Клуб "Преступление и наказание"

Это – не финал, но привал. Дальнейший текст пока не написан. Когда и как он будет написан, кто и что в нем будет – зависит не в последнюю очередь от обсуждения этого текста здесь. Высказывайтесь, что понравилось, а что нет. И предлагайте – что может произойти с героями в будущем? Что именно было бы интересно почитать? Чего побольше, а чего поменьше? Если вам хотелось бы видеть продолжение – стоит об этом написать.


15.

15 марта 1820 г., Разурах Рахшу.

Приветствую тебя, Аркадис!

Что же, принимаю поздравления. Сегодня ведь мои именины, не знаю уж, почему сегодня и что общего у меня с каким-то допотопным аббатом из Испании, но испанцам я сейчас очень сочувствую (как запаздывают новости о революции!), да и работникам моим нужен праздник в честь господина – вот и празднуем. Жаль только, что пришелся он на самую горячую пору, о которой расскажу тебе при встрече, ибо сие есть секрет секретов и тайна тайн. А в такую горячую пору – всенародное празднество. Смех, да и только!

Заходил вчера карманный мой патер, он уж как был любезен, как уж приглашал на мессу… Все-таки в одном он прав: слаб человек. Я поддался, пошел. Не верю ни во что, ты же знаешь, но работникам моим нужен образ доброго хозяина-католика. Так что сегодня имели возможность лицезреть меня в храме. Ничего не попишешь, приходится встраиваться в предлагаемые обстоятельства, да, признаться, церковь у нас хоть и маленькая, но каменная, а это в нынешнюю жаркую пору приятно. Да и пели сегодня славно.

Знаю, знаю, что ты ругаешь меня атеистом, вот так же и Катти, и ругань ваша справедлива. После всего того отличного хишартского вина, что подавалось у нас сегодня за торжественным обедом, даже и не хочется спорить с вами или с Ленаром. Все вы славные люди, каждый по-своему. И есть у вас своя правота.

Вот взять к примеру эти именины. Задарили меня, как водится, всякой ерундой, хотя работники мои, зная мою любовь к чжолийским древностям, иной раз и приносят мне на торжество какую-нибудь безделушку столетней давности. В этом году подарили ржавый текрурский мушкет, представь себе! На что он мне? Вот глупые мальчишки! Но больше всего удивила племянница. Развернул ее сверток, я обнаружил желтую фигуру в цветах ванили – ту самую, которую видел во сне (помнишь, я тебе писал). Вроде как лягушка, но и не совсем… Резная деревянная статуэтка. Поставил ее на полку в своем кабинете; присутствовавшая при этом прислуга пришла в восторг, и вот уже час как у меня под окном дети распевают про желтую лягушку, в которой они якобы живут.

А самое удивительное, что ту же, точнее того же самого лягушку мы видели во сне одновременно, я и Катти, и сказал он нам примерно одно и то же. Но для чжоли в этом как раз нет ничего удивительного.

Да, как много еще на свете непознанного! Пиши о своих новостях.

Твой именинник.

16.

27 марта 1820 г., Ванильная Лягушка

Милая Элли!

Когда ты получишь это письмо, у вас уже будет пасха! А пока она только приближается, и это так странно, потому что здесь очень жаркое лето, а вовсе не весна, и в апреле будет еще жарче. Но я все равно поздравляю тебя и так жалею, что мы не сможем в этом году покатать с тобой яички! И мама уедет после пасхи, ее отвезет брат в тот самый монастырь. Это очень грустно. Но я остаюсь здесь, как и хотела.

А чтобы был тебе от меня пасхальный подарок, у меня есть для тебя один очень важный секрет. Обещай, пожалуйста, что никому-никому не расскажешь! Ведь ты никогда не рассказывала моих секретов, не то, что некоторые, потому я так охотно ими с тобой делилась.

Представь себе, я была на плантациях, с этими детьми, работниками моего дядюшки. Если я их учу, значит, я должна знать все подробности их жизни, правда? Дядюшка меня в этом понял и убедил матушку. Я попробовала делать то же, что и они. Это очень важно, в этом самое главное, и называется это словом «ваниль»!

