Клуб "Преступление и наказание"

ПРОШЛА БОРЬБА МОИХ СТРАСТЕЙ

Глава I

Молодой человек вышел на крыльцо в боковой части большого деревянного дома в шестом часу вечера, когда уже совсем стемнело. Его отец прогревал двигатель джипа, намереваясь собственноручно доставить сына в соседний райцентр. В багажник уже были загружены мешок картошки, банки с домашними заготовками и котомки с пирогами.

Заканчивались новогодние каникулы. Молодому человеку в очередной раз подумалось, что совершенно бесполезно было и в этот раз надеяться на ее приезд: она не появится, зная, что он здесь. Однако и не погостить у отца на праздниках он тоже не мог. Учитывая эти два обстоятельства, едва лишь поступив в ординатуру, он решил по окончании учебы искать работу в соседнем городке, всего лишь в тридцати с небольшим километрах отсюда, рядом, но не здесь.

Как человек, который принципиально не носит головные уборы, прочувствовав затылком холодный порыв ветра, он приподнял воротник и подтянул шарф повыше. А после, прислонившись плечом к стене, закрыл глаза. В какой-то момент ему почудилось, будто он явственно слышит за стеной диалог, и без того слишком часто всплывавший у него в памяти…

– Знаешь, я давно хотела сказать, что ты мне очень нравишься, – шептала она.
– И ты мне тоже, очень, – отвечал он.
– Ты мне очень нравишься, только все равно у нас ничего не получится.

Эти двое прожили под одной крышей без малого одиннадцать лет. Крыша была двускатной, расходившейся с тыльной стороны на разные уровни и длину. Под нею у них были общие сени и просторный сарай с кладовой и ввозом, по лестнице наверх – чердак с расположенными крестообразно четырьмя светелками, а по лестнице вниз – огромный подклет. Позади подклета располагался огород, с двух сторон окруженный длинными, заземленными наполовину от пола, застекленными теплицами. Слева от огорода тянулся узкий проход в уличный загон для скота.

Со стороны фасада и по бокам дом окружал местами тенистый, но очень просторный сад, в котором хватало места и солнцу, и воздуху, и всяческой растительности. В нем возле самого дома помещалась группки берез и черемухи, заросли шиповника и сиреней. В глубине виднелась лиственниц. И далее везде – множество яблонь, плодовых кустов и цветы. Среди всей этой разнообразной поросли глаз далеко не сразу находил гулкий каменный колодец с деревянной крышей и старенькую беседку, выделяя поначалу лишь недавно построенный из кирпича гараж, контрастировавший с почти черными стенами дома.

Загон тянулся далеко вперед, вплоть до небольшого колхозного поля, засевавшегося попеременно то льном, то горохом. Вдоль загона к полю бежали рядки картофеля. С другого бока картофель окаймляли островки подсолнухов, кукуруза и кусты бузины.

И, да, конечно, этот хутор был еще далеко не целый их мир. Но вся его территория – с бесчисленными интерьерно-ландшафтными перепадами и переходами из света в тень и обратно, с меняющимися в пространстве и времени, осязаемыми, но невидимыми взрослому оку тайными тропами – все это было, без всяких преувеличений, принадлежавшей в первую очередь им двоим, половиной королевства.

Гиблое место

Огромный по деревенским меркам, высокий деревянный дом-кошель поставил на отшибе от села незадолго до революции Любкин прадед. Место ему досталось почти что гиблое: в округе, возле леса, посреди лугов, петляла в пологих берегах, поросших ивняком, вроде бы и тихая, мелкая речушка, которая, однако, дважды в год выходила из берегов и затопляла окрестности.

Речка эта неизбежно подходила бы к самому дому на пригорке и подтопляла бы все хозяйские посадки и постройки. Но выручил старший сын, который учился в городе на вымышленника, или по-новому на инженера. Он придумал устроить на реке серию плотин из камней. Чуть выше по реке выкопали пруд, а на участке соорудили множество ручейков и канальцев для отвода воды к нему. Так удалось на время отвоевать у реки всю купленную с большим трудом землю.

Любкин прадед, как и многие его земляки, был родом из царских, свободных крестьян, рубил и строгал корабельные сосны. А когда такой работы не было, ходил вместе с сотоварищами по окрестным селам и деревням в поисках заработка. Его часто выбирали в артелях плотничьим старостой. Детей, из тех, что не померли от детских болезней и при родах, было у него девять человек – восемь сыновей и дочь.

Неизвестно, как бы семейство прадеда пережило раскулачивание, если бы трое старших сыновей не подались в Красную Армию, а самого прадеда не зацепило бревном по спине, да так, что он уже не мог работать. Помогла же и чертова речка, которая в отсутствии заботы старших сыновей о плотинах, вскоре где-то раздвинула, а где-то занесла песком и илом камни. В результате хутор прадеда вновь стал всем казаться гиблым местом.

Как-то пережили революционное лихолетье. Гражданская война забрала у прадеда двух сыновей. Третий же, отлежавшись в госпитале после тяжелого ранения, вернулся и возглавил партийный райком. По двору слонялось шестеро пухлых от голода ребятишек. Их родительница, отдававшая в голодное время последние куски мужу и детям, недолго протянула после возвращения ставшего за старшего сына. Вскоре снесли ее на погост. Тем временем оставшиеся сыновья прадеда привели в порядок пруд и плотины, снова утихомирив речку. Перед роковыми сороковыми в хозяйстве прадеда росло уже всего вдоволь, никто не голодал.

