Клуб "Преступление и наказание"

Лето по окончании университетского курса запомнилось мне прежде всего пылью библиотеки провинциального городка; в библиотеке я спасался от жары и скуки, в городке - от тоски по любви, чуть не сожравшей, перешагнувшей через меня, как переступают только предавшие.

Я лениво листал страницы талмудов, заново открывал для себя классиков - скрупулезно вчитываясь в гениально-простого Пушкина, заумного Шлегеля, наивного Новалиса. Шатался между книжными стеллажами, на исходе второй недели унося из читального зала книги домой - при разрешении библиотекарши, и казался алкоголиком в завязке, не знающим куда себя деть. Работа встречала меня ежедневно - дома, я работал оффлайн, но дольше необходимого сидеть за экраном не мог - социальные сети и незабытые страницы грозили заново затянуть.

Книга - настоящая, живая, пергаментом таяющая на пальцах - не несла в себе мою память. Обособленный объект,она владела помимо текста, еще и околотекстовой реальностью, но моей жизни в эту реальность включено не было. И я наслаждался свободой быть вне себя, переходя за границы другой жизни и жизни других, не подозревая, что теряюсь в этих исканиях - рыцарем Гаэтаном, то ли гоняющимся за неведомым Граалем, то ли именно страдания и ищущим, радость-страдания, одно...

Ей было 17, я ясно вспомнил. Да, ей было 17 на первый взгляд. Возможно, больше. Она одевалась очень просто, почти не использовала косметики, я ни о чём ее не спрашивал, это было не нужно : ловя сквозь мутноватое стекло лучи, ложащиеся ей на голову, сплетая на голове венец, думал ли я о том, кто она на самом деле? Собирая лоскутками тени, отходящие от нее на беленые стены домов, складывая из этих теней - ее подобие , слепок, 3D-модель, хотел ли я знать ее больше? Куда знать больше? - она была женщиной, она была красива,она была юна, и она принадлежала мне. Я нес ее шаги к себе в дом, я собирал в чайное ситечко солнечные искорки от ее глаз, я сгребал ее прикосновения, достававшиеся рыжему библиотечному коту - к себе. Кота я потом приютил, и он долгие годы толстел под моей опекой.

Знала она о том, что принадлежит мне?

Июльским вечером я вышел вслед за ней на пустую улицу, собиралась гроза, первые капли уже падали на асфальт, мне казалось, что он дымится - или это дорога горела подо мной, когда я подбежал, взял за руку, впервые обратился- проводить, конечно же, проводить, о чем же еще?

- Я Вас часто здесь вижу,- улыбнулась она мне. Прядь упала ей на лицо, и она небрежным жестом убрала ее за ухо, - мелькнул тонкий браслет на такой же тонкой руке, я проследил, как он касается вен на запястье.
- Библиотеки пустуют летом, мы одни, немудрено...

Мы называли друг друга на Вы, и это мне нравилось. Душистый запах полевых цветов, медового травяного дурмана ее волос облаком окутывал меня, и я погружался в ее лето, забыв про зиму, окончательно, навсегда - как еще мы можем назвать любовь, кроме как забытьем? Кроме как потерей всего прошлого, что у нас было?

Любовь - это потеря. Любовь - это обретение.

Дождь рухнул стеной. По счастью, мы почти дошли до ее дома, каменного, старого, в два подъезда, в таких обычно живут коммунально, несколько длинных прыжков через уже возникшие лужи - и вот мы внутри, и она отжимает на пол воду с волос.

Молния косой линией перечеркнула ее лицо на две половины, одна осталась в темноте, и я слепо ткнулся туда губами, боясь другой, светлой; метил в щеку, попал в край рта, и дальше она уже сама прижалась, сама, я не знал раньше, до чего оно невероятно, когда женщина прижимается - сама, и хочет - сама.

Липкое от влаги платье я оставил на ней, обрисовывал контуры тела сверху, грудь покачивалась половинками яблок в моих ладонях.

Пальцами я провел по ее бедру, выше колена, сзади, вчера она наклонилась над столом, и я увидел на том месте большой синяк, отдающий уже в желтизну, и мне снесло крышу. О чем я думал? Что она селфила? Что ее секут родители? Может быть, бывший? Синяк был, я знал, откуда они берутся - такие, и понимал, что на этот раз мне повезло. Мне повезло с первой секунды, с первого взгляда, с первого ее шага рядом со мной.

