Клуб "Преступление и наказание"

Глава 14
Ночной Париж. «Мулен Руж». Фрэнсис пробует канканировать. Tableaux vivants. Наброски о лесбосе. Лесбийские воспоминания. Подсматривая в щелочку. Наука французской любви. Открытие. Преступление отельной прислуги. Хорошенькая трепка. Фрэнсис дерет Аннетт. Не сминая одежд.

После этого небольшого происшествия мы остались в Ницце еще на две недели.
Я не знаю, то ли нашлепывание, устроенное мною для Фрэнсис, с обещанием добавки в случае неприличного поведения, то ли ее собственный здравый смысл сделали ее осторожнее, но в любом случае я не смог обнаружить ни малейших ее промахов за оставшееся время пребывания в отеле. Она была по обыкновению жизнерадостна, смеялась и шутила со своими поклонниками, но соблюдала дистанцию и столь определенно поставила Брука на место, что последний немедленно покинул отель. Следует сказать, что я был рад его исходу, поскольку он был смазливый юнец, с хорошо подвешенным языком, вследствие чего являл опасность для моей ненаглядной.
После Ниццы мы сразу направились в Париж, где поселились в одном из отелей на рю де Риволи. И после того, как Фрэнсис пополнила свою изрядную коллекцию новыми изысканными туалетами, мы пустились в наслаждения этого развеселого города. Прежде всего она основательно «отметилась» в Лувре. Это заняло у нас несколько дней. Я совершенно вымотался от блуждания по бесконечным картинным галереям, но мое сокровище заставляло меня сопровождать ее, приговаривая, что без меня не может наслаждаться живописью.
Затем мы посетили Тюильри, сады Версаля, часто ездили кататься в Булонский лес и посещали другие достопримечательности.
Потом, когда мы отдали дань традиции, Фрэнсис, которая уже кое-что знала к этому времени, настояла, чтобы ей показали ночной Париж. Я говорю по-французски и знал, что нам надо. Посему повел ее во всевозможные злачные места, включая «Мулен Руж», где она увидела чрезвычайно позабавившую ее знаменитую кадриль. Ее весьма заинтересовали юбки, панталоны, чулки и обувь профессиональных танцовщиц в номерах канкана. И на следующий же день она отправилась и купила полный набор пикантных одежд; обратившись ко мне, она со смехом указала на покупки и произнесла:
— Решила попрактиковаться в канкане. Тебя это развлечет. После этого она завела обычай почти каждое утро наряжаться в сборчатые юбочки, обильно отороченные лентами, свободные, полупрозрачные, с широкими кружевными оборками панталончики, длинные шелковые чулки и туфли на высоких каблуках. Затем, пока я лениво восседал в креслах, Фрэнсис пробовала подражать танцовщицам из «Мулен Руж».
Мне нравилось смотреть на хорошенькую, грациозную, складную девочку, крутящуюся на месте, высоко вскидывающую точеные ножки в облаке прозрачных тканей; продольный разрез панталон чуть раскрыт, так что я мог мимолетно заметить ее золотоволосую щелочку и миленькую попку. Это очень завлекательное зрелище, безусловно, сильно меня возбуждало. Стало быть, представление всегда заканчивалось одним и тем же. Я ловил раскрасневшуюся, запыхавшуюся девчонку, стягивал с нее эфемерные штанишки и трахал ее в какой-нибудь причудливой позе.
Среди мест, которые мы посещали, было заведение с дюжиной девиц, и там мы любовались tableaux vivants, составленных из обнаженных фигур разного рода, но это не превосходило аналогичных зрелищ, которые я видел у миссис Лесли. Tableaux с поркой там не было, так как во Франции, по-видимому, «прелести порки» ценятся не столь высоко, как в Англии.
Одна из tableaux, которая изображала различные способы удовлетворения женщинами своей страсти друг к другу, стала настоящим открытием для Фрэнсис, и не подозревавшей, что женщины частенько развлекаются столь необычным способом. До сих пор девушка оставалась почти невежественной во многих разделах «науки страсти нежной», поскольку я ничего не говорил ей ни о трибадизме, ни об искусственных фаллосах или других таинствах сексуальной страсти. Ей было известно, что мужчины используют женщин в разнообразных позах — я ей их все показал, — но на этом ее познания и заканчивались.
Когда мы вернулись в отель и стали обсуждать увиденное, она сказала, что не может поверить, что девушки действительно делают все это друг с другом. Я расхохотался и сказал:
— О да, ну конечно же. И гораздо чаще, чем принято считать. Затем прибавил:
— Когда ты была в школе, разве никто из взрослых девочек не пытался пощекотать тебя между ног?
— Бывало. Как-то старшая пансионерка посадила меня на колени, запустила руку мне под юбки и спустила панталоны; затем поцеловала меня и тут же сунула свой палец «туда» — мне стало больно и страшно. Я не поняла, к чему это все, с воплями примчалась в комнату миссис Блейк и рассказала ей про все, что девчонка проделала со мной. Начальница сильно рассердилась, и я знаю, что она высекла эту девочку, так как видела ту через некоторое время выходящей из покоев начальницы всхлипывающей и потирающей задницу. Она еще обозвала меня маленькой скверной ябедой.
Я ухмыльнулся.
— Да уж, Фрэнсис. Если ты не позволила большой девочке поиграть со своей «крошкой», то будь уверена, что другие девочки в вашей школе были не столь щепетильны. Вещи такого рода происходят во всех женских школах.
Затем она осведомилась о том, есть ли другие необычные зрелища там, где мы были сегодня ночью.
Я спросил, не хотела бы она увидеть мужчину и женщину, всякими способами возбуждающих друг друга. Она от души порадовалась подобному предложению и сказала, что ей бы очень хотелось это увидеть. Я обещал ей провести ее в заведение на следующую же ночь, после чего мы легли спать.
На следующий же день в десять вечера мы отправились туда. Я объяснил «мадам», что именно нам хотелось бы увидеть. Она улыбнулась и тут же провела нас в маленькую, но уютно обставленную комнату, неярко освещенную затененной лампой. Одна сторона комнаты была отделена резной деревянной перегородкой с искусно скрытыми маленькими дырочками на некоторой высоте от пола, через которые можно было видеть происходящее в соседнем помещении. Вторая комната была тоже красиво меблирована, но освещена ярко, так что были достаточно отчетливо видны мельчайшие подробности происходящего.
Пододвинув два мягких кресла к панели, «мадам» пригласила нас занять свои места. Мы уселись и устремили свои взоры в отверстия в ожидании представления.
Вскоре мы увидели вошедших туда мужчину и женщину. Он был высокий, мужественный малый лет тридцати, одетый в вечерний костюм — хотя и не джентльмен; она была крупная, здоровенная, довольно вульгарная, но недурная собой проститутка, обряженная только в сорочку, туфли и чулки. Ей было на вид лет двадцать пять.
Не знаю, ведала ли парочка, что за ними наблюдают, но в любом случае они вели себя достаточно непринужденно и от души наслаждались друг другом.
Времени они не теряли. Мужчина крепко поцеловал ее в пухлые румяные губы, затем, поставив партнершу на колени, стянул с нее сорочку, оставив ее совершенно обнаженной, за исключением туфель и ярко-красных длинных шелковых чулок, которые доходили до середины бедер и скреплялись черными подвязками с пышными бантами. Кожа ее была очень белой; к тому же она обладала чрезвычайно объемной грудью с большими красными сосками; мощные тяжелые бедра, полные икры, нижняя часть огромного живота густо заросла темно-русыми волосами, почти полностью скрывавшими ее щель.
