Клуб "Преступление и наказание"

Зашел разговор об этнографии в разделе "Разное" и захотелось поделиться впечатлениями о творчестве ненецкой писательницы Анны Неркаги. В семидесятых ее приметили в тюменского отделении союза писателей СССР. Судьба у нее очень непростая, и биография интересная, об этом чуть позже. Пока просто отрывок из ее последнего романа "Молчащий", со сценой порки в конце.

Уже поясняла, но здесь, чтоб было понятно - у ненцев много русских имен, вначале оттого что их крестили и переписях старались давать русские имена, позже, оттого, что несколько поколений детей отлавливали по стойбищам, свозили в интернаты, учили, из-за чего многие отрывались от корней. Все действующие лица в отрывке - только ненцы.

.....

— Что делал?

Старик растерялся от вопроса. Торопливо выкопал из-под себя маленькую табакерку, не сильно постучал ею об пол и только после тихо сказал:

— Ничего не делал. Думал.

И в ответе его прозвучала такая явная робость, будто он боялся, что и слово займёт незаслуженное место в чуме. Ошеломлённый Вану опять откинулся назад — жгучая обида не давала ему некоторое время спокойно дышать. Жена накрывала стол торопливо, щёки её разрумянились, руки двигались быстро, ладно, и, глядя на неё, можно было подумать, что в чуме большой праздник. Жена разлила чай и как всегда не долила чашку Пэтко. Вану вспыхнул, но сдержался и решил посмотреть, что будет дальше.

— Позови соседей, — сказал он, не притрагиваясь к своей чашке.

— А ты разве много купил?

— Много, не много, но я ещё ни разу не пил тайком от людей.

Женщина вышла. И когда шаги её затихли, Вану снова спросил:

— О чём думал?

— О себе, — Пэтко улыбнулся жалко, будто то, что он думал о себе, должно у людей вызвать такое же подобие улыбки. Вану перестал спрашивать. Лучше молчать. Что ни спроси сейчас, всё будет только больно и ему, и старику.

Первым пришёл Алёшка. Вану освободил место рядом с собой и сказал, как говорили ненцы в старину:

— Проходи. Испытай душу моего жилища.

Затем осторожно, боком вошла мать Алёшки и сразу присела на краю лат-досок, не подходя к столу. И это поразило Вану. Впервые он наблюдал, как заходили люди к нему в чум. Осторожно, с опаской, будто их могли тут же ударить по лбу палкой, с оглядкой на полог, чтобы при случае можно было торопливо выйти. Как же так? А ведь женщина была не просто соседкой. Она давно стала для него как бы куском жизни. И вдруг эта робость, и самый край лат-досок.

Жена теперь изменилась. Двигалась резко, посудой гремела, доставая чашки и блюдца для вошедших, чуть ли не бросала их на стол. Не то что зрячий, а и слепой мог догадаться, что хозяйка гостями недовольна.


Последней тихой мышкой вошла молодая. Скрывая смущение, Вану подвинулся к столу, приглашая всех, и не вытерпел, повернулся к соседке:

— Женщина, что же ты в углу прячешься. Подходи к столу.

Когда мать Алёшки и молодая подсели к столу, Вану достал бутылку и налил себе. Прозрачная чистая жидкость светилась в стакане.

— Как живая, — пошутил Вану.

Ненцы никогда не пьют без доброго слова.

— Пью за то, чтоб не в последний раз сидеть за этим столом.

Второй стакан он подал Алёшке.

— Теперь у тебя есть хозяйка огня. За это и выпей. Пусть наши огни не умирают.

Алёшка выпил молча. Он выпил не за тот, о котором говорил сосед, а за свой огонь — огонь любви, и греться около него он собирался один, тайком. Ведь не каждому суждено греться у этого огня, да и не каждому дано разжечь его.


Третий стакан Вану подал Пэтко двумя руками, боясь расплескать хотя бы каплю из него. Так хотелось, чтоб не чарка это была, а маленькая крохотная капля счастья. И друг понял это. Так пили раньше. Так подавали лучшему другу. А захмелев, славили песней себя, своих оленей и землю свою. Он выпил и также двумя руками подал пустой стакан.

