Клуб "Преступление и наказание"

Ну, пожалуйста, поверь мне!

Мягкий графит легко скользил по гладкому листу, и, как всегда, магия линий в штриховке завораживала Максима. Карандаш в его тонких пальцах словно улавливал настроение, и учебный рисунок, заданный в художественной школе, наполнялся неповторимым смыслом.
Внезапно дверь открылась – и вошёл отец, сразу заполнив своей крупной фигурой маленькую комнату на мансарде. Максим вздрогнул от неожиданности и вскочил, неловко зацепив край листа и разорвав его до половины. Потемневшими от страха глазами мальчик смотрел на отца, пытаясь вспомнить все детали прошедшего дня, в котором, видимо, было что-то, за что сейчас он будет наказан: отец всегда поднимался в его комнату только для этого. Последний раз – полгода назад.

Тогда Максиму исполнилось тринадцать, и он перешёл в другой – уже почти взрослый, с выездными выставками, обязательным использованием профессиональных материалов – класс художественной школы. Отец не одобрял такое увлечение, считая, что мальчику больше подходит спорт или техника, однако не препятствовал. Когда Максим впервые вместе с мастером и ребятами из школы попал в художественный салон, он словно увидел бесконечные миры, которые можно создать этим разнообразием красок, грунтовок, графитовых карандашей. Как он проклинал потом тот миг, когда решился взять у отца деньги и, в одиночку съездив в центр города, купил две коробки пастели. «Не в деньгах дело, – говорил отец, сидя на стуле в этой мансардной комнате, – это кража, сын. Ты мог попросить – разве б я тебе отказал? Это обман: ты взял тайком. Это нарушение запрета: ты не должен один выезжать из посёлка». Максим чувствовал себя преступником, не знал, куда спрятать газа от полыхающего красным стыда. До мельчайших подробностей он помнил, как отдавал дрожащими руками сдачу, расстёгивал джинсы, спуская их вместе с трусами до колен, помнил каждую секунду самой строгой в его жизни порки. Он долго терпел, потом кричал, плакал, но впервые ни о чём не просил.
Вообще-то отец наказывал Максима ремнём не так уж часто – и всегда за дело. Самая первая порка была в пять лет, когда малыш устроил истерику в магазине игрушек. Потом, сидя в детском кресле автомобиля, Максим уже не ревел, а только всхлипывал, чувствуя какую-то неуловимую перемену в отце. Дома он был раздет снизу, уложен на кровать и выпорот. Те давние десять стежков отцовским ремнём были несильными, но Максим сразу заплакал, заколотил ногами, попытался вырваться, но отец, крепко и одновременно мягко придерживая мальчика за спину, неумолимо наносил удары по быстро краснеющей ребячьей коже. После порки он молча вышел из комнаты, а Максим ещё долго не мог подавить глубокие судорожные всхлипы. Уже успокоившись, мальчик слышал доносившиеся с первого этажа голоса родителей, потом в комнату вошла мама – её глаза были красные и вспухшие, – укрыла Максима одеялом, напоила чем-то тёплым и сладким. Позже, когда он почти засыпал, в комнату вошёл отец, сел рядом и взял в свою большую руку маленькую горячую ладошку сына. Максим повернулся к нему и, блестя глазами, в которых лишь недавно высохли слёзы, тихо спросил:
– Папа, ты меня любишь?
– Конечно, малыш, я тебя очень люблю!
– А почему тогда бьёшь?
– Я не бью, – голос отца слегка дрогнул, – я тебя наказал, потому что ты плохо себя вёл.
С того раза перед каждой поркой отец немногословно, но весомо объяснял, в чём провинился Максим и почему он должен быть наказан. Спрашивал: «Ты согласен?» И только после тихого «да» приказывал спускать штаны и ложиться на кровать. За все годы Максим так и не смог привыкнуть к боли, каждый раз, раздеваясь, чувствовал мелкую дрожь, весь сжимался в ожидании первого удара, уже получая ремня, не мог долго терпеть, плакал и умолял простить. Иногда после строгой порки мокрой была не только подушка, но и простыня.
Максим принял как данность, что любовь отца проявляется и так – в спокойных, весомых словах, коротких приказах и боли, сильной, жгучей, постепенно и неотвратимо заполняющей всё тело. Но всё же после той самой первой порки что-то изменилось в его отношении к отцу: Максим не мог, например, как прежде, увидев отца ещё издали, броситься к нему, обвить руками его шею и тесно-тесно прижаться к его тёплой и слегка колкой щеке. Подбегал, смотрел в глаза, когда отец, улыбаясь, приседал, чтобы оказаться на одном уровне с Максимом, – и не мог обнять! Отец перестал быть Другом. Был Защитником, Воспитателем, Помощником, но не Другом. А ещё – он навсегда перестал быть оранжевым.
Максим с раннего детства умел видеть людей, животных и даже пространство в цвете – сияюще-оранжевом, грустно-синем, нежно-зелёном. Всегда оранжевой была Булька – рыжая помесь сардельки с табуреткой, которую мама с Максимом взяли в собачьем приюте. Оранжевым заполнялось пространство комнаты, когда карандаш в руках Максима послушно проявлял видимое внутренним взором. Мама тоже часто была оранжевой, но её грусть отсвечивала зелёным. Отец виделся через насыщенно-синий, а во время наказаний – фиолетовый. Красным был его ремень, особенно тогда, когда после порки отец неспешно заправлял его в брюки. Во время строгого наказания ремень просто полыхал огненно-алым, и всё пространство комнаты ещё долго пульсировало красным цветом боли.