Пошла потеха. Он взял в рот один за другим ее соски, покусывая и посасывая их с явным наслаждением, в то время как руки его играли с ее телом. Затем он положил ее лицом вниз поперек коленей и некоторое время поиграл с огромной попой. Гладил ее, щипал во всех местах, тер во всех направлениях; затем, разделив обширные ягодицы, заглянул между ними и осклабился. Затем стал весьма ощутимо шлепать ей зад; звуки шлепков так и отдавались в комнате, а жирная плоть тряслась как желе, и кожа вскорости покраснела. Она некоторое время выносила боль, затем обернулась и выскользнула из его рук, воскликнув — разумеется, по-французски: — Довольно! Не надо меня больше шлепать! После этого, соскочив с его колен и встав на колени перед ним, подоткнула подол его рубашки, обнаружив готовое к бою, твердо стоящее, толстенное орудие с красной, обнаженной головкой. Наклонив голову, она заглотила член почти до половины и начала возбуждать его, в то же время щекоча пальчиками его яйца. Он же — с глазами, подернутыми чувственным наслаждением — играл с ее чудовищными грудями; я уж было подумал, что он собирается кончить ей в рот. Но мужчина внезапно отпрянул и, заключив женщину в свои объятия, уложил ее на кушетку и раздвинул ей ноги так широко, что полураскрытые внешние врата жирной дыры раскрылись совсем и явили розовые внутренние губы. Опустив голову между бедер женщины, он зарылся лицом в заросли ее волос и, запустив язык в половую щель, так щекотал ее, что женщина задергалась, дрыгая ногами и громко хихикая.
Они действительно извлекали из этого удовольствие! Наконец он уложил ее на спину, подвел руки ей под задницу, языком проник в ее рот и направил свой меч ко входу в пещеру. Он неистово трахал ее, и, поскольку его рубашка была задрана на спину, мы могли видеть его голую попу, то поднимающуюся, то опускающуюся, и мерно двигающийся член, подобный поршню парового двигателя, в то время как она обвила партнера руками, закинула икры ему на спину и дрыгала задницей навстречу его движениям. Он двигался все быстрее и быстрее, женщина выгибалась ему навстречу, извиваясь; все ее тело дрожало под силой его толчков. Он перешел к кратким движениям, она взвизгивала и корчилась, и наконец, после завершающего рывка, их сотрясла общая судорога. Мы могли видеть затвердевшие мускулы его попы, в то время как он прижал девку к своей груди в самый страстный момент; она мощно повела задницей, и поток излился в ее дыру. Лицо ее приняло самое потешное выражение, глаза закатились так, что были видны одни лишь белки. Затем, пережив финальный порыв, они лежали в объятиях друг друга, тяжело дыша после страстных трудов. Он устроил ей сладострастнейший трах! Это был самый эротичный и возбуждающий спектакль, и мой член ныл от напряжения. Я поднялся со стула и взглянул на Фрэнсис, также вскочившую со своего места и завороженную увиденным. Лицо ее пылало, грудь волновалась, огромные голубые глаза, сияющие от страсти, казалось, вот-вот выскочат из своих орбит. Ни слова не говоря, она подняла юбки, развязала панталоны и быстро стянула их вниз; затем, подойдя к кушетке, легла на нее и призывно улыбнулась.
Пылая страстью, я подбежал к своей милочке, задрал ей юбки и пристроился между раздвинутых ног; стиснув ее руками, брал ее, не помня себя от наслаждения. И сама Фрэнсис, видимо, была охвачена наисильнейшим экстазом, поскольку брыкалась и извивалась больше обычного.
Как только мы привели себя в порядок, я позвонил мадам Лебланк и расплатился с ней. Затем мы с Фрэнсис покинули этот дом, направились в ресторан и съели восхитительный маленький ужин, добравшись в конце концов до отеля к часу ночи. Но хоть и было уже достаточно поздно, мы уселись обсудить наши вечерние забавы. После нескольких общих замечаний Фрэнсис заявила:
— Меня особенно поразили две вещи.
— Какие же? — спросил я.
— Ну вот, когда она взяла его «штуку» в рот и, казалось, стала сосать, а потом он засунул язык в ее «штучку». Мы никогда не целовали друг друга подобным образом.
— Это так. Но если ты думаешь, что тебе это понравится, мы иногда будем делать это, — ответил я, посмеиваясь.
— Уверена, что для разнообразия мне бы хотелось этого, — откликнулась она. — О, как это, наверное, восхитительно — быть обласканной нежным, теплым языком, — добавила самым томным тоном Фрэнсис, глядя на меня увлажнившимися глазками.
— Иногда это вовсе недурно, но вскоре ты поймешь, что это не насыщает по-настоящему, — сообщил я.
Она захохотала.
— Ну, в любом случае, однажды я это испробую. Затем Фрэнсис продолжила:
— А ты обратил внимание, какой у нее был чудной вид, когда она закатила глаза в «финальной сцене», и видел ли ты, как сильно она дергала задницей. В общем, все это было очень забавно.
Я сказал, что все заметил. Она продолжала:
— Я знаю, что слегка дергаю задницей, когда ты мне «это» делаешь, — это, конечно, глупости, но я не могу с собой совладать, — но не думаю, что закатываю глаза и выгляжу столь же дурацки, как и она.
— Ну и ты тоже, — ответствовал я со смехом. — Все женщины закатывают глаза и именно так выглядят, когда в финале их охватывает спазм, и все они дергают задами, когда в них изливается сперма.
— Что же, — сказала она. — Так соблазнительно было подсматривать, когда они делали «это». Но следует заметить, что это было просто цирковое зрелище — наблюдать две мерно двигающиеся вверх-вниз попы.
— Ну да, Фрэнсис, — заметил я с ухмылкой. — В чем-то с тобой согласен. Действо с виду нелепое, но ощущения отменные, сама знаешь.
— Да уж, — хихикнула девчонка.
— Что же, пойдем ляжем и перейдем от слов к делу, — предложил я, поднявшись с места и проследовав через раздвижные двери в спальню. Она последовала за мной, и весьма вскоре попы двигались, и девчонка закатила глазки, дергаясь и прыгая в сладостной судороге.
Прошло две недели, и хоть мы более не наносили визитов в заведение мадам Лебланк, но очень мило развлекались иными способами. Была середина апреля; в воздухе веяло свежими ароматами весны; на деревьях в Булонском лесу распустились почки, в полном цвету стояли подснежники и крокусы. И вот одним действительно прекрасным утром мы решили провести весь день в Версале.
Как только мы позавтракали, Фрэнсис облачилась в самый изысканный туалет; засим мы отбыли и прогулялись к Пале-Роялю, намереваясь заглянуть в магазины перед началом экскурсии. Но почти в самом начале прогулки Фрэнсис обнаружила, что оставила в спальне ключи и кошелек с пятью фунтами.
Мы сразу вернулись в отель и прошли к себе за забытыми вещами. Отворив дверь, мы узрели отельную горничную по имени Аннетт, стоящую на коленях перед одним из сундуков Фрэнсис, из которого было вытащено и свалено на пол все содержимое. Аннетт решила, что мы ушли на весь день, поскольку я сообщил ей, что к обеду мы не вернемся.
Когда она внезапно увидала нас на пороге комнаты, она подскочила, побледнела как мел и, застигнутая врасплох, застыла, уставившись на нас. Она была высокая, стройная, недурная собой девушка двадцати одного года, с оформившейся фигурой, темноволосая и темноглазая, белозубая, с красными губами и немного капризным nez retrousse (выражение лица). Кожа у нее гладкая и смуглая, одета Аннетт была в черное облегающее платье с белым фартуком, белыми воротником и манжетами; роскошные волосы венчал белый чепец с оборками и красными лентами.
