Клуб "Преступление и наказание"

Уважаемые сограждане!
Если здесь еще кто-то время от времени появляется, вот продолжение "Хорошо темперированного клавира" и "Кофейной кантаты"(дописывается).




Моряк, скажи-ка мне, куда
Свой путь ты держишь, путник,
Куда ведет тебя звезда -
Летящий в небе спутник?
Ла-Манш, пролив ли Беринга -
Повсюду чайки вторят:
Милее море с берега,
Милее берег с моря.

- Ну же, отец, дальше.
- Поздно уже, темнеет, мать заругается.
- Ну чуточку еще, всего семь минут.
Рози уже немного разбирается в счете. На днях ей исполняется шесть, поэтому число пять кажется ей несолидным. Шесть - в самый раз, а семь - уже почти запредельно, больше не бывает.
Я оглядываю ее с ног до головы. Опять выросла за последнее время, и когда только успела. Серое канифасовое платье определенно уже коротковато, крепкие ножки в шерстяных чулках выглядывают чуть не по колено. Белый фартук с оборками, сшитый совсем недавно, трещит по швам. Новый чепчик она держит в руке, потому что с рождения ненавидит головные уборы, срывая их ранней весной и надевая поздней осенью...
Дочь прерывает мои размышления, нетерпеливо дергая за куртку. Ручки у нее хваткие, сильные. Довольно высока для своего возраста. Волосы негустые, рыжеватые, бледная кожа, веснушки. Глаза бутылочного цвета, небольшие, глубоко посаженные - в мать. Не красавица, и уже догадывается об этом. Но умна, упряма, и жизни в ней на пятерых.
- Дальше! Вы обещали.
- Ну ладно, - сдаюсь я.

Вдали от гавани грустны
И вахты, и попойки.
Земные будут сниться сны
Тебе на узкой койке.
Кто скажет нам уверенно,
Где радость, а где горе -
Милее море с берега,
Милее берег с моря.

Она смешно морщит лобик - что-то непонятно, это надо немедленно исправить.
- О чем это, отец?
- Ты не поймешь, - пытаюсь я увильнуть от ответа.
- Пойму.
- Как тебе объяснить... Всякому в этой жизни приходится делать выбор. Жить на море или на суше, оставаться холостым или жениться, служить в работниках или открывать свое дело...
- ... быть мальчиком или девочкой? - подхватывает она.
- Господь с тобой, чего еще выдумала. Тут никто тебя не спрашивает. Скажи спасибо, что хоть в чем-то можешь выбирать.
- Жаль, - огорчается она, - я бы хотела...
- Что еще за мысли, - почти пугаюсь я, - в кого ты только такая пошла, честное слово...
Но ее нелегко устыдить или сбить с мысли.
- А при чем тут море и берег?
- Ну, что бы человек ни выбрал, вечно ему кажется, что сплоховал, а надо было наоборот. Все ему неладно - летом хочется холода, зимой тепла...
- Это почему еще?
- Так уж мы устроены, дорогая.
- Неправильно. Надо иначе.
Я смотрю на нее, не в силах сдержать улыбки.
- Ну, ты уж, конечно, вырастешь, всем растолкуешь.
Но она уже не слушает:
- Дальше. Вы говорили, там еще есть.
- Последний, и домой. По рукам?
- По рукам.
Я удовлетворенно киваю. Если Рози что-то обещала, можно не беспокоиться и не проверять - сделает. Она, похоже, вообще не понимает, что такое обман и зачем к нему прибегают взрослые. И каждый раз очень расстраивается, ловя их на этом.

На суше годик поживи -
С ума сойдешь от скуки:
Не испытать тебе любви,
Не испытав разлуки.
От рощ и чахлых сквериков
Назад сбежишь ты вскоре.
Милее море с берега,
Милее берег с моря.

- А теперь пошли домой, принцесса моя.
Рози встает, отряхивает платье и терпеливо ждет, пока поднимусь я. Не выношу, когда мне помогают в таких делах, и это она уже усвоила. Наконец левой рукой берется за мою ладонь, а правой подает палку.
- Пошли.
Развернувшись спиной к морю, мы потихоньку двигаемся по дороге, ведущей в город. Идем настолько быстро, насколько позволяет моя нога. Со стороны мы с ней, должно быть, выглядим очень солидной парой.

- Милее берег с моря...




"Здравствуй, дорогая Ева. Господи, какое счастье, что можно хотя бы черкнуть тебе пару слов. После твоего отъезда я тут осталась совсем одна. Смешно сказано, верно? Для замужней-то женщины и матери... Но так и есть. Не подумай, у нас все благополучно, Роби заботливый муж и хороший отец, Рози-младшая его любит. Причем любит намного больше, чем меня. Скажем так - он для нее всё, а я ... В том-то и дело, что не знаю, она очень скрытная. Наверное, в ее глазах я просто еще одна Молли, занятая ведением хозяйства, только сплю не в каморке для слуг, а в одной комнате с ее отцом... Нет, я не виню ее, она честно старается быть приветливой, сколько может, но она же совсем не умеет лгать. Или я просто, как говорится, валю с моей больной головы на ее здоровую? Но в последнее время, смешно сказать, я начала себя чувствовать стареющей дуэньей при Ромео и Джульетте. Как ты понимаешь, речь идет вовсе не о чем-то неприличном, но тем тяжелее. Мне не в чем упрекнуть их, и остается только смириться.
Не думай, Роби меня не забросил. Он ведь у нас основательный, я бы даже сказала, чересчур. Так старается, чтобы вся работа в доме выполнялась вовремя, даже дрова колет сам и воду носит, упрямец. Когда я в окне вижу его, хромающего с ведром в руке, не знаю, что мне делать - смеяться или плакать. А иногда так и подмывает выхватить у него ведро, зажать голову коленями и всыпать хорошенько, как в добрые старые времена. За то, что не желает смириться с очевидным. За то, что не хочет понять - увечье есть увечье. Ему и доктор запретил таскать тяжести, но он все равно может взвалить на спину Рози и так ходить по двору, а в девочке, слава богу, уже добрых два стоуна*. Видно, о том, что с ним от этого может случиться, он просто старается не думать. Господи, Ева, какие же мужчины себялюбцы. А что мы все будем делать, если он свалится? Я боюсь его останавливать, он от этого звереет, начинает кричать, а в глазах страх, как у маленького. Я же вижу, он боится, как бы я не сказала, что теперь он ни на что не годен. Дурак, несчастный дурак, как он не понимает, я скорей себе язык откушу...
Ох, прости, опять я завелась, а ведь давала себе зарок, что больше не буду. Знаешь, не всегда все так плохо. День на день не приходится, и часто он бывает со мной нежен, совсем как раньше. Мы дожидаемся, когда Рози начинает клевать носом, препоручаем ее заботам Молли, а сами потихоньку удираем в спальню, точно влюбленная парочка. Знаешь, иногда я начинаю понимать, что если у человека нога не гнется в колене, это еще не значит, что он увечный... По крайней мере кое в чем.
И чего я себе места не нахожу? В общем, он не бездельничает. Как встал на ноги тогда, первое, что сделал - начал приводить дела в порядок. Съездил в Ливерпуль, к мачехе. Получил свою долю наследства, отец ему кое-что оставил, все расписал подробно - тоже, видать, обстоятельный был... Мачехе рента и проживание в доме пожизненно, сыну столярная мастерская и денег немного. Роби и тому удивился, думал - нищим останется, жене на шею сядет... Слава богу, хоть за это у него голова не болит. Мастерскую вскоре сдал в аренду, да так удачно, я, честно сказать, и не ожидала от него, вот тебе и мальчишка... Деньги хоть небольшие, но идут. А сам пошел переписчиком в контору, почерк хороший, рука твердая... Казалось бы, живи и не тужи. Работа чистая, семья... Я его берегу, вот как бог свят - за все шесть лет ни разу, ни в чем словом не упрекнула, хоть и бывало за что... Не хочу стать такой, как покойная матушка. То-то у нас в доме весело было - вечные придирки, шаг боишься ступить - как бы чего не нарушить. О Рози говорить нечего - слава богу, вот этого в ней ни на грош, умница, хоть и дитя еще совсем....
Знаешь, я вот только сейчас, пока писала, поняла, что же то главное, что не дает мне покоя. Он мечется, вот что. Не знает, куда себя девать. То есть опять же, снаружи все выглядит пристойно, он даже сам подшучивает над собой... Да, научился скрывать, повзрослел, что и говорить, но меня не обманешь. Я вижу.
Однажды, совсем случайно, были мы с ним на рынке и услышали чей-то разговор. Незнакомая женщина рассказывала подруге историю, которая приключилась с ее кузиной. Короче, жили-были муж и жена, все чин чином, родили дитя, только вот муж, как ты уже догадалась, служил на флоте, дома проводил пару недель в году, и все заботы, чуть что, ложились на ее плечи. Она была женщина добрая, терпела, понимала, что он без моря уже не может, но когда родился второй... Короче - она ему сказала: или ты вытаскиваешь снасти на сушу и становишься нормальным мужем, или я, богом клянусь, заберу обоих малышей и уеду навсегда к матери.
Что тут скажешь... Ему и винить было некого, сам видел, что терпела она, сколько могла. Подал прошение об отставке, отгулял в порту с друзьями, как положено, а потом пошел на берег - продышаться. Час его нет, два нет... Тут она все бросила, пошла его искать, смотрит - сидит ее благоверный на берегу, в руках пустая бутылка, пялится на воду и ревет в три ручья... Плюнула она и говорит - черт с тобой, отправляйся, видно, не судьба ... Ничего, справилась. Взяла прислугу, денег-то он оставил. Так и дожидаеся его теперь на берегу, двое малых за подол держатся, третий на подходе...
Ну как тебе такое? Роби, ясное дело, как услышал, аж вспыхнул весь, и глаза в землю. Он же чуть что, сразу краснеет, от страха ли, от злости... Не спутаешь. Задело его за живое, да и меня тоже, но так друг другу слова и не сказали, дальше пошли, будто ничего не было. У нас это теперь часто... Будто стена между нами встала, тонкая, а не прошибешь.
Ведь другие это-то и считают семейным счастьем, когда каждый врозь и другому не докучает, без ссор там, без скандалов... И многие семьи, кого я знала, где что ни день грызутся, о таком и мечтать не смеют...
Понимаю, тут ничего не поделаешь, ни он, ни я не виноваты, просто время свое берет. Шесть лет как обвенчались, притерлись уже, и наскучить что-то успело, и чего-то, наверное, он от меня ждал, да не дождался... Думал, женится на этакой храброй, которой и людской суд нипочем, и на мужчине не виснет, сама за себя может постоять... Так-то так, но кто же знал, что когда ты одиночка - одно, а вот когда замужем и с ребенком... Пойдешь в церковь - сквозь зубы здороваются, на улице обойти норовят тихонько.... С Рози водиться никто не хочет - дети, они дальше родителей идут, их и учить не надо. Соседки мои ведь не забыли ничего - и что жила я одна, и что до Роби еще один ко мне захаживал, и что Рози наша родилась через восемь месяцев после свадьбы...
Ладно, хватит о грустном. Давай лучше повеселю тебя, подруга, чтоб ты не подумала, что я тут совсем закисла. В почтенном семействе Браунингов новость. Рози пошла в школу, а папаша ее - в обучение к картографу. Говорит, чтоб больше зарабатывать, спрос, мол, на карты большой, но я-то вижу... Карты побережья, все королевство - где какие морские пути, где отмели, где рифы... Сам туда уже не может, так хоть старое вспомнить ...
Все, милая, заканчиваю, темнеет, да и ужинать пора. Куда они запропастились, обещали ведь засветло... Да вот они, уже возвращаются, в окно вижу, и опять он ее на спине тащит...
До свиданья, Иви, целую тебя крепко, и храни тебя Господь.

Твоя подруга Роуз."

-------------------
* примерно 13 кг.





Ужин проходит напряжено.
Роуз никак не может простить, что я опять таскал Рози на закорках. И это уже не в первый раз. Она в последнее время вообще, будто ненароком, не дает нам лишний раз прикоснуться друг к другу, поболтать и посмеяться. Как только она это видит, тут же находит предлог отослать Рози с каким-нибудь поручением, или завести со мной разговор по делу, вполне могущему подождать час-другой, или еще что-нибудь. Сначала я только отмахивался или пытался перевести все в шутку, но в конце концов у меня лопнуло терпение, я наорал на нее, мы не разговаривали весь вечер, а дочка сидела тихо, как мышь, с тряпичной куклой в обнимку, и я готов был поклясться, что она понимает всё.
Теперь я начал вести себя осторожнее. Иными словами, просто отмалчиваюсь, если дело идет к ссоре, и предоставляю ей действовать, как она хочет. Ей это, похоже, нравится. Не исключено, что именно этого она от меня и добивалась.
Она не смотрит на меня, но мне кажется, в ее глазах я уже читаю свой приговор : а куда ты теперь денешься - от дома, от малышки, которая тебе дороже, чем я? Куда ты денешься с больной ногой?
Я тут же одергиваю себя, понимая, как это глупо, но не могу остановить того, что со мной творится. Откуда-то же берутся такие мысли. Свято место пусто не бывает.
Тут я обнаруживаю, что обе моих женщины сидят, молча уставившись на меня, и смотрят, как я ожесточенно орудую вилкой и уже искромсал яичницу с беконом в лапшу.
- Что ты сказала, Роуз?
Мне стыдно своих мыслей, я смотрю на нее и пытаюсь вспомнить, о чем мы с ней говорили.
Две Роуз молча переглядываются. Иногда, очень редко, они отлично понимают друг друга. Это бывает, когда речь заходит обо мне.
- Я сказала, мистер Браунинг, что ваша дочь нынче днем вернулась из школы мрачнее тучи. Я ее расспрашивала, и так, и этак, но наша принцесса заперла рот на замочек и говорить ничего не желает. Вот я и подумала - может, вам удастся то, что не удалось мне.
- Рози?
Дочь угрюмо молчит, наматывая на палец бахрому скатерти. В другой руке у нее кукла, та самая, и это не нравится мне до тошноты, хотя никакого разумного объяснения тут быть не может.
- Оставьте скатерть в покое, юная мисс.
Испытующий взгляд. Бахрома не выпускается из пальцев, но и не дергается больше. Можно поговорить.
Если честно, я немного обижен. Рози за весь день не сказала мне ни слова. Прежде она никогда не имела от меня секретов. Мое родительское самолюбие уязвлено.
- Рози? Что случилось?
Палец снова напрягается, натягивая несчастную бахрому.
- Перестань играть со скатертью, тебе же сказано, - не выдерживает Роуз. - И подними голову, когда с тобой разговаривают.
Неожиданная поддержка жены меня вовсе не радует.
- Погоди, дорогая. Мы сами разберемся, мы уже для этого достаточно взрослые.
Роуз-старшая демонстративно отворачивается, предоставляя инициативу мне. Ну наконец-то.
- Дочка... что у тебя было в школе? Мы же не враги тебе, пойми, мы просто хотим знать...
Я нарочно говорю "мы" вместо "я". Нужно показать Роуз, что я благодарен ей за уступку, и тогда с ней потом будет легче разговаривать. А разговор явно предстоит, и долгий. Впервые в жизни дочь подняла бунт, раньше за ней такого не водилось. Значит, должна быть причина.
- Рози... мы же любим тебя, пойми. Мы хотим помочь тебе, но как же мы можем это сделать, если ты не...
И тут, ошарашив нас обоих, Рози вскакивает, отбрасывает куклу и молча выбегает из столовой.
Я порываюсь следом, но Роуз останавливает меня так, как давно уже не делала - накрыв мою руку своей.
- Не надо, Роби. Пусть остынет, а сейчас только даром время потеряешь. Сама такой была в ее годы.
- Роз, - окликаю я ее именем, которое тоже давно не произносил, - ну скажи, какой бес в нее вселился?
Мы с ней смотрим друг на друга. На секунду мне кажется, что этих шести лет не было вовсе.
- Растет девочка, - отвечает моя жена странным голосом, подчеркивая каждое слово, - синяки набивает, обычное дело. Привыкнуть нужно, я-то знаю. Женщиной быть нелегко.
- Все равно, - поспешно отвечаю я, уходя от опасной темы, - что-то у нее там случилось. Дыма без огня не бывает.
- Случилось, - соглашается Роуз. - Сходил бы ты, узнал.
- Схожу.
- Ты хороший отец, - констатирует она не без насмешки.
- И плохой муж, - отвечаю я то, что давно уже вертится на языке.
- Что еще за глупости?
Голос жены звучит сердито, будто ее поймали на мыслях, в которых она даже себе не хочет сознаваться.
- Так и есть.
- Докажи.
- И докажу.
- Мистер Браунинг, - возмущенно отбивается Роуз, - вы в своем уме? Среди бела дня...
- Положим, уже вечер... Молли на кухне, так?
- Ну...
По звуку ее голоса я понимаю, что отпор слабеет. Это раззадоривает меня еще сильней:
- А Рози в детской, как пить дать, и не выйдет оттуда раньше, чем через час...
- А потом?
- Потом я к ней зайду, успокою и потолкую спокойно, с глазу на глаз. Спать уложу...
- А если раньше выйдет? Станет нас искать?
- Ничего, на Молли можно положиться. Даром, что ли, жалованье получает...
- Стыдитесь, сэр... - сдается она наконец, позволяя увлечь ее за собой, - что она о нас подумает...
- Надеюсь, этого мы никогда не узнаем, - совершенно искренне отвечаю я ей, поворачивая ключ в замке.





Здание школы расположено чуть на отшибе, поодаль от жилых домов. Но даже стой оно в середине предместья, его ни с каким не спутаешь. Серое, в два этажа, глазу не за что зацепиться, и только узкие светлые наличники на окнах, ни дать ни взять белый воротничок на строгом платье почтенной немолодой женщины.
Это сравнение точнее, чем кажется на первый взгляд. Именно это я чувствую, переступив порог. Тут чужая территория - женская. Нет, не женская даже - стародевичья. Не могу объяснить этого, но чую нутром, как собака - враждебный запах. Мне невольно вспоминается Мэри.
Чтобы избавиться от наваждения, напоминаю себе, почему я здесь, и стараюсь взять себя в руки. Рози. Она теперь тоже принадлежит этому миру, и мне придется с этим считаться, хочу я того или нет.
Я одолеваю длинный унылый коридор со стенами, выкрашенными в коричневый цвет. Справа и слева двери классных комнат, они пусты, в одной мелькает согнутая женская спина в темном платье, до меня доносится запах сырого дерева и мыла, каким моют полы. Все это тоже не улучшает настроения.
Я уже не сомневаюсь, что странное поведение Рози напрямую связано с тем, что произошло здесь, в одной из этих комнат. Она же только с виду бойкая, защищается как может, моя маленькая беззащитная упрямица. Пробить ее броню не так уж сложно, это любая опытная взрослая женщина в момент почувствует, и тогда...
- Добрый день, сэр. Чем могу быть вам полезна?
Я оборачиваюсь. В дверях кабинета застыла в выжидательной позе сухонькая пожилая особа, чья внешность оказывается именно такой, как я и ожидал увидеть. Маленького роста, голова вверх, неожиданно густые и красивые седые локоны тщательно подобраны и сколоты шпильками. Платье шелковое, но неприметного темного цвета, и под самое горло. Чуть ниже белого воротничка стойкой, на уровне плоской груди, пришпилена серебряная брошь.
- Добрый день, мэм. Я Браунинг, моя дочь недавно сюда поступила, вот и...
- Как ее зовут?
- Рози... Роуз. Роуз Браунинг.
Под ее пристальным взглядом я чувствую себя неуютно.
- Ах, это младший класс. Тогда вам не ко мне, я инспектриса, а не учительница. Одну минуту. Сара, голубушка, подите сюда.
Молодая особа, мывшая в классной полы, поспешно подходит, вытирая красные руки подолом фартука. Глаза она упорно держит вниз - возможно, от нее этого здесь требуют. Слишком она привлекательна для такого места, слишком много в ней жизни, хоть и уже начала увядать, и мой опытный глаз мгновенно оценивает все достоинства ее лица и фигуры...
- Сара, проводите господина к мисс Трихорн.
- Слушаю, мэм. Пожалуйте за мной, сударь.
Кивнув старой леди, я поспешно ретируюсь. В обществе Сары я чувствую себя куда свободнее. Пожалуй, намного свободнее, чем полагается женатому мужчине и отцу ... Сара молчит, будто почувствовав мое состояние. А может, ей так положено.
Мы поднимается на второй этаж по сильно вытертой деревянной лестнице. Ступени истоптаны сотнями детских ног, посередине на них совсем не осталось краски, перила отполированы до блеска, надеюсь, Рози достаточно разумна, чтобы не пытаться прокатиться на них, как она иногда делает дома...
Сара подводит меня к двери в коридоре второго этажа, точно таком же, как внизу:
- Вот тут, постучитесь сами, ладно, сэр? У меня еще работы невпроворот...
- Да, благодарю вас.
Надо было дать ей что-нибудь, запоздало думаю я, и чтобы отрезать себе отступление, громко стучусь в указанную дверь.
- Войдите.
Она сидела за столом, спиной к окну, и посыпала песком исписанный лист. Увидев меня, подняла голову, и тут снаружи как раз развиднелось, и в классной стало светло. И я понял, что никуда больше не уйду отсюда.
Я пришел домой.
Она спросила так же, как инспектриса:
- Чем могу быть вам полезной, сэр?
Выходите за меня замуж, чуть не сказал я, потому что это и было единственно правильным ответом. Но тут вспомнил, что уже женат и деваться мне некуда. Я пропал.
Но что же мне теперь делать? Говорят, душа человеческая по своей природе христианка и всю жизнь стремится к богу, иногда сама того не сознавая. То же случилось и со мной. Я, оказывается, всю жизнь стремился именно сюда. Как объяснить ей...
- Так чем могу быть вам полезной? - повторила она терпеливо, по-прежнему без малейшего раздражения и с улыбкой.
- Меня зовут Браунинг, - вспомнил я ценой невероятного усилия, - моя дочь учится у вас.
- Рози?
Она встала и подошла ближе.
- Рада познакомиться с вами, мистер Браунинг.
- Я тоже рад, мисс Трихорн.
Оказывается, эти заезженные слова иногда и правда означают то, что означают, внезапно понял я. Я очень рад, что познакомился с ней, но дальше развивать эту тему невежливо. Но о чем же мне следует с ней говорить, если нельзя о главном, ради чего я пришел?
- Рози рассказывала о вас, мистер Браунинг. Похоже, она вас очень любит.
Ах да, Рози. Конечно.
- Да, мисс Трихорн.
- Вы хотели поговорить о чем-то определенном? - деликатно напомнила она.
- Да, - поспешно кивнул я, - да, разумеется.
- Что с вами? - нахмурилась она, посмотрев внимательнее, - вы плохо себя чувствуете?
- Нет, благодарю вас. Так, Рози... Рози. - я встряхнул головой, показывая, что со мной все в порядке. От этого движения охвативший меня
морок чуть ослаб, и я поспешно продолжал, радуясь вновь обретенному умению внятно излагать свои мысли:
- Рози вчера днем вернулась из школы в дурном настроении. И не хочет говорить, в чем дело.
- Ах, вот оно что.
Она снова улыбнулась.
- Рози очень чувствительная девочка, мистер Браунинг.
- Я знаю.
- Вчера один из мальчиков шалил на уроке, и мне пришлось наказать его.
- Вот как.
- Он вообще склонен к таким вещам, плохо себя ведет в школе, обижает младших, дерзит нарочно, в глаза, и ждет, что вы ответите... Поверьте, я была с ним очень терпелива. Он не так уж виноват, просто дурное воспитание, в семье у него не все благополучно, отец пьет... Джек из-за этого родился не совсем здоровым, он давно перерос своих соучеников, но так и сидит здесь у меня, в начальном классе... Можете себе представить.
- Могу, - честно отвечаю я.
- Кажется, он сам добивается, чтобы его наказали. Только после этого он на какое-то время успокаивается и дает мне возможность вести урок. Ваша Рози видела это, вроде бы расстроилась, но я не придала большого значения... Теперь вижу, что нужно было. Скажите, дома ее еще ни разу...
- Нет. Даже не грозили никогда, она в этом не нуждается... Она первый раз присутствовала при порке. Видимо, ей хватило.
- Ну что же, мистер Браунинг, это моя вина, и я завтра же постараюсь поговорить с ней. Она умна и серьезна не по годам, я уверена, ей все можно объяснить...
- Да. Да, конечно. Я тоже с ней поговорю. Непременно. Спасибо, мисс Трихорн.
- Вам спасибо, что вовремя сказали мне. Ах, мистер Браунинг, если бы все родители были так внимательны к детям, скольких бед можно было бы избежать...
- Да, разумеется. Благодарю вас. До свидания, мисс Трихорн.
- Мы должны еще раз увидеться, сэр. Я хочу убедиться, что Рози все поняла правильно, и подвести итоги нашего разговора.
- Разумеется, - повторяю я, отступая к выходу.
- Я очень рада за Рози, что у нее такой заботливый отец. До свидания, сэр. Мое почтение миссис Браунинг.
- До свидания. До свидания. Рад был познакомиться...
С этими словами я поспешно ретируюсь, с силой захлопнув за собой дверь.





Мой отец хороший. Почти всегда. Иногда он становится плохой, но редко. И это быстро заканчивается.
Матушка не очень хорошая, это легче. Не нужно все время следить, в каком она настроении. Не нужно бояться, что разлюбит. Так спокойнее.
Я часто бываю плохой. Из-за меня они недавно поссорились. Если бы я с ним не болтала за обедом, ничего бы не случилось. Он долго потом со мной толковал, утешал, все повторял, что дело вовсе не во мне. Думает, я не понимаю.
А мисс Трихорн сначала была хорошая, а потом вдруг стала плохая. И это почему-то никак не проходит. У родителей проходит быстро. У меня когда как. А у нее осталось навсегда.
В школу идти в первый раз было страшно и весело. Отцу я позволила проводить себя только до крыльца. Не хотела идти с ним, раз все были сами по себе.
Отец очень волновался, он не понимает, что мне так лучше, одной. Я давно привыкла.
Со мной не хотят дружить маленькие Форрестеры, и маленькие Лоу, и дочка миссис Барри, вдовы, нарочно дразнится. Близко подойти не смеет, после того, как я ей задала взбучку этой зимой. Тогда отец пошел к ее матери, долго с ней ругался, а потом мама плакала. Наверное, хотела, чтобы меня не было, а была другая девочка, тогда бы с ними все дружили. Я даже придумала, какая это была бы девочка, и имя ей дала - Лил. Она никогда не ссорит родителей друг с другом и с соседями, не растет слишком быстро, не лазает по деревьям, не рвет одежду. Теперь каждый раз, когда я плохая, я представляю, как бы на моем месте поступила Лил, и тогда все было бы хорошо.
А в школе оказалось вовсе не страшно. Все и так знали, кто я такая, и я сразу уселась отдельно, чтобы не дразнили на уроке. Мне было очень интересно, что расскажет мисс Трихорн. Тогда она еще была хорошая, разговаривала строго, но не сердито, так что шуметь не хотелось, а хотелось слушать. Я уже немного знаю буквы, она спросила, кто назовет буквы, которые она написала на доске, я встала и назвала все. Девочка с первой парты обернулась и показала мне язык. А большой мальчишка в соседнем ряду так на меня посмотрел... Я думала, это он на кого-то другого за моей спиной, даже оглянулась проверить, но там никого не было, только стена. Мисс Трихорн сказала: "Джек, не вертись". А он нарочно повернулся всем телом назад и еще пуще уставился на меня.
У него было несчастное лицо, ему было тоскливо и страшно, и хотелось плакать. Поэтому он нарочно вертелся на уроке, и дерзил мисс Трихорн, а раз даже нарочно расхохотался, чтобы все думали, будто ему хорошо. Он меня невзлюбил, потому что ему страшно, а мне нет. И с того дня не давал мне проходу.
Одна из девочек, Мэгги, все-таки стала со мной водиться. Ну, то есть раз в день на большой перемене подходила поговорить. Не понимает, что делать этого нельзя, раз другие не делают. Ирландка, что с нее возьмешь.
И один раз она мне рассказала про Джека. Это все в школе давно знают, а я узнала последней. Оказывается, он бешеный, у него отец преступник, и Джека скоро заберут в сумасшедший дом. Потому что он уже старше всех, сидит в младшем классе третий год, а так ничему и не может научиться. За это его все не любят, но дразнить, как меня, боятся, он очень сильный и ему уже почти десять, а когда дерется, может убить. И еще его в школе секли недавно. Я спросила, как это, а Мэгги только усмехнулась уголком рта и сказала - еще увидишь.
А позавчера на уроке мисс Трихорн рассказывала про сложение чисел и тут же все записывала на доске, было так интересно. А Джек, как нарочно, все время вскакивал с места, плевался жеваной бумагой, строил рожи, и главное, из-за него ничего нельзя было расслышать. Мне так хотелось просто подойти и врезать ему как следует, но было нельзя. И тут мисс Трихорн отложила мел, повернулась к классу и сказала:
- Джек, перестань.
Сказала совсем тихо и спокойно, но так, что ее любой бы послушался. Только не Джек.
Он повернулся к ней и скорчил рожу. И потом, улыбаясь, стал ждать, что она сделает. И мы все сидели и смотрели на мисс Трихорн.
- Джек, - повторила она, - я сделала тебе уже два замечания. Если дальше так пойдет, мне придется тебя наказать.
А он ухмыльнулся во весь рот и сказал:
- Накажите.
Я со своего места хорошо видела его лицо. Оно было таким же, как в тот первый раз, только еще хуже. Видно, ему было совсем невмоготу, и хотелось, чтобы стало совсем плохо и тогда уж разом все закончилось.
- Ты этого нарочно добиваешься? - спросила мисс Трихорн. И я удивилась, что хоть она взрослая, а тоже понимает.
Джек ничего не ответил. Но видно было, что если на него сейчас нажать, он сорвется. Мисс Трихорн почувствовала и это и сказала почти ласково:
- Джек. Пообещай, что больше не будешь, и садись обратно на место.
Мы все на него уставились. Я про себя молилась, чтобы он согласился и все кончилось по-хорошему. И тогда он снова улыбнулся и сказал:
- Нет.
И вот тогда это случилось. У мисс Трихорн вытянулось лицо, и она стала плохой, а та, хорошая, исчезла навсегда. Новая посмотрела на Джека, и в глазах у нее была самая настоящая ненависть. И радость, что теперь ей можно расквитаться с ним за всё. Это всё было не только то, что сделал Джек, это было вообще всё плохое, что с ней было на свете, и за это она теперь могла ему отомстить.
Она выпрямилась, как столбик, и сказала ему чужим голосом, отрывистым и сухим:
- Поди сюда, Джек Картрайт.
Он ответил ей таким же радостным взглядом и пошел вперед, будто выходил не на порку, а драться с ней врукопашную. Но, конечно, драться с ней было бы бесполезно, он хоть и сильный, а еще ребенок, а она уже взрослая женщина.
Мисс Трихорн подошла к шкафу для учебников, мела, грифельных досок и всего, что используется на уроке. И достала оттуда трость, тонкую и длинную. И сказала, не двигаясь с места:
- Сейчас ты будешь наказан за отвратительное поведение и за дерзость. Подойди к столу.
Джек спокойно подошел. Только щека у него начала немножко подергиваться.
Прежняя мисс Трихорн на этом бы и остановилась. А новая только усмехнулась и скомандовала:
- Спусти штаны, нагнись и ляг животом на стол.
У меня будто лицо вспыхнуло огнем, и разлилось дальше, по шее, груди, рукам. Я хотела отвернуться, но не могла, я вся окаменела. Я думала, сейчас грянет гром, и Джек упадет мертвым. Но он быстро выполнил все, что она велела, и даже не вздрогнул. А когда он ложился на стол, глядя на нас всех, у него снова стало спокойное лицо. И я поняла - он добился, чего хотел.
Новая мисс Трихорн подошла к нему сбоку, замахнулась и ударила. Звук удара был ужасным, никогда в жизни я не слышала ничего отвратительнее. Потом снова замахнулась и снова ударила. И еще, и еще раз. Джек молчал.
Тогда она начала хлестать изо всех сил, и лицо у нее побелело, а губы сжались в полоску, и тогда Джек наконец закричал. Наверное, так кричат перед смертью. Я не могла шевельнуться, сидела и смотрела, и слушала, и понимала, что этот кошмар не кончится никогда и что это и есть ад.
И тут все кончилось. Мисс Трихорн опустила трость, тяжело дыша. Она будто только сейчас услышала крики, и лицо у нее снова медленно розовело. Джек плакал, и из носа у него текло. Теперь стало видно, что это обычный мальчик, не большой и не сильный, а просто ребенок, она доказала классу, что она сильнее его и может с ним сделать что захочет.
Она велела ему одеться и сесть на место. И весь остаток урока он просидел молча.
Вчера отец пришел домой позже обычного, позвал меня к себе, посадил на колени и долго что-то объяснял. Он говорил, что ничего страшного не случилось, и я видела, что он сам не верит тому, что говорит. Он сказал, что мне такое ни в коем случае не грозит, потому что я хорошая девочка. Как будто это меня, а не Джека, вчера высекли при всех. И что мисс Трихорн очень терпеливая, но Джек сам хотел быть наказанным, а когда человек прет напролом, по-хорошему остановить его невозможно. И при этом смотрел вниз, на свою палку и больную ногу. Ему было очень плохо, он думал о чем-то тяжелом, и чтобы не огорчать его, я сказала, что все поняла.
А сегодня утром мисс Трихорн велела мне не уходить на перемену, села ко мне за парту и говорила всё то же самое, что и отец. Но это все еще была та, другая мисс Трихорн, которая избила и опозорила Джека потому, что он маленький, а она взрослая. Ей я не стала говорить, что все поняла. Ей я вообще ничего не сказала.
Она наконец сбилась, посмотрела на меня, будто чего-то ждала. Но я молчала. Она еще с минуту смотрела непонимающими глазами, потом махнула рукой и ушла. Я осталась одна в классной. Мне было жаль даже эту новую, плохую мисс Трихорн. Но я ничем не могла ей помочь.





