Клуб "Преступление и наказание"

Новость о том, что курс собирается в полном составе - последний год,хорошо бы перед защитой вспомнить короткие моменты беспечного счастья - Женька наговорила ей в личку так быстро-ликующе, а главное, вовремя, в момент известия о том, что другой университет ее принял, что Вера даже не подумала сопротивляться. - Я же отчислилась со второго! - Тебя все прекрасно помнят и ждут. - Все это кто? - Разумеется, А. тоже. Он после тебя никого из девушек не ...слушай, он только тебя на Вы звал! И, кстати, спрашивал, придешь ли.

Ну и как удержаться- если А., единственный из всех них, инфантильных детей, выпархивающих в университет из-под крыла мамочек, - знал, почему Вера не смогла учиться дальше, почему на самом деле уехала из России, за кого вышла замуж и что представляет из себя?

Она два дня собиралась на встречу, отметая нарочито-сексуальные платья и простяцкие джинсы. Он должен увидеть - и погибнуть, иначе бессмысленно. Один из знакомых Веры писал песни, про которые говорили - это лучшие из ненаписанных песен времен СССР. Вера пыталась стать лучшей собой - никогда не появлявшейся в реальности. Так что: короткая разлетающаяся юбка, рубашечка, туфли Мэри-Джейн - и пусть первый бросит камень, кто решит, что ей больше 18.

( - Я догадывалась, друг мой, - смеялась она в мессенджере за пару месяцев. Они переписывалась, не видясь прошедшие годы, - Давно ли? Какие девайсы у Вас любимые?
- Предпочитаю делать это руками,- ответил он ей сдержанно, - я не любитель расстояний, даже если это расстояние ременной петли)

Вращаясь между скучковавшимися знакомыми - некоторых обнять, некоторым улыбнуться - Вера продвигалась вдоль стены, не заходя на танцпол. Мелькнула Женька, обнимавшаяся с супругом - они только поженились, проскользнула незаметной тенью их бессменная отличница, но ни А., ни его глубого бархатного голоса не наблюдалось. Пока... Вот же затылок!

Вера прокралась к затылку, впихнула куда-то вбок бокал вина, поднялась на цыпочки, и, накрыв глаза А. ладонями, воскликнула: - Ага!
- Эге! - повернулся к ней обладатель затылка. И Вера с ужасом поняла, что это не А. и никогда А. не было.
Рука ее резко скользнула на его плечо, отдернулась и снесла неудачно стоявший на стойке полный бокал, расплескав его на рубашки - свою и молодого человека.

- Мда, - он критически оценивал ущерб,- слишком рано для мокрой вечеринки, не находите?
- Простите, простите,- забормотала Вера, безуспешно пытаясь промочить пятна салфетками, - я не хотела, совсем...Ох, позорище.
- Да нет, не позорище,- он улыбнулся, - послушайте, хотите я Вам одолжу толстовку? У Вас ткань просвечивает, это неудобно.

Она покраснела, опустив глаза, действительно просвечивает... Какая неудача. И этот еще улыбается. Вздохнула. Ну знакомиться так знакомиться. - Могу я узнать, как зовут поборника чести?

- Александр.
У Веры взметнулись брови.- Точно?
- Точно,- он уже смеялся,- я помню. А вот Вас зовут Шантрель.
- Что?- ослышалась?
- Шантрель ведь?

Смотрит открыто, прямо в глаза. Кто, откуда? Не может быть, не может... У Веры начинает кружиться голова. Что происходит, кто он?

- Простите, - улыбка смягчается, - не нужно было так сразу... Это вроде как соревнование от Яндекса. Мы с Вами однофамильцы, я увидел Вашу фамилию в списке приглашенных в чате, пробил фотографию из профиля соцсети и сразу наткнулся на анкету на пиплах.
- Вы тематик?- Вера взяла себя в руки, они еще подрагивают, но если убрать их за спину, в замок, то он ничего не заметит.