Фрэнсис тут же подошла к туалетному столику, на котором она оставила кошелек, но его там не было, и, когда она мне это сообщила, я запер дверь и положил ключ в карман.
Затем я подошел к трепещущей девчонке и осмотрел ее бездонный карман, обнаружив там кошелек, полдюжины кружевных платков, столько же пар перчаток и большое количество мелких предметов, которые она вытащила из сундука. Не случись нам столь внезапно вернуться и поймать воришку за руку, мы бы никогда не узнали, куда делись эти мелочи.
Фрэнсис по-французски не говорила; и объясняться с девицею на ее родном языке пришлось мне. По-английски это выглядело примерно так:
— Вот ты и попалась, Аннетт. Ты воровка. Ну и что же ты имеешь сказать в свою защиту, прежде чем я вызову управляющего и попрошу передать тебя полиции?
Я не имел намерения предъявлять ей обвинение, рискуя быть вовлеченным в нудное и обременительное разбирательство, но хотелось задать ей острастку.
Она разразилась потоками слез; заламывала руки и восклицала с молящим выражением:
— О мсье! О мсье! Не отдавайте меня полиции! Я — честная девушка, но нечаянно соблазнилась, когда увидала кошелек и ключи на столе. О, не дайте меня арестовать! Простите меня! О! Пожалуйста, простите меня, я ведь содержу старую мать! О! Пожалуйста, простите меня!
Она была в ужасной панике, и внезапно мне пришло в голову, что можно бы извлечь некоторое удовольствие из происшествия. Я подумал, что, весьма вероятно, она предпочтет дать себя высечь, чем отправиться в узилище. В любом случае, я предоставлю ей свободу выбора, надеясь, что она выберет порку. Она была чистенькая, хорошенькая девочка, и мой член зашевелился при мысли о задранных юбках и подрумяненной заднице.
Словом, я произнес:
— Ты — воровка и поэтому должна быть наказана, но я не стану передавать тебя в руки полиции, если ты согласишься, чтобы тебя выпороли так, как поступают с испорченными девчонками у нас в Британии.
Она прекратила всхлипывания и кинула на меня взгляд широко распахнутых черных глаз, как если бы с трудом улавливала значение моих слов, затем она проговорила не без облегчения:
— О мсье, уж лучше я соглашусь на любое наказание, назначенное вами, чем отправиться в тюрьму и там увянуть.
— Отлично, — промолвил я. — Но ты должна уяснить себе, что я крепко надеру тебе задницу.
Аннетт чуть поколебалась и спросила неверным голосом:
— Но как, мсье, вы собираетесь наказать меня?
— Я собираюсь выпороть тебя по голой попе, — был ответ. Она зарделась и заревела вновь, испуганно приговаривая:
— О-о, но-о, мсье, когда я сказала, что хочу получить ваше наказание, я не думала, что вы станете осуществлять его на голом теле. Я думала, вы собираетесь нашлепать меня поверх одежды. Вы не должны обнажать меня. Я не выдержу раздевания. Это должно быть очень стыдно. О! Я этого не перенесу.
—Что же, если ты не подчинишься мне полностью, я должен буду послать за полицией, — заявил я, хватаясь за шнурок от звонка.
— Ой, не звоните, пожалуйста! Подождите секунду! О, что же мне делать! О, не зовите полицию! — жалобно причитала она, простирая руки в самых умоляющих жестах, в то время как слезы орошали пламенеющие щеки.
— Я позвоню, если ты не согласишься получить трепку по голой попе, — холодно сказал я.
Она стиснула руки и горько зарыдала, затем, после непродолжительного колебания, простонала в расстроенных чувствах:
— О-о мсье... мне стыдно... лежать... обнаженной. Н-но... я не могу идти... в тюрьму. Я должна покориться.
Затем, отворотившись от нас, она уткнулась лицом в фартук и расплакалась еще горше.
Ужас девушки пред обнажением тела был глубок и неподделен. Это французская горничная, но, несомненно, она была скромной девицей. Однако я должен признаться, что ее печальный вид только прибавлял пикантности ситуации. Это всегда доставляет удовольствие «любителю розги» — высечь преступницу, которая, как кажется, боится наготы более, чем боли от самой процедуры.
Все время, пока шла эта беседа, Фрэнсис стояла с чрезвычайно заинтересованным видом, при том не понимая ни единого сказанного слова и наконец-то нетерпеливо спросив меня, что же я говорил.
Я поведал ей, что предоставил горничной выбрать — отправка в тюрьму или порка; и та предпочла порку.
— Она это заслужила, — подчеркнула Фрэнсис с угрюмой усмешкой на устах. И нетерпеливо добавила: — Позволь мне выдрать ее. Ты же знаешь, я уже давно жажду осуществить сама телесное наказание. И вот он, мой шанс. Так позволь же мне сделать это.
Я улыбался; но в чем-то ее понимал и решил дать ей волю.
— Хорошо же, — промолвил я. — Я закину девчонку на спину, а пороть ее будешь ты.
Фрэнсис выглядела весьма довольной; она тут же приготовилась к наказанию, мигом сняв перчатки, шляпу и жакет. Затем она произнесла:
— Мы не достанем розгу, но я не собираюсь отбивать себе руки об эту попу. А потому ты должен найти что-нибудь, чем я бы могла ее побить.
Я осмотрел комнату в поисках орудия наказания, и мои глаза остановились на парочке маленьких ремешков для пледа; каждый из них составлял где-то два фута в длину и полдюйма в ширину. Один из них вполне бы сгодился, так как мог чувствительно искусать девичью задницу безо всяких синяков на теле. Я указал Фрэнсис на ремешки и велел ей взять один из них. Аннетт по-прежнему стояла к нам спиной, уткнувшись лицом в фартук, и продолжала рыдать. Приблизившись к ней, я положил ей руку на плечо, развернул лицом к себе и оторвал ее ладони от лица.
— Эта дама, моя супруга, собирается отстегать тебя. И наказание будет менее строгим, чем если бы тебя наказал я. Ну давай, снимай платье и корсет.
— Да, если мсье любезно покинет комнату. Обещаю не сопротивляться мадам, когда она будет меня сечь, — умоляюще сказала Аннетт, стискивая руки.
— Из комнаты я не выйду. Я собираюсь держать тебя во время наказания. Давай раздевайся, и поскорее, а то я позвоню.
Она мгновение колебалась, и я протянул руку к шнурку звонка. Тогда, испустив глубокий вздох, она медленно, непослушными пальцами сняла с себя требуемые предметы одежды и застыла пред нами, отворотив лицо и опустив глаза долу. Поскольку сорочка была вырезана довольно низко, можно было видеть ложбинку между ее маленькими, но хорошо оформленными грудями. Я заставил ее еще более оголиться, поскольку, когда вскидываешь на спину для порки особу женского пола, очень сложно задрать ей юбки так высоко, чтобы достаточно хорошо заголить задницу.
В одном углу комнаты в простенке стояло огромное зеркальное стекло, напротив которого находился гардероб с большим зеркалом. Меня осенило, что я смогу увидеть в зеркале все тело Аннетт целиком и, таким образом, ничего не упущу.
— Что же, Аннетт, я собираюсь вскинуть тебя на спину и держать, а мадам отхлещет тебя.
Говоря все это, я подошел к девушке, с дрожью отпрянувшей от меня, но не делавшей ни малейших попыток сопротивления.
Стиснув ее запястья в моих, я положил ее кисти к себе на плечи, и чуть ссутулившись, оторвал ее ноги от пола, безо всякого труда взяв ее на закорки самым правильным образом — у меня шесть футов росту, а она хоть и высокая, но легкая.
