Клуб "Преступление и наказание"

Глава 17
Вокруг света. Женщины мира. Нашлепать японку. Порка в Китае. Горничная Мэри и ее опыт. Наказания в обители милосердия. Фрэнсис — вдова. Снова вместе. Из замужней жизни. Муж-полуимпотент. Наказание детей. Тайное подглядывание. Мнение гувернантки о телесных наказаниях

Прошло еще два года. Я по-всякому развлекал себя в это время, но больше не обзаводился виллой ни в Сент-Джонс-Вуде, ни где-либо еще. Живя в Англии, в основном я обретался в Оукхерсте; довольно часто ездил на континент. Я также предпринял кругосветное путешествие, и поскольку торопиться было некуда, то оно растянулось на восемь месяцев. Я не приобрел столь уж экзотических впечатлений, но повидал необычную, чужую жизнь, и мне довелось обнимать многих женщин. Я отправился с запада на восток и, проезжая по Соединенным Штатам, трахался с американскими девчонками во всех крупнейших городах этой страны, от Нью-Йорка до Сан-Франциско.
На Гавайях я видел группу смуглых, почти полностью обнаженных дев, танцевавших танец «хула-хула», и, когда пикантное представление подошло к концу, взял одну из танцорш на циновке туземной хижины.
Некоторое время я провел и в Японии. Будучи в Иеддо, я посетил «йошивара», при каждом случае имея одну из словно нарисованных, прекрасно вышколенных девиц. Но я предпочитал посещать чайные домики в провинциях и развлекаться там с гейшами и с прелестными, смуглыми малышками «мусмиё», полными веселья и всегда готовыми к разного рода забавам. Однажды мне даже удалось удивить одну из них. Она была очень молоденьким и пухленьким миниатюрным созданием, с которой я играл, когда она была полностью обнажена.
После обычных забав я неожиданно уложил девушку на колени и чувствительно нашлепал ее толстую круглую задницу. Она была ошеломлена и не знала, плакать ей или смеяться. Такое приключилось с ней впервые, хоть она и знала все другие способы, посредством которых мужчины возбуждались из-за женщин. Когда я поставил ее на ноги, она уставилась на меня черными, полными слез глазами, в то же время потирая попу обеими руками. Затем, когда боль постепенно прошла, она разразилась смехом и мы таки потрахались!
В Китае я несколько дней провел в Кантоне и посетил две-три «цветочные баржи». Но я не в восторге от желтолицых китаянок с миндалевидными глазами и крохотными ножками. Я переспал всего лишь с одной из них — и то лишь для того, чтобы сказать, что я имел дело даже с китаянкой.
В Индии я познал достоинства индусских и мусульманских девиц, а на Цейлоне — вкусил сингалок. И теперь должен признаться, что нет в мире лучшей любовницы, чем молодая, здоровая, чистая англичаночка.
Будучи в Кантоне, мне довелось узреть наказание преступницы бамбуковыми палками. Китайский «бой», нанятый мною в качестве гида, был хитроумный малый по имени А Ван, говорящий на пиджине. После того как мы посетили все, что обычно показывают туристам, мой «бой» как-то спросил, хочу ли я посетить публичную казнь. Как это он выразился:
— Два пилаты башка долой.
Два пирата, хотел он сказать. Но китайцы не могут произнести звук «р», всегда превращают его в «л».
Я ответил, что это зрелище меня не интересует. Но я сказал, что меня весьма занимает, как используется для наказания бамбуковая палка, и добавил, что хотелось бы, если это возможно, узреть наказание женщины-преступницы. Ни мускул не дрогнул на бесстрастном лице А Вана при такой моей просьбе. Он покивал головой, промолвив:
— Холосо. Моя мозета эта дела мал-мала, пли мандалина суда. Кака-нибудя, моя тебя показет.
Имелось в виду:
— Хорошо. Я могу легко это устроить в суде мандарина. Как-нибудь я это покажу.
Мандаринский суд — нечто вроде нашего английского уголовного суда. Но власть мандарина — скорее абсолютная; это нечто куда большее, чем полицейско-судебное управление.
Через пару дней после этой беседы А Ван вновь возник в моем отеле, вместе с паланкином и двумя носильщиками-кули.
— Следуйте за мной, — сказал он кратко.
Я взобрался в паланкин, он дал указания кули, и мы тронулись. А Ван указывал нам путь впереди. Через полчаса мы достигли здания суда, огромного деревянного здания, куда, казалось, пускали всех желающих. Сам мандарин восседал на некоем возвышении, окруженный солдатами и чиновниками, а вокруг толпилось много людей всех сословий и званий.
А Ван, как мог, переводил все решения судьи. Я увидел несколько узников, приговоренных мандарином к разным видам наказаний, но удары палками не были назначены никому. Я уже стал было подумывать, чтобы уйти, но тут вывели женщину для вынесения ей приговора.
А Ван сообщил мне, что это — лодочница, уличенная в поджоге лодки. Достаточно серьезное преступление для Кантона, где большая часть населения проживает на воде.
Преступница — женщина простого звания, с незабинтованными ногами. Была она крепкой, сильной на вид девкой лет двадцати пяти, совсем недурной для китаянки из низших слоев общества.
Она была опрятно одета в обыденный синий просторный хлопчатобумажный жакет, доходивший до середины бедер, в широкие брюки того же цвета и из той же ткани; ее длинные жесткие черные волосы были замысловато сколоты четырьмя широкими длинными медными шпильками, на несколько сантиметров торчащими из прически.
Мандарин строго обратился к преступнице, безучастно глядевшей на него, но после его краткой речи, обращенной к девушке, выражение сильного страха возникло на ее лице; она разразилась слезами и, простирая к нему руки, казалось, умоляла о пощаде. А Ван прошептал, оборотясь ко мне:
— Эта зенсина получить много-много бамбук.
Мандарин подал знак, и три стражника схватили ее и уложили ничком на пол, прижав ее руки, распростертые под прямым углом. Два солдата присели на корточки, держа ее за руки; третий в том же положении крепко схватил ее лодыжки.
Четвертый экзекутор закатал до плеч ее жакет и, просунув руку под живот, развязал завязки брюк, спустил их до пят, обнажив тем самым нижнюю часть женской фигуры на обозрение народа на площади.
Зрители с пучками на голове бесстрастно взирали на это. Для них не было ничего необычного. В Кантоне часто женщин наказывают публично.
У преступницы был широкий зад с обширными мясистыми ягодицами, мощные ляжки и широкие икры. Кожа ее была гладкой, но желтого оттенка, неприятного на взгляд европейца. Но, помимо всего, это была женская задница, и ее намеревались побить. Этого было для меня вполне достаточно. Когда я увидел голый, пухлый, хоть и желтый, женский зад, в штанах у меня тут же зашевелилось.
