Клуб "Преступление и наказание"

«Художник ищет ученика», — гласило объявление, на которое я наткнулась почти случайно, когда в очередной раз отправилась за бумагой для эскизов.

«Почему бы и нет», — подумала я, примерив на себя маленькую зарплату и жизнь, полную лишений. И еще я подумала: «Ну что мне терять».

Рисовать я мечтала с детства, но мама считала, что таланта у меня нет, художественную школу в нашем новом районе еще не открыли, и мне пришлось удовлетвориться игрой на аккордеоне в соседней вечерней музыкальной школе. После седьмого класса я с облегчением забросила ненавистный инструмент на антресоли и больше о нем не вспоминала. Поля моих тетрадей были изрисованы таинственными профилями, с собой я всегда носила блокнот и карандаш на случай внезапно нахлынувшего вдохновения. Я рисовала каждую свободную минуту, но документы после школы подала в педагогический.

Оценки у меня были средние, а конкурс в пединститут — небольшой. Это решило мою судьбу на ближайшие четыре года. И единственным предметом, на котором я блистала, была «Мировая художественная культура». Его сунули в расписание фактически факультативно вместо методики преподавания изобразительного искусства. Мы сидели в огромной аудитории с выключенным светом и проектор, закрепленный под потолком, превращал желтую стену в картины старых мастеров. Наш учитель был религиозен, поэтому исповедовал подход, согласно которому вся мировая художественная культура развивалась исключительно благодаря христианству. Я хорошо знала фрески Джотто, могла отличить Святого Себастьяна Караваджо от Святого Себастьяна Перуджино и была способна с закрытыми глазами провести экскурсию по Сикстинской капелле. Однако, несмотря на мои успехи на поприще изучения визуального искусства, после четвертого курса меня отчислили за академическую неуспеваемость.

Отец пристроил меня в свою организацию, где я проводила дни за перекладыванием бумажек. Спустя год мне казалось, что жизнь моя кончится за офисной перегородкой, где кроме меня было еще два компьютера, копировальный аппарат и шкаф с папками. Так себе компания, но по крайней мере они молчали. От отчаяния я снова начала рисовать.

Объявление нашло меня на самом дне моей депрессии. Однако я оторвала маленький клочок с телефоном и дала себе обещание позвонить. Голос на том конце дал мне сухие инструкции как найти студию, и мы условились о встрече.

Не могу сказать, что к новому месту работы я летела как на крыльях, но возможность внезапно и резко изменить мою размеренную жизнь приятно щекотала. Свою прежнюю работу я была готова оставить без сожаления.

Художник был стар. То есть я, конечно, предполагала, что мой учитель и работодатель будет обладать некоторым жизненным опытом, но никак не ожидала, что этого опыта у него будет минимум шесть или семь десятков. Он двигался осторожно, потому что огромная квартира под самой крышей была заставлена полотнами, стульями странных форм, столами, мольбертами, гипсовыми слепками глаз, ушей, губ, грудей и другими предметами, назначения которых я не знала. Я принесла с собой папку с набросками — тяжелую, как мои грехи, но он перебирал их невнимательно, поминутно отвлекаясь, чтобы ответить на постоянно всплывавшие в ноутбуке сообщения. Так как другие кандидаты предложением художника не заинтересовались (зарплата не очень, зато работа сложная — вспомнила я взъерошенного хозяина книжного магазина из сериала Black Books), было решено, что к работе я приступлю с завтрашнего дня. На вопрос о том, что же будет входить в мои обязанности, художник коротко ответил «Все!».

В офисе я взяла отпуск за свой счет — папа только вопросительно поднял бровь, но заявление подписал — и погрузилась в мир обучения рисованию.