—Что же, Фрэнсис, — сказал я, — девушка наверняка будет брыкаться и дергаться, ощутив ремешок, и посему ты должна закрепить ее юбки, чтобы они не упали в разгар наказания.
Фрэнсис закатала до плеч белые и чистые юбки девушки и очень тщательно сколола их. Сорочка ее была заправлена в панталоны, которые в ее согнутом положении туго обтянули задницу. Поскольку я находился меж двух зеркал, я мог видеть все совершенно отчетливо.
Как только Фрэнсис начала развязывать панталоны Аннетт, она простонала:
— О мадам, не снимайте же с меня штаны!
Но штаны были развязаны и скатились к коленям. Затем она воззвала вновь:
— О мадам, пожалуйста, оставьте сорочку, не обнажайте меня совсем.
Рубашку также засучили и прикрепили к юбкам, обнажив девушку от пояса до подвязок. Почувствовав, что устранен последний предмет туалета, она тихо захныкала от стыда.
У нее была маленькая, но хорошо обрисованная задница, узкие бедра и изящные щиколотки, туго обтянутые чистыми белыми хлопковыми чулками, подвязанными на середине бедер черными лентами; лодыжки Аннетт тоже были хороши. Она носила щеголеватую, тщательно начищенную обувь. Ее смуглая кожа была очень гладкой и выглядела нежной.
Все было готово. Я растолковал рыдающей преступнице, трясущейся от стыда и ужаса, что она должна потерпеть и вынести наказание с мужеством, не привлекая внимание шумом.
Фрэнсис взяла ремень и обмотала его вокруг ладони, оставив хвостик для порки около восемнадцати дюймов длиной.
— Что же, Фрэнсис, — промолвил я. — Дай ей два десятка ударов, бей сильно, но не слишком. Начни с верхней части задницы и спускайся к бедрам, затем возвращайся к пояснице. Не горячись и не пересекай удары между собой.
Фрэнсис вознесла ремень в воздух и, поскольку я все мог видеть в зеркале перед собой, узрел расширенные от ужаса глаза служанки, а также заметил, что ее ягодицы сжались и гладкая кожа покрылась мурашками.
Хлоп! Длинный кусок кожи крепко пересек девичий зад, и обе оливковые ягодицы тут же пометились ярко-красной полосой той же ширины, что и ремешок; кусающая боль заставила плутовку судорожно задергаться; раздались сдавленные крики. Хлоп! Шлеп! Чмок! Шлеп! Хлоп! Шлеп! Фрэнсис махала ремнем столь грациозно и искусно, будто была опытной флагелланткой, кладя удары с одинаковой силой, не торопясь, один за одним, так что алые полосы впечатывались в кожу Аннетт с совершенно равными промежутками. Аннетт ерзала и дергалась, хныкала и хлюпала, и я мог чувствовать спиной ее дрожь и судороги каждый раз, когда обжигающий ремень падал на ее задницу.
Никогда ранее я не держал девчонку на спине, это было совсем новое и весьма приятное ощущение — чувствовать ее груди и животик, трущиеся о мою спину, а по моему животу терлись ее ножки, когда боль терзала ее.
Хлоп! Шлеп! Хлоп! Шлеп! Хлоп! Шлеп! Она подскакивала, мотая бедрами из стороны в сторону, плоть ее содрогалась при каждом ударе, она повернула голову и завела ее за плечо с мученическим выражением лица, при каждом свистящем ударе она задыхалась и вскрикивала, слезы ручьями сбегали по полыхающим щекам. К этому времени Фрэнсис дошла до бедер воришки, так что вся задница была ярко размалевана красными и белыми полосами.
Хлоп! Шлеп! Хлоп! Шлеп! Хлоп! Шлеп! Фрэнсис теперь нахлестывала верхнюю часть попы. Сильный шум, производимый ремнем, опускавшимся на попу жертвы, отдавался в комнате; она брыкалась пятками, стараясь высвободить свои кисти рук из моих тисков, и хоть и не орала, но стонала и жалостно скулила:
— Oh madame! Madame! Oh chere madame! Pas-si-fort! Oh pas-si-fort! Oh madame! Ayez pitie! J'en ai-assez! Oh! Oh-h!
(О мадам! О дорогая мадам! Потише! По-тише! О мадам! Пощадите! С меня довольно!)
Хлоп! Шлеп! Хлоп! Шлеп! Ее стоны и вопли поутихли, но она так неистово дрыгала ногами, что чулки сползли, и, в ее терзаниях и метаниях, я мельком видел ее черные волосы в промежутке ее бедер; ее дерганья стали столь сильны, что мне было сложно удержать ее в этом положении.
Хлоп! Шлеп! Фрэнсис нанесла два последних удара с чуть меньшей силой, вырвав у плутовки два довольно громких взвизга. Вот порка и завершилась, и вся поверхность ее попы от поясницы до бедер была ярко-красного цвета.
Фрэнсис отбросила ремень и на минуту застыла, глядя с довольной улыбкой на плоды своих трудов, затем отколола юбки служанки и позволила им упасть. Я освободил ее руки, и девушка встала на пол, постанывая и вихляя задницей из-за крепкой боли в хорошо надранной попе. Лицо ее горело, и она выглядела весьма смущенной.
— Ну, Аннетт, вот и все. Можешь идти, — сказал я.
Она подтянула панталоны и, отвернувшись, обернула завязки вокруг талии, затем напялила корсет и платье, хныкая, хлюпая и потирая глаза фартуком, затем нахлобучила на головку чепец и поспешила прочь из комнаты.
Порка этой девочки доставила мне огромное удовольствие своей неожиданностью—такое случается не каждый день. Я был очень возбужден, и, само собой, у меня была сильная эрекция.
Я взглянул на Фрэнсис, которой явно понравилась проделанная работа: глаза ее сияли, и она улыбалась.
— Ну, теперь-то ты довольна? — спросил я, смеясь и дергая ее за ушко.
— О да! Должна сказать, что порка — это возбуждающая вещь. Я теперь почти поняла, почему тебе так нравится это.
Затем, остановившись взглядом на ширинке моих панталон, которая была ощутимо переполнена, расхохоталась, произнеся:
— Заметно, что и ты весьма возбужден тем, что здесь происходило. Теперь-то и я распробовала вкус розги. Но тебе следует озаботиться не измять мое платье, оно же ведь новое.
— Хорошо, мадам, я не взъерошу ваших перышек, — со смехом проговорил я.
Заставив ее опереться на спинку мягкого кресла, я задрал ее изящную сорочку и бережно расправил по спине, затем подоткнул нижние юбки и обнажил продольный разрез панталон так, что пухлые белые ягодички были обрамлены белым полотном — чуть белее, чем ее нежная кожа. Я брал ее в позе en levrette и столь возбудился, что кончил почти сразу же. Тем не менее мой член оставался почти твердым, и я не извлек его, но продолжал свои труды и после продолжительной и упоительнейшей борьбы, при поддержке Фрэнсис, повторно разразился горячей струей спермы. Она почти лишилась чувств от слишком острых ощущений, ноги ее подогнулись, и она упала бы, если бы я не поддержал ее. Но платье-то осталось в порядке!
Я налил ей бокал вина, и вскоре она пришла в себя. Когда мы привели себя в порядок, то тихо выехали в Версаль, где и провели день, как и собирались с самого начала.
Должно быть, Аннетт перевелась на другой этаж гостиницы, поскольку более мы ее никогда не видели и, пока мы оставались в гостинице, нас обслуживала другая особа.
