Полгода назад я решил отступить от клавирных идеалов и сделаться моралистом, дабы содействовать исправлению нравов юношества, а более девичества, тематическим глаголом. Хотя лавровый венок победителя конкурса волновал мое воображение, прикосновения иных ветвей показались более соблазнительными... Тематическая практика оттеснила литературу, и к отправке текста удалось приступить лишь за 10 минут до окончания срока приема работ. Увы, судьба готовила жестокий удар. В Калифорнии бушевали пожары, и, видимо, по этой причине мой компьютерный брандмайор калифорнийского происхождения доапгрейдился до того, что стал обрубать прицепленные файлы. Когда ситуация прояснилась, было поздно. Впрочем, все к лучшему - есть возможность приурочить публикацию к открытию купального сезона.
Опыт ознакомления доверенных лиц с текстом показал, что он порой мучителен для дам (примерно как захлесты розгами на внутреннюю сторону бедра). Местами от сказки поднимается тяжелый дух мощно взопревших овсов. В общем, я предупреждал... Кто не испугался - вперед
Училась Катя легко, но оттого, что была она большая фантазерка, со школой у нее не заладилось. Ловко она придумала про прибалтийских ветеранов, так ловко, что целый месяц в школу не ходила, и ее еще всем в пример ставили. А когда все выяснилось, то положение сделалось конфузливое, причем, не столько для Кати – какой с девчонки спрос – сколько для директора. Поэтому папа с мамой решили школу менять, а Катя была не против. Как люди деликатные, папа с мамой Кате сердитых слов не говорили, но навели справки, где бы такую школу найти, в которой особенности их одаренного ребенка будут, так сказать, приняты во внимание. И, как ни странно, нашли. И даже довольно близко, гуманитарный класс, но главное – совершенно особая атмосфера откровенности, настоянная на неких старинных традициях, дедовских заветах и почти что волшебстве. Так примерно объяснила Алла Амуровна, завуч школы, которая проводила с Катей собеседование. Маленькая женщина неопределенного возраста, по-своему эффектная в этом длинном шерстяном платье с широким ремнем на гимназической талии, то ли ультраблонд, то ли ранняя седина, улыбка добрая, все время глаза в глаза. Только по этой части Катя сама специалист экстракласса. Такого правдивого взгляда вы поди и не видели, прежний директор на том и купился, да и голос у Кати, когда надо, бывает глубокий и проникновенный. Конечно, Алла Амуровна, я извлекла уроки, сама аура здания, благородство старинных интерьеров, обаяние преподавателей, о котором я могу судить уже по этому разговору…
Школа как школа, но что-то особенное здесь было. Степенные они тут все какие-то, ходят важно, как утки. Пятнадцать девчонок, пять мальчишек, понятно дело, гуманитарии. И, кажется, действительно не врут. Нет, врут, конечно, только редко, а преподы делают вид, что верят. Вот вчера на геометрии Пятакова «тетрадку забыла», у Сергеевой, классика жанра, на днях «бабушке плохо стало», у Алексеева, прости господи, вообще, «голова болела». И ничего, все сходит! Англичанка про больную голову слушает в скорбно-сочувственно, да и сам Алексеев на перемене ходит паинькой, без естественной кривой ухмылки. Разведчики? Впрочем, большинство лапшу о правдивости честно принимает внутрь:
- Сделал?
- Не сделал!
- Плохо, двойка, приходи на отработку!
Оно только краснеет, сопит, но не пытается вывернуться. Вчера контрольную писали алгебре, так, вообще, смех. Зинаида спрашивает: «Кто списывал?» - пятеро руки поднимают, минус балл. Но может оно и неплохо? Пожалуй, для меня самое место. Только компании не видно. Ну да ладно, я как-нибудь сама.
Что в новой школе необычно, это охранник, Иван Александрович. Такой мужик! Сталлоне с головой Бреда Питта, и добрый, похоже. Интересно, что он в сторожах сидит? Или у него еще какие-то обязанности имеются?
Но две недели праведной жизни – это ужас, так и волосы скоро виться перестанут. И рожа у меня стала какая-то постная. Нет, определенно пора шалить! Чувствую, завтра у меня заболит живот и школа мне будет решительно противопоказана, поможет только что-нибудь простенькое и веселое. Скажем, Арбат Престиж. Или все-таки Бенеттон?