По вечерам в домашней студии художника собирались на наброски любители порисовать. Моей первой задачей было взять на себя организацию работы этой импровизированной художественной школы. Было легко. Группа ВКонтакте «Наброски для взрослых» приглашала всех желающих, предварительной записи не требовалось. Ограничений не было никаких. Ученики приносили инструменты (карандаши, пастель, акварельные краски, кусочки угля), занимали удобные места вокруг помоста, и четыре часа с перерывом на чай и рассматривание художественных альбомов, рисовали с натуры. Художник работал вместе со всеми, но раз в 15-20 минут совершал променад между стульями и мольбертами, чтобы тут подправить, там посоветовать, подержать хорошенькую ученицу за локоток, сделать комплимент смущенному усатому страховому агенту, который пересиживал в безопасном месте кризис среднего возраста. Я встречала учеников, собирала деньги за занятия, вносила сумму в журнал, следила, чтобы термопот всегда был полон, а печенье, конфеты и чистые кружки никогда не заканчивались. И я рисовала. Так много и с такой страстью я не рисовала, кажется, никогда. Но мой учитель был скуп на похвалу.

Поиски «натуры» были одной из моих обязанностей. Мой новый наставник дал простую инструкцию: никаких требований к опыту и фигуре, работа натурщицы оплачивается. Я вступила в группы, где собирались фотомодели, но мне быстро наскучили их одинаковые лица с надутыми по последней моде губами и подправленные скальпелем пластического хирурга фигуры. Профессиональные натурщицы были нарасхват и не располагали свободным временем. Поэтому я искала новых муз по собственной схеме — заходила в группы, связанные с изобразительным искусством, открывала список подписчиков, выбирала из них профили юных дев с интересными фотографиями. Если город совпадал с моим и девушка была студенткой, я писала короткое восторженное письмо, где воспевала красоту своей избранницы и приглашала позировать известному художнику и его прилежным ученикам, разумеется, не безвозмездно. Девять из десяти отказывались. Одна соглашалась. И как минимум одна из пяти согласившихся была свободна в среду вечером и готова приехать в центр города, чтобы попробовать себя в роли «демонстратора пластических поз» — так на языке профессиональных художников назывался труд натурщицы.

Художник был деспотичен во всем, что касалось работы, но со своими музами обходился бережно. Он никогда не обсуждал внешность натурщицы, но всегда задавал новой знакомой один и тот же вопрос: «На что вы готовы ради искусства?». Правильным ответом было «На все». Но никто ему, конечно, так не отвечал.

Вика понравилась мне сразу. Ей было 24, если верить открытому профилю, она заканчивала факультет журналистики, интересовалась живописью, с удовольствием фотографировалась. А еще у Вики была мальчишеская фигура, детское лицо, узкие ступни и ладони, длинные пальцы и толстая копна длинных дредов. Свободного времени у будущей журналистки было сколько угодно, и она отчаянно нуждалась в деньгах. Мы договорились, что Вика придет немного заранее, чтобы познакомиться с художником и обсудить детали.

Наша натурщица оказалась пунктуальной — художник сразу это оценил. После короткого знакомства и обмена любезностями, я предложила им чаю. Оба отказались. Вика чувствовала себя немного сковано, однако держалась хорошо. Беседа с ней не оставляла ощущения неловкости. После обсуждения тягот студенческой жизни разговор плавно перетек к позированию. У Вики совсем не было опыта, а фотографии, которые меня так привлекли, сделал на телефон ее бойфренд.

- Я всех это спрашиваю, и вы можете не отвечать. Но я просто обязан задать этот вопрос. — художник вдруг стал очень серьезным. — На что вы готовы ради искусства?
- На все, — она ответила не задумываясь.
- Прекрасно. Вы даже сами не знаете, как это прекрасно! Почему бы нам тогда не начать прямо сейчас?

Время урока приближалось, начали собираться ученики. Я следила, чтобы всем хватило места. Вика, в узеньких джинсах и майке, сидела на краю помоста, тыкала пальцем в телефон и болтала ногами. Художник что-то сказал ей на ухо, и она без колебаний начала стягивать с себя одежду, бросая ее рядом с телефоном прямо на пол. Когда на ней остались только маленькие трусики в разноцветный горох она почему-то взглянула на меня. Я кивнула. Ненужная деталь туалета полетела вниз. Без одежды Вика казалась еще более юной. Если бы я не догадалась проверить ее паспорт, меня бы уже мучили сомнения в законности нашего мероприятия.

