ЗКР-2019-Р6
Рецензия на текст ЗКР-2019-Т2- ДЖЭМ
Про нарратив и паллиатив
- рецензия на рассказ «ДЖЭМ» -
1. Игры, в которые мы заигрались
Кто хорошо помнит 90-ые, тот, безусловно, скажет, что это время политического раскола, противостояния на уровне игры в «красных и белых». Но это политика. А то, во что играет социум, со всей очевидностью, гораздо важнее. Игры такого рода, как правило, и начинаются несколько позже, чем политические, и длятся гораздо дольше.
Если бы можно было не выключать телевизор, начиная с 90х, и прокрутить его вещание в ускоренном режиме, пожалуй, стало бы совершенно очевидно, что это, по крайне мере, две игры, и та, которая занимает больший объем эфирного времени, называется «Полицейские и воры». Как-то получилось, что эта адреналиновая игра сильно теснит мелодрамы и прочее «мыло» – игру под условным названием «Опиум для народа», не говоря о прочих жанрах.
Все начиналось с повсеместного освоения фени и «понятия», «ментовского» беспредела, постепенно обрастало романтикой «бригад». Вдохновлялось многочисленными новыми прочтениями «Мурки», в том числе хорами из людей в погонах в качестве подарка ко Дню милиции… И вот уже плавно приблизилось к вполне политкорректным сыщикам, использующим достижения современной науки и предстающим едва ли не в образе наиболее продвинутой, «приятной во всех отношениях» части общества.
Кажется, даже переименование милиции в полицию не прошло бы так гладко, если бы в голове большинства граждан не было ссылке к игре, национальный дореволюционный этноним которой «казаки-разбойники», пусть, благодаря подсказкам извне, наконец, нашел современный эквивалент.
Хотя, кто проиграл, кто выиграл – полицейские или воры – до сих пор, может быть, не так очевидно, поскольку игра все еще продолжается и актуальности не потеряла. Именно в контексте данной игры, наверное, прежде всего и интересен рассказ «ДЖЭМ». То обстоятельство, что рассказ помимо прочего еще и тематический, делает его вдвойне «цеплючим».
2. Скованные одной цепью
Итак, диспозиция первого плана: участковый Костя и четырнадцатилетняя Жанна из заселенной рабочими общаги. Декорации… Очень важная деталь – рабочее общежитие стоит в центре города, на пересечении двух центральных улиц, своей некрасивостью мозолит глаза проживающему тоже в центре, но в частном секторе Косте. Можно подумать, что советское строение, воздвигнутое, словно памятник одержавшему революционную победу пролетариату, конфликтует с дореволюционной застройкой центра.
Автор сообщает, что отец Жанны погиб на заводе. Может быть, и не передовик, и даже не рабочий, поскольку о матери Жанны говорится, что она интеллигентная женщина, то и отец вполне мог бы быть инженером, но в силу обстоятельств смерти тут имеется намек на героическую символику – семью Жанны в рабочей среде уважают. Сохранением этой репутацией особо озабочена мать девочки. Во всем прочем тихая и рассудительная, как только вопрос встает о чести семьи, Галина Михайловна хватается за ремень и орудует им, похоже, что с закрытыми глазами.
Что, в самом деле, терять живущей в общаге рабочей семье, кроме своей репутации? Общественное уважение – это единственное и очень важное завоевание, которое приносит советская власть «простому, честному человеку», и недооценивать это ни в коем случае нельзя. Особенно это важно для провинциального общественного уклада. Так, проживая в мегаполисе, вы запросто можете не знать, как зовут ваших соседей по лестничной площадке. Но если вы живете в многоэтажке последней серии вдали от двух российских столиц, вы будете много знать о своих соседях и не только соседях.
Галина Михайловна обращается к участковому не по имени-отчеству, она называет его Костей, что, очевидно, указывает не только на продолжительное знакомство, но и на разницу в возрасте, и не «сынок» он ей лишь оттого, что при погонах и форме «не положено». Квазиродственные отношения, связи между людьми, сохранившееся еще в провинциях, относит нас не только к смыслу слов «отечество», «родина-мать», но вообще к коллективистскому сознанию в противовес индивидуалистическому.
Безусловно, есть в коллективистском сознании, укладе и своя этика, свои законы общежития. К примеру, типичной представительнице провинциальной интеллигенции – школьной учительнице Жанны не лень, к примеру, лично посетить Галину Михайловну, дабы сообщить о прогулах дочери. Вся ее интеллигентность вкупе с индивидуализмом – в том, чтобы вовремя деликатно ретироваться, когда запахнет скандалом. Примерно по той же причине на некотором отдалении от скандалов, в зоне отчуждения пребывает и старший брат Жанны – он стал интеллигентом, закончил «медуху».
Но если интеллигенты в провинциальном обществе – это как будто взрослые, словно члены обособившихся семей, независимые единицы. Все прочие – словно члены одной большой семьи. В таких вынужденно «семейных» отношениях, скорее всего, вынужденно состоят жители общежития. Они вынуждены быть в курсе, видеть то, что происходит во дворе, слышать то, что происходит за стенкой. Насколько велико их вмешательство, взаимное влияние друг на друга?
Оно ограничено, как права детей, в том смысле, что они не будут друг друга поучать и наставлять. И этого не делает до поры, до времени называемый по имени, как младший, участковый Костя – не решается вмешиваться в «чужой огород со своим уставом». Такова провинциальная этика, согласно которой все всё видят, все слышат и все знают, но пределы вмешательства в дела внутренних семей внутри одной большой ограничены неписанными правилами – уважением. И это уважение, опять же, самым непосредственным образом связано с репутацией, о которой так печется Галина Михайловна. Осознает она это или нет, но не будь этой репутации, границы внутренней семьи Давыдовых сметались бы легко, любым произволом. В том числе под угрозу была бы поставлена и автономность старшего брата Жанны, пока он проживает с сестрой и матерью. По сути увеличение проницаемости этих границ означает деклассирование – переход из рабочей элиты в обычную рабочую среду.
3.Новые веянья, новые правила
Новая угроза, которая догоняет семью Давыдовых на расцвете 90-х – это одновременно и смещение позиций рабочих вниз по социальной лестнице, и возвращение с зоны младшего брата, дяди Жанны. Тут происходит самый главный, все равно что тектонический сдвиг. Галина Михайловна поначалу встретившая уголовника с топором, вдруг начинает принимать от него ежемесячно пакеты с деньгами и вовсе не противится тому, что то ли сам новоявленный авторитет, то ли его кобла забирает ее детей из школы, делает им подарки (иначе откуда бы взяться породистому псу вкупе с небесплатными, разумеется, занятиями в клубе собаководов), не говоря о том, что обучение в музыкальной школе и в советское время стоило не так уж дешево.