Герман был уверен, что он всё в своей жизни контролирует, подчиняя ещё в юности выстроенному плану. Перфекционист по натуре, он во всём стремился к порядку и совершенству: закончил с красным дипломом университет, организовал небольшой, но стабильный бизнес. К тридцати годам добавил к своим качествам жёсткость, бескомпромиссность, быстроту принятия решений. Вот только создать семью долго не получалось: ни в одной из бывших в его жизни женщин он не видел свою жену. Когда Таня, придя на собеседование, впервые появилась в его офисе, он, поражённый тёплым, мягким светом её глаз, поймал себя на мысли: «Какая светлая девочка!» Она была совсем юной – на десять лет младше Германа – студенткой, приехавшей в большой город из далёкой деревни. После свадьбы Герман убедил Таню оставить учёбу и полностью уйти в семью, тем более что вскоре родился сын.
Подрастая, Максим всё больше становился похожим на Таню, невысокую голубоглазую блондинку, но если в ней хрупкость и мягкость безмерно нравились Герману, то в Максиме – будущем мужчине – иногда раздражали. Это была первая нестыковка с правильностью подчинённой разуму жизни Германа.
Второй оказалась реакция Тани на предложенные Германом методы воспитания сына. «Мы должны быть едины в этом вопросе… Строгость ведёт к успешности… Необходимо корректировать поведение… Порка как исключительная мера воздействия вполне приемлема… Наказание не отменяет любви… Меня отец тоже так воспитывал, у меня нет на него обиды…» На все разумные доводы Германа Таня отвечала молчанием, в котором чувствовалось несогласие, - и это было первым противодействием, исходившим от неё. Герман, как всегда, сумел настоять, но всё же каждый раз, поднимаясь к Максиму для наказания, закрывал на задвижку дверь его комнаты.

Отец закрыл дверь и, подойдя вплотную к Максиму, сел на стул. «Ты опять сделал это?» – спокойно спросил он, глядя в глаза мальчику. Ноги Максима сразу стали ватными, дыхание участилось, а голос вдруг охрип: «Что я сделал?» Отец говорил о пропавших деньгах, о том, что с первого раза Максим, видимо, не понял, что такое обман и кража, и придётся объяснить ему более сурово. Потом – о чём-то спрашивал.
Во время таких «предпорочных» разговоров Максим всеми силами пытался справиться с напряжением и чётко отвечать на все вопросы – даже риторические. Но сейчас спазмы страха и ещё какого-то столь же сильного чувства перехватили голосовые связки, и он молчал, глядя расширенными глазами на отца. После краткого и окончательного «ты будешь строго наказан» отчаяние от несправедливости совершающегося, сковавшее Максима, вдруг прорвалось – бурно, через торопливые слова отрицания, а потом через крик: «Папочка, я не брал! Ну, поверь мне, я не брал! Поверь – пожалуйста!» Но отец не верил, и Максим не видел возможности пробиться через глухоту этого неверия, а отчаяние всё клокотало в груди и вырывалось плачем. Максим бросился в угол и, опустившись на пол, вжался в стену, обхватил тонкими руками колени, словно пытаясь занять как можно меньше места в пространстве комнаты. Фигура отца, отсвечивая фиолетовым, надвигалась на него. Он был в полной его власти и мог только молить: «Ну, пожалуйста, поверь мне! Поверь! Поверь!» Максим чувствовал, что отца раздражает это сопротивление, необходимость силой укладывать его на кровать и сдёргивать вниз домашние тренировочные штаны с трусами. Он знал, что это раздражение отзовётся большей силой ударов, но ничего не мог с собой поделать: его затопило отчаяние, чернотой заполнявшее пространство комнаты.
Боль от ударов ремня, огнём вспыхивая на поверхности кожи, тут же пробиралась в глубь мышцы, накапливалась там, разрасталась, становилась невыносимой. Каждая её волна заставляла кусать губы, сжиматься, стискивать руками края кровати, пытаться увернуться, привстать. Дыхание перехватывало, Максим судорожно, со всхлипом, взрыдом, втягивал в себя воздух. На некоторое время обжигающая лава ударов прекратилась, и Максим, пытаясь отдышаться, обернулся и полными слёз глазами посмотрел через плечо на отца: «Папочка, миленький, я не брал… Поверь, пожалуйста, ну пожалуйста…» Но отец продолжил порку, боль опять заполнила собой весь мир, и, пробиваясь сквозь неё, как сквозь жаркое марево, Максим, уже почти не осознавая себя, с плачем выкрикивал: «Поверь, пожалуйста, ну пожалуйста!» И даже через некоторое время – уже в хрипе сорванного криком голоса – можно было расслышать «поверь… поверь… поверь…»