Хозяйка чума выпила угрюмо и скоро. Остаток вылила под печь и долго держала стакан вверх дном, пока последняя капля лениво не соскользнула вниз.

— Как собаки. Всё сами пьём. Нет, чтоб умершим каплю отдать, — громко проворчала она, вытерев рот подолом платья.

— Всё норовишь слово криво сказать. Не время покойников кормить и поить. Солнце высоко поднялось, — ответил ей Вану, хорошо понимая, что не покойников ей хотелось уважить, а упрекнуть сидящих в жадности.

Алёшкина мать тоже выпила молча, чтобы лишний раз не дать повод хозяйке открыть рот. Они прожили в одном стойбище почти всю жизнь, но если входили друг другу в чум, то только так, как вошла давеча она. И щепотки соли не попросила у соседки, если соли не было, котёл для детей своими слезами солила. А если сам котёл был пуст, у ней не просила и обглоданных костей. Только этого не знают ни мужчины, ни дети. Грязные женские дела — лишняя тяжесть на душу мужчины.


Последний стакан Вану подал девушке, смутившейся до яркой крови на обеих щеках.

— Выпей и ты. Теперь ты наш человек.

Спрятав пылавшее лицо в воротнике ягушки, она несмело отпила глотка два и, вернув полный ещё стакан, отошла от стола.

— Мало, но хорошо. Женщине много пить незачем.

— Мы в её годы и к столу-то не подходили, не то, что пить.

— Женщина! — Вану не узнавал своего голоса. Он никогда не поднимал его так ни на людей, ни на оленей. — Женщина, — сказал он, — если ты хочешь поговорить, мы скоро выйдем. И тогда ты можешь... Ты можешь сказать всё вот тому поганому тазу. А пока слово хочу сказать людям я.

Хитрейшим всепонимающим чутьём женщина поняла, что действительно, скажи она хоть пару слов, муж не посмотрит, что вокруг стола сидят люди. Ладно. Она помолчит... Сейчас, но только сейчас. А у огня своего, вот у этого железного куска с утихающим на нём пламенем она хозяйка. И руки её, изъеденные золой и дымом, тут самые большие начальники. Захотят они — и сироте-старику, которого так жалеет муж, тепло её огня покажется студёным холодом.


Не допив чашки, тяжело замолчал Вану. Слово, которое он хотел сказать сородичам, не выговаривается легко даже и выпившему человеку. Но ведь надо, промолчи он сейчас, и все оставшиеся дни будет слышаться ему горький, вещий клич гагары и нечем будет заглушить его.

— Говори, — тихо попросила женщина рядом, понимая, что именно ей нужно помочь ему. — Говори. За своим столом ты не можешь сказать плохого слова.

Когда тяжело у ненца на душе, он всегда смотрит в глаза своему огню. Так сделал и Вану. Два ярких отблеска отразились в его зрачках.

— Когда умерла женщина Ламдо, мы вместе разобрали и убрали с лица земли третий чум нашего стойбища. С тех пор по утрам лишь два дымка поднимаются к небу.

— Твоё слово правда, — подтвердила женщина. — Мы смогли убрать чум. Для этого силы рукам нашим хватило. А вот поставить обратно...

— Не вы сняли мой чум, — тихо, не поднимая глаз от пола, сказал старик. — Убитое дерево не поднимешь, оно умирает с корнями.

— Корни умирают, это правда, но в землю рядом ложится семя.

— Ты спрашивал меня, о чём я думал. Я снял пояс и бросил на землю Имя своё. Человек без имени и огня — камень. А камень не имеет семени. У меня нет дочери. Я человек, живущий на нарте Времени.

Над столом стало тихо. Никто не решился нарушить тишину, понимая, что ненужное движение может прозвучать сейчас, как неожиданный выстрел в ночном лесу.

Одиночество жестоко. А одиночество старого человека — трагедия времени, его язва. Вся боль, что накопилась в старике в бессонные ночи на постели, похожей на лежанку собаки, выразилась сейчас в этих жестоких словах. В словах, которые были проклятьем дочери, оставившей отца, проклятия сердцу, не умевшему любить, человеку, не наученному чтить и уважать заповедь — чти отца и матерь свою. Проклятие времени, породившему в своём чреве человека — существо немое, глухое, уродливое.