Надо учесть, что дядя Жанны – не просто блатной, а севший по «малолетке» (что видимо, в духе традиций рабочей Татарки, где с тех пор число криминальных группировок только увеличилось) раскрутившийся блатной. Получить второй срок, не выходя с зоны, совершить побег, а после еще и убийство – это либо карьера вора-законника, либо вора-беспредельщика. Отсюда, собственно, и вырисовывается диспозиция номер два, на которую почему-то никто из принявших участие в обсуждении рассказа не обратил внимания. Но мне с уверенностью хочется сказать, что эта диспозиция являет собой не просто дальний план, а перспективу, горизонт основного конфликта в рассказе.
В перспективе речь вовсе не о борьбе участкового Кости с Жанной, и не о борьбе Кости с Галиной Михайловной за Жанну – речь о подспудном противоборстве между Костей и авторитетным дядей Колей, за Жанну и вообще районную шпану. «Пропустил я тебя. Даааа… Еще одна приблатненная на районе», - говорит Костя, когда становится очевидным участие Жанны в драке с ДПС-никами. И за этим «пропустил» - вовсе нет его желания стать на сторону оборзевших коллег, как видно из завязки рассказа и в дальнейшем. За исключением этого что же остается? – остается только ответственность члена одной большой семьи, права старшего брата по отношению к младшим. Именно о братско-сестринском говорит и следующая за обвинением в приблатненности «предъява»: «Только в блатные подалась или завтра на панели стоять будешь?». Такого рода беспокойство уместно только для членов семьи, отстаивающих честь семьи, суверенность ее границ.
— До уголовщины докатилась. Мать вас одна горбатится поднимает. И так время тяжелое, а ты…
— Ой, да вам то что? Чего вы докопались до меня?
— Я докопался? Да ты как разговариваешь?
— Как могу — так и разговариваю!
— А ну иди сюда!
Жанна легко поднялась со стула и подошла к участковому:
— И что? Вы мне за папу, чтобы воспитывать, что ли?
Вот этот диалог, где речь идет об участии Жанны в драке, об уголовщине. Здесь очевидно, что речь идет в целом о семье Жанны, и об отношении Кости к этой семье. Участковый выражает беспокойство за мать Жанны так, словно он говорит с Жанной на правах старшего брата, члена одной большой семьи. По этому праву и вмешивается. Жанна отвечает так, словно отстаивает границы своей внутренней семьи, маленькой ячейки большой, социальной: ты, дескать, не член моей семьи, не отец, во всяком случае, не имеешь права меня воспитывать.
Именно в виду признания своих прав только на уровне старшего брата, но не отца, Костя закрывает тему блатовства и прибегает к аргументу второго плана, выдвигая «предъяву» с панелью. «На х#й иди, да?», - отвечает Жанна. Из песни, как говорится, слова не выкинешь, к эвфемизмам рабочая среда не расположена.
Но такой ответ в то же самое время криком кричит о том, что Жанна пытается переступить одним махом сразу несколько законов больших социальных (провинциальных) семей. Она посягает как минимум на три вещи в иерархии провинциальной этики, системы ценностей: 1) уважительное отношение младших к старшим, 2) уважительное отношение женщин к мужчинам, 3) уважительное отношение к должности, к представителю власти (уже по нормам вполне писанным, «оскорбление при исполнении»).
Ответ Кости – пощечины – это ответ на среднем уровне. Пощечины в межполовом контексте всегда играют роль силового механизма, устанавливающего гендерное превосходство. От старшего к младшему, скорее всего, на автомате прилетел бы подзатыльник или еще какой тычок. Так лупит Жанну ее мама – в верхнюю часть тела, преимущественно по голове, как бы указывая, кто умнее. Удар по лицу от мужчины к женщине – это в первую очередь лишение прав, преимуществ женской привлекательности.
Надо заметить, что на уровне автоматизма, на уровне полусознательном, подкорковом, такая ответная реакция совершенно адекватна. Жанна ведь куда отсылает Костю? – по сути, к пассивной гомосексуальной роли, как бы лишает его статуса мужчины. И равноценный ответ в данном случае – сказать или еще как-то дать понять, что Жанна – не женщина. Ну раз Костя не мужчина. На «дурак» и в детском саду ведь еще принято автоматом отвечать «сам дурак».
Закономерен и следующий ответ Жанны – удар, не соответствующий ее гендеру, удар кулаком (апперкот). Оставим вопрос о правдоподобности таких возможностей и способностей у девочки, как и прочие натяжки связанные с умениями Жанны, за скобками. Тут гораздо важнее правдоподобность символического диалога, идейного содержания спора. И в этом смысле, логично, что раз Жанна не женщина, то она должна ответить вне гендера.
И, поскольку средний уровень противоречий снят, речь уже не идет об отстаивании прав мужчин и женщин, противостояние смещается к пункту один – к установлению баланса во взаимоотношениях между старшими и младшими. И если с точки зрения интеллигентной женщины Галины Михайловны младшим надо бить по голове, показывая, кто умнее, то с точки зрения мужчины – Кости, бить надо по правилам равенства и братства – в центр корпуса. Именно так правильно и адекватно на уровне автоматизма, привычки, бессознательного, инстинктивного.
И речь ведь, не только об автоматизмах, инстинктах, безусловных рефлексах, которые берут над нами верх когда мы находимся в состоянии упадка сил, хронической усталости (как Галина Михайловна) или в условиях ускорения времени, в драке (к чему имеется привычка у обычного среднестатистического мужчины – Кости, и даже у Жанны, в виду ее занятий кикбоксингом). Речь так же о коллективном бессознательном, которое очень важно при прочтении данного рассказа.
Если читать данный рассказ вне контекста стереотипов общественного поведения, можно вообще не понять, почему данный рассказ – тематический. Можно сказать, что о Теме тут самое главное – это про то, откуда берутся в обществе такие вот автоматизмы, инстинкты. А они возникают самым естественным образом, как дичок, как горькая ягода, как сгустки морали в точке максимума. То, что в обыденной среде, в каком-нибудь расслабленном пространстве-времени, вне кризисов проявляется как норма, как кислое или даже как кисло-сладкое, в сгущенном виде, в виде эссенции становится горьким, извращенным, тематическим, если угодно.