Максим проснулся под утро – от черноты, заполнившей комнату во время вчерашнего наказания. Чернота скопилась в углах, висела на потолке, мешала дышать. Невозможно было от неё скрыться, невыносимо в ней быть – и Максим, стараясь лишний раз не прикасаться к болезненному, в чёрно-фиолетовых синяках телу, натянул джинсы, нырнул в свитер и тихо подошёл к двери. Уже взявшись за ручку, он вернулся, отыскал папку, в которой хранил свои рисунки, и, словно им тоже нечем было дышать в этой черноте, прижал их к груди. Максим весь превратился в ощущения: прохладная гладкость лестничных перил, тихо щёлкнувшие дверные замки. У входа накинул куртку, надел кроссовки. Во дворе из холодного мартовского тумана выкатилась Булька, ткнулась в ладонь кожаным носом, лизнула тёплым языком. У Максима защипало в глазах, и он ускорил шаги: холодная тяжесть щеколды ворот – и он уже на улице. Сейчас идти – быстрее, быстрее! – на конечную остановку единственного автобуса, идущего в город из их коттеджного посёлка. Первого автобуса пришлось ждать долго, Максим продрог и, крепко стискивая папку с рисунками, согревал дыханием покрасневшие руки.
В такой ранний час в автобусе, идущем от одной окраины города до другой, почти никого не было. На конечной остановке Максим вышел и, постояв в нерешительности, побрёл по обочине дороги просто потому, что нужно же было куда-то идти. И он шёл – в холодный туман, серый, бесконечный.

Утром Герман впервые решил не заходить к наказанному Максиму: пусть прочувствует, подумает, раскается. Когда он доставал ключи из нагрудного кармана куртки, на пол, покружившись в воздухе, упала пятитысячная купюра, и он сразу вспомнил, как вчера на заправке второпях положил её вместо сумки в карман. Герман бросился в комнату сына – просить прощения, обнять, прижать к себе – и, похолодев, увидел пустую кровать со сбитым на пол одеялом. На столе, почти разорванный, лежал не законченный вчера учебный рисунок Максима: две руки – маленькая и большая, – обращённые друг к другу.
Потом в Германе жил один лишь разум, заставляя делать нужные звонки, говорить уверенные слова Тане, давать чёткие указания своим сотрудникам. Таня не могла плакать, она сидела на диване и, обхватив себя руками, раскачивалась взад-вперёд, глядя перед собой сухими, воспалёнными глазами.
Казалось, Герман опять всё контролировал, но было что-то, чему он просто не позволял вырваться, потому что знал: это затопит. И оно – затопило, когда, оставив Таню с вызванной им медсестрой, он впился руками в прохладный руль джипа и помчался сквозь туман по маршруту единственного отходящего от их посёлка автобуса. Его затопило отчаяние, защипавшее давно уже не испытанной теплотой слёз и задавшее бешеный ритм сердцу, которое словно выстукивало: «Я люблю тебя, малыш! Ну, пожалуйста, поверь мне! Поверь! Поверь!»
Герман вдруг вспомнил, как забирал Таню из роддома, как лучились тёплым светом её глаза, как он бережно нёс к машине маленький свёрток и уже дома, осторожно отогнув кружевной край синего одеяла, заглянул внутрь. На крошечном розовом личике разомкнулись нежные, припухшие веки, и в маленьких щёлочках отец впервые увидел глаза своего сына. Герман трепетно, тихо прошептал «Привет» и почти задохнулся от щемящего счастья: в мире – Его ребёнок!

