Клуб "Преступление и наказание"

- Что снова не так? – рассеянно произнес Тимур, глядя в большое старое зеркало.

- Запуталась. Не решается, - пробурчала, не оборачиваясь, Катя.

Тимур сделал несколько шагов назад, мельком заглянул в Катину тетрадь, вернулся к зеркалу и слегка его передвинул. Потом снова сделал несколько шагов назад, оттуда еще раз взглянул в зеркало, оперся на край своего стола и позвал:

- Иди ко мне.

Катя подошла, положила голову и ладонь ему на грудь, виновато вздохнула. И тут же украдкой улыбнулась тому, что оказалась прямо-таки между его по-мужски широко расставленных ног, и что в этой случайности есть что-то нелепо-неловкое, почти неприличное. «Как же он не понимает, обнимая ее, что она может не удержаться, едва лишь ослабив руку, лежащую у него на груди, и нечаянно коснуться того самого места?..» Но едва она успела мысленно над этим хихикнуть, Тимур потянулся щекой к ее щеке и вместе с тем отодвинулся так, что Катя вплотную придвинулась к твердому краю стола. Он заговорщицки прошептал ей на ухо:

- Я вчера тебе говорил: «Тупо вызубри эти формулы»?

- Угу, – снова погрустнела Катя. – Я тоже тебе говорила, что не могу так… Я не понимаю ничего из этого чертового параграфа. Просто не понимаю, как они выводятся. И в результате не могу поверить в то, что они верны. Как я могу зазубрить то, во что я не верю?

Катя попыталась было поднять голову, чтобы заглянуть Тимуру в глаза, но не смогла этого сделать. Устраиваясь удобнее на столе, Тимуру пришлось оторвать одну ногу от пола, и он теперь отчасти опирался на Катю, обнимая ее левой рукой за талию, а частью правой - за голову. Катя терпеть не могла, когда кто-либо дотрагивался до ее головы, старалась никому этого не позволять. Но каждый раз, когда это делал Тимур, только удивлялась: почему в ответ на его вот такие объятия у нее никакого раздражения не возникает?

- А я тебе говорил, что и не поймешь, и что понимать тебе это не нужно? Что тут тебе достаточно просто зубрить, - Тимур сладко чмокнул Катино ушко, - и тогда со временем выработается алгебраическая интуиция?

- Говорил, - Катя в ответ символически чмокнула ворот его сорочки и грустно процитировала из вчерашнего наставления: «Чистая логика всегда приводила бы нас только к тавтологии; она бы не могла создать ничего нового…».

- И ты согласилась?

- Согласилась, - грустно выдохнула Катя.

- И обещала тупо вызубрить?

Катя еще раз глубоко вздохнула и кивнула, насколько можно было пошевелить головой.

- И я обещал тебя отшлепать, если ты этого не сделаешь?

- Иии?!! – Катя резко дернулась вверх, ей во что бы то ни стало хотелось посмотреть Тимуру в глаза, но в ту же секунду ее голова оказалась еще плотнее прижата, на сей раз к его плечу, а подол платья – задран, скомкан в руке, которая обнимала ее за талию. Катя хотела было помочь себе отстраниться рукой, но тут же обмерла, слушая каждой клеточкой кожи, как его пальцы проникают под резинку трусов и тянут ее вниз с боков. Подбородок Тимура больно уперся в плечо возле шеи, и Катя понимала, что это оттого, что он смотрит в зеркало, прицеливаясь для удара. В висках и в груди оглушительно заколотило. При этом толчки в груди казались чуть более отчетливыми, чем в висках, они отдавались в его грудь - упругую, теплую, пахнущую так изумительно вкусно и по-мужски, и совершенно невозмутимую. В гортани у Кати пересохло настолько, что если бы и пришло в эту секунду какое-нибудь подходящее слово в голову, произнести его она бы не смогла…

Удар показался звонким, и, может быть, целую секунду или две звук, не смолкая, вибрировал под потолком, заглушая звуки внутри Катиного тела. И только когда он умолк, Катя содрогнулась от шумного вдоха, почти взахлеб, словно до сих пор вдохнуть она физически не могла. От залитой огнем попы побежали, словно искры, по спине и ногам покалывающие волны. Глаза оказались крепко зажмуренными, но губы и гортань внезапно повлажнели. Тимур оторвал подборок от ее плеча, чуть-чуть отодвинулся, и дышать стало гораздо легче. Когда его правая рука вновь обвила Катину голову, он тоже грустно выдохнул и принялся тихонечко целовать Катю в висок.

- Больно? – спросил он, прильнув губами вплотную к Катиному уху.

- Нет.., не больно. Просто пусти меня… Мне надо умыться, прийти в себя и успокоиться.

- Да-же-и-не-ду-май.., - сладко прошелестело в ответ. – Не отпущу ни-за-что.