Осуществив свои намерения в части шопинга, Катя добралась до школы к середине пятого урока. Оно может умнее было бы вообще не показываться, но тянуло ее поиграть на публику.
- Извините, Зинаида Борисовна, у нас сегодня у соседей сверху трубу прорвало, а я одна дома была. Пока сантехников дождались, пока мама приехала… - голос у Кати такой грустный, чувствуется, что много ценного погибло в соседской воде. И все на Катю очень сострадательно посмотрели.
- Ой, ужас какой. Садись, приходи в себя поскорее. У нас тут производные сложной функции. Не потоп, конечно, но тоже штука серьезная.
Срисовывает Катя с доски всякие значки, и распирает ее от веселого удивления, как тут все просто. И на литературе тоже распирает, причем даже сильнее стало распирать, ощущение, что джинсы тесны стали. На истории даже пуговицу пришлось расстегнуть. «И что это со мной?» – заволновалось Катя.
Съела что-то? Да нет, не в животе давит, а будто попа выросла. Добралась Катя до дому в изрядном смятении.
Неужто опухоль какая? Да нет, вроде не болит ничего, хорошая попа, мягкая, а сожмешь – как каучук, кожа на ней гладкая, шелковистая. И сидеть стало удобнее, лучше, чем костями об стул скрести, сидит теперь Катя в своей попе, как в теплом гнездышке, уютно и мягко. Одна беда, растет, зараза, словно тесто подходит. Если так дальше пойдет, то через две недели будет уже не Катя, а какой-то колопоп, тьфу, колобок. Сидит Катя в аське, типа, уроки делает, но и аська ей не в радость, об уроках и речи нет, каждые полчаса в зеркало попу осматривает. Растет, медленно, но растет. Да не так уж и медленно. Может, кремом помазать? Помазала. Приятно стало попе, и она от радости, еще подросла. После ужина трусы тесны стали. Залезла Катя в халатик, сидит тихо, стараясь из своей комнаты не показываться.
- Катя, чай пить будешь?
- Да нет, устала я, уже спать ложусь.
Делать нечего, легла Катя в кровать, заснуть и не мечтала – такие волнения! – ан нет, забылась со сладкой мыслью «к утру пройдет». Будильник «дзинь», проснулась Катя сладко, выспавшаяся, довольная, но спросонья понять не может, отчего подушку не под то место положила. Нет, под головой подушка, вот она… ААА!!! Это конец, уже больше, чем у мамы! Выждала Катя запершись, пока все разойдутся, слава богу, мама сегодня рано ушла, и шнырк в мамин шкаф. Не то, все не то, доска какая-то с ручкой вывалилась, палка бамбуковая, тьфу, что за барахло родители тут держат, вот, нашлась, необъятная юбка, подарок тети Оли. Неглаженная! Кое-как поводила Катя утюгом, надела – ужас! – и в школу. Трусы? Черт с ними, жмут, юбка длинная!
Опоздала, конечно, уже заперто. Позвонила Катя, Иван Александрович открыл, лишних вопросов задавать не стал, только поздоровались. Катя шмыг на лестницу и украдкой оглянулась: осматривает Иван Александрович ее новообретенные достоинства? Нет, в свою коморку пошел.
- Извините! – выдавила Катя, и опустив покрасневшее лицо, юркнула на свое место. На нее посмотрели и в тетрадки уткнулись - сочинение на два урока. Взялась и Катя за дело, это у нее здорово выходило, даже отключилась от своих проблем. Собрала литераторша сочинения минут за десять, так у них было принято, чтобы в конце урока еще и поговорить немного. Поводила пальцем по журналу.
- Катюша! А почему тебя вчера не было?
Стала Катя подниматься с убитым видом, собираясь про потоп рассказать, но тут сделалась вещь неприличная и невозможная: кресло схватило Катю за бока подлокотниками, а потом с грохотом отвалилось. Видно пока сочинение писали, попа так выросла, что кресло тесно стало. Тут уж все всё заметили, шепоток по классу пробежал, а у Кати в глазах затуманилось от слез, заскулила она тихонько и, ничего не отвечая, направилась прямехонько в кабинет Аллы Амуровны.