Мальчик, который мне это показывал, взял свою палочку. Он был такой сосредоточенный, нежный, но решительный. Палочку мальчишка держал в правой руке, а левой он аккуратно раздвинул лепестки, освобождая самое главное ванильное местечко. Там все такое нежное, что повредить совсем легко, потому взрослый не справиться. Годится только та ваниль, что расцвела сегодня поутру, завтра уже будет поздно. Ванильные старушки никому не нужны и тихо сохнут, пока их не оборвут безжалостной рукой. Но те, которые еще так юны, годятся, чтобы мальчик ввел свой инструмент внутрь, нажал на него и отвел немного вниз то самое главное, название чему я забыла. При этом он обязательно помогает себе большим пальцем левой руки. Мужское начало сливается с женским, и зарождается новая жизнь! Знаешь, даже немного стыдно тебе об этом писать, хотя это очень красиво и интересно, а главное, это наш с тобой секрет!

К вечеру эти мальчики валятся с ног от усталости. Ведь это им приходится проделывать за день тысячу раз, а некоторым, говорят, до полутора тысяч. И если они этого не сделают, то не будет стручков! Ваниль опыляют какие-то пчелки, а они живут в Америке, и здесь совсем их нет. Так что приходится за них работать мальчикам и девочкам с маленькими палочками. И способ этот изобрел один из таких мальчишек – взрослые не могли додуматься. Правда, это очень занимательно?

Потом останется только удалить лишние цветки и правильно подвязать опоры, чтобы не бросали тени на завязавшиеся цветы. Потом они созревают на солнце, оно здесь такое жаркое! Стручку, как и человеку, требуется девять месяцев, чтобы появиться на свет. Как это удивительно!

Мы отпраздновали именины моего дядюшки. Было очень весело и вкусно, хотя я знаю, что сейчас пост и так нельзя, но что я могу поделать, если у моего дядюшки подают такие вкусные блюда, и даже мясо почти каждый день! Но я надеюсь, что он исправится, он даже на мессу стал теперь ходить.

А еще у меня вчера тукан взял из рук кусок банана! Представляешь, он такой милый, у него большой, просто огромный оранжевый клюв и синие глаза! И дядюшка у меня все-таки тоже симпатичный, он стал мне рассказывать об этой стране и ее народе. Они совсем не такие дикие, как я думала, очень храбрые и умные люди. И с Гурди мы совсем подружились, только ты все равно самая лучшая подруга, а она просто немножко учит меня своему языку, он такой чудной и совсем не похож на нас, но я уже называю многие предметы правильно. Вот, например, ты мне подруга, а на их языке ты мне «карду», и это будет и про друга, и про подругу, потому что у них «она» и «он» не различаются, вот такой чудной язык. Зато у девушек и женщин есть много своих слов, которые не произносят мужчины. Вот это, я считаю, правильно!

И отец Ленар такой милый, и у меня уже немного получается ему помогать с детьми. Тут, правда, была такая неприятная история. Ладно, я уж тебе расскажу, хотя мне самой об этом даже думать не хочется. Дети во время последнего воскресного урока хихикали, глядя на меня, и я очень смущалась. Там был один мальчик лет 11-ти, и еще они все смотрели на него. Я спросила после урока у Рейны, это одна из тех девушек, что помогают справляться с малышами, что это было такое. Рейна отошла к ребятам, поговорила с ними по-своему, очень строго, а потом вернулась ко мне. Она сказала, что этот негодный мальчишка всем рассказал, будто видел наше купание с Гурди, тогда, на озере, и описал ребятам, какая я без одежды. Я в это не верю! Там не было никого, я уверена.

Рейна спросила меня, что с ним сделать. Я просто пригласила его, чтобы с ним поговорить, но он от всего отказывался и, я уверена, мне врал. Я обещала, что если еще что-то такое о нем услышу, его очень строго высекут. Но он, по-моему, мне не поверил, а Рейна сказала, что высечь его следовало сразу, что теперь они не будут воспринимать меня всерьез. Неужели и в самом деле так?

А в остальном все так хорошо, только я очень скучаю по тебе, милая моя Элюшка.

Твоя Катти.

P.S. Помнишь про желтую лягушку, которая мне снилась? Так вот, резчик в Каорте сделал именно ее! Я чуть не упала, когда увидела, а когда подарила ее дядюшке, то оказалось, ты только послушай, что он тоже видел ее во сне, той же самой ночью!!! Это просто удивительно, я рассказала об этом отцу Ленару, и он сказал, что надо прочесть десять раз Ave Maria, но ничего не объяснил. Кажется, он решил, что это грех.