Такого слова не знала земля ненцев. Рожали и растили детей, если они жили не так, как хотелось бы, наставляли. Дочерей отдавали в другие земли, сыновей отделяли, и они жили своей головой. Но никто и никогда не отказывался от своей крови и плоти. Прощали дети отцам, отцы детям короткие незлые обиды, пьяные выходки, даже драки, и снова жили вместе.

Вану растерялся до немоты. Он ожидал от старого друга всего, но не этого страшного слова. И даже то, что Пэтко снял пояс, а мужчина, снявший пояс, отказывается этим самым от всякого вмешательства в жизнь, его не столь поразило. Но человек, отказавшийся от имени... Но мало того. Пэтко отказался от крови своей. Что это?! Что случилось на земле? Почему ещё сильные мужчины раньше времени снимают с себя пояса — знаки мужского достоинства и чести. Пока рука может держать хорей, управлять передовым, а глаза не потеряли зоркости, ноги не подгибались под телом, и он в состоянии наполнить котёл, никогда мужчина не уходил от жизни. А сейчас то и дело слышишь: этот снял пояс и подвязывается чем попало, уже сидит в чуме и про него говорят: «севший». Хотя тому, по разумению Вану, ещё рано, не время ослаблять узду жизни и уходить в тёмные углы, где место только детям да старухам.


Так думал Вану, постепенно приходя в себя, но слова упрёка не сорвались с его губ. Этому человеку он не мог сказать их.

Разговор оборвался. Люди сидели в растерянности, хотя каждый понимал, что более разумно — разойтись. Сидеть, как ни в чём не бывало, за столом, когда человек заживо похоронил себя, казалось кощунством.

Первым вышел Алёшка, за ним выскользнула жена, и последней тяжело, как старая птица с усталыми потрёпанными крыльями, поднялась женщина.

Некоторое время, час или два, в маленьком стойбище было тихо, но потом, словно нарастающий шум ветра в деревьях, в чуме стал раздаваться голос женщины. Она была пьяной, и слова её походили скорей на карканье вороны, когда она, завидя смертельно раненую, но ещё живую добычу, кружит над ней, но не решаясь сесть и клюнуть.

Постепенно пьяные крики стали громче, а заодно гремело всё, что могло греметь: печь, тазы, чайники. Вану проснулся и не сразу сообразил, что происходит. Полог двери был широко, до самого верха, открыт, а по чуму с криками металась жена, хватая какие-то вещи и выбрасывая их в раскрытый полог.

— Всё! Выброшу! Всё! Это мой чум! — вопила пьяная женщина, цепкими руками хватая вещи с той половины, на которой жил старик Пэтко. Постели уже не было, осталась соломенная подстилка, которую рвала и никак не могла разорвать женщина. Сам старик сидел спокойно и, казалось, ожидал своей очереди, когда и его разорвут и выкинут.

Не говоря ни слова, Вану вскочил и схватил женщину за косы, повернул её к себе, не крикнул, а выдохнул:

— Что ты делаешь?

Озлобленной собакой, которую схватили за шкуру в самом разгаре драки, она накинулась на мужа:

— Что?! Я выбрасываю его вещи. У него есть дочь — пусть она обшивает его, подаёт ему чай. А это мой чум. Мой!

«Мой чум»,— никогда не думал Вану, что эти простые слова могут принести столько боли и что в них может быть столько подлой правды. Да, это её чум. Её огонь. Права волчица, не пускающая в своё логово другую. Права птичка на ветке, делая своё гнездо только для своих яиц, и мышь — царица в своей норке. Но...


Нет, не права женщина. Человек не мышь и не волк. И выжил он не потому, что сметал со своего пути братьев, себе подобных, отгонял от сытого стола голодных. Нет, не права женщина.

Мужчины сохранили в чистоте землю для оленей и удачу в охоте, ясность взгляда и ума не потому, что слушались женщин, не закрывали лицо и глаза женским подолом, а соблюдали честь хозяина жизни и в большой дороге, и в маленькой. Не права женщина. Вану выпустил косы женщины и спокойно попросил:

— Занеси обратно вещи.