Такова же и обостренная мораль зоны, воровские понятия. Таковы и отношения власти, растворенной в социуме, провинциальная мораль. А если эта власть не растворена, как нечто естественное в социуме, то появятся и игры, наподобие игры «полицейские и воры». В этом, видимо, состоит внутренний защитный механизм социума.
Не будет правил, будет разрушена одна этика, на смену ей обязательно придет иная, отработанная в играх, в которые всегда играют люди, хотят они того, или нет. Не будет морали провинциальной, советской, рабочей, будет воровская, олигархическая, и той не будет – наступит диктат какой-нибудь политкорректности. И так будет всегда за пределами частного, интимного. И всегда не без давления на это самое частное и интимное, давления вплоть до бессознательного, инстинктов…
Но вот, вернемся все-таки к обстоятельствам рассказа, в эпоху диктата игр в «полицейских и воров», чтобы окончательно обозначить диспозицию второго плана. Она видна из фразы: «Так, если в 80-х эта семья пользовалась уважением просто, как приличные люди с хорошей репутацией, то к середине 90-х их уже уважали, как родственников вора-авторитета». Все этим сказано. Да, Галина Михайловна на автомате продолжает как с закрытыми глазами бить дочь по голове. Только она уважают ее теперь за то, что ее семья живет на пособие от воровского мира и получила от него своего рода индульгенцию, защиту. Галина Михайловна, таким образом, защищает авторитет и менталитет воровской семьи.
Ну и, разумеется, воровской же этике обучается и четырнадцатилетняя Жанна. По ней же живут ДПС-ники, наживающиеся на крохах от шмона гопоты. Единственный человек, который во всей этой комарильне не желает жить по воровским понятиям – участковый Костя. Откуда такой вывод?
Первое: позиция Кости в разговоре с коллегами, требующими найти и сдать для расправы малолеток, отлупивших ДПС-ников. Искать их, со всей очевидностью, Костя если и пытается, то при упоминании клички ДЖЭМ, так – чтобы не задеть Жанну из уважения к ее семье, из старого уважения, как к семье рабочей. На Жанну он если и давит, то давит, избегая третьего уровня конфликта. Для начала обещает ей, что разговор в участке будет, что называется, без протокола: «просто поговорим».
Если бы это было не так, девочку с разбитыми в кровь костяшками, при наличии свидетелей, слышавших ее кличку, следовало бы задержать, то есть доставить прямиком в дежурную отдела УВД, в камеру, до прибытия дознавателя по наверняка уже заведенному уголовному делу. Дальнейшая участь девочки в таком случае предсказуема. Ее возраст предполагает уголовную ответственность. И неизвестно ведь, кто бы в данном противостоянии выиграл – связи ДРС-ников или авторитетный дядюшка Жанны. Стал бы вообще дядя отмазывать племянницу от условного срока или счел бы его скорее желательным, узаконивающим статус племянницы по отношению к воровским понятиям – большой вопрос.
Во всяком случае, Костя не на стороне побитых коллег. Это видно хотя бы из того, что он не продолжает добиваться от Жанны сдачи ее приятелей, участников драки. И за это ему прилетает уже от самой Жанны.
— Вот знаете почему в воровской идее есть суть, а ваши ментовские понятия все равно не смогут взять верх?
— Ну?
— Вот вы сами, как считаете, это правильно наказывать человека дважды за одно и тоже?
— Нет, конечно! За одно преступление виновный должен быть наказан один раз.
— Ну вот! А меня за ту историю дважды выхлопали. Вы в участке и мать дома.
— Сурово?
— Терпимо.
— Да, не хорошо тогда вышло, ты извини.
— Проехали. Дэпсам-то что потом сказали?
— Что не нашел.
— Вот вы менты козлы все-таки! Воры так не поступают.
Не много знающая, по ее собственному признанию, о воровских понятиях Жанна уверена, что воры на цырлах перед старшими, обо всем, что им поручили, чистосердечно отчитываются, и за своих, что называется горло перегрызут чужим, не вникая, кто хорошие, кто плохие, кто в действительности прав среди этих своих-чужих. Правильно только то, что описывается формулой «свои-чужие». Кто этому правилу не подчиняется, тот, по мнению Жанны, козел. И ей неважно, что она сама могла бы загреметь по малолетке – авторитет дяди подсказывает, что это совсем не проблема.
О судьбе своих приятелей, соучастниках драки она попросту не задумывается. А ведь вычислить, кто в этот день возвращался с тренировки, и у кого остались синяки и ссадины – вовсе не проблема. Жанну в ее правоте убеждает счастливое неведенье непуганых воробьев. О том, как сдают по ходу расследований и на зоне друг друга романтичные на первый взгляд воры, да и чего там сдают – опускают и убивают друг друга из-за того, что тесно, что на пятки наступают чьи-то еще амбиции, она и слыхом не слыхивала.
Но нежелание Кости копаться в этой истории с сотрудниками ДПС – это только пункт два, свидетельствующий о его принципиальном отстранении от воровских правил. Пункт три – это его отношение к появившейся на районе «дудке», к запаху анаши из кустов. Вот что меняет кардинальным образом его позицию.
4. Точка бифуркации, точка сборки
Не случайно процитированный без сокращений диалог проходит водораздел. Можно сказать, что здесь образуется новый тектонический сдвиг. Рассыпавшаяся по ходу первого процитированного мною диалога, первого противостояния едва ли не до основания иерархия ценностей, уже во втором диалоге начинает складываться по-новому и развивается на одну ступень выше. Посмотрим подробнее на вот эту часть второго диалога:
— Ну вот! А меня за ту историю дважды выхлопали. Вы в участке и мать дома.
— Сурово?
— Терпимо.
— Да, не хорошо тогда вышло, ты извини.
— Проехали…
О чем она? Она о семье со стертыми границами, о ячейке общества. Когда семья – ячейка некой более широкой семьи, тогда вот и прилетает дважды или трижды, четырежды, сто двадцать раз за одно и тоже. Любая уличная сплетня про то, что было год назад или вообще с твоим дальним родственником в незапамятные времена, действуя по принципу похожести бьет в одну точку и оттого способна вывести из себя главу этой самой ячейки в любой момент. Можно быть сколько угодно предусмотрительным и предупредительным, стараться изо всех сил, что называется не подставлять. Все равно прилетит. Проверено всеми жителями провинции. Оно несколько иначе только в индивидуалистическом обществе (там прилетает ничуть не меньше, но по причинам ровно противоположным – из-за невмешательства, равнодушия других). И именно потому – «проехали». В этом плане, казалось бы, все безнадежно.