Он совсем еще юный,- думает с удивлением, наверное, пришел после 50 оттенков, девушка настояла, попробовал - и втянулся. Свитч, скорее всего. Причем с уклоном вниз. А жаль, с такими глазами...

- Да, можно и так сказать. Я знаю, что мне нравится, знаю, как. Не люблю ярлыки, правда.

Салфетки на этой стороне стойки закончились, Веру продолжает потряхивать от озноба, несмотря на толстовку. Он протягивает руки, одергивая на ней ткань, доходящую до середины бедер, спрашивая взглядом- можно? И она кивает - не вынося до того чужих прикосновений от чужих людей.

- Знаете, я бы продолжил о "нравится", но лучше, наверное, не здесь - неудобно. Хотите, потанцуем?
Умеете сальсу?
- Нет, - она без нервозности опирается на его руку, двигаясь ближе к середине зала, звучит как по заказу что-то дикарское, латино- американское, вдохнешь - и живешь едва,- только танго, там другой ритм... Ой!- и мягко падает в поддержку.
- Почти,почти. Я Вас научу, это очень простой ритм. Раз, два, три, точка. Раз, два, три, точка...

- Так кто Вы?Нижний, наверное?- они медленно идут к метро, три часа разговоров без остановки, и, кажется, могли бы проговорить вечность.
Он удивленно смотрит: - Ах, Шантрель... Мой ник Mr. Anderson.
- Как Нео?
- Да, люблю Матрицу. Вас проводить домой?
- Нет-нет,- она беспомощно вспоминает, что собиралась заехать к друзьям-коллегам, надо домучить статью. - Спасибо Вам, - стаскивает, чуть не забыв, толстовку.

И неожиданно, поднявшись на цыпочки, касается его щеки - самого краешка чуть дрогнувших губ. Как клеймо ставит. Обжигающе-ознобно.

Очень мило, легко, приятно читается. Только Андерсон - это же больше, чем написано, да? Про него еще будет?

Позднее Вера долго пыталась понять, на каком моменте лжи друг другу они прогорели. Одно было точно - о своем прошлом она лично не врала ни секунды. Как неожиданно легко было признаваться в слабостях, поражениях и ошибках! Да, у меня до тебя было семь Верхних. Да, я до сих пор официально замужем. Да, я только сейчас начинаю восстанавливать пробелы в образовании. Да, у меня нет официальной работы. Да, я мало социализирована.
Да. Да. Да.
Еще.

Как больно потом ей отозвалась ее честность - наизлет, наотмашь, он пересказывал ей ее же жизнь в другом свете, бюргерских, ванильных, обыденных правил и распорядков, ничего не придумывая, просто показывая, что плюсы у одних - минусы у других, и нет места в добропорядочных семьях таким как она - предпочитающим свободу

Но первым их летом, пытаясь сосредоточиться на работе, пока она мелькала вокруг него в пеньюарчике, варя какао, он сказал ей задумчиво: не бойся, самолетик.
- Самолетик!
- Ты летаешь,вжжж- он изобразил гудение - а потом садишься на полосу, неизменно возвращаясь домой, в аэропорт. И я - твоя взлетно-посадочная полоса...

- Совсем сбрендила?- поинтересовался друг, когда Вера с затуманенными глазами, во время очередной рабочей встречи, поделилась удачной метафорой.
- Ну-ка, давай, расстрой мои иллюзии, философ,- с насмешкой ответила ему.
- Он человек -надстройка, а ты дурочка. У него есть базис - мироощущение, опять же выстроенный не им самим - но традициями, семейными, серьезным воспитанием и собственной волей, он знает как надо и как не надо, общение с людьми доставляет ему некоторый дискомфорт, если он заранее не выстроил алгоритм взаимодействия. Нашарив твое слабое место - романтичность, граничащую с сентиментальностью, он будет прицельно бить по нему, пока ты внутренне (это главное! Для себя самой) не признаешь его исключительное преимущества перед остальными мужчинами, не сделаешь его единственным и не упадешь на колени.
- Допустим, на колени я уже упала,- рассеянно ответила Вера, думая : да, конечно, декламировать стихи будущему филологу, в день сдачи ей экзамена по литературе... Жесткий прием.
- Секс, значит, был.
- Да, и... Он, правда, единственный.
- Дура,- вздохнул друг,- попомни мои слова, как упадешь перед ним в последний раз. Он же насквозь искусственный. Где? Нету.
- Так на свадьбу придешь?
- А ее не будет.- он спокойно наблюдал, как Вера заливается хохотом,- не будет. Ты можешь купить платье, собрать букеты, можешь даже идти с ним под ручку... Но у самого стола регистрации он повернется и уйдет, понимая: еще одного твоего отлета он не выдержит. Превентивная мера - закрыть аэропорт на ремонт, который, как все временное, постоянен.