Два экзекутора, держа в руках бамбуковые палки, преклонили колена по разные стороны от жертвы. Инструментами наказания служили куски бамбуковой щепы около двух футов длиной и трех дюймов шириной, а удары наносились закругленной ее частью. По сигналу мандарина представление началось. Один экзекутор начал порку с верхней части попы, постепенно продвигаясь вниз, в то время как другой, начав со средней части бедер, поднимался вверх. Удары наносились довольно крепко, каждый из них, падая на обнаженную женскую плоть, отзывался эхом и метил желтую кожу широкими алыми полосами. Она плакала, рыдала и отчаянно вырывалась, но державшие ее люди надежно удерживали ее в этом положении, а те, кто ее сек, все быстрее обрушивали удары со все возрастающей скоростью, так что вскоре бамбуковые жезлы встретились на середине ее задницы, уже побагровевшей к этому времени.
Затем они вновь принялись обрабатывать задницу, как и в прошлый раз: один шел вверх, а другой — вниз. Удары палок звучали пистолетными выстрелами, огромные ягодицы, дрожа, сдвигались и раздвигались словно в агонии; по мере того как длилось наказание, ее вопли становились все громче и более пронзительными. Когда палки опять встретились, мандарин подал знак к окончанию; Затем двое отпустили ей руки и еще один — ноги, но она продолжала лежать на полу, повизгивая и трясясь от боли.
Всего она получила пятьдесят ударов — я сосчитал, — и задница превратилась просто в кусок мяса, но между тем не выступило ни капли крови. Никто не обращал на нее внимания, и постепенно ее вопли перешли во всхлипывания, сотрясающие ее тело.
С трудом встав на ноги, она натянула брюки и непослушными руками затянула завязки на талии. Затем два солдата взяли лодочницу под руки и вывели из суда, рыдающую, стонущую и едва передвигающую ноги. Ее отправили в тюрьму: в дополнение к телесному наказанию ее приговорили к году заключения. Я покинул суд, взобрался в паланкин и был доставлен в отель. После этого я дал А Вану «кумсё» — награду, — и он отбыл с неизменно непроницаемым лицом.
Через два дня я отплыл в Гонконг, откуда на почтовом пароходе отправился в Лондон.
После моего возвращения в Англию прошло три месяца, которые я тихо провел в Оукхерсте, но я смог получить свое в любое удобное для меня время, поскольку в моем распоряжении была горничная Мэри.
Ее не было в доме перед моим отъездом; наша домоправительница наняла ее во время моего отсутствия.
Мэри было года двадцать три, она была высокая, миловидная, складная, с изящными ступнями и лодыжками. Я положил на нее глаз через несколько дней после моего возвращения домой и добился ее расположения без особенных трудностей, поскольку ее довольно часто трахали и перед поступлением ко мне на службу. Тем не менее она была лакомым кусочком; у нее была чудная, белая, нежная кожа, твердые грудки и большой пухлый зад; более того, она была аккуратной в одежде и с чистым телом, так что я смог бы совершенно свободно задирать ей юбки, когда бы ни захотел. Не люблю женщин с грязным бельем.
Мэри была также искушена во «всех науках страсти нежной», и она позволяла мне вытворять все, что я ни пожелаю, за исключением одной вещи. Она никогда и никаким образом не позволяла мне себя пороть.
Однажды после хорошего траха я спросил у нее, почему она так боится даже маленького бичевания. Она объяснила мне причину, а также вкратце поведала историю своей жизни.
Она осиротела в шестилетнем возрасте и была помещена в благотворительное учреждение, где телесное наказание широко применялось к воспитанницам, какой бы проступок они ни совершили. Младших девочек шлепали, а старших — пороли. Саму ее так часто и крепко шлепали в нежном возрасте и так сильно пороли в девичестве, что теперь одна мысль о телесном наказании заставляет судорожно напрягаться все ее тело.
Когда она поступила в приют, там было около пятидесяти девочек до шестнадцати лет; с этого возраста их определяли в услужение. Пороли каждую девочку со дня поступления и до дня выхода из учреждения.
Там случалось ежедневное «публичное наказание» в девять часов утра, когда все провинившиеся в течение последних суток подвергались порке в порядке старшинства, от младшей к старшей, в присутствии всех других. Все совершалось размеренно, но приготовления много времени не отнимали, поскольку девочки не носили панталон. Маленькие ослушницы, одна за другой, должны были распластаться на скамейке и быть хорошенько отшлепанными одной из помощниц директрисы. Более взрослые по очереди удерживались на конторке старшими товарками. Директриса — единственная, кому разрешалось использовать розгу — осуществляла наказание, никогда не давая менее шести ударов и иногда назначая аж целых восемнадцать за серьезные проступки, от воровства до нескромного поведения. Она стегала неизменно крепко и иногда даже до крови. Почти каждое утро находилась виноватая, а иногда даже и двое-трое. Самое большое количество, которое видела Мэри, — восемь девочек подряд.
Мне с трудом верилось, что в благотворительном учреждении так сурово обращаются с девочками в наш просвещенный век; но Мэри клялась, что это правда, и она добавила, что через семь лет после ее пребывания в учреждении дисциплина в нем еще поддерживается с прежней жесткостью.
Затем она мне рассказала о своей жизни после выхода из приюта. В возрасте шестнадцати лет ее наняли в помощницы служанки в большой сельский дом, где у хозяина было трое сыновей. Они все трое «обратили на нее внимание», и через пару месяцев после ее пребывания в доме ее соблазнил самый старший. Затем она разрешила это и остальным двоим и провела два оживленнейших года. У нее было обыкновение забавляться с каждым из них почти ежедневно, и очень часто все трое брали ее в одну ночь; каждый из них проводил в ее постели по паре часов.
Она служила еще в двух местах, перед поступлением в Оукхерст, и, как она мне прошептала со смехом, везде ее трахал хозяин. Я рассмеялся, подарил ей поцелуй и услал к себе.
Несколько дней спустя после этой беседы я почитывал «Тайме» после завтрака и, бросив взгляд на колонку рождений, смертей и свадеб, наткнулся на извещение о смерти Маркхэма. Я быстро прочитал, что Роберт Маркхэм скончался в Вюнберге, в Капской колонии, 10 апреля, в возрасте 50 лет.
Газета была от 26 мая, значит, Фрэнсис уже шесть недель вдова. Я сложил газету и с самыми разнообразными чувствами задумался о моей былой возлюбленной — так я еще продолжал мысленно ее называть — и был удивлен, что она до сих пор не написала мне о своей утрате. Затем я пытался представить, что же она делает сейчас, став вдовой. Осталась ли она в колонии или возвращается в Англию? Если она вернется, то я представлял, что буду делать при встрече. За все время со дня ее замужества мне частенько думалось о ней, а теперь, когда я знал, что она свободна, мое старое влечение вспыхнуло с новой силой, и я надеялся так или иначе заключить ее в свои объятия.
Целыми днями я ждал от нее весточки; и так дни перешли в недели, а писем не было, и я решил, что она осталась в Кейптауне. А время шло. Был конец июня, и я подумывал об отъезде к морю, когда однажды утром получил письмо. Хоть на нем и был лондонский штемпель, на конверте я узнал руку Фрэнсис. Я нетерпеливо вскрыл его и, глянув на адрес вверху, увидел, что это Кенсингтон. Затем стал читать. Письмо было длинное, в самых теплых выражениях подробно повествующее мне обо всех последующих событиях и содержащее просьбу откликнуться в любое удобное время. Меня порадовало это письмо; оно вселило в меня уверенность, что Фрэнсис по-прежнему питает ко мне привязанность. Но при всем при том я не был уверен, что она позволит мне переспать с ней, когда мы встретимся. Ну да время покажет.