— Нет! В чуме, у огня, вот тут, — жена громко стукнула чайником об печь, — вот тут я хозяйка. Я! Захочу, и никогда больше не зажгу огня. Тут я начальник, — женщина пьяно засмеялась. Хотелось быть сильной, злой, хотелось побольше шума, крика. Она снова схватила чайник и, замахнувшись, бросила его в открытый полог.

— Не смейся, женщина. Занеси вещи.

— Нет. Пусть дочь подтирает ему зад. Он дал ей жизнь.

Третий раз Вану не повторил своих слов. Он молча вышел на улицу. Вещи старика: плохонькие кисы, малица, постельные шкуры — всё это валялось на мокром снегу. Единственная подушка разорвалась по шву, и ветер вытаскивал из него лёгкие перья один за другим.


Вану недолго постоял над выкинутыми вещами, покачал головой, подошёл к длинной нарте-сябу и вытащил из-под неё крепкий моржовый постромок, сложил вдвое, намотал на кулак. Зайдя в чум, он закрепил за собой полог, обратившись к старику, попросил:

— Выйди пока. Мы тут поговорим. Старик поднял лицо, и мужчины несколько секунд молча смотрели друг на друга. И когда глаза старика наполнились слезами, Вану резко отвернулся от него, а когда шаги друга затихли за пологом, он сказал жене:

— Снимай ягушку. Огонь твой, ты права. Но честь моя. Увидев в руках мужа извечное орудие расправы, женщина молча повиновалась. Руки её, развязывающие тесьму на воротнике, мелко дрожали. Пьяная дурь слетела с неё мигом.

— Ложись.

— Вану... — несмело попросила она, но он твёрдо качнул головой.

— Нет, ты сказала слишком много слов. И не тех слов.


Тогда она легла на живот, втянув голову в плечи, и хотя знала, что муж не тронет ей головы, закрылась руками.

— Огонь твой, но честь моя, — сказал Вану и взмахнул моржовым постромком. Женщина простонала, но не отползла в угол. Два удара прорвали насквозь платье, а кожа ниже пояса горела огнём. Они прожили долгую жизнь с мужем, и никогда он не судил её жестоким судом Ямини. Одергивал строгим словом, если она, пьяная, болтала языком, как колокольцем, поругивалась с женщинами, собирала сплетни и другие поганые слова. Но никогда, ни при людях, ни без них, не судил её судом предков. Такой суд — позор для имени женщины.

— Не позорь наше жильё. В него заходят люди, — и в третий раз поднял Вану моржовый постромок. Женщина подняла лицо, залитое слезами, посмотрела на него и хотя знала, что он больше не поднимет руку, сказала слова, которые ей, ещё девушке, подсказала в давние времена мать. Через эти слова не переступит мужчина, муж, как бы разгневан он ни был.

— Я мать твоих детей.

— Ты мать моих детей. И поэтому собери и занеси вещи старика, — сказал Вану и вышел.

Что такое чум и нарты, объяснять, наверное, не нужно. А про ягушку и хорей лучше пояснить ненецкими загадками:

Встает – пересчитывает, спать идет – пересчитывает…
Это про женскую типа шубку, ягушку или паницу. Меховую одежду на ночь снимают для того, чтобы ею же укрыться. Иногда дополнительно используются еще одеяла из сшитых оленьих шкур.

Голова костяная, туловище деревянное, хвост железный. Кто он?
Это про хорей. Собачь и оленьи упряжки управляются с помощью одиночного хомута, сделанного из какой-нибудь кожи. А погоняются хореем - это такой как правило березовый (что ценность большая на севере может быть) кнут или палка с ручкой из кости (моржовой) в виде шарика и металлическим наконечников как у копья, чтобы при необходимости можно было использовать как гарпун.

Постромки, это не специфическое что-то - боковая часть упряжи. Моржовая кожа, надо понимать, довольно толстая и прочная, раз ее в упряжи используют.

Про Суд Ямини ничего не знаю, если найду, поделюсь. Скорее всего что-то типа суда старейшин или суда старшего в семье, мб, не только по отношению к женщинам, а вообще к любому провинившемуся.