Но так не считает Костя, который, опять же на правах старшего брата, считает неправильным то, что а) Галина Михайловна бьет по голове и б) что Жанна с синяками и ссадинами на лице отправляется в школу. Первое выводится подсознательно на уровне мужского восприятия, второе – на уровне ответственности за честь семьи, точнее даже за женскую честь, так как в патриархальном, провинциальном понимании женщины имеют статус заведомо младших членов семьи.
Тут же и возникают двусмысленности. Для Кости-то их как бы нет. Когда обнаруживается, что Жанна неделю прогуливает школу, он тут же, без всякой задней мысли сообщает, что она была под его присмотром. Двусмысленность остро ощущается учительницей Жанны, которая спешит ретироваться, и Галиной Михайловной, которая спешит прекратить разговор, избавиться от свидетелей. Новая экзекуция, учиненная над Жанной, очевидно, не обойдется без того, чтобы осознанно или косвенно, намеками отдалить ее от угрожающей чести семьи связи а) связи несовершеннолетней дочери с половозрелым мужчиной, б) связи уважаемой семьи с то ли играми в «полицейских и воров», то ли с криминалом дочери.
Совершенно неважно притом, кто, что из героев рассказа думает по этому поводу на самом деле. Так это могут понять окружающие, достаточно всего лишь одного человека, который это так поймет и разъяснит другим. Сплетни по общежитиям и коммуналкам, как и вообще в провинциях распространяются со скоростью света. Рано или поздно это должно дойти и до самого Кости и заставить его отступить. Причем отступить в тот момент, когда уже по сути восстановлены, сбалансированы его отношения с Жанной в полном соответствии с провинциальными нормами: как в плане старшинства, так и в плане генедера.
Остается только одно звено, упущенное ранее. То, из-за которого участковый Костя так легковесно относится к ситуации с ДПС-никами, то, из-за чего, как кажется, бездумно рискует своей должностью в органах:
— Да тут не то что говорить… тут рапорт писать придется. У тебя же все лицо…
Костя поморщился.
— С вас за малолетку погоны снимут.
Он только рукой махнул.
Это звено – власть, которая герою рассказа как будто и не нужна, или, во всяком случае не нужна в отношении подрастающей на районе шпаны. В самом деле, разве это компетенция участкового, а не инспектора по делам несовершеннолетних? Да, это дело инспектора по делам несовершеннолетних. А вот незаконное распространение алкоголя и наркотиков на подведомственной территории – это уже уровень компетенции участкового. И, как мы видим, когда Костя в следующий раз сталкивается с Жанной – несмотря на ее следование установленным ранее нормам взаимоотношений, несмотря на ее очевидную невиновность – раздражен и долго не может успокоиться:
Там, у себя в кабинете, он долго читал ей лекцию о последствиях употребления всякой дряни, внимательно смотрел в ее абсолютно чистые с не расширенными зрачками глаза и облегченно вздыхал:
— С ума вы посходили, малолетки! Совсем что ли воспитывать некому?
— Дядя Костя, пожалуйста, только маме не говорите, я же не курила!
— Ага. Сегодня не курила, завтра колоться начнешь!
Понятно, что речь не о какой-нибудь первой сигарете и не гиперопеке по отношению к младшей, или не только в этом. Даже тот, кто считает курение анаши безвредным, вряд ли станет доказывать, что ежедневное ее употребление так же безобидно или менее безобидно, чем ежедневное употребление алкоголя. Тревогу, конечно, в первую очередь вызывает распространение. Кто из родителей будет спокоен, если курить анашу станут повсеместно во дворах и подъездах, где гуляют дети? Вот эта ситуация, реагируя на которую Костя выходит из позиции старшего брата и переходит на позицию отца и, одновременно, на позицию ответственного представителя властных органов.
— Жан, ты думаешь, что я поверю, что ты сидела с компанией незнакомых людей, курящих анашу?
Джэмка пожала плечами.
— Ну хорошо, как хочешь.
Костя встал со стула, подошел к двери и запер кабинет изнутри, провернув ключ.
Сняв ремень, он кивнул девушке на стол:
— Нагибайся!
— Дядя Костя…
— Матери я больше ни о чем сообщать не буду, все равно она не справляется. Но разговаривать с тобой теперь буду только так. Не устраивает — значит, будем оформлять все, как положено. Ну?
Выбор перед героем на всем протяжении рассказа не так уж велик. Можно описать его схематично как выбор между социальными, неофициальными отношениями и действиями по протоколу, в силу властных обязанностей.
От участия в первом конфликта, где имеет место противостояние между группировкой приблатненной шпаны с оборзевшими ДПС-никами, то есть по сути одних воров против других Костя устраняется, и в результате оказывается втянутым в конфликт между Жанной и ее матерью. Представим хотя бы на минутку, что он не стал бы «учить жизни», предрекать панель и провоцировать таким образом Жанну. Жанна осталась бы такой же безбашенной, вульгарно хамящей где-то там за пределами дома, везде, где нет мамы с ее ремнем. Но если мы простим эту провокацию Косте, а не простим лишь следующие удары в корпус, значит, должны признать, что из этого конфликта Костя должен выйти униженным и оскорбленным, некой бесполой, бесхребетной каракатицей, посмешищем для малолеток – приятелей Жанны. Ну, или, может быть, кому-нибудь больше понравится такой участковый, который бы сразу же или немного позже, не справившись в разговоре один на один с охамевшей девочкой, передал бы ее органам следствия?
Во втором конфликте вопрос уже ставится ребром – либо Костя занимает жесткую отцовскую позицию, в общем-то привычную для Жанны по ее отношениям с матерью, но все-таки физически менее травматичную, либо позицию, соответствующую представителя власти. Выбор – за Жанной. Почему же так жестко, почему сразу или-или? Да потому что со всей очевидностью первый конфликт не оторвал Жанну от «плохих компаний», представляющих серьезную опасность и для нее самой, и для окружающих.