Первые два часа промелькнули быстро — Вика принимала расслабленные позы, изредка их меняя, не жаловалась на усталость, не смущалась. Длинные ее конечности гнулись во все стороны, и она была похожа одновременно на какое-то диковинное насекомое и эльфа. Художник делал молниеносные наброски, а цитировал почему-то Бабеля: «Мы оба смотрели на мир, как на луг в мае, как на луг, по которому ходят женщины и кони». Ученики вежливо улыбались. Второй час обычно заканчивался небольшим перерывом. В мастерской стало шумно, карандаши были отложены и можно было посмотреть, у кого что получилось. Вике я протянула белую мужскую рубашку и помогла сойти с помоста — у бедняжки, оказалось, совсем затекли ноги.

Художник жестом отозвал меня в сторону. Он поинтересовался, не буду ли я против немного помочь с подготовкой натурщицы. Сегодня он задумал что-то особенное, но ему необходим ассистент. Я с радостью согласилась. Когда всем наскучивало рисовать просто фигуру в разных позах, на помост добавляли что-нибудь интересное. Высокий барный стул, огромный арбуз, отрезы ткани, весло, веер, топор, ржавую гирю. Все нелепые вещи из мастерской, вытащенные на свет и должным образом размещенные вокруг модели, создавали интересные композиции.

Мы прошли в маленькую комнату, служившую моему учителю спальней. Дверь в нее обычно была заперта. Мне было любопытно, но обстановка меня разочаровала — полки с книгами, небольшой диван, кресло с забытым на нем альбомом Босха, на полу ваза с длинными красными стеблями и гипсовый торс Лаокоона. Странный выбор, но ничего примечательного. Художник вытащил из вазы гибкие мокрые ветки.

— Видите ли, дорогая. — он никогда не назвал меня по имени. — Сегодня я бы хотел немного разнообразить наше занятие. Мы можем организовать и запечатлеть нечто… прекрасное. Творческий процесс — это всегда немного перформанс, экшен. Я не стал бы просить вас о помощи, но я уже слишком стар для таких упражнений. Сегодня вам придется меня заменить.

— Что мне нужно сделать?

— Я бы хотел… изменить нашу модель. Вы знаете, как красиво выглядят на женских ягодицах следы от хорошей порки? Как пленительна плачущая женщина?

Я не знала. Вернее, я знала, что у Пикассо была похожая картина, но назвать женщину на портрете пленительной у меня бы не повернулся язык.

— Выше нос, я вам все покажу. — художник легко подтолкнул меня к двери, и мы вышли.

Вика сидела на помосте заметно повеселевшая. Отдых и чашка мятного чая сделали свое дело. Художник подошел вплотную и опять что-то шепнул ей на ухо, она вспыхнула, но согласно тряхнула дредами. Он дал еще какие-то инструкции, и Вика залилась краской по самые уши.

— Видите, как быстро мы договорились! — мой учитель был доволен.

Он помог Вике выбраться из рубашки и поставил на помост стул. Она подошла, вся пунцовая, и перегнулась через спинку. Для этого ей пришлось привстать на цыпочки — резная спинка оказалась слишком высокой.

— Ваш выход! — художник пригласил меня занять место на помосте, сунув мне в руку розги. Пока я раздумывала, стоит ли снимать обувь, он объяснял ученикам что-то про авангардное искусство и важность выхода за рамки привычного и ожидаемого, но смысл слов от меня ускользал. Мысли путались. Обнаженное тело Вики плыло перед глазами.

Теперь мягкий голос звучал уже в моем ухе. Художник объяснял, что встать надо чуть сбоку и сзади, замахиваться не слишком сильно, внимательно следить, куда прилетит кончик прута — должно было казаться, что он ложится гораздо ближе, чем я планировала, чтобы розга попала в точности куда нужно. Каждые шесть ударов надо было менять сторону, чтобы следы были равномерными. Каждые двенадцать — делать перерыв для наброска. И да, нужно следить, чтобы всем было хорошо видно.