Мы задержались в Париже еще на две недели, но в это время ничего достойного внимания не произошло. Затем мы вернулись в Лондон. Фрэнсис очень понравилось ее первое заграничное путешествие, и она расцветала на глазах. Я оставил ее на вилле, а сам вернулся в Оукхерст.

Глава 15
Мальтузианская беседа. Возвращение Брука. Встреча в парке. Подслушивание и шпионаж. Украденный поцелуй. Ярость любовника. Наказана за нескромность. Ужасное бичевание. Похоть в жестокости. В позе «тачки» и другие способы
В своем старом доме я обнаружил все на своих местах, но были некоторые дела, связанные с недвижимостью, которые требовали моего личного участия, и мне пришлось снова исправно выполнять свои обязанности «сельского джентльмена». Случились также и некоторые перемены в штате прислуги. Люси вышла замуж и переехала в Винчестер, и теперь в моем распоряжении не было женщины, которую я мог бы шлепать или трахать, если бы вздумал чуть позабавиться.
Имелись две или три юных хорошеньких служаночки, но все они казались скромницами, и не думалось, что кто-нибудь из них может мне уступить по одному моему слову. Без сомнения, я смог бы обольстить одну из них, если бы посвятил себя целенаправленной охоте за юными девственницами. Но мог бы получиться ребенок, что привело бы к досадным затруднениям, а то и к скандалу.
Я часто удивлялся, что Фрэнсис никогда не пыталась обратиться на семейный путь; хоть я и был в полном расцвете мужских сил, а она совершенно здоровая женщина с жарким и страстным темпераментом, которая, вне зависимости от того, как часто ее трахали, не отпускала мой член, не выжав из него все до капли. Конечно, после каждого акта она неизменно предпринимала необходимые предосторожности, но от этого не всегда все зависит. В действительности, исходя из моего опыта, имеется только три верных способа предотвращения зачатия, и все три отравляют наслаждение от близости. Первое, так называемый «французский конверт», портит наслаждение мужчине. Второе, «предохраняющий колпачок», отравляет жизнь женщине. При третьем способе мужчине следует извлечь член в момент семяизвержения; это неприятно и для мужчины, и для женщины, не говоря уж о вреде для здоровья. Тем не менее с радостью сообщаю, что Фрэнсис за все время пребывания под моим покровительством ни разу не пропустила свои регулы.
Живя в деревне, я часто посещал обеды и вечеринки; но всякий раз, когда я сидел за моим холостяцким столом, то тосковал о ясном личике моей крошки и ее живой болтовне.
При всем при том я еженедельно отправлялся навестить ее, всегда оставаясь на вилле два-три дня, и у нас всегда это время проходило чудесно.
Так спокойно и радостно мы прожили лето. Когда настал ноябрь, я взял Фрэнсис в Брайтон, где мы провели месяц; затем отправил ее в Лондон, а сам поехал в Оукхерст — по обычаю встретить Рождество в обширном кругу родственников. Мне хотелось бы иметь при себе свою возлюбленную, но это было совершенно невозможно. Пока мои родственники оставались со мной, я не мог удалиться из дому ни на один день, но, как только они разъехались, отправился в столицу и обрел свое пристанище на вилле, вблизи Фрэнсис, которая обрадовалась моему приезду. Я был так же рад оказаться рядом с ней, и мы возобновили нашу «семейную» жизнь и были абсолютно счастливы и довольны обществом друг друга.
Но предопределено судьбой, что дела не могут все время идти столь гладко. Прошло время. Опять настал июнь, в разгаре был сезон в Лондоне, когда произошел эпизод, который меня тогда достаточно встревожил. Мы с Фрэнсис сидели в парке, когда, к моему неудовольствию, я узрел Брука — того самого молодого человека, который столь чрезмерно ухаживал за моей «женой» в Ницце — направляющегося к нам с приветственной улыбкой на устах. Он поднял шляпу перед Фрэнсис и поздоровался со мной, затем, дерзко плюхнувшись на свободный стул, вступил с нами в беседу. Я был настолько сух в ответах и сдержан в манерах, насколько это было возможно; но Фрэнсис, очевидно совершенно забывшая, что он был для нее причиной крепкой взбучки, хохотала и болтала с ним весьма непринужденно. Тем не менее я вскоре прервал их беседу, поднявшись со своего места и попрощавшись с Бруком; затем встала и Фрэнсис и после прощания с юношей взяла меня под руку. Мы прогулялись до Рутлэнд-Гейтс, погрузились в хэнсом и прибыли на виллу.
Я ничего не сказал по поводу этой встречи, полагая, что, возможно, мы больше никогда с ним не встретимся. Я пообедал дома с Фрэнсис, и мы провели вместе тихий вечер; она была такой же веселой и беззаботной, как обычно, нисколько не выглядя взволнованной встречей с молодым человеком.
Прошло два дня, я отправился в Оукхерст, где меня что-то задержало на десять дней. Все это время я получал весточки от Фрэнсис, которая всегда писала мне самые нежные письма, неизменно заканчивая их выражением надежды на нашу скорую встречу.
Наконец, завершив все мелкие дела, я отбыл в Лондон, не известив Фрэнсис заранее о своем приезде, поскольку не был уверен в том, что уеду именно в этот день. Я прибыл на виллу около четырех часов дня, но моей возлюбленной дома не было, а служанка сообщила, что хозяйка на прогулке в Риджент-парке. В этом не было ничего необычного, поскольку я знал, что Фрэнсис любит там гулять или читать в хорошую погоду. А потому после ванны я переоделся в традиционный двубортный, длиной до колен сюртук и высокую шляпу и отправился в парк посмотреть, найду ли я там мою юную леди.
Был чудный полдень, ясный, солнечный, но нежаркий. Парк стоял во всей своей красе. Дул прохладный ветерок, и небо было испещрено большим количеством прозрачных белых облачков, сияющих как снег под солнечными лучами. Прошлой ночью шел дождь, с деревьев смыло пыль, и они выглядели зелеными и свежими, будто росли в деревне, в сотнях миль от дымного, закопченного Лондона. Молодая трава была полна жизни, пестрели цветы, и вода в многочисленных прудиках сияла прозрачностью и чистотой. В этой части парка была уединенная беседка, в которой я частенько посиживал, покуривая сигару, пока Фрэнсис мне читала. Туда я и направил стопы, полагая, что, вероятно, я найду ее здесь. Эту беседку закрывала густая поросль кустарников, почти скрадывавших вход в нее, и когда я подошел поближе, то услышал голоса — мужчины и женщины. Мне показалось, что я узнаю голос Фрэнсис, но, чтобы убедиться в этом, я тихо скользнул к задам беседки, где заросли были особенно густы, и, посмотрев через щели, увидал Фрэнсис — а ее спутником был Брук. Они сидели рядом, беседуя и смеясь. Я рассердился, увидев Фрэнсис в уединенном месте в компании этого персонажа. Это было, скажем так, подозрительно, но я не думал, что она действительно мне неверна.
Затем в моей голове пронеслась мысль, что довольно странно для меня уже второй раз подсматривать за резвящейся Фрэнсис. Низко пригнувшись в кустах, я слушал и смотрел. Я не услышал ничего предосудительного, их разговор был самого невинного толка, вращался в основном вокруг всевозможных пьес и других увеселений, которые в то время имели место в Лондоне.
Но я обратил внимание, что Брук смотрит на нее нескромно; его глаза раздевали Фрэнсис с головы до ног, но она была в полном неведении относительно похотливого восхищения Брука и толковала с ним самым беспечным образом.
Тотчас он произнес:
— Где же ваш муж?
(Он не знал, что Фрэнсис не замужем.)
— Он в деревне, — был ответ.