Весь вечер после визита в школу и весь последующий день прошли для меня в каком-то полузабытье. Я все видел, все понимал, слышал обращенные ко мне слова и отвечал сам, но все еще находился там, в классной. Я снова видел, как она поднимает голову от исписанного листа , а рука ее в это время отставляет в сторону песочницу. И еще, и еще раз.
Со мной никогда прежде не было ничего подобного. И я не знал, что это такое, и как теперь быть дальше. Но я точно чувствовал, что изменился. Не думал, что так бывает. Так же, наверное, обстоит дело с женщиной, которая понесла. Чем бы это ни закончилось, оставит она плод или вытравит его, разрешится от бремени благополучно или умрет родами, и что потом будет с ребенком - но она никогда уже не станет прежней.
Я старался выполнять все свои ежедневные обязанности, посидел вечером с малышкой, успокоил ее как мог, вроде бы получилось, и даже поболтали немного. Она спросила о том мальчишке, Картрайте. Я пытался объяснить ей, каково это, если тебя несет невесть куда и не хочешь вовремя остановиться. Вспомнил о собственной глупости, совершенной шесть лет назад, и хотел даже рассказать ей, но передумал. Незачем взваливать на нее собственную ношу, сам наломал дров, сам и отвечу. И тут же вдруг подумалось - а разве сейчас, вспоминая о мисс Трихорн, я делаю не то же самое?
Роуз почуяла перемену, наверное, раньше, чем я сам. Не сводила с меня глаз, будто пытаясь понять, что случилось. Стала ласковой и терпеливой, что с ней случалось все реже, и пару раз удержалась от упреков, которые, по справедливости, я вполне заслужил. В последние шесть лет она начала придерживаться этого правила - если что-то идет неладно, надо стараться еще больше, если не помогает - то еще и еще... Не понимает, что этим ничего не исправишь, а вот раздражает иногда до безумия. Но я сдерживался, чтобы не сказать ей об этом. Как я мог учить ее жизни, когда сам натворил такое...
Вечером я отправился в школу. Мы же договоривались о встрече, твердил я себе, только поговорить, только еще раз увидеть. Когда я добрался до серого безликого здания, стоящего на отшибе, уже почти стемнело. Школьный сторож как раз зажигал фонарь у входа, и я в ужасе сообразил, что она могла уже и уйти, но, к счастью, она была еще здесь.
Я вошел в знакомую дверь, лампа была уже погашена, мисс Трихорн стояла у стола, завязывая оборки капора, и взглянула вопросительно и чуть испуганно. Увидев, что это я, вежливо улыбнулась, и ее лицо просветлело. Это была всего лишь радость от того, что подозрительный незнакомец, вошедший без стука в полутемную классную, оказался просто родителем одной из учениц. Но все равно ее улыбка показалась мне подарком. Я подошел ближе, насколько позволяли приличия. Снял шляпу и поклонился.
- Добрый вечер, мисс Трихорн. Вы говорили, нам нужно еще встретиться... Простите, я сам вижу, что поздновато, вот задержался на службе...
Что я несу, подумал я в смятении, я как будто уже в чем-то оправдываюсь, мы же не делаем ничего дурного...
- Понимаю, мистер Браунинг, - ответила она мягко, но не обидно, и даже не покосилась на мою больную ногу, чего я втайне боялся. - Как видите, и я сегодня припозднилась. Присаживайтесь, прошу вас.
- Спасибо.
Господи, как бы я хотел сейчас проводить ее до дома, на улицах полутемно, окраина, никто и не заметит... Нельзя. Она девица, я женатый мужчина, а в маленьких предместьях даже стены домов имеют глаза и уши...
- Как вы поживаете, мистер Браунинг?
Прекрасно, хотелось мне ответить, спасибо вам, я счастлив быть здесь, с вами, даже просто видеть и слышать, просто сидеть рядом... Так умеют только дети, и то совсем маленькие. Никогда бы не подумал, что это так хорошо. Никогда не знал, что на такое способен.
- Я в порядке, мисс Трихорн. Благодарю вас.
- К сожалению, мистер Браунинг, я вынуждена признать, что мои усилия не увенчались успехом. Рози больше не хочет со мной разговаривать.
- Неужели?
- Даже не смотрит в мою сторону. С того злосчастного дня, как это случилось... с Джеком. Боюсь, я потеряла ее доверие. И самое обидное, я отлично ее понимаю.
У нее овальное, правильной формы личико - бледное, с легким румянцем на скулах - наверное, от волнения. Она не на шутку нервничает и во время разговора сжимает и разжимает пальцы. Она боится, что я стану подозревать ее в жестокости или равнодушии. И, несомненно, говорит искренне.
- Но что же вам было делать... он вынудил вас...
- Вот именно, что вынудил. Мне казалось, я разумная, взрослая женщина. Поверьте, я очень не люблю наказывать. А этот ребенок, не прилагая особенных усилий...
- Вы хотите сказать...
- Да. Я не владела ситуацией. Говоря начистоту, я и собой в тот миг не владела. Он поставил меня в положение, когда я вынуждена была сделать то, чего не хотела я и хотел он. Мне это очень не нравится, мистер Браунинг.
Я понимаю ее. Гораздо больше, чем она думает.
- Вы не виноваты, мисс Трихорн. Чтобы всё это исправить, пришлось бы изменить слишком многое, а вам это не под силу.
- Что же?
- Например, вернуть Джека в младенчество, когда умерла его мать, и вырастить заново, в других условиях. Или хоть сейчас, пока не поздно, забрать мальчика у отца, который его избивает. Найти для него опекуна, который станет обращаться с ним как с человеком, станет для него всем, даст ему новый мир... И то никаких гарантий тут быть не может. Униженный, озлобленный ребенок может проснуться в нем и через пять, и через десять лет...
- Нет, вы не понимаете, сэр. Прежде всего это моя вина. То, что я, взрослая женщина, не смогла взять себя в руки и понять, что происходит. Тогда не понадобилось бы и наказывать. Иначе какая же я взрослая - и чем отличаюсь от него? Тогда, третьего дня, я сама себя испугалась. Я, должно быть, очень дурная женщина, мистер Браунинг.
- Вы лучше всех, - вырвалось у меня.
Тут она наконец остановилась и взглянула мне в глаза. Я ждал.
- Не надо, мистер Браунинг.
- Простите, - безнадежно сказал я.
- Не за что.
- Я не хотел...
- Вы не сделали ничего плохого. Я знаю, что вы порядочный человек, и я и дальше буду считать вас порядочным. Но я прошу, очень прошу, чтобы с этого дня вместо вас приходила миссис Браунинг.
- Да. Простите.
Я встал со стула так быстро, как только смог. Нашарил в темноте свою палку. В дверях в последний раз обернулся, чтобы посмотреть на нее. Почти ничего не было видно - только очень бледный силуэт на фоне темного окна.
- Спокойной ночи, мистер Браунинг.
- Спокойной ночи, мисс Трихорн.





Прогнувшись от чересчур сильного нажима и прочертив кривую лиловую борозду, перо опять рвет бумагу. Мои пальцы забрызганы чернилами. Скомкав третий испорченный лист, отбрасываю его в сторону и тянусь за четвертым.
- Мистер Браунинг.
- Да, сэр.
Оклик застает меня врасплох, и я отдергиваю руку от стопки чистой бумаги и поднимаю голову.
Мистер Доу прищурившись смотрит на меня поверх очков. Он мой начальник. Немолод, одинок и неизменно благожелателен. Мне порой приходит в голову, что люди, не обермененные семейными заботами, вообще, как правило, добрее и терпимее к окружающим. Мы знакомы не первый год, и он мне нравится. Даже легкая неряшливость его облика не вызывает у меня неприязни. Может быть, тем, что выгодно оттеняет мой нынешний аккуратный вид. А может быть, потому, что вызывает в памяти дряхлый зеленый жилет доктора Чейни.
- Позвольте спросить, как вы себя чувствуете.
- Благодарю, сэр, я здоров.
- Позвольте усомниться в этом, юноша.
Молча проглотив обидное слово (двадцать пять лет, жена, ребенок, солидность, обретенная недешевой ценой), я вопросительно взираю на него.
- Напомните мне, мистер Браунинг, сколько лет вы у меня служите.
- Шестой год, мистер Доу.
- Именно. Если быть точным, пять лет, девять месяцев и двенадцать дней. И за все это время у меня ни разу не было причины пожалеть о том, что я взял вас к себе.
- Спасибо, сэр.
- Но не сегодня, сэр, не сегодня. И также не вчерашний и позавчерашний дни.
- Прошу прощения?
- Мистер Браунинг, ваша сдержанность заслуживает всяческой похвалы. Но сейчас она становится немного неуместной. С позавчерашнего утра вы ходите как в воду опущенный, вы не идете обедать домой, а жуете что-то всухомятку прямо на рабочем месте. Вы не слышите обращенных к вам вопросов. И, простите великодушно, сегодня вы пришли в несвежей рубашке. Не мне учить вас аккуратности, но это плохой знак, мистер Браунинг. А главное, за все эти годы с вами такого не случалось ни разу.
- Виноват, сэр.
Что тут скажешь. Все верно. Но не изливать же ему душу и не рассказывать о сцене, случившейся у нас с Роуз вчера поздно вечером, вследствие чего я вообще не явился в спальню и провел ночь в гостиной на диване, а оттуда во всем вчерашнем ни свет ни заря сбежал в контору...
Жена смотрит на меня с плохо скрываемой жалостью:
- Роби, что случилось?
- Ничего.
- Я думала, ты мне доверяешь.
- Да что ты прицепилась, женщина? - взвиваюсь я, задетый за живое, потому что и правда никогда не скрывался и обычно во всех важных делах привык советоваться с ней. Пусть наши чувства со дня свадьбы успели заметно остыть, но хотя бы я знал. что всегда могу на нее положиться. Сейчас мне вдвойне плохо - из-за тяжести на душе и оттого, что не могу поделиться ей с Роуз. И поэтому я веду себя точь-в-точь, как покойный отец во время семейных ссор.
- Мало тебе, что я тут по струнке хожу, что в доме все делается по-твоему? Ты теперь и в душу ко мне лезешь?
Она смотрит ошарашенно, потому что сказанное, мягко говоря, не вполне соответствует истине. В доме правит не она и не я, а, скажем так, оба по очереди, и с самого начала наши отношения больше всего напоминали знаменитую матросскую игру "перетягивание каната"... Не худший способ устраивать совместную жизнь, как подумаешь. Но мне сейчас наплевать, что я несу чушь, и собственная неправота только сильнее задевает самолюбие.
- Ну чего ты еще от меня хочешь? Скажи? Чтобы в любви тебе признался?
- Нет, - медленно отвечает она, сдвинув брови, - вот этого, кажется, мне от тебя больше не нужно...
...- Мистер Браунинг?
Я встряхиваю головой:
- Да. Да, простите.
- Мистер Браунинг, даже если бы мне мне не было дела до вас лично... Вы ведь служили на флоте. Что вы были обязаны делать, если ваш начальник задавал вам вопрос?
- Отвечать, сэр.
- Наконец-то. Всю жизнь ненавидел солдафонские замашки, но теперь, кажется, я готов пересмотреть свое мнение... Извольте отвечать. Вы, хороший и исполнительный работник, за последние три дня наделали в письме больше ошибок, чем за предыдущие шесть лет. У вас что-то случилось?
- Да, - сдаюсь я наконец. - Что-то случилось.
- Так я и думал. Вот что, мистер Браунинг. Я предоставляю вам недельный отпуск с сохранением жалованья. Причем в приказном порядке. Используйте его как сочтете нужным и возвращайтесь снова таким, каким я привык вас знать. Всего хорошего, мистер Браунинг...
.....................................
Черт бы побрал вашу доброту, сэр, твердил я про себя, направляясь домой и сильнее обычного припадая на больную ногу. Там, в конторе, я по крайней мере мог чем-то занять голову и убить время. А главное, не должен был смотреть в глаза обеим моим Роуз, скрывать свои чувства и отговариваться усталостью и дурным настроением... Куда мне теперь деваться? С минуту я колеблюсь, не зайти ли в трактир. Но - маленькое предместье, все друг друга знают, а сейчас разгар дня, и у жены хозяина чересчур длинный язык... И, сплюнув сквось зубы, я упрямо продолжаю свой путь.
Как глупо себя чувствуешь, возвращаясь туда, откуда совсем недавно выходил, гордо хлопнув дверью. Я пытаюсь прикинуть, что сейчас делает Роуз и остыла ли после вчерашнего. Тут же меня посещает непрошенная мысль о мягкой сочувственной улыбке, осветившей для меня тем вечером полумрак классной комнаты. Есть же на свете женщины, более сдержанные в проявлении чувств и лучше понимающие мужскую природу... О господи.
Рози, сидя за столом, сосредоточенно перебирает крупу. Бросив на меня быстрый взгляд, тут же снова опускает голову. Я абсолютно уверен, что о нашей вчерашней ссоре жена не сказала ей ни слова . Но ребенку, все читающему на лицах взрослых, этого и не требуется.
Роуз, стоя ко мне спиной, помешивает кипящий на огне суп. Она не могла не слышать, как я вошел, но не двигается с места.
- Добрый вечер, Роуз, - произношу я.
Спина напрягается. Проходит еще несколько секунд.
- Добрый вечер, Роби.
Она наконец оборачивается. И тогда я решаюсь.
- Дочка, - тихо прошу я, - сходи к себе, поиграй, я после приду...
Рози тихо и стремительно выполняет просьбу и долго-долго затворяет дверь, чтобы не было стука. Мы остаемся одни.





Идя домой, я не знал, какое испытание мне сегодня предстоит. За время нашего супружества у меня уже накопился немалый опыт. Могло быть и так : ледяное молчание, повернутая ко мне спина, ровный механический голос, когда нужно что-нибудь сказать дочке - и все это часами, пока Роуз наконец не понимала, что я вовсе не беру ее измором, а просто не знаю, как подступиться. Тогда она сама делала первый шаг.
Иногда бывало иначе. Прищуренные глаза, кривая полуулыбка, долженствующая означать, что ей весело и легко - и слова, жуткие, невозможные, раз это привело к страшному срыву, так что мы оба всерьез испугались и по молчаливому согласию никогда не рисковали так больше.
А пару раз в нас обоих просыпались столь нами ненавидимые родители, и тогда казалось, что это и правда они хозяйничают в нашей жизни, говорят нашими языками, а мы всего лишь служим им орудием, как тряпичные куклы - пуппенмейстеру.
Но того, что принесет сегодняшний разговор, я не ожидал. Когда за Рози-маленькой затворилась дверь, большая Рози молча посмотрела на меня - и заплакала.
Я ждал, что она начнет перечислять принесенные ради меня жертвы - шесть лет короткого женского века, возвращение в то самое домашнее рабство, в котором она медленно умирала во время жизни с покойным мистером Дживзом. Похороненные мечты о свободе, независимости, о мире, в котором женщины рождаются не только для служения одному-единственному идолу - мужчине. Забытые одинокие прогулки в окрестностях города, в порту, сомнительные, но веселые подруги, роскошь пренебрегать мнением соседок... Она все отдала мне - и ради чего?
Но она не говорила ни слова, а только плакала, негромко, зажимая рот руками, чтобы не было слышно за пределами кухни. И это было гораздо тяжелее, чем все, что я ожидал и боялся услышать. Так и стоял, как дурак, не зная, что предпринять.
"Что случилось, Роби?" Господи, да какая разница, что случилось... Внезапное наваждение, настигшее меня в классной, или раздражение оттого, что лезут в мой собственный мир, куда я не привык пускать никого и никогда... Или эта чертова морская лихорадка, с годами не стихающая, а только усиливающаяся, когда начинаешь чувствовать близких врагами, жадными грабителями, укравшими у тебя настоящую, полноценную жизнь... Так или иначе, этой дури пора положить конец.
Уверенно направившись в угол за печкой, будто уже давно репетировал этот проход, я нагнулся и достал кухонную метлу. Быстро выдернул и отломил подходящий прут - длинный, гладкий, в карандаш толщиной.
- На, - сказал я, протягивая ей свою добычу и выставляя вперед раскрытые ладони, - давай.
Роуз машинально взяла прут, глядя на меня во все глаза, полные слез, отчаяние на лице сменилось недоумением, потом торжеством. Сделала рукой резкий мах сверху вниз, я услышал знакомый с детства свист и невольно сжал кулаки.
- Руки вперед, - сказала она отрывисто.
Я подчинился - далеко не так смело, как раньше. Прут лег поперек ладоней, взлетел и замер в воздухе.Очевидно, ей не хватило решимости.
- Давай, - повторил я. Она снова примерилась - и ударила без замаха. Мякоть ладоней ужалила горячая полоса. Я ойкнул, но сумел удержать руки на месте.
- Хорошо, - сказала она, воодушевляясь, - а если вот так!
Я взвизгнул и отдернул руки. Удар пришелся на самое чувствительное место - складку посередине. На глаза навернулись слезы.
- Давай-давай, - повторила она, - это только начало.
Нервно улыбнувшись, я заставил себя снова занять исходную позицию. И немедленно получил снова туда же, так что на миг потемнело в глазах.
- Рооози...
- Ах, не нравится? - посочувствовала она, - больно?
- Прости...
- На прощение еще не заработал, - безжалостно ответила Роуз, - руки вперед.
- Ну хоть не по тому же месту, - попросил я, сам не веря, что сломался так быстро.
- А это я сама решу, - отозвалась она, - в другой раз будешь знать, как учинять скандал, а потом уходить из дома не попрощавшись...
Так вот она за что так взъелась, осенило меня наконец, и тут перед глазами снова свистнуло, и мякоть рук обожгло раскаленным железом. Я взвыл, прижимая к груди кулаки и давя крик. Из глаз брызнули слезы, она наверняка это видела, но мне уже было наплевать.
- Вот теперь уже по-взрослому, - удовлетворенно сказала Роуз, - ничего, поплачь. Я вчера больше плакала, да одна, в спальне, тайком, чтоб Рози не услышала...
Ко мне уже отчасти вернулось дыхание, а с ним и способность соображать.
- Прости... прости дурака, - прошептал я довольно искренне, вспомнив, как вчера на нее рявкнул. Руки я сунул подмышки, в надежде отвлечь ее внимание.
- Еще раз - и прощу, - пообещала она - давай, храбрый победитель женщин, руки вперед.
- Рози, - попросил я, заглядывая ей в глаза, - ей-богу, я уже все понял. Может, хватит?
- Еще не все. Руки.
Я тяжело вздохнул. Медленно вынул руки из убежища. Подул на них поочередно, чтобы оттянуть время. И наконец протянул вперед, демонстрируя несколько свежих припухших полосок, наискось прочертивших ладони.
- Молодец!
Вот теперь я понял, что раньше меня еще жалели. От последнего удара я задохнулся, будто получив под ложечку, и застыл, скорчившись в три погибели, мотая головой и топчась на месте, чтобы хоть немного унять боль.
Против ожидания, Роуз не стала обнимать меня и утешать, как сделала бы несколько лет назад, а просто терпеливо дожидалась, пока я очухаюсь.
- Вот теперь все, - сказала она странным голосом. которого раньше у нее не бывало.- Вы были правы, мистер Браунинг, это отличное средство. Жаль, что я не додумалась раньше.
- Радуйтесь, радуйтесь, миссис Браунинг, - ответил я с кривой улыбочкой, но, к своему удивлению, вовсе не испытывая злости, - добейте свою жертву, ей уже немного требуется...
- Да будет тебе, дурачок, - произнесла она совершенно нормальным голосом и взъерошила мне волосы, - давно ждала подходящего случая показать, как сильно я тебя люблю.
- Тогда я счастливейший из смертных, - съязвил я, вынимая ладони из подмышек.
- А ну покажи, - потребовала она.
Потом мы долго и жадно, как дети, изучали протянувшиеся по ладоням вкривь и вкось свидетельства ее чувства ко мне.
- Еще не разлюбила, - констатировала она наконец, - гордитесь, сэр.
- Горжусь, - буркнул я, снова пряча руки, - как я теперь работать буду...
- Ближайшие пару дней - не будешь , - заверила меня Роуз, - тут такое дело... похоже, придется тебе отлучиться.
- Куда? - глупо спросил я, рассматривая протянутое мне запечатанное письмо.
- Два против одного, что в Ливерпуль. Откуда еще тебе ждать вестей?
- Распечатай, - попросил я, не желая вынимать руки. Адрес на обороте был написан незнакомым почерком.

"Дорогой мистер Браунинг! К вам обращается бакалавр медицины Джеймс Уильям Грей, а попросту ваш домашний врач, которого вы, должно быть, еще не совсем забыли за прошедшие годы. Увы, мой мальчик, я должен сообщить вам неутешительные вести. Ваша мачеха, Мэри Джейн Браунинг, урожденная Уотерз, тяжело больна, и надежды на выздоровление никакой. Она пребывает в полубеспамятстве, и я взял на себя смелость известить вас самостоятельно. Прошу вас приехать как можно раньше, дабы успеть попрощаться с ней и распорядиться оставшимся после нее имуществом. Буду рад оказать вам любую возможную помощь и поддержку.
Искренне ваш -

доктор Грей."

----------------------
продолжение следует

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

Собирался я долго и тщательно. Роуз уложила в саквояж запасную пару белья, почистила парадный костюм и накрахмалила рубашку и самолично, привстав на цыпочки, затянула на моей шее шелковый платок.
Я очень волновался. От дома до стоянки дилижансов было минут десять пешком, и Роуз предложила меня проводить, но я настоял на том, чтобы идти одному. Утро выдалось бледное, моросил мелкий дождик. Дожидаясь своей очереди под навесом, я в сотый раз оглядывал себя и нервно обдергивал ворот и манжеты. Я думал о том, что скажу Мэри.
Эту речь я репетировал последние одиннадцать лет, подыскивая нужные слова, копя доказательства своей правоты и отшлифовывая обвинения в ее адрес. В тот раз, шесть лет назад, встреча была слишком мимолетной, я был еще чересчур озабочен собственным состоянием, избегал ее общества и постарался убраться домой, как только были улажены денежные дела. Теперь пришло время подвести итоги.
Конечно, я всегда был шалопаем, не умел и не желал слушать то, что мне говорят, и любое замечание встречал в штыки... Ей нелегко пришлось со мной, что и говорить. Она не была счастлива с отцом, а тут еще чужой мальчишка - ненужный и нелюбимый, с которым тем не менее она должна была возиться. Трудно сказать, что я так уж оценил ее жертву. Я вырос, считая, что обижен судьбой, и не прощал Мэри того, что, конечно, простил бы отцу или другим родственникам. Я ненавидел ее и одновременно ждал от нее чуда. Я, сам того не понимая, все время безмолвно требовал, чтобы она заменила мне покойную мать. И частые наказания, получаемые от нее в детстве, были, в общем-то, свидетельством ее бессилия. Она попросту не знала, как со мной быть, и не умела добиться от меня послушания иными средствами.
А потом, после смерти отца, я бросил ее. Я был уже взрослый, наверное, я должен был остаться и поддержать ее, а не сбегать из дома. Но я старался, видит бог, я старался. Четыре года на "Геркулесе", тяжелый труд, мозоли и порезы, ночные вахты, тоска и страх, морская наука, которую в новичка вколачивают линьками... Но я выдержал, вырос, раздался в плечах, доказал, что не хуже других, и когда мне исполнилось восемнадцать, Найджел поставил меня своим помощником... И снова крах - из-за собственной глупости и упрямства, больная нога, я выброшен на сушу, заново учусь ходить, а моя Роуз в это время шьет детское приданое и тихонько плачет по ночам...
Провожая меня в новую жизнь, доктор Чейни наставлял своего непутевого пациента: "Не убивайтесь так, мой мальчик, все образуется. Беременность - вовсе не конец жизни, наоборот - начало." И когда Роуз неожиданно спокойно и почти без потерь выдержала испытание, назначенное природой, и нас стало трое, я почувствовал, что действительно начинается новая, другая жизнь. Неясно еще, хорошая или дурная, но точно новая и неисчерпаемая в своем богатстве. И меня не пугали ни детские крики, ни ночи без сна, ни дни в хлопотах и смятении. На море бывало и похуже. Роуз все видела и все понимала, молча выполняла свои новые безмерные обязанности, терпела и ждала. Оказалось, что она все делала правильно. И когда малышка в первый раз улыбнулась, и протянула ко мне ручки, и сделала первый шаг, держась за мой палец, и впервые назвала меня по имени... Всего этого было больше чем достаточно за пережитые потрясения.
И я заново начал строить свою жизнь, и устроился на службу, а по вечерам совершал длительные прогулки вдоль моря, посадив дочку себе на плечо. Роуз терпеливо наблюдала за этим, и оставалась вечерами одна, и если ревновала, то не подавала виду. И время показало, что она опять поступила правильно. Я немного успокоился. Морская лихорадка на время отступилась, вытесненная событиями последних двух лет, и какое-то время все было тихо, только глубоко под спудом опять зрело что-то новое, и отвратить его приход для меня было так же невозможно, как для Роуз тогда, два года назад, остановить роды. Я снова не знал, что будет дальше, и решил положиться на судьбу.
И вот теперь...
Я перебирал в памяти, пересчитывал поштучно, как золотые гинеи, все доказательства того, что я не даром потратил эти одиннадцать лет. Чистая и уважаемая работа, жена и ребенок, достойное место в жизни... И что нужды, что работу я не люблю, семья уже не удерживает меня, как удерживала раньше, а добропорядочные соседи не пускают нас в свое общество и шепчутся за спиной...
Я ехал на свидание с прошлым.
Ливерпуль встретил меня неласково. Уже опускался вечер, серенькое небо нависало все так же низко, дул ветер с моря, и попросив кучера остановиться возле указанного дома, под частым косым дождем я выпрыгнул из дилижанса прямо в жидкую грязь.
Доктор Грей, уже совсем старый, встретил меня, сидя в глубоком кресле, и тут же послал прислугу за грогом. В неверном свете камина, согревая руки о горячую кружку, я жадно рассматривал его, стараясь найти знакомые черты. Получалось плохо. И прежде не отличавшийся здоровьем, теперь он страдал одышкой и передвигался с большим трудом.
- Как вы возмужали, мой мальчик, - сказал он с улыбкой, - совсем взрослый.
- Что с ней, сэр? - нервно спросил я. Глядя на него, я вдруг подумал, что приготовленная для Мэри речь была глупостью и прочувствованный разговор после долгой разлуки может и не состояться. Слишком поздно я пришел, слишком поздно сводить счеты.
По-видимому, доктор Грей отлично понял мое состояние.
- Очень слаба, но в полной памяти, - ответил он наиболее мягким определением из всех возможных, - я вижу, вы рветесь к ней. Обсохните немного и ступайте, я пошлю с вами Мэгги. После поговорим.
Моя тревога возрастала по мере пути, я все отчетливее чувствовал, что моим планам не суждено сбыться. И когда спустя полчаса, в сопровождении рослой медноволосой Мэгги, обутой в мужские башмаки, я добрался наконец до родного дома, я не узнал его, как раньше не узнал доктора Грея. Слишком многое изменилось, половина мебели была обновлена, мою бывшую комнату теперь занимала прислуга, и я не смог даже заглянуть туда, где провел самые горькие и самые сладостные часы своего детства. Я прошел прямо в спальню, где с высокой двуспальной кровати на меня посмотрела усталая старая женщина, самая главная в моей жизни.
Мэри не иссохла и не одряхлела, как я опасался, даже теперь она была еще недурна, и, пожалуй, не походила на смертельно больную, разве что глаза блестели подозрительно сильным, лихорадочным блеском.
- Кто здесь? - спросила она своим обычным голосом, чуть приподнявшись на подушках.
- Это ваш сын, мэм, - ответила молодая румяная сиделка, примостившаяся с вязаньем на стуле у ее изголовья.
- Кто?
- Это я... матушка, - с трудом сказал я, выступая вперед. Кажется, мои опасения начинали сбываться.
- Роберт? - четко произнесла она ненавистное мне имя. Даже отец всегда называл меня иначе.
- Да.
- Ну наконец-то, - удовлетворенно заметила она, снова откидываясь назад,- я рада, что ты приехал, Роберт. Джинни, посмотри, каков. Я сама его вырастила, ему не было и двух лет, когда умерла его мать, и мне пришлось взять всю заботу на себя.
- Да, мэм, - покладисто ответила сиделка, украдкой сделав мне знак молчать.
- Он был очень трудным ребенком, - продолжала больная, и в голосе ее я уловил прежние властные нотки, - избалованным, капризным, распущенным ребенком. Покойная мать успела его испортить. Веришь ли, он привык, что его чуть что берут на руки, что стоит ему захныкать, к нему тут же бросаются с утешениями. Заговаривал первым, влезал в разговоры старших, когда его не спрашивали. Не желал делать, что говорят, вечно пускался в споры. Привык хозяйничать в доме, всюду совать свой нос. И еще был страшно упрям, никогда не признавал вины, не желал просить прощенья...
Она беспокойно заворочалась на подушках и уставилась куда-то, но не на меня, а вбок, будто силясь разглядеть нечто за моей спиной. Потом снова заговорила.
- Видит бог, мне понадобилось все мое терпение. Я старалась сдерживаться, я напоминала себе, что он еще мал, что он сирота и дерзит мне не по злобе, а просто от недостатка воспитания. Но у меня не было выбора, Джинни. Он сам вынуждал меня к строгости. Когда ребенок трудный от природы, это еще полбеды. Но ребенок, избалованный в младенчестве, находится в страшной опасности. Он ни в грош не ставит взрослых, не думает ни о чем, кроме собственных прихотей, не понимает, что для него хорошо, а что дурно. Если вовремя не пресечь этого, он погубит и себя, и других.
- И еще он лгал, Джинни, - произнесла она убежденно, - лгал на каждом шагу. Я не могла его отвадить от этого, как ни билась. Но я, по крайней мере, старалась подать ему пример собственной жизнью. Да, мне приходилось его наказывать. Но я знала, что когда-нибудь он скажет мне спасибо за это. Ему не в чем меня упрекнуть. Не так ли, Роберт?
Говоря, Мэри все больше воодушевлялась. Под конец она снова начала привставать, опершись на руку сиделки. С каким-то лихорадочным исступлением она поднялась на подушках и вдруг схватила меня за рукав и запрокинула голову, пытаясь заглянуть в глаза:
- Скажи, это так? Ведь верно?
Она вся дрожала, и на последних словах ее тонкий голос сорвался. Сиделка, держа ее под локоть, выразительно посмотрела на меня и тихонько кивнула головой.
- Да, матушка, - ответил я.