Я решила не снимать туфли и шагнула на помост. К Вике я подошла зажмурившись. Выдохнула, взяла себя в руки, сосчитала до десяти, открыла глаза, замахнулась и ударила. Вика взвизгнула и мелко задрожала. На попе медленно вспухала темно-розовая полоска. В ушах звенело, как будто меня ударили по голове. Следующие пять моя жертва выдержала молча, только вскидывала голову каждый раз и крепче сжимала сидение стула.

Я зашла с другой стороны. Поменяла розгу и руку. Хорошо, что в детстве меня долго и безуспешно переучивали писать правой рукой, в результате чего обе руки у меня развились одинаково.

Последние шесть получились как надо — одинаковые, на равном расстоянии друг от друга, они были идеальны. В студии было так тихо, что я услышала, как на деревянное сидение стула упала тяжелая крупная капля. Вика плакала.

— Достаточно. Нам непременно нужно успеть это запечатлеть. — художнику не терпелось начать работу.

Пока ученики старательно переносили на бумагу результаты нашего перформанса, я стояла рядом с Викой. Она перестала трястись и лишь изредка вздрагивала. Мне хотелось ее пожалеть, но я не знала, как это сделать, чтобы не помешать ученикам. Ноги совсем меня не слушались. Я села прямо на помост, привалившись к ножке стула. В конце концов, я тоже могла стать частью композиции. Худенькая рука сжала мое плечо. Вика на меня не сердилась.

Вторая и третья дюжины оказались гораздо легче. Я чувствовала себя более уверенно, не торопилась и не слишком задумывалась. Вике было очень больно, после каждого удара она отпускала стул и снова заставляла себя принять позу, но делать это ей становилось все труднее. Тем не менее, она явно мучилась недостаточно, чтобы все прекратить.

Еще два наброска — один со второй дюжиной следов, второй с уже не отличимыми друг от друга, слившимися в одно алое припухшее пятно полосками — и я была свободна.

Художник поднялся на помост, взял Вику за руку, сказал ей что-то ласковое и усадил на стул, повернув его к ученикам. Наша натурщица закрыла лицо руками и тихонько плакала. Длинные дреды, рассыпавшиеся у нее по плечам, были похожи на грустных маленьких змей. Последний набросок ничем не напоминал картину Пикассо. Плачущая женщина была трогательной и беззащитной как котенок.

Урок закончился. Ученики молча расходились, оставляя мне грязные чашки и отодвинутые стулья. Вика морщилась и натягивала джинсы. Вместе с деньгами художник выдал ей какую-то чудесную мазь, от которой — о, он был совершенно уверен, поверьте его опыту — уже назавтра пройдут все-все следы.

На прощание моя муза крепко меня обняла. Мы договорились обязательно еще раз встретиться только вдвоем и порисовать, ведь последние полтора часа у меня не было такой возможности. Художник закрыл дверь за Викой, помог расставить вдоль стены стулья, вымыть чашки и проветрить студию, не задав ни одного вопроса. Он также налил мне рюмку водки и держал за руку, когда я, не в силах выносить груз этого дня, все-таки разрыдалась.

_________________
Обычный ежедневный деспотизм, никаких особых репрессий

Какая прелесть! По три раза отдельные места прочитал :
Интересно крайне, когда фокал на девушке, вынужденно ставшей садисткой - вот именно такой ракурс!

Очень хороший рассказ!
Авторов все меньше. Мне снова мерещатся Irra и Социалина. Им я уже по рассказу отписал. Так, пока поставим jalapeno, потом разберемся. Автору - спасибо!