- Осторожнее,- она отодвинула мою руку выше, к высокому треугольнику лобка.
- Больно?
- Да, упала неудачно, каталась на роликах.
- Врешь.
- Вру, - согласилась вдруг, - это...

Пальцы сжались на синяке - я давил все сильнее, цеплялся ногтями, не переставая целовать мокрое лицо, глаза, губы, волосы, думая, успеем, не успеем дойти до ее квартиры? Ах, все равно.

Ломало за окном деревья, со свистом пригибало к земле, мое лето, закусив губу, чтобы не закричать, билось у меня в руках, найденное, пойманное, приручённое, мое...

На втором этаже скрипнула дверь, послышались тяжелые мужские шаги, и в ту же минуту фея быстрым движением ухватила меня за руку и потащила в темноту - за лестницей.

- Боишься, соседи увидят?
- Это муж, - она прерывисто выдохнула мне в шею. - Видимо, смотрел в окно. Что делать?

Шаги наверху перестали быть слышны, хлопнула дверь и наступила тишина.

Минуту, показавшуюся мне бесконечной, я думал. Подняться, объяснить, что объяснить?! Про взгляд, предчувствие, собранные мной по крупицам тени? Про то, что я в действительности ничего не знал, даже возраст, что говорить о муже.
Ее лицо тревожно и выжидающе вылеплялось маской из темноты. То ли слезы, то ли невысохшие капли дождя катились по нему - воском...

Спустя годы я увидел ее на балу в известном тематическом клубе. В лучших традициях классиков она стояла одна, хоть и без малинового берета и испанского посла. Я узнал у окружающих, что она в разводе, что приходит часто, что партнеры у нее меняются по сезону, и что никто уж не хочет брать ее к себе - мятущуюся, ненастную, странную, как холодное лето.

Потом посмотрел, как она неизменным жестом убирает прядь за ухо, как браслет скользит по запястью вверх - рука осталась тонкой, девичьей, и вышел из зала.

Язык и прочая литературность - не мне судить, я и так не умею. В смысле, очень хорошо.
А вот подача от мужского имени... (не сердитесь на меня, я не знаю, как вы к критике относитесь)... ну, короче, мне закос от женского имени тоже не удался.

и что никто уж не хочет брать ее к себе

Да, так мужчина не напишет, но самое главное - не подумает, это женская категория мышления. Как напишет мужчина:

— А где же хозяин этого кафе? — спросила Маргарита.

— Королева, — вдруг заскрипел снизу кот, — разрешите мне спросить вас: при чем же здесь хозяин? Ведь он не душил младенца в лесу!

Маргарита, не переставая улыбаться и качать правой рукой, острые ногти левой запустила в Бегемотово ухо и зашептала ему:

— Если ты, сволочь, еще раз позволишь себе впутаться в разговор...

Бегемот как-то не по-бальному вспискнул и захрипел:

— Королева... ухо вспухнет... Зачем же портить бал вспухшим ухом?.. Я говорил юридически... с юридической точки... Молчу, молчу... Считайте, что я не кот, а рыба, только оставьте ухо.

И это принципиальная разница.

Честно говоря, не понимаю, о чем вы? Мужчины бывают разными. У Шантрель они преимущественно филологи. То есть вот не человек, сначала выучившийся тому-сему, а прямо изначально с филфака. Это весьма редкий мужчинский вид), диковинный, чье мышление не так уж редко отличается половой индиферентностью, особливо в наше-то время. Как вот откроешь, к примеру, Джойса или Сэлинджера, так нет-нет и вспомнишь, что водятся же где-то столь утонченные создания). Ну, или, например, на "Весенний снег" Мисимы посмотреть - а ведь автор типа того, с садисткими всякими устремлениями, одно другому не мешает.

А этот Неонегин как еще, если не по-мужски, смотрит на слишком искушенную (или из-за него же разведенную) даму? Если бы такого печоринского финала тут не было, я б, мб, тоже засомневалась. Но именно финал, имхо, все уравновесил.

Вот только зачем, к чему Гаэтан?

Аргументируйте?)