К этой войне, впрочем, в огромном доме вместе с Любкиным прадедом и главой райкома оставалось лишь двое младших – брат и сестра, они заканчивали школу. Один из братьев стал моряком, другой работал в НКВД в областном центре, еще один выучился на инженера и остался в городе, четвертый был студентом. В сорок первом сбежал с хутора на войну самый младший. В сорок втором похоронили прадеда, и вскоре после этого ушла на фронт его единственная дочь. Тот из братьев, что до войны служил в НКВД, был удостоен впоследствии звания Героя Советского союза. Прочие тоже отличились.

А в сорок пятом владельцем прадедова кошеля стал единственный, не сгинувший на этой войне, Любкин дед. Вернувшись домой безногим, с простреленным легким, он долго мыкался в пустом огромном дому. При любой возможности напрашивался периодически на отдых в больничку, где хотя бы было с кем поговорить. Там он и нашел себе жену-медсестру, которая была старше его на пятнадцать лет. Вместе они каким-то чудом произвели на свет двоих дочерей – Любкину маму и ее старшую сестру.

Еще до рождения этих девочек какие-то тимуровцы вначале аккуратно нарисовали по трафарету, а после прибили к фасаду кошеля девять металлических пластин с алыми звездами. Награды, фотокарточки и часть личных вещей детей Любкиного прадеда были переданы в поселковый музей, созданный при районной школе. А реку немного приструнила построенная после войны много выше по течению, в центре поселка, железобетонная плотина. Теперь, разливаясь по своему обыкновению дважды в год, она лишь отгораживала хутор с трех сторон, но не доходила до сада и угодий.

На хутор, впрочем, можно было пробраться по грунтовой дороге, проложенной вдоль расширенной ветки железной дороги и высаженной вдоль нее лесополосы. По этой-то дороге в семидесятых и проводили старики-родители старшую дочь на станцию, когда та, закончив школу с золотой медалью, отправилась учиться в Москву. Там она вскоре вышла замуж и осела. Младшая дочь – Любкина мама училась чуть хуже, и на учебу отправилась не так далеко, в училище связи. Но тоже чуть было не осталась в городе. Нарушило эти планы известие о кончине отца. Она приехала на похороны с едва наметившимся животом и задержалась возле больной матери. Мать этим спасти не удалось. Любкина мама, впрочем, была у материнской постели не безотлучно: вскоре после ее похорон она сошлась с приехавшим недавно в поселок, разведенным агрономом.

Старый кошель

От этого агронома остались на участке построенные вдоль огорода теплицы, контейнеры для компоста и бак для полива растений. Агроном также существенно расширил и модернизовал погреб в подклете и принялся строить гараж. Еще он посадил на подходах к реке несколько ветел, ставших замечательными водосборами. Но когда Любке исполнилось четыре, так и не успевший официально ее удочерить, отчим погиб, провалившись под лед на своем «газике». Он возвращался с зимней рыбалки вместе со своим другом – директором районного музея. Оба изрядно промерзли и выпили, разумеется, для сугреву. Ехали ночью, решили сократить дорогу по льду.

Директор музея выкарабкался и чувствовал себя очень виноватым перед Любкой и ее мамой. Любкина мама работала на почте телеграфисткой. Зарплата у нее была очень маленькая. Зато вольготный график – по двенадцать часов, сутки через двое – давал возможность возиться со скотиной и на огороде, дабы не тратиться слишком на закупку продуктов. Вот только налог на землю и коммунальные платежи за огромный дом потянуть без отцовских льгот и в одиночку было практически невозможно. В дни, когда Любкина мама дежурила на почте, директор музея забирал Любку. Иногда отдавал ее под присмотр жены, находившей в декретном, а позже в отпуске по уходу за ребенком. Но чаще они вместе с Любкой "дежурили" в музее. И там для нее всегда были припасены книжки, фломастеры, цветные карандаши и коробка пластилина.

Очень скоро этот друг семьи нашел способ разрешить и финансовую проблему. Он выхлопотал в райисполкоме разрешение, благодаря которому музей заключил договор с Любкиной мамой на оказание дополнительных услуг. После этого к Любкиному дому стали время от времени подъезжать городские автобусы с туристами. Текст обзорной экскурсии по старому кошелю и хутору директор и Любкина мама сочиняли вдвоем. В качестве экскурсовода, впрочем, Любкина мама выступала самостоятельно. И надо сказать, что дом того стоил.

Илья побывал здесь на самой первой экскурсии с отцом, летом, по окончанию первого класса. И мельком видел, прятавшуюся за юбку экскурсовода смешную девочку-Любку, но совершенно ее не запомнил ее. Теперь бы он мог и сам с закрытыми глазами провести такую экскурсию. Дом приобрел некоторые усовершенствования, пока они еще жили здесь вместе с Любкой и позже. Уже по дороге домой, сидя вдвоем в машине с не очень-то разговорчивым отцом, Илья попробовал сосредоточиться и вспомнить, как все здесь было в первый год, после их с отцом заселения.

Окон на чердаке не было, и освещался он довольно тускло – одной-единственной лампой, к тому же прикрытой с боков железным конусообразным абажуром, свисавшим так низко, что его часто задевали. Когда задетая лампа болталась из стороны в сторону, она скрипела и высвечивала по очереди то одну, то другую стену, погружая углы и противоположную стену в тень. Проходы от лестницы к светелкам были застланы домоткаными разноцветными дорожками. У стен стояли сундуки с тряпьем, книгами, потрепанными детскими и новогодними игрушками. Кое-где на бревенчатых стенах висели сухие метелки полыни, крапивы и сборы еще каких-то горьких трав, с вкраплениями сильно поблекших голубых и желтых цветочков.