---

- Встань.

Закатные лучи солнца делали из белой спальни сказочный диснеевский уголок. Вера, смотря в высокое окно мансарды - уютный отель, на тихой неожиданно улице шумного города ("Да-да... Я бы хотела жить с Вами... Где вечные сумерки и вечные колокола"), впервые за 4 года практики не знала, что делать. Слушала шум воды - долго, тщательно он мыл руки - то поднимала, то вновь опускала подол. И впервые же стеснялась своего тела перед Верхним - с ужасом думая: не перенесу, если ты уйдешь. Вот твоего ухода не перенесу. Ты заслуживаешь лучшего, но я к тебе тянусь как ребенок к витрине кондитерской. У всякого ребенка ( во мне) до конца теплится надежда - а вдруг именно сегодня у родителей будет хорошее настроение, и - разрешат?

Вера ждала, опустив голову, прижав руки к груди отчаянным жестом детской защиты. И когда он подошел к ней, неожиданно для себя, в первый раз в жизни,без приказа и пожелания, опустилась перед ним на колени, как подломилась, не думая, правильно, нет. Вообще не думая, едва сдерживая слезы облегчения.

- Встань, - он поднял ее за локти, Вера уткнулась на мгновение лицом в грудь, чувствуя его запах и не понимая, почему этот запах такой знакомый, хотя раньше никто не пах как он? - подхватил под коленки, и, сев сам, усадил как маленькую. - Тшш, все хорошо... Тихо-тихо, принцесса. Тихо, моя девочка.
- Мне будет больно?- за неделю до первой сессии они вместе написали рассказ: и там была боль, страх, грань, контроль на грани.
- Немного.

Он как в танце потянул ее за руку, и она сама легла поперек его колен, закрыв лицо ладонями, не смея препятствовать. Задрал юбку, спустил трусики.

- Пиздец мне, - думала она минут через десять, лежа уже на кровати и смотря жалким, зачарованным кроликом, на змею ремня, который он спокойно вынимал из петель. Кролик-то, кролик, но мозги ее не отключались, мозги быстро, судорожно делали рассчеты, по всем расчетам выходило, что Веру ждет пиздец - в том смысле, что все. Кончилися танцы.
Защита рухнула. Лед тронулся. Крепостная стена пробита - и она снова любит, ничего не может с этим поделать.

Да и,...И ладно.

Было больно - впрямь немного, снаружи. Болела кожа. Болела шея - он мастерски душил ее, не до обморока, но момента, когда повисала куклой.

Внутри болело сильно, незнакомо-зло. Дымились бойницы, бегали орущие мысли. Полыхал огонь. Ров вокруг замка был полон сломанных орудий, снарядов, кипящей смолы. В город входили победители. Победитель.

- Как мне больно...- она прижимала его руку к груди, чтобы сам нашаривал через слой эпителия сердце, и удерживал, не позволяя выскочить.
Он улыбался, целовал ее грудь в такт ударам сердечной мышцы, и не останавливался, не мог...

Вера пошла в ванную, смотрела в зеркало, видела там - ну да, это вам не шестнадцать, она не маленькая, какое еще тело может быть у склонной к полноте женщины, и в шестнадцать-то не являвшейся моделью?
- Не смотри,- сказала она зеркалу, отвернувшись. Тщательно закуталась в простыню, вернулась к нему.