Через полчаса я снова сидел в том же кресле у камина, поставив на колени новую кружку горячего питья, пялясь на огонь и спрашивая себя, как же это так вышло с недавним объяснением, и стоило ли ради этого так стараться, и как мне теперь быть дальше.
- Ваша матушка была замечательной женщиной, - неожиданно сказал доктор Грей.
- Ага, - тупо кивнул я, решив не спорить.
Он чуть повысил голос:
- Я говорю не о Мэри.
Я наконец очнулся и посмотрел на него:
- Вы хотите сказать...
Он кивнул, улыбаясь своим воспоминаниям:
- Была Анни не очень хороша собой. Даже в молодости. Высокая, худая, смуглая, такие в наших краях не в цене. Но мне было наплевать. Она была такая живая, такая веселая. Танцевать могла до упада. Музыку любила, песни, хотя, прости меня господи, слуха не имела ни на грош. Да она и не расстраивалась особо. Говорила - коли мне бог таланта не дал, буду хоть слушать тех, кто умеет. Правда, ей не очень-то ей это позволяли.... Родители у нее были строгих правил, а веселье, известное дело - грех... Да...
Я замер, боясь дохнуть и сбить его с мысли. Но, похоже, боялся я напрасно. Отдавшись во власть воспоминаний, доктор Грей как будто помолодел, выпрямился в кресле, лицо у него прояснилось, и даже голос зазвучал иначе.
- Одевали ее вечно в темное, но все ей шло - и серые платья, и черные капоры, и воротнички узенькие, и башмаки на плоской подошве. Другая бы во всем этом монашкой показалась... а ей ничего. Мы с ней были с детства дружны, жили-то по соседству, вечно рядом, в общем, вроде как брат с сестрой. Да и увальнем я был порядочным, что говорить - на кавалера никак не тянул... Потому, должно быть, ее родители и поначалу значения не придавали, что мы все парой да парой, под ручку. А когда очнулись наконец, у нас уже любовь была в разгаре...
Он засмеялся - тихо, счастливо, без всякой горечи.
- Какой из меня был жених - ни то ни се, вечный студент, год учился, два работал - за учебу расплатиться, где уж тут семью обеспечивать. Да и характером я им не подходил - никакой твердости, и чего в жизни добиться хочу, толком сказать не мог, и строгость, если надо, проявить... Мне ее батюшка-покойник так и сказал - вы, молодой человек, ей не пара, она нрава горячего, а норовистой кобылке нужен хороший наездник, который и осадить может, если надо, и все такое... Через десять лет, когда ее в живых уже не было, а я его пользовать приходил - принимал с почетом, приказывал чай подать с печеньем, а сам все глядел на меня этак тоскливо... вспоминал, должно быть, свои слова...
Я осторожно кивнул. Я уже знал, что услышу дальше.
- Ну, а мистер Браунинг, царство ему небесное, и правда был мужчина с характером, - задумчиво продолжал он, - и твердости хватало, и возраст солидный, под тридцать, и своя мастерская... и чего хочет в жизни добиться, он знал точно. И исполнять намеченное начал сразу. Ровно через девять месяцев после свадьбы, на святого Николая, я принял у нее роды, молодой человек. И прошло все хорошо, без помех, и были вы здоровенький, крепкий мальчишка, орали во всю глотку и сучили ножками...
- А потом...
- После родов ваша матушка оправилась быстро. Она вообще на здоровье сроду не жаловалась, работать могла от зари до зари, а потом еще плясать всю ночь. И на судьбу сетовать не любила. За кого отдали - с тем и живет, и даже веселья вроде бы не утратила... Только очень стыдилась меня при встречах, увидит - и глаза в землю. Думала, я на нее в обиде, что поддалась, уступила тогда... не понимала, как же я мог на нее обижаться, когда она - это она, моя Анни... Да... И когда в дом приходил с визитами - и к мистеру Браунингу, и к ней, и к вам, молодой человек - очень уж суетилась, все не знала, как угодить, чего принести... Мистер Браунинг, кстати, обращался только ко мне, и никакой другой врач к вам в дом не допускался... Хотя, конечно, как человека он меня невысоко ставил, а уж за соперника сроду не держал, скажи ему кто - вот, поди, удивился бы...
- А каким... каким он был... ну... - осмелился я на неоконченный вопрос.
- Каким мужем? - догадался мой собеседник, - тут как поглядеть... любил ее крепко, это да. Понимал, должно быть, какое ему сокровище досталось. И ни скандалов, ни крика у них не бывало - уважал ее, да и покойница все понимала с полуслова и не перечила, потому что очень не любила раздоров... Вот разве из-за вас нет-нет да бывало. Вы же были мальчик бойкий, резвый, да и смешливый - в нее, тут ясное дело, не в отца пошли... Он вечно ворчал, что много воли вам дают, балуют, а жизнь - она спуску не даст. Она ему ни слова, кивнет, вас подхватит на руки - и с глаз долой. Наедине-то она с вами возилась, смешила, баюкала... будто чувствовала, что недолго вам вместе осталось...
Собравшись с духом, я задал ему вопрос, мучавший меня долгие годы - вопрос, на который давно хотел и боялся получить ответ:
- Отчего она умерла?
- Ну... - он неловко снял очки, начал протирать, да так и застыл, забыв, что собирался сделать.
- Говорю же, она была крепкая, здоровая женщина... только бывает, что при серьезной болезни один выживает, хоть и вроде хрупкого здоровья, а другой... наступает момент, когда будто кто-то спрашивает человека, хочет он по-настоящему жить или нет... и ведь не солжешь.
- Что это было?
- Лихорадка, да еще осень выдалась холодная, дожди и дожди... как посмотришь в окно, а там серое все и в стекло барабанит... не очень-то весело. Кто знает, будь дело весной, в погожее время...
- Тяжело было? - тихо спросил я, то ли имея в виду, очень ли больная томилась перед смертью, то ли каково с ней пришлось ее несостоявшемуся спутнику.
- Да нет... смотрит, бывало, в стенку и молчит. Иногда удавалось ее разговорить, и шутить я пытался, и укорять ее - что ж ты делаешь, глупая, какие твои годы... Принес ей подарок - музыкальную шкатулку. Помните, вам девять лет было? Помните, вижу. Она тогда обрадовалась, ожила немного... если бы музыка и вправду лечить умела...
- Меня же к ней не пускали?
- Нет, конечно - сама и запретила, маленькому долго ли заразиться... За вас переживала, понимала, на кого оставляет. Отца все просила - ты уж помягче с ним, он тебя любит... Все-таки она имела над ним власть, хоть он такого, понятно, сроду бы не признал... И единственный раз, когда я его видел плачущим, это наутро после ее смерти...
- Вот откуда шкатулка, - сказал я, тщательно прочистив горло.
- Да. Все эти годы стояла в шкафу, вас дожидалась. Заберите ее, она ваша по праву. И не жалейте ни о чем, молодой человек. Не надо.





"Здравствуй, дорогая Ева. Прости, снова берусь за перо, не дождавшись ответа. Но мне больше и поделиться не с кем. Роби, как назло, в отъезде, а из соседок, ты знаешь, со мной знаться никто не хочет. Все по старым счетам плачу, за три свои вольных года...
У нас беда случилась, и винить мне некого, кроме самой себя. Утром, как всегда, отвела Рози в школу, а днем, во втором часу, явился ко мне мальчик с запиской от мисс Трихорн. Извиняется за беспокойство и просит зайти, по важному делу. У меня сразу сердце заныло, ты ж меня знаешь, трусиху, всегда я плохое думаю. Чуть не бегом побежала, благо недалеко. Захожу, сторож меня встречает, дети уж все разошлись, а в пустой классной сидят мисс Трихорн и моя Рози. Как меня увидела, так и глаза в пол. И тесемку от фартука на палец накручивает, это у нее плохой знак.
Учительница тут же ко мне, Рози велела в коридор выйти, а меня пригласила сесть. Вижу, она робеет, все смотрит на меня, да странно так, будто виновата, а заговорить не решается. Она, знаешь, тоненькая такая, бесцветная барышня, бледная немочь, я ее пожалела даже - век в девицах сидеть, с такой-то наружностью и характером... Наконец собралась и говорит:
- Миссис Браунинг, рада с вами познакомиться, хоть и жаль, что при таких обстоятельствах.
Я говорю:
- А что случилось?
- Да вот сегодня Рози ваша ни с того ни с сего набросилась с кулаками на Кэтрин Лоу, нос ей в кровь разбила. И теперь не хочет говорить, за что. Дети, кто рядом стоял, в один голос твердят, что Кэтрин ей ничего не сделала. И главное, та меньше и слабее, болеет часто, а Рози ваша сильная, и ростом бог не обидел...
Я только и смогла сказать:
- О Господи.
Она мне:
- Я думала, что Рози знаю, она девочка спокойная, разумная... Как же так...
Я говорю:
- Успокойтесь, мисс Трихорн, тут не ваша вина. Растет дочка, видно, отцовский характер начал сказываться.
Тут она потупилась и спрашивает тихо так:
- А что, ваш муж...
Я засмеялась даже - так она забавно глядела, ну точно ребенок испуганный:
- А вы как думали. Мистер Браунинг, хоть теперь остепенился, и то иной раз такое выкинет... А уж в молодости... Чуть что срывался, и начальству мог надерзить, и в драку ввязаться. Мне перед свадьбой мистер Найджел, друг его, и корабельный доктор, много чего рассказывали. Он же на флоте служил, там с этим строго. И в карцер его сажали, и пороли, а он отлежится и опять за старое. Сам мне сетовал - когда, мол, меня несет, не могу остановиться, а там будь что будет...
Она и вовсе расстроилась, прямо слезы на глазах:
- Миссис Браунинг, нелегко вам признаться, но я не знаю, что делать. Рози мне теперь не доверяет, я с ней и так, и этак, молчит. Это после того случая, знаете...
- Да, - говорю, - знаю, муж рассказывал. Что поделаешь, дети есть дети, иногда приходится и строгость проявить. И коли она не хочет с вами говорить, это не ваша беда, а ее.
Она чуть вздохнула и говорит:
- Миссис Браунинг, оставить такое без последствий я не имею права. Инспектрисе я пока рассказывать не стала. Не может быть, чтобы Рози без причины так поступила. Что-то тут нечисто. Поговорите с ней сами, вас она послушает.
Ох, думаю, милочка, плохо же ты ее знаешь. Но виду не подала, встала и говорю:
- Спасибо вам, мисс Трихорн. Только не корите вы себя. Если всё так близко к сердцу принимать, то и молодой помереть недолго. Я поговорю с Рози. Авось получится.
Вышла я из классной, гляжу, моя разбойница в уголке жмется. Ничего я ей не сказала, поманила за собой, она и пошла, только не рядом, а поодаль. Так и дошли мы с ней до дома - я впереди, она следом, как нашкодившая собачонка. Вижу, понимает, уже хорошо, слава тебе боже.
Приходим, сажаю я ее за стол. Сидит, глаза вниз, набычилась и руками за стул держится. Горе мое, и хлебнет же она с таким нравом... Вижу, дело серьезное, и ошибиться мне сейчас никак нельзя. Сажусь напротив:
- Ну вот что, дочка, надо поговорить. Знаю, отцу ты больше доверяешь, но сейчас его дома нет. Неужто мы вдвоем не разберемся? Ты у меня уже большая, умная, и мы с тобой как-никак не чужие. Ведь верно?
Вижу, она головы не подняла, но кивает так, чуть заметно.
- Я тебя родила, ты у меня на глазах выросла, характер я твой знаю. В жизни не поверю, чтоб ты просто так кого-то ударила. Говори, что случилось, подумаем вместе, как быть, чтоб такого больше не было. Ты же девочка, и кулаками тебе действовать не след.
Молчит, снова в стул вцепилась. О господи, думаю, ну почему не сказать? Боится, что ли? Ее дома сроду не наказывали, все словами, все по-доброму... Или теперь иначе придется?
Вспомнила я тут себя маленькой. Зря на Роби грешу, я ведь тоже не ангелом была, и никогда ни в чем не хотела признаваться. Но меня-то мать ненавидела, и я ее тоже... Неужели... Может, черт с ним, с признанием, пусть себе молчит, лишь бы и правда на меня зло не затаила. Не в этом же дело, а в том, как ей дальше жить. Теперь не остановишь - потом поздно будет.
- Рози, - говорю, - милая. Я же тебе не враг. Ну не хочешь - не говори. Пообещай только, что перед той девочкой извинишься и больше руки распускать не станешь. Я тебе верю, ты если сказала - сделаешь. И покончим с этим со всем, сядем ужинать.
И тут у нее слезы покатились, как горох, но за стул как держалась, так и держится. И головой мотает вправо-влево - нет.
И вот от этого стало мне, Ева, так худо, как никогда в жизни не бывало. И все на свете отдала бы, чтоб только этого не было, а сидели мы с ней за столом, пили чай и отцовскую поездку обсуждали - скоро ли вернется, да что привезет в подарок... Но чудес не бывает.
Вздохнула я тяжело и говорю:
- Ну, раз так, делать нечего. Отца дома нет, теперь я за тебя в ответе. Жди, сейчас вернусь.
И пошла во двор, к березке той самой... Отломила три прута. Иви, милая, а ты бы что стала делать на моем месте?! Ну скажи! А если она так и станет дальше расти, чуть что не по ней - и в драку? А если ей потом кто взрослый не понравится - что тогда, в полицию бежать, брать на поруки? Лучше уж так, дома...
Вернулась на кухню, она как сидела, так и сидит. И глаз не поднимает.
Я уже прошу ее:
- Рози, - говорю, - может, передумаешь?
Головой мотает - нет. Ну, тогда я села, притянула ее к себе, положила на колени. Молчит. Задрала я ей все, что полагается, заголила, смотрю - господи, тут и сечь-то нечего. Пересилила себя, стегнула, полоска красная налилась - молчит, дернулась только. Я еще, сильнее - секу, а сама чуть не плачу. Полную дюжину отсчитала, она уже и в рубчиках, и дрожит вся, но так и не пикнула. И тут я бросила на пол розги и заревела в голос. Будь оно все проклято. Наклонилась, схватила ее в охапку, как есть, полураздетую, прижала к груди. И она меня не оттолкнула, обняла, и тоже слезы градом. Так и сидим, рыдаем вместе, а я раскачиваюсь и все твержу, как полоумная:
- Доченька... доченька... доченька..."





Шкатулку я поставил в гостиной на каминную полку и первым делом, вытерев от пыли, открыл и бережно завёл, всего на пару оборотов, боясь повредить столько времени бездействовавший механизм. Но все прошло хорошо. Счастливая парочка, украшенная цветами и лентами, по-прежнему кружилась в танце, и звучала мелодия - единственная, которую я смог запомнить на слух и узнал бы из тысячи. Я стоял, смотрел и слушал, пытаясь вспомнить, точно ли шкатулку заводила при мне мать или мне почудилось, и сколько лет назад я в последний раз открывал крышку, поворачивал медный колючик и замирал в ожидании чуда. Я пытался и не мог понять, как так вышло, что меня самого прошедшие годы изменили почти до неузнаваемости, что с тех пор я прожил уже несколько жизней - а вечно юные, беспечные пастух и пастушка все так же пребывали в своем маленьком душистом раю из темного дерева, бронзы и шелка.
Роуз молча наблюдала за нехитрым танцем двух фигурок на медном диске, но, видно, только из вежливости - кажется, ей сейчас было не до тонких материй.
- Красиво, - сказала она, когда кончился завод.
- Роз, что случилось? - спросил я.
Она посмотрела на меня несчастными глазами, чего не случалось уже несколько лет. Жаловаться мне она решалась не часто. Я опустился на стул, вытянул перед собой правую ногу. Достал кисет и трубку - подарок Найджела.
- Рассказывай, - кивнул я.
Она рассказала, то и дело сбиваясь, торопясь и смахивая слезы. А я слушал и втайне малодушно радовался, что позавчера вечером меня не оказалось дома. И не мне, а ей пришлось проделать с Рози то, что делали со своими детьми все родители в округе - и до чего мы в гордыне своей надеялись никогда не опуститься.
- Все когда-нибудь бывает в первый раз, - изрек я наконец самую ненавистную из всех жизненных премудростей.
- Да, - ответила она, явно проглотив остаток фразы "но почему именно со мной."
- Как она сегодня? - спросил я.
- Вроде бы в порядке, в школу пошла, как всегда...
- Ты поступила правильно, - сказал я поспешно. Если она сейчас разревется, я этого просто не выдержу. Но, произнеся эти слова, я почувствовал себя предателем.
- Не думаю. - ответила моя жена с кривой улыбкой. - Я просто не знала, что еще тут можно сделать. Тебе она сказала бы.
- Ну...
- Сказала бы, - повторила она убежденно, - а мне вот пришлось...
- Ну, драться теперь она, наверное, не будет, - предположил я.
- Или будет, исподтишка.
- Сроду она ничего не делала исподтишка.
- Теперь научится.
- Все когда-нибудь бывает в первый раз.
- Да.
Мы помолчали.
- А что я могла сделать? - спросила вдруг Роуз с такой злостью, что я поспешно поднял голову. Она была точь-в-точь как кошка, изготовившася к драке.
- Ничего, - ответил я.
- А будь ты на моем месте, - задала она вопрос, которого я боялся, - вот позвала бы тебя мисс Трихорн...
Я поперхнулся и поспешно отложил трубку. Она терпеливо ждала. К счастью, у меня хватило ума сообразить, что ей ничего не известно, а ответа от меня требуют совсем по другому поводу.
- Ну, сразу не скажешь, - пробормотал я.
- Конечно, - ответила она. На лице у нее было написано "все вы, мужчины, одним миром мазаны".
- Не знаю, - сказал я, чувствуя себя припертым к стенке. Роуз все еще не спускала с меня глаз.
- Вечером с ней потолкую, - пообещал я.
................................
Мои опасения были не напрасны. Рози, переступив порог, не бросилась мне на шею, как делала всегда, даже после непродолжительной разлуки. Она едва позволила к себе прикоснуться. И тут же, скороговоркой, попросила разрешения уйти в детскую. Переглянувшись с Роуз, я ответил "да". Взяв себя в руки, снова сел и закурил, убив таким образом минут двадцать. И наконец, глубоко вздохнув, отправился за ней следом. Не давая себе времени смалодушничать, открыл дверь детской и вошел.
Рози лежала на кровати, свернувшись клубочком. Вид у нее был самый несчастный. Я сел рядом и положил руку ей на голову.
- Дорогая.
Она тихо заплакала. Я тоже маленьким мог вынести любые обвинения, любой крик и скандал, но не мог удержать слез, если кто-нибудь заговаривал со мной ласково.
Как просто одолеть ребенка. Для этого даже не нужно насилия. Достаточно нащупать слабое местечко, и он стоит перед тобой, открытый и беспомощный, и делай тогда из него, что тебе угодно. Главное - держаться уверенно и иметь хорошо подвешенный язык.
Я мог бы сейчас объяснить ей, что ее поступок возмутителен, что я никак не ожидал от нее такой глупости и испорченности, что любой спор нужно решать по-людски, а не вести себя, как дикие животные. Что хорошие девочки вообще не дерутся, а если она еще так поступит, я больше знать ее не желаю (это обещание срабатывает в ста случаях из ста, если ребенок к тебе по-настоящему привязан). Что с ней обошлись по заслугам, что хорошие дети никогда не доводят дела до розги, но кто не понимает слов, тому приходится объяснять иначе.... Всё то, что говорят в таких случаях, что мне самому тысячу раз повторял Найджел, приступая к очередному уроку...
И вдруг, неожиданно для самого себя, я начал произносить совсем другие, немыслимые, недопустимые слова, которых, как меня уверяли всю жизнь, ребенок никогда не должен слышать от взрослого.
- Рози. Я не знаю, что у тебя там случилось. Я просто хочу, чтобы ты знала - я тебе верю. Ты не могла поступить иначе. Но все-таки постарайся больше так не делать. И бога ради, говори мне, если что случится. Обещаю, я не буду тебя ругать. И наказывать тоже не стану, не разобравшись, что к чему.
И тут она села на постели и подняла ко мне красное, распухшее лицо, полускрытое растрепанными волосами.
- Вы никому не скажете? - спросила она.
- Обещаю.
- Кэтрин Лоу...
- Что, милая? Что?
- Она сказала... она сказала, что мама...
- Довольно, дорогая, не нужно, - попытался я остановить ее, но она посмотрела так, что я замолчал. Данное мной обещание сделало то, чего не смогла сделать порка. Рози жалко искривила рот и закончила:
- Она сказала, что вы мне не отец.






Роуз я решил пощадить и не посвящать в детали. Мы с ней и так жили в постоянной готовности, встретив знакомых на улице, не получить ответа на приветствие, или во время церковной службы поймать на себе косой взгляд, или в иной форме вновь и вновь быть призванными к ответу за старые грехи. Пилюля была горькой, но все, что нам оставалось - это проглотить ее и постараться поскорее забыть.
Однако ребенок - дело другое. Рози ничего не сделала и не должна страдать из-за того, что ее отец и мать не удосужились обвенчаться чуть пораньше, дав всему городу пищу для слухов.
Что касается остального, о чем, я уверен, почти не скрываясь шепчутся соседи за нашей спиной... Подумав об этом, я кисло улыбнулся. Что ж, я знал, на что иду, Роуз перед свадьбой поведала мне всё. Но порой это было слабым утешением. Женившись на ней, я попал в положение здорового человека, связавшегося с заразным больным. Честь мужа, как считалось веками, находится у жены под юбкой, и все ее прошлые вольности отныне пятнали и меня, делая в глазах людей если не рогоносцем, то по крайней мере жалким подкаблучником, простившим женщине то, чего мужчина прощать не должен. Иногда, в минуты срыва, я был близок к тому, чтобы припомнить Роуз ее послужной список.
Скрипнув зубами, я заставил себя думать о деле. Следует сегодня же сходить поговорить с учительницей. Все ей объяснить и попытаться придумать что-то, чтобы подобное больше не повторилось. Должен же быть какой-то выход. Мисс Трихорн - разумная, просвещенная женщина, она должна понять... Она должна...
Черт. Плохо дело. Если одно ее имя, даже не прозвучавшее вслух, так выбило меня из колеи... Но кто-то должен пойти. Нет, только не Роуз, хватит с нее и остального. Придется все-таки мне.
Утром я собрался, как обычно, на службу, и моя жена, обычно такая проницательная, ничего не заподозрила. Я ни слова не сказал ни ей, ни дочери. Весь день я ни о чем не думал, кроме дела, и не поднимал глаз от конторки, так что мистер Доу мог бы мной гордиться. Я был на удивление спокоен, точен и скуп в движениях, только дважды поймал себя на том, что рисую на полях делового письма округлые гребни волн и ялики под выпуклыми парусами. Скомкав испорченные чистовики, я поспешно выбросил их в корзину для бумаг. И больше в тот день ничего такого не повторилось.
Я уже вполне овладел собой и мог ручаться, что при встрече не позволю себе никакой бестактности. Просто не буду подходить близко, или стану смотреть в сторону. Поразмыслив, я взял из подставки одно из перьев, отрезал кусок длиной в дюйм, старательно заточил его с обеих сторон и сунул в карман. Если во время разговора сжать такой в кулаке, да покрепче, все мысли быстренько повернут в нужную сторону...
Но чем ближе к вечеру, тем сильнее я нервничал. Ну хорошо, положим, я смогу соблюсти приличия. Уже не уверен... Но допустим... допустим. Но что она?
Еле дождавшись окончания присутствия, я откланялся, взял свою палку и поспешно вышел, левой рукой застегивая сюртук. До школы было минут двадцать пути, и времени для раздумий оставалось мало.
Я дал слово мисс Трихорн, что больше ее не побеспокою. Что она скажет, увидев меня снова? Каким жалким лепетом покажутся ей все мои оправдания. Подумает, что я просто использовал удобный предлог. Обычная мужская тактика - осаждать женщину, недостаточно твердо сказавшую "нет", до тех пор, пока она, ослабев от натиска, не произнесет заветное "да"...
Споткнувшись на ровном месте, я остановился. Сама такая возможность, даже упоминание о том, что она может так подумать, было нестерпимо. И в то же время меня одолевало какое-то злорадное любопытство - и страстное желание узнать, чем все закончится.
Но когда, раздираемый сомнениями, я приблизился к зданию школы, то обнаружил на месте только сторожа, навешивающего на дверь замок. Я опоздал.
- Скажите, любезный, - произнес я, опустив два пальца в карман, - давно ли ...эээ... давно ли все разошлись?
- С четверть часика, сэр, - ответил он, внимательно следя за моей рукой, - может, еще нагоните. А нет, так домик сразу за холмом, второй на улице... не ошибетесь, сэр.
От его понимающего тона меня передернуло, будто я и правда замышлял непристойное. Мрачно сунув ему шестипенсовик, я развернулся и последовал в указанном направлении.
Очень скоро я понял, что переоценил себя. Силы кончились уже на полпути - за последние годы я отвык от такой нагрузки, набрал лишний стоун веса, да и проклятая нога досаждала все сильнее. Кое-как обогнув холм по западному склону, я был вынужден остановиться, чтобы передохнуть. Потом огляделся по сторонам. Было еще довольно светло, дорога до первых домов просматривалась отчетливо. Она была пуста.
Стиснув зубы, я дождался, пока дыхание выровняется, а затем двинулся дальше, уже сильно припадая на правую ногу.
Когда я достиг своей цели, начинало темнеть. Поравнявшись со вторым на улице домом, я поднялся на крыльцо и постучал. Потом еще раз. Еще. И наконец обратил внимание, что в его окнах не горит свет. Может, не здесь?
Подойдя к соседнему дому, я постучал в дверь. Долгое время было тихо, так что я уже засомневался, слышали ли меня, но как раз когда я поднял руку, чтобы постучать вновь, дверь приоткрылась.
- В чем дело? - неприветливо спросила стоящая на пороге немолодая особа, из-под локтя которой высовывались две любопытные детские физиономии - мальчик и девочка.
- Прошу прощения, - выдавил я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно спокойнее, - не в том ли доме проживает мисс Трихорн?
- А вы сами кто будете?
Я не успел ответить.
- Там, там, - защебетала белокурая малышка, с виду ровесница Рози, тыкая пальчиком в нужную сторону, - вам чего надо? Хотите, я передам?
- Это еще что такое, - возмутилась женщина, перенося свое недовольство на дочь, - а ну марш домой!
Дверь захлопнулась. Я остался один на крыльце, ошеломленный и растерянный.
Сторож подшутил надо мной? Вряд ли, да и зачем ему... Или она пошла не домой? Куда же, зачем? Или мы просто разминулись?
Спустившись с крыльца и бросив на дом прощальный взгляд, я заковылял обратно. Дорога до холма на этот раз заняла вдвое больше времени. Западный склон, еще немного освещаемый заходящим солнцем, был так же пуст. Может быть...
С восточной стороны уже наступали сумерки, и мне пришлось при каждом шаге ощупывать дорогу палкой, чтобы не споткнуться. Зацепившись одеждой за куст можжевельника, я выругался и обернулся назад. И тут увидел ее.
Мисс Трихорн сидела на траве чуть поодаль, склонив голову на плечо и глядя себе под ноги. Я все понял раньше, чем успел добежать до нее, тяжело налегая на палку. Задыхаясь, обливаясь потом, я остановился перед ней. Лицо у сидящей было задумчивым и сосредоточенным, а кожа уже приобрела голубоватый оттенок, которого никогда не бывает у живых.