При спуске с чердака помещение делилось на две неравные части. В меньшей были две избы с горницами. Их отделяли друг от друга общие сени, из которых можно было выйти на балкон, а позднее на два боковых крыльца. В сенях возле двери в правую избу стоял громоздкий шкаф для верхней одежды, скамья-калошница и буфет, в ящиках которого хранились платки, шарфы, шапки и варежки всех мастей. У противоположной стены, по обе стороны двери в другую избу, стояли лавки с вереницей ведер, наполненных колодезной водой. На столике у выхода на балкон красовался на старинном гравированном подносе самовар с водой родниковой. Напротив выхода на балкон был выход в сарай, который занимал примерно две трети этого «этажа».

В сарай можно было попасть еще тремя разными способами: поднявшись по лестнице из подклета или спустившись с чердака, а также – из загона для скота по бревенчатому ввозу, расположенному в заднем левом торце. По этому ввозу водили под уздцы лошадь – летом с телегой, зимой, по снегу – с санями. Телега и сани стояли у левой стены, неподалеку от двери к ввозу. Из-под дуг и оглоблей, лежавших на телеге, хищно выглядывал стальной клык плуга. Но его было видно не всегда. Часто телега сверху еще была завалена вязанками полутораметровых красноталовых прутьев, из которых плелись корзины, абажуры и даже кое-какая мебель. Зато со стены над телегой не менее грозно, чем плуг, посверкивали борона, серпы и косы.

Куда гостеприимнее выглядели сани, в них можно было с удобством устроиться среди тюков соломы и отслуживших свой век половиков. Тут же лежала пара неудачно выделанных овчин. Разве что кого-нибудь смущала старая и новая, оставшаяся от нескольких лошадей, кожаная конская упряжь с металлическими заклепками, витой пастуший кнут, плетки да хлысты, висевшие на стене над санями. Но ничто из этого точно ничуть не трогало двух большущих лохматых псов, с удовольствием дремавших на санях в морозную и дождливую погоду.

Еще по левую стену сарая были уютные теплые ясли и кладовая с маленьким окошком. В кладовой стояли лари для муки и круп, буфет с запасами соли, сахара, меда, масла, топленого сала, фабричных консервов и прочей долго хранящейся снеди. Тут же был и кошачий домик из прохудившегося садка с каким-то тряпьем.

Почти во всю длину противоположной, правой стены тянулся верстак с тисками и точилом. Над верстаком висели плотницкие и столярные инструменты, удила, небольшой стенд с причудливыми поплавками, грузилами и крючками. На полках стояли жестянки с метизной мелочью. Под верстаком теснились ящики с какими-то железками, строительными и малярными инструментами и материалами. Там же пылились два короба, в одном из которых хранились рулоны бересты. Эта часть сарая имела отдельное освещение.

Стена, расположенная напротив сеней, имела шесть вытянутых горизонтально окон, высотой в два венца. Это была позднейшая доработка, предпринятая отцом Ильи, а что там было раньше, он вспомнить не мог. Вид из окон был главным образом на огород. В этой части сарая, выходящей за пределы третьего, чердачного этажа, потолок был скошен, и на скосе было еще шесть, вроде как мансардных окон. Вдоль окон и по центру сарая буквой «Т» стояли два длинных стола с лавками.

Весной на столе вблизи окон устанавливались ящики с рассадой. За столом в центре сортировался семенной материал. Летом поверхности столов застилались газетами и присыпались стружкой и соломой, тут дозревали овощи. С осени по весну они уступали место подсолнухам, лещине и антоновке, чьи ароматы, смешанные с запахом дерева, в дни бабьего лета чувствовались особенно явственно, и были столь сладки, что их никто не хотел чем-либо заглушать.

А в прочие дни, бывало, солировали и иные запахи. Запах песка и ила, речной и озерной воды шел от переметных сетей и садков. Порой соло задавали наиболее свежие из всего множества гирлянд, свисавших на высоте человеческого роста между деревянными резными колоннами. Так, запах вяленой рыбы периодически сменял травянистый и пряный, лесной – от сушеных грибов. Железный и земляной дух смешивались с эфирами от гирлянд лука и чеснока. Зимой часто на первый план выступал эфир от куч елового лапника, который наносили из лесу, чтобы прикрывать гряды, да и просто так – чтобы пахло по-новогоднему. Летом с балок свисали, сушились березовые веники.

Порою все прочие запахи вытесняла самая сложная композиция, навевавшая то негу и трепет, то исподволь уводящие в какую-то темную глубину тревожные мысли. Это был временами густо-тяжелый, а временами нежно-детский, нутряной, кожаный и шерстяной запах, который шел от яслей и от распорок со шкурами домашнего и лесного зверья. В детстве Илья часто застывал, глядя на эти распорки. Он прислушивался к себе и никак не мог понять, что он чувствует – притяжение, сочувствие к этим намертво зафиксированным в жертвенных позах, вывернутым наизнанку шкурам с еще влажной кожей, или, может быть, дурноту? Если больше дурноту, то срывался и бежал бегом вниз, в подклет.

Подклет был еще больше, его периметр уходил далеко за пределы второго, жилого «этажа», углубляясь в сторону огорода. В передней его части с окнами были расположены поварня, мыльная и амбар с погребом.

В поварне разделывали мясо и рыбу, щипали перья с забитой птицы, мыли и чистили грибы, ягоды и овощи, варили сыр, готовили творог и масло, а также делали заготовки на зиму. В амбаре хранился фураж и запасы корма для скота. Погреб был величиной с избу. Там на полках было множество ящиков со стружкой для хранения овощей, стояли банки сластей и солений. Еще в погребе был ледник, заставленный бочонками с квашеными овощами и мочеными яблоками. В двух бочках лежали, пересыпанные льдом, куски замороженного мяса и рыба. Из ледника на улицу тянулась труба, вонявшая керосином. В мыльной когда-то стирали вручную. Из нее можно было выйти на улицу и дойти по бревенчатым сходням до мостков на реке. Там когда-то брали воду для стирки и полоскали белье. Теперь в мыльной были современная стиральная машина, утюг и гладильная доска. А старая утварь была выставлена исключительно в качестве реквизита.

