Клуб "Преступление и наказание"

Мне шесть.

Желтая пушистая шубка красивая и очень тяжелая. В ней я неповоротливый пельмень. Желтый цыпленочек - говорит моя мама и отворачивается к окну. Раннее зимнее утро. Она красит ресницы тушью. Продолговатая коробка чуть смазана водой, туда погружается кисточка, чтобы напитаться черной основой и снова вынырнуть к маминым ресницам.
Я не понимаю зачем маме тушь.
Она у меня такая красивая, моя мама.
Длинные чёрные волосы заколоты назад, белоснежный свитер из мягкой ангоры нежным облаком окутывает загорелые руки. Еще один штрих - аромат ее любимых духов. Я вздыхаю и вдыхаю его, зарываясь прямо в шубе в ее колени и юбку из темно синей шерсти. На маме высокие сапоги из черной лайковой кожи. В ушах длинные серьги, тонкие пальцы в массивных кольцах из серебра.
Обнимаю ее колени, кладу на них голову прямо в шапке. Смотрю на нее из-за серых мотков шерсти на голове. Шапка дурацкая и закрывает обзор. Я не вижу как она докрашивает ресницы.

- Цыпленочек мой, не виси - она отодвигает стул и встает, я плетусь за ней следом в прихожую. Мама надевает длинное пальто с поясом и укутывается в шарф. Она становится похожа на Южный цветок, потерявшийся в ледяных одинаковых серых зданиях Севера.

Тебе здесь не место - я хочу рассказать ей про княжну Джаваха, но мама торопится, накидывает сумочку на плечо.

- Идем, цыпленок!

- Мама, мы из другого места - бубню я куда-то в шапку и пытаюсь ухватить ее руку в тесной прихожей

- Идем, идем - она ищет ключи, поправляет прическу, потом улыбается

Мы опаздываем в садик, в садик я не хочу. Я хочу быть с мамой всегда. Хочу поехать к ней на работу, там широкие деревянные подоконники, на которых можно сидеть и смотреть на дневную метель.

- Мам, подожди - я упираюсь, а она тянет меня за руку к лифту.

- Княжна Джаваха! Мам! Мы должны уехать на Кавказ, там горы, там зеленые пастбища, там целые поля, по которым можно скакать как ветер.

Она роется в сумочке, подъезжает лифт, тяжелые металлические двери открываются, чтобы толкнуть внутрь деревянные.

Мама!

Мы выныриваем в темноту утренней зимы, от нашего дома до садика метров семьсот. Я ничего не успею ей рассказать. Про восточную красоту ее лица, про коней, что свободно пасуться на пастбище, про то, как одиноко и бессмысленно целый день прожидать жизнь в садике, пока она на работе.

- Мам, ну мам!

***

Снег под ногами скрипит и ноги немеют от холода. Пальцы не чувствую, в колени и бедра втыкаются иглы холода. Тёплые шерстяные колготы не спасают. Мороз кусает кожу сквозь сапожки и шубку. На плече кровавый рубец.

Я не помню, кто из них ударил. Наверное бабушка, когда я вечером в сотый раз убеждала маму сбежать на Кавказ.

Когда я сказала, что мы найдем там папу, она взорвалась. В комнате тихо и темно, я слышу как тикают большие часы с кукушкой. Обнимаю себя руками и раскачиваюсь на месте. Я никогда, никогда, никогда никого не ударю - шепчу я в потрепанного медведя. Я никогда никогда никогда - яркий свет заливает зеленый, сочный луг. Никогда, никогда - шрам болит и я укачиваю больную руку от удара скакалки словно укуса змеи.
Никогда, никогда.

Слезы высыхают на щеках и я засыпаю. Мне снится деревянный дом в горах. Первый этаж каменный, второй из светлого, теплого дерева. Я лечу по полю из шелковой зелёной травы, прижимаясь к сильной шее животного. Я в десятки раз меньше коня, но он слушается меня беспрекословно.

Мы летим к свободе.
Мы летим навстречу свободе.

К моей красавице маме.

Надо же, а я не ошибся, когда сказал, что узнаю любой твой текст из тысячи. Прочел, еще когда Поляк выставил этот рассказ. Уже собрался писать ему комментарий)) и тут автора сменили.
Хорошо написано.

Ох, как это грустно(

Грустно.

Но талантливо!

Содержание рассказа, действительно, драматично-печальное: вот так зарождается отчуждение, теряется изначальная, от природы данная ребёнку вера в любовь всех ко всем, так «пробирается» в жизнь одиночество. Но рассказ не оставляет ощущения безысходности и абсолютной черноты – и это за счёт художественной формы: гармонии композиции, красоты и мелодизма языка. Так форма – как часто в искусстве – преодолевает содержание, эмоционально возвышает его.

У Быкова было:
Жизнь выше литературы, хотя скучнее
стократ.
Все наши фиоритуры не стоят наших
затрат.
Умение строить куры, искусство уличных
драк –
Всё выше литературы. Я правда думаю
так.

Покупка вина, картошки, авоська, рубли,
безмен
Важнее спящих в обложке банальностей и
подмен.
Уменье свободно плавать в пахучей
густой возне
Важнее уменья плавить слова на бледном
огне.

Жизнь выше любой удачи в познании
ремесла,
Поскольку она богаче названия и числа.
Жизнь выше паскудной страсти её
загонять в строку,
Как целое больше части, кипящей в своём
соку.

Искусство – род сухофрукта, ужатый вес
и объём,
Потребный только тому, кто не видел
фрукта живьём.
Страдальцу, увы, не внове забвенья
искать в труде,
Но что до бессмертия в слове –
бессмертия нет нигде.

И ежели в нашей братье найдётся один из
ста,
Который пошлёт проклятье войне пера и
листа,
И выскочит вон из круга в размокнутый
мир живой –
Его обниму, как друга, к плечу припав
головой.

Скорее туда, товарищ, где сплавлены рай
и ад
В огне весёлых пожарищ, – а я побреду
назад,
Где светит тепло и нежаще убогий
настольный свет –
Единственное прибежище для всех, кому
жизни нет.

Рассказ не про порку, но противостояние Искусства с Жизнью. Прекрасный, совершенно не детский рассказ. "А во рту вкус соленого прилавка" - это уже Цветаева...

Спасибо, Butterfly, что поделились таким сокровенным.

Спасибо за отзывы, друзья.
Я сейчас прохожу курс терапии по методу символ драмы. Для творческих людей эффективнее CBT. Такие рассказы помогают понять свое место в Теме.

Болит душа, Арти.
Я ее лечу, но она не лечится.
Грустная музыка рождается внутри.
Понимаешь?