"Здравствуй, дорогая Ева. Спасибо тебе за прошлое письмо и за поддержку. Ты спрашиваешь, что у нас слышно. Ох, ну что тут скажешь.
Надеюсь, самое страшное позади. Роби уже выпустили, потому что доктор, дай бог ему здоровья, заявил, что смерть наступила не позднее четырех-половины пятого, а соседка покойной показала, что когда она говорила с этим "подозрительным молодым человеком, спрашивающим мисс Трихорн", было уже начало седьмого. Ну, дальше понятно. Через полчаса Роби постучался к ней снова, сообщил о случившемся и попросил послать кого-нибудь за полицией. Сам он тогда еле доковылял до ее дома, нога разболелась, и он до сих пор с трудом на нее ступает. Соседка послала сынишку к начальнику полиции, тот явился с констеблем, и Роби вместе с ними вернулся туда, где он оставил мисс Трихорн. Они изрядно поплутали в темноте, было уже совсем поздно, ничего не разглядеть, так что мистер Алджернон оставил констебля на ночь возле тела, а сам вернулся в участок вместе с Роби и запер его там. Я чуть с ума не сошла, дожидаясь его домой, пока наконец не явился от него мальчик с запиской. Мистер Алждернон позволил меня известить. Он совсем молод, родом из Йорка, недавно назначен к нам начальником полицейской службы. Про него говорят, что он умен, честолюбив и не берет взяток. Можешь себе представить, что за ночь я провела. Думала, Роби за свою честность поплатится, зачем полиции искать преступника, если подходящий человек сам дался в руки. Но, слава богу, тут я оказалась неправа.
Наутро чуть свет мистер Алджернон вернулся на место происшествия вместе с помощниками и доктором, велел ему осмотреть покойную, и только потом позволил забрать ее и увезти. И сам еще там все облазил, а вернувшись, велел выпустить Роби из-под замка. Правда, предупредил, что еще позовет, и сказал никуда не отлучаться из города. Роби домой вернулся сам не свой. А назавтра состоялись похороны.
У бедняжки мисс Трихорн совсем не оказалось родни, и на кладбище были только инспектриса, соседка с детишками, мы с Роби и пара сердобольных старух, что увязались из любопытства. Роби всю службу простоял столбом, глядел в землю, ничего не замечал, а у самого глаза такие, будто пьян до остекленения. Домой вернулись - то же самое. Все видит, все слышит, на вопросы отвечает, но чувствую - нет его рядом со мной, хоть ты тресни. Ева, милая, не нравится мне это. Не то чтоб я о покойнице худо подумала... но дыма без огня не бывает. Рано или поздно я чего-то такого ждала. Слишком хорошо я его знаю, чтобы поверить, что он остепенился. Припомнила я тут все наши разговоры за последнее время, и когда покраснел пару раз без причины, и делал вид, что ему все равно. И его же рассказы, давние, каким он в юности был - с тех пор если что и изменилось, то не намного. Может, у него с ней и не было ничего... но я почему-то уверена, что случись, к примеру, что-нибудь со мной, он бы меньше убивался. Дура я, скажи, да?
А тут еще напасть - Рози врать начала. Скажи мне кто раньше, в жизни бы не поверила. Как раз в тот вечер вернулась она домой на час позже обычного. Ужинать не стала, и сразу же к себе. Я подождала немного, иду следом. Лежит она на кровати, калачиком, и одеяло на себя натянула. Сажусь я к ней, не на стул рядом даже, а прямо на постель. Раньше никогда так не делала, за баловство считала... Верно Роби сказал, все когда-то бывает в первый раз. Не поверишь, у нас в ней после того случая вроде как что-то наладилось. Все-таки хоть поревели вместе, в обнимку, а то раньше она ко мне не больно тянулась... Да, всыпала я ей тогда, верно, но ведь за дело, и утешала, как могла, и чуть ли не прощения просила... И вроде как она после этого оттаяла немного. Может, она думала, мне до нее дела нет, всех секут, а она одна, как сирота неприкаянная? А как получила, так и успокоилась... Поди пойми. Господи, Ева, не тому нас в детстве учили, вот и живем до седых волос дурачками малолетними...
И вот, после всего, сажусь я к ней, приласкала, хочу поговорить по душам... а ее как подменили. Опять молчит, да еще глаза прячет. Я уж боюсь ошибиться, спрашиваю осторожно так - дочка, ну что случилось? Устала, говорит, спать хочу. Ну хорошо, а задержалась почему? А она в ответ, мол, шла уже домой, да по дороге вспомнила, что забыла в классной новый шерстяной платок, испугалась, что пропадет, ну и повернула обратно. А что же, говорю, ты не в нем? Она тихо так: да уже поздно было, все заперто, так и вернулась ни с чем...
Вижу, она уперлась, лучше не трогать. Подождем до завтра. Ночью все заснуть не могла, вертелась. И Роби рядом нету, и что с ним будет, непонятно, а тут еще это... И чего мне только в голову не лезло... Я уж решила, может, с ней что-то такое плохое случилось, что и говорить боится? Вспомнила ту свою подружку, нам по восемь лет было... Помнишь, я рассказывала, у нас тогда в городе появился мерзавец, приставал к маленьким девочкам - знал, что смолчат, постыдятся о таком рассказывать... Но вроде на это не похоже, она бы иначе держалась. А она... как бы сказать... будто натворила чего и боится, что раскроется.
А может, думаю, и нет ничего. Сама же, как маленькой была, тоже могла вот этак весь вечер дуться, а наутро опять веселенькая. Если от каждого ее каприза так с ума сходить, тоже долго не протянешь. Поссорилась со своей Мэгги, не поделили что-то, вот и переживает, ребенку много ли нужно... Так ни до чего и не додумалась, еле уснула, уже когда в окне бразжить начало...
Утром вернулся домой Роби. Я взяла себя в руки, вида не подаю, будто что не так. Накормила его, сама рядом за стол села и жду. Он поел, согрелся, отошел немного. Сам мне рассказал, что вчера случилось. А я ему - про Рози.
Смотрю, он даже вроде как очнулся. Все-таки любит ее, ничего не скажешь. Тут же встал и пошел к ней. С час его не было, я уже и печь затопила, и прибраться успела, и завтрак приготовить... Рози так в школу и пошла, молча, и по виду ничего не поймешь. Я еле дождалась, когда она уйдет, спрашиваю - ну что?
Роби отвечает:
- Да что. Я уж с ней и так, и этак, разговорить пытался, но ты же ее знаешь...
- Знаю, - говорю, - есть в кого.
Он даже шпильки не заметил. Или не услышал, такое с ним теперь запросто, все о своем думает.
- Думаю, - говорит, - напугал ее кто-то, вроде и охота сказать, а боится. Я уж давить не стал, захочет - сама расскажет.
Тут меня как стукнуло:
- А может, по дороге кого встретила? А если... слушай, а если она... покойницу увидала, еще до тебя?
Он даже в лице переменился, :
- Да ты что, нет... И потом, с чего бы ей скрывать? Вот ты... скажи, ты, если бы в шесть лет такое увидела, разве смолчала бы?
И за руки меня так схватил, стиснул, в глаза заглядывает, будто просит... будто я - господь бог, и скажи я что надо - так все сразу станет хорошо... Ева, милая, не поверишь, как мне жалко его стало, и за себя стыдно, что плохое про него думала...
- Нет, - говорю, - конечно, нет. Наоборот, побежала бы домой, рассказывать.
Он успокоился немного, но все-таки еще добавил, на всякий случай:
- Ладно. Сейчас из нее все равно ничего не вытянуть. А вечером, как вернется, еще раз потолкуем..."






- Cадитесь, мистер Браунинг.
Хозяин кабинета кивает при моем появлении и указывает на кресло для посетителей. Он молод, ненамного старше меня, крепок и широк в плечах, лоб высокий, сальные черные волосы зачесаны назад, лицо некрасивое, умное и энергичное. Перед ним на столе растрепанная пачка бумаг, чернильница и песочница - все в полном беспорядке. Сбоку примостился небольшой поднос с давно остывшей чашкой чаю и нетронутым печеньем в вазочке. Дешевая сальная свеча оплывает в канделябре, рядом валяется обкусанный окурок сигары.
- Как ваша нога, мистер Браунинг? - спрашивает человек за столом.
- Спасибо, лучше, - вру я.
- Очень хорошо. Потому что, возможно, нам придется еще раз наведаться на место происшествия. Но об этом после.
Он откидывается в кресле, рассматривая меня внимательно, но не враждебно.
- А сейчас я попрошу вас еще раз изложить мне все события того вечера. Шаг за шагом. Я понимаю, как вам это тяжело... Но тем не менее.
- Ничего, сэр.
Он кивает, не спуская с меня глаз.
- Покойная была хорошей женщиной.
- Да...сэр.
- Полагаю, вы, как и я, хотите, чтобы справедливость восторжествовала.
- Да.
- Тогда давайте еще раз попробуем восстановить общую картину. Вы ушли со службы в пять?
- Да, сэр. В это время обычно заканчивается присутствие.
- А к школе подошли в половине шестого?
- Чуть позже, наверное... там по-хорошему минут пятнадцать пути, но...
- Не надо, мистер Браунинг. Я понимаю.
Я чувствую к нему благодарность за то, что он не упоминает вслух о моем увечье.
- Итак, вы застали на месте только сторожа. И он вам сказал, что мисс Трихорн уже ушла.
- Да, - киваю я, стараясь не вспоминать сальную улыбку, с которой сторож опустил в карман мои шесть пенсов.
- Вы решили, что успеете ее нагнать?
Не успел, отвечаю я про себя. Не успел.
- Да, сэр. Разговор был важный, понимаете... - незаметно для себя я начинаю оправдываться, я чувствую, что мой голос звучит почти просительно.
- Ваша дочь училась у нее?
- Да, сэр.
Он сам подсказвает мне пристойное объяснение той настойчивости, чтобы не сказать хуже, которую я проявил в тот вечер. Женатый мужчина не должен выслеживать после работы учительницу, которая уже сложила с себя служебные обязанности и превратилась в обычную незамужнюю молодую особу. И тем более он не должен искать с ней встречи наедине в пустынном месте в темное время суток. А если он все-таки это сделал, то либо имел на нее виды, либо...
- В котором часу вы постучались в дом к миссис Барри?
- Не помню...
Это была правда, и выпалил я ее автоматически и не думая. Но в прошлый раз, кажется, я назвал время с точностью до минуты. На всякий случай, чтобы звучало убедительней. А теперь забыл. Плохо дело, запоздало понимаю я. Я слишком размяк, доверился незнакомому человеку, от которого зависят моя жизнь и свобода...
Но мистер Алджернон, второй раз за вечер, случайно или нарочно, делает вид, что не заметил моей оговорки, или не придал ей значения.
- В начале седьмого, если я не ошибаюсь. Это время вы назвали на прошлом допросе. И миссис Барри показала то же самое.
- Так, сэр, - поспешно отвечаю я, пряча под стол вспотевшие ладони.
- Вы спросили, где проживает мисс Трихорн?
- Нет, я спросил, не в этом ли доме, и сам указал...
Мистер Алджернон задумчиво кивает. Разница между первым и вторым утверждением очевидна. Первый вопрос мог бы задать злоумышленник, рыскающий в поисках своей жертвы. Второй - простое уточнение уже известного адреса. Ничего подозрительного.
Господи, понимаю я вдруг, да я же боюсь, хотя знаю, что невиновен, и веду себя так, как если бы за мной и впрямь что-то было...
- Скажите, - произношу я, еле ворочая пересохшим языком, - как ее убили?
- Свернули шею, так утверждает врач. К сожалению, сделать это было совсем нетрудно, при ее-то сложении, особенно если знать, как.
Мистер Алджернон слегка меняется в лице, рот его кривится. Наверное, ему, как и мне, тягостно вспоминать зрелище, которое... нет, хватит, иначе я сорвусь.
- Как вы думаете, - спрашивает он внезапно, - у нее могли быть враги?
- Не знаю, - растерянно отвечаю я, обрадованный, что разговор зашел о другом, - вы кого-то подозре...
- Простите, это не подлежит обсуждению, - суровеет он, - отвечайте на вопрос, если вам есть что сказать.
Его неожиданно резкий тон заставляет меня вспомнить старые добрые флотские времена и отрезвляет не хуже вылитого на голову ведра холодной воды.
- Какие же враги... - начал я и осекся. Я подумал, что почти ничего не успел узнать о ее жизни - и теперь уже не узнаю.
- Вы что-то вспомнили? - спросил он, снова закуривая свой огрызок сигары.
- Нет, ничего, - поспешно произес я, - ничего.
Я снова соврал. Но имя, пришедшее мне на память, решительно не годилось для ответа. Я не хотел выставить себя дураком, заявив, что единственный известный мне человек, который мог бы желать зла мисс Трихорн, носит имя Джек Картрайт и насчитывает около десяти лет от роду.





Сегодня утром ужасно не хотелось в школу. Ничего такого не случилось. Просто не хотелось, чтобы мисс Трихорн опять на меня смотрела, как тогда, в классной, когда мы с ней сидели вдвоем и молчали.
Вообще-то мне в школе все равно нравится, даже после того случая. У меня получается хорошо считать в уме, отец говорит, что это в него, а я очень люблю, когда он так говорит. И еще мне нравится, что кругом много народа, можно затеряться, и никому до тебя нет дела. Так спокойнее. А если станет скучно, всегда можно перекинуться парой слов с Мэгги. Мы с ней всегда ходим вдвоем, остальные на нас косятся, но и только. Обижать меня никто не обижает. Кроме Джека.
Он как меня увидит, норовит или сказать что-нибудь, или толкнуть мимоходом. Раз в коридоре дал подножку, я упала и руку ссадила до крови. Он тогда стоял, улыбаясь, и ждал, что я на него наброшусь. А я встала, отряхнулась и пошла обратно в классную.
Потом пристал во дворе во время большой перемены. Мы с Мэгги стояли, как всегда, особняком. Он покрутился неподалеку, потом вдруг подошел и сказал:
- Правда, что у тебя отец был моряком?
Я не ответила. И Мэгги подтолкнула в бок, чтоб молчала. А он не унимается:
- А знаешь почему? Туда идут только самые пропащие. Я с портовыми знаюсь, они так прямо и говорят: "Море и виселица любого примут". А старик мой поговорку знает: "Лучше висеть, чем служить на флоте".
Мэгги не выдержала и ответила - громко так:
- Это не на прошлой ли неделе он тебе рассказывал, когда тебя домой школьный сторож привел? Все соседи слышали, как ты тогда орал, обещался, что больше не будешь...
Я ее дернула за рукав, но было уже поздно. Джек будто споткнулся на бегу, округлил глаза, но только на секунду. Оглядел всех, кто слушал. Потом ухмыльнулся как ни в чем не бывало и сказал Мэгги такое, что и повторить противно. Мы все чуть сквозь землю не провалились. А Мэгги вырвалась у меня, разревелась и убежала. Я ее потом еле отыскала в угольном чулане, как могла, успокоила. Говорю ей:
- Не обращай внимания. Он видно, и правда в порту вертелся, там и набрался такого. Не связывайся с ним. Вообще не смотри, будто его и нету.
- А если дразнить станут, мол, трусишь?
- А ты ответь - нет, брезгаю. Мигом отстанут.
Она даже плакать перестала. И больше уже не спрашивала.
Назавтра у меня пропала школьная сумка, потом я ее нашла во дворе, в грязи, а рядом валялись разорванные книги. Я ничего не сказала ни мисс Трихорн, ни маме. Я знала, что этого он от меня и ждет.
В общем, так у нас и шло. До сегодняшнего дня.
А сегодня он какой-то тихий был, на себя не похожий. Даже не задирался ни с кем. Мэгги мне тут же рассказала, почему. Живет неподалеку, вот и знает все первая. У него отец вчера опять набрался, гонялся за ним по двору с ремнем. Джеку у соседей пришлось прятаться, и теперь он домой идти боится.
Мэгги мне шепчет:
- Так ему и надо.
А я не знаю, что и ответить. Не хотелось ей говорить. Если честно, я, наверное, и правда ему такого желала. А вот случилось - и не рада. Страшно только, и еще противно. Даже думать об этом не хочется.
Задержались мы в тот день дольше обычного, когда домой разошлись, уже смеркаться начинало. А я уж на полдороге вспомнила, что забыла платок в классной. Стою и не знаю, возвращаться или нет. Вернулась все-таки, еще открыто было. Сторож меня в классную пустил, я обыскала все - нету. Пошла обратно, чуть не плачу от злости, и мать за платок заругает, и темно уже совсем, боязно...
Тут вижу - идет кто-то впереди, высоченный такой, и пошатывается, как пьяный. Потом смотрю - он и правда еле на ногах стоит. И запах такой гадкий, сроду такого не нюхала, не знала даже, что так бывает. И тут я поняла, кто это. Мистера Картрайта я видела только раз или два, но его ни с кем не спутаешь - шести футов ростом. Потом смотрю - как-то он странно идет, оглянулся пару раз, будто кого высматривает. Я чуть со страха не умерла. То ли бежать, то ли застыть, авось не заметит. И вдруг он как обернется - и прямо ко мне. Схватил за плечи, наклонился - и снова гадостью этой дохнул:
- Выслеживаешь?
Я от страха и пикнуть не смею, стою ни жива ни мертва. А он снова:
- Кто такая? Признавайся, а то шею сверну.
Я ему в ответ, как дура:
- Сэр, пустите, ради бога, меня мать заругает...
И тут рядом голос знакомый:
- Отец, это Рози Браунинг, со мной учится.
Смотрю - Джек подошел, тихонько так, я и не заметила, не до того было. Ну все, думаю, теперь точно конец. А Джек снова:
- Отец, она будет молчать. Рози, обещай. Я ее знаю, она если сказала - сделает.
Тот только отмахнулся, как от комара:
- С тобой после поговорим.
А Джек опять:
- Рози, обещаешь?
Я и говорю:
- Обещаю. Никому не слова.
Я даже не поняла сперва - о чем ни слова, почему? Чуть не спросила, вовремя опомнилась. Мистер Картрайт подумал еще, потом, видно, решил что-то. Наклонился ко мне, улыбается:
- Ладно, милая. Поверю, отчего не поверить. Отца с матерью любишь?
Я уж говорить не могу, горло сдавило, киваю только, как заведенная. И он в ответ кивнул:
- Тогда я спокоен. Будешь молчать.


--------------
продолжение следует

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

Специальный констебль мистер Алджернон выглядит так, будто всю предшествующую ночь провел на ногах. Лицо обтянулось, под глазами мешки, сквозь загар проступает нездоровая бледность. На столе чайная чашка с остатками крепчайшей заварки, блюдце полно сигарных окурков. Мне вдруг приходит в голову, что он копит их, чтобы потом растереть на трубочный табак.
Этот человек молод, беден и не имеет связей. Он наделен весьма скромными полномочиями. Но сегодня ночью, пока я спал, он с двумя помощниками быстро и без большого шума арестовал матерого убийцу. Мы оба знаем это, но блюдем правила игры. Он церемонно указывает мне на стул для посетителей. Я долго усаживаюсь и вытягиваю вперед правую ногу, делая вид, что никуда не тороплюсь.
- Ну, как поживаете, мистер Браунинг?
- Помаленьку, сэр.
- Нога? Ничего?
- Да, спасибо.
- Тогда приступим. Скоро заседание окружного суда. Нам следует заранее обговорить все мелочи. Судья из местных, аристократ, и уж конечно не упустит случая подставить подножку выскочке вроде меня. Вот почему я особенно благодарен вам за понимание и помощь. И особенно за то, что дали переговорить с вашей дочерью. Как она, кстати?
- Лучше. Точно, лучше. Не сглазить бы.
- Наша беседа не причинила ей вреда?
- Да нет. Похоже, ей самой надо было выговориться, чтобы отпустило.
- Слава богу. Предпочитаю не втягивать детей во взрослые дела. Успеют хлебнуть мерзостей, когда подрастут.
Я все еще на взводе от полученного письма. Меня переполняет благодарность ко всему свету. С языка неожиданно срывается:
- Вы, наверное, хороший человек, сэр. Дети это чувствуют.
- Ну, - отвечает он, слегка смутившись, - с ними проще. Всегда можно договориться по-хорошему.
- Всегда?
- Ну... почти всегда, - мой собеседник горько усмехается чему-то своему, - о взрослых этого не скажешь.
Он ничего не уточняет, и эта недосказанность мне нравится. Люди его положения частенько любят посетовать нижестоящим на неблагодарность этого мира.
- Ваша правда, сэр.
И тут я наконец не выдерживаю:
- Ну что там Картрайт? Признался?
Констебль смотрит удивленно:
- Нет, разумеется. И на диво спокоен. Потрясающая выдержка, должен признать.
В голосе констебля звучит легкая зависть, почти уважение. Это располагает к нему еще больше.
- А когда он с Рози столкнулся? Он что, прогуливался там перед сном на пустыре?
- Не помню, говорил ли я вам, что он якшается с контрабандистами. Давно его выслеживал, рассчитывал взять с поличным. Там на берегу у них наверняка был тайник в глухом месте. Вот туда он якобы и направлялся. И сына взял в помощь. Очень удобное объяснение. Кроме Джека подтвердить, разумеется, некому.
- А он наверняка станет выгораживать отца.
Мистер Алджернон опять приподнимает брови.
- Вы наблюдательны. Да, так оно и есть. Мальчишки в этом возрасте привязчивы. Вы можете бить такого смертным боем, прослыть в округе подонком и преступником, но если другого покровителя у него нет - он пойдет ради вас на все.
( Я скромно умалчиваю о причине своей проницательности. Хватит бедному парню и того, что случилось. Не рассказывать же теперь, как вскоре после моего визита он подстерег меня по дороге домой и, встав поперек пути - грязный, худой, отчаянный - выпалил единым духом, прежде чем удрать:
- Слушай, ты лучше за бабой своей следи, чтоб хвостом не крутила. А моего старика оставь в покое. Еще раз сунешься - шею сверну...)
- И где он сейчас, сэр? - спрашиваю я, чтобы отвлечься от неприятного воспоминания.
- Пока у соседей. Он там, как я понимаю, был частым гостем, когда отец в очередной раз напивался и вспоминал, что сын нуждается в воспитании... Сосед этот, сапожник, правда, и сам не дурак выпить, но во хмелю добродушен и знает меру. Дети и жена его любят. Потом, наверное, придется отправить его в сиротский приют, родственников-то нет...
- В приют?
- Да, вы правы, не лучшее место для ребенка, хотя бы даже и такого. Но оставить его на улице я не имею права.
- А может быть...
- Что?
- Знаете, сэр, - заявляю я в порыве великодушия, - разрешите мне потолковать с соседом. Предложу денег, может, согласится оставить его подмастерьем.
Мистер Алджернон пристально рассматривает меня:
- Вы готовы принять в нем участие? Чего ради?
- Иначе получается как-то не по-божески, сэр, - признаюсь я, - все-таки, как ни крути, парень пострадал из-за меня. Если вырастет в семье, какой-никакой, может, и не пойдет по отцовской дорожке...
Мне самому в детстве тоже так помогли, нужно же отдавать долги. Это соображение мне тоже хочется добавить, но я сдерживаюсь.
- Ну что ж. Может быть, вы и правы. Я и сам знаю, куда обычно попадают мальчишки из приютов и работных домов... Ладно, давайте так. Если вам удастся уладить дело, я тоже обещаю помочь чем могу. Не из своего кармана, конечно, - еще одна кислая усмешка, - этого я не могу себе позволить. Но добиться для него небольшого пособия...
- Это было бы здорово, сэр, - заявляю я, - дай вам бог здоровья.
- Просто заранее избавляю себя от лишних хлопот, лет этак через десять, - отшучивается мистер Алджернон, но видно, что мои слова произвели на него впечатление. - Так вы беретесь за это?
- Разумеется.
- Тогда вернемся к нашему делу. Предстоящий процесс...





Теперь я снова хорошая. Можно жить дальше.
Позавчера родители отослали меня спать, а сами долго-долго жгли огонь на кухне, но говорили тихо, так что я ничего не расслышала.
А вчера утром матушка очень нервничала, только бралась за что-нибудь и тут же бросала, и все при этом поглядывала на меня. Так глядят, когда хотят что-то сказать, но боятся. И когда перед тобой виноваты. Раньше такое тоже бывало, и с ней, и с отцом. Главное - не показывать, что ты это поняла, лучше не смотреть в глаза, заниматься своими делами и ждать, когда позовут. А позовут обязательно. Сядут, тебя усадят напротив, вздохнут и скажут :
- Дочка, надо поговорить.
Ужасные слова. Только что все было хорошо, но стоит их произнести - и становится плохо, и никуда от этого не денешься. Я иногда мечтаю, чтобы о плохом люди просто не упоминали, вдруг обойдет стороной. Сами же говорят: "не будите спящую собаку". Наверное, поэтому я так не люблю собак.
Все произошло, как я ожидала, матушка наконец меня позвала и сказала, что завтра придет специальный констебль, мистер Алджернон. Придет специально для того, чтобы я ему все рассказала. Как будто я уже взрослая и мои слова что-то значат. Было ужасно приятно. Но я заметила, что матушка вовсе не рада этому, и сама старалась показать, будто мне не хочется, но ничего не поделаешь, надо.
Мистер Алджернон оказался совсем не страшным. Он вообще был не такой, как другие взрослые. Разговаривал со мной, будто я ему ровня. Попросил прощения, что приходится снова напоминать мне о том вечере. Я ему рассказала все-все, у меня память хорошая, это и отец говорит, и в школе, так что я ничего не упустила и теперь очень гордилась. Выслушал он меня внимательно, только изредка задавал вопросы. И когда я сама что-то спрашивала, не перебивал, не одергивал, не говорил, что это не моего ума дело. Вот здорово.
Я его спросила, почему мистер Картрайт тогда меня не тронул. Он усмехнулся как-то странно. Потом сказал, что работает в полиции давно и всякого навидался. Бывают вещи, которых все равно не поймешь, надо просто радоваться, что повезло, и всё тут.
И еще я спросила, что теперь будет с мистером Картрайтом. Он ответил, что его арестуют и будут судить. Конечно, мисс Трихорн уже не вернешь, но пусть хотя бы совершится правосудие. И что я очень помогла этому и, возможно, спасла других людей, которых он мог бы убить в будущем. Я спросила, зачем же тогда его судить, если и так все ясно. Он снова усмехнулся и сказал, что таковы правила.
Я снова хожу в школу. Теперь все переменилось. Все на меня смотрят, но не как раньше, а завидуют. Расспрашивать не пытались - видели, что я все равно ничего не скажу, но за спиной шепчутся. И больше не трогают. Только Мэгги встретила меня, как раньше, и потащила гулять во двор, будто ничего и не случилось. И еще пропал Джек Картрайт.
Мы с ней долго гадали, что с ним теперь будет. Я вчера, когда разговаривала с мистером Алджерноном, совсем забыла об этом спросить. Я сказала, что, может быть, он останется жить дома, только без отца. Мэгги подняла меня на смех. Она всегда во всем разбирается лучше, совсем как большая. Она сказала, что, раз у него теперь нет отца, никто ему не позволит жить одному, а просто заберут в работный дом. Я спросила, что это такое. Она объяснила, что это такое место, где мальчишек вроде него держат под замком, с утра до ночи заставляют трепать пеньку и морят голодом. Она сама слышала, как мать с соседкой толковала на кухне, и обе сказали, что туда ему и дорога. Я сказала, что он не совершал никакого преступления, за что же с ним так поступать? Мэгги снова засмеялась и сказала, что я глупая, а полиции лучше знать. Так ее мать говорит. И потом, с детьми преступников всегда так поступают, потому что положено. Мне было жаль, что так вышло с Джеком. Тогда он перед отцом за меня вступился. Но Мэгги говорила так уверенно, и я не хотела показать себя совсем глупышкой. Я смолчала.
А на большой перемене все гуляли по двору, а мы с Мэгги, как всегда, стояли в стороне. И тут подошли под ручку дочка вдовы Барри, Энн, с которой у меня раз была ссора, и Кэтрин Лоу. Они давно гуляли рядом, два-три круга сделали, а потом решились. Я только-только обрадовалась, что Джека больше нет и некому ко мне приставать, а теперь выходило, что все начинается снова. Но молчала и на них не глядела. А Мэгги, конечно, как всегда не выдержала. Выступила вперед и говорит:
- Шли бы вы отсюда, Энни. Не видите, вам тут не рады.
Они переглянулись, и Энн ответила:
- Подумаешь. Больно надо. Тут некоторые воображают, будто они умнее всех. А мы зато кое-что знаем, а вам не скажем. Правда, Кэт?
Кэтрин Лоу здорово трусила, наверное, думала, что я опять ей врежу, как тогда. Поглядывала на меня исподлобья, топталась на месте, потом все-таки не выдержала.
- Знаем-знаем. Энни тоже кое-что видела, а твоему констеблю сроду не догадаться.
Я опять смолчала, но Энни уже прорвало. Очень уж ей хотелось показать, кто тут главный. Она даже на меня не смотрела, только на Мэгги, но и так ясно было, что к чему.
- Я с месяц назад видела, как к мисс Трихорн приходил какой-то джентльмен. Несколько раз, по вечерам, когда уже совсем темно. У нас дом рядом, из кухонного окошка все видно. Темно, но разглядеть кое-что можно. Он был такой высокий, в шляпе, надвинутой на глаза, и держался все время в тени. Поднимался на крыльцо и стучал, и дверь отпиралась. Один раз я среди ночи проснулась, пошла на кухню за водой, а в соседнем доме свет еще горит. Она и тот джентльмен стояли у калитки и спорили о чем-то, потом она убежала домой и дверью хлопнула, а он развернулся и ушел. И больше я его не видела.
Кэтрин в бок ее толкает:
- Ты главное скажи.
- Да зачем, им неинтересно.
Но я ничего не сказала и не посмотрела на нее, и даже у Мэгги хватило ума смолчать. Тогда Энн снова не выдержала:
- А за несколько дней до того, как все случилось, я играла на улице и видела в окне мисс Трихорн, она там сидела за столом и писала. Тут к ней пришел посыльный из лавки, Фрэнк, и постучался в дверь. Она даже вздрогнула, потом быстро встала, взяла что-то со стола, нагнулась, и ее не стало видно. А когда выпрямилась, в руках у нее ничего не было. Она вышла открывать Фрэнку, взяла покупки, заплатила ему, и еще на чай дала, наверное, много, потому что вид у него был очень удивленный. А она глядела в пол, будто что натворила. Отпустила его и сразу ушла обратно.
Мэгги выслушала, усмехнулась, а потом говорит:
- Ну и что? Нашла чем хвастаться. Может, ты еще видела, как она ... - тут я ей наступила на ногу, чтоб замолчала. Потому что она опять начала говорить гадости, я этого не люблю. Она вообще дурно воспитана, такое может сказать вслух, что хоть уши затыкай. Энн заморгала часто-часто, потом покраснела и потащила Кэтрин прочь. Мне было стыдно за Мэгги, но я была так рада, что эти две дурехи наконец ушли. Может, она нарочно такое сказала, чтобы их спровадить.
Похоже, так и было, потому что Мэгги снова хихикнула и как ни в чем не бывало ткнула меня локтем в бок:
- Интересное дело. Оказывается, мисс Трихорн была не такая уж тихоня.
Я говорю:
- Замолчи, как тебе не стыдно.
Она еще пуще скалится:
- Ясное дело. Спорим, это она в тайник под половицу что-то прятала? У моей старшей сестры Дейрдере такой есть. Она с парнем гуляет потихоньку, а его подарки прячет. Я раз подсмотрела - думала, убьет. Заставила меня покляться на Библии, что матери не скажу. У мисс Трихорн небось тоже было что скрывать.
Я говорю:
- Тогда надо полиции сказать, пусть поищут.
Мэгги на меня посмотрела, как на чокнутую:
- Ты что? Они же все себе заберут и мы даже не узнаем, что там было. Надо самим слазить. Дом пустой стоит, дождаться безлунной ночи и проверить. Только огня не жечь, чтобы соседи не увидали.
Я говорю:
- Все равно неправильно, это же все равно что кража.
- А мы посмотрим только, а потом сразу пойдем в полицию и сдадим. Еще и похвалят, а Энн твоя от зависти удавится. Или тебе слабо?