Я уселся и накатал в ответ любовное письмо, завершив его сообщением, что прибуду к ней в три часа пополудни на следующий день. Тут же его отправил, чтобы она получила его сегодня же вечером.
Послав за камердинером, я сообщил ему, что в определенный час собираюсь в Лондон, и велел ему с утра поехать в город и приготовиться к моему прибытию.
Он поклонился и удалился, не задавая вопросов, но я знал, что застану все в полном порядке, когда подъеду на следующий день. Закурив сигару, я присел отдохнуть, с удовольствием помышляя о новом свидании, а возможно, и близости с Фрэнсис.
На следующее утро, рано позавтракав, я поехал в Лондон. По моем приезде сразу же прошел в комнаты, где и переменил свой туалет. Затем отправился на ланч в клуб и, после застолья, отправился в экипаже по адресу, указанному Фрэнсис. Это оказался прехорошенький домик на одной из лучших кенсингтонских улиц. Я постучал в дверь, мне открыла опрятная горничная. Она взяла у меня визитную карточку и провела меня в гостиную, красиво обставленную и весьма артистически украшенную. В гостиной были два французских полукруглых окна, простенки между которыми были заняты большими жардиньерками, уставленными горшками с цветущими растениями, и еще стояло несколько фарфоровых ваз со свежесрезанными розами. В другом углу комнаты находился глубокий альков, скрытый тяжелыми восточными тканями. У Фрэнсис всегда был хороший вкус, и она действительно свила себе уютное гнездышко.
Тут я услышал звуки легких шагов по коридору, дверь распахнулась, и в комнату вошла она. В этот момент отпали все мои сомнения по поводу того, примет ли она меня. По взгляду на ее лицо я понял, что она по-прежнему осталась моей возлюбленной. Обвив мою шею руками, она прижала свои губы к моим в долгом, страстном поцелуе и прильнула ко мне в тесном объятии, испуская тихие восклицания радости и называя меня тысячью ласковых имен. Я до боли стиснул ее, горячо возвращая ей поцелуи, и на минуту-другую мы просто прилипли друг к другу в полном восторге.
Затем мы сели рядышком на диван, и я хорошенько ее рассмотрел. Ей исполнилось где-то двадцать семь — двадцать восемь лет, и, таким образом, она пребывала в полном расцвете зрелой, чувственной женственности. Она стала более солидной, но мне она казалась желаннее прежнего. Огромные ясные голубые глаза сияли от удовольствия, персиковые щеки окрасил нежно-розовый румянец, губы стали пухлее и краснее и очертания фигуры — аппетитнее.
Она не носила обычного траура, но была одета в черное атласное полуприталенное платье для домашних приемов, с высоким кружевным воротом и жабо; ее прекрасные волосы были завернуты в низкий узел на затылке. И никакого корсета. Это я понял, когда обнял ее за талию.
Взяв мои руки в свои, она рассказала о своей жизни в колонии.
Муж ее обходился с ней, вне всяких сомнений, достойно, но особого единения душ у них не было. Он был неизменно погружен в свои дела, уходя в свою контору с утра и оставаясь там до вечера. У нее сразу же появились друзья — и женщины и мужчины; в ее распоряжении было достаточно денег, и таким образом, судя по всему, ей было грех жаловаться. Вообще она была совершенно счастлива. Муж ее умер богачом, основной капитал предназначался детям по достижении ими совершеннолетия, но Фрэнсис он выделил шестьсот фунтов в год и сделал ее опекуншей своих детей.
Я спросил, почему она мне не написала сразу. И она ответила, что решила с большим удобством расположиться в доме, перед тем как мне написать. Затем она спросила, как я жил все эти три года. Я дал ей краткий отчет о своем времяпрепровождении, и ее очень заинтересовали описания некоторых эпизодов, которые я наблюдал или в которых участвовал во время кругосветного путешествия.
Затем она сказала с улыбкой, чуть приподнимая подол платья, так что стали видны ее крохотные ножки в лакированных туфельках:
— Ты видишь, я не в строгих и унылых вдовьих нарядах. Терпеть их не могу, но облачаюсь в них, когда выхожу на улицу.
Я захохотал и, обняв ее за талию сквозь платье, произнес:
— Очень рад, что ты не в крепе. Смотреть на него омерзительно, а на ощупь он — еще противнее.
Она соблазняюще улыбнулась, и я тут же усадил ее на колени, она отвернулась от меня, выглядывая из-за плеча; ее яркие глаза мерцали сладострастным огнем, который я так часто замечал в прошлом; я прижался ртом к ее пухлым алым губам в долгом поцелуе с тем чувством восторга, которое не посещало меня, когда я целовал других женщин. Затем, задрав ей подол до самых коленей, я посмотрел на нее и увидел, что ее красивые ноги стали чуть полнее по сравнению с тем, когда я видел ее в последний раз. Казалось, что черные шелковые чулочки лопнут, не выдержав напора пухлых бедер.
Надув вишневые губки в притворном гневе, она возопила:
— Сэр, вы — нахал! Как вы позволяете себе подобные вольности в отношении безутешной вдовы!
Затем, расхохотавшись, она приникла ротиком к моим губам и запустила свой бархатистый язык ко мне в рот, но вскоре извлекла его оттуда и уже серьезно сказала:
— О Чарли! Так сладостно ощутить пожатие твоих рук!
— А мне блаженно обнимать тебя снова! — вернул я комплимент, целуя ее и сам уже орудуя языком, в то же время рукой нащупывая под одежками островок блаженства. Под платьем ничего, кроме юбок и сорочки, не было! Сладострастница предусмотрительно приготовилась к близости! Пока моя рука шарила по животику и бедрам, она расстегивала мне штаны, и вот уже мы возбуждаем друг друга. Она двигает кожицу на моем члене, а я большим пальцем пробуждаю ее писечку, заставив Фрэнсис извиваться и истерически хохотать. Я ослабил лиф ее платья и распахнул сорочку, почти полностью обнажив белоснежные полушария грудей. Они увеличились в объеме, но остались столь же твердыми и округлыми, как и ранее. Чуть потискав их, я взял в рот розовый сосок и пососал его, пока он слегка не затвердел, и казалось, что она вот-вот замурлычет от удовольствия, как кошка, которую гладят.
Затем я распростер ее лицом вниз на диване и, откинув легчайший подол, совсем обнажил ее роскошную задницу, которая явно увеличилась, округлилась и стала более желанной, чем когда-либо. Я залюбовался, поцеловал ее несколько раз и шлепнул бархатистую прохладную кожу. Она повернула голову, проговорив с усмешкою:
— Ну, теперь устрой мне маленькое шлепанье. Но не сильно. Я желал оказать ей эту услугу и нежно нашлепал ее упругий зад, пока розовый румянец не снизошел на свежие ягодицы. Затем я остановился.