P.P.S. Ни за что и никому не рассказывай про нашу ваниль!

17.

Второй день Пасхи 1820 г. Лягушка.

Милая Элли,

Поздравляю тебя с праздником и тысячу раз целую! Как проходят твои пасхальные каникулы? Скажи, вы еще виделись с ним? Я так завидую тебе, у меня еще не было никакого кавалера! Да и откуда ему тут взяться, мы почти нигде не бываем, да и к нам никто не ездит. Правда, на Пасху приезжал мой брат, но это только грустно, потому что он пробыл с нами два дня, а потом они с матушкой уехали. Он повез ее в монастырь, где она теперь будет жить, не монашка, но почти. Я хотя бы передам с ним это письмо, так оно дойдет намного быстрее, но все равно мне так не хватает тебя! И в школе дети почему-то меня совсем не слушаются.

У меня совсем-совсем нет времени написать тебе сейчас длинное и подробное письмо обо всей моей жизни, брат уже скоро уезжает. Мне и радостно, от праздника, и грустно, оттого что матушка уезжает, но все-таки я не остаюсь тут одна. У меня есть Гурди, она хорошая девочка и мне помогает, я занята в школе отца Ленара, а еще мы с дядюшкой много разговариваем о самых разных предметах. Он, может быть, возьмет меня в конце этого года, когда кончатся дожди, в поездку по развалинам древних городов! Я просто мечтаю об этом. Конечно, в Чалько замечательно, но там такого нет.

Обнимаю тебя много раз,

Катти.

18.

15 апреля 1820 г., Разурах Рахшу.

Дорогой Аркадис,

Слышал ли ты: в Испании конституция, ей присягнул сам король, а в Мексике упразднили инквизицию! Новый Свет пробуждается вслед за Старым! Ах, скоро ли увидим настоящее освобождение! Из Северо-Американских Штатов и то пишут, что постыдному рабству был поставлен предел, и что в северной их части негры остаются свободными. До чего же отсталы эти бывшие британские колонии! Сколько же потребуется им времени, чтобы выйти из болота провинциализма и догнать свою бывшую метрополию? Но хватит, хватит об этом, ибо не сдержу своего пера и снова обращусь к тому, о чем должно мне молчать. Пиши, любезный мой друг, обо всех новостях Европы и Америки, не говоря уж о милом нашем отечестве, ибо ты к ним куда ближе меня. Чжоли говорили: híkku hísig hihígud hóbbe, то есть «утро быстро достигает вечера», но вот известия сюда запаздывают на недели и месяцы.

Кстати, много смеялся твоему рассказу о домашних причудах одного известного нам обоим семейства. Ну кто бы мог подумать! И что, в Лондоне так открыто говорят об этом?

Здесь же у нас все относительно спокойно и благополучно, было одно неприятное происшествие, но о нем позже. Идут, как ты знаешь, работы, прошлый урожай сушится, новый готовится, а я после того происшествия с желтой лягушкой стал в часы досуга все больше расспрашивать моих ребят об их сказках и обычаях. Набирается любопытный материал. Представь себе, та сказка, которую я для тебя выписал из древней книги, тоже бытует в среде моих подопечных! Там, правда, речь идет уже не о колдуне, а о некоем аббате, которого упрашивала ленивица, но суть произошедшего чуда ни капли не изменилась. Эту сказку, среди прочих, обязательно рассказывают всем маленьким девочкам. Именно поэтому, добавляют чжоли, для их воспитания преимущественно используются ветви ивы, растущей около воды. Впрочем, у такого выбора есть и вполне естественное объяснение: они тонкие и гибкие, в самый раз.

Дети, кстати, передали мне приглашение старших на Праздник сказителей. Я даже, к стыду своему, не слышал прежде о таком. Оказывается, когда начинаются первые дожди и, соответственно, оканчивается жара (ждать осталось недолго), в одной из местных деревень собираются сказители, которые три дня соревнуются в своем искусстве, пока на улице хлещет ливень и заниматься особенно нечем. Катти, когда услышала об этом празднике, непременно пожелала тоже его посетить, но теперь уж я сомневаюсь, что туда ее возьму.