И вот теперь он мчался, разрывая молочный туман чёрной тяжестью летящего джипа, чтобы найти – обязательно найти! – в этом равнодушном мире ту единственную точку, где был его ребёнок… «Ну, пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста…»

Из всех ваших рассказов, здесь опубликованных, этот мне целиком и полностью нравится. Может быть, не очень искусен в плане изящной словесности, но в остальном - совершенно безупречен. Порка как некая формальность, условность в отношениях - словно очень напрашивавшаяся, но не приходившая в таком ясном изложении мысль. Спасибо.

Спасибо, Электра! Как всегда, именно первый комментарий словно снял внутреннюю напряжённость, поскольку я всё равно чувствую, что со своей темой на этом форуме я несколько неуместна. И насчёт "изящной словесности" тоже согласна: постаралась упростить язык, убрать "красивости", но что-то с этим ушло, стилистически текст ухудшился. Короче - нужны ещё эксперименты.

Не за что, все искренне, заслуживает того рассказ. А насчет безыскусности - для кого-то и чего-то это, мб, на самом деле комплимент. Есть некоторые преимущество в безыскусном с точки зрения словесности повествовании. Мне часто нравится то, что называется суховатым или мужским повествовательным языком. Если он словно хорошо отточенный карандаш, в нем нет ни одного лишнего слова и все сравнения точны - это прекрасно, как бывает для кого-то прекрасна осень по сравнению с весной, и проза по сравнению с поэзией. Повествовательный язык в этом рассказе - он вот такой, я б не хотела тут дополнительных красот.

Что касается инородности тематической. Критическим отношением к порке блистают многие тематические рассказы. Это нормально и продуктивно, надо кому-то. Вопрос тут может быть лишь в том, насколько эта критика ценна. В этом рассказе мне лично она интересна.

Это очень печальная история, рассказанная ясным и точным как скальпель языком. Нет, любви не будет, Друга в родителе уже тоже никогда не будет, как не будет счастливого брака у Германа и Татьяны.
Главный минор этой истории в том, что безусловная любовь ребенка к родителю садисту всегда приводит к интроекции этого демона насилия внутрь.

Потом он принимает разные черты, "демон алкоголь" как у БГ, "демон нарциссизм" ну и главный наш здесь по тарелочкам - 'демон БДСМ".

Хочется верить, что из всех прочих он самый безопасный для личности.

Хорошо написано, Irra, душераздирающе.

Спасибо, Butterfly, Ваше мнение для меня всегда очень значимо.

Очень прямолинейно и дидактично. Автор не оставил читателю места.

А мне представляется единственно возможным только оптимистический финал. Характеры, "психотипы" героев, авторское к ним отношение и вся атмосферность рассказа не оставляют места трагедии

Мне кажется, тут финал не важен.
Все содержание и так сводится к "нет душевной черствости родителей!", "нет телесным наказаниям детей!"

Ничего плохого .
Я просто объяснил, почему мне не очень интересно.

Очень болезненный рассказ. Но в 13,5 странна такая реакция мальчика. Уже в этом возрасте ощетиниваются, веры не ждут и сдачи дают. Хотя если он забит с детства и «художник», может, и так...
Мне понравилось цветовое видение героя. Энергетические оболочки тел или состояние поля, а может, у него какое-то органическое нарушение, благодаря которому он станет гениальным художником? Вот эту тему развить было бы интересно.
А возможно, эта несправедливая порка и есть необходимый акт для «отделения» героя от родителей. Этап взросления. Без которого он так и пытался бы искать несуществующие чувства отца. В общем, есть, о чем подумать. Спасибо, Irra.

Дидактическое, скудное содержание в сочетании с мелодраматическими приемами – смесь нынче востребованная. В первую очередь любителями телесериалов. Для этой ниши произведение просто отличное, высококачественное. И, да, оно действительно яснее предыдущих рассказов проявляет подчерк автора.