— О, — простонала она. — Как мне нравится! Какое пикантное легкое покалывание! Так приятно! Пока ты меня шлепал, я воображала себя девчонкой в Оукхерсте.
Я повернул ее на спину и зарылся головой между бедер, целуя ее щелку, в то же время вдыхая аромат фиалок, исходивший как от нижнего белья, так и от чистой здоровой плоти.
Тонкий нежный запах был восхитителен и, казалось, еще возвысил мои чувственные страсти, которые так и кипели. Глаза мои горели, кровь быстро двигалась по жилам, а как стоял! Пора приниматься за дело!
Расширив пальцами щелочку между нижними губками, я вставил ей член и нежно устремил его в пещерку, которую я нашел такой же упругой, как и ранее. Она не принимала ничего толще члена!
Затем, слившись с нею в поцелуях и поддерживая ее задницу двумя руками, я входил в нее долгими, сильными толчками. Она всегда была страстной, чувственной женщиной, но теперь, казалось, она просто неистовствует, и то, как она извивалась в ответ на мои движения, изумило меня. Обвив меня руками и ногами, она прижала меня к груди, испуская тихие стоны удовольствия и восклицая на выдохе, подо мною:
— О-о Ча-арли! О-о ми-илый! О-о, ме-е-е-е-длен-не-е-ей! О-о лю-ю-ю-бовь моя-а! О-о лю-ю-бовь моя-а!
Говорить больше она не могла. Ее охватил спазм, и она вздыхала, извивалась и дергала задом в полном безумии, больно сдавив мне бедра и покусывая плечо в экстазе сладострастного наслаждения, в то время как мышцы дырочки плотно сжали мой член, пока он не истощился и не выскользнул, весь выжатый, из своей норки.
Затем мы немного полежали, поглаживая друг другу руки. Это была восхитительно! Я не получал такого со дня, когда она меня покинула, более трех лет назад.
Она, со своей стороны, весьма восхитилась тем, что получила.
После краткой передышки она поднялась с видом глубоко удовлетворенного желания. Щеки ее покрывал густой румянец, голубые глаза сияли сладострастным, чувственным огнем. Сорочка ее обвисла, обнажая огромные, прекрасные груди, лихорадочно вздымающиеся и опускающиеся. Волосы ее растрепались и свисали золотыми кольцами до самой талии.
Она подтянула сорочку, застегнула лиф платья и закрутила свои локоны. Затем, сидя напротив на диване, смотрела на меня, лукаво улыбаясь, пока я застегивал брюки и поправлял галстук.
Когда я все поправил, как мог в данных обстоятельствах, я сел рядом и обнял ее за талию. Она прильнула к моему боку.
— О Чарли! — горячо воскликнула Фрэнсис. — Что за радость я получила от тебя! У меня не было такого с тех пор, как мы расстались.
Она передохнула мгновение, чуть смущенно посмотрев на меня.
Затем она продолжила:
— Ну, я все тебе расскажу. Постараюсь говорить коротко и ясно.
— Продолжай же и не думай, что ты меня чем-то поразишь, — заметил я с улыбкой.
Она начала:
— Мой покойный муж был привязан ко мне. Он мной восторгался и очень любил видеть меня всегда хорошо одетой, особенно во время обеденных приемов, которые мы устраивали еженедельно, и должна сказать, я была одета лучше всех за столом. Но когда он женился на мне, он уже был слаб здоровьем, следовательно, плох и в постели. Более того, по своему темпераменту он был человек холодный. Он понятия не имел о прелестных маленьких штучках, которые возбуждают страсти и так много добавляют к «восторгам сладострастья». Он никак не играл со мной и не испытывал пристрастия ни к какой части моего тела. И действительно, я не знаю, видел ли он отчетливо мои ноги, груди или живот. Днем он меня никогда не ласкал, и, хоть он обычно спал со мной каждую ночь, он частенько не брал меня по неделе или даже по десяти дней кряду. И даже если он обнимал меня, то мог только осуществить половой акт, и когда кончал, отворачивался и засыпал. Более того, близость с ним была не особенно приятна оттого, что при всех его желаниях он не достигал полной эрекции и долго не мог кончить. Он наваливался на меня всем телом во время акта, просто калеча мне живот и груди. Часто, после трудов праведных, он задыхался, а мне-то было больно, его «штучка» слабела, и он прекращал все это. В этих случаях я чувствовала себя больной, слабой и разбитой; хоть он и не мог кончить, я кончала несколько раз, не чувствуя никакого удовольствия. Вот почему я не особенно пеклась об его объятиях, хоть это бы и не помешало.
— Вот именно, — заметил я, — неудивительно, что ты чувствовала себя больной и разбитой.
Она продолжила:
— Ты знаешь, какой у меня страстный темперамент.
— Ну да уж конечно! — воскликнул я.
— Не перебивайте меня, сэр, — сказала она с шутливым нажимом. — Ну вот, вообрази, как меня это все ужасно мучило — лежать рядом с человеком, у которого может «встать», но который не может удовлетворить моего желания, хотя бы самым несовершенным образом. Мне страстно мечталось о темпераментном любовнике, который нежно заключит меня в объятия и оттрахает надлежащим образом. У меня было немало поклонников, и частенько я ощущала желание позволить тому или иному из них овладеть мною. Не потому, что мне кто-то нравился, но просто чтобы утолить желание, временами переполнявшее меня. Особенно после ночи, когда мой муж проявлял упорство и бывал неудачливее обыкновенного. Тем не менее я ухитрилась обуздать свои страсти. Мужу я оставалась верна, и нет в Южной Африке мужчины, который бы когда-либо целовал меня и касался моего тела. Ну вот, я тебе и рассказала все.
— Моя бедняжечка Фрэнсис! — сказал я, клюнув ее поцелуем. — Могу представить, как ты должна была страдать. Но ничего, теперь тебя это не должно заботить. Я собираюсь побыть в Лондоне некоторое время, буду приходить и видеть тебя так часто, как ты этого захочешь. Я думаю, что еще не утратил своего пыла.
— Да конечно же, — сказала она с воодушевлением. Затем, засмеявшись и приобняв меня, она добавила: — Я хочу видеть тебя как можно чаще.
Поболтав еще немного, я спросил ее о детях мужа от первого брака. Она сообщила, что они вместе с ней и в настоящее время обучаются гувернанткой, но мальчик пойдет в школу на следующий год. Затем она добавила:
— Ты должен посмотреть на детей. Последние три года я была их наставницей и научила их почти всему, что они сейчас знают. И думаю, что они оправдают мои усилия.
Она вышла из комнаты и вернулась через несколько минут в сопровождении молодежи, которых она шутливо отрекомендовала следующим образом:
— Мастер Роберт Маркхэм, девяти лет от роду; мисс Дора Маркхэм, двенадцати с половиной лет от роду.
Роберт был хорошенький круглолицый мальчик, наряженный в костюмчик с бриджами из черного бархата. Дора была очень красивой девочкой, с огромными серыми глазами, длинными каштановыми волосами, распущенными по плечам до самой талии; она была со вкусом облачена в прекрасно сидевшее траурное платье и выглядела настоящей маленькой леди.
