"Die if you want to..."
Сгорел сентябрь, октябрь оставил мерзкое першение в горле, к утру лужи
покрывались тонкой корочкой льда. Каждое утро Алька проламывала их
носком ботинка, как когда-то в детстве. Позёмка ласково облизывала
подошвы. Дни постепенно превратились в череду рассветов, фонарное
сияние и неясную суету между ними.
Алька не плакала ночами в подушку, не застывала в горестном недоумении
посреди дня, не забывала стряхивать пепел с сигареты. Только иногда
задумывалась, что курить, вообще-то, вредно и нерационально. И сколько
нотаций ей прочитали бы по этому поводу ещё недавно. Но — не теперь.
Теперь у неё другая жизнь, и проживать эту жизнь она будет сама, как
умеет.
Работала много, с остервенением, не вязавшимся с ежемесячной суммой в
конверте; начальство только хмыкало и пожимало плечами, мол, надолго
ли хватит, деточка? Та отмалчивалась и снова ныряла в расчёты и
графики. Пила мерзкую растворимую бурду. Засиживалась допоздна.
Не этого ли добивалась недавно, когда медленно собирала вещи под
тяжёлым взглядом? Даже объяснить не захотела, а может — струсила. Что
объяснять? Рассказать, что не заслуживаешь всего этого, что не
чувствуешь себя достойной, что хлесткие удары больше не избавляют от
презрения к себе? Впрочем, если бы избавляли, то избавление стало бы
незаслуженно лёгким.
Решила: нечего говорить, нечего опять перекладывать свою
ответственность и делить свою вину. Хватит. Хватит...
...Ему никогда не хотелось делать ей больно. Другим — кому угодно —
да, но не ей. Алька попросила сама, краснея и отводя взгляд, бормоча
пересохшими губами что-то невнятное. Тогда он спокойно выслушал и так
же спокойно отхлестал, без жестокости, но и безо всякой жалости. Она
была благодарна, что не жалел, иначе мерзкий цепкий зверёк вины не
разжал бы когтей, не спрыгнул, хоть и на время, с груди.
Быть вместе тогда было свободно и ярко.
...Яркий свет фар ослеплял и заставлял глаза слезиться, пар изо рта не
рассеивался, а будто оставался рядом и окутывал плотным коконом. Алька
свернула в переулок и поправила наушники. "We need him crucified, it's
all you have to do!" — исступленно кричали жители Иерусалима. Девушка
зябко повела плечами. Воображение с лёгкостью дорисовывало все то, что
не в силах были передать плохонькие динамики: всепоглощающую ярость
толпы, смирение человека перед ней, едвауловимую надежду Пилата,
называющего число, на один удар меньшее, чем смерть.
Окрик и свист пробились сквозь пробирающий до позвоночника гитарный риф.
One! — вырваться из попытки захвата и отскочить,
Two! — обернуться и оценить ситуацию,
Three! — их действительно было трое. На миг опешили от Алькиного
маневра, но через секунду заухмылялись.
Four... — дешёвые "затычки" безвольно упали и закачались на тонких проводках.
— Детка, не дерзи, — сказал и хохотнул крайний. — Веди себя хорошо, и
твоё милое личико уцелеет... возможно.
Попытка отойти назад провалилась: снова чуть не схватили, а один
заступил за спину. Бежать — свалят, или загонят, как зверя.
— Кто первый тронет — труп, — голос прозвучал тихо и немного жалко, но
заглушил еле слышный щелчок складня. Подарок. Он всегда говорил,
деревянным макетом вбивая маску в её голову или оставляя синяки на
руках: "Ты должна быть чудовищем. Ты боишься, когда я нападаю, а должна
сделать так, чтобы я тебя боялся."
Быть чудовищем. Просто — быть.
— Нужен доброволец, я жду! — что-то в её тоне заставило стоящего
впереди отступить на шаг. "Добровольцем" оказался третий, незаметный и
невысокий, до этого стоявший чуть в стороне.
Схватить руку, боднуть, ударить. Потом ещё и ещё, и снова, чувствуя,
как лезвие пропарывает ткань и тело, отшатнуться и бежать назад, к
широкой улице, прочь от дома. Нельзя, чтобы нашли, нельзя, чтобы
опомнились и оставили умирающего на влажном асфальте, чтобы догнать
её. В том, что выполнила обещание, девушка почти не сомневалась.
Она едва успела заскочить в последний троллейбус и только несколько
минут спустя вспомнила номер, тройку и девятку с конвульсивно мигающей
правой чертой, что светились на табло. Потом выключила плеер, где уже
звучало что-то совсем другое. Может, у неё тоже есть надежда на жизнь?
...Алька позвонила. Она уже почти не боялась, страх сгорел там, в
переулке, оставив после себя только усталость. Дверь открылась почти
сразу.
— Что случилось? — беспокойство в голосе, внимательный взгляд.
— Позволь зайти, — выдохнула, борясь с внезапно поступившими слезами.
— Пожалуйста.
Уже в квартире она достала из кармана руку и разжала кулак. Посмотрела
на полоску стали в бурых потеках, удивившись своему равнодушию.
— Ты — цела? С тобой — всё хорошо?
Сил хватило только чтобы кивнуть. Когда он прижал её к себе, Алька
поняла, что всё — наконец-то — хорошо.
|
. Троллейбус легко мог быть 2258-м.