У задней стены подклета размещались слева направо туалет, выход в загон для скота, два просторных хлева для коровы и овец, денник, и еще баня. Над хлевами и денником в первое же лето после новоселья отец Ильи построил сеновал, на который можно было забраться по приставной лестнице. Вдоль боковых стен стояли поленницы, курятники и два ряда кроличьих клеток.

Передняя и задняя часть подклети разделялись двором, из которого было два выхода в сад. Подклет был заглублен примерно сантиметров на сорок. Но в нем никогда не было слякотно – ни во время дождей, ни во время таянья снега. Вся вода уходила в канавки, обходившие дом снаружи по всему периметру и несшие воду прямиком в бак для полива, стоявший на огороде.

Соседи

На дворе стоял 1993 год, и, несмотря на всю несуразицу, творившуюся в Москве, на хуторе у Любки с мамой все было вроде бы сносно. Но в один из весенних дней, когда Любке исполнилось шесть, ее мама во время своего дежурства приняла адресованную ей телеграмму: «Приезжаю послезавтра с покупателем на мою половину тчк. Пеки пироги зпт сестренка». Любкина мама попыталась позвонить сестре, но ее московский номер молчал.

Эти два дня прошли в тягостных мыслях о непредсказуемых последствиях грядущих перемен. В самом деле, если одна изба и половина хозяйственных построек будут проданы, арендные платежи уменьшатся вдвое. Двоим им с Любкой, конечно, таких хором и не нужно. Но ведь и половина платежей – все равно много. Что будет, если соседи окажутся против экскурсий? А кроме того было больно подумать о том, что придется делить сад и огород.

Но пирогов и блинов к приезду сестры Любкина мама напекла столько, что хватило бы на небольшой взвод. Сестра подкатила к дому как барыня – на машине. Такси очень редко в то время заезжали в поселок. Но эта машина была не такси, а какой-то «каблук». Вместе с сестрой из «каблука» вышел высокий мужичина, может быть, лишь немного старше Любкиной мамы, и мальчик младшего школьного возраста.

Когда же выяснилось, что никакой женщины с этими мужчинами не планируется, Любкина мама встала в позу. «Ты с ума сошла, – шипела она сестре, ухватившись за пуговицу ее вязаного пальто, как утопающий за соломинку, а между тем наступая и загоняя ее в темень двора. – Это же поселок, почти деревня, забыла? У меня дочь растет, ей туда в школу ходить. Ты понимаешь, что про нас будут говорить?».

Любка не понимала. Ей сразу понравился улыбчивый, с ямочками на щеках, необычно вежливый мальчик, и она в мгновение ока увлекла его за собой в сад. А уже в саду, увидев, как он зачарованно опускается на колени перед тюльпанами и нарциссами, Любка задумалась: не придется ли ей прикрывать его собой от местных мальчишек? Дабы проверить эту догадку, она подхватила первую попавшуюся палку, с вызовом наставила ее на Илью и крикнула: «Защищайтесь, сударь!». И понеслось: до самого вечера они без устали гонялись друг за другом по саду и по двору, едва не сбивая с ног нахмурившуюся, словно грозовая туча, троицу взрослых.

Мать шипела и проклинала в сердцах сестру еще очень долго. Сразу после ее отъезда, она перерыла шкафы и сундуки в поисках черного платка, в котором два года назад хоронила мужа. А не найдя, не поскупилась, купила несколько новых – на все сезоны – и, повязывая их на манер пионерского галстука, разве что спать в них не ложилась.

Кроме того, она взяла себе новую привычку чуть ли не по два раза в неделю наведываться на кладбище, которое и в первый год вдовства посещала не часто: шесть-семь километров через весь поселок туда, потом обратно с маленькой Любкой, которую лишний раз оставить не с кем. А тут вдруг взглянула на велосипед, привязала какое-то шматье к багажнику, и хорошо, что с Любкой – та со своей детской непосредственностью ответит на все расспросы встречных-поперечных, доложит в точности, куда они собрались.

И вот уже совершенно несуеверная прежде Любкина мама на кладбище достает из рюкзака бутылку «беленькой». Неважно, что в ней вода – откуда бы у нее взялось столько денег на водку? – разливает по стопкам, кладет сверху кусочки черного хлеба, прикапывает на трех холмиках за одной оградой. И долго молча стоит в изножье, вцепившись в колья оградки так, что от этой хватки ладони белеют. Родных у Любкиной мамы на кладбище много. Живых, кто бы защитил, помог в трудную минуту, которая вот-вот нагрянет, к кому бы прислониться, отойти от тревог – ни единой души.

Но, невзирая на все эти обереги и ритуалы, новые жильцы въехали. Было это в июне, когда по ночам заливался орфеем в саду соловей. Кумушки на почте по «сарафанному радио» донесли Любкиной маме, что ее сосед уже почитай как год работает лесником на ближайшем к поселку участке. Живет, по его словам, где-то там же, в сторожке и регулярно на своем «каблуке» заезжает за корреспонденцией. Даже хотели показать ей эту корреспонденцию, но Любкина мама решительно отмахнулась. Видели его «каблук» и на выезде из поселка в сторону города. Но ни разу никто не встречал его идущим пешком по улице или в каком-нибудь из сельских магазинов. Так называемые подруги, конечно, хотели выведать и у нее какие-нибудь тайны и подробности. Но она только фыркала и изо всех сил задирала нос кверху, давая, таким образом, по ее мнению, предельно ясно понять, что с соседом она практически в контрах.