Дети не были ни застенчивы, ни дерзки, и, поздоровавшись в благовоспитанной манере, они присели, и мы немного поболтали. Я обратил внимание, что они обращались к Фрэнсис «мама».
В комнате они пробыли недолго, и, когда они ушли, я сказал Фрэнсис:
— Это прелестные дети, и ты можешь быть за них спокойна. Они выглядят весьма благовоспитанно.
— Да, — ответила она. — Теперь-то они благовоспитанны. Мне все-таки удалось хорошенько их приструнить. Но когда я выходила замуж за их отца, они были просто жуткими чертенятами. Мать их умерла, когда они еще были во младенчестве, и их оставили исключительно на прислугу — преимущественно туземную — до моего прибытия в Вюнберг. Я сразу же за них взялась, и вначале это была тяжкая работенка, поскольку они и понятия не имели о послушании; но я была тверда и шлепала их, когда они проявляли строптивость. После нескольких порок они стали послушнее, но временами продолжают причинять мне хлопоты. Когда мы приехали в Англию, я обзавелась хорошенькой маленькой розгой и теперь секу их, когда они плохо себя ведут или ленятся на уроках. Я не позволяю это делать гувернантке. Девочка более непослушная, чем мальчик, и мне приходится ее чаще, чем брата, раскладывать поперек колен. Я ухмыльнулся.
— А тебе нравится их сечь?
— Да, — ответствовала она. — Могу поклясться, что да. Особенно мальчишку. Он прехорошенький парнишка и такой стойкий, всегда твердо переносит наказание, и у него такая аппетитная маленькая попка и такая миленькая маленькая «штучка». Всегда стараюсь дотронуться, когда наказываю его.
— Ах, шалунья! — воскликнул я со смехом. Затем добавил: — Очень хотелось бы посмотреть, как ты их наказываешь.
— Думаю, что ты еще это увидишь, — заметила она, отвечая на улыбку и состроив мне гримаску.
— Ты не сможешь спрятать меня где-либо и показать, как ты управляешься с розгой, буквально в ближайшее время?— попросил я самым жалобным тоном, в то же время запуская руку под юбки и нежнейше массируя ей «тайну наслаждений», которая еще сохраняла «сок любви» после последней близости.
Она вытянула ноги и расхохоталась.
— Думаю, что можно будет это устроить. Спрячу тебя в алькове за занавесками, и ты сможешь подсматривать за ними. Никто и не узнает.
— Ну славная девочка. Уверен, что мне представится такая возможность, — произнес я, даря ей горячий поцелуй.
— Но, возможно, тебе придется обождать некоторое время, перед тем как кто-то из них будет наказан. Никогда не порю их, если они этого на заслужили.
— Я и не тороплюсь. Хотелось бы видеть, когда накажут двоих сразу, но конечно же более всего мне доставит удовольствия твоя возня с девочкой.
— Ну, я это отлично знаю, скверный мальчишка, — заметила она, расстегивая мне брюки и извлекая мой полувозбужденный член. Затем, нежно массируя его, она продолжала: — Ты увидишь их наказанными одновременно. Тебе очень понравится попа Доры. У нее замечательная белая кожа. Я никогда не видела ничего белее, и она настолько нежная, что буквально все оставляет на ней следы. Трусиха она ужасная, и всегда у нас суматоха, когда ее наказывают.
— Ну это все на потеху экзекуторше и наблюдателю, — сказал я с усмешкой. Затем, когда мой член под ее искусными манипуляциями вновь стал пригоден к делу, я распластал ее на диване и учинил прочувствованный трах ко взаимному удовлетворению.
Был уже седьмой час, и я было приготовился к уходу, но Фрэнсис меня не отпускала. Она сказала, что приготовила прелестный маленький обед и что предвкушает продолжение нашего свидания.
Мне было радостно еще побыть со своей давней любовью, в чем я и признался. Она сказала:
— Обед будет готов к семи вечера, и я побегу переодеваться, но я пришлю горничную, которая покажет, где у нас тут можно умыться.
Она отбыла, затем пришла служанка и проводила меня наверх в прелестно оборудованную спаленку, где я обнаружил кувшин с горячей водой, гребень и щетки, полотенца и разные прочие туалетные принадлежности, приготовленные для меня. Я хорошенько умылся и причесался, и, когда сошел в гостиную, Фрэнсис была уже на месте, выглядя свеженькой и миленькой в красивом черном шелковом платье, с волосами, причесанными по последней моде. Нас обоих приветствовала гувернантка, которую мне представила Фрэнсис. Она отрекомендовала меня как своего старинного покровителя, что до некоторой степени было правдой.
Гувернантка, мисс Мартин, была весьма достойная женщина, не более тридцати лет от роду, у нее были располагающие лицо и манеры, и одета она была со вкусом. Мы немного побеседовали, и было приятно видеть, что Фрэнсис относится к ней с теплом и доверием, беседуя с ней как с равной. В семь часов нас позвали к обеду, и я, выполняя волю Фрэнсис, подал руку мисс Мартин, и мы направились в столовую. Мы уселись за круглый стол, украшенный цветами и фруктами. Обед был хорош и славно приготовлен, вина — отменные, и нас обслуживали две вышколенные горничные. Фрэнсис всегда была эрудированной особой и веселой собеседницей, но в этот вечер ее речи отличались исключительным блеском и остроумием. Мисс Мартин тоже имела что сказать, и я с удивлением заметил, что она слегка забавляет хозяйку. Тем не менее разговор наш носил исключительно приличный характер, и все мы прелестно ладили друг с другом. К десерту допустили детей, одетых как на картинке. Каждого наделили тарелкой фруктов, и они в самое короткое время покинули комнату, непринужденно болтая, но ведя себя при этом очень хорошо.
После ужина Фрэнсис разрешила мне выкурить сигару, и, когда я закончил, мы направились в гостиную, где моя милая хозяйка, посмотрев на меня с усмешкой, опустилась на диван, бывший алтарем нашей любви несколькими часами ранее. Я уселся на стул поблизости, и мы долго и доверительно разговаривали, пока мисс Мартин играла нам на фортепиано.
В одиннадцать вечера я пожелал дамам спокойной ночи и, вернувшись к себе, отошел ко сну, весьма довольный тем, что моя прежняя любовь будет всегда в моем распоряжении, когда бы я ни пожелал.
Время проходило быстро и приятно. Я призывался к Фрэнсис почти ежедневно, она неизменно была мне рада, и редко когда я покидал дом, не потрахавшись хотя бы разочек. Иногда я обедал у нее, но она никогда не выезжала со мной. Она полушутя объяснила мне, что теперь она — богатая вдова и не желает скандала вокруг своего имени. Думаю, что она была права. И я был почти доволен, так как она не возражала против близости со мной. А она никогда не возражала, напротив, всегда была готова к услугам и с радостью принимала «стрелы Амура».
Мы праздновали жизнь в наших объятиях, и мне всегда казалось пикантным брать сладострастную и чувственную женщину, безупречную в выборе нарядов, во всех самых изысканных позах: на диване, сидя на стуле или иногда на четвереньках на полу.