А дело вот в чем. Недавно мне попал в руки номер «Эскабельского герольда», препаскудной местной газетенки (помнишь, я посылал тебе для смеха один образец), и там я прочитал следующее известие:

«Секрет ванильной виллы раскрыт! На родине ванили, в Бразилии, их без устали оплодотворяют особого рода бабочки, которые, однако, не выдерживают транспортировки через Атлантику и потому не прижились в наших местах. Но без оплодотворения этот дорогостоящий кустарник чахнет и не приносит ягод. Однако, как нам удалось узнать из заслуживающего доверия источника, бабочкам на одной из местных вилл была найдена замена: мальчики с палочками! Решительно и нежно берет такой мальчик свою тоненькую палочку и вводит ее в цветок, аккуратно раздвигая лепестки. Они такие нежные, что взрослый с ними уже не справиться. К тому для оплодотворения хороша только утренняя ваниль, ибо к вечеру безжалостная рука времени делает ее вовсе непригодной для этого занятия. Но те, которые еще юны, годятся, чтобы мальчик ввел свой инструмент внутрь, нажал на него и отвел немного вниз самый главный ванильный орган. При этом должен помогать себе большим пальцем левой руки. Мужское начало сливается с женским, и зарождается новая жизнь! Эту операцию мальчикам приходится проделывать за день тысячу раз, а некоторым до полутора тысяч. Способ был изобретен одним из таких малолетних работников. Для справки: в Чалько цены на ванильные плоды в начале года составляли…»

О, ловцы жареных новостей, газетчики! Вы суете свой длиннющий нос куда не следует, и главное, вы спешите измазать его в грязи вместо того, чтобы отгонять им мух или найти ему какое-нибудь иное достойное применение. Наконец, вы постоянно судите с таким апломбом о том, в чем совершенно не смыслите, и перевираете больше, чем говорите! Сдается мне, что в обществе, основанном на началах разума и пользы, влияние газет должно быть как-то ограничено.

Что ж, не буду скрывать, публикация разозлила меня до крайности. Дело даже не в том, что был раскрыт секрет опыления ванили (как ты понимаешь, речь идет именно о нем). Я уже давно подозревал, что секрет этот не составляет такой уж большой тайны, и если не сейчас, то в весьма близком будущем соседи точно о нем узнают от моих собственных работников. Но, разумеется, мне бы хотелось, чтобы это выглядело иначе, а самое главное – что за «заслуживающий доверия источник?»

Я сразу показал статью Катти. Она расплакалась и сообщила мне, что статья приводит в искаженном виде отрывок из ее письма к подруге, но она ума не может приложить, как эта информация могла попасть в редакцию «Герольда». Наивная девчонка! Можно подумать, на местной почте не умеют вскрывать переписку (при всем моем почтении, господин почтмейстер).

Признаться, я очень сердит на Катти. С самого начала ей было сказано, что об этом она не имеет права говорить ни с кем, и подруга отнюдь не была исключением. Впрочем, она и сама это понимает. Я полагаю, что мне следовало бы строго наказать ее. Однако я довольно неопытен в деле воспитания высших слоев общества; что касается моих работников, здесь все довольно просто и предсказуемо, поэтому мне нетрудно бывает действовать в рамках их собственных представлений.

Но Катти? Помнится, когда-то я читал трактат «О наказаниях» брата-доминиканца Барадео Бордини. Он полагал, что наказания между любящими людьми одного круга (к примеру, в семье) должны осуществляться на основании определенных принципов: быть безопасными, не чрезмерными и, что самое удивительное, они должны приниматься наказуемым как должное. Можно подумать, он говорит о добровольности! Но кто и когда добровольно ложился под розги – вспомни хотя бы наше детство? Другое дело, что воспитуемый должен признавать право воспитателя на наказание, иначе это будет грубое насилие.

Размышлял я об этом довольно долго, но так и не пришел к определенному выводу. Спросил, наконец, у Катти, считает ли она, что я должен ее наказать, но она только побледнела, сжала губы и энергично замотала головой, а насильно тащить ее на скамейку я, разумеется, не собираюсь. Но такое происшествие полностью разрушает доверие между нами, и теперь, полагаю, я не могу делиться с ней тем, что желал бы сохранить в узком кругу доверенных лиц.