- Как ты не понимаешь, - начала было Катя и запнулась, прислушавшись к волнам тепла, ровно расходящимися кругами по попе. В следующее мгновение она вдруг вспомнила свои ощущения от шлепка, и так ярко, словно пережила их заново. Она вспомнила (или только что осознала?), как рука, наносящая удар, двигалась снизу вверх, поднимая следом ягодичные мышцы, после чего вся попа тряслась и ходила ходуном долго-долго… «И он все это видел в зеркало», - промелькнуло в мозгу. От обиды губы задрожали, выступили слезы. – Как ты не понимаешь, мне надо…

- Поплакать? Плачь. Просто обними меня и плачь себе, сколько хочешь.

Тимур отпустил подол, слез со стола, и, развернув к себе Катю, плотно прижал ее снова к своей груди. Катя сглотнула комок в горле и закусила губу.

- Я не могу плакать при ком-то. Это все равно, что ходить вдвоем в туалет. Пусти…
Вместо ответа Катя почувствовала, как грудь Тимура мягко колышется от беззвучного смеха.

- Ты гоордая, - просияв, выдохнул он. – Это то, из-за чего ты никак не можешь исповедоваться. Это то, из-за чего ты не хочешь зубрить... Это то, что может сильно помешать тебе овладеть всеми теми навыками, делами, мастерством, профессиями, о которых ты мечтаешь. Это то, что стоит между тобой и мной, мешая нам сблизиться... Это, это некоторый переизбыток гордости… Это грех, это грех гордыни, смертный грех, Катенька. Я поэтому тебя и не отпускаю. Ты уйдешь, уткнешься в подушку, будешь себя жалеть, будешь лелеять гордыню. Когда ты одна, наедине с собой, там все логично, но все – чистой воды тавтология. Говори здесь, со мной, при мне, говори все, что думаешь. Расскажи, что ты почувствовала, когда я тебя ударил?

- Оох.., - выдавила Катя, почувствовав, как слезы беззвучно полились рекой, нисколько не мешая дышать, словно тело само по себе, а душа – сама по себе. И заговорила спокойно. - Это было как насмешка и как оскорбление. Как «ты начальник, я – дурак», как «ты большой и умный, а я – маленькая и глупая», как котенок, которого носом тычут…

- Это все, что ты почувствовала? Больше ничего? – поинтересовался Тимур, ласково пробираясь пальцами сквозь пряди Катиных волос возле уха.

- Еще стыд. Ужасный. Позор… Из-за того, что ты видел меня там, сзади, в зеркало…
Тимур приблизился губами к Катиному уху, и от его дыхания уху стало щекотно.

- Больше ничего? - едва слышно произнес он.

- Еще тревогу.., сомнение в том, что ты меня любишь, - резко сбавив пыл, перейдя на шепот, добавила Катя. – Мне вдруг подумалось, что я не знаю, верю и не верю, что ты меня ударил, что в будущем можешь ударить... Мне вдруг подумалось, что любовь для тебя не так уж и важна - по сравнению с какими-то принципами.

- Как ты сказала??! - вздрогнул Тимур. И слегка отодвинулся, чтобы посмотреть Кате в глаза. Он словно впервые за день опешил, впервые чему-то удивился и хотел удостовериться.

Ну а Катя, уловив это кожей, не поднимала глаз, слезы из которых, надо заметить, уже перестали литься. И продолжала:

- Ну, вот сказал, я даже и не поняла – в шутку ты сказал или всерьез, что отшлепаешь. Но раз сказал, то и сделал. А мог бы не сделать, и сказать, что то шутка была. Для тебя вроде сказанное – обещание. Хотя, может, ты это в одну секунду постфактум решил. Обещание надо держать – это принцип. Ты, может, за одну секунду на ровном месте принцип сотворил. И этот принцип случайно оказался важнее того, верю я тебе или не верю… Важнее моей любви, моего доверия к тебе.

- То есть ты не помнишь, что я тебе и раньше говорил, что отшлепаю? Сколько раз я тебе об этом говорил, ты не помнишь?

Катя молчала, глядя в окно. Она прекрасно помнила, ее ужасно щекотали эти смешные угрозы. Со временем ей даже стало хотеться, чтобы они были исполнены. Но только сугубо символически, в рамках любовной игры, шутки. Может быть даже, чтобы стало немного стыдно, но не так сильно стыдно, и не так больно. Поймав себе на этой мысли, она решила, что ей все-таки было больно, и что надо бы посмотреть потом, когда останется одна, нет ли там синяка, наверняка должен быть и преогромный. Ужасно захотелось прикоснуться, нажать, потрогать, прощупать границы воображаемого синяка. Но сейчас, при Тимуре, она не могла даже решиться поднять обратно, наверх спущенные трусики, и ощущала себя до какой-то степени стойким оловянным солдатиком, не допускающим даже мысли о том, чтобы перенести опору с ноги на ногу.

- Принципы, в смысле убеждения, конечно, важнее, - прервал затянувшееся молчание Тимур.

Тут уже Катя вздрогнула и обратила к нему глаза. «Врешь!, - пронеслось «молнией» в ее голове. – Уж я-то знаю, я это кожей чувствую, ты меня любишь! Я не могу в этом ошибаться, ведь тогда ничего нет, кроме тебя у меня ничего нет, тогда и меня нет…Оооо…»

- Они важнее и для меня, и для тебя, - добавил Тимур. Закончив эту сентенцию, приправленную паузой и разглядыванием паркетного узора, он, наконец, решился встретиться с ней взглядом, и загадочно улыбался.