Он опирался на руку, смотрел на дверь- жадно, и стоило ей выйти, сказал:

- Ты Афродита.
- ?
- В белой простыне как в пене. Моя-моя-моя...

Вера лежала головой. на его плече, внутри нее рождались слова - бесконтрольно прорывались сквозь губы, ничего не могла поделать:
- Это всегда был ты. Каждую секунду, каждое мгновение, в каждом мужчине - это всегда был ты.
- Моя филологическая дева, - смеялся, - можно, я буду всегда?

---

" Одиночество,- пишет Вера в своем дневнике через сутки,- Одиночество тем хорошо, что ты идешь, не сбавляя темпа. Но когда опираешься на чьи-то руки, а они разжимаются и ты падаешь - перед тем как продолжить идти, надо подняться. Хватит ли мне сил подняться на этот, восьмой, раз?"

Предложение он ей сделает кольцом из знаков бесконечностей-восьмерок.

Во-во-во, вот это про вранье - мне очень понравилось! Супер!

Голод - когда тебя выворачивают наружей, снимают кожу, оголяют сердце.
Ты сползаешь по стене, и костяшки об эту стену разбиты.
И тебя трясет - тут экзорцист, конечно, нужен, нафиг верхний.
Только ты прекрасно еще уголком сознания понимаешь: нет-нет, ты-то хорошая, а это все - голод.

Ты вообще хорошая. Ты не достаешь почем зря людей, вымаливая у них сессию. Не шантажируешь, не истеришь, не превращаешься в наркошу последнюю. Ты спокойный доброжелательный человек. Ну а то, что в зеркале Чума белая как смерть и с красными пятнами по лицу и шее - так оно отражение ночных кошмаров, снов, обернутых в фантики страшных сказок.

Но ты не просто чума. Ты - больной и лекарь. Сам себе вскрывающий раны, снимающий струпья, вычищающий сладкую гниль мыслей.

И препарации по живому, когда пытаешься разобраться в себе, в нем, в накрывшем мозг мареве - вот они-то самое болезненное.

---

...да ничего ты на самом деле не чувствуешь: ни желания ощутить "безграничную" власть, ни отыграться за сабмиссивное взросление, ни любопытство; правда, рот слюнкой наполняется, и хочется еще раз - тросточкой да с оттягом, по приподнятой заднице, с темно-розовыми вспухшими полосками, чтобы любой смешок, любое ее "угу" - ну не терпишь междометия, да с претензией на бархатцу в голосе - перешел в визги. В слезы. В "не-буду-не-буду-не-буду".

Потом воском, лезвием, льдом...Глотая каждый ее прерывистый вздох, вскрик, дрожь - от начала до конца судороги. Идя след-в-след по линии ее кардиограммы.

И стоять после усталым вымотанным пельменем, наскоро слепленным из человека, на кухне, откинувшись на стену, пока она чаевничает.

Ничего от нее не хотя - ни фф, ни куни, ни робких ласк, ни бытовых - увольте, твой дом - твое дело.

Думая о том, что где-то твой повелитель с улыбкой читает твои краткие заметки - было то-то и то-то, отреагировала она так-то...

- Хочу Вас. Трясет - так хочу.
- А она-то что?
- Ну что... Если бы Вы ее отминетили жестко, мне было бы приятнее, чем ласки от нее же.
-О, принцесса...

Нифига ты не би, короче. Одно дело - пороть, измываться, полапать слегка и курить лениво в окно, пока она ублажает твоего мужчину, другое - секс.

И поэтому ты не можешь её понять, когда уже после, изогнувшись резко, пресловутый скачок кардиограммы, она прижимается к твоим коленкам, трётся о них лицом, робко глядит снизу вверх.

- Можно я так полежу?
- Ну, лежи.

Неудобно, спина затекает, ноги затекают. Ну, лежи.
Трогаешь неумело ее волосы - как странно, мягкие локоны вместо жёсткого ёжика, пальцами дотрогиваешься до подбородка - мурлычет, и отклоняешься от попытки поцелуя.