Алла Амуровна как раз боролась с хитроумной прозрачной коробкой, из которой никак не вытряхивались разноцветные скрепки.
- Соврала? – и скрепки на стол посыпались.
- Да-у-ууууу!
Вскочила Алла Амуровна Кате навстречу, за плечи приобняла, тихонько подвела к столу и немножко наклонила, так чтобы попой к окну, обошла сзади и юбку приподняла.
- Ой!
- Ууу, растет так быстро, - плачет Катя, - это я вчера прогуляла и про соседей выдумала. Это из-за этого? Накажите меня, пожалуйста, Алла Амуровна! - и украдкой на ремень посмотрела, широкий, мягкий, наверное, не очень больно?
- Ой, Катюша, да что я-то… - грустно сказала Алла Амуровна и за телефон взялась, - Иван Александрович! Зайдите, пожалуйста, ко мне!
От этих слов попа Катина в страхе прижалась к хозяйке, сердце запрыгало в волнении с оттенком радости, о поведении иных органов умолчим, но многие встретили это известие неравнодушно. Следующую минуту Катя бессловесно рассматривала разноцветные скрепки, боясь пошевелиться. Уверенный стук в дверь на секунду опередил появление Ивана Александровича.
- Ой! Извините… к шефам, на отработку? –после небольшой заминки пришел в себя Иван Александрович.
- Что ж делать-то, - сокрушенно вздохнула добрая Алла Амуровна, - проводите?
- Конечно, Алла Амуровна! Пойдем, Катюша!
И вот идут они незнакомыми коридорами, потом по лестнице вроде поднимались, но пришли в темное помещение, вроде подземелья. Тут Иван Александрович достал фонарик и Катю за руку взял. И хоть знает Катя, что ее наказывать ведут, но так ей хорошо и спокойно с Иваном Александровичем, что она даже не вспомнит расспросить о том, что ей предстоит. Иван Александрович удивляется и сам начинает объяснять.
- Ты, Катюша, не бойся, шефы, они не обидят. Там, правда, дедушка строгий, Старпень Горехлёбович зовут. Ты запомни, он это любит. Он и когда приласкать хочет, строгий, а так… - Иван Александрович задумался, подбирая слово, - очень строгий.
- Старпин Горелович?
- Нет, Старпень Горехлёбович! Но вреда тебе не сделают, все говори по правде и не бойся. Ну, дальше мне не положено, дальше прямо, удачи тебе.
Тут Иван Александрович фонарь погасил, руку отпустил и на прощание Катину чудо-попу таки шлепнул (как еще в темноте направление указать?). Оказалась Катя в совершенной неизвестности, но, следуя указанным курсом, скоро уперлась во что-то твердое, толкнула его и ослепла оттого, что из темноты оказалась среди солнечного дня. Постояла Катя, жмурясь, пригляделась, ничего понять не может. Никаких зданий-улиц нет, стоит она среди высоких редких берез на берегу пруда, под ногами травка уютно зеленеет, лето жаркое, солнце печет. Пруд так и манит искупаться, у берега песочек ласковый, вода прозрачная, на берегу две лавки добротные, по полствола каждая, в общем, типа купальни оборудовано. А по другим берегам пруд-то не очень хорош, тины много, камыш. А вроде кто-то уже купается, вон плеск, возня, даже визг слышен. Ой, ничего себе. Видит Катя, идет к ней из воды какая-то тетка, по виду -передовая колхозница из старого фильма, коренастая, взгляд такой цепкий, в мокром холщовом сарафане и косынке, а в каждой руке у нее по уху. Уши эти вырываются, только пальчики им достались крепкие да неласковые. Правой руке досталась девушка лет двадцати, брюнеточка вся от ногтей до ресниц ухоженная, а в левой руке парнишка, тоже стройный-загорелый, собой чудо какой хорошенький, с пирсингом в нижней губе. И оба мокрые и голые. И парень, и девушка Ее о чем-то тихонько упрашивают, только Она на них не смотрит, а кричит:
- Дед! Уморился что ли? Я с уловом, глянь, каких красавчиков на чистую воду вывела! Да не горюй, нам подшефные подмогу прислали, что не встречаешь?