Не было более похотливой женщины, чем Фрэнсис, которая так и поводила задом в самозабвенных судорогах любви.
Я еще не видел наказания никого из ребятишек и стал подумывать, что любимая забыла об обещанном зрелище, и однажды напомнил ей об этом. Она со смехом отвечала, что ничего не забыла, но у нее уже давненько нет случая наказать ни девочку, ни мальчика. И вновь подтвердила, что она даст мне знать, как только дело дойдет до розги.
Через день после разговора я собрался в Оукхерст по делам и перед отъездом дал знать Фрэнсис о дне своего возвращения. Я вернулся в полдень означенного дня и, войдя к себе, нашел записку от Фрэнсис. Ее принесли утром, и она была хоть и коротка, но весьма значима по содержанию. Она гласила:
«Дорогой Чарли! Приезжай к трем и проведи день до обеда со мной. Любящая тебя Фрэнсис. P. S . Я собираюсь наказать обоих ребят».
Я улыбнулся сообщению, но более всего самой записке. Я был доволен, что любимая выполняет обещание, и сказал себе, что вторая половина дня может стать волнующей и во всех отношениях меня вдохновит. *
Прежде всего, я получу удовольствие от зрелища двух маленьких попочек, краснеющих и дергающихся под розгой, а затем, когда хорошенько буду возбужден, задеру юбки самой экзекуторше и дам ей попробовать мою «розгу». Все это будет необыкновенно! Ланч у меня был в клубе, и ровно в три я уже стучался в двери дома в Кенсингтоне и был препровожден в гостиную, где и застал Фрэнсис с самым игривым выражением лица, ожидавшую моего прибытия. Она была в прелестном, обрамленном кружевами полуприталенном платье для домашних приемов, и когда я заключил ее в объятия, то ощутил, что она без корсета, и, запустив руку под юбки, понял, что она к тому же и без панталон.
Как только моя рука коснулась ее нагой попы, она захохотала, сказав:
— Ты видишь, что я тоже приготовилась к взбучке.
— Ну и ладно, — сказал я, усевшись на стул и усаживая ее на колени. — Мы сегодня позабавимся по-всякому. А теперь скажи-ка мне, в чем провинились дети.
Она сообщила:
— Гувернантка пожаловалась мне на постоянную лень Роберта. Она говорила мне, что он игнорирует ее замечания. Дора мне наврала и надерзила; вранье я не прощаю. Решила всыпать ей хорошенько. У нее есть склонность ко вранью, и девчонку должно дважды выдрать за неправду.
— А они знают, за что их секут? И где же юные грешники? С нетерпением желаю увидеть попу Доры, — произнес я.
Фрэнсис улыбнулась и сказала:
— Они знают, что их собираются высечь, и ожидают этого в классной комнате. Обычно я их там и учу, но сегодня доставлю сюда. Никто не знает, что произойдет. Мисс Мартин ушла на пару часов, прислуга вся внизу. Они знают, что иногда я наказываю детей, но полагаю, что им не следует быть в курсе, что я пригласила тебя на это зрелище.
Затем, возложив руку на ширинку моих штанов, добавила со смехом:
— Уверена, что самая мысль подглядеть наказание Доры заставит затвердеть «это» место. Истинный поклонник розги!
— Ну, я должен сказать, что «это» уже начало шевелиться, — произнес я со смехом.
Она продолжила:
— Ну, ступай же за занавески. Ты можешь оттуда выглядывать, но старайся держать их все-таки плотно сомкнутыми и не производи излишнего шума.
Затем она соскочила с моих колен и покинула комнату. Я зашел за занавески и задернул их поплотнее, оставив маленькую щелочку между ними, через которую я мог подсматривать, не опасаясь быть обнаруженным.
Через пару минут Фрэнсис вернулась, ведя за руки юных преступников. Роберт, разодетый в свой черный бархатный костюм, имел удрученный вид, но внешне страха не выказывал. Дора выглядела сильно испуганной, она хныкала, и слезы катились по бледным щечкам.
Как я уже писал, это была обворожительная малышка, с длинными блестящими каштановыми волосами, падающими на плечи. Она была прекрасно одета с ног до головы, и юбка ее черного платья опускалась чуть ниже колен, оставляя открытыми маленькие, но уже хорошо сформировавшиеся ножки, обтянутые черными шелковыми чулками и обутые в лакированные туфельки.
Фрэнсис прикрыла дверь. Затем, подойдя к шкафчику, достала маленькую, тонкую, перевязанную алой ленточкой березовую розгу, которая, хоть выглядела игрушечной, была достаточно хороша для татуировки детских попочек и могла заставить их ощутить боль.
Оба ребенка по опыту знали, что эта игрушка может ужалить, и при виде щетинистых веточек губы Роберта слегка затряслись, а Дора заскулила громче и закрыла лицо руками.
Фрэнсис, с орудием казни в руке, уселась на низкий стульчик, поставленный к занавескам на расстоянии моей вытянутой руки. Затем она повелела ослушникам подойти и встать перед нею. Мальчик повиновался немедленно, но девчонка колебалась, и пришлось строго повторить приказ, прежде чем Дора повиновалась.
Сперва Фрэнсис схватила Роберта, уложила его на колени и расстегнула ему бриджи и спустила их до колен. Затем она бережно подоткнула его сорочку со всех сторон, в то же время притрагиваясь к его крошечному члену. Когда она коснулась его, то с усмешкой поглядела в мою сторону. Она сидела справа от занавесок, и я видел мальчика, распростертого во весь рост на ее коленях, со свисающими руками и ногами, и я мог явственно видеть все, как если бы юный грешник был распростерт на моих коленях.
Теперь она выговаривала мальчишке за лень и сообщила ему, что станет драть его всякий раз, когда гувернантка сообщит ей, что он не приготовил уроки. И все время своей речи она хлопала и шлепала ягодички его пухлой маленькой задницы. Затем она дала ему дюжину легких ударов, которые конечно же разрисовали его кожицу алыми метками. При каждом свисте лозы он привизгивал и проворно дергался туда-сюда, суча попой от боли и громко крича, со слезами, омывающими щеки. Он, несомненно, выказывал мужество во время порки, не орал благим матом и только раз пытался закрыться руками, но тут же прекратил, когда мачеха строго произнесла:
— Убери-ка руки.
Когда она завершила наказание, она позволила ему отойти и встать на колени, опираясь на сиденье стула, со спущенными штанами. Он повиновался и замер в позе, красной обнаженной задницей вверх, опираясь на спинку стула, тихо подвывая и бессознательно потирая свои маленькие шрамики.
Ну, а теперь пришла очередь Доры!