Однако вскоре случилось нечто совершенно ею непредвиденное: как только на соседской половине были разгружены и расставлены вещи, отец Ильи пригнал к дому еще пару грузовиков – с сухими березовыми дровами – для себя и соседей. Любкина мать тут же вытащила из шкафа давно припасенные на дрова деньги и неделю с лишним семенила по двору за соседом, как цыпленок за клушкой, пытаясь всучить ему эти, уже изрядно помявшиеся в ее кулаке, бумажки. Но тот лишь отрицательно встряхивал головой, а то и вовсе заглушал ее голос бензопилой. Наконец, порядком подустав от роли просительницы, после некоторого размышления, Любкина мать решила переменить тактику, и, вооружившись двумя бутылками «беленькой», отправилась на соседскую половину.

Отец и сын сидели в передней за столом, напротив друг друга, уткнувшись носом каждый в свою книжку. Создавалось впечатление, словно оба готовили уроки на завтра. Пройти Любкиной маме не предложили. Вместо этого сосед лишь повернул голову в ее сторону, чуть приподнял очки, которых до сих пор она на нем не видела, и, не говоря ни слова, уставился ей прямо в глаза. Все это ввергло Любкину маму в некоторое замешательство, от которого она оправилась лишь спустя пару секунд.

– Ну, вот что, сосед, – прокашлявшись в кулак и притулившись к косяку, чтобы хоть немного расслабиться, заявила Любкина мама. – В бане вы у нас уже были. Решай, устраивает ли тебя ходить в нашу баню, или тебе нужна своя баня, может быть, побольше, получше нашей. Ее можно построить с твоей стороны, где ты хотел гараж поставить, рядом с гаражом, или еще, где хочешь, на участке. Половина участка – ваша, границу определим, забор надо ставить.

Так она начала в примирительном и конструктивном, по ее мнению, ключе. Однако сосед перебил.

– У меня сын растет. Это пока лето я могу его с собой на работу брать, а что будет, когда он осенью в школу пойдет?.. У тебя крыша где только не течет, ее перекрывать надо полностью, всю. До осени. Будем вместо этого забор городить?.. Послушай, все, что требуется по хозяйству от мужчины, я сделаю. Бездельников я растить не нанимался, и этот вот оболтус тоже без дела сидеть не будет, – кивнув в сторону сына, едва не врезавшегося при этих словах носом в книгу, добавил сосед. – А к тебе у меня только одна просьба: присматривай за обоими, когда ты дома. Тебе ведь не тяжело?

Любкина мама повела одним плечом, подтверждая таким образом, что вроде как не тяжело.

– Больше мне от тебя ничего не нужно.

Сказав так, отец Ильи, развел руками. Любкина мама истолковала этот жест про себя так, что разговор окончен и, развернувшись лицом к двери, потихоньку засунула принесенные бутылки в карманы висевшего у входа ватника. Когда же она открывала дверь, ей показалось, что сосед очень тихо добавил ей вслед: «Не бойся». Но оглянуться, чтобы удостовериться, она не посмела.

Покуда родители медленно и методично, точно крадучись, выверяли свои диспозиции, отмеряли дистанцию и расставляли барьеры, у детей внутри и вокруг старого кошеля с утра до темноты стремительно развивалась полная опасностей и приключений, самая настоящая то окопная, то партизанская война. Маневрируя между высоких гряд, прячась за теплицами и в кустах, перебегая от дерева к дереву, они пользовались всеми видами воображаемого вооружения. Эпохи и войны менялись без оглядки на историческую хронологию. Взрывались поезда и вражеские танки, в роли которых выступали огромный ржавый бак для полива, компостные кучи, а также бочки, ведра, лужи и канавы с дождевой водой. Занимались стратегические высоты, расположенные, главным образом на крыше старого кошеля. Осваивались наблюдательные пункты на яблонях.

В пустующем деннике и за решетками кроличьих клеток томились разоблаченные во всех смыслах куклы-шпионки. Компанию этим несчастным составляли плюшевые и резиновые звери всех мастей, захваченные в результате вылазок за линию фронта, проходившую аккурат по слегам загона. Внешний вид и плачевное состояние «здоровья» арестантов наводили как минимум на мысль о несоблюдении конвенции по обращению с военнопленными.

В дождливую погоду в одной из светелок, заваленной ломаной мебелью, заседали командные штабы, составлявшие, согласно свежим данным разведки, карты расположения сил противника. Там же планировались диверсии, штурмы и решительные полномасштабные наступления. В теплицах были бомбоубежище и стратегически важный вокзал. В бане и мыльной репетировались морские сражения.

Случались и непредвиденные чрезвычайные происшествия. Раз Любкина мама поскользнулась на «лягушке», и сильно испачкалась, вылетевшей из импровизированной мины «при взрыве» жидкой грязью. В другой – чуть не упала, не заметив протянутую над тропинкой, предназначенную для вражеской мотоколлоны, веревку-ловушку. Тут уж, она, разумеется, высказала все, что думает о гауптвахте, средствах ведения войны и способах ее скорейшего прекращения с последующим наложением контрибуции и созывом Гаагского трибунала. С этого момента в те недолгие часы, когда сосед и соседка были дома, детей в саду и в доме было почти не слышно и не видно. Разве что из малинника иногда доносился шепот: «Французы! Денис Васильевич, французы!» А когда мама Любки орала в окно из дому, что пора ужинать, откуда-то из кустов слышалось задорное: «Денис Васильевич, получен приказ об отступлении!», а в ответ ему – чеканное, с расстановкой: «Ждать! Пока не поговорю с Кутузовым, ждать!».