Все до сих пор изложенное касается преимущественно нарратива, если понимать его как смысл социального взаимодействия героев. Далее – о паллиативе, то есть не об излечении, но важной части лечения, об обезболивании. Вот как описывает автор действие паллиатива:
«Она плакала, глотая слезы злости и стыда, скребла тонкими пальцами по поверхности его стола, но сносила все, благодарно понимая, что лучше так, чем как дома…
А потом облегченно рыдала, прижавшись к его груди…»
Первое – это, конечно, разрешение конфликтов с матерью. Это лежит на поверхности, это очевидно. Менее очевидно то, что разрешение этого конфликта распространяется и на перспективу. Самая дальняя перспектива, как правило, становится явственнее обычно гораздо позже, за пределами подросткового возраста. Конфликт с родителями – естественен для подросткового возраста. Но неразрешенное противостояние с родителями, переносимое за пределы пубертата, неизбежно делает взрослого человека инфантильным. Если взрослый человек не может простить родителей, продолжает переживать детские обиды, вряд ли его можно назвать зрелым. Даже простой перенос конфликта с кем-то из родителей на человека, находящегося за пределами семьи – уже благо.
Вторая паллиативная вещь – профилактика противоправных действий. Причем в ситуации, когда иного выбора не остается, неофициальный контроль со стороны участкового, к тому же более-менее авторитетного для Жанны – самое лучшее решение. Девочка из семьи, где принято вслепую использовать ремень, из семьи, которую уважают вначале в связи с трагичными, драматическими обстоятельствами, а после в связи с опекой, установленной воровским авторитетом, имеет в себе такой запас противоречивых чувств и умонастроений, которые, разумеется, нуждаются в каком-то выходе, в разрешении. И замотанная, уставшая мать, действующая, словно с закрытыми глазами (одной рукой принимающая деньги и иную помощь от уголовника, другой наказывающая дочь за то, что та «докатилась до привода в милицию»), явно не в состоянии оградить ее от этого, осмыслить, переформатировать, решить эти проблемы. Определение выбора таким жестким способом – либо в рамках закона, либо ремень, либо отказ от всякого «воровского» и криминального, оставляет существенную свободу и, по крайне мере, один вполне достойный вариант.
Третье направление паллиатива – своего рода окультуривание насилия и перевод его в соответствующую реальным гендеру и возрасту исторически запатентованную форму. Само собой, это вызывает и злость, и стыд. Но на выходе, между прочим, несет облегчение, и прижимание к чьей-то груди. То обстоятельство, что девочка возраста Джульетты вступает в плоскость межполовых отношений, провокация гендерно ориентированных ощущений и чувств – так ли это плохо? Может быть, «мыло» все-таки лучше, чем сплошные, одни только игры в «полицейских и воров»?
5. О сроках давности
Когда-то же должно же наступить и время не схематичного черно-белого обращения и к 90-ым. И как сказал бы социолог, то был бы хороший признак, признак выздоровления. Хотя бы потому, что есть те, для кого данное время – золотая пора детства, юности, молодости. Если отношение к этому времени исключительно критичное, считающие его своими «лучшими годами» жизни, экстраполируют это неприятие на себя и дезориентируются. Так формируется феномен «потерянных поколений».
Конечно, заниматься такого рода реабилитацией не политикам, а литературе и искусству в первую голову. А для искусства кризисные времена, как известно, всегда являются благодатной почвой . Любой общественный кризис – время рождения новых образов и героев, время отшелушевания плевел, постановки проблем, вопросов в принципиально ином ракурсе, порождения споров и течений. Постфактум сегодня о 90-ых можно сказать, что это было и время появления тематических сообществ и тематической литературы.
Но есть еще такая историко-культурная закономерность, в соответствии с которой творчество кризисного периода изнутри этого периода может восприниматься по большей части как негатив, как декаданс, к примеру, или как «чернушность» в литературе и кинематографе 90-ых. Однако все произведения искусства приобретают новый ореол и значение, антикварную новизну и живучесть примерно спустя 30 лет.
Рассказ «ДЖЭМ» не дотянул немного до планки тридцатилетней давности. И это двойственный залог. С одной стороны он гарантирует, что кто-то отодвинет его в своем восприятии ближе к той же жанровой «чернушности» самих 90-ых, связав с ощущениями безысходности, едва ли не абсурдной или фантасмагоричной. С другой – чем меньше временная отдаленность, тем больше шансов на то, что найдутся и не слишком отчужденные от восприятия этого кризисного времени читатели. Не говоря уже о том, что 30 лет – многовато с точки зрения реабилитации.
Рецензия на текст ЗКР-2019-Т3- Домой
Азарт пуще неволи
- рецензия к рассказу «Домой» -
В 1968 году, скрываясь под псевдонимом, доктор Бела Грюнберже и доктор Жанин Шассеге-Смиргель из Парижского отделения Международной психоаналитической ассоциации (IPa) написали пасквиль, в котором объявили майские студенческие волнения того же года во Франции («Красный май») «Эдиповским восстанием против Отца».
А спустя десять лет французские же философ Жиль Делёз и психоаналитик Феликс Гваттари написали книгу «Анти-Эдип», в которой назвали психоанализ едва ли не предтечей фашизма. Вот как они отозвались непосредственно о представителях IPa: «Посмотрите на доктора Менделя, на доктора Стефана, на состояние бешенства, в котором они находятся, на их буквально полицейские воззвания при мысли, что кто-то может попытаться избегнуть эдиповского невода».
Упирая на то, что эдипизирование подавляет, а капитализм приравнивает любое желание к острой нужде, насущной потребности, Делёз и Гваттари предлагали желающим избегнуть принуждения и эксплуатации хотя бы попробовать пейот и под его воздействием «детерриторизироваться», читай дезориентироваться. Они почему-то считали, что вслед за сим последует не привязанность к наркотикам, а перестройка сознания на свободной основе. Ну а «освободившиеся» личности начнут продуцировать новые социальные запросы на новые типы власти.
То был 1972 год, и, например, в США, где движение хиппи уже клонилось к закату, книжку «Анти-Эдип» не печатали. Однако для сравнения с историей индейца из рассказа «Домой» эта философская дискуссия полувековой давности подходит как нельзя лучше.