Пока наказывали брата, она стояла, трясясь и плача, неотрывно глядя с выражением ужаса в огромных серых глазах на дергающуюся задницу братца. (После того как все закончилось, Фрэнсис сообщила мне, что это был первый раз, когда их наказывали в присутствии друг друга.) Она отложила розгу и достала из кармана носовой платок, затем схватила запястья девчонки и связала их без малейшего сопротивления со стороны последней. В следующий же момент девочка разлеглась поперек колен мачехи, где и лежала, тихо подвывая от страха. Затем Фрэнсис завернула ее верхнюю короткую юбку, закатала ажурные маленькие юбочки и задрала сорочку, обнажив очертания детского тела, полускрытого одними лишь изящными панталончиками. Они застегивались по бокам, безо всякого переднего разреза; Фрэнсис расстегнула все пуговички и спустила полотнища, оголив задницу девочки и верхнюю часть ее ляжек.
Я ранее никогда не видал попки столь юной девочки — ей было чуть более двенадцати с половиной лет — и уставился с жадным вожделением на столь восхитительный спектакль. Это была самая замечательная попка из всех виденных мною: пухленькая, круглая, совершенно соразмерная и, кроме того, прекрасно развитая для девочки ее возраста — в общем, пикантный кусочек!
А ее кожа! Где мне найти слова для описания особенной белизны исключительно прелестной кожи девочки? Обычный язык, используя такие выражения, как «алебастровая белизна», «лилейно-белая», «молочно-белая», «белоснежная», не может описать ее подлинную красоту. Оттенок ее был необычайно нежен и разительно отличался от ранее виденного мною, тонкие голубые вены слабо просвечивали на гладкой поверхности, и всю ее отличала исключительная нежность структуры и такая тонкость, что, казалось, даже легкое прикосновение, не то что пламенеющий укус розги, заставит проступить кровь.
Фрэнсис еще раз глянула в мою сторону; улыбнувшись и указав на попу Доры, чтобы привлечь внимание к ее редкостной красоте; но я обратил внимание, что она не дотрагивалась и не лазила между ног, как в случае с Робертом. Предполагаю, что она не видела ничего забавного в таком обхождении с лицом одного с нею пола.
Она взялась за розгу — казалось, жалко касаться лозой этого снега с горных вершин — и, придерживая рукой трепещущую поясницу девочки, крепко схватила ее, приговаривая:
— Что же, скверная девчонка, я тебе задам перцу за твое вранье!
Дора сжалась и заскулила. На мгновение в воздухе просвистела розга и звучно упала на нежную маленькую попку; обе ее ягодички сразу же покрылись алыми шрамами и большим количеством красных перечных пятнышек. Девочка выгибалась, запрокинула головку в судороге, которая разметала ее волосы по всему личику, и издала долгий, пронзительный вопль. Фиуш! Фиуш! Фиуш! Розга, мотая всеми своими ленточками и бантиками, поднималась и опадала, вызывая все новые алые шрамы на дрожащей плоти юной ослушницы и оравшей и дергавшейся чуть ли не в агонии при каждом новом ударе. Тем не менее ее наказывали не более сурово, чем брата. Но кожа ее была куда нежнее кожи мальчика, и она значительно интенсивнее ощущала боль. Фиуш! Фиуш! Фиуш! Она визжала и извивалась, дергая бедрами во все мыслимые стороны и пиная шелка одежд всеми возможными способами. Фиуш! Фиуш! Фиуш! Она обернула голову через плечо и, мотая головой с растрепанными волосами вдоль алого, искаженного физическим страданием и перемазанного слезами лица, и жалостно захныкала:
— Ой, ма-ама! Ой-й! Пустите, пус-стите меня-а! (Фиуш!) Оа-аау-аа! (Взз!) Ой-й! Я-аа бу-уудуу... ойй!.. хо-оорошееей! Ой! (Фиуш!) А-аа! Ойй! У-уу! Я-аа никогда-аа! Ойй! Вра-ать не-ее буудуу! (Фиуш!) Уауааа! Ойй! Ааах!
Фиуш! Фиуш! Фиуш! Она пронзительно заверещала, задергалась, принялась орать во всю глотку и дрыгаться, но Фрэнсис крепко ее держала и медленно нахлестывала, а маленький задик становился все багровее и багровее под молниями в руках моего божества. Фиуш!
— Ойй! Уааауауу-ахх!!
Последний удар пал на дрожащую попку голосящей девчонки, и прелестная экзекуторша откинула розгу. Восхитительная попка Доры теперь была цвета переспелой малины, покрыта боевыми шрамами и точно наперчена красным перцем — вся в маленьких алых точечках. Ей досталось восемнадцать ударов, и сейчас она лежала, дрожа, вскрикивая и извиваясь в судорогах от боли.
Сию же секунду Фрэнсис взяла девчонку в руки и поставила ее на колени, с задранными юбками и спущенными панталонами на стул, подле ее брата. Таким образом, я смог хорошо видеть две надранные маленькие задницы. Обе они были алей зари и хорошенько растатуированы шрамами, но попа у Доры была куда как более располосована и выглядела более уязвленной, чем у Роберта. Ослепительно-белоснежные бедра являли собой резкий контраст с морковно-алой задницей его сестры. Мальчик сдерживал рыдания, но его сестра продолжала скулить, ее всхлипы заставляли трястись всю ее задницу. Я сравнил их маленькие попки, заметив, что его маленькая задница хоть и кругленькая, но не столь пухла и обширна, как задница его сестры. Как только прекратились завывания Доры, Фрэнсис сдернула ее со стула и поставила на ноги лицом к занавескам. Затем она еще чуть поддернула юбки девочки и взялась было за ее панталоны, но, пред тем как их натянуть, она замешкалась на некоторое время, бросив быстрый улыбчивый взгляд в мою сторону. Совершенно определенно, ей хотелось, чтобы я увидал маленькую писечку Доры.
Такой крошки я никогда не видел!
Восхитительная маленькая «штучка», с малюсенькими розовыми губками, безо всяких признаков опушения. Она казалась маленькой щелочкой в нижней части детского живота. Когда Фрэнсис решила, что с меня достаточно, она натянула панталончики и развязала Доре руки, в то же время повелев мальчишке застегнуть штаны. Он так и сделал, а затем его услали в классную вместе с рыдающей сестрой, еле волочившей ноги.
Мне как поклоннику розги все увиденное согрело душу: это было подлинно строгое наказание, и, как следствие, возбуждение было весьма сильным. Фрэнсис раскинулась на диване, и я вышел из-за занавесей, все стояло почти вертикально, так что панталоны расстегнулись почти сразу. Богиня расхохоталась, увидев, что член совсем уж достигает ее, и устроилась поудобнее на диване, дабы достойно встретить мою атаку.
Без лишних слов я задрал ей юбки и распростер ее податливые ноги, вторгся в нее и взял ее с крепким чувством. С первого же рывка до последних чувственных мгновений, когда мы сжались в едином освежающем спазме, она стонала, извивалась и отвечала на мои порывы; теперь мы лежали, обнимаясь и целуясь, взаимно удовлетворенные друг другом.
Как только мы привели себя в порядок, Фрэнсис заперла розгу в тот же шкафчик. Мы присели отдохнуть и обсудить наше приключение.
Начала Фрэнсис.
— Ну, ты доволен тем, как я посекла ребятишек?
— Очень доволен, — осклабясь, произнес я. — Ты искусно и красиво держала розгу, посекла их весьма чувствительно, но вовсе не сурово.