- В этом доме тебе будет исключительно больно, моя хорошая.

- Знаешь самый главный признак смерти?

Небо в закатный летний час над Москвой висело пурпурным пологом. С балкончика виднелись купола храма Христа Спасителя, улицы наполнялись тем особенным черемухово-индустриальным теплом - свежая зелень вперемешку с выхлопными газами - что бывает только в самом начале лета, ещё не изнурившего город и его жителей.
- Смерти отношений?
Они курили городу в лицо. Он не мог осилить ее captain black и потому, легко,по-хобичьи весело, наслаждался дамскими ментоловыми.
- Да. Так вот, как только тебе становится все равно, как только ты перестаешь ревновать, знай – страсть ушла.

- Философ, скажи мне, - Вера тянулась кошаком через перила, дразнила мелькающими бедрами в разрезе рубашки, - скажи, ни ты не ревнуешь свою женщину, ни она тебя. Так что, получается, ваша страсть иссякла? Я беспокоюсь о вас обоих.
- Поэтому я и вижусь с тобой, а не с …теми, кто не беспокоится. Мы тебя любим как человека – и я,и она. Иди сюда.

Вера пошла, куда звали. Но спустя время, стоя за его спиной, пока работал, запуская руки в густую темную шевелюру, почти плакала, видя седые пряди – вжималась лицом в пепел времени.
- Бедный мальчик, бедный мой мальчик…
Перехватил ее ладони, сжал в своих.
- Никаких мальчиков, поняла? Не смей жалеть, не нужно. Нужно – верить.
Постояла, задумчиво массируя его плечи.
- Почему?
Он понял, о чем она на самом деле. И ответил вопросом на вопрос: - Ну ты же не смогла бы?
- Бы …ах, философ…

---

- В одном из пабов Соединенного королевства существовала традиция...
Вечно новые и старые места переплетаются в сознании, и в этом скручивающемся клубке змей времени так сложно выцепить нужную мысль.

Маленький бар в одном из арбатских переулков напоминает мне одновременно и турецкую кофейню в Лос-Анджелесе, заполоненную сладковатым дурманом косяков, и чинный в дневное время паб с края Трафальгарской площади, где по четвергам в конце 2000-х собирались садомазохисты, и почему-то - шумной толкотней и исключительно молодыми голосами клуб для иностранных студентов в колледже Канады. Места и люди наслаиваются друг на друга – я путаюсь в них, и, проваливаясь в воспоминания, не всегда соображаю, что и кому говорю. Человеку, сидящему передо мной, мне ужасно хочется сказать, как ему идут очки и запах нагармота. Я жадно втягиваю ноздрями этот аромат, он движется внутрь тела и застревает где-то в легких – полым теплым шариком.

Лицемерие и трусость. Главные пороки насквозь порочного русского тематического сообщества. Лицемерие перед остальными, трусость – перед самим собой. У нас любят прикрывать неземными чувствами обычную животную похоть, а эндорфиновую зависимость – зависимостью от человека. Слушая излияния нижних девочек, я отделяю зерна от плевел заправской Золушкой, но, оказавшись в ситуации, где надо признаться самой себе в своих желаниях, чувствую себя – напротив – Алисой, выпившей злосчастный пузырек. Зерна - огромные валуны, закатывающие меня в бетон.

Да, стало быть, трусость. Вы знаете, что это такое? Нет, не путайте со страхом. Страх – это бег по раскаленной равнине от настигающего тебя хищника, страх – нечто животное. Трусость – целиком и полностью человеческое. Трусость – сказать, страх – сделать.

Я боюсь только себя. Хищники давно остались далеко позади.

- И если бы я была свободна, и ты был свободен, я не стала бы заморачиваться. Ну как: вы привлекательны, я чертовски привлекателен, чего зря время терять? Но эта несвобода – она словно розовые пушистые наручники, понимаешь? Ключ вот он, но иллюзия заточения никуда не девается.