А, да, про доски-латы чуть не забыла. В чуме есть настил из досок, чаще всего он чуть-чуть недоходит до краев шкур чума. В центре чума устанавливается печка-буржуйка. Считается, что Дух Великого огня определяет судьбу. Иногда с ним разговаривают, обращаются к нему с просьбами. Но никогда с ним не болтают запросто. И, само собой, огонь надо поддерживать, чтобы никогда не гас, за что отвечают женщины, в особенности когда мужчины на охоте или на рыбалке. "Хорошая жена" должна встречать мужа, подбрасывая собранный ею валежник в огонь, у нее наготове должен быть горячий чай или отвар из ягод. Поэтому вот "огонь мой".

Электра, спасибо!
Не понял только, почему муж не предпринял сначала попытки растолковать жене, почему выгнать старика нельзя, так как это уронит его честь и честь его рода. Перед тем как бить смирившуюся жену, мог бы попытаться и втолковать.
А его бабу понять можно. Муж без согласия жены вторгся в ту область, где она считала свое слово последним.
Насчет старика вспомнилось из того, что нахватался. Старик в таком состоянии у чукчей может попросить своих детей убить его.
https://zen.yandex.ru/media/id/5ab674d0 ... 699b56ac49
Копипаста:
5.Чукчи убивают немощных стариков. Обычно пожилые или тяжело больные люди сами просят своих родственников прикончить их. Старик остается в чуме, а его сын или другой родственник выходит наружу и ударом копья убивает пожилого человека прямо через шкуры. Труп выносят наружу и через сутки дикие животные не оставляют от него и следа. Умереть своей смертью считается большой роскошью.
Конец цитаты.
У тунгусов уважаемого, но ставшим немощным, деда освобождают от работы и начинают подкармливать. В результате он примерно за год сам отправляется в мир иной. Называется это почетная смерть.
Источник: книга "По уссурийскому краю". Автор Владимир Клавдиевич Арсеньев. Но сам не читал, со слов товарища.
Как у ненцев уходят из жизни старики, которые не хотят жить, не знаю.
А у меня по вредности натуры очередной раз сработало желание по своему сыграть за чужого персонажа.

Спасибо, injener12!

Да, в самом деле была такая традиция у северных народностей когда-то. Но когда именно, сложно сказать. Если позволите, я по памяти (если будет нужны ссылки - найду, не проблема): язык, на котором говорят ненцы, называется самоди, и есть еще более широкая, с диалектами самодйская языковая группа, в связи с чем говорят о самодийских народах: ненцах, селькупах, энцах, нганасанах, расселенных на Ямале и вдоль Оби, когда-то вплоть до Саян. Саянских самодийских племен не осталось, но иногда к южным самодийцам относят сибирских татар, шорцев, тувинцев и хакасов.

Православные же миссионеры самодийцев назвали самоедами, имея в виду главным образом ненцев, рассказывая о них, что они не только убивают стариков при полном согласии этих стариков, режут, но и мясо их на поминках едят. Что убивают, об этом многие исследователи писали, что мясо их едят - никто не сталкивался, но многое о том говорит, да и не что-то удивительное для народов на стадии родовых отношений, если они не испытывали влияния христианства, ислама. К примеру, исследователями ХIХв описывается, что кости родственников возили с собой, пили из черепов родственников. Иногда, правда, и целиком трупы покойников долгое время возили со стоянки на стоянку, пока не достигнут "своей" земли, где у них родовое кладбище (на чужих хоронить нельзя).

Так вот, где-то встречались примерно такие воспоминания, сетования ненцев, что, дескать, раньше они умирали по-другому: когда старик решал, что жить ему надоело, он говорил об этом, посылал весточку своим детям и всем, кого хотел видеть. Все кто любил и дети (это процесс долгий) съезжались к нему на стойбище и устраивали типа праздника, ели-пили, беседовали, мб, старик пел песню-исповедь, нескладную, но рассказывающую всю его жизнь и объясняющую, почему он решил из нее уйти. Иногда звали шамана, иногда нет, но за беседами проходил часто не один день, поскольку убить старика должен был кто-то из детей, а решиться на такое сложно, да и уж, наверно, все хотели выговориться и дать старику выговориться. Но когда-то наступал такой момент в разгар беседы, когда кто-то втыкал старику нож в сердце или куда получится.