Тут вдруг высокий березовый пень к Кате повернулся, и видно стало, что это не пень вовсе, а старый дед. Глаза как дупла, брови – лишайник, и борода – лишайник, мох на макушке всклокочен, руки – сучья березовые, а на них длиннющие ветки-прутья. Пока сидел дед у воды, руки в воду свесив, Катя его пнем и посчитала.
- Здорово, девица! Как звать-то тебя? – голос у деда скрипучий, но зычный.
- Катя. Здравствуйте, Старпень Горехлёбович! – тут Катя изобразила реверанс, от чего по попе ее пробежала крутая волна.
- Шустрая! Будешь мне, Катерина, помощницей. Станем лгунов-обманщиков правде розгами учить. Вот тебе лавка, вот пруточки замоченные, бери себе парнишку, он вроде не закоснелый.
Подвели парнишку к Катиной лавке, Старпень Горехлёбович его как положено растянул и веточками махнул так ловко, что кора березовая парню колени и руки к лавке прижала, будто всегда так и росла. Катя аж рот приоткрыла от такой биотехнологии. Дед к своей лавке брюнетку повел, а Катя смотрит на привязанного парня и мучается:
«Как же так? Ведь это ж меня надо… Ошибка что ли? Господи, страшно-то как, прутья жуткие, дед деревянный, тетка эта живьем сожрет», - бьется у Кати в голове, а с другой стороны попа в нее от страха вжимается и свое нашептывает: «Сбереги меня, не давай меня, хорошую, на растерзание. Делай, что скажут, изворачивайся, только не выдавай!». «Тихо ты!» - строго говорит ей Катя, - «лучше уж сейчас сознаться, потом хуже будет». Тем временем Старпень Горехлёбович девушку к лавке приспособил, да как взмахнет своими руками-ветками, взвыл воздух как февральский ветер в голых прутьях, горько заныла Катина попа, и решила Катя ее послушаться. А дед-то не шутит! Захлестали злые ветки по нежной девичьей попке, закричала девчонка жалостно да протяжно. Рванулся привязанный парень так, что чуть бревно не скакнуло, ан нет, кора крепко держит, унялся.
Тем временем Старпень Горехлёбович сечь перестал и строго к Кате обратился.
- Ты, что, Катерина, дела не делаешь?
- А как делать? Я же не знаю…
- Бери прут и секи!
- Тьфу, дед, ты толком объясняй, девка ж впервой! - господи, эта-то откуда взялась.
- Ты, Катерина, сперва для острастки посеки, потом вели повиниться, за всякую вину отдельно посеки, затем поучение прочти и еще всяко посеки, чтоб проняло.
- А когда ж все заканчивать?
- Чувство надо иметь, ну, да где ж тебе… Пока бери рака-свистуна, он укажет, - и протягивает Кате литровую банку с живым раком. Поставила Катя аккуратненько банку на землю, взяла прут и к парню направилась.
- Как звать-то тебя? – спрашивает.
- Ленька.
Стоит Катя над Ленькиной голой попой и не может. Кто я такая? Кого я учить могу? Это ж, ясно, ошибка, сейчас выяснят и втрое зададут. Бежать? Куда? Откуда пришла, не знаю, дед деревянный, береза корой приковывает, тетка эта страшная… Стоит Катя в сомнении, чуть слышит как брюнетка деду кается, а попа Катина напирает: «Делай, дура, что велели, ты ж меня, айяяяй, под розги подведешь!». Тут вновь засвистел дед своими страшными прутьями, застонала девчонка под ударами, и попные аргумент взяли верх. Прицелилась Катя и легонько стегнула. Ленька даже не дернулся, а только голову к ней повернул и поглядел удивленно. Стегнула Катя другой раз, третий, все с таким расчетом, чтобы для самой такое было терпимо. Ленька даже не шевелится, лежит, с тоской в сторону стонущей подруги смотрит.