Она улыбнулась, польщенная комплиментом по поводу бичевания.
— Ну разве у Доры не нежная кожица? Ты видел, как сильно розга располосовала ее, и ты слыхал, как она громко выла во время порки, но я действительно не секла ее в полную силу. Если бы я так сделала, то скоро бы кровь проступила. Ни малейшего присутствия духа, и всегда у нас в таких случаях содом.
Затем она присовокупила со смехом:
— Я показала тебе нечто большее, чем поротую задницу. Когда-нибудь ты такое видел?
— Никогда в жизни!— воскликнул я. — И никогда не видел наказания столь юного существа. У нее премиленькая маленькая задница; и ты должна — пока я в городе — разрешить мне всегда присутствовать, когда бы ты ее ни наказывала.
— О, я всегда предоставлю тебе такую возможность, когда соберусь задрать ей юбки, но я почти уверена, что этого не случится в течение нескольких недель. Сегодняшняя порка будет держать ее в рамках все это время. К шлепкам она равнодушна, но розга ее пугает.
Затем мы поболтали о том о сем; после чего, по просьбе Фрэнсис, я разложил ее на коленях и устроил ей небольшое, но прочувствованное нашлепывание и завершил наши послеполуденные забавы совокуплением en levrette, когда Фрэнсис опиралась на спинку кресла.
Потом она переоделась к обеду, да и я пошел в спальню, неизменно приготовленную для меня — помыться и расчесать шевелюру.
Когда я вернулся в гостиную, то застал там мисс Мартин в одиночестве. Мы сердечно поздоровались, поскольку были дружески расположены друг к другу — я выступал другом семейства и старым покровителем миссис Маркхэм. Мисс Мартин принадлежала к располагающему типу женщин — не то чтобы красавица, но приятная на вид. У нее ясные глаза цвета ореха, пышные русые волосы, белые зубы и пухлая, но четко очерченная фигура. Она восседала в мягких креслах, откинувшись в непринужденной позе, и поскольку ее юбки чуть задрались, то я узрел изящные лодыжки в коричневых шелковых чулках и узкие ступни в башмачках на высоких каблуках.
Она много путешествовала по континенту со своими предыдущими хозяевами и оказалась интересной собеседницей, но мне казалось, что гувернанткой она была не всегда. Мы поболтали о различных новостях, и затем наша беседа перешла на детей. Мисс Мартин знала, что и мальчика и девочку сегодня наказали, но она не ведала, что я в курсе событий, и, разумеется, не имела ни малейшего представления, что я при сем присутствовал и уж тем более что имел обыкновение спать с «миссис Маркхэм». Она поведала мне, что оба ребенка — умные и толковые дети, но довольно непослушные.
Затем я спросил ее с самым невинным видом:
— А вы одобряете телесные наказания для детей?
— Вне всяких сомнений, — был категоричный ответ.
—Для мальчиков или для девочек? — продолжал я вопрошать.
— И для тех, и для других. Девочек следует карать в случае непослушания; иногда с ними сложнее, чем с мальчишками. Я имею в виду маленьких мальчиков. У меня нет опыта занятий с мальчиками старше десяти лет.
— О Боже!— возопил я с наигранным изумлением. — Понятия не имел, что в наше время девочек подвергают телесным наказаниям.
Мисс Мартин улыбнулась.
— Ну да, в некоторых школах и даже кое-где в семьях, — заметила она.
Предмет нашего разговора сделался любопытным, и, поскольку тема вовсе ее не смущала, я решился задать ей еще несколько вопросов.
— И каков же, с вашей точки зрения, наилучший способ наказания девочки?
— Думаю, что нет ничего лучше метода наказания капризули, чем порка березовой розгой, старым добрым способом, — хладнокровно ответствовала она.
Я с трудом удерживался, чтобы не рассмеяться над безыскусностью ее речей. Затем я сказал:
— Предполагаю, у вас значительный опыт по этой части?
— Да, — ответила она. — Я была гувернанткой в семье на протяжении семи лет и все это время использовала розгу, когда мне это разрешали. Но некоторые дамы не позволяли мне этого, да и сами они не наказывали ребятишек.
Нить беседы оборвалась. В комнату впорхнула Фрэнсис, улыбающаяся и свеженькая, неизменно хорошо одетая, и мы проследовали к вкусному, как обычно, обеду.
За десертом, к моему вящему удивлению, в комнате появились дети, так, как это было всегда и заведено, когда бы я ни обедал с их мачехой.
Мальчик выглядел как обычно, а девочка — бледненькой и расстроенной. Они оба были приветливы со мной, так как я частенько приносил им бонбоньерки; теперь они присели к столу, и я обратил внимание, что девочка очень осторожно присаживается на краешек стула. Вне всяческих сомнений, ее зад давал о себе знать. Я наполнил их тарелки фруктами и стал с ними беседовать, но Дора сегодня была не в лучшем виде. Чисто из озорства да и просто, чтобы услышать, что они скажут, я спросил:
— Ну что, вы вели себя хорошо сегодня?
Дора зарделась и в молчании опустила взор. Фрэнсис и мисс Мартин заулыбались. Но Роберт выпалил со всей непосредственностью ребенка:
— Не-ет, мы плохо себя вели. Мы баловались, и мамочка нас обоих посекла. Дора вопила, а я нет.
На Дору было страшно смотреть; само сообщение о наказании в моем присутствии оскорбило ее стыдливость. Оборотясь к брату, она гневно вскричала:
— Вот паршивец! О себе говори, что тебя высекли, если хочешь. А в мои дела не лезь!
Глаза ее горели, щеки были как пламень; она опрометью выскочила из-за стола и вылетела из комнаты.
Мальчик выглядел сконфуженным, и мы посмеялись. Гувернантка заметила ему:
— Роберт, ты только не сплетничай в школе.
Вскоре он присоединился к сестре, затем и мы с гувернанткой спустились в гостиную, где и провели приятнейшие два часа в беседах и музицировании. Затем я вернулся в свои апартаменты, выкурил сигару, выпил виски с водой и улегся на свою «девичью постельку», полностью удовлетворенный прошедшим днем.
Я пробыл в городе еще три недели, часто навещая Фрэнсис, но более я не видел голой попочки Доры, так как с тех пор, когда ее высекли в компании ее брата, она вела себя столь безупречно, что не подавала своей мачехе повода выдрать ее.
Оставив Лондон, я, по своему обыкновению, отправился в Шотландию, где оставался более месяца, охотясь на гусей со своими приятелями. После возвращения удалился в Оукхерст, где и провел зиму, забавляясь на привычный лад — стреляя, охотясь, выезжая на обеды и принимая ответные визиты соседей. Когда бы я ни испытал расположения к послеполуденному траху, то всегда мог призвать Мэри, мою прелестную горничную. Мне надо было только моргнуть в прямом смысле этого слова, и она тихонечко прокрадывалась в комнаты, смиренно ожидая моего прихода.
Я также завел привычку делать двухдневные наезды в Лондон, чтобы повидаться с Фрэнсис. Так время и шло.