Притом убивали не так хитро, из-за занавеса чума, а глядя в глаза. Вообще, убийства - большая редкость у ненцев, но иногда случались, отчего существовала кровная месть, по мужской линии. А иногда убийц превращали в рабов. Но с чумом вот какая вещь: когда хоронили, выносили труп не через полог-дверь, а делали дыру возле постели покойника, ломали там шесты и вот в эту дыру. Очень интересные погребальные обряды у ненцев, если интересно, расскажу. У них погребения наземные, иногда в лабазах - в срубах на ножках, выглядит это натурально как избушка бабы Яги. И да, то, что описывается исследователями 17-19вв, ели там не покойников, а его оленей, которых кололи возле захоронений, три-пять оленя, одного кололи совершенно зверски, окружая и буквально сажая на кол, разве что он стоял: считалось, если кроткое животное не будет этому сопротивляться, у всех участников похорон с оленями все будет ок.

Но разночтений такого рода традиций даже внутри только ненцев - огромное множество, из-за того, что уж больно разбросанно жили и кочевали, к тому же были разные диалекты у них и разный образ жизни (кочевники/охотники и рыбаки, северные/ямальские, южные, обские). Южные чаще оставляли стариков погибать в лесу, сообщая, что тем стало невмоготу кочевать, обские чаще стариков сбрасывали с лодки, топили.

С приходом православных миссионеров очень многое изменилось, многих крестили, и по большей части началась там смесь язычества с христианством, как много где. И как везде, больше всего при таких раскладах нетронутыми христианством остаются типы захоронений. До 30-х годов прошлого века захоронения оставались наземными повсеместно у ненцев, сейчас в двух труднодоступных районах они еще встречаются.

Это так, вкратце про смерть и про похороны. Если есть желание это дело детальнее обсудить, я только за).

Спасибо, интересно.
От знакомых больше слышал про обычай предлагать дорогому гостю жену. Но вряд ли это сейчас практикуется.

Это у эскимосов принятно, как на Аляске и в Канаде, на о-ве Врангеля, так и у нас на Чукотке. Самоназвание эскимосов - инуиты, наши называют себя юитами или югытами, от "юк" - "человек" иногда юпиками (настоящими людьми). Мб, еще местами у алеутов такие традиции и у, собственно, ближайших соседей юитов - чукчей. Заимствования в культурах соседей у северных народностей очень часты в силу их разобщенности. Данная традиция объясняется отсутствием родовой и племенной организации, при стремлении к экзогамии из здоровых побуждений - на проблемы близкородственных браков, больного потомства насмотрелись.

Ненцы так не делают, но подарками щедро гостей одаривают).

Я слышал это от людей, работавших в Западной Сибири. Но за достоверность не поручусь.
Чукчи вообще боевой народ, в своих краях имеют репутацию на вроде чеченцев на Кавказе.
А из эвенков в годы войны лучшие снайперы были, а также охотники за головами беглых из лагерей.

Тематическая сцена, на мой взгляд, потрясающая. По секундам разобрано взаимодействие его и ее. Эти "снимай" - "ложись" и ее реакции. И детали, с этой закрытой головой...
В плане ДС, это муж - подкаблучник. Написано, что жена систематически злоупотребляет алко и истерит в пьяном виде, а муж только что-то бормочет, что, мол, нехорошо. Если бы он доминировал, жена смотрела бы на все его глазами. Она думала бы его мыслями. Легко. Старика она бы сама рвалась обихаживать, ради мужа. И без этнических девайсов.
*Задумалась, как он должен выглядеть, этот моржовый постромок. Убойная штука, наверное. Или прогресс в бдсм дошел до того, что современным мазохисткам сей девайс был бы слабоват? *

В переводе на нашу реальность, "я мать твоих детей" - это не аргумент, чтобы не бить, это аргумент как раз наоборот. Женщине без детей ничто не мешает в любой момент встать и уйти, поэтому ее особо не ударишь. С детьми уже сложнее. При твердой решимости и с тремя уйдет, но все же.

_________________
Фельдфебеля в Вольтеры дам. (с)
https://vk.com/id595229493

Ну, может быть, Квазар, не берусь спорить. Мне часто попадались упоминания о том, что ненцы-мужья ходили направо и налево запроста и в особенности по свежим вдовам, но ничего о том, чтобы ненцы предлагали кому-то из гостей жен. Но так как я в данном вопросе полный Жюль Верн, то и не спорю...