Думаю, что посоветуюсь с Асти, она бывает мудра в таких вопросах. Кажется, я уже писал тебе про нее. Решать что-то в любом случае придется непосредственно мне, так как мать моей непутевой племянницы отправилась в более подходящий для нее климат – в монастырь под Чалько. Девчонке едва удалось уговорить ее, что ей стоит остаться здесь – и зачем, скажи на милость, мне такое сокровище и что с ним делать?

А пока что откланиваюсь, в неизменном ожидании твоих писем.

Райми.

19.

Элли, родная моя!

Я даже не знаю, как тебе это все описать. Кажется, ты единственный человек, с кем я могу говорить об этом. Я очень постараюсь рассказать все по порядку, хотя мне будет довольно сложно это сделать.

Ты помнишь то письмо об опылении цветков ванили? Я отправляла его тебе между именинами дядюшки и пасхой. Так вот, его прочитали! Я даже не могу спокойно говорить о том гадком человеке, который вскрывал мои письма! Теперь я ни за что не буду отправлять их по почте, кто-то из слуг будет передавать их прямо на суда, идущие в Чалько, как это письмо. Только иногда что-то буду отправлять по почте, не очень важные вещи, потому что прямая оказия бывает нередко.

Ты представляешь себе, что произошло? Это был такой большой секрет, и вот теперь о нем напечатали в местной паршивой газетенке, и так написали, что мне даже стыдно тебе это цитировать! Дядюшка очень расстроился, и я тоже, потому что получилось, будто я его предала, раскрыв его секрет. Он говорил со мной так холодно, он дал мне понять, что больше мне не доверяет.

Представляешь ли ты, что это значит для меня? Батюшка умер, матушка далеко и не пишет, только он остался из всей родни. Кто же тогда будет мне доверять, с кем буду я общаться, если не с ним? Это была катастрофа! И я ничего не могла ему ответить. Не могла же я просить его о наказании, как когда-то моя служанка!

Я прожила два ужасных дня. Мы по-прежнему встречались за столом, или сталкивались в коридоре, но я чувствовала, что теперь мы чужие люди, и так останется надолго, если не навсегда. Я не знала, куда мне деваться, и была уже готова писать матушке, что я поступлю в послушницы при этом монастыре, но вчера вечером ко мне в комнату пришла экономка. Ее зовут Асти, и, хотя она не хишартка, а местная, мне кажется, что у дядюшки с ней роман. Это довольно странно, но неважно! Я ведь вовсе не об этом.

Она спросила меня: «что, барышня, грустите? Всё кажется безнадежным?» И я не могла с ней не согласиться. «Так ведь это почему, – сказала она, – потому что вас не наказали за провинность. Накажут и простят». Простят, удивилась я? За такое, наверное, не прощают! И тут она сказала слова, которые до сих пор стоят у меня в ушах: «вот высекут – и простят». Меня, Катарину ла Тордаска, высекут, словно какую-нибудь нерадивую батрачку? Но она только взяла меня за руку и куда-то повела. Я словно потеряла всякую возможность сопротивляться, думать, чувствовать, и только переживала эти слова: меня высекут! Это казалось немыслимым, нереальным, невозможным.

Она еще уговаривала меня, что на первый раз все будет не так страшно, и верная моя служанка Гурди, которая была тогда при дверях, тут же дала мне своих листиков, которые она жует перед поркой, и я, не сопротивляясь и не удивляясь, жевала и жевала их, пока мы шли, а шли мы целую вечность. Знаешь, у них такой кисловатый вкус, довольно приятный, и я не знаю, помогают ли они от боли, но было легче, что я, по крайней мере, могла что-то жевать, а не стоять все время столбом.

И вот мы пришли в кабинет дядюшки. Экономка о чем-то говорила с ним, я даже не поняла, о чем, я только смотрела, как Гурди отодвигала от стены скамейку, а главное, как она доставала эти жуткие, немыслимые прутики. А потом со мной говорил дядюшка, и я даже не очень помню, что именно он мне говорил, кажется, спрашивал, понимаю ли я, за что буду наказана. Разумеется, я понимала и только кивала головой, но мне казалось, что это сон, что это происходит не со мной. Это какая-то другая девочка, глядя в пол, молча кивала, потом ложилась на скамейку, застеленную на сей раз каким-то мягким покрывалом, и ее служанка поправляла ей платье – ты понимаешь, каким именно образом! – так что вдруг жаркий воздух начинал овевать ее саму, – ты понимаешь в каком месте! – и обжигал ее, потому что это был не только воздух, но и взгляд дядюшки.