Скопище домишек, к которому я направлялся, располагалось не то чтобы по соседству с жилищем мистера Картрайта, а скорее на отшибе, будто дурная слава хозяина заставляла их держаться на почтительном расстоянии. Некоторые строения заметно покосились от старости, стены их были покрыты копотью, посреди единственной улицы возились в песке худосочные ребятишки, на веревках сушилось латаное-перелатаное белье. Здесь было бедно, грязно и шумно, но, по крайней мере, не чувствовалось безнадежности, которой за версту шибало от дома бывшего контрабандиста. Вспомнив свой единственный визит туда, я невольно поежился - то ли от воспоминаний, то ли от сознания, что именно мой приход принес в этот дом беду.
Тут, к счастью, я обнаружил, что достиг своей цели. Об этом свидетельствовал криво вырезанный из жести сапог, украшавший фасад одного из домишек. Для тех, кому этого знака оказалось бы мало, неведомый художник изобразил прямо посреди двери точно такой же сапог, украшенный жестяной шпорой и выкрашенный в черный цвет. Поднявшись по ветхим ступенькам крыльца, я осторожно постучал.
Внутри послышалась возня, потом дробный топот босых пяток, и дверь распахнулась, обдав меня запахами дешевой стряпни, мокрых пеленок, сопревшей кожи, воска и дратвы. Представшее моим глазам зрелище было весьма живописным.
Вся внутренность дома состояла из одной-единственной комнаты. В углу стояла большая низкая кровать, отгороженная ширмой. Тут же висела люлька с младенцем, охраняемая бледной девочкой лет тринадцати, вокруг которой сгрудились хозяйские ребятишки. Я поискал глазами Джека, но его не было видно. У самого входа располагалась огромная, почерневшая от времени печь, рядом хлопотала грузная рыжая особа с красными руками, вооруженная шумовкой. Сообразив, что это и есть миссис Флоуз, я не без робости назвался и спросил, дома ли хозяин. Она мельком взглянула на меня, махнула куда-то вглубь комнаты и вновь сосредоточила свое внимание на кипящем котле. Проследив за ее рукой, я обнаружил в центре помещения низкий стол, заваленный обрезками кожи, деревянными колодками и ржавыми инструментами, за которым, с дюжиной гвоздей во рту, восседал мистер Флоуз. Это был щуплый и грустный человечек, облаченный в кожаный передник, с добрыми водянисто-голубыми глазами и детской улыбкой. При взгляде на него я окончательно утвердился в своем решении. Было очевидно, что его бедное, но честное жилье станет для Джека лучшим убежищем, чем приют или работный дом.
Нисколько не удивившись моему появлению, хозяин дома приветливо кивнул и отложил молоток. Затем неторопливым движением освободил рот от гвоздей и ссыпал их на стол аккуратной горкой.
- Не лучше ли нам с вами выйти на улицу, сэр, - предложил он неожиданно низким голосом, - здесь, сами видите, поговорить как следует не удастся....
С плохо скрываемым облегчением я кивнул и поспешил поскорее выйти на крыльцо. После атмосферы дома Флоузов уличный воздух показался мне на редкость свежим. Появившийся хозяин провел меня на задворки дома, где мы опустились на хлипкую деревянную скамью.
- С чем пожаловали, сэр? - спросил он, доставая из кармана табак и трубку.
Я представился и изложил цель своего визита. Хозяин кивнул:
- Да, я и сам об этом подумывал. Вот только прокормить его как, самим не хватает...
- Я готов вам помочь... чем могу.
- Дай бог вам здоровья, сэр. Дело того стоит. Парень он расторопный, смышленый.
- Вы так думаете? - вежливо спросил я, вспомнив, что о Джеке говорили в школе.
- Видели бы вы, сэр, как он помогает мне по хозяйству. Ребята мои за ним хвостом ходят, он у них командир.
- Хотите сказать, он нашел с ними общий язык?
Он внимательно посмотрел на меня и улыбнулся.
- Почему бы и нет? Здесь он свой, и какая разница, что о нем думают городские.
Я отметил про себя эту оговорку, но решил не подавать виду.
- И никому нет дела, что его отец ждет суда за убийство?
Мистер Флоуз только покачал головой:
- Мистер Картрайт - не святой, это верно. Но чужие грехи на него вешать не надо. Никого он не убивал.
- Ага, - не удержался я, - полиция не знает, а вы знаете...
- Джек мне другое говорил.
- Ну да, представляю...
Хозяин остановил меня решительным жестом:
- Я его сызмала знаю, сэр. Он у меня с пяти лет прятался, с тех пор, как мать умерла, а отец запил. Мне он врать не станет.
- И что же он вам сказал?
- Той ночью отец взял его с собой на встречу с... с местными моряками, которые имеют с ним дела.
- Контрабанда, - уточнил я.
- И это тоже. Матросы привозят из Кале кое-что по мелочи - табак, кружево... Конечно, это против закона, сэр, и сам бы я на такое не пошел... но их осуждать не стану. Времена нынче тяжелые, а у них семьи.
- И Джек говорит, что в ту ночь они были там?
- Да. И я ему верю.
- Это просто смешно, всякому ясно, что он станет выгораживать отца.
- Нет, сэр. Иначе как-то не складывается. Зачем бы Картрайту губить бедную женщину?
Этот вопрос я упорно обходил стороной все последние дни.
- Нетрудно догадаться, - буркнул я, уже жалея, что затеял этот разговор.
- Вы насчет того, что у них было? - спокойно спросил мистер Флоуз. - Все мы не без греха, не они первые, не они последние. Плоть слаба. Но если так рассуждать, как вы, сэр, то в городе уже недосчитались бы доброй половины молодых женщин. Нет, что-то тут не так, сэр...





Когда я сейчас обо всем вспоминаю, то не могу понять, почему мне тем вечером не было стыдно перед матушкой и отцом, почему я не боялась, что они по моему виду обо всем догадаются? Не знаю. Первый раз в жизни я собиралась их обмануть и знала, что мы с Мэгги совершаем глупость, но думала не об этом. Почему-то больше всего на свете я той ночью боялась, что засну и не услышу стука в окно. Оказывается, зря боялась - сна не было и в помине. Уже и в кухне погасили печь, и хлопнула дверь спальни, а я все лежала в постели и смотрела в темноту. Большие часы в гостиной пробили сперва десять, потом одиннадцать, а я места себе не находила и ворочалась, как на иголках. Я уж думала, что Мэгги никогда не придет, когда в окно ударил камушек. Потом еще и еще.
Я вскочила, осторожно открыла окно и выглянула вниз. Тьма стояла, хоть глаз выколи, но внизу белело маленькое пятнышко. Мэгги была в домашнем платье и ночном чепчике, только его и можно было разглядеть. Я тихонько ее окликнула и стала собираться. Огня мы с ней на всякий случай решили не зажигать, но я еще с вечера приготовила себе одежду, чтобы наощупь найти что нужно, и в две минуты была готова. Из окна пришлось спускаться ползком, на животе, я зацепилась за гвоздь и наверное, что-то там порвала, но назад уже хода не было. Еще через минуту я стояла на четвереньках среди сырой травы, а Мэгги шепотом ругалась, что я наделала шума. Мы обе замерли, но все было по-прежнему тихо, и тогда она помогла мне встать и мы чуть не наощупь побрели в сторону пустоши.
Темноты я не боюсь, но дело было не только в темноте. Ночью все совсем не так, как при свуете, пугает каждый шорох, каждая ветка, задевшая по лицу. А а тут еще мы прошли мимо большого вяза, и над головой несколько раз что-то пролетело - шурр, шурр - я сперва думала, птицы. Потом вспомннила, что птицы ночью не летают, и тут прямо у меня перед носом пронеслась еще одна тень, серая, страшная, и пропала. Я поняла, что это летучие мыши, взвизгнула, и Мэгги со мной вместе. Мы стояли, вцепившись друг в друга, и дрожали обе от страха и отвращения. Потом все-таки перевели дух и побрели дальше. Я думала, не захочет ли она вернуться, но сама не хотела предлагать, чтобы она не подумала, что я трушу. А она потом говорила, что боялась, как бы я ее не засмеяла, а то, как пить дать, повернула бы назад.
Но это было потом. А тогда мы дрожали, шарахались от каждой тени и все-таки шли, пока не достигли пустоши. Мэгги хорошо помнила дорогу, да и в темноте она видит, как кошка, а я только цеплялась за нее и молилась, чтобы не споткнуться. Ночь была влажная, холодная, и скоро я вымокла от росы и замерзла, как собака. Я уже думала не о том, что нас могут хватиться, и что тогда начнется, а только мечтала поскорее дойти.
Наконец мы прошли пустошь и оказались перед домом вдовы Барри, первым на улице. Тот, что был нам нужен, оказался вторым.
Дом мисс Трихорн стоял пустой и темный, и хотя в соседних домах тоже не горел свет, мне казалось, что это совсем другое. Дверь была заперта, ставни на окнах - тоже. Но Мэгги, оказывается, заранее сюда наведалась и расшатала одну из досок, которыми был крест-накрест забит черный ход. Да и забивали их больше для виду - никому бы и в голову не пришло, что кто-то может туда залезть.
Мы с Мэгги отогнули доску и по очереди пролезли в дверь - наощупь, там было темно и гулко - не так, как снаружи, а будто в погребе. Это чувство ни с чем не спутаешь - мертвый дом, и даже запах стоял какой-то неживой. Мэгги совсем притихла, только стояла и озиралась, шаря перед собой руками. Видно, она что-то задела, потому что скрипнула, открываясь, дверь, и мы увидели маленькую комнату, письменный стол со стулом и узкую кровать под белым покрывалом. Прямо напротив стола было окно. Мы с Мэгги переглянулись. Было ясно, что именно в этом окне Энн видела в тот день мисс Трихорн. Разом, не сговариваясь, мы опустились на колени и стали ощупывать доски пола. Скоро Мэгги зашипела от боли - она ссадила руку о торец одной доски, и доска подалась вверх. Дальше все вышло само собой - я и опомниться не успела, как
она запустила туда руку по плечо, пошарила, замерла и подалась назад. Глаза у нее были круглые от страха, а в пальцах была зажата тонкая тетрадь в коленкоровом переплете.
Не помню, как мы выбрались наружу. Кое-как приладили доску обратно на дверь, кубарем скатились с крыльца и дали деру. Я два раза падала и изорвала все чулки, руки были в земле, волосы выбились из-под чепчика, я была лохматая, как ведьма. Да и Мэгги выглядела не лучше. Задыхаясь, мы добежали до придорожных кустов и остановились перевести дух.
- Ты половицу на место положила? - спросила она меня. Я кивнула и почувствовала, что вот-вот разревусь от страха и усталости.
- Пошли скорее, - попросила я ее.
- Чего дрожишь? - спросила она, стуча зубами.
- Холодно.
- Мне тоже.
Мы молча пустились в обратный путь, я уже даже не боялась, что меня хватятся, мечтала только об одном - скорее вернуться, залезть в постель, как есть, одетой, с головой под одеяло - и чтобы все это оказалось просто дурным сном.
- Что там за тетрадь, интересно, - сказала Мэгги после минуты молчания.
- Завтра посмотрим. Идем, ради бога, - взмолилась я
- А куда мы ее денем?
- К тебе.
- Ну да, я в одной комнате с сестрами, от них спрячешь...
Я растерялась. Выходило, что прятать придется мне.
- Сунешь среди школьных книжек, твои и не заметят, - твердо сказала Мэгги. Мы уже прошли через пустошь и подходили к нашему дому. Надо было решаться.
- Ладно, давай, - сказала я.
Наш дом стоял темный и тихий, будто ничего и не случилось. Руки у меня тряслись, мне все казалось, что вот-вот в окнах зажжется свет и матушка окликнет меня. Забираться назад оказалось гораздо трудней, чем спускаться, я бы, наверное, не справилась, если бы Мэгги не подсадила меня на плече, и тогда я кое-как взобралась на подоконник. Долго возилась, разворачиваясь, наконец удалось перекинуть ноги вовнутрь, и я вовсе без сил сползла на пол спальни. Над головой что-то прошуршало и приземлилось рядом - это Мэгги, изловчившись, зашвырнула тетрадь прямо в окно.





"Здравствуй, дорогая Ева.
Не знаю, одна я такая дура или это свойство всех родителей - считать своего ребенка особенным. Слушая жалобы соседей на их отпрысков, мы с удовлетворением говорим себе: уж мой-то никогда... Мы забываем, что ребенок-то растет, сегодня он может отмочить такое, что вчера ему бы и в голову не пришло.
В общем, пока я жалела мою бедную, напуганную маленькую Рози и горько раскаивалась, какой плохой я была матерью, бедная маленькая Рози решила наглядно показать мне, что я несколько поторопилась с выводами. Во всяком случае, когда нынче утром, не дозвавшись ее к завтраку, я сама пошла в детскую, от вчерашнего моего раскаяния не осталось и следа. Занавески на окне были отдернуты, на подоконнике грязный след и на полу под ним тоже. Рози спала мертвым сном под скомканным, перекрученным одеялом, ночной чепчик и волосы были в грязи, а на полу валялось новое саржевое домашнее платье, все в пыли и паутине, и порванные чулки. Мне еле удалось ее добудиться. Когда наконец она села на кровати, жмурясь от света и зевая во весь рот, терпение у меня уже было на пределе.
- Рози, что все это значит? - спросила я, изо всех сил стараясь говорить спокойно.
От этих слов она наконец проснулась, сообразила, что уже утро, и принялась испуганно оглядывать детскую. Потом, видимо, все вспомнила и посмотрела на меня с таким отчаянием, что даже жалко ее стало. Она же никогда не лгала, раньше ей это было ни к чему, а сказать правду нельзя, и теперь она просто не знала, как ей быть.
- Ладно, - сказала я, - давай помогу. Ночью ты куда-то ходила. Не одна. Вылезла в окно, чтобы никто не слышал. Шли вы через вересковую пустошь... ( Тут я немного сблефовала. Так испачкать и изорвать одежду она могла и на лужайке за домом. Но я оказалась права - она так и впилась в меня глазами, уверенная, что я каким-то образом узнала обо всем сама).
- С тобой была... дай-ка подумать... Ну да, конечно - Мэгги Муллигэн из твоего класса.
Она, потрясенная, молча кивнула. Еще бы, мне отлично известно, что других подруг у нее нет.
- Вы спотыкались, падали... Ночь выдалась безлунная, ни зги не видать, вам было очень страшно. Вы ведь понимали, что делаете то, чего делать нельзя.
- Откуда вы знаете? - не выдержала она.
Потому что я сама была маленькой девочкой, захотелось мне ответить, и очень озорной впридачу. Потому что в те годы казалось, что если хоть раз не испытаешь такого, не пойдешь против всех правил, не докажешь себе, что можешь сама собой распоряжаться - жизнь прошла напрасно.
Но я сдержалась. Есть вещи, которых я ни за что не должна ей рассказывать. Никогда. Во всяком случае - не сейчас. Но и изображать из себя ясновидящую я тоже не хотела. Слишком хорошо помнила, как меня саму обманывала мать, уверяла, что может видеть, где я и что делаю, а я верила всему, тряслась от каждого шороха, боялась даже думать о чем хочется - а потом, повзрослев и раскрыв обман, возненавидела ее и мечтала убить.
- Это нетрудно понять, Рози. Ты забыла задернуть занавески, а я всегда это делаю вечером. Окно открывали ночью, это видно. Платье у тебя изорвано и испачкано, на чулках зелень от травы. А главное, ты стала меня бояться.
Тут она покраснела, на глазах показались слезы, но она стиснула зубы и не заплакала. И не сказала ни слова. Все-таки мой характер, гордая, обидчивая... Я вздохнула.
- Рози, скажи, зачем вы это сделали? Поиграть захотелось?
Она мотнула головой. И слезы от движения поползли по щекам, но она не подняла руку, чтобы их вытереть. Господи, да что же это такое. Получается, хочу я или нет, но я теперь для нее такой же враг, каким была для меня моя мать. Просто потому, что я взрослая, а она маленькая. И что с того, что я никогда не поступала с ней так, как ее бабка поступала со мной. Враг может быть злым и глупым, а может и снисходительным, может тебя понимать и даже проявить великодушие. Главное, что он сильнее, что ты целиком в его власти, а сам поделать ничего не можешь. Такие дела.
Она не скажет ни слова. Я должна догадаться сама.
- Вы ходили через пустошь, - повторила я задумчиво, - за чем-то очень важным. И о чем никто не должен знать. Кто живет на той стороне? Первый на улице дом вдовы Барри, с ее дочкой ты в ссоре. Второй...
Тут я потрясенно уставилась на нее - она сидела, низко опустив голову. В волосах был мелкий сор, пыль и паутина.
- Вы лазили в заколоченный дом.
Ни звука в ответ. Но мне и так все было ясно.
- Зачем? Что вы там искали?
Я оглядела комнату. Все было на своих местах. Только стопка школьных книжек, обычно прямая и аккуратная, опасно накренилась вбок. Я подошла и стала перебирать их. Арифметика, чистописание, закон божий... Тетрадь в черном коленкоровом переплете. Клянусь, Ева, я ее не открывала, только в руки взяла, а она от толчка сама распахнулась посередине.

"Двенадцатое мая. Холодно, ветрено, мелкий дождь. Половина детей сидят по домам с простудой. В лавке поболтали с миссис Саутси, сетовали на погоду. Славная, хоть и недалекая женщина, она меня жалеет, у нее какой-никакой, а дом, муж, дети, а я здесь совсем одна и вдобавок чужачка.

Пятнадцатое мая. Писем нет уже второй месяц, дважды ходила на почту, остается надеяться, что это из-за весенних штормов, в такую погоду мало кто осмелится причалить к берегу. До конца месяца еще столько времени, хозяйственных денег в обрез, и то если ужинать чаем и хлебом с маслом.
Отчет для мисс Мейсон. Джон Маури способный, но ленится. Сердиться на него нет никакой возможности, он так потешно изображает раскаяние и прикладывает руку к груди. Бонни Риджент перенесла коклюш, сильно отстала в учебе, ничего не понимает, плачет и злится. Поговорить после уроков.
Солнце, трава, земля парит, погуляться бы, пока погода держится, но не с кем.
Хоть пару чулок в кредит, совершенно необходимо.

Шестнадцатое мая.
Эдвард.

Семнадцатое мая.
Я живу. Я дышу. Я счастлива."




"Двадцать восьмое мая.
У него было тяжелое детство. Обнищавшая семья, рано умершая мать, озлобившийся отец, свое разочарование в жизни вымещавший на сыне. Ему до сих пор неймется, он всё продолжает воевать с покойным отцом, всё доказывает что-то - не то ему, не то самому себе. Сколько же любви нужно на него обрушить, чтобы ее поток загасил, наконец, этот тлеющий уголек ненависти. Но я готова на это, я не боюсь. Счастье, если ты хоть кому-то понадобилась в этой жизни - твое тепло, твоя любовь, твое бесконечное терпение. В сто раз хуже, когда ты не нужна никому.

Двадцать девятое мая.
Томас написал, умоляет остановиться, что я не понимаю, с кем связалась. О нет. Я очень хорошо понимаю.

Тридцатое мая.
Стараюсь не замечать Джека в школе. Я знаю, что он знает. И он знает, что я знаю.
Он старается пореже бывать дома. Шатается где-то по целым дням. Возможно, из-за меня.
Эдвард говорит, что так было и раньше.

Третье апреля.
Я стараюсь. Видит бог, я стараюсь.
Теперь у меня появился страх - как бы не надоесть ему, не замучить своей любовью. Когда же и где я читала это, то ли в пансионе, то ли еще дома у родителей. Помню, что-то восточное, не то Китай, не то Индия:
"Тяга мужчины к женщине - сродни тяге жаждущего к воде - утолив жажду, он утрачивает к источнику интерес. Тяга женщины к мужчине - сродни тяге утомленного жарой путника к тени. Эта тяга никогда не ослабевает."
Мне нужно его внимание, его любовь. Если не получаю желаемого, меня всегда тянет удвоить усилия и добиться своего. Кажется, это оттого, что я уже поняла - на самом деле он мне не принадлежит. Я вижу это, но ничего не могу с собой поделать.

Седьмое апреля.
Синяк уже почти сошел, но все равно заметно, а главное, нестерпимо стыдно. Никогда, ни разу, ни одна женщина из нашей семьи не показывалась на людях со следами побоев на лице. Я привыкла, что это удел несчастных жен бедняков, пропойц, преступников, опустившихся настолько, чтобы позволить себе поднять руку на женщину. Я не пошла в школу, вместо этого, закрывшись вулеткой, рано утром сходила к миссис Барри и попросила ее послать сына с запиской для инспектрисы. Написала ей, что нездорова и, по-видимому, должна буду пробыть в постели не меньше трех дней. Как легко я начала лгать. Но какое это имеет значение по сравнению с тем, что случилось?
Моя начальница, на мою беду, оказалась лучше, чем я о ней думала. Встревожившись, она после уроков пришла меня проведать. Застигнутая врасплох, я лепетала что-то об открывшейся дверце буфета, о которую ударилась по неосторожности, а мисс Мейсон выслушала невозмутимо и ничего не сказала в ответ. Она слишком хорошо воспитана, чтобы, подобно апостолу Фоме, запускать пальцы в рану ближнего, проверяя, настоящая ли она. Все равно. Господи, все равно.
Эдвард явился вечером, умолял о прощении, клялся, что сам не понимает, как такое случилось. Говорил, что готов себя убить. И я видела, что это правда. Мне так хотелось обнять его, но тут я будто увидела все это со стороны - избитая женщина утешает своего обидчика. Собрав все свои силы, я встала и попросила его уйти.

Девятое апреля.
Примирение состоялось поздно ночью. Он говорил очень спокойно и сдержанно, и именно этим меня убедил. Его слова не были минутным порывом, он обещал, что если еще раз причинит мне боль, то навсегда исчезнет из моей жизни. Я не поддалась слабости, не поверила слепо. Я приняла это условие.
Если бы еще не причина... ну почему он, сам настрадавшийся в детстве, так обращается с собственным сыном? Будь я на его месте, будь я мужчиной, в лепешку бы расшиблась, но дала своему ребенку то, чего была лишена сама. Любовь, уверенность, силу. Или тот, кто сам этого не получил, не может и дать другому - нечего давать?
Я не могла тогда не вмешаться. Я не обольщаюсь насчет Джека, это не просто, как бывает часто среди мальчишек, озорник, не умеющий сдержаться, но никому не желающий зла. Это убежденный, вполне сложившийся десятилетний мизантроп. Он совершает каверзу ради каверзы, чтобы позлить тех, кто сильнее его, и даже самое суровое наказание не кажется ему чрезмерной платой. Но на то ты и отец, чтобы услышать вызов, бросаемый тебе сыном. Его поступок - это крик : что я для тебя? Видишь, что со мной творится? Спасешь ли ты меня от меня самого?
Это я ему и сказала тогда, после того, как добродетель, так сказать, восторжествовала, а наказанный порок с позором покинул поле битвы. Я сказала Эдварду, что он совершает глупость. Что, думая проявить силу, обнаруживает перед сыном свою слабость, что идет у него на поводу, что мальчик, возможно, уже получает от побоев некое извращенное удовольствие. Что он, отец, не хочет помочь сыну. Что не любит его.
Тогда он меня и ударил.

Тринадцатое апреля.
Господи. Когда Эдвард в добром расположении духа, его просто не узнать, это совсем другой человек. Сильный, насмешливый, уверенный. Никогда не опускающийся до крика или брани. Когда он такой, я душу за него готова отдать, свою единственную бессмертную душу, лишь бы ему было хорошо. Я так о нем мечтала, я всю жизнь ждала именно его. Мне казалось, что он так же счастлив, как и я.
Мне казалось.

Двадцатое апреля.
Перечитала прошлые записи и ужаснулась. Сначала была любовь. Потом любовь пополам со страхом и болью. Теперь любовь исчезла, но мне уже все равно. То, что осталось, продолжает меня удерживать.

Двадцать второе апреля.
Томас прислал записку. Пишет, что все знает, что мне плохо, это видно за версту. Что я должна покончить с этим безумием. Делает вид, что им движет забота обо мне.
Кажется, только его настойчивость и дала мне силы ответить "нет".
Не могу оставить Эдварда. Не могу вернуться к прежней пустоте.
Не думала, что так будет."





Когда я была маленькая, я была глупая и всего боялась. Не только того плохого, что случилось, но и того, что только может случиться. Но потом выросла и придумала всякие способы, как убегать от плохого. Например, о нем можно просто не думать, притвориться, будто его нет. Иногда помогает. А если даже и не помогает, и плохое все-таки случается, то хоть какое-то время перед этим можно не бояться.
А еще можно представить, что играешь в такую игру, где все не по-настоящему. Будто слушаешь сказку или сама что-то придумываешь, про девочку, с которой случилась страшная история. Вроде тех, которые любят рассказывать мальчишки в школе, их никто не может дослушать до конца, все визжат и затыкают уши. Иногда, если получается поверить по-настоящему, то забываешь, кто ты на самом деле, и тогда почти не страшно. То есть страшно, но и интересно тоже, и очень хочется дослушать до конца.
Матушку я почти не боюсь. Она ко мне не относится плохо. Просто не любит. Она же не виновата, что у нее родилась такая, как я. Если бы родилась та, другая девочка, которую я придумала - Лил, то все было бы хорошо. Ее бы матушка любила и ей не о чем было бы беспокоиться. Но что есть, то есть, ничего не поделаешь.
А недавно, этой зимой, мне как-то ночью не спалось, я пошла вниз, на кухню, за водой. И когда проходила мимо спальни, нечаянно подслушала ее разговор с отцом. В тот вечер за ужином я просила позволения сходить завтра на именины к Мэгги. Отец был очень недоволен, потому что ее родители ирландцы, а он после службы на флоте ирландцев терпеть не может, сам говорил сто раз. И вот теперь они громко говорили, почти ссорились, и он в чем-то упрекал матушку. А когда закончил, она ответила тихо, но отчетливо:
- Хватит. Довольно того, что я все детство провела под надзором родителей, а потом загубила свою молодость, угождая мужу. Моя Рози так жить не будет. Ты отлично знаешь, что Муллигэны обычные люди, не лучше и не хуже других. Хочешь ей запретить - дело твое. Но знай, что если это сделаешь, отныне будешь не только есть один, но и спать.
Когда я это услышала, мне стало очень страшно. Я не понимала, в чем дело, поняла только, что, оказывается, матушка ссорится с отцом из-за меня. И еще я чувствовала - я слышала то, чего не должна была услышать. Я забыла, что хочу пить, и бросилась со всех ног к себе, наверх. Слава богу, я была босиком, и они ничего не услышали. Назавтра я не смела поднять глаз, я была уверена, что по моему лицу все видно. Но родители не сказали мне ни слова, а после завтрака матушка объявила мне, что я могу пойти к Мэгги на именины.
И вот теперь я почему-то вспомнила об этом. Матушка стояла у стола с той тетрадкой в руках, глядела в раскрытые страницы и ничего не говорила. Глаза у нее стали какие-то тусклые, как у больной, даже лицо перекривилось, и я поняла, что это из-за меня. Я подумала, что, наверное, мы с Мэгги и вправду сделали что-то очень дурное этой ночью, иначе с чего бы она так переживала. И тогда мне вдруг захотелось, чтобы стало иначе, захотелось доказать ей, что я все-таки не такая пропащая, как она думает, и тоже могу быть хорошей. Раньше у меня такое бывало только с отцом.
Если бы я могла повернуть время назад, я бы ни за что на свете не стала удирать из дома ночью, как воровка, и Мэгги бы отговорила. Теперь я бы не испугалась, что она надо мной будет смеяться и назовет трусихой. Я сказала бы ей, что не стану обманывать родителей, не хочу их огорчить и попасть в тюрьму за то, что влезла в чужой дом, да еще взломав двери. И что плевать мне, что она подумает.
Но этого сделать я не могла. А сделать что-то было нужно, и чем скорей, тем лучше. И тут я вспомнила давешний случай с Кэтрин Лоу. Ну, то, что у нас с матушкой случилось после школы, в тот день, когда отца не было дома.
Тогда, вечером, было страшно и гадко, и хотелось провалиться сквозь землю. Но зато потом... Она меня по-настоящему обняла, как никогда раньше не обнимала, и плакала со мной вместе, она меня простила, я это чувствовала. И мне от этого стало так хорошо. Если бы такое случилось снова, я бы даже согласилась еще раз вынести то, что перед этим было.
И тут я поняла, что нужно сделать, чтобы она меня опять простила и снова все было хорошо. Я подняла глаза на матушку. Она читала что-то в тетрадке и даже не смотрела в мою сторону. На глазах у нее стояли слезы. Тогда я, как была босая и в рубашке, бросилась вон, вниз по лестнице, через гостиную, на задний двор, сбежала с крыльца и остановилась перед той самой березой.
Она была невысокая, даже я могла достать, ветки у нее росли низко, и были длинные, тонкие - как раз такие, как надо. Я стала их отламывать, я не знала, сколько полагается, и для верности набрала целую охапку. Я шла вверх по лестнице, почти ничего не видя, ветки кололи руки и лицо, но я ни разу не остановилась передохнуть и вошла в детскую, как раз когда матушка закончила читать и положила тетрадку на стол.
Когда она меня увидела, то даже в лице переменилась, а я высыпала все на пол, отряхнула подол рубашки и стояла, не зная, что теперь делать.
Я хотела попросить прощения, но подумала, что, наверное, еще рано, ведь мы не сделали главного - того, за что получают прощение.
Матушка посмотрела на меня, на прутья, снова на меня, усмехнулась как-то странно и сказала:
- Ну куда тебе столько-то, горе мое? Тут же на целую роту.
Я поняла, что опять что-то сделала неправильно, и тут я не выдержала и заплакала. И зажмурилась, будь что будет, и почувствовала, что она берет меня за рукав рубашки и тянет к себе. Я даже обрадовалась, что надо что-то делать, пусть будет что угодно, только бы не стоять так, не плакать и не думать о том, какая я никчемная. А она прижала меня к себе, подержала так минутку, потом села, повернула к себе боком, нажала легонько на спину и заставила лечь. Потом обхватила мои руки своей. Все это уже было раньше, я знала, как себя вести, и только стиснула зубы и про себя умоляла, чтобы это наконец случилось и закончилось. И все так и вышло, рубашка поднялась и задралась до самой шеи, и закрыла с головой, а потом стало ужасно больно, я визжала и не могла остановиться, и еще, и еще раз, я билась, хотела вырваться, но не могла, из глаз текло, из носа тоже, и с каждым ударом становилось все больнее и все легче на душе.