Итак, парень выбился в киллеры. Можно сказать, повысил квалификацию, превратившись из диковинного «охотника на животных» в «охотника на людей». Звучит дико, но ему больше нравится жить по законам белых преступников, проигрывая свою собственную и чужие жизни в карты, чем по законам дядюшки Ханоу. И все из-за того, что у дядюшки Ханоу для парня заготовлены два-в-одном спасение и презрение, как для маленького. А что особенно раздражает героя рассказа, так это то, что устанавливая свой порядок, свою власть над другими людьми, дядя Ханоу делает это «медленно и неторопливо, перемежая свой гнев нотациями и нравоучениями». Смакует удовольствие, надо понимать, по сути тематического свойства.
Противопоставить перспективе эдипизации герою, как видно, нечего. Все, что у него есть – только его собственная жизнь и охотничьи навыки. Получив заказ «на какую-то бабу», он обесценивает ее, находя несоответствия с собственными честолюбивыми порывами: «усталые глаза», «скучная жизнь», фотография с «доски почета» в грязной забегаловке как символ покорности. И в обесценивании, недооценке – ошибка, которая возвращает его к мучителю. Он эту ошибку лишь смутно ощущает, отмечая про себя, что подвергается порке «под спокойным взглядом Молли». Но все его сознание направлено на то, чтобы идти прежним путем и дальше, путем неподчинения или даже отмщения дядюшке Ханоу.
Примечательно, что герой и в самом деле проходит через «детерриторизацию», пускай и не с помощью пейота. Попав в ловушку, он восклицает «Проклятые индейцы!», дистанцируясь не только от дядюшки-мучителя, но и от «доброй половины своих родственников». Что дальше? Для начала ничего нового. Пунктом один значится убить Отца. В данном случае дядюшку. То есть повторить судьбу Эдипа.
А вот дальше – проблематично. Наш герой обесценивает единственную присутствующую в рассказе женщину, не смотрит на нее, что идет вразрез и греческим мифом, и с его психоаналитической трактовкой, делает бессмысленным устранение Отца. Не говоря уже о том, что бунт против Ханоу рискует провалиться в виду того, что люди дядюшки показали себя куда более искусными охотниками на людей.
Чего же ждать, если и бунт окажется неудачным, и женщины на горизонте у героя не появится? В самом ли деле в рассказе речь идет о том же, о чем мечтали Делёз и Гваттари? О том, что избавившиеся от мышления в рамках производных эдипового треугольника «мама, папа и я», сила либидо будет производить некие новые «формулы власти»?
Делёз и Гваттари против зависимости, против подчинения и власти. Звучит, должно быть, для кого-то спорно, для кого-то парадоксально. Бывает ли власть без подчинения? Пожалуй, что это анархия, и это не ново. А подчинение без власти – что это? Острая нужда, азарт, из-за которого герой рассказа проигрался в покер? Азарт, пожалуй, в чем и сравним с либидо. А вместе азарт и анархия напоминают романтические вестерны. Не очень своевременно, может быть, но герой рассказа «Домой», судя по всему, примерно к этому и стремится. А все новое, как известно, есть хорошо забытое старое.
Рецензия на текст ЗКР-2019-Т8- Ограниченные возможности
Бесполезность кнута
- рецензия на рассказ «Ограниченные возможности» -
Первые же отзывы о недостатке эмпатии и странной интонации в рассказе «Ограниченные возможности» заставили задуматься: в самом деле, что-то тут странно. Возможно, такое впечатление вызывает неоднозначная композиция.
Вначале на первом плане находится рассказчик. Вместе со своим другом Пашкой он летит более двух с половиной часов в некий город, где их ждет встреча с тематической парой – Яной и Юрой. Сидя в салоне самолета, рассказчик предается воспоминаниям о первой своей встречей с этой парой, происходившей, судя по всему, в городе, где живут рассказчик и Пашка. Во всяком случае, рассказчик упоминает, что не летел, а ехал на тематическую вечеринку, где выступали Яна и Юра. В конце рассказа декорации снова меняются, действие происходит, судя по всему, в родном городе Яны и Юры, в квартире Яны.
Итак, согласно поговорке о мыслях в первой и второй половине дороги, действие начинается в пути, в кульминации возвращается назад – в место отлета и в некое прошлое время. Третий план, развязка происходит в завершении путешествия. Переходы из одного пространства-времени в другое выражены очень слабо, так что по ходу чтения, дабы не заплутать, может потребоваться выискивать их в тексте, перечитывать.
Другая композиционно-смысловая закавыка начинается с поставленной в завязку фразы: «Нас трое друзей: я, Пашка и Юрка. Скажу по секрету: садисты все трое. БДСМ-ные садисты». Это замечательная фраза, хотя бы потому, что как только в тексте появляется трое, сознание отправляется к множеству ассоциаций: «три богатыря», «три сына», «три товарища», «три танкиста», «три девицы под окном» и т.д. и т.п. Любая «троица» - очень устойчивая для восприятия точка опоры.
Однако проблема в том, что третий из друзей тут же, в кульминации и выпадает, и примыкает к Яне. Нигде на протяжении кульминации и развязки таинственный Юра ни единым словом не обменивается ни с рассказчиком, ни с его другом Пашкой. Рассказчик встречает Яну и Юру на подходе к зданию, где проходит вечеринка, смотрит на их выступление, случайно слышит их разговор после выступление, и только в четвертый раз за вечер, повстречав их, когда они покидают здания, оставаясь притом незнакомыми с рассказчиком, выясняется, как связан с ними Пашка. Сам Пашка, глядя вслед Яне и Юре, рассказывает, что познакомился с Яной в интернете, когда та потеряла интерес к жизни из-за обстоятельств, приковавших ее к инвалидному креслу. И вот Пашка где-то выискивает Юру и знакомит их. Юра садится в такое же кресло, одевает такую же шапочку, а Пашка организует для них тематическую вечеринку, на которую эта пара добирается из своего далека.
Примечательно, что, награждая Юру эпитетом «отважный», рассказчик думает только о своем друге Пашке, замечая, между прочим, что «рядом с Пашкой становилась светлее жизнь». Присутствие Юры в завязке и вовсе оказывается «белым пятном». От кульминации завязку отделяет некое важное размышление рассказчика: «Я хорошо понимал, что бесконечно много трудностей и разочарований ждет впереди эту милую девушку. Но так же точно, я знал, что счастье и радость сегодняшнего дня, подаренные Юркой и Пашкой, помогут ей, если не преодолеть все эти трудности, то, по крайней мере, не впасть в полное отчаяние».