Мне нравится писать сценарии вероятностного будущего. Когда ты рисуешь на листе бумаги схему, я думаю о том, как эти же пальцы обхватывают мои запястья – оба – и заводят руки над головой. Излюбленная поза всех эстетствующих режиссеров эро- фильмов. Героиня – спиной к стене, герой перед, его колено между ее ног, ее руки заведены наверх – его одной рукой, второй непременно коснуться подбородка.

Стоп, снято. Запрещаю думать себе дальше. Дальше – взгляд. Взгляд – основа отношений, отношений никаких быть не может.

Закрой мои глаза, пожалуйста. Накрой их ладонью, теплая темнота – она, как и запах, приникает в легкие. И я рвусь навстречу, это должно было быть много раньше, но этого не случилось, потому что никогда и ничего не происходит, как оно должно.

Каждый новый Верхний – глава или две в бесконечном романе. А ты отдельная одноактная пьеса.

Эгль, друг, эту пьесу я назову Питер.

Ты - Питер зимой, в самом начале января, снега мало, часто идет дождь, он колет лицо, все мокрое, холодное, и асфальт норовит выскользнуть из-под ног. Я не знаю еще дороги вперед, я не знаю тебя, мы в темноте – помнишь? – я шарю в этой темноте, натыкаюсь руками и начинаю узнавать, познавать, обладать...

Пощечина. Больше чем доверие, - подарок. Вторая. Третья. Тебе кажется, что горят ладони, и кончики пальцев покалывает, а на самом деле горит только мое лицо. Голова кружится, от ударов, от счастья – это счастье насытившегося – перед глазами багровые пятна, где-то сбоку, слева, где, ликующе, победно бьется сердце, и по всему телу расходится сила – волны бьются у самого берега тяжело и неритмично, паводок, наводнение...Мучительно, буйно, сладостно...Дорога выскальзывает, а серый бездушный камень превращается в желтый от солнца песок. Я не скрываю слез.

Жесткие ладони запрокидывают лицо и вытирают слезы, жесткие губы вытягивают стон за стоном – так лекарь вытягивает яд из раны, и я изгибаюсь, прижимаюсь, врастаю. Я - на час или два – становлюсь собой, врастаю в кого? Не знаю, но без него вот этого-то важного «собой» не было. И не было бы ни пьесы, ни жизни.

Надо сказать. Я слишком долго молчала.

- Ты - Питер. В январе. Дорога, и так холодно, так темно…

- Тшш...

-Прямая дорога, но скользкая.

-Ти-хо.

- Мне надо до...

Собрал волосы в хвост, резко потянул вниз, - первый знак, главный знак, и поняла.

...рванулась навстречу, забыв, замолчав, ударилась о его грудь своей, и лицом – мокрыми от слез губами, сама вся мокрая и холодная – русалкой, рыбой, но внутри – влажный, древний, раскаленный жар. Лилит была рыжей, Лилит была жаркой. Легко вошел внутрь.

...исследователи в сексе, самые яростные сторонники познания нового, хотят на самом деле только одного – добраться до сути вещей. Суть – хаос, алый кровавый мир, он рождается между сплетенными телами и возвращает их к началу начал. Момент соприкосновения головки члена с слегка губчатой, упругой полостью влагалища – вспышка, так возникает вселенная.

Трусость – самый тяжкий из человеческих пороков. Хищник приближается, водит носом, ворчит и уходит вперед.

Я стою посреди желтого песка, без виднеющейся дороги, а может быть, это просто закрыты глаза?

- И ты знаешь…такая смешная традиция…

Пятна людей, света, воздуха, врывающегося из-за портьеры.

Сценарий капает чернилами на бумагу, я думаю о том, как, едва коснувшись, снять твои очки – у меня, видишь ли, фетиш на мужчин в них.

Ты дорисовываешь схему, мы встаем, бредем потом вперед к метро, надо сказать, я слишком долго молчала.

- Если бы я была свободна, если бы ты был свободен...

- Ти-хо. Тихо.

Питер, Питер, ты много знаешь, ты много видел, и все, что я хочу сказать тебе, это просто слова.