-----------------------
продолжение следует

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

Вечер. Я возвращаюсь домой.
Сегодня состоялось мое первое занятие по обучению новой профессии. У меня голова идет кругом.
Толпа собралась шумная и не склонная к дисциплине. С грохотом опрокидывая скамьи, толкаясь и перебраниваясь, будущие младшие доктора королевского флота занимали свои места. Нас было девять человек - из всех я самый молодой. Один аптекарский ученик. Один бывший студент семинарии (исключенный, как он сообщил мне, подмигивая, за развратное поведение). Две подозрительного вида личности в лоснящихся сюртуках, то ли приказчики, то ли шулера. Один разорившийся фермер, видимо, подавшийся в лекари просто от отчаяния. Один явно слабоумный, но старательный парень - на него наш преподаватель возлагает самые большие надежды.
- Запомните, джентльмены, - объявил он первым делом, - главное, что от вас потребуется на службе, это исполнительность, выносливость и крепкие нервы. В этом берите пример с мистера Торнтона.
Услышав свое имя, гориллообразный, лысый как колено молодой Торнтон поднимает голову и приветливо ухмыляется. Семинарист в ответ корчит рожу, отвернув лицо в сторону от преподавателя. Но тот все равно заметил.
- Потрудитесь вести себя достойно, мистер Симс, или я вас выведу. Вот насчет вас я испытываю большие сомнения. Знаете почему?
Симс отвечает неуверенной улыбкой.
- Потому что вы невнимательны, много о себе мните и сюда заявились, намереваясь весело провести время. А в море вам придется трудиться порой сутками без перерыва, в полном молчании, занимаясь монотонным и скучным делом. Подумайте, еще не поздно уйти.
Симс снова пытается ухмыльнуться, но почти сразу тушуется под взглядом собеседника.
- После занятия, мистер Симс, подойдете ко мне для отдельной беседы. А теперь, молодые люди, прошу внимания.
Теперь преподаватель по очереди рассматривает всех собравшихся. Ему за пятьдесят, редеющие волосы зачесаны на косой пробор. Он невысок и крепко сбит, одет в гражданское платье, но с военной выправкой, взгляд маленьких глазок пронзительный и недружелюбный. И когда он заговаривает, кажется, будто в комнате внезапно повеяло сквозняком.
- Я хочу, чтобы вы сразу усвоили, что вас ждет. Вы получите здесь все необходимые знания, которыми должен обладать младший доктор. Даже если вы чего-то не запомните на занятиях, вам все равно придется этому научиться на месте, просто не будет выбора. Но есть вещи, которым научиться невозможно. Вот, например, вы, мистер Браунинг. Вы мне тоже представляетесь не вполне надежным.
- Да, сэр? - нервно спрашиваю я, уверенный, что он имеет в виду мою больную ногу.
- Вы выглядите слишком чувствительным. Такому человеку трудно быть врачом. Из самых благих побуждений он может причинить пациенту лишние мучения, а то и вовсе его угробить, оттого что побоится действовать решительно.
- Право же, сэр...
- Запомните, если вы будете страдать заодно с каждым бедолагой, попавшим к вам в руки, то и сами протянете недолго. Бодрый вид, уверенный голос, соленые шуточки - вот чего будут ждать от доктора на военном корабле. Вам может показаться циническим то, что я сейчас говорю, но моряки те же дети, и вам придется подлаживаться под их запросы. Смертельно раненному говорите, что он вот-вот пойдет на поправку, потерявшему обе ноги - что он проживет еще пятьдесят лет и получит хорошую пенсию... Вы что-то хотите сказать, мистер Браунинг?
- Я... я постараюсь, сэр.
- Будем надеяться, мистер Браунинг, будем надеяться. Вообще все это я говорю вам, джентльмены, не для того, чтобы вас обидеть. Просто опыт у меня чуть больше вашего. И если кто-то за время учения передумает, я только буду рад, что не испортил ему жизнь и не пополнил королевский флот еще одним негодным лекарским помощником. А теперь к делу.
Он с грохотом ставит на стол немаленьких размеров ящик с откидывающейся крышкой.
- Это медицинский сундук. Его содержимое вы должны помнить наизусть лучше, чем "Отче наш".
С ловкостью фокусника он начинает извлекать на свет и раскладывать на столе жуткие и странные приспособления - склянки, стеклянные цилиндры с поршнями, каучуковые трубки, пилы, ножи, щипцы, молотки. Мы следим за его руками. В помещении устанавливается мертвая тишина.
- Кто из вас знает что-нибудь об этих предметах, джентльмены?
- Можно я?
Один раз ему удалось щелкнуть меня по носу, и единственный способ спасти свою гордость - это показать, на что я пригоден.
- Прошу, мистер Браунинг, - отвечает он, ничуть не удивившись.
- Вот это - зубы дергать, - заявляю я без колебаний, указывая на знакомый инструмент.
- На себе испытали? - почти ласково улыбается он.
- Да...
- Еще?
- Это - опия настой, боль унимает, - киваю я на пузырек темного стекла с наклейкой, смысл надписи на которой мне растолковала Роуз назавтра после досадного происшествия, случившегося в спальне мистера Дживза.
- Так.
- Это - адский камень, для прижиганий, - продолжаю я, указывая на нужный предмет пальцем, еще хранящим следы старого пореза, чуть не приведшего к заражению крови.
- Это... - я отдергиваю руку, сообразив, что выдал себя.
- Это - один из наиболее часто употребляемых инструментов, - подхватывает он, - и после захода в порт, когда у матросов хмель выветрится из головы, настанет его черед. Пока в прибрежных городах существуют бордели, он не останется без работы... Ладно, - добавляет он, кольнув меня взглядом, - не будем сейчас об этом... Что-нибудь еще?
Сконфуженный предыдущей попыткой, я только молча мотаю головой.
- Вольно, садитесь. И попрошу всех приготовить письменные принадлежности. Итак...
Он начинает методично перечислять, то и дело кивая на разложенную на столе жуткую коллекцию:
- Пилы хирургические, ланцеты, иглы... записывайте, джентльмены, записывайте...
Через два часа, одурев от обилия новых сведений, мы cмирно сидели по местам и только тупо взирали на своего наставника, нисколько, казалось, не утомленного уроком. Удостоив нас очередного осмотра, он, наконец, оборвал себя на полуслове и с глубоким вздохом заключил:
- Ладно, джентльмены, будет с вас на сегодня. Советую вам в завтрашнему дню выучить все назубок. Берегите записи, по ним будете сдавать экзамены. Тетради закрыть. На обложке ставим свое имя, будущую должность на флоте и год. Ниже и столбиком : преподаватель - бакалавр медицины мистер Томас Трейси.





Я вернулся домой.
Что-то новое висит в воздухе, что-то изменилось, но к добру или к худу - пока не могу понять. Смущенный этим открытием, я нарочно долго вожусь в прихожей, снимая верхнее платье, тщательно вытирая ноги и стягивая сапоги, и не спешу переступить порог кухни.
Здесь все вымыто, начищено, выскоблено до белизны, вся утварь аккуратно расставлена и развешена. Несколько часов непрерывного труда. Таким образом моя жена обычно борется с дурным настроением или заглушает предчувствия.
Рози, облаченная в большой передник, сидит за столом на высоком стуле и лущит горох. Перед ней глиняная миска со стручками, рядом другая - для горошин, посередине горка шелухи. Роуз, стоя у кухонной плиты, щепает лучину на растопку. Между ними добрых пять ярдов, и смотрят они каждая в свою сторону. Но когда я вошел, они разом переглянулись. Я поразился, какой взрослый взгляд стал у дочки.
Кажется, пора раскрывать карты.
- Роз, я тут... в общем... - я мнусь, раздумывая, не попросить ли ребенка выйти, чтобы дать большим поговорить о деле. Но у меня язык не поворачивается сказать такое. То, о чем я собираюсь объявить, касается Рози не меньше, чем ее матери.
Обе смотрят выжидательно. И тогда я наконец решаюсь.
- Роз, прости. Я скоро отчаливаю.
Они снова переглядываются. Жена устало улыбается, будто хочет сказать - ну вот, я же говорила. Дочка переводит взгляд на меня, глаза испуганные и решительные - вспоминает, должно быть, тот разговор на берегу.
Вдруг испугавшись, я поспешно добавляю:
- Если не отпустишь, останусь.
В этот момент я почти искренне верю, что так оно и будет.
Но Роуз с удивительным спокойствием продолжает щепать лучину. И я тут же понимаю, почему. Мой отъезд - дело уже решенное, и вздумай она меня удерживать, я, конечно, останусь, но....
Ни я, ни она этого не забудем. Мало кто захочет жить с таким грузом на совести.
На флоте это называют - "оставить себе якорь с наветренной стороны".
Проигнорировав последние слова, моя жена спрашивает просто и спокойно:
- Когда?
- Через пару месяцев, - отвечаю я, одновременно стыдясь и ликуя, - младшим доктором, устроят сперва на какую-нибудь посудину попроще, там видно будет...
- Так.
Я жду, затаив дыхание. Роуз явно что-то обдумывает, бровки сдвинулись к переносице, маленькие, светлые, ребенку впору, у нее это так потешно выглядит... Потом быстро, воровато оглядывается на кухонный стол. Я резко поворачиваюсь.
- Что? Что, Роуз?
На столе нет ничего, кроме школьной тетрадки Рози - тонкой, добротной, в синем коленкоровом переплете.
- Нет, ничего. Рози, забери тетрадь, выпачкается.
Пауза. Дочка молча сползает со стула, нерешительно приближается к столу, снова смотрит на мать. Получив подтвердительный кивок, берет тетрадь и скрывается в детской. Я слегка растерянно наблюдаю эту сцену. Сплошные тайны у нас сегодня, страшные секреты, которые так любят девочки всех возрастов... Голос Роуз возвращает меня к действительности:
- Ужинать будешь?
Она уже взяла себя в руки, выражение спокойное и непроницаемое. Только рука комкает и снова разглаживает край передника.
Мне все еще неуютно, я хочу полностью сложить с себя вину за то, что вскоре должно случиться. Подхожу к ней, заглядываю в глаза:
- Роз. Ты правда не сердишься?
- А что толку...
- Прости.
- Все равно ж по-своему сделаешь. Ладно, обговорим еще. Насчет хозяйства и все такое... Садись давай, пока не остыло.
Преувеличенно равнодушно, не глядя на меня, Роуз выкладывает на тарелку дымящийся ломоть мясного пудинга, пододвигает кружку пива:
- Ешь, в море такого не дадут.
Благодарно косясь в ее сторону, я берусь за вилку, еще не веря, что буря стихла так скоро.
Роуз упорно глядит в окно, будто заметила там что-то интересное. Вдруг я понимаю, что она еле сдерживает слезы. Господи, только не это...
Время, время, ей нужно время, чтобы привыкнуть, твержу я себе, поглощая пудинг. Нельзя ее утешать сейчас, отказываться от своих слов, иначе потом придется все начинать сначала...
- Младшим доктором, говоришь? - неожиданно спрашивает она.
- Ну да, - поспешно подхватываю я, - должность хорошая, жалованье, и выслугу мне засчитают... Сегодня первый урок был, объясняли, как и что... Я даже назвал там кое-что, ну, по мелочи. Я, оказывается, не забыл, все помню, что Чейни рассказывал...
Припомнив, как успели окрестить преподавателя мои новые однокашники, я добавляю не без гордости:
- Томми-зануда меня похвалил. В пример ставил...
Роуз вздрагивает:
- Кто?
- Томми. Ну, учитель, его Томасом зовут, а мы между собой... Эй, ты чего?
Роуз, скосив глаз, снова отворачивается. Голос у нее уже ровный.
- Ничего. Спросила просто. Ешь, ешь, потом потолкуем...





"Здравствуй, дорогая Ева.
Злость - роскошь, которую мы нечасто можем себе позволить. Все эти годы после каждой ссоры с ним, остыв и успокоившись, я пыталась понять, что им движет. Видит бог, я старалась как могла. Но, кажется, что-то кончилось, какой-то запас терпения. То, что давало мне силы держаться с ним по-людски и не затевать ссор, которые я так ненавижу.
Я сдержалась и на этот раз, но теперь все было по-другому. Он вроде бы обошелся со мной по-честному, обещал не уезжать, если я не пущу. Что ж, деловые отношения - так деловые. Я его отпустила, не стала ничего требовать, но и он теперь у меня требовать не вправе.
Тетрадка преспокойно лежит у дочки в шкафу среди книжек. Он никогда ее не прочтет, и, стыдно признаться, это греет мне душу. Я тоже что-то могу, я не такая уж беспомощная, и сознавать это приятно. Я понимаю, что, поступая так, я утаиваю от полиции важное доказательство, но мне наплевать. Да, по сути, там и так все понятно, скорей бы состоялся суд, чтобы все мы смогли просто забыть об этой истории.
Так я себе сказала вчера вечером и на этом я почти успокоилась. Хмыкнула только, как подумала, как же у меня все повторяется, и теперь снова придется оставаться одной. Правда, теперь у меня есть Рози. И раз уж не суждено мне счастья замужем, хоть девочку я сумею вырастить так, чтобы прожила жизнь чуточку удачливее, чем ее мать. Да еще вспомнила о тебе, о тех женщинах, про которых ты рассказывала, и про газету. Решила, что даже если то мое письмо там не примут, все авно буду еще писать. Пусть хоть для тебя одной, мне есть что сказать, а может, и еще кому-нибудь это сгодится. Пусть у Роби своя жизнь, а у меня теперь будет своя. И выбросила я из головы все эти умные рассуждения, а стала потихоньку готовиться к его отъезду - думала, что ему собрать, как теперь будем получать плату за аренду мастерской, сколько нам с Рози понадобится денег на двоих, ну и так далее.
А нынче утром, как всегда, накормила своих завтраком, спровадила, заперла дверь... И достала тетрадку из шкафа.

"Двадцать пятое апреля.
Почему я не могу его оставить? Мы то ссоримся, то миримся, я даю себе зарок, что больше такого не повторится - и так до следующей ссоры. Мне кажется, я начинаю его ненавидеть, а потом стыжусь таких мыслей, иногда же мне кажется, что он ненавидит меня, но расставаться не хочет. Мы будто играем в какую-то игру, где главное - любым способом доказать противнику, что он не прав. Надо отдать Эдварду должное, даже во время ссор он ведет себя как мужчина, никогда не ноет, не обвиняет меня в своих несчастьях, не предъявляет претензий за погубленную жизнь. Все это я мысленно договариваю за него сама. Мне порой хочется, чтобы он повел себя так - тогда, наверное, я чувствовала бы себя победительницей. И даже, может быть, смогла бы уйти.

Двадцать шестое апреля.
Ко вчерашнему. Перечитала запись и поняла, что точно так же, наверное, должен рассуждать опиоман, уговаривающий себя, что может отказаться от своего зелья, когда захочет. Мне стало страшно.
Но когда я долго его не вижу, меня мучает вина и жалость. Он несчастен, и я не могу покинуть его.
Может быть, именно поэтому от несчастных людей надо просто держаться подальше. Несчастье заразительно.

Двадцать девятое апреля.
Руки дрожат.
Сегодня Джек все-таки сумел довести меня до срыва, и я, впервые бог знает за сколько времени, взяла в руки трость. Надо признать, он добивался этого долго и прилежно и даже как будто был на свой лад удовлетворен. Кажется, я просто отыгралась на нем за все мучения, которые причиняет мне его отец. Господи, как мерзко и как свободно на душе.

Тридцатое апреля.
Рози Браунинг. Это насчет вчерашнего, держится подальше и смотрит на меня с ужасом. Приходил ее отец. Хромой, невзрачный, потрепанный жизнью. Неотесан. Женщин, похоже, робеет. Но когда говорил о дочери, у него прямо лицо светлело, и так он мне показался куда приятнее. Беспокоился, что она испугалась увиденного, и что с ней теперь будет. Точно она первая, с кем такое случилось. Я, смешно сказать, позавидовала маленькой Рози, которую так любят.

Первое мая.
Господи, как я могла быть такой дурой. Чего пожелала, то и получила. Мистер Браунинг решил признаться мне в любви. Слава богу, хватило короткой отповеди, чтобы он извинился и ушел.
Господи, как я устала.

Четвертое мая.
Опять Рози Браунинг (драка). Наказать ее сразу было бы самым правильным, но... за прошедшие дни я многое успела обдумать, и у меня не поднялась рука. Довольно с меня и того случая с Джеком. Выйдет, что я опять отыгралась на ребенке. К тому же Рози совсем другая. Тихая, но отчаянная. Сама все понимает и не пытается защититься.
Миссис Браунинг. Давно не видела такой спокойной и уравновешенной женщины. Или просто это я сама превратилась в комок нервов. После вчерашней сцены с участием ее мужа я, бог знает отчего, еще и чувствовала себя виноватой. Она же сама меня и успокаивала. Как вспомню об этом, нападает какой-то истерический смех. Жизнь - бессмысленный и комичный балаган. Впрочем, если я еще способна смеяться, значит, не все потеряно.

Пятое мая.
Томас. Ну конечно. Как я могла думать, что он оставит меня в покое. Заявился, едва дождавшись сумерек, прямо ко мне домой, не понимая, что его могут увидеть и тогда моей репутации конец. Эдвард, по крайней мере, думает о таких вещах и приходит и уходит всегда затемно.
Мы поссорились. Он опять уговаривал меня порвать с Э.
Спустила его с крыльца. Надеюсь, соседи не видели. А если и видели, мне, кажется, уже все равно.

Шестое мая.
Вечером мальчик принес записку. Положила ее на стол, сижу и тупо смотрю.

"Я умоляю вас. Так не может больше продолжаться. Ждите меня завтра в четыре за холмом, у восточного склона, вас никто не увидит. Мы должны объясниться, и если вы снова скажете "нет", клянусь, на этом все и закончится.
Я в отчаянии. Я доведен до крайности. Если вы не придете - мне конец.

Томас."





Завтра суд. Мне неймется.
Сегодняшний день прошел в лихорадочном возбуждении. С утра я не находил себе места, поругался с Роуз и вышел из дома, не притронувшись к завтраку. На службе было проще - хочешь не хочешь, приходилось держать себя в руках. Примостившись за конторкой, я честно пытался работать, но, боюсь, добрая половина изготовленных мной в тот день копий прямиком отправилась в корзину.
Мой начальник мистер Доу, человек исключительной деликатности, в разговоре ни единым словом не затронул тему предстоящего процесса и даже старался лишний раз не глядеть в мою сторону. Поэтому я молча изводил чернила, пересматривал и рвал написанное, а последние полчаса вообще просидел, тупо уставившись в одну точку.
С трудом дождавшись окончания присутствия, я торопливо распрощался и выскочил за дверь. Контора располагалась в центре города, на главной улице возле рынка. Уже стемнело, мостовая блестела от дождя, пахло сырой землей, травой и прелыми листьями. Запах моря со стороны порта сюда не доходил. Часы на здании магистрата показывали пять минут шестого. Я вспомнил о назначенной встрече. Плотнее запахнув дождевик, я развернулся и зашагал в сторону полицейского участка.
Начал накрапывать дождь. Я медленно шел, припадая на правую ногу, и с каждым шагом на душе становилось все гаже.
Ненавижу суды и все, с ними связанное. Хватит мне с лихвой того, что было. И вроде бы на этот раз все чин чином, преступник пойман, преступление доказано, есть свидетели. Но нет ощущения, что происходит то, что должно произойти.
Скорей бы в море, прочь от всего этого. Скорей бы забыть.
Мистер Алджернон встречает меня приветливо. Сегодня против обыкновения он опрятен и гладко выбрит. С рабочего стола убрано все лишнее. На нем только чернильница, пресс-папье и стопка исписанных листов, аккуратно прошитая по краю суровой ниткой.
Специальный констебль пребывает в хорошем настроении. На лице у него выражение, как у человека, проделавшего долгую, трудную и неприятную работу, но в конце концов победившего.
Мистер Алджернон начинает издалека. Он расспрашивает о делах, о доме, интересуется моими успехами в подготовке к новому ремеслу. Мне, не избалованному похвалами, такое внимание приятно, и его настрой невольно передается и мне. Я немного оттаиваю, выпиваю предложенную чашку чаю с ромом, и у меня развязывается язык.
- Знаете, сэр, - заявляю я с улыбкой, - чего только, оказывается, не приходится делать младшему доктору. Нас там даже учат принимать роды. На всякий случай, если окажется среди пассажиров женщина в тягости.
Мистер Алджернон кивает.
- Вообще-то от женщин слишком много беспокойства, сэр, - добавляю я.
Ответа не следует, но я чувствую, что меня слушают с интересом.
- Вроде бы, сэр, - продолжаю я, воодушевленный, - когда дело касается хозяйства, денег и всякого такого, они совсем как взрослые. Но в остальном точно дети малые, вечно лезут куда не след. Мне доктор Чейни рассказывал, что раньше, давно, в языческие времена, были такие женщины, что в политику мешались...
- В древнем Риме, - мистер Алджернон снова кивает, его улыбка становится чуть натянутой, - интересный у вас был доктор.
- Ну и что хорошего из этого вышло, сэр? - не даю я сбить себя с любимой темы, - сами знаете, чем там у них все кончилось. Развалили они по камешку этот самый Рим, только ровное место осталось. Женщина попросту не годится для таких дел, для которых господь бог приспособил мужчину. Ну, разве иногда, - добавляю я, вспомнив ту единственную женщину, в которой меня не раздражали ни ученость, ни твердость убеждений, - одна из сотни, наверное, и может...
- Ну ладно, мистер Браунинг, - внезапно прерывает он меня, - ближе к делу. Начало слушания назначено на девять утра. Вы отпросились со службы?
- Ясное дело, сэр, - отвечаю я, слегка разочарованный таким поворотом беседы.
- В таком случае попрошу вас быть пунктуальным и явиться заранее.
- Да, сэр. Благодарю покорно, что Рози мою не велели вести в суд.
- Не за что. Но вы должны быть готовы, что ее вызовут для допроса за закрытыми дверями.
- Моя жена позаботится, сэр.
- Хорошо. Далее. Вы понимаете, насколько важны ваши показания? Вы ничего не перепутаете, не оробеете, не дадите себя сбить?
- Как бог свят, сэр, - отвечаю я слегка обиженно, - я же помню, что вы рассказывали. Если переспросят - повторять слово в слово. Если насмехаться станут - внимания не обращать, это в суде так положено, вроде как у нас на нижней палубе с новичком...
- Гм... примерно так.
- А если что дурное станут говорить про покойницу...
- Тоже ни слова. Это не ваше дело, и без вас будет кому ответить. Не вздумайте сорваться, это за вами водится. Вы хорошо поняли?
- Так точно, сэр...
Разговор продолжается в таком духе еще с четверть часа. Наконец, убедившись в моей надежности, специальный констебль откидывается на стуле и закуривает очередную сигару. Становится видно, что он все-таки тоже устал, порядком измучен ожиданием и вообще подвержен некоторым слабостям. Несмотря на свою должность, он тоже живой человек, и мне это нравится.
- Да, мистер Браунинг, - кивает он мне, гася спичку, - такова полицейская служба. Остальные могут творить, что им вздумается, а ты изволь за ними убирать, расхлебывать все последствия, и притом сам оставаться чист, как стеклышко. Такие дела.





Второй час ночи. Мы с Роуз лежим на супружеской кровати, спиной к спине. Оба притворяемся спящими, и оба знаем, что это не так.
Первым не выдерживаю я:
- Роз.
Она откликается с неохотой:
- Ну чего?
- Рози, - заявляю я неожиданно, - прости.
- За что? - спокойно интересуется она.
- Что из дому сбегаю.
- Этого я ждала.
От удивления я приподнимаюсь на локте:
- Что же еще?
- А то ты не знаешь.
- Знаю, - признаюсь я. - Надо было по-людски. Спросить сначала.
- Что ж не спросил?
- Боялся, что не пустишь.
- Знал же, что пущу.
- Все равно боялся. Прости.
Она не отвечает. Затянувшееся молчание ввергает меня в панику.
- Ну хочешь, за тростью схожу? - выпаливаю я в отчаянии.
- Дурак.
Я слышу, как она воет, уткнувшись в подушку - тихонько, чтобы не разбудить дочь, спящую наверху.
- Рози. Ну скажи, что мне сделать...
- Иди сюда.
Осторожно пододвигаюсь, не решаясь обнять ее. Я чувствую себя предателем.
- Роз...
- Думаешь, мне что от тебя нужно? Чтоб по струнке ходил, деньги до гроша отдавал, сидел к моей юбке пришитый?
- Нет, - вру я, благословляя окружающую нас темноту.
- Думаешь, думаешь. А то я не знаю. А сказать, чего мне на самом деле надо?
- Скажи...
Она шумно, прерывисто переводит дыхание.
- Чтобы поплакаться тебе в жилетку, а ты бы слушал и по голове гладил. Чтобы можно было и глупость сделать, и ошибиться, не боясь, что ты заметишь, упрекнешь, или потом припомнишь, когда поссоримся. Чтобы, если зарвусь, умел осадить - только с глазу на глаз, и по-хорошему, не носом тыкать, как щенка нашкодившего...
- И это все?
- Ну, в общем, да. Еще кое-что по мелочи - слово ласковое когда сказать, косыночку шейную купить, ночью лишний раз потрафить... Что, другого ожидал?
Я тщательно прокашливаюсь, прежде чем ответить.
- Как просто, оказывается. Нужно было раньше спросить. Самому.
- В голову не приходило?
- Нет.
Мы долго молчим.
- А ты? - спрашивает она вдруг. Сказано невнятно, но я понимаю, о чем речь.
- Не знаю, - признаюсь я, застигнутый врасплох, - наверно, то же самое.
- И чтобы отпустила.
- Да. На время. Только не спрашивать, когда вернусь.
- Что, так невмоготу? - спрашивает она и тут же себя обрывает, - прости, глупость сказала.
И помолчав, добавляет:
- Хорошо. Отпускаю.
Я чувствую, что должен что-то сказать, но не знаю, что.
- Еще одно дело, - неожиданно добавляет Роуз,- тебе в суд завтра.
- И что с того?
Но она, не сказав ни слова, поднимается, спускает ноги на пол и бесшумно выходит из спальни, набросив на плечи шаль. Слышно, как она крадется наверх в детскую. Я терпеливо жду.
Наконец она снова появляется в дверях - темная тень в белом чепчике. Наклоняется над ночным столиком, шарит по столешнице, чиркает спичкой. Треща и шипя, загорается свечной фитиль.
Роуз стоит надо мной, бледная и растрепанная, в скупом круге света. В руках у нее школьная тетрадка Рози, та самая, в коленкоровом переплете.
Я молча принимаю ее. На обложке, там, где принято ставить имя владельца, незнакомым женским почерком аккуратно выведено :
"Лилиан Трихорн".