Кажется, он даже предлагал, чтобы это сделала экономка, но как это возможно, ведь она тоже своего рода служанка! Он бы еще поручил Гурди посечь свою госпожу. Конечно, здесь я замотала головой, и экономка отошла прочь, незачем ей было видеть этот позор. Уже лежа на скамейке, я потихонечку выплюнула изо рта остатки этих листиков прямо в ладонь Гурди, которая приготовилась держать эту девочку, лежащую на скамейке, и утешать ее. Знаешь, я действительно перестала ощущать себя саму в тот момент!

Но к реальности меня вернул жуткий свист, а потом страшный ожог! Да, это была не другая девочка, а я, конечно же я, и дядюшка наверняка что-то перепутал и взял не ивовые прутики, а какие-то железные, раскаленные в огне, и обжигает ими меня сзади! Я захотела крикнуть ему об этом, но вышло только одно «ааа!», и он обжег меня снова, и снова, и снова, а я задыхалась и кричала, и только Гурди крепко держала меня за плечи и за руки и утешала. А потом кто-то – наверное, экономка? – стал меня держать еще и за ноги, потому что я сильно ими брыкалась. А дядюшка все стегал и стегал! Мне казалось, что он убьет меня, но потом мне сказали, что была лишь дюжина розог, на первый раз.

Дюжина розог, Элли, видишь ли ты эти слова! Мне всыпали – кажется, это называется так? – дюжину розог! Меня высекли. Я лежала, рыдая, и сама не могла в это поверить. Но Гурди подсказала мне, что теперь надо бы встать и поблагодарить господина за наказание, и я, словно под каким-то гипнозом, сделала это, чтобы только поскорее все закончилось! Я встала, еще не приводя в порядок своего туалета, и сказала «благодарю». Наверное, я смотрелась ужасно: зареванная, неодетая, отстеганная.

Потом Гурди отвела меня в мою комнату, помогла умыться, уложила спать, и, знаешь, у нее оказалась даже какая-то замечательная мазь, такая ароматная и прохладная, которой она помазала пострадавшие места. Это было даже немного приятно: лежать на своей кровати, чувствовать заботливые прикосновения ее рук, ощущать уже не столько боль, сколько жжение, медленно проходящее под действием мази. Наверное, для них сечение розгами настолько привычное дело, что мазь у них всегда бывает под рукой, словно трубочный табак у моего батюшки.

Я только переживала, как я после всего этого смогу смотреть в глаза моего дядюшки? Но когда Гурди закончила с мазью, он постучался в дверь, и зашел, веселый и спокойный, как обычно – я едва успела прикрыться одеялом. И по его виду я поняла, что действительно все кончилось. А он обнял меня и поцеловал в лоб, и я снова ощутила себя маленькой девочкой, которая провинилась, была наказана – была высечена розгами по голенькой попке, Элли, представляешь, я даже не могу спокойно писать такие слова! – но теперь снова прощена и любима. Это было восхитительно! Я только снова немножко поплакала, потому что я была такая бестолковая и некрасивая, а он утешал меня, и говорил, что мы обязательно поедем на Праздник сказителей.

Я ведь и забыла тебе о нем рассказать! Это что-то вроде туземной оперы, и я очень хотела на него попасть, но еще вчера утром боялась, что он ни за что меня не возьмет.

Я, наверное, очень глупая и испорченная, но я была почти что счастлива после всего. Хотя я очень-очень надеюсь, что дядюшке не придется снова браться за розги, я очень постараюсь его не огорчать!

И вот что еще. Теперь я точно знаю, что это можно вытерпеть, я испытала это сама, так что если какие-то мальчишки будут меня не слушаться в школе, да даже если и девчонки, то пусть пеняют на себя!!!

Обнимаю тебя, Элли, пиши мне, пожалуйста.

Твоя впервые высеченная Катти.

P.S. Видишь, я от переживаний даже забыла, какое сегодня число, но это совершенно не важно.