Да, очень хороший. Хочется героиню, которая в фокале, порисовать,
а на обороте написать вот что:

Гитара звенела так громко, что
Не было слышно крика
Ведь боль от последней капли
Всегда поёт очень тихо
Давили на слабые кнопки
И нежно играли со скрипкой
И я боюсь, что не скрыть мне
Дурацкой странной улыбки
Я сижу и не знаю, что делать
Ощущениями пьяна я
Слушаю музыку ветра
И музыку странного сна
Начинаю наружу рваться
Нарастают звуки опять, но
Дрожит мой голос, и пальцы
Неспособны всё передать

Но это у меня такое специфическое: чем сильнее психологическое воздействие, а в верхней роли, мне почему-то кажется, что оно сильнее, меня буквально размазывает и я сразу баиньки, мертвым сном). Ну а если нельзя, то тоже бы присела там, где стояла, оглушенная внезапным посещением такой вот Музы, со "странной дурацкой", пьяной или сомнамбулической улыбкой).

очень хорошо написанный рассказ с неизбитым сюжетом и небанальной, что давно уже редкость, тематической сценой.

но лично мне все впечатление сбивает последнее предложение, где главная героиня разрыдалась.

я понимаю все и про первый (первый?) опыт, и про шторм эмоций. и тут это очень естественно и к месту.

но блин.

Какой чудесный рассказ. В нём всё хорошо, ни добавить, ни убавить. Я охотно погрузилась в атмосферу художественной студии.

Тематически не мое

Как сложно решиться, кому приписать рассказ: Вилли или Шантрель? Хорошо хоть сроки большие у конкурса, есть время перечитать, подумать. Пока поставим Вилли, Шантрель прибережем на потом. Она и панегирик могла отжечь при желании.

Мне очень симпатичен этот текст, поэтому хочется отнестись к нему построже. Сцена публичной порки на помосте перед парой десятков глаз (почему никак не реагируют? слишком потрясены? слишком погружены в рисовательный процесс и им нет дела до посторонних пустяков?) - совершенно неправдоподобна! Казалось бы, о каком правдоподобии можно рассуждать в контексте тематической прозы. Но в том-то и дело, что героиня, ее наставник, натурщица Вика и вся атмосфера мастерской - все живо, реально, узнаваемо! И именно тематическая кульминация дает сбой, уводит куда-то в фантастическую сторону. Как будто обстоятельный зачин (начало повести? большого рассказа?) - о детстве героини, о ее поисках, ее работа в мастерской - все это выполнено в одном жанре, а сцена порки - в другом, и одно с другим не вполне соединяется. Вроде как порка могла быть, а могла и не быть. Или быть, но как-то по-другому, иначе. В общем, услышался некий диссонанс, но, возможно, только мне одному.

Я немного знаю этот мир. Если бы просто позировала модель со следами на теле - не шокировало бы. Если бы это была сюжетная постановка - обнаженная модель в соответствующей позе, а рядом - девушка с розгами, занесенными для удара - и они сохраняли бы неподвижность - тоже окей, никого не смутило бы. Но реальный экшен у всех на глазах... Нереалистично.

Хотя кто знает, вдруг все так и было на самом деле...

Да, художники люди специфические.

Этот рассказ из разряда научной фантастики. Именно так в идеале и надо было бы обучать художников. То есть сверхзадача - передать на холсте эмоцию в чистом виде, а все детали, включая портретное сходство, увести в тень.
Но увы и ах. Ни в одной учебной программе об этом нет и намека.

Не могу себе представить, как такое занятие могло бы произойти. Дело в том, что само по себе публичное рисование уже неслабый экшен. Страх перед чистым листом, страх, что все увидят неудачный штрих подавляет учеников, вводит в состояние некоей прострации, эйфории. И никакое балаганное действо вывести из этого состояния не может. Поэтому, в частности, обнаженная натура никаких эротических реакций у студентов не вызывает. Если бы действительно учитель показал ученикам порку, они просто отложили бы инструменты и переключились на пассивное созерцание.

Особый контрапункт рассказа в сочетании безумной идеи с рациональным обстоятельным повествованием, без красивостей и жеманства.
В целом великолепное произведение, автору спасибо.