Дневник я перечитал дважды - будто сдирая корку с чуть поджившей раны, мучаясь, но не имея сил остановиться. Этой ночью я наконец узнал имя своей возлюбленной. Заодно я узнал и ее самое - к сожалению, не в том смысле, который имеет в виду Библия, а в совсем другом.
Настоящая мисс Трихорн сильно отличалась от той, что жила в моем воображении. В тот памятный вечер, зайдя в полутемную классную и увидав ее за столом в свете заходящего солнца, я понял, что наконец нашел ту единственную, способную понять меня с полувзгляда, предназначенную мне судьбой, но по недоразумению прошедшую мимо и встреченную слишком поздно.
Изменить уже ничего было нельзя, но можно было хотя бы поклоняться издали. Ее неизменная деликатность, терпение, наконец, твердые нравственные правила возбуждали во мне странные чувства - обиду вперемешку с восхищением. Я был уверен, что встретил женщину, слишком чистую для этой презренной юдоли (недаром она принадлежала строгому, связанному правилами миру школы), и, по крайней мере, мог утешаться тем, что моя девственная Афина недоступна не только мне, но и другим.
Наедине с единственным собеседником, с которым она была искренна, эта женщина представала совсем другой. Местами, как ни странно, она напоминала мне мою Роуз, знающую себе цену, но вовсе не чуждую земных радостей. А может, все женщины такие, ошарашенно думал я, переворачивая страницы, разлинованные любимой рукой. Только сегодня мы познакомились с ней по-настоящему. В этой нежной, хрупкой оболочке обитала крепкая, ироничная натура, безжалостная к себе и другим. Местами, читая о ее отношениях с мистером Картрайтом, я поеживался, примеряя на себя его роль. Вдобавок воображение тут же рисовало мне мисс Трихорн в его объятиях, а также наедине с таинственным Томасом, от чего-то ее предостерегавшим - как видно, из ревности. Излишне говорить, какие чувства обуревали меня во время чтения.
Дойдя до середины, измученный, как после надрывной работы, я остановился, тяжело дыша, и опустил раскрытую тетрадь на колени. Кровать была полупуста - Роуз деликатно удалилась спать в комнату бывшего мужа. Зачем она скрывала дневник все это время - и зачем дала его мне сейчас? Если целью было отплатить за все старые обиды - она могла считать себя удовлетворенной.
Я не знал, что меня ждет еще один сюрприз. Читать я начал от конца к началу, и на самых первых страницах, помеченных датами за прошлый год, встречалось еще одно мужское имя. Его обладатель, по-видимому, заставил мисс Трихорн пережить немало неприятных минут. Она знала, с кем связывается, и это ее не остановило. Зато теперь я легко мог понять, почему, заметив преданный взгляд женатого мужчины, она тут же дала от ворот поворот. Довольно с нее было и одного раза. Мистер Картрайт - другое дело, он был вдовец, на него ее печальный опыт не распространялся. Томас...
Мучаясь, я все равно продолжал отдирать корку от раны, не понимая, зачем мне это надо, но чувствуя, что все равно придется, никуда не денешься.
Томас. Когда он у нее был? И был ли вообще - в том смысле, в котором...
Сжав зубы, я раскрыл тетрадь на последних записях. Перечитал их внимательно, слово за словом. Я что-то искал, что-то очень, очень плохое, но совершенно необходимое, без чего было никак нельзя.
И вот нашел.
"Ждите меня завтра в четыре за холмом, у восточного склона". Там и тогда, где я зацепился полой за куст можжевельника, обернулся и увидел...
Я вскочил с постели и начал лихорадочно одеваться. В окнах уже светало. У меня оставалось мало времени.Тетрадь я сунул за пазуху - будто кто-то собирался ее у меня отнимать
Обуваться я не стал, так и прошел до кухни в одних чулках. .
Роуз, одетая и причесанная, стояла у печи, сторожа закипающее молоко.
- Позавтракай прежде, - не оборачиваясь сказала она.




В семь утра я уже прибыл на место, но двери в городском суде были, разумеется, заперты. Час я прогуливался по площади, почему-то вполне спокойный. От меня теперь ничего не зависело, оставалось только вручить тетрадь по назначению.
Наконец часы на здании магистрата пробили восемь, а спустя несколько минут пришел сторож с ключами и отпер двери. Предъявив ему записку, я был допушен вовнутрь, в затоптанную полутемную приемную со стульями для посетителей, и прошел длинным унылым коридором, в конце которого оказался зал заседаний.
Здесь было еще пусто и гулко, и пахло пылью, мелом и мокрым деревом от вымытых накануне полов. Половину помещения занимали низкие скамьи для публики. В противоположном конце, на возвышении, стоял длинный стол - для судейских, как объяснил мне заранее мистер Алджернон, сбоку места для присяжных, стол секретаря и особняком, за барьером - скамья подсудимых. Я сел у самого входа и стал ждать.
Специальный констебль, в тщательно начищенном платье, подтянутый и гладко выбритый, появился пятью минутами позже, быстро кивнул мне и проследовал на свое место.
- Прошу прощения, сэр, - окликнул я его.
- После, - ответил он, уже погруженный в свои бумаги.
- Но это важно, - возразил я, ужаснувшись тому, как неубедительно звучит мой голос.
- После, - повторил он тоном повыше, не поднимая головы, - когда понадобитесь, позову.
Деваться было некуда. Отступив к скамьям для публики, я сел и в течение получаса беспомощно смотрел, как заполняется зал. Скоро меня потеснили, какие-то люди на помосте занимали свои места, по залу сновали клерки, а мистер Алджернон все не звал меня. Пару раз я пытался напомнить о себе, но натыкался на свирепый взгляд и отступал. Наконец, чувствуя, что вот-вот начнут, я стиснул зубы, встал и подошел к его столу.
- Сэр. Посмотрите, пожалуйста, последняя страница, - заявил я быстрым шепотом. И, не обращая внимания на его протесты, запустил руку за пазуху и вытащил дневник мисс Трихорн.
- Какого черта... - начал он было, но, заметив, что на нас оглядываются, быстро взял тетрадь.
- Это важно, - беспомощно повторил я, отступая. Повернулся и увидел мистера Картрайта.
Сутулый, грязный, заросший щетиной, в сопровождении двух конвоиров, он двигался по залу неуверенной походкой, издавая глухой звон при каждом шаге. Поравнявшись со мной, он поднял голову и внятно произнес :
- Говорил я вам, сэр, не ввязывайтесь в это дело.
- Пошел-пошел, - одернул его солдат, и он, сразу присмирев, дал себя увести. Я смотрел, как он долго усаживается у себя за барьером, кандалы ему мешали, и один из конвоиров придерживал их рукой.
Я сглотнул и отвернулся. В зале становилось шумно, публика прибывала, кто-то распорядился, чтобы открыли окна. Меня опять подвинули и оттеснили чуть не к самому краю, но я не смел протестовать, опасаясь вовсе лишиться своего наблюдательного пункта.
Я видел, как мистер Алджернон раскрыл тетрадь посередине, нахмурился, пробежал несколько строк, перелистал, вернулся к началу. Да нет же, в конце, в конце!
Но тут зазвонили в колокольчик и велели встать. Вошли несколько джентльменов в черных мантиях и париках и неторопливо прошествовали к столу. Я даже на некоторое время забыл о специальном констебле, такое увлекательное это было зрелище. Тем более что в суде я был впервые, если не считать...
Не успел я додумать до конца, как все снова по команде сели, и те джентльмены тоже стали рассаживаться, и когда я наконец увидел мистера Алджернона, тетради в руках у него уже не было.
Ничего, главное сделано, а в перерыве я обязательно подойду и скажу все как есть.
Потом объявляли еще что-то, часть я не понял, и зачем-то назвали, какой нынче день и год. Зачем это нужно, я не понял, ведь и так мы все были в своем уме и помнили, какой на дворе день, но звучало все так грозно и внушительно, что крамольные мысли вмиг куда-то подевались. Все, что говорилось с помоста, было верно и непогрешимо - потому, что говорилось именно оттуда и этими людьми. Вот оно, главное, снова понял я - не что говорить, а как. Я-то сплоховал сейчас с мистером Алджерноном, что-то мямлил, будто просителем пришел, а не, наоборот, принес ему важное свидетельство. Будь у меня такой уверенный голос, черта с два бы он от меня отмахнулся...
С помоста уже зачитывали имя мисс Трихорн, и меня снова кольнула мысль, что вот он, дневник, здесь, а толка от него никакого, ведь мистер Алджернон не успел его прочесть, я ведь ему не объяснил, в чем там дело и почему читать следует с конца, где черным по белому написано, кто назначил ей то свидание. Он же не понимает, какую услугу я ему оказываю, и хорош бы он был, если бы все узнали, что он осудил на каторгу невинного человека.
Потом вызывали мистера Картрайта, он с трудом поднялся, и теперь видно было, как сильно он сдал в тюрьме. Будто другой человек, думал я удивленно, неужели все из-за того, что провел за решеткой какие-то несколько дней? Неужели бывают такие, вроде диких животных, которые в неволе просто не живут, как их ни корми и какой бы просторной ни была клетка...
На вопросы он отвечал медленно, трудно, думая перед каждым словом, но видно было, что это не оттого, что он их обдумывает, а просто даже слова теперь давались ему с трудом. Сказал, как и в первый раз, что в тот вечер был на берегу с контрабандистами, что Джека брал с собой и он может подтвердить. И опять же по голосу было понятно, что он сам не верит, что кто-то выполнит его просьбу и допросит Джека, и знает, что его рассказу ни один человек в этом зале не верит ни на грош.
На прямой вопрос, убивал ли он, твердо ответил, что нет. А когда спросили, было ли у них с покойницей что-нибудь до этого, просто сел обратно на место, солдаты попытались поднять его силой, но так и не смогли, а когда один из них начал усердствовать не в меру, какой-то джентльмен из-за судейского стола унял его одним резким словом.
Дождавшись перерыва, я вскочил и уже не церемонясь пробился сквозь толпу к мистеру Алджернону. Пристав было пытался меня перехватить, но я был расторопнее и успел подойти к столику вплотную:
- Сэр, послушайте, это не он убил, это другой, там на последней странице все сказано, мистера Картрайта зовут Эдвардом, а тот ...
- Знаю, - оборвал он меня, - вздор.
- Но сэр, вы не поняли... - начал я, отказываясь верить своим ушам.
- Мистер Браунинг, - спокойно ответил он, - не забывайтесь. Вы свидетель, я специальный констебль. Я же не учу вас вашему ремеслу, не учите и вы меня. До конца перерыва десять минут, будьте добры взять себя в руки, вам скоро давать показания.
Он не хочет ничего менять, тупо твердил я себе, возвратившись на прежнее место, дело уже слажено, преступник пойман, свидетели есть, ему еще карьеру строить... Но как же так, он тогда сразу мне поверил, не стал вешать дело на меня... А обтертый на локтях сюртук, а обрезки дешевых сигар, а бессонные ночи, а это вот, вырвавшееся в минуту откровенности : "остальные могут творить, что им вздумается..."
Он не лучше других. Рыба ищет, где глубже. Он обычный человек, как все.





И тут меня мягко взяли меня за плечо.
- Браунинг. На пару слов.
Он деловито, чуть ли не под руку вывел меня из зала через боковую дверь и остановился, прислонившись к косяку.
- Послушайте.
Так притворяться невозможно. Взглянув на него, я почти испугался. Лицо у него было, как у человека, страдающего желудочными коликами.
- Простите, что был резок, но пожалуйста, попытайтесь меня понять. Вообразите, что перед вами не констебль, а обычный...
Он сглотнул, борясь с горловым спазмом, и заговорил быстро, часто, будто опасаясь, что его перебьют:
- Я не могу приказывать вам сейчас. Могу только просить. Пожалуйста, поверьте мне на слово. Я знаю, что делаю. У меня есть неопровержимые доказательства, но я не могу вам сказать, откуда, я не имею права...
- Успокойтесь, сэр, - попросил я, ошарашенный произошедшей с ним переменой, - я вам верю.
- Спасибо. Спасибо, Браунинг.
- Не за что...
- Я не могу вам сказать, - повторил он уже мягче, - понимаете?
- Служба? - уточнил я.
Он молча кивнул.
- Но почему тогда, - задал я долго мучивший меня вопрос, - почему он оставил мою Рози в живых? То есть, конечно, слава богу, что так вышло, но я не могу понять... Чем он рисковал?
- Мистер Браунинг, - сказал мой визави грустно и насмешливо, - как вы наивны. Вы думаете, преступник есть ходячее зло, и он не способен, лишив жизни одно слабое создание, после того испытать жалость к другому? Уверяю вас, у него в душе чего только не бывает намешано. Сентиментальность есть оборотная сторона жестокости, и он может на ваших глазах вдруг перейти от первого ко второму или обратно. Порой из-за пустяков он проявляет истерическую слабость, подобно женщине. А перед лицом страданий держится так достойно, что поневоле испытываешь к нему уважение.
Я вспомнил нашу с мистером Картрайтом первую и последнюю встречу на воле. Не просто уважение, хотел я сказать. Я ему люто завидовал - тому, как смело он держится, как лихо обделывает темные дела под носом у властей, и что ему наплевать и на нищету, и на одиночество, и на явную опасность, которой грозит мое появление... Если уж совсем начистоту, я предпочел бы никогда в жизни не встречать этого человека и вовсе не знать о нем. Так мне было бы спокойнее и не приходилось бы сравнивать.
Правда, думать себе не запретишь. Было еще одно соображение, не дававшее мне покоя все эти дни. О последней записи, сделанной в синей школьной тетради.
- Ну да... только вот кто...
Я хотел сказать "кто такой этот Томас", но прозвучало бы попросту глупо. Не сходя с места, можно набрать хоть дюжину фигурантов. Кстати, преподавателя, у которого я продолжал исправно брать уроки по лекарскому делу, тоже звали Томасом...
Я остановился и помотал головой. Решено так решено, нельзя верить наполовину. Тем более, мелькнул самый хвостик мысли, которую я если и хотел прибить, как пробегающую по камбузу крысу, то было уже поздно. Мне намного спокойней будет в рейде, если этого человека уберут подальше от моей жены и ребенка.
- Идемте в зал, Браунинг, - прервал мои размышления специальный констебль, - перерыв закончился.
Отбросив сомнения, я энергично захромал вслед за ним.
... Не буду врать, что этот суд дался мне легко. Стоило увидеть мистера Картрайта, как опять что-то засосало под ложечкой, и я ничего не мог с собой поделать. Слюнтяй, упрекнул я себя, как ты можешь, сказано же было, неопровержимые доказательства... Но ведь, возражал я, изо всех сил цепляясь за доводы рассудка, а вдруг все-таки ошибка, а такого человека погубить зазря - это не несчастного лейтенанта Дулитла подтолкнуть к краю пропасти, куда он рано или поздно все равно бы свалился сам...
Хорошо иметь чувствительную совесть. Отмучился, и можно, хоть и скрепя сердце, выполнять свой долг.
Я честно ответил на все заданные мне вопросы.
Да, я был там на заходе солнца, у восточного склона холма, и увидел мисс Трихорн, неподвижно сидящую на мокрой траве.
Да, как следует из показаний моей дочери Роуз Браунинг, шести лет, допрошенной ранее отдельно в присутствии матери, тем вечером подсудимый Эдвард Картрайт повстречался ей в полумиле от того самого места, потребовал молчать и в противном случае угрожал убить.
Я даже почти спокойно выслушал свидетельство вдовы Барри, раз или два видевшей подсудимого выходящим из дома покойной, и снова убедился, что для большинства присутствующих в зале это вовсе не было новостью.
И все равно...
Хотя в конце концов, вопреки ожиданиям, приговор вынесли относительно мягкий - пожизненную каторгу; хотя при оглашении приговора задумчивое голубое лицо покойницы все время стояло у меня перед глазами; хотя на этот раз я знал, что говорю правду, не то что тогда, в капитанской каюте одиннадцать лет назад...
Все равно было паршиво, точь-в-точь как тогда.
А главное, не так я себе представлял торжество справедливости.






- Хватит киснуть, - в сотый раз повторяет Роуз, - все равно ничего не изменишь.
Я тоже так считаю, но именно поэтому огрызаюсь в ответ:
- Ага, забыть. Просто забыть. Ничего не было.
- Было, кто спорит. Скверно началось, и скверно закончилось.
Я удивленно смотрю на нее.
- Тоже не веришь?
- Нет. За Рози, будь моя воля, удушила бы его своими руками. И рада, что его уберут отсюда, врать не буду. Но это не он.
- А Томас этот, там же записка была вложена... - я краснею.
- Ты что, искать его собрался?
- Нет, - честно отвечаю я.
- Так что тебе неймется? Обиделся, что ли, на этого своего...
- Вот еще... с чего ты взяла.
- Обиделся, - усмехается Роуз, - вижу. Женатый человек, на третьем десятке, а судейским веришь.
- Он не такой.
- Куда денешься, начальство требует... Он небось и раньше за Картрайтом охотился, только взять не мог. А тут такая удача.
- Кому же верить...
- Ох ты горе мое, - вздыхает она совершенно по-матерински, встает из-за стола, подходит сзади и обнимает меня за плечи. Я сижу неподвижно, но молюсь, чтобы она не уходила.
- Что, так и думаешь до сих пор, будто есть на свете такие люди, особенные... Не врут, не ловчат, исподтишка не делают. Да?
Я тихо киваю.
- Роби, милый, нет ничего чистого на этом свете. Так уж устроено, и не нами, а спросить не с кого. И нет в этом дурного, и топиться из-за этого не следует. Хороший человек и пьяницей может быть, и язычником, вон в Евангении сказано - добрый самаритянин... Ева, прости господи, шлюха из хорошего заведения, а если бы не она, мне бы не жить... Найждел твой - дай ему бог здоровья, вместо отца тебе был, а ведь помнишь, что за ним водилось?
Я пытаюсь стряхнуть ее руки, но она держит крепко.
- Может, не в том дело, Роби, ты об этом не думал? Может, по-другому смотреть надо?
- Как?
- Не знаю. Но не гоняться за тем, чего нет.
- И не верить никому?
- Верить. Только по-людски, с пониманием. Я вот тебе верю.
- Чего?
- Я же вижу. Ты какой был раньше, такой и остался - мальчишка, другая тебе лучше показалась - вот и побежал за ней. Я же тебя знаю, глупый, горячий... И со мной то же. Были мы вместе, стали врозь, как чужие, и скучаешь, подойти охота, повиниться, а не знаешь, как...
- Роз...
- А ты мне веришь? Не так, как нас учили, по-другому? Ну скажу я сейчас, что не изменяла ни разу за все время - легче тебе станет?
- Не то чтобы... - осторожно отвечаю я, ужасаясь кощунству сказанного.
- А знаешь, что я сама по тебе скучаю? Хочу, чтоб стало у нас, как прежде, а сказать не могу? Меня же как учили, будь оно все проклято? Нельзя, мол, законной жене честь ронять, самой напрашиваться. Он, подлец, тебя на другую променял, а ты что, так оставишь? Скандала не закатишь, соседкам плакаться не будешь, к дочке подходить не запретишь...
Подозрительные звуки за спиной заставляют меня обернуться. Роуз бурно сморкается в носовой платок.
- Рози...
- Ты что думаешь, я и правда такая? Не веришь?
- Верю. Я тебе верю. Поди сюда.
Я тяну ее к себе на колени, она упирается, тогда я встаю и прислоняю ее голову к своей груди.
- Рози. Я тебе верю. Только диковинная вера какая-то выходит - если обманут, значит, так тому и быть...
- Угу...
Она высвобождает лицо из складок моей рубашки:
- Пусти, задушишь...
Лицо у нее зареванное и счастливое. Никогда еще не видел ее такой.
- Роби, любимый мой, глупенький, а как же еще можно? Ну дашь ты мне расписку, что в рейде, как на берег сойдете, к шлюхам не потянет? И в кабак, наверное, тоже не пойдешь? Или уж лучше, для верности, вообще с корабля отлучаться не станешь? Ну напишешь, поклянешься, а что с того?
- Стало быть, ты не против? - как-то глупо спрашиваю я.
- Дурачок и есть, - улыбается она сквозь слезы, - нет, конечно, я такого не хочу. Избави боже, я женщина, живая и с красной кровью. И знаю, что глупо, но хочу, чтоб ты мне одной хранил верность. Но если ты сам себе не запретишь, что я сделаю? Обманешь, стало быть судьба.
- И я чтоб тебе так же...
- Невозможно?
- И другим, и мистеру Алджернону, и... и...
- Выбора нет, малыш. Все равно ведь так живем, только сказать стыдимся, не принято такое говорить. Но ведь живем. Да что с другими. А самому себе человек разве не врет никогда, не клянется, не обманывает?
- От себя не убежишь, какой есть...
- И от других не убежишь.
- Что же, выходит, возлюби ближнего, как самого себя?
- А какой выбор? Жизнь наша такая, вот об этом в Библии и сказано.
Я смотрю на Роуз в веселом ужасе.
- Вот вы как, миссис Браунинг, заговорили? Вот что толковать беретесь?
- А что с меня взять, я глупая женщина, место мое на кухне... Это вам, мужчинам, виднее, сами себе жизнь устроили, то-то хорошо живете...
Мне становится еще страшнее и еще веселее.
- Рози, - признаюсь я, будто ухая вниз головой в яму, - а ведь правда.
- Кто бы сомневался. Эту страшную тайну любой понимает, кто в возраст вошел. А кто не понял, тот всю жизнь, как дитя малое, так и требует от мамки луну с неба, а коли не получит - обижается...


----------------------
продолжение следует

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

- А теперь еще раз, джентльмены.
По знаку учителя мы с Симсом в четыре руки хватаем молодого Торнтона и, кряхтя от напряжения, взваливаем его на операционный стол. В последний момент я все-таки не удержал голову, и пациент здорово приложился затылком о столешницу, но только добродушно улыбнулся в ответ.
- Плохо. Торнтон, не забывайте, вы ранены, вам больно.
Мы трое застываем в тех позах, в которых нас застал голос Зануды Томми.
- Что было не так, сэр? - неприятно скалится Симс, глядя на него снизу вверх. В глазах у него бессильная ненависть. О его с мистером Трейси вражде знают все. Тот методично выживает с курса неприятного студента и рано или поздно своего добьется.
Торнтон, лежа на столе, удивленно смотрит на обожаемого учителя - он ожидал похвалы. Я, привалившись к стенке, ловлю воздух ртом, проклиная больную ногу и шесть лет оседлой жизни, превратившие меня в слабака.
Что касается Зануды Томми, он откровенно наслаждается происходящим.
- Кто-нибудь из вас может ответить на этот вопрос, джентльмены? - учтиво обращается он к остальным ученикам, тут же отзывающимся радостным гоготом.
- Дайте мне, - зло отвечаю я.
- Мы все вас внимательно слушаем, - заверяет он меня, махнув рукой в сторону слушателей.
- Все было не так, - говорю я, стараясь ни на кого не глядеть, - во-первых, тут твердая земля, а там такого не бывает, хоть маленькая, но болтанка...
Смешки стихают.
- Во-вторых, в лазарете во время операции недолго и шею свернуть, там через час настил уже скользкий, какой только гадости нет....
- Песком посыпают, - парирует кто-то с места.
- Ага, так и топчешься в этой каше...
- Не перебивать, - поднимает руку мистер Трейси, - еще?
- Стоять нужно так, чтобы доктор мог поворачиваться. Если рана в живот - один сзади, ноги придерживает, один руки. Если конечность - в нужном месте прижать, а самому держаться сбоку. Доктор может сказать, куда и как, но лучше самому смекнуть, там выбор невелик.
- Откуда знаете? - перебивает Зануда.
- От доктора нашего, он войну застал...
- Имя? - деловито интересуется мой учитель.
- Чейни, сэр, Уильям Чейни.
- Где он служил?
- Его величества бриг "Геркулес", - отчитываюсь я, чувствуя себя неуютно под взглядами товарищей.
- С какого года?
- Не знаю... Он вроде говорил, что тоже с младшего доктора начинал, еще в семьсот весемьдесят пятом, в колониях.
- И вы у него были помощником?
- Нет, сэр, у боцмана. Они приятелями были, в лазарете любили посидеть, - выдаю я полуправду, смущаясь еще больше. - А меня гоняли за выпивкой, ну там, стол накрыть, или еще что понадобится... Он, бывало, как примет на грудь, так и пошел рассказывать, как было при Трафальгаре да как при Кадисе...
- Ну и как? - хмуро спрашивает Трейси.
- Не больно весело, сэр, - признаюсь я, - все-таки победили тогда, и вся Европа против была, а выстояли, и Бонни* нос утерли... А его послушать, так выходит, что война - это один большой нужник, прошу прощения, сэр...
- Не только нужник, - задумчиво кивает Трейси, - еще и публичный дом, и мясная лавка, и все это в весьма тесном соседстве, джентльмены...
- Вы воевали, сэр? - схватывает главное аптекарский ученик.
- Всякое бывало, - уклончиво отвечает Зануда. - Однако мы отвлеклись, джентльмены. Какие еще неточности вы нашли в ваших действиях, мистер Браунинг?
Я уже чувствую себя увереннее и не удерживаюсь от шпильки:
- Ну, раненые случаются и полегче, сэр, - сообщаю я, прекрасно понимая, почему именно Торнтона, самого тяжелого из всех, заставили играть сегодня роль пациента. Но тут же поспешно добавляю: - хотя бывает, и буйные попадаются, у кого терпения нету, такого на столе и втроем не удержишь...
- Совершенно верно, - соглашается Зануда Томми. На лице у него появляется мечтательное выражение, - молодость, джентльмены, молодость. Есть что вспомнить. Помнится, в восемьсот девятом, возле Бреста, после мелкой стычки принесли нам одного такого. Очень нервный был тип. Вчетвером его держали, двое за ноги, один за руки, я, как самый молодой, за голову. И надрез-то нужен был пустяковый, кровь выпустить, и тут этот невежа как двинет меня локтем в живот...
- Ну и что? - спрашивает кто-то с жадным любопытством.
- Ничего. Стукнул его ребром ладони пониже уха, вот так. Сразу стал смирным, как ягненок.
По комнате проходит одобрительный гул. Джонни-Громила, бывший объездчик на конном рынке, протискивается из задних рядов, где откровенно бездельничал, и почтительно просит:
- Покажите еще разок, сэр...
Наш учитель мигом оказывается под обстрелом девяти пар любопытных глаз. Молодой Торнтон смотрит на своего патрона с обожанием. Но мистер Трейси, кажется, уже не рад, что позволил себе человеческую слабость и пустился в воспоминания. Он сам оглядывает нас всех по очереди, потом укоризненно качает головой:
- Стыдитесь, молодые люди. Сколько я бьюсь, пытаясь вколотить вам в головы хоть немного сведений, которые в скором времени будут нужды вам, как воздух. А вам интересны вещи, пригодные только для пьяной драки в матросском кабаке. Внимание! Все сначала.
Развлечение кончилось. Мы с Симсом и молодым Торнтоном вновь обреченно занимаем свои места.

..............................
*прозвище Наполеона

----------------------
продолжение следует

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

А я уж думал, это никогда больше не повторится.
За шесть лет семейной жизни я настолько привык к мысли, что я человек солидный, взрослый, что с прошлыми вольностями покончено навек, - и вдруг будто в душный день окно распахнули, и от всего этого не осталось и следа.
Мне всего двадцать пять, и плевать, что я хромой, я снова свободный холостой парень среди таких же, как я. Нет, не так даже - я снова школьник, без разрешения удравший с друзьями в порт. Мы все, будущие младшие доктора флота его величества, сидим в трактире, и на дворе вечер, и домой еще не скоро. Моим соседом за столом оказался неудачник Симс, но даже его мрачная физиономия не могла испортить мне праздника. Тем более что после того памятного практического занятия мы с ним состоим в приятельских отношениях, скрепленных совместным походом в этот же трактир, вечером, проведенным в интереснейшей беседе, и тяжким похмельем поутру. Роуз, обычно терпеливая и покладистая, в то утро ясно выразила мне свое недовольство, и поэтому мы больше не имели случая побеседовать столь откровенно. Но приятное воспоминание сохранилось и теперь всплыло в памяти. Мне хотелось расшевелить Симса, но я боялся показаться навязчивым.
- Еще по одной, джентльмены?
- С превеликим удовольствием.
- Джонни, хватит. Ребята, не наливайте ему больше, разнесет тут все к чертовой матери.
- Завидуете, сэр, я-то не облажался сегодня, не то что некоторые...
- Да вы, кажется, напрашиваетесь на трепку?
- Эй-эй! Не здесь, парни, разбираться ступайте во двор, тут приличное заведение.
- Прощения просим, миссис Джонсон, у нас сегодня первый экзамен, надо же обмыть...
Опустошив очередной стакан, я с улыбкой огляделся по сторонам. Мои однокашники вовсю наслаждались жизнью, и кое-кто уже порядком захмелел. Давно забытый застольный галдеж звучал в ушах райской музыкой. Один Симс по-прежнему сидел мрачнее тучи. Преисполненный любви ко всему миру, я наконец решился и протянул ему вторую порцию грога:
- Пейте, коллега, угощаю.
- Благодарю.
Скривившись, он поднял стакан и начал медленно переливать в себя его содержимое. В процессе его мрачная физиономия слегка порозовела, но отнюдь не сменила выражения.
- Да что с вами, Симс? - не выдержал я.
- Ничего особенного. Просто мне нечего праздновать. Старый истукан решил поразвлечься, а козлом отпущения выбрал меня.
Я молча киваю. Сегодня Томми-Зануда показал себя во всем блеске, срезав на экзамене сразу четверых. Но Симса при этом выделил особо, заставив минут двадцать топтаться у стола с инструментами и под градом насмешек снова и снова демонстрировать, как оказывают помощь моряку, внезапно обнаружившему, что портовые утехи обошлись ему слишком дорого.
- Бросьте. Пересдадите через неделю, хотите, я вам помогу?
- Не утруждайтесь, Браунинг, он меня ненавидит, и, надо признаться, не без взаимности...
- Ну, любить его вы и не обязаны. Главное - получить свидетельство.
- Вы не понимаете, с кем имеете дело. Терпеть не могу людей, которые корчат из себя героев. От таких всего можно ожидать.
Я чувствую себя задетым. Сегодня Томми-Зануда похвалил меня, что сразу сгладило в моих глазах все его недостатки.
- Послушайте, - начинаю я, готовый защитить своего нового кумира, - он, конечно, не святой, но ведь...
- Святых вообще не бывает, Браунинг, - перебил он меня, наконец улыбнувшись, - и благоговейного трепета не заслуживает никто. Можете мне поверить, я успел понюхать жизни. У любого честного общественного деятеля, ратующего за смягчение нравов, обязательно обнаружатся детские грешки, застарелый геморрой, молоденькая любовница, дочь-вековуха и жена, тратящая больше, чем он может себе позволить при своем жалованье. Достаточно взглянуть повнимательнее.
- Вас послушать...
- Знаю, коллега, знаю все, что вы мне скажете. Я мизантроп и не скрываю этого. В любой компании кто-то должен быть мизантропом, чтобы не давать размякнуть остальным. Но сейчас я говорил не об этом.
- Вы сказали, что ненавидите его...
- Я не имел в виду, что мне не понравилась его физиономия. Хотя и это тоже. Это человек, способный на многое. На очень многое, Браунинг.
От удивления я частично трезвею.
- Вы это к чему? - спрашиваю я подозрительно.
- Помните, что вы мне тогда рассказывали? Когда мы с вами тут так славно посидели?
- Нет, - честно отвечаю я, в ужасе пытаясь вспомнить, о чем идет речь.
- Вы говорили о суде. О дневнике покойной учительницы, который вы передали его куда следует. Жаловались, что специальный констебль вам не поверил и не стал вдаваться в подробности. Или счел это обычными женскими бреднями.
- Что еще? - осторожно спрашиваю я.
- Особенно вы упирали на то, что там несколько раз упоминается какой-то Томас. И последняя запись...
- Как вы можете... - шепчу я в ужасе, поняв, куда он клонит.
- Могу, - усмехается он, - могу. Что там было видно из записей? Некий джентльмен, холостяк, держится особняком, упорный и терпеливый, умеющий держать язык за зубами... А зовут его...
- Довольно.
С грохотом отодвинув стул, я встаю и выхожу из трактира, провожаемый удивленными взглядами товарищей. Симс не преследует меня. Только молча выкладывает на стол тетрадь с записями, где на обложке, после имени владельца и других сведений, черным по белому написано: преподаватель - бакалавр медицины мистер Томас Трейси.