В завязке же сообщается лишь о встрече с Яной. Притом, что присутствие Пашки должно читаться по умолчанию: вместе с Пашкой рассказчик летел на эту встречу из другого города. Очевидно, тут-то и должна пригодиться запоминающаяся фраза из завязки, что друзей все-таки трое. Она призвана, скорее всего, обозначить многозначительное молчание Юры, ничем не выдающего свое присутствие в концовке. Иначе бы выходило, что рассказчик с Юрой дружит лишь за счет того, что умозрительно считает такого «отважного парня» достойным дружеской симпатии, мысленно с ним дружит.
Такая осторожность, расстояние между рассказчиком и «отважным» Юркой заставила меня вспомнить о книге, над которой пролито немало слез девочками-подростками. Эта книга – аналог «Трех товарищей» Э-М.Ремарка, которой положено в том же возрасте зачитываться мальчикам. Речь, конечно, о «Нетерпении сердца» С.Цвейга. Героиня этого романа тоже прикована к инвалидному креслу. Вот только заканчивается все очень плохо: доверившись молодому человеку и не дождавшись от него ни «да», ни «нет», она сводит счеты с жизнью. В таком контексте «отвага» БДСМ-ного садиста Юрки вызывает большие опасения. Благими намерениями, как известно, выстроена дорога в ад.
Но посмотрим внимательнее на взаимоотношения Яны и Юры. Пара штрихов, которыми рисуется снисхождение: готовность надеть шапочку с помпоном в стиле «унисекс» - это для Яны, и готовность сесть в инвалидную коляску – это для публики. Почему последнее больше для публики, поясняет сама Яна: «Партнеры, которых я находила в сети, узнав о моем диагнозе, исчезали из эфира, а те немногие, которые продолжали общаться, и слышать не хотели о том, что им придется пороть инвалида. Нет, не говорили вслух. Просто избегали разговора, и это было еще обиднее». Тематическая публика, скорее всего, не готова смотреть на «избиение» больной девушки здоровым парнем.
Для Юры и Яны порка, само собой, никаким снисхождением не является. «А о чем ты теперь мечтаешь?», - спрашивает Юрка Яну практически сразу после их выступления. Понять необходимость этого вопроса сразу же после выступления непросто. Этому мешает предшествующий диалог:
Голос девушки был очень приятный.
– Спасибо. Я так мечтала об этом. Тебе было не очень удобно пороть сидя, да?
– Да уж, пороть, сидя, не очень удобно, но к этому можно приспособиться. Гораздо сложнее было привыкнуть к коляске.
– Мне тоже, – откликнулась девушка.
Если бы не ты, я, наверное, так никогда и не решилась бы выйти на улицу.
Из этого диалога выходит, что до сих пор Яна и Юра очень мало знали друг о друге, делятся впечатлениями о своем опыте управления инвалидной коляской, словно только что встретились. Надо думать, этот диалог – досадная авторская недоработка.
Здесь можно предложить сосредоточиться на слове «мечта»: 1) употребляя это слово, Яна благодарит Юру за совместное выступление; 2) практически сразу же после этого Юра спрашивает Яну, в чем состоит ее следующее желание-мечта; 3) отсутствие ответа на этот вопрос в кульминационной части, перенос его в развязку.
Понятно, что мечта у Яны все время одна и она неизменна.
Но сейчас я спрашиваю:
– Яник, о чем ты мечтаешь сегодня?
Именинница ловко разворачивает коляску и отъезжает от стола. Включает чайник, и с чуть печальной улыбкой, сильно смущаясь, произносит:
– Все о том же. Лежать на животе, с голой попой и отчаянно дрыгать ногами под розгами.
Мечта неизменна, поскольку, скорее всего, она несбыточна. Эту мечту переформатирует, превращая во вполне достижимые и важные вещи Юра.
В самом деле, может ли человек, лишенный способности к ходьбе, быть латентным спанкофилом? Конечно – если он в состоянии представить связанные с этим физиологические ощущения по памяти о своих ощущениях до болезни. Главная проблема в данном случае – потеря или существенное снижение иннервации, отсутствие физиологических ощущений в нижней части тела. Желание Яны – это в первую очередь желание вернуть чувствительность. Ей кажется, что если воздействие будет сильнее, болезненнее, у нее будет больше шансов его расслышать, почувствовать.
Но чувствовать, «отчаянно дрыгать ногами под розгами» - это лишь часть радости, о которой приходится мечтать. Другая его часть – не чувствовать. Не чувствовать себя не такой, как все, словно пораженной в правах, на правах ребенка, требования к которому занижены. Не быть человеком, к которому снисходят, и которого сторонятся, считая ущербным. Поэтому и желание продемонстрировать неким незнакомым людям одновременно и силу, и боль, с которой приходится бороться, одно через другое.
Именно полнота, сложение всех компонентов невысказанного целиком желания, внутренних мотивов может объяснить ограниченность уровня «кнута», уровня иллюзорных представлений о всемогущих БДСМ-ных садистах. Причем одинаково бесполезным и никчемным оказывается и тот кнут, который должен быть в руках верхнего, так и тот, что находится в сознании Яны.
Кнут совершенно бесполезен ровно до тех пор, пока Юра не трансформирует одну-единственную мечту Яны на разные ее составные. В результате этой трансформации порка становится возможной, ощущения смещаются, но зато их много, настолько много, что ими можно делиться с другими людьми. Мотивация под стать ожиданиям сильных ощущений оказывается настолько мощной, что сил хватает на выход из дома и дальнюю дорогу. Наконец, появляются силы, благодаря которым Яна, по возвращению домой, выступает на городском танцевальном конкурсе. И это, второе выступление Яны, вероятно – суть новой трансформации, предложенной Юрой, следствие его вопроса о новой мечте, с которым он торопится. Некая новая, вполне осуществимая мечта, может внушить новые силы, облегчить утомительное возвращение домой.
В отличие от злосчастного героя «Нетерпения сердца» у этого «отважного Юрки» есть очень осознанное, реалистичное представление о том, что он делает. И если на минуточку представить, что в развязке Юра не молчит, как выбеленное за счет теней рассказчика и Пашки белое пятно, что его там вообще нет, что тогда станется с Яной? Увеличится ли ее горечь, отчаяние? Сможет ли она сделать его виноватым в своей беде? Или, в память о том, в чем он ей помог, не позволит ей этого сделать?