Продолжу маленько свои простыни)...

Хорошо проснуться бы под крышей,
Чтобы сухо было и тепло.
Чтобы дождь и ветер только слышать.
Слышать, как стучат они в окно.

Чтоб стояла с крепким чаем кружка,
С жарким чаем, пахнущим дымком.
Да лежала рядышком горбушка
С корочкой, натертой чесноком.

А еще была б я очень рада
Башмакам, не мокнущим в ненастье.
Вот и все, что мне от жизни надо
Вот и все, что надо мне для счастья...

Это юношеское стихотворение А.Неркаги, которое определило ее судьбу. Уже говорила, что училась она в школе-интернате. И две ее повести – первая «Анико из рода Ного» и последняя – «Молчащий» сюжетно повторяют мотив про девушку, уехавшую на «Большую землю» учиться, забывшей о своем долге перед родными отцом-матерью, в этом смысле исповедальны и беспощадны по отношению к себе.

Сейчас большинство ненцев и ненок имеют за плечами какое-нибудь училище или техникум. Но в общем, жизнь их в русской среде складывается не ахти. Очень многие мужчины спиваются, про девушек поговаривают, что многие занимаются проституцией. Так повелось с 60-70х, мало из них закреплялись на приличной работе. Конечно, всегда были крупицы – и ученые, и деятели искусств и еще какие выдающиеся личности. Вот А.Неркаги везло, если так можно выразиться, с переменным успехом, ее очень поддерживали, тащили наверх, чтобы не пропала.

Она поступила в Тюменский индустриальный институт. Но жить было совершенно не на что, голодала, заболела закрытой формой туберкулеза, пока лежала в больнице, из института отчислили, от общежития отказали. Вот в этот период она принесла тонкую тетрадку своих стихов в Тюменский союз писателей, робко сунула в руки первому встречному и поскорее ушла. Этим писателем оказался К.Я.Лагунов. Все ее стихи показались ему совершенно бездарными, за исключением процитированного выше – он понял, с девушку в пору спасать. Честно говоря, думаю, что в стихах только на наш взгляд супер-аскетические запросы, многие ненцы влачили в ту пору, в результате коллективизации и искусственных требований об ограничения поголовья оленей, довольно жалкое существование. А тут, в стихах еще такой посыл – окна хочу, крышу, не как в чуме, то есть.

Короче, девочку решено было, во-первых, восстановить по учебе, потом ее звали на писательские заседания. Вместо стихов она начала приносить не менее плохую прозу. Это вот к вопросу о врожденных и приобретаемых талантах. Плохо в рассказах было то, что они были про то, о чем девочка понятия не имела , о романтике юга, о еще немного любви и красивых блондинах, конечно), вторично и по языку. Разговоры о том, что писать надо лишь о том, что действительно знаешь, приводили к слезам и истерикам – в то время ей было вроде как стыдно за свой народ и она считала, что никому эта тема не интересна.

Потом, сполна вкусив любви к блондинам, о которой мечтала, там оказался роман с деревенским бедным парнем, по отношению к которому она (после того, как союз писателей начал выбивать для нее по крохам какие-то пособия) повела себя как мать Тереза. Парень был простой, не веря такому счастью, раструбил о ее помощи на всю деревню. Какая-то сердобольная девчушка, пожалев ее, приехала и рассказала, как он ее ославил. Вот на этом фоне Неркаги заболела уже открытой формой туберкулеза.

И тогда, вроде как от потрясения, почувствовала желание написать свой первый роман: о том, как она получила письмо из дому и не распечатывала его два месяца, думая лишь о своих рассказах и влюбленности, как там оказалось послание о смерти ее матери и младшей сестры, о том, как все-таки поехала домой и как ужаснулась вонючести своего отца. В «Молчащем» все то же самое описывается внутренним взором ее отца и вроде как соседа, который будто бы безуспешно ждал ее много лет, и когда его оженили против воли, принципиально не трогал своей жены. Тут даже не знаю, что сказать – верю я в это или нет, во всяком случае, мне лично мотив идейного воздержания представляется очень интересной темой. Больше всего в этой связи вспоминается платоновская «Река Потудань», но там прямо-таки вершины христианской мысли (влияние московского Сократа философа Н.Федорова). У Неркаги все проще, только смутная предтеча христианского чего-то, и оттого ближе, как мне кажется, к нашей Теме, мб, латентное стремление к фемдому или шире, как ограничения за ради пси-мазохизма, такое понимание любви как любовь=страдание.