Брук осклабился, поскольку все это ему понравилось. Затем они стали толковать о Ницце и о знакомых по отелю. Предполагаю, что он вспомнил, как Фрэнсис тогда флиртовала, поскольку он присел поближе и взял ее за руку — осмелюсь сказать, он так делал и раньше. Она не вырвала руки, и, поскольку это ободрило его, он обнял Фрэнсис и прижался к ее рту в долгом поцелуе, который она приняла без видимого сопротивления.
Я стиснул зубы и пробормотал ругательство, но решил посмотреть, позволит ли она ему нечто большее.
Через секунду он попытался запустить ей руки под юбки, но, едва она почувствовала его прикосновение к лодыжке, она вырвалась из его объятий и оттолкнула его, с горящим лицом и сверкающими от гнева глазами и, топая ногами, закричала:
— Вы не имеете права так поступать со мной! Как вы посмели! Я вам не позволяла целовать себя! Я вас ненавижу!
Он глумливо захохотал:
— Почему же это вы согласились встретиться со мной?
— Потому, что мне было одиноко и хотелось с кем-нибудь поболтать. И я не думала, что вы воспользуетесь моим одиночеством. Я-то полагала, что вы — джентльмен, — сказала она с презрением. Затем она отбыла из беседки, оставив его с носом.
Я ощутил облегчение. Очевидно, ничего грязного между ними не происходило, но тем не менее я был очень зол на нее за свидание с мужчиной и еще более сердит за поцелуй. К тому же хотелось проломить Бруку голову, и, когда я вспоминал само происшествие, то оно казалось настолько отвратительным, что меня и вправду тянуло кинуться в драку. Хотя по-настоящему никто и не пострадал.
Он уселся, закурил сигару и стал дымить; затем я тихо вышел на главную аллею, где тоже присел, обдумывая все происшествие, которое меня очень разозлило, а также пошатнуло доверие к Фрэнсис.
Так я просидел в раздумье около получаса, затем вернулся на виллу, где обнаружил Фрэнсис, ждущую меня в гостиной. Она не выказала удивления при моем приходе, поскольку от служанки узнала, что я уже приехал. Она и не подозревала, что ее видели вместе с Бруком. Она выбежала мне навстречу с приветственной улыбкой на устах, восклицая:
— О, мой дорогой, я так рада видеть тебя. Почему же ты не написал и не сообщил мне о дне своего приезда, чтобы я могла бы подготовиться к встрече?
Затем она подставила губы для обычного поцелуя, но я прохладно ее отстранил и опустился на стул, не говоря ни слова. Улыбка сошла с ее лица, и она недоуменно уставилась на меня.
— Чарли, что случилось? Почему ты не целуешь меня? — спросила она с беспокойством.
— Почему я не целую тебя? — горько откликнулся я. — Потому что мне затруднительно быть ласковым к женщине, чьи губы еще не остыли от поцелуев другого.
Она была полностью захвачена врасплох; щеки ее побледнели, и она на минуту застыла в безмолвном потрясении, затем, упав на стул, закрыла лицо руками и стала рыдать с самым безнадежным отчаянием. Я рассказал ей об увиденном. Затем я прибавил:
— Ну и как у вас с Бруком? Вы часто встречаетесь? Оторвав руки от лица, она ответствовала, всхлипывая:
— Я совершенно случайно встретила его два дня назад в Риджент-парке, и он заговорил со мной, и поскольку мне было очень тоскливо, то я поболтала с ним, гуляя по парку. А когда мы прощались, то он попросил о встрече со мной сегодня; я говорила с ним всего два раза.
Затем, заламывая руки, она взмолилась:
— О Чарли! Не сердись так на меня. Я была очень неблагоразумна, но в ни в чем не грешна перед тобой. Ты можешь во всем верить мне. Я в жизни не обманывала тебя. О, пожалуйста, прости меня. Ты ведь знаешь, я очень мало с кем могу поболтать, когда тебя нет.
— Но ведь я тебе уже давно говорил, что не желаю, чтобы ты беседовала с Бруком. А ты не послушалась и, что еще хуже, позволила себя поцеловать. Должно быть, ты давала ему авансы, иначе бы он такого себе не позволил.
— О, я уверена, что не давала ему ни малейшего повода! — разрыдалась она, заливаясь слезами. — Знаю, что поступила скверно, допустив этот поцелуй, но я действительно не желала ничего дурного. Ты должен простить меня. Я о нем вовсе и не думаю. О, ты же знаешь, что я не люблю никого, кроме тебя.
Затем, поднявшись с места и близко подойдя ко мне, она воскликнула:
— О! Поцелуй же меня!
Я поверил ей, но тем не менее был весьма сердит и решил дать ей почувствовать свое неудовольствие.
— Я не поцелую тебя — я очень сердит. Еду обедать в клуб и не вернусь допоздна. Я решил не спать с тобой, постели мне отдельно.
Она пристально посмотрела на меня с видом глубокой печали и, горько рыдая, упала на диван. Я не сказал ей ни единого слова, но тут же отбыл из дому и отправился в клуб. Заказал хороший обед, который съел с завидным аппетитом, и выпил бутылку шампанского; затем, почувствовав себя лучше, перебрался в курительную, выбросив все из головы. И ко времени, когда я прикончил сигару, решил простить Фрэнсис, поскольку, в сущности, ее прегрешение было невелико. Но перед тем, как вернуть ей свое расположение, я вздумал дать ей суровый урок. Завтра она получит звонкую порку. Розга, которую я использовал для задницы Мод, до сих пор лежала в выдвижном ящике комода в спальне. Обдумав решение, направился в театр, после чего поужинал и прибыл домой в час ночи. Открыв дверь запасным ключом, я отправился спать в отдельную комнату, где все было любовно приготовлено для меня.
На следующее утро, когда я сошел к завтраку, Фрэнсис уже была в комнате, бледная и несчастная. Я холодно поздоровался и, усевшись на место, принялся за еду. Она налила мне кофе, то и дело поглядывая на меня с самым жалостным видом, и я видел, что сама она почти ничего не ела. Закончив еду и закурив, я вышел в гостиную и, удобно устроившись в мягком кресле, прочел утреннюю газету от начала до конца. Затем написал несколько писем, сходил отправить их и прогулялся в Риджент-парке до времени ланча. Взбучку для Фрэнсис мне хотелось устроить после ланча.
Во время еды я не обменялся с ней ни единым словечком, и было заметно, что она с трудом удерживает слезы. Из комнаты она удалилась со всей возможной быстротой. Я закурил сигару и стал дымить ею, решив, что, как докурю, позову Фрэнсис и объявлю ей об ее участи. Но я едва докурил ее до половины, как она вошла в комнату и, подойдя к месту моего отдыха, посмотрела на меня с самым жалким видом, со слезами на глазах и, чуть не плача, сказала:
— О Чарли! Я так несчастна. Я так больше не могу. Почему ты не простишь меня? Накажи меня любым способом. Отшлепай меня. Высеки меня. Я покорюсь всему, лишь бы ты только простил меня.
Мне было отрадно слышать такое. Ее сознательное решение понести наказание показывало, что она по-прежнему искренне любит меня. Тем не менее я не сказал ей, что и сам собирался выпороть ее, даже если бы она не предлагала наказать себя. Я просто сказал:
— Ты действительно заслуживаешь побоев. Я выпорю тебя, и когда наказание свершится, то поцелуемся, и я больше ни слова не скажу о происшествии.
Она посмотрела на меня не без облегчения; затем робко произнесла:
— О, мне бы так хотелось быть нашлепанной, а не выпоротой! Я так боюсь розги!