-------------------
продолжение следует

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

Всю дорогу домой я напряженно думал. Было ясно как божий день, что Симс держит на зуб на Зануду и сам не верит в то, что говорит. Ясно было и то, что дело давно сделано и обратного хода нет. Но все это служило слабым утешением.
Я мог вмешаться. Я прекрасно понимал, что происходит, и не будь зала суда, не будь всей этой торжественности... Это же как в церкви, где ты никто и тебе разрешается только торжественно благоговеть, когда даже нечаянно сорвавшийся с губ кашель кажется грехом, а уж попытка задавать вопросы и спорить воспринимается не иначе как святотатство. В суде и в церкви каждый ребенок, в каждом оживают воспоминания о родительских угрозах, страх даже не наказания, а осуждения. Посмев протестовать, ты сам себя наказываешь, сам отлучаешь от высшего существа, которое лучше знает, что для тебя хорошо и что дурно. Вот почему я тогда смолчал. И теперь с этим мне придется жить, хотя виновен не я, отступивший перед силой, а мистер Алджернон, хорошо знающий, с кем и как надо разговаривать, и теперь проклятый Симс, который сам ничем не лучше меня, смеет меня в этом упрекать. Смеет напоминать о том, о чем я мечтал как можно скорее забыть.
Как только я увидел Роуз, все это прошло.
За шесть лет брака наши отношения приняли устоявшуюся форму. Мы оба знали, что будем делать и говорить друг другу в течение дня, это было проще для обоих и помогало избежать трений. Слава богу, моя жена была достаточно чуткой, чтобы улавливать суточные колебания моего настроения, и достаточно деликатной, чтобы не расспрашивать о причинах.
По утрам я всегда бываю молчалив, потому что еще не проснулся толком. Самое тяжелое время, в таком состоянии мне лучше вообще не задавать вопросов и ничего не говорить, кроме "здравствуй" и "прощай". Все важные вещи у нас в доме обсуждались по вечерам. Тогда же разрешалось чуть выйти за рамки привычных ролей, поболтать о пустяках, посмеяться или поссориться - как правило, с последующим примирением в спальне. Что касается ее собственного душевного состояния, оно почти всегда было скрыто от меня, и такое положение дел меня вполне устраивало. В редких случаях, когда она позволяла мне чуть сдвинуть раскаленную крышку котла, в котором бурлили ее женские страсти, я был откровенно напуган и поскорее ретировался, готовый, подобно магометанину, благодарить Всевышнего за то, что он не сотворил меня женщиной.
Но теперь, похоже, пришло время. Слишком много накопилось отчуждения, слишком долгая предстояла разлука, и слишком виноватым я себя чувствовал, чтобы так и уйти не объяснившись. Слова тут были бесполезны, требовалось что-то другое.
Я смотрел на нее, стоящую передо мной неподвижно, и вспоминал нашу первую встречу, и первую ночь, и те далекие несколько дней, тайком проведенные в ее доме, которые и решили нашу судьбу. Тогда я пытался узнать о ней как можно больше, лез напролом, не разбирая дороги - и, возможно, был умнее, чем в последующие годы, когда я постепенно приучался скрывать от нее все самое важное и требовать взамен такой же скрытности. Но этого ли я в самом деле хотел?
Не отвечая на молчаливые вопросы, уходя от разговоров, я вопреки здравому смыслу ждал от нее настойчивости и попыток узнать то, что скрывается. Я сам накрепко запер дверь и томился, ожидая, когда же в нее наконец постучатся. Я шагнул к ней и остановился в нерешительности. Она вытерла мокрые руки полотенцем.
Мы обменялись взглядами и пошли в спальню. Молча разделись, сидя рядом на супружеской постели.
Я не знал, что нужно делать, но готов был делать то, что решит она.
Нет, не так. Знал.
Есть вещи, о которых хочется думать, но не хочется говорить. Не потому даже, что не положено, а потому что слова мешают. В этом заключается вся сладость флирта. Бабочка должна сама сесть на ладонь. А если тронешь - улетит.
И тогда Роуз, накинув пеньюар, выходит из спальни и возвращается с охапкой тонких березовых прутьев, покрытых нежными молодыми листиками. И я молча ложусь вниз лицом.
Как это было... Боль может быть рвущей и глубокой, как от заскорузлой просоленной веревки, или обжигающей, как огонь, или рассекать тело, как ножом, так что выгибаешься дугой и давишься собственным криком.. Но ничто из этого не могло сравниться с тем, что я испытал тогда.
С первых же ударов, сперва осторожных, потом покрепче, и дальше, все сильнее и сильнее, по всему телу от шеи до кончиков пальцев начал разливаться ровный мягкий жар, будто покалывающий кожу сотнями иголочек, и чем сильнее нарастала боль, тем он делался горячее и восхитительнее. Скоро боль и наслаждение уравновесились, потом стало нестерпимо, я рванулся, но Роуз всей тяжестью навалилась мне на шею и руки. Удары посыпались еще нещаднее, я уже бился и кричал, умоляя ее остановиться, но одновременно кто-то другой в моем теле задыхался от нестерпимого блаженства, растворяясь в волнах этого жара, так что у меня не было сил сопротивляться. И когда наконец я почувствовал, что больше не могу - Роуз разжала руку.
И тут я, сам не помню как, оказался на спине, а ее схватил за запястья и с силой потянул на себя, не давая опомниться и оказать сопротивление. Она охнула, покачнулась, но удержалась на мне и подалась вперед, жар и боль нахлынули с новой силой, и с каждым ударом все нарастало блаженство, усиленное болью, а потом я закричал, хрипло и громко, и она, рванувшись в последний раз, упала на меня вниз лицом.
Обремененный ее сладостной тяжестью, я лежал и медленно приходил в себя. Мы оба были мокры от пота, горло пересохло, в голове чуть звенело, а в ушах отчетливо прозвучал собственный голос: теперь я ее больше не боюсь.


-------------------
продолжение следует

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

"Здравствуй, дорогая Ева. Пишу тебе поздно ночью, своих уже уложила, а перед тем, как сесть за это письмо, признаюсь, немного выпила для храбрости. Если не очень складно выйдет, прости. Главное - хочу выговориться до донышка.
Ну, с чего начать? Скоро я опять останусь одна. Еще не решила, хорошо это или плохо. Будешь смеяться, но и в супружеских скандалах есть что-то такое, чего мне теперь, верно, будет недоставать. Что ни говори, а событие, волнует чувства и горячит кровь. И потом ведь всегда примирение, слаще этого в семейной жизни ничего нет. А теперь останусь я и без скандалов и без примирений.
Правда, и свободы будет побольше. И с хозяйством полегче, на двоих меньше нужно стряпать и стирать, и времени свободного будет вдоволь. Вот куда его девать - тоже еще не знаю. Вечера будем проводить с Рози, за уроками или рукодельем, и вообще, кажется, нам теперь найдется о чем поговорить.
И еще, раз уж время будет, хочется снова взяться за перо. Тебе вроде мои прежние письма нравились. А в голове столько всего вертится, жалко упускать.
Знаешь ли, что я поняла недавно? Смелость - это когда человек не боится того, чего принято бояться. Раньше я тоже была смелой. Не боялась, что обо мне скажут соседки. Не боялась показать, что мне в церкви скучно, а в порту весело. С тобой вот дружить не боялась. Хорошее было время
Вчера вот меня Роби удивил. Я уж думала, что знаю его. Оказалось - нет. Не хочу рассказывать, что у нас было, пусть это будет только для меня одной. Но... Иви, ты вот можешь себе представить мужчину, который не боится, что женщина возьмет над ним верх? Это ведь каким позором считается, как они все трясутся, вдруг кто подумает, что он в чем-то жене поддался. Значит, слабак, защитить себя не может. А если может, но поддается все равно? Потому что не боится. Может себе позволить.
Тут до такого договориться можно... а если не боится, что изменят? И что потом о нем будут говорить? Ты вот такого хоть одного встречала? Или это уж чересчур? Или ему на свою честь наплевать? Или он считает, что он свою честь сам охраняет, а что женщина творит - это ее дело? А может быть, у него честь в другом каком-нибудь месте помещается, выше пояса, а не ниже?
Ой, не знаю. Поди разберись. Я только в том уверена, что сама попробовала. Иногда, знаешь, будто озарение какое-то находит, и сразу делается ясно, что к чему. Редко бывает, раз-два в год. Правда, этому я не очень-то доверяю, поди знай, может, просто настроение такое накатило, вот и показалось...
И вчера у меня такое было. Как растолковать... я была довольна, что я женщина. Понимаешь? Раньше - хочешь не хочешь, какая родилась, такая и живи, соблюдай то, что для женщин установлено... А тут обрадовалась.
Я вот на Рози мою смотрю и себя вспоминаю. Все-таки в ней от меня больше, чем мы с отцом думали. Я тоже, как маленькая была, хотела быть мальчишкой. Девочка - это ж второй сорт, того нельзя, сего нельзя. Мало того, что маленькая, взрослые шагу ступить не дают, так еще и девочкой угораздило родиться... Что мальчикам можно, тебе заказано, и главное, так до гроба и останется. Ум женский - жениха найти, таланты женские - хорошая жена, мать и хозяйка. А не нравится - сама виновата, значит, что-то с тобой не так.
А тут оказалось, что женщиной быть хорошо. Весело, приятно, назови как хочешь. Раньше у меня такое только для тела бывало, ну, когда с мужчиной. А тут поняла, умом поняла, что не зря на свете живу, что я, именно такая, как есть, для чего-то нужна, и может, у господа бога еще есть какие планы на мой счет...
А потом подумала, может, так у всех? Роби свою мужскую долю тоже не больно-то любит, хоть и обеими руками держится... Быть мужчиной среди мужчин - это ты всем и всегда будешь должен, а тебе никто, и что бы ни случилось, ты виноват и с тебя спросится... И жить следует, как положено, как другие живут, хоть бы от этого с души воротило. Ведь нечестно же так, правда? Ведь можно же и иначе. Могла бы, сказала ему: Роби, милый, не бойся, мужчиной быть хорошо. Растолковать бы только, как.
Я вот всю жизнь пыталась с мужчинами воевать, ломилась в чужой монастырь со своим уставом. А женскую свою природу не любила, терпела только, как нелюбимое дитя, которому и сама не рада, но ведь не отделаешься. А на если самое себя так смотреть, какая же это жизнь будет, какая радость? А у меня своя девочка растет, все видит, все замечает. Не пойдет ли потом сама по моей дорожке...
А что я могу для нее сделать? Не нами началось, не нами и закончится. Не мир же переворачивать, не революцию новую учинять...
Ив, сама понимаю, что глупости пишу, но если представить только... Если, пока она в возраст войдет, что-то переменится. Возможно ли устроить так, чтобы и мужчин не обидеть, и самой дышать повольнее? Нет, наверное, обидятся, испугаются. Мол, нам если волю дать, то и конца этому не будет, сами их под себя подомнем? Или правда есть чего бояться?
Слушай, тут же не только мужчины, а и наши же матери и бабки первыми восстанут. Им уже любовь не светит, жизнь прожита, они-то и есть первые завистницы, первые враги молодой женщины. Но если все-таки получится... Вот ты, Ив, у нас умная, скажи - будет такое хоть когда-нибудь? А может, и делается уже, только я не знаю?
Сколько вопросов, а ответов ни одного. Ничего, будет время подумать. А теперь прости, мне пора, завтра рано вставать, плиту растапливать, готовить завтрак. Пока еще на троих.

Пиши. Целую тебя крепко. Твоя любящая подруга Роуз".


---------------------
продолжение следует

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

Всю ночь накануне отъезда я пролежал с открытыми глазами.
У Роуз есть трогательная, но чертовски неудобная для меня привычка - во сне она всегда норовит прижаться покрепче, обхватить обеими руками или навалиться, не давая пошевельнуться, и так спит всю ночь. Вначале я старался терпеть, потом не выдержал и, после многочисленных уверений, что мои чувства к ней остаются неизменными, мало-помалу добился права по ночам спокойно спать, а не бодрствовать, героически перенося ее совсем неслабую хватку.
Но сегодня, в память о самом начале и в предчувствии долгой разлуки, я снова позволил ей это. Все равно я не смог бы уснуть, и это было точь-в-точь как в школе, накануне последнего экзамена, который, к слову сказать, я с треском завалил и был вынужден явиться повторно. Накануне Роуз в сотый раз проверила, все ли вещи уложены, а мне становилось совестно при виде такого количества багажа, и я уверял ее, что на новой службе меня засмеют. Она в ответ хмуро напомнила мне мои же собственные рассказы о страданиях, причиняемых в море нехваткой лишней пары чулок, куска мыла, собственных запасов сухарей и спиртного и тому подобное. В результате мы поссорились, она быстро ушла в спальню, демонстративно хлопнув дверью, и мне пришлось просить Молли, прервав приготовление обеда, срочно вывести Рози на часик-другой подышать свежим воздухом. Примирение вышло немного поспешным, но не лишенном приятности, и вернувшаяся с прогулки Молли застала нас в прекрасном расположении духа. Дальнейшие сборы протекали почти без помех.
После ужина и совместного мытья посуды я усадил обеих Роуз за стол, достал с полки музыкальную шкатулку и завел ее. Пружина раскрутилась полностью за полминуты, и мы все трое молча посидели, глядя на остановившиеся фигурки пастушка и пастушки. Мы с Роуз переглянулись.
- Рози, - сказал я, - эта шкатулка мне досталась от матери. Теперь она твоя.
Дочка встала, насупленная, глядя на меня исподлобья, и я мне показалось, что она сейчас расплачется, потому что я удираю из дома, лишая ее защиты и помощи, а взамен оставляю бесполезную игрушку. Но она подошла к столу, левой рукой придержала шкатулку, а правой с усилием раз и другой повернула ключ и снова завела музыку. Я понял, что могу ехать.
Как и в прошлый мой уход, я попросил не провожать меня. Стыдно признаться, но меня преследовала боязнь, что увидев меня на берегу с таким эскортом, команда раз навсегда потеряет ко мне уважение. Взвалив на плечо сундучок, а в другой руке еле удерживая увесистый плетеный короб с вещами, я вышел на набережную. И понял, что все снова повторяется, как было в самый первый раз в Ливерпуле, когда я удрал из дому и явился в контору к мистеру Хендриксу, о котором отец говорил мне, и пришел на "Геркулес", неся все имущество в одном узле, и потом, спустя четыре года, по этой дороге возвращался на "Геркулес" с матросским сундуком - сам новоиспеченный муж и будущий отец. И теперь, еще через шесть лет, было то же самое, только шел я хромая, и багажа у меня прибавилось за эти годы, но, в общем, все обстояло примерно так же, как тогда, я сознавал это, и мне было хорошо.
Его величества бриг "Лили" (кольнуло в груди, прошло) находился на рейде, и пришлось брать лодку, я не без труда погрузил на дно свое имущество и влезая, чуть не полетел в воду - уже отвык, и подумал, что придется заново учиться стоять на палубе, и не только этому, но много еще чему. Лодочник, наблюдая мою борьбу со стихией, только покачал головой, но не сказал ни слова, и расплачиваясь, я дал ему за это лишний шестипенсовик. Тощий матросик, не первой молодости, но еще бодрый, уже выгрузил мои пожитки на палубу и, вернувшись, протянул руку - но я стиснул зубы и сам вскарабкался через фальшборт.
- Добро пожаловать, сэр, - приветливо обратился он ко мне, - идемте, я вас к начальству доставлю. У нас сегодня, видите ли, черт-те что творится, пополнение команды ожидаем, новый младший плотник, да баковых шестеро, и еще два лекарских помощника... Про одного не знаю, а второй, говорят, человек бывалый, в войну сражался при Кадисе. Ростом невелик, но силы неслыханной, сам черт ему не брат, на прошлом месте его даже офицеры трогать боялись. И капитан, рассказывают, отпускать не хотел, незаменимый был человек. Боцманом служил вроде. Вы, извиняюсь, не слышали?
- Нет, - мрачно ответил я, уже предвкушая все прелести службы бок о бок с таким человеком и неизбежные притеснения с его стороны. Дай бог, чтобы хоть не оказался склочником и не ввязывался в ссоры с начальством. Последнее я мог предсказать безошибочно, потому что твердо знал - матросы хвалят именно тех людей, от которых следует держаться подальше. А если он еще и воевал, запросто может оказаться припадочным или контуженным, такому действительно сам черт не брат, а расплачиваться, выполняя работу за двоих, видимо, придется мне. Томимый самыми мрачными предчувствиями, я заковылял следом за моим словоохотливым спутником, а тот ухитрялся по пути перебрасываться парой слов с каждым встречным, попутно представляя мне их, а им объясняя, куда меня ведет и зачем.
- Это вот Том Болтон, помощник кока, сэр... привет, Том. Эти двое - марсовые, Дик и Билли, а этот малый - Тодд Кирк, католик, но парень хороший, у него и брат старший на флоте, и кузены, целый выводок, значит, этих самых Кирков, сэр...
И не успел я проследить за его протянутой рукой, как со стороны вантов наперерез нам кинулся тощий веснушчатый мальчишка со смутно знакомыми чертами и раздался срывающийся от радости молодой голос с сильным ирландским акцентом:
- Парни, глядите, да это же сам Боцман Кид!

И тут я понял, что влип окончательно.



------------------------
продолжение следует

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

- Ну конечно, мы о вас слышали, сэр, - с готовностью подтвердил Том Болтон, помощник кока, и все присутствующие дружно закивали в знак согласия, - у нас даже мальчишки на камбузе знают, кто такой Боцман Кид. Это все брат его старший рассказывал, - кивнул он на порозовевшего от смущения юного Тодда, - Шеннон Кирк, у вас под началом служил, может, помните? На "Геркулесе" ребята до сих пор вас вспоминают. Они вас прозвали в честь корсара Уильяма Кида, был такой лет сто назад, отчаянный малый, хоть и ростом не вышел, весь королевский флот его боялся. Тоже Шеннон сказал, он вообще о вас любил рассказывать. Как вы еще мальчишкой раскрыли на борту смертоубийство. Как дослужились от юнги до боцмана. Как простых матросов привечали, и защищали перед начальством, и выпить вместе не брезговали... А правда, что вы как-то приструнили одного лейтенанта, от которого никому житья не было, и с тех пор он стал как шелковый?
- Чего? - переспросил я еле слышно, опускаясь на привинченный к настилу табурет. Разговор происходил в кубрике, куда меня отвели по первой же просьбе, а также по собственному почину поднесли стакан какого-то мутного пойла и выставили за дверь мальчишку для охраны.
Неправильно истолковав мою реакцию, Болтон поспешно добавил:
- Не хотите - не отвечайте. Кирк говорил, вы человек скромный и не любите, когда вам об этом напоминают. И вообще не извольте беспокоиться, сэр, все эти разговоры - для своих. Начальство ничего не узнает, - добавил он, и все снова закивали, - что мы, не понимаем, что ли... Только вот одного я в толк никак не возьму... Шеннон божился, что вы воевали, еще при Кадисе отличились, с тех пор и хромаете... Это сколько же вам лет тогда будет, сэр?
....................................
Капитан "Лили" оказался длинным седым стариком с младенчески голубыми глазами и желчной усмешкой в уголках рта. Минут пять он придирчиво изучал мои бумаги, на одном месте задержался, заставив меня занервничать, потом отодвинул всё в сторону и наконец посмотрел на меня.
- Значит так, Браунинг, - заговорил он неторопливо и веско, - меня не интересует ваше предыдущее место службы. Меня не интересует даже, кем вы служили раньше. С сегодняшнего дня вы приписаны к "Лили", где царь и бог - я. Вам предстоит усвоить установленные здесь правила. Они просты. От каждого члена команды требуется все, на что он способен - а как определить, на что он способен, это уже моя задача . Каждый подчиненный сам отвечает перед капитаном за свои действия. Если я найду вашу службу неудовлетворительной, пеняйте на себя. Не пытайтесь ссылаться на неблагоприятные обстоятельства, дурное самочувствие и неудачную погоду. Меня будет интересовать, что вы, лично вы сделали, чтобы это предотвратить. Если вы покажете себя с хорошей стороны, можете быть спокойны и за свое настоящее, и за свое будущее. Таким образом, ваша судьба находится в ваших руках. Исправно выполняйте свои обязанности, и вам нечего будет опасаться. Вы меня поняли, Браунинг?
.................................
И вот я в лазарете. Тесный, как все помещения на "Лили", досчатый отсек. Несколько изготовленных корабельным плотником грубо обтесанных стульев, привинченных к своим местам. Два битком набитых шкафа, один с бумагами, другой с инструментарием и медикаментами, все в большом беспорядке, дверцы вместо стекол затянуты проволочной сеткой. Сомнительной чистоты широкий деревянный стол для осмотров и операций. Другой, узкий и щелястый, с закрепленным на нем письменным прибором. Длинный рундук в углу. В глубине отсека - совсем уж крошечная выгородка под лабораторию, с подвешенной к переборке матросской койкой для тяжелых больных. Резкий запах карболовой кислоты, табака и спиртного. На рундуке валяется вдребезги пьяный мужчина лет пятидесяти. Рядом примостился верхом на стуле крепкий высокий парень с соломенными волосами, заплетенными по морскому обычаю в косу и удивительно спокойным выражением лица, будто окружающий хаос его нимало не смущает.
- Такие дела, сэр, - сообщает он мне, - явился докладывать, а он тут тепленький лежит. Я лекарский помощник, сэр, переведен со "Стремительного". Больных держать и все такое - это я умею, а вот читать не обучен. Доути меня зовут, Николас Доути. Что делать будем, сэр?
Сглотнув, я усаживаюсь за стол, стараясь скрыть колотящую меня нервную дрожь. Доути терпеливо ждет.
- Значит, так, Николас. Меня зовут Роберт Браунинг. Давайте начнем с документов, это самое главное. Потом займемся аптекой и лабораторией. А там видно будет. Рассчитывать нам, сами видите, не на кого. А теперь, смотрите, в правом шкафу, сверху, вон тот толстенный журнал в желтом переплете. Давайте мне его сюда, и постарайтесь ничего не задеть. Благодарю вас.


----------------------
продолжение следует

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

ЭПИЛОГ



Я уже большая. Недавно мне исполнилось семь.
Сейчас начало мая, солнце греет вовсю, скоро кончаются занятия в школе, и сегодня мисс Мейсон отпустила нас пораньше, поэтому мы с Мэгги по дороге домой сделали крюк и завернули на то самое место, где год назад все и случилось. Туда давно уже люди ходили смотреть, даже кавалеры водили барышень, пока светло, конечно. Хотя смотреть там как раз особенно нечего, все уже давно заросло, просто трава по щиколотку и кусты можжевельника. Мы долго там топтались, пытаясь представить, как все было. Но ничего не получалось, да еще становилось все жарче, мы обе запарились в шерстяных платьях, я набрала полные чулки репьев, а Мэгги решила потрогать тот самый куст, чтобы проверить, колется ли он, и, конечно, укололась. Тогда мы сели на траву отдохнуть, и тут я спросила:
- Как ты думаешь, почему он это сделал?
Мэгги сделала страшные глаза и ответила тихо:
- Она знала его тайну. Он боялся, что она выдаст, вот и убил.
- Это твои сестры говорили?
- Нет, это девчонки в классе. Сестры говорят, из-за любви. Дейрдере, старшая, по ночам в подушку ревет, похоже, парень ее бросил, а что теперь делать, не знает. Остальные, видно, тоже догадываются. Ходят взвинченные, чуть что дерутся, слова им не скажи. Надоели уже со своей любовью.
Я говорю:
- Неправда. Из-за любви не убивают.
- Молчала бы, - обиделась Мэгги, - подумаешь, какая принцесса. Думаешь, ты лучше других?
- Ты о чем?
- Думаешь, я не вижу?
- Что не видишь?
- Кому ты глазки строишь.
Я говорю:
- Замолчи.
- Подумаешь. Выследила, какой дорогой он со службы возвращается, и каждый вечер его поджидаешь. Думаешь, заметит тебя . Скажешь, нет?
И тут я ее ударила по щеке, со всего размаха, вскочила и бросилась бежать. Потому что все это неправда. И ничего она не знает, и не смеет так говорить. И всю дорогу плакала, только как к дому стала подходить, взяла себя в руки и успокоилась. Постояла минут пять на лужайке за домом, отдышалась и промокнула слезы платком. Если не тереть, то потом почти незаметно. И пошла домой.
Матушка, конечно, это не Мэгги, но даже ей я ничего не хотела объяснять. Потому что я совсем истосковалась по отцу, а он даже не пишет. Мы с ней об этом тоже говорили, она мне объяснила, что у них там в море иной раз долго нет оказии, и я на него вовсе не сержусь, но просто иногда так грустно одной. Так нужно, чтобы кто-то выслушал, взрослый, умный, чтобы все понимал и не задавал обидных вопросов, и не относился, как к маленькой. С матушкой об этом говорить не хочется. Это другое.
А мистер Алджернон вечерами как раз проходит по той же улице, где я хожу за покупками. Ну, не совсем по той, чуть дальше, через квартал. Когда он проходит, я и правда раз или два останавливалась с ним поздороваться, он каждый раз отвечал приветливо и даже назвал меня "мисс Браунинг".
И теперь, когда я зашла домой, матушка ничего не заметила, только поворчала за испорченные чулки. Но я обещала сама их привести в порядок и вычистить репьи, и она сказала, что не сердится, дала мне деньги, пинтовый кувшин с крышкой и велела сбегать в трактир за элем. Я пошла той же дорогой, что всегда, и остановилась. Ждать пришлось совсем недолго, и он появился из-за поворота. Я, как всегда, поздоровалась, и он улыбнулся и ответил : "Добрый вечер, мисс Браунинг". Мы еще немного поговорили.Он был в хорошем настроении и припомнил, как тогда побывал у нас дома и со мной разговаривал. И какая я храбрая девочка, он рассказывал обо мне своей матери. Он живет один, ну то есть с ней, и если миссис Браунинг, то есть моя матушка, позволит, он бы хотел пригласить нас обеих к ним на чашку чаю. Он у нас в гостях уже был, теперь нужно вернуть визит, и я ему тогда очень помогла с поимкой преступника, и он теперь получил повышение по службе, и поэтому его мать мечтает с нами познакомиться.
Я говорю:
- Матушка будет не против, я знаю.
- Замечательно, тогда приходите вместе, как сможете.
И тогда я набралась храбрости и сказала:
- Но я не знаю, где вы живете.
Он не сразу ответил, я хотела извиниться и удрать, но он улыбнулся и как ни в чем не бывало сказал:
- Тогда позвольте показать вам дорогу и заодно представить моей матери. Если вы, конечно, свободны.
Тут он заметил кувшин.
- Вы шли по делам?
- Да, меня послали в трактир за элем.
- Но тогда вы должны идти, вас ждут.
- Ничего, потом схожу. Трактир открыт допоздна.
Он приподнял бровь, весело так, и спросил:
- А вы не боитесь, мисс Браунинг, что вам дома влетит за такое своеволие?
Я ответила:
- Нет. Я потом матушке все объясню, она поймет.
Он снова улыбнулся, но уже не так весело, будто я его чем-то обидела.
- Вот как? В таком случае, мне остается только вам позавидовать. Идемте.
И мы пошли дальше. Я очень боялась, что он совсем обидится и не захочет больше разговаривать, и тогда я сказала:
- Простите, сэр, можно я вам задам один вопрос?
Он кивнул, молча, и тогда я решилась:
- Я хотела спросить... почему мистер Картрайт такое сотворил? Мы с Мэгги из-за этого повздорили. Ее мать и сестры говорят, что из-за любви. Только я не верю.
Он еще больше нахмурился и говорит:
- Не рано ли вам судить о таких вещах?
Тут уже я обиделась и сказала:
- Ничего не рано. Я вот люблю отца, и матушку тоже, и... - тут я спохватилась и быстро добавила: - ... и никогда бы им не сделала плохого.
Он остановился. Я тоже.
- Рози. Вот и видно, какое вы еще дитя. У взрослых все иначе.
- Как? Скажите, сэр, ну пожалуйста, как?
Он помолчал.
- Говорю же, вам еще рано об этом... этого нельзя объяснить, пока не испытаешь на себе. Бывает, сначала любят, а потом возненавидят друг друга. Бывает, женщина покидает мужчину. А бывает, что она предпочитает другого. И человек становится над собой не властен. Он в таком состоянии может сотворить что угодно, потому что ему больше нечего терять.
Я еще его хотела расспросить, но тут мы свернули за угол и оказались на маленькой улочке, где я никогда не бывала. Мистер Алджернон открыл калитку и под руку провел меня, как большую, до самого крыльца. Он ударил в дверь молоточком, раз и другой. Раздались шаги, потом дверь отворилась, и на крыльцо вышла милая старая леди, совсем седая и очень похожая на него.
- Здравствуй, Томми, - сказала она.



КОНЕЦ.

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...