- Катерина, не балуй, секи! – кричит Старпень Горехлёбович, Катина попа поддакивает, а Катя все себя переломить не может. Тем временем Она еще из пруда голых людей из пруда выводит, они уж толпиться стали, дед свою девицу с лавки снял, мужика какого-то привязал, а у Кати дела ни с места. Какая острастка! Лежит Ленька как в бане, как увидел, что подруга его отмучилась, так совсем повеселел, с ожидающими балагурит. Дед на Катю нехорошо косится, рак спит, Катя, как бы невзначай банку пару раз носком ткнула, но какой там, рак усами обиженно поводил и опять задремал.
А на другой лавке нехорошее творится, лучше и не смотреть туда. Взъярился дед, воют прутья, мужик на лавке в крови корчится, но молчит.
- Мать! – закричал Старпень, - нет ли ошибки? Парень-то плох, а все не винится!
- Нет ошибки, старый! Сам-то глянь: аль не хороша я? Аль за меня пострадать зазорно? – идет Она, голая и мокрая, хохочет да по ляжкам себя хлопает, волосы разметались, щеки огненные, глаза шальные, груди толстые скачут, соски торчком, промеж ног волос густой да черный. За ней парнишки какие-то с крестами по воде на четвереньках вскачь ползут, колени целовать пытаются. Уставилась на нее Катя, оторваться не может, даже в глазах закололо. И Ленька на бревне шею выворачивает да попу оттопыривает, вроде как тесно ему там стало. Увидела это Катька, выхватила прут потолще да как вжикнет раз пять с размаху, чтоб не отвлекался! Ленька взвыл и рванулся так, что лавка выгнулась.
- Винись! – важно сказала Катька, и ногой голову к лавке придавила, чтобы не вертелся, а сама дальше смотрит.
Вышла Она на берег, а там близоруко топчется худой сутуловатый мужчина с чеховской бородкой в старомодном пальто.
- Простите, не подскажете, мне говорили, что здесь… - только тут рассмотрел, какая Она и отпрянул.
- Что, не такая тебе в грезах являлась? Оробел, касатик, озадачился? Ступай к дедушке, он растолкует.
Опять у Кати в глазах закололо, да и Старпень на нее косо глянул, что мол, без дела стоишь. Взялась Катя снова за прут, и так шибко взялась, что и четверти часа не прошло, как залился рак свистом, как кипящий чайник.
- Посторонись, Катерина, я его сыму, - подоспел Старпень, руками-ветками кору разомкнул, соскреб Леньку с лавки, и ожидающие его на травку рыдать увели.
Дальше пошло веселее. Дед прутьями свистит и на Катю глядит уважительно, потому что у Кати теперь никто долго не задерживается. Винятся, голубчики. Рак свистит заливисто, к вечеру даже хрипотца у него появилась. Попа на Катю не нарадуется, хоть и вздрогнет иной раз от своего попного сопереживания. Только уставать стала Катя, жарко, потно, плечо побаливает, но что ж поделаешь, сказано – отработка. А работа нормальная, и полезная, и занимательная! Парни, кстати, очень симпатичные попадались. Больно им, конечно, но сами ведь виноваты. Катя и поучать научилась: подслушала у деда присказку: «без правды не житье, а вытье», и каждого ей потчует. Но солнышко к закату, досекли всех ожидающих, и видит Катя – Сама к ней идет. Опять что-то у Кати в попе волнительно сделалось.
– Отдохнуть тебе, Катерина, надо, пошли за мной.
Хотела Катя спросить, можно ли ей в школу вернуться, да что-то язык не послушался. Пошли они берегом, потом чуть на пригорок, а там изба, а у избы народу полно, народ неприглядный да неспокойный. Одежонка и так неказистая, а этот рубаху на себе рвет, иной за пазухой что-то прячет, а вон нехорошо блеснуло, в сумерках не разберешь, но на нож смахивает.
- Меня ищут. Ты, Катерина, шибче иди, народец разный. А ну посторонись!
Расступились. Привела Она Катерину в темные сени, где сеновал показала. Тут такая усталость на Катю вдруг навалилась, что как добралась она сена, то почти сразу и забылась. Только урывком сквозь сон разговор ухватила.
- Ну что, Кузьма, как Она тебе пришлась?
- А ну ее к разэдакой матери, станем лучше счастья искать.