- Как? - искренне непонимающе спросила Катя, вперившись в него глазами, словно в точку опоры. – Объясни, как это?

- Ты бы не стала умолять меня остаться, если бы считала, что я не люблю тебя. Ну, или кого-то другого не стала бы умолять?..

- Да, - немея и холодея ответила она. – Не стала бы…

- И я бы не стал… Во время войны жены редко отговаривают своих мужей не уходить на фронт, остаться, или отговаривают не всерьез...

Катя вдруг вспомнила, как пять лет назад они с братом провожали Тимура в аэропорт. И как ей хотелось хоть что-нибудь сказать на прощанье, что-нибудь вроде «Не улетай, останься» или «Прилетай еще, скорее, я буду ждать». Но эти простые, бесхитростные слова казались ей фальшивыми и никчемными по сравнению с чувствами. Кто она такая в своем многоуважаемом семействе, чтобы приглашать кого-либо в гости по собственной инициативе? Там все решают мужчины – папа, дядя, брат, для которых ее мнение, ее слова – не более, чем забавный детский лепет... И для Тимура – за время их долгой разлуки превратившегося из самого родного, из самого близкого, из юноши в совершенно взрослого, едва узнаваемого, едва угадываемого мужчину – что для него слова всего лишь девочки, даже еще не подростка, про которого можно подумать, что она влюбилась, что она что-то важное чувствует, переживает?..

Вспомнилось и то, как в свой второй приезд из Иерусалима, они допоздна засиделись с Тимуром за роялем. Брат спал, но, поддавшись на Катины горячие уговоры, Тимур вполголоса, полуулыбась, очень нежно, и без малейшего пафоса, пропел ей «На заре туманной юности». И как же запали ей в душу его бархатистый баритон, сдержанная манера исполнения, которой впоследствии она пыталась подражать, и каждое слово старинного романса…

«Он, конечно же, прав, - проговорила она про себя. - Как же я об этом не подумала? Я же сама чего только не делала, все что ни делала, делала только затем, чтобы забыть, не думать о нем лишний раз, не вспоминать. Чтобы, если не судьба, не подать и виду, не навязываться, не вызывать невольное чувство вины, предательства, чтобы самой не чувствовать обиды... А вот теперь, когда все решено, когда между родителями, родственниками все слажено, все обговорено, все обычаи соблюдены, все заклады отданы, когда мы вместе, и даже спим в соседних комнатах, и голова кругом от того, насколько все хорошо, все замечательно – совсем об этом забыла…

Может быть, я немного ошалела или отупела от счастья? И мне уже померещилось на днях, что самое страшное и интересное уже позади, а впереди уже все гладко и ровно… А вот оно что впереди, как это он сказал про то, что мешает нам быть ближе, мешает мне овладеть… Мешает мне исповедоваться, а без этого никак не обойтись перед венчанием… И, конечно, моя учеба, мои дела, моя работа – без этого он не будет по-настоящему и долго меня уважать и любить…»

В эту ночь Кате приснилось огромное поле спелой ржи, или, может быть, пшеницы… Она не знала, чем внешне отличается поле пшеницы от поля ржи. Это поле словно сошло с картины, но на нем не было сосен, как у Шишкина, и небо было не ясное, лазоревое, а низкое и свинцовое, предгрозовое. И оттого колосья только ярче сверкали золотом. И ветер разбегался по полю волнами. Все оно волновалось. Золото было почти повсюду, насколько видел глаз. Лишь кое-где, если прищуриться, можно было уловить тонкие черные полосы леса или лесополос. А Катя была в самой середине этого поля, чуть ли не по пояс в волнующихся колосьях, льнувших к ее ногам. Катя была там совершенно одна. И ей было чуточку страшно, но удивительно вольно, свежо и тепло.

такой красивый, гладкий текст.

первый шлепок - это ведь очень волнительно.

это резкое движение, за которым идет взрыв чувств и эмоций, даже если этот взрыв так и остается только внутри.

а тут герои, как под димедролом. медленные. вялые.

даже у Тарковского слоу мошен, не такое слоу.

Писалось-то быстро, на одном дыхании). И пока писалось, казалось, что вроде ничего, тут же и пульнулось на форум. На утро показалось, что бяка неимоверная. До сих пор собственной оценки никакой нет, и комметариев не ждала, рада была бы любым. В общем, большое спасибо, Тринадцать)!

А с димедролом - да, все верно. В волнительных ситуациях меня частенько словно в сон клонит, как тех сусликов или перепелов, которые в обморок грохаются, если что). Понятно, что верхи на такое не расчитывают, даже хищники на такое не расчитывают. Но все равно надеюсь, что это не значит, что мне тут места нет).

Понравилось, отрецензирую по запросу.
Хороший псевдоним у автора.

Написано хорошо, язык богатый .
Судя по реакции, шлепнули, надо думать, ту самую Принцессу на горошине.
Образ Тимура остался малопонятным.

А кто такая или такой Шантрель? Я не в курсе.