Редкие часы и дни перемирий отмечались шумным купанием в речке и совместными с отцом Ильи выездами в лес для сбора грибов и ягод. Сена за это лето было заготовлено вдоволь. К осени, когда залетали паутинки, заалели глянцевые листы черноплодки, а резные листы ликерного крыжовника потянуло в фиолет, была полностью обновлена кровля. Причем в точном соответствии со всеми правилами реставрации и идентично – «в чешую». Кроме этого были перебраны и перетянуты заново оконные рамы во всем доме. Ранее безбожно дымившие печи-голландки в горницах обеих изб были разобраны по кирпичику и сложены заново, после чего обложены белыми рельефными изразцами. Еще был построен гараж и прилегающая к нему мастерская, где поселились торцовочная и циркулярная пилы, фуговально-рейсмусовый и фрезерный станки. Но из всех нововведений Любка и Илья больше всего радовались установленному над хлевами сеновалу с приставной лестницей и качелям, свисавшим с потолочных балок во дворе.

Любкина мама сама не заметила, как начала готовить на четверых, деля все, как она выражалась, напополам, а в действительности отмеряя соседям львиную «мужскую» долю. На минуту лишь очнулась, запротестовала было, когда увидела детей, ссыпающими кульки с мукой в ларь в кладовой. «Вы, дорогие мои, адресом не ошиблись? Я вам денег на это не давала», – резонно заметила она. «Папа велел», – пожал плечами Илья. В ответ на это Любкина мама руки в боки и отправилась к соседу ругаться, по дороге перечисляя в уме аргументы про то, сколько стоят дрова, изразцы, ремонт крыши и все такое прочее, и сколько, по сравнению со всем этим, стоит еда.

Вошла и застала соседа, склонившимся посреди передней над цинковым корытом со стиральной доской. На полу валялась гора постельного белья и несколько рубашек. Эта картина лишила ее на время дара речи. Подошла, сгребла все в охапку и только на выходе промямлила с укоризной: «Ну как же при образах-то!.. Стиральная машина – в мыльной. Корзина для грязного там же – кидайте, разберусь».

В начале октября вчетвером копали и убирали картошку. За этим занятием застал их однажды нечастый осенний дождичек, детей отпустили домой. Любка с Ильей бросились наперегонки через сад, а потом, наспех отмывшись и переодевшись, забрались на сеновал. Дожди то вовсе стихал, то снова накрапывал потихоньку, их родители, очевидно, решили не прерывать работу. «Я тебе сейчас кое-что покажу», – сказал, Илья, пошарив в прорехе между балкой и досками крыши. Из этого тайника он извлек синий потертый том Пушкина и небольшую керамическую в глазури свистульку. Прикрывая поочередно пальцами одно из трех отверстий, он просвистел коротенькую мелодию. Звук был совсем негромким, суховатым и гулким.

– Так снегирь поет. Это манок на снегиря, – пояснил он и дал Любке его рассмотреть, предложив посвистеть. Но Любка тут же завернула его руку обратно от себя.
– Ужас что за песня! И ты же его весь обмусолил, – нарочито демонстрируя смесь восторга, ужаса и брезгливости, заявила она. Но все-таки попросила, что бы Илья сыграл еще разок.
Илья в точности повторил.
– А хочешь, я тебе зимой снегиря поймаю?
У Любки разгорелись глаза.
– Конечно, хочу! – отвечала она.
Илья хитро прищурился.
– Только я от тебя тоже кое-чего хочу взамен.
– Это чего же? – осторожно поинтересовалась Любка.
– Ну.., – Илья зажмурился и запрокинул вверх подбородок. – А давай я сначала тебе сказку почитаю, а потом скажу?
– Сказку Пушкина что ли? – в ответ Любка и разочарованно махнула рукой. – Да я их все знаю, некоторые даже наизусть.
– Эту сказку ты еще не знаешь, – пообещал Илья и начал читать.

Сказка была хоть и складная, игривая, но какая-то странная. Казалось, что поэт говорит загадками. В одном месте, где ей было непонятно, Любка попросила разъяснить. Илья промямлил, что скоро будет понятно, и, видимо, дойдя до места, где загадка разрешается, оперся на плечо подруги, и, приподняв указательный палец свободной руки, чуть повысив тон, с лукавым видом очень выразительно прочитал:

У царевен между ног...
Нет, уж это слишком ясно
и для скромности опасно,
так иначе как-нибудь:

я люблю в венере грудь,
губки, ножки особливо,
но любовное огниво,
цель желанья моего...
Что такое?...

– Илья, – прогремел снизу голос соседа.

Илья вздрогнул. Книга захлопнулась.

– Ну-ка, слезай, – позвал отец. – И книгу возьми. Мне почитаешь.

Забыв про манок, соскользнувший в подол Любкиного платья, Илья начал осторожно спускаться. Борясь изо всех сил с дрожью в коленях, он оступился на предпоследней ступеньке. Раздался звук выпавшей на землю книги.

Сидя на сеновале, Любка видела, как мать поднялась наверх, домой, слышала, как она ходит по сеням туда-сюда, хлопает дверью избы, потом дверью кладовой, потом снова идет в избу. Но она почему-то все не звала ее ужинать. Совсем заскучав в одиночестве, Любка сама поднялась наверх. Мать как раз выходила из избы в сени с кастрюлей для соседей. Любка хотела было забрать у нее кастрюлю, поскольку относить еду на «мужскую половину» было ее обычной обязанностью. Но мать больно шлепнула ее по руке, и раздраженно прикрикнула.