Лежит Катя животом на столе у Аллы Амуровны в кабиненте. Алла Амуровна откуда-то сверху ее жалеет, а сзади стоит Иван Александрович и сильно шлепает Катю по попе. Катя знает, что ее наказывают, но ей совсем не больно, а приятно, и это даже очень слабо сказано, что приятно, с каждым шлепком в ней как салют взрывается теплое облако наслаждения, от чего Катя начинает сильно дрожать попой. Это очень стыдно. Иван Александрович, наверное, чувствует, что наказание выходит никудышное, и шлепает сильнее, но только получается совсем не больно, а еще слаще. Только мешают рассыпанные по столу разноцветные скрепки, они лезут в глаза, Катя вертит головой, но не может от них отделаться. Но тут ее больно тянут за волосы…
- Здорова ты спать, Катерина! Полно жопу сахарную нежить, надо дедушке помогать!
«Приснилось! Так это не скрепки, а сено в глаза лезло. Так это не Иван Александрович, а Она... А я перед ней… Тьфу, гадость, стыд какой!»
Вскочила Катя как ошпаренная и с побагровевшими щеками вприпрыжку к «купальне» побежала. Дед уже в трудах. Ну, дело уже привычное, взялась и Катя за розги. Привели ей ровесницу, Лёлечку. Для острастки ей Катя как следует всыпала, ровненько полосочки положила, но до крови. А кожа у Лёлечки белая, нежная, уж так она извивалась-плакала, что у Кати у самой к горлу подкатило. А как стала виниться, так вышло всего грехов, что два раза маму обманула по урокам и еще по ерунде какой-то. Повинилась Лёлечка и жалобно просит Катю, чтоб потише. Катя и сама так хотела, но вышла одна ерунда: пока секла вполсилы, Лёлечке все больно, а рак молчит, нет бы за былые заслуги внеочередным свистом наградить. В общем, измучила Катя и Лёлечку, и себя, а все равно пришлось напоследок сплеча посечь. Изрыдалась бедная девчушка, а у Кати настроение испортилось. Стала она отвлекаться, вполуха слушает, не смотрит, куда прутом попадает, а Она тут как тут.
- Дед! Ты бы поучил Катерину! Что она зазря парню бок кровянит?
- Чему тут учить? Дело нехитрое! Сложных производных не требует!
«Знают, все знают! Высекут!!»
- А ты ее кормила?
- Верно, дед! Пойдем, Катерина, кашу хлебать.
Трусит Катя вслед за Ней, гадает, какая каша ожидается. Пришли в избу, там чугун на полведра, а в нем до краев гречка с молоком.
- Ешь, Катерина! – и в сени вышла, видно, прием у Нее там продолжается.
Потрогала Катя чугун – холодный, проголодалась сильно, но как взять-то? Посуды никакой, пусто в избе. Выглянула в сени:
- Извините, а можно мне ложку?
- Что?! Нет, этой пакости в моем доме не водится! – и к мужику-просителю обернулась, тому, что бумагой какой-то тряс.
Что делать, изловчилась Катя, хлебнула через край, но вышло не очень ловко: и в саже перемазалась, и на грудь попало. Ну, видок, да еще с работы потная. А Она тут как тут.
- Шла бы ты на пруд, Катерина, обмылась. Перемазалась, да и дух от тебя нехороший.
«Угу, а ты меня на чистую воду и к дедушке! Нет, бежать!»
- Да, я сейчас, - не спорить же, и во двор. Куда скрыться? Вон, только бузина возле нужника. Схоронилась Катя за кустами, а Она откуда ни возьмись сзади с совком – видно сор из избы выносит.
- Помойся, Катерина, пруд теплый, а то я твой дух и здесь чую.
Куда бежать? Видит Катерина: в одном месте плетень подкопан, видно, собачий лаз, нырнула туда, и чуть Ей головой под подол не угодила. И здесь Она дело нашла: скребком тень с плетня счищает.
- Не упрямься, ступай на пруд, Катерина!
- Иду, иду.