Скользкая, темная дорога, когда я падаю, ты-он – слишком много наложилось друг на друга людей и событий, - подхватывает меня за руку. Жадно втягиваю ноздрями аромат, тот движется внутрь тела и застревает где-то в легких – полым теплым шариком.
Рассыпаясь на миллионы маленьких алых хаосов.

---

Спустя годы Вере будут говорить: как Вы не боитесь его жены?
- Зачем бояться?- отвечала она удивлённо.
- Ее ревности, - собеседники пожимали плечами.
Вера отводила взгляд, улыбалась смущенной улыбкой человека не от мира сего, и собеседники бензиновыми тенями растворялись в дали улиц.

Бы, философ. Если бы я была декабристкой. Ах, Эгль. Если бы умела любить как она! Ничему не завидую, как ее умению любить, - думала Вера, входя в их, его и не-ее, дом, сбрасывая на пороге предметы одежды.
Он целовал ее как сестру, любовался как игрушкой, пока она в одном белье меланхолично качалась в кресле цвета венозной крови. Смеясь, читали Гомера по -древнегречески – дореволюционный учебник. Занимались любовью как старики – медленно, не отвлекаясь на внешний мир, каждый миг готовясь умереть.

Он высокий, плотный, и когда они пили вместе, всегда переходили на пение дуэтом; она свою мелодию допевала чуть дольше – на полтакта, подвижным контрапунктом.

Опубликованные на этом форуме Вами рассказы, Chanterelle, похожи друг на друга одним фундаментальным подходом - всё интересующее Вас конвертируется в словесность. Миры, включая «внутренний мир автора» не создаются, более того - они как бы вообще не существуют. Бытие само по себе, вне конвертации отсутствует, и слово возникает не «в начале», а ВМЕСТО.
Конвертация имеет хорошо просматриваемую цель – словесность становится для Вас зеркалом, в котором Вы изучаете и правите себя. Просматриваются и каноны правки
– пафос недопустим, как вульгарная пошлость;
- жалость к себе и героям считается ближайшей родственницей бездарности и, соответственно еще крепче запрещена;
- простодушие и искренняя прямота вообще немыслимое дело, изложение и образы построены так, что всякое прочтение и интерпретация в любой миг может быть объявлена неверно понятой. Слова, фразы, абзацы прикрыты паузами, лакунами и многоточиями примерно так, как охотники прикрывают ветками капканы;
- эмоции разбавлены как бы иронией. Иронией не «романтической» в духе Шлегеля, ставящей «целое против целого», а невротическим смешком «расколотой» на части нестабильной личности, наслышанной о травмах, Gestalt и прочих фрейдах.

Становится любопытно, почему НЕПОСРЕДСТВЕННО - в живой жизни - автор воспринимать себя не хочет, а саму живую жизнь и подавно.
Первая мысль, что причина такого порядка вещей – профессиональное знание литературы, высокий вкус, амбициозные требования к своему писательскому труду. Вторая – автор постиг премудрости «психологической грамотности», и мощно пользуется ими: выстраивает посредством конвертации жизни и себя в словесность защиты от страхов и перспектив быть смешной, точнее – высмеянной (понятой или непонятой) ... т.е. от участи писателя...
Пока мне кажется что, это нежелание принять участь писателя и есть причина Вашего обращения не к миру, не к читателю, и даже не к себе, а к своему отображению в словах.
____
А вообще здорово – тут уже сто лет все предсказуемо, и вот qwasar сбил с толку. Он хвалил Вас, и эти похвалы почему-то «пообещали» мне что-то совсем иное. Сначала удивило, что ему могут быть по душе такие тексты, а потом стало ясно, почему ...
В любом случае наблюдать за Вашим "писанием" интересно.

come-about,
Да.

Как коллега коллеге могу только пожелать, чтобы ВСЕ менялось. И это "да" в том число. Чтобы когда-нибудь оно потеряло актуальность, превратившись в "нет".

Кстати... Перечисленные мною "каноны" мне тоже очень близки. По большей мере они верные...