Пусть не вышло из рассказчика, Пашки и Юрки ремарковских «трех товарищей», получилось де факто две пары. Однако недосказанность, тайна Юры и Яны, нетронутая высветленность их отношений – есть то, что управляет вниманием читателя и предоставляет ему свободу домысливания, интерпретации. Специально ли выведено здесь неведение и отстраненность рассказчика, принесен ли он в жертву этой свободе и белизне – остается только гадать.
Рецензия на текст ЗКР-2019-Т12- УСПЕХ
Рахиль и ее тень
- рецензия на рассказ «Успех» -
Свет в живописи невозможен без тени, как в состязании невозможна победа без побежденного. И по тому же принципу устойчивое выражение «победа над собой» приобретает мрачноватое звучание в контексте прочтения рассказа «Успех».
Казалось бы их двое – Рахиль и Руфь. Одна блистает на сцене в свете рампы, другая – сидит в тени в поношенной рубашке, не любит яркий свет. У одной руки, похожие на крылья, и звон оваций в ушах. У другой – звук капающей воды из крана, пятно на потолке, трещины на стенах и головная боль. Одной дарят благоухающие цветы, другая – как память, за стояком батареи хранит засохшие. Одна имеет мелодичный ласковый голос, она заботлива, другая – холодна, откровенно груба и непримирима. Противоположности, противопоставления, слишком уж похожие на описание двух сторон одной медали.
Объяснение идет затактом, до начала действия рассказа. Рахиль говорит, что «привнесла губительные паттерны из родительского дома». Сетует, жалуется, обвиняет Руфь в притязаниях на власть и манипуляциях над собой, утверждает, что хочет дружить, грозится расставанием. Однако заканчивает признанием того, что театральный успех – нечто едва ли не призрачное и хрупкое, как стекло, а подлинные опора и утешение, подлинная «природа», подлинное значение и красота – в тени и страдании. Искусство, как известно, требует жертв.
В местности, носившей в античные времена название Келены, заселенной фригийцами, было озеро с берегами, поросшими тростником. Из этого тростника Афина сделала флейту – авлос. Но так и не смогла научиться играть, и бросила бессмысленную на ее взгляд игрушку. Авлос подобрал сатир Марсий, присматривавший за стадами в долине реки Меандр. Он заигрался, насвистывая в тростниковую дудочку днем и ночью. Что еще делать пастуху? Когда же услыхавшая его игру Афина в негодовании и ревности ударила его, досадливый тычок развеселил и раззадорил Марсия настолько, что он дерзнул позвать на поединок Аполлона.
Состязание рассорило греческих богов. По одной из версий выиграл Марсий, по другой – Аполлон проиграл в первом и победил во втором туре, когда он играл на кифаре и пел. Так или иначе, в итоге Аполлон подвесил Марсия на сосне и снял с него кожу, вдобавок «наградив» ослиными ушами высказавшегося в пользу Марсия Мидаса. Глядя на это, Гермес возненавидел кифару, разорвал на ней струны и на время отрекся от музыки. Для примирения Аполлона с флейтами и флейтистами тоже потребовалось время. Марсий меж тем сошел в Аид и растворился среди теней. А кожу его еще долго возили в назидание по окрестностям Келен, и, говорят, она начинала подрагивать, заслышав фригийские мотивы.
Как часто голос разума или строгого родителя повелевает прекратить игру. Чего в нем больше: прагматизма или обиды на то, что не с руки родителю играть, ответственности, пессимистического предубеждения или, действительно, провиденья о том, что кончится все плохо? Действительно это паттерн от родителей Рахиль, или, возможно, еще что-то более древнее, архитипичное, заведомо закономерное?
Все так переплелось сначала в Аполлоне, родившемся на седьмой день еще и семимесячным, что, безусловно, напоминает нам о солнце, свете и музыке. А так же о переходном периоде в античности – от хтонической архаики к классике. Так, у скульптора Праксителя Аполлон, словно муху, прихлопывает ящерицу – посланницу подземного мира, существо хтоническое. Будучи отцом бога-целителя Асклепия, Аполлон сам немного лечит, особенно глаза. Но еще он убивает, и очищает убийц. И если он и покровительствует искусству – то только классическому, что в наше время соответствует академическому, всему предельно искусному, застывающему, замирающему в совершенных формах.
Его противоположность – самоучка-Марсий – кожей чувствует темные, глубинные толчки, порывы ветра, мурашки на реке и народные мотивы. Для отображения всего этого он использует очень простенький, доступный всем и каждому, сподручный инструмент. Река Меандр, где пастушествует Марсий, дает название геометрическому узору, похожему на завитки волн. Она похожим образом петляет по долине. И никто точно не знает, чем объясняется процесс такого петляния, меандрирования – стихиен ли он преимущественно или подвержен неким вихревым воздействиям, наподобие турбулентности.
Понятно, что Аполлон, который, кстати говоря, когда-то в детстве тоже подвизался в пастухах – преемник Марсия. Так классическое искусство впитывает живые, народные мотивы. И процесс снятия кожи с Марсия – ни что иное, как процесс окультуривания, превращение живого, непосредственного в искусство. Процесс излечения от меандровых извилин и одновременно процесс умерщвления самобытности.
В ситуации с Рахиль и Руфью – обратная последовательность. Тень изгибает бровь, едва ли не как меандр. А как причудливы и выразительные всегда линии засыхающих цветов – в них словно зафиксированы последний наплыв влаги, последняя воля, последний порыв жизни. Капающая из крана вода, как правило, имеет четкий ритм, как метроном. Все это, должно быть, настраивает, зовет, подобно, тростниковой дудочке Марсия, зовет снять кожу. Зовет не увлекаться пузырьками и блеском, не думать об удаче, не пребывать в плену успеха, как можно быстрее отстраниться, отречься от уже сделанного. Тень требует дани, неумолимо зовет к себе. Так и земля поглощает и не отпускает, держит до поры зерна, чтобы питать своими соками их сердцевину и растворять их твердые оболочки, чтобы они могли расти.
, а в писателя, автора.
.
. Правда прожив на этом форуме полгода, с облегчением узнал, что и те, кому русский родной, тоже иногда ничего в ней не понимают 
, ну, с ошибками все пишут, чего уж там. Мне нравится то, на сколько серьезно вы подошли к этой работе. Нравится, как вы мыслите, что видите, а самое главное - вам не слабо поделиться.
Так в принципе не бывает, чтобы все поняли автора так, как он понимает себя. Так что - фигня это все, забейте. В литературе... ну рискну предположить, что у нас на форуме так никто хорошо не разбирается, как вы.