— Я решил выдрать тебя, — был резкий ответ. Она чуть вздрогнула, но ничего более не сказала. Затем я продолжил:
— Иди наверх и подготовься к наказанию. Оставь все белье, но сними платье и корсет и ослабь все завязки. Будь в комнате, пока я тебя не позову. Когда пойдешь сюда, захвати розгу с собой. Она в выдвижном ящике.
Она удалилась, и я начал свою часть приготовлений. Вытащил кушетку на середину комнаты и достал четыре ремня, с помощью которых собирался привязать лодыжки и запястья, поскольку решил наказать ее строго. Затем меня осенило, что она будет вопить так, что услышит прислуга. Я вызвал женщин к себе и велел тут же приготовиться к выходу из дома. Они выглядели удивленными, но я велел купить для меня некоторые пустяки в магазинах, находящихся в разных концах города. У них должно было уйти более часа на выполнение поручений, так что ко времени их возвращения все уже будет сделано.
Все было готово, и я присел на стул обождать минуту-другую перед выполнением работы, которая, я знал, доставит мне величайшее удовольствие. Я смаковал в воображении саму эту мысль! Розга не касалась попы Фрэнсис с того давнего дня, когда ее выдрали за порку малыша Тома.
Для некоторых читателей этой истории может показаться странным и неестественным, что я предвкушал с большим наслаждением порку, позорную и болезненную для любимой мною и любящей меня девушки. Но каждый, кто хоть немного поймет поклонника розги, проникнется и чувствами, охватившими меня в этот момент. В каждом — будь то мужчина или женщина — более или менее присутствует «сладострастие жестокости», которое проявляется у разных людей по-разному. Поклонникам розги нравится причинять боль жертвам при телесных наказаниях разнообразными способами. Но многие из мужчин, которые находят удовольствие в зрелище корчей и воплей женщины от боли, причиняемой телесными наказаниями (которые сами они же и осуществляют), могут быть во всех иных отношениях нежными и добросердечными. Странно, но это действительно так — когда мужчина, мечтающий об использовании розги, обнаруживает себя секущим голую попу партнерши, то он при этом ощущает лишь одно всеподавляющее сексуальное желание.
Но к делу. Я позвал Фрэнсис вниз, и через несколько минут она уже сошла, неся в руке розгу, которую мне и вручила; сама же кротко застыла в ожидании дальнейшего. Она выглядела очаровательно, но щеки были бледны, а в голубых глазах — испуганное выражение. Ее длинные золотистые волосы были уложены спиральными локонами на затылке, и на белый лоб спускалась мягкая челка кудрявых волос. Она надела просторный розовый шелковый халат, который скрывал ее гибкую фигуру прямыми складками, ниспадавшими от плеч до маленьких ступней, которые были тщательно обуты в туфельки на французских каблучках.
Взяв ремни в руки, я велел ей принять известную позу. Слезы хлынули из глаз, когда она увидела ремни. Она поняла, что хоть я и не собираюсь их использовать по назначению, тем не менее это значит, что я приведу ее в христианский вид. Но безо всяких протестующих слов и телодвижений она улеглась на диван лицом вниз, с вытянутыми руками. Я быстро привязал руки и лодыжки к ножкам дивана, но тело не было связано никоим образом; так, что было довольно простора для вихляний задницы под осиными укусами лозы. Французы называют это движение la dance de la croupe (танец задницы ). Затем я откинул подол халата ей на плечи, завернул полупрозрачные кружевные белые юбочки и бледно-голубую сорочку. Эти ее панталоны, тоже бледно-голубые, не имели обычного выреза, а были застегнуты по бокам. Прелестные ножки были затянуты в темно-синие чулки, перехваченные посредине бедер розовыми атласными подвязками. Я расстегнул пуговицы панталон и стянул их книзу, обнажив ее сияющую белизной задницу. В этот момент она была как никогда желанной, лежа распластанной и обрамленной ворохом белоснежных юбок и бледно-голубых шелковых, отороченных кружевом панталон. Я восхищенно задержал взгляд на этом зрелище (член был просто как кочерга) — и думал о том, что такие милые ягодички более предназначены для нежных поцелуев возлюбленного, чем для кромсающих плоть нападок розги. Засим несколько раз моя ладонь прошлась по алебастрово-белой, нежной и прохладной коже, которую мои удары вскоре сделают ярко-красной, ноющей от боли и загрубелой на ощупь. Но угрызения совести меня не мучили; итак, взяв розгу, я со свистом взмахнул ею в воздухе и произнес:
— Что же, Фрэнсис, сейчас я задам тебе перцу.
Она дрогнула и напрягла мышцы ягодиц до самого основания, так что они приняли форму полумесяца с четко обозначившейся границей между ними.
— О Чарли! — вскричала она испуганно. — Пожалуйста, не будь слишком суров ко мне!
Я пробным ударом опустил розгу на ее широкую задницу, тут же пометив белую кожу алыми полосками; она конвульсивно вздрагивала, плоть ее сотрясалась, она издавала тихие придушенные крики, зарываясь лицом в подушки дивана.
Вновь и вновь я клал крепкие удары на сжавшееся тело, которое краснело с каждым ударом все сильнее и вскоре украсилось темно-красными перчинками — точками в местах касания почек на концах розги; она, дергаясь, запрокидывала голову, мотая длинными волосами из стороны в сторону, и жалобно стонала. Я продолжал медленно настегивать ее и класть удары на разные места попы; длинные бордовые полосы исчертили всю поверхность ее дрожащей плоти, и она начала вскрикивать от боли. «Сладострастие жестокости» полностью завладело мною, и, не обращая внимания на вопли, я продолжал ее стегать. Она металась из стороны в сторону, насколько ей позволяли путы, то напрягая поясницу, то расстилаясь всем телом на ложе, в тщетных попытках избежать пронзительных укусов розги.
Она взглянула на меня из-за плеча с мольбой в глазах, полных слез, растрепавшиеся завитки волос наполовину скрывали ее лицо, изуродованное болью, слезы ручьями сбегали по морковно-алым щекам, распухшие губы искривило страдание.
— О-о, довольно! Довольно! — выдыхала она в промежутках между криками. — Я не мо-огу это-о снести! О-ой! Я не-е могу э-это вы-нес-ти! Ой! Ой! Пощади-и! Ты-и меня-а-а разорве-е-еш-ш-шь в клочья! О-о! А-а! О-о-о!
Я прервался ненадолго. До того я сек ее слева направо, и я теперь решил обойти диван, дабы отстегать ее справа налево; обе ягодицы должны получить равное воздаяние. Она-то думала, что наказание закончено, но заблуждалась. Когда Фрэнсис узрела меня вновь воздевающим лозу, она протяжно завыла от ужаса, униженно моля не полосовать ее более.
Я вновь клал лозу на исчерканную, воспаленную и болезненную задницу, крики становились все громче и громче — слава Богу, что я догадался услать прислугу, —- ее метания и судороги становились все неистовей. Фрэнсис ерзала, корчилась, вопила, орала, молила и взывала к милосердию.
Я остановился и изучил задницу женщины. Вся поверхность от начала бедер до поясницы покрылась мозаикой из шрамов и синяков и была усеяна розовеющими точечками. Выступили даже и капельки крови там, где была повреждена кожа. Я порол без особой строгости, но кожа ее была исключительно нежной, а потому легко повреждалась розгой. Она сильно страдала. Действительно, девушка была почти в обмороке — на лбу выступил холодный пот, лицо побледнело, и глаза закрылись. Я натянул на нее одежды и побыстрее освободил руки и ноги. Затем водою из стакана увлажнил ее губы.