– Не тронь, сама отнесу. Ох, и зол на него отец! Говори лучше сразу, что вы там натворили?
– Ничего, – Любка смотрела в глаза матери изумленно и жалобно. – Ничего мы не творили. Мы Пушкина читали, а он пришел и как заорет…
– Ну, смотри у меня, если что узнаю – я тебя тоже выдеру как сидорову козу, – пригрозила мать и выпроводила Любку обратно во двор.

Вместо ужина они пошли встречать корову из стада, а после мать велела сидеть и ждать, пока она не закончит дойку. Любка разочарованно вздохнула, плюхнулась на мешок с соломой и уставилась в косые белые струи молока, дзинькающие об ведро. С мыслью о том, что надо только дождаться утра, и тогда Илья объяснит, какая муха их родителей укусила, она задремала.

Продравшись через лабиринт инженерных хитросплетений, я поймала себя на мысли, что читаю Татьяну Никитичну. Но что бы ей делать в теме? - подумала я и сразу провалилась в заготовленное автором томление. Нет, даже не так - в Томление. А ведь это мало кто умеет - Электра. Томить. Вы умеете.

Просто волшебно! Спасибо, отличный подарок Надеюсь, что когда выплыву из этого праздничного водоворота, тут будет то еще пиршество Еще раз спасибо, за атмосферу и настроение текста!

"Ты мне очень нравишься… – трепетал березовым листом в ночи женский шепот".

На этом месте хотел бросить читать .
Но собрался с духом и продолжил.
Не понял, что там у них с сеновалом. Он вроде уже был - над хлевом - затем еще один там же построили?
И написано, что Любка с сеновала в избу наверх полезла - разве сеновал не сверху?
Короче, тут напрашивается простенькая 3D-схемка этого обширного дома, так напоминающего Горменгаст. Надо Олесю попросить - а та Ирку настропалит .
В остальном: ждем-с, ждем-с .
Начало богатое, даже чересчур (Пырьев нервно курит в сторонке) - с таким зачином и разворот требуется соответствующий .

Спасибо, друзья !

Я дико извиняюсь за плохо отредактированный текст, это просто в дикой запаре писалось. И поэтому вот, конечно, остались всякие пересплетения)))...

Но в общем от музейной и инженерных частей мне бы было очень жалко избавляться, я, наверное, как будет больше чем полчасика, еще подредактирую, благо форум, кажется, позволяет.

Насчет картинок... В роли "старого кошеля" у меня в голове вертелся дом крестьянина Ошевнева. Он был построен в Карелии, на острове, а потом его перенесли в музей, в Кижи. Там 2000 кв.м. Картинка имеется.

Черт, они у меня почему-то не вставляются, дам ссылки:

внешний вид - http://kenozerjelive.ru/housetypes.html


а это план - http://kenozerjelive.ru/gabe/pg4.jpg


ввоз - http://kenozerjelive.ru/opolovnikov/po36norm.jpg

конечно, у меня немного изменено.

Про сеновал... В доме как бы три этажа:

- третий, верхний - чердак со светелками, их могло быть в домах такого типа до 8 штук.
- второй, жилой - это избы и сарай. На плане нет горниц, но в том же доме Ошевнева они расположены по бокам.
- первый, подклет, полностью только хозяйственный этаж. Если на этом уровне и были окна - потому что там селили батраков и, кстати говоря, хозяйских же детей.

Сеновал обычно в таких домах был прямо на полу в сарае. Но если б я в таком дому жила, то, скорее всего вынесла его на первый этаж, в подклет. Удобно же - снял и корми.

Там кажущаяся нестыковка - сеновал был построен отцом Ильи, до него сеновала не было. Один раз о нем вспоминает взрослый Илья, проживший в этом доме 11 лет, как бы в предыстории к главе "Соседи", по ходу которой сеновал и строится.

Спасибо! Неожиданно и здорово! Словно томик классики читаешь. Настолько овеществленный мир, как хороший фильм , с видеорядом.

И вам спасибо)!

овеществленный мир

Это Тринадцать виновата))) Я вообще-то предпочитаю хорошую реалистично-сентиментальную литературу. Как бэ эта, чтоб было понятно всем... за всем известный образец можно взять "Станционного смотрителя", наверно, хотя в последние лет двадцать много в таком духе понаписано европейцами. А Тринадцать, она за магический реализм. Изначальный посыл был что-нибудь такое написать, чтобы ей было из чего резвиться). Не знаю даже теперь, приемлема ли такая подача, или совершенно мимо, промазала).

Спасибо. Это настоящая литература - в лучших традициях лучших времён клуба .

Вместе со всеми жду продолжения.

Спасибо, Expat!

Все комментарии очень лестные, что одновременно и вдохновляет, и накладывает ответственность, так сказать...

Мдя, я вот как бы с учетом этих самых комментариев даже внесла кое-какую правку в первую главу, и почему-то беспечно думала, что время на правку тут чуть ли не неограниченно. И даже заголовок уже не исправить, так что я, пожалуй, открою еще одну ветку и там выложу первую, вторую и следующие главы. Если б можно было вставить в ту новую ветку комменты, было б здорово, тогда бы эту можно было снести, как дублирующую.

Глава II

Эвридика

На вопрос, как зовут его маму, маленький Илья неизменно отвечал: «Эвридика!». Всякими подробностями о маме интересовались, как правило, взрослые. И у одних ответ Ильи вызывал улыбку, они говорили ничего не значащее «Да, в самом деле, Эвридика?» и согласно кивали, мол, верю-верю. А у других от такой сногсшибательной новости лица становились задумчивыми и грустными. Но и в том, и в другом случае расспросы о маме на этом деликатно прекращались.