«Бежать!! Подальше от пруда поганого!» Вон дорожка прочь от пруда ведет, травищи там по уши, но куда ж денешься. Несется Катя среди борщевика и крапивы, попа на ней верхом скачет и погоняет дурным от страха голосом. Только нехорошая попалась дорожка, кривая, скользкая и все налево сворачивает. Тут еще мошкара в глаза лезет, а дорожка вдруг из-под ног вниз ушла. Поскользнулась Катя, шмякнулась попой о землю, и поехала вниз по-суворовски. Не ушиблась, только перемазалась, да не в грязи беда, а в том, что опять к пруду вернулась, только в самый глухой его угол, где одна тина. Сидит Катя у заросшей воды, грязная и грустная, слушает, как комары с мошками зудят, а перед ней две неподвижные жабы, солидные как судьи Гагаринского народного суда, и обе смотрят на Катю строго и проницательно. Куда тут деться девушке? Только в пруд! Разделась Катя быстренько, огляделась – вроде никого, в воду шагнула и сразу в ил по колено ушла. Из воды пузыри пошли, жабы заквакали, тут и Сама явилась.
- Ну, Катерина, нашла местечко! Увязнешь еще, давай я тебя на чистую воду выведу.
Ухватила Она Катю за правое предплечье и левую ягодицу и поволокла через тину к «купальне». Барахтается Катя, словно ее маленькую плавать учат, поскуливает и ряску с лица стирает. Вот и почище вода пошла. Ой, а сколько ж народу там на берегу! Старпень Горехлёбович у воды прутики отмачивает, а это кто? Вон Ленька со своей брюнеткой за пострадавшие части обнимаются, а вон и Лёлечка. Зачем они тут?
- Ну, Катюша, давай мыться, - говорит Она и давай тереть Катю так и эдак. Вертит ее как плюшевую игрушку, без стеснения по всем укромным местам прошлась. Пыталась Катя противиться, но такого шлепака получила, что вороны в испуге взвились да загалдели, хоть их дерево за сто шагов стояло. Трет Она Катю не жалеючи, до скрипу трет, а те на берегу любуются, слюнки пускают, не дождутся когда дедушка в дело вступит. Все уж отмылось, только грязь с тропинки никак не отстаёт.
- А вы с песочком! – это Лёлечка голос подала, надо ж какая стала веселая.
- Дело!
Отволокла Она Катю поближе к берегу, ухватила коленями за бока для упора, зачерпнула песку и давай Кате замазанные ляжки надраивать. А те на берегу на попу Катину любуются, предвкушают.
- Надо ж, какую отрастила! Будет где дедовым прутикам разгуляться!
- Эх, хорошо поперек ляжет! А наискосок с потягом, ой сладко придется!
Катина попа от таких слов на волю рвется, да куда там, Сама лишь туже колени жмет да посмеивается:
- К дедушке торопишься? К дедушке надо чистой идти! Эка ж ты замаралась, упарилась я с тобой!
Кто и упарился, а Кате холодно в воде. Ляжки горят, щеки горят, а прочее от дрожи трясется.
- Холодно? Ступай к дедушке, он согреет!
Березовый дед уже стоит у лавки, прутики разглаживает.
- Ложись, Катерина, твой черед пришел!
Сомкнулась березовая кора у Кати на ногах и на руках. Погладил дед Катю, ласково вроде погладил, приободрить хотел, да уж больно руки у него корявые да сучковатые, только зря попку оцарапал. Ойкнула Катя, кругом смешок короткий раздался, и затихло все в ожидании. Крякнул виновато Старпень Горехлёбович, взмахнул своими руками-ветками, взвыл в них воздух как февральский ветер в голых прутьях, и такой прошиб Катю страх, что поплыло у нее все перед глазами.
- … все-таки чересчур, это же дети! – слышит она голос Аллы Амуровны. И очнулась Катя в том самом кабинете, даже скрепки на столе еще не собраны.
В общем, с этого дня попа у Кати расти перестала, но и уменьшаться особо не торопилась. Потом, конечно, уменьшилась, но это уже другая сказка.
Большое спасибо Вам, Oslik! И смеялась, и краснела... и снова смеялась... Хочу-у продолжение!...
). Плюс остались непонятные моменты (что за школа такая...). Но может быть, я просто привередлив. Плюс меня покоробило, когда кто-то там корчился в крови, тем более М/М, но это мои вкусы 
.