У меня стоял, и очень хотелось бы трахнуть ее; но делать это в такую минуту было бы сугубой жесткостью. Я жесток только во время наказания. Мои чувства к ней переменились — я более не сердился на мою возлюбленную, но был исполнен одной лишь жалости. Дорого же она заплатила за свое легкомыслие! Я обнял ее, поцеловал и баюкал до тех пор, пока слабость не прошла. А после принесенного мною бокала вина живые краски начали возвращаться на ее лицо. Укоряюще глядя на меня, она спросила еще слабым голосом:
— О, что же ты так отхлестал меня? Я и представить не могла, что ты можешь быть так жесток.
Затем, чуть прихныкивая:
— Ох, как попка болит. Так и дергает от боли.
— Я тебя помою, и боль утихнет, — промолвил я.
Я снес ее в спальню на руках, положив вниз лицом на постель, затем, вновь задрав юбки, обмывал губкой, смоченной в холодной воде, распухшую от боли, полыхающую плоть до тех пор, пока она не остыла. Затем в ход пошел вазелин.
Она выглядела изможденной. Я укутал ее, опустил шторы и тихо покинул комнату.
Я вернулся в гостиную, спрятал ремни и розгу в шкафчик и навел порядок, и, как раз когда я закончил, явились слуги. В пять часов горничная, как обычно, подала мне чаю, и, подкрепившись чашкой напитка, я отнес другую Фрэнсис, которую нашел спящей. Я постоял и посмотрел на нее с минуту, но она не просыпалась. Я оставил чай на прикроватном столике.
Наш обед бывал в половине восьмого — у меня оставалось еще два часа, и поскольку я решил никуда не выходить сегодня, то устроился в уютном кресле с книгой и отлично провел время, пока прислуга не пришла доложить об обеде. Я не ожидал увидеть Фрэнсис и как раз собирался распорядиться о супе и вине для нее, когда она сошла в комнату. Она была одета в прехорошенькое дневное платье, и волосы ее были тщательно прибраны, но щеки были еще бледны и глаза с красными веками — мутноваты; садилась она с большой осторожностью, слегка изменившись в лице, когда задница коснулась сиденья.
— О дорогой! — печально пробормотала она. — Чертовски больно, и пришлось переменить сорочку — та вся в крови.
Я налил ей шампанского и стал весело болтать с нею, повторяя, что она вновь моя возлюбленная. Казалось, это немного подняло ее настроение, она поела и ко времени десерта разговорилась и слегка улыбалась, не обнаруживая никаких признаков угрюмости или гнева по отношению ко мне, задавшему ей столь чувствительную порку. Но я наверняка знал и мог довольно точно представить ход ее мыслей. Она сказала себе, что совершила проступок, заслуживающий наказания; наказание не замедлило себя ждать, я же простил ее прегрешение, и теперь все очень хорошо. После обеда мы направились в гостиную выпить кофе. Пока она лежала на диване, я некоторое время читал ей. Затем мы немного поболтали и, когда в половине одиннадцатого поднялись в спальню, Фрэнсис ступала уже очень уверенно.
Когда мы улеглись в постель, она тесно забилась мне под бок, я целовал ее теплые, мягкие губы и играл ее восхитительными грудями. Затем, задрав подол ее ночной сорочки, бережно положил руку на ее попу, ощутив еще некоторую загрубелость от шрамов и такую чувствительность, что легкое прикосновение моих пальцев заставило Фрэнсис вскрикнуть от боли.
— Ой, не трогай же, — попросила она.
Я убрал руку, но потерся членом о живот девушки, спросив:
— Как ты думаешь, перенесешь ли ты, позволив мне совершить «это» с тобой?
— Боюсь, что нет, — отвечала Фрэнсис. — Моя попа еще слишком болит, чтобы вынести малейшее воздействие. И не думаю, что «это» возможно в позе «лицом к лицу».
Поскольку мой член, казалось, взорвется, я решил взять ее во чтобы то ни стало; но на минуту задумался, как «поиметь» ее, чтобы никак не давить на ее задницу. И я вспомнил о позе под названием «тачка». Это не очень-то удобная поза для женщины и одна из тех, которые я не жалую; посему и не показывал ее Фрэнсис, хоть и был с ней в разных других необычных позициях. Тем не менее сегодня я решил трахать ее именно так. И я сказал:
— Я могу сделать это так, что ты совершенно не ощутишь никакого давления на задницу; ты не будешь лежать на спине, а я не буду касаться ягодиц. Но ты найдешь эту позу ужасно неудачной.
— Ой, меня не интересует, в какой позе ты меня возьмешь, только чтобы ты не тревожил больное место! — воскликнула она безо всяких колебаний, в то же время трогая член нежной ладошкой.
— Нам нужно вылезти из постели, — заметил я.
Она тут же выскочила из кровати, проговорив со смешком:
— Ну поскорей же!
Я последовал за ней и отвернул фитиль лампы, которую оставили гореть на всю ночь. Комната теперь была залита светом, и Фрэнсис выглядела такой соблазнительной в длинной белой ночной рубашечке, с маленькими босыми ножками, выглядывающими из-под окаймленного кружевами подола, пока заинтересованно стояла, предвкушая ту позу, в которой я, возможно, поимею ее, не касаясь воспаленной задницы.
Она вновь сияла! Взяв ее на руки, я повернул ее вниз лицом, держа за ноги, со свободно свисающими руками, ночная сорочка скатилась к голове, обнажив тело почти целиком. Затем я заставил ее заплести икры вокруг моей шеи, в то время как сам держал ее за талию, сцепив руки на животе и отстраняя ее руки. Итак, тело было под наклоном, и, поскольку ее попа была в самом верхнем положении, ее щелка оказалась на уровне моего члена. Затем, чуть преклонив колени, я легко направил орудие в недра и стал двигать пояснице. Она повторяла мои движения, и мы достигли согласия, близость нам нравилась, потому что в это время исполосованный, весь в красных шрамах, чувствительный зад Фрэнсис не тревожили никоим образом.
Когда все кончилось, я поставил ее на ноги, и она заметила со смехом:
— А славно ты исхитрился. Но должна заметить, это очень неудобная поза. Заставляет кровь притекать к голове.
После чего мы легли в постель и уснули вновь.
На следующее утро, едва проснувшись, я заставил ее лечь ничком; закатал до плеч рубаху, чтобы можно было подробно осмотреть ее задницу. Она очень затекла и выглядела весьма болезненной, и, вне всякого сомнения, так оно и было. На поврежденных участках кожи уже образовались рубцы, а полосы были еще довольно заметны. Тем не менее сама плоть имела здоровый вид, и вскоре все пройдет, но минует некоторое время, прежде чем исчезнут все приметы происшествия и прелестная маленькая попка обретет свою лилейную белизну.
Мы выбрались из постели и вновь соединились в позе «тачка». Затем оделись и со зверским аппетитом принялись за завтрак. Через несколько недель я повез Фрэнсис в Булонь, где мы провели несколько недель, почти ежедневно купаясь; моя прехорошенькая возлюбленная очень мило выглядела в купальном костюмчике. Действительно, она была так соблазнительна, что я частенько брал ее прямо в купальне, когда она выходила из воды вся мокрая и посвежевшая, подобная некой морской нимфе.
Покинув Булонь, мы вернулись в Лондон, и я жил в основном на вилле, иногда на несколько дней наезжая в Оукхерст, только чтобы следить за течением дел. Когда начался сезон охоты на диких гусей, я отправился в Шотландию и две недели гостил у приятеля в Аргишире. Сентябрь я провел в Оукхерсте, охотясь на куропаток, а в октябре я вновь увез Фрэнсис за границу.