Эвридикой маму Ильи называли ее многочисленные друзья, появившиеся задолго до его рождения. Тогда как отец Ильи говорил, что Эвридикой называется мамина болезнь. Маленький Илья и верил, и не верил. Он очень смутно помнил, как к ним ночью приезжала «Скорая», и как они с отцом навещали маму в больнице. Эти воспоминания были у него самыми ранними. Но их, как и слова отца о маминой болезни, очень трудно было сопоставить с тем ощущением радости и открытия, которым веяло от восторженных приветствий и широко распахнутых объятий маминых друзей.

Потом, когда воспоминания стали немного яснее, мама то появлялась, то пропадала. Сначала Илья не мог понять, куда и как она пропадает. Его просто отвозили к бабушке, и это означало, что мама пропала. Иногда отец и бабушка говорили между собой, что она «пропадет», а мама все еще могла быть рядом с Ильей. Но порой ему приходилось очень долго жить у бабушки, а мама все никак не появлялась.

С бабушкой было все ровно наоборот, не так как с мамой. Дома у бабушки было тепло, уютно и вовсе неголодно. Кроме того, там был телевизор, по которому иногда показывали мультики и детские передачи. Бабушка играла с Ильей, рассказывала что-то интересное или читала ему книжки. У нее можно было выпросить какую-нибудь игрушку или что-нибудь вкусное. С ней можно было сходить в кино, театр, музей, цирк, зоопарк и даже на аттракционы, или просто вытащить ее посидеть на лавочке, пока Илья с другими мальчишками играет на детской площадке.

Но с бабушкой невозможно было так расшалиться, так разыграться и так развернуться, как с мамой. С мамой, к примеру, можно было вместе прятаться под столом или бегать по дому, накрывшись скатертью, изображая приведения или испуганных одалисок. Даже представить себе ничего подобного, глядя на бабушку, было нельзя. С бабушкой было никак нельзя, как с мамой, махнуть в Вообразилию. Разве что только понарошку и в какую-нибудь настоящую Бразилию. А разница между Вообразилией и Бразилией была примерно такая же, как между мультиками в кинотеатре и журналами, которые иногда им предшествуют. Илья почти до безумия любил свою бедную Эвридику.

О том, что Эвридика бедная, он тоже узнал от бабушки, которая до выхода на пенсию работала учительницей истории. Бабушка рассказала, что Эвридика жила в Древней Греции. И у нее был жених, которого звали Орфеем. Но ее укусила змея, она упала на руки подруг и попала в Подземное царство, где было совсем темно. Орфей очень хотел вывести Эвридику на свет. Он спустился в Подземное царство, отыскал ее и повел за собой. Но где-то на полпути обернулся и ничего кроме темноты не увидел.

Этому рассказу об Эвридике маленький Илья тоже одновременно верил и не верил. Никак не мог он представить, что мама, гуляя по лугу, вдруг падает на руки подруг. Скорее она могла, да так частенько и было, упасть на руки своих друзей, которые так ее любят. И его, Илью – тоже. Эти друзья запросто могли, без всякого аттракциона крутить и вертеть за ноги и за руки, подбрасывать вверх и переворачивать вверх тормашками, и мчать на руках по воздуху самолетиком, бесстрашно маневрирующим между гор и облаков, туда, где трепещет сердце и захватывает дух.

Такие отважные герои, одетые в рваные джинсы и кожаные куртки с заклепками, а иногда даже в ковбойские сапоги и шляпы, с растрепанными волосами, конечно, не побоялись бы спуститься под землю, чтобы спасти Эвридику. Они не боятся темноты и точно пришли бы маме на помощь. Илья ведь не раз уже видел, как некоторые из них входили в темноте в комнату, где они с мамой спали. Когда они пробирались на ощупь, их руки карабкались по стенам, словно по скалам – они искали Эридику.

Однажды Илья сильно испугался за маму, расплакался и попросил ее, если уж она собирается снова пропасть, то пропасть вместе с ним. И тогда они с мамой поехали. Сначала на Пушку, потом в «Сайгон», а после в какой-то сквот. В сквоте было гораздо грязнее и холоднее, чем дома, а спать там приходилось и вовсе на полу. Сколько дней они там провели, Илья не мог понять, поскольку все эти дни были похожи один на другой. Все просыпались очень поздно, потом кто-то шел за пивом и приносил Илье сок, шоколадку или печенье. Еще иногда появлялись орехи, сухарики, чипсы, вяленая рыба или колбаса. Но чаще – одна только рыба. От пива сильно тянуло как от киоска со свежей продукцией хлебзавода, но хлеба или не было вовсе, или его никогда не хватало на всех. После пива всем становилось немного веселее. Все начинали петь и играть на разных инструментах.

К вечеру один за другим начинали приходить мамины друзья. Постепенно их становилось очень много. Через окно второго этажа выводился длиннющий кабель, появлялся свет и подключались электрогитары и клавишный синтезатор, к ним подвигалась барабанная установка. Но Эвридика не пела и не играла. Во-первых, она не любила электрику и терпеть не могла микрофон. А во-вторых, она утверждала, что не пить в сквоте невозможно, а после спиртного петь нельзя двое суток.

Изредка, впрочем, в сквоте появлялись музыканты с неэлектрическими инструментами: флейтами, саксофоном, гармонями и гармониками, аккордеонами, виолончелями, альтами и скрипками. Всякий раз с разными. И Эвридика была этому очень рада, но все равно не пела. А в том, что его мама поет лучше всех, маленький Илья был абсолютно уверен, поскольку пару раз сам лично видел и слышал, как она поет в большом, красивом концертном зале и очень хорошо запомнил, как долго ей аплодировали, вызывая на бис.