Хотела или не хотела осознанно сама Неркаги страдать, не знаю, конечно, но словно вечно на это дело нарывалась. Вторую ее «русскую» пассию Лагунов описывает так: «Новый поклонник (…) настолько очаровал, околдовал Анну, что из Заводоуковска она приехала с мужем – высоким, голубоглазым, улыбчивым блондином с широкими плечами, размашистой волевой походкой, мягким низким голосом. Я порадовался за Анну. Нашел парню работу (у него не было никакой специальности) и принялся добывать им квартиру. Голубоглазый светловолосый муж Анны оказался по сути: обыкновенным прилипалой – лодырем и пьянчужкой. Он нигде не желал работать, отнимая у Анны и пропивая не только те рубли, которые ей удавалось с нашей помощью заработать, но и все пособия, которые по крохам – по пятьдесят, по семьдесят, по сто рублей – добывали мы в Литфонде, в писательской организации, в облисполкоме, облсовпрофе, обкоме комсомола, у властей Ямало-Ненецкого округа. За то недолгое время, пока мы вырывали, буквально вырывали Анне квартиру, возлюбленный муж провел юную жену по самому дну бичевско-бомжевской Тюмени, по всем семи кругам подлинного ада. Повесть еще не печаталась, супруг не работал. Если прежде мы на добываемые пособия содержали Анну одну, теперь надо было содержать обоих. Добываемые нами для Анны деньги так называемый муж тут же отнимал и пропивал. Пропивал и купленную нами для нее одежду. Положение не изменилось и после получения ею двухкомнатной квартиры. Воистину – любовь зла. Чего только не предпринимали мы, чтоб оторвать Анну от этого потребителя: отправляли ее в длительные командировки с условием, что не скажет ему, куда и насколько уезжает, но она говорила, и он ехал вместе с ней либо следом, пропивал ее командировочные, а заодно ее одежду. Мы вздохнули было, когда за хулиганство его на год упрятали в тюрьму. Но по слезной просьбе Анны я устраивал ей свидания, и жалкие пособия потекли на передачи».

ДС-ный, как минимум в смысловом плане сюжет второй повести Неркаги - "Илир". Там действие происходит в первые годы советской власти, все вертится вокруг рода богатого, мудрого Мерчи, у которого тысячи оленей. У кого столько оленей, тот приобретает статус великокого предка после смерти, ему поклоняется род.

У Мерчи есть сын, душа которого - "хорей", как пишет Неркага. Что такое хорей я выше писала. Что это значит иносказательно? Он злой, кажется, он охоч до власти. Но вроде бы, это не плоский образ злодея. Он так бил свою жену, что его сын Хон родился горбатым, в восемь лет не ходит, выглядит как трехлетний. Отца мальчика Илира он послал в пургу искать оленей, тот згинул. С матерью Илира он прижил еще одного ребенка.

В семье этой много батраков. Когда доносятся слухи о приезде "красных нарт", красных, раскулачивающих богатых, Мерча раздает оленей трем своим батракам на время, а часть вместе с Илиром отгоняет в укромное место. Хон надеется, что красные его вылечат и сообщает комиссарам, что Илир знает, где олени. Жена Маймы убивает одного из красных, метнув нож. Мерча берет эту вину на себя, его арестовывают. А жена Маймы в отместку начинает издеваться над Илиром, сажает его на привязь, как собаку, запрещает говорить по-человечески, кормит из миски вместе с собаками.

Чем не "Америка" Кафки? С той только разницей, что история этого мальчика - реальная.

____

У Неркаги 4 повести, и только последнюю ("Молчащий") можно найти в электронных библиотеках. По третьей "Белый ягель" и первой в 2014г снят фильм. Только что его посмотрела. Вообще немного запуталась, я "Молчащий" дочитала до 30-й страницы (их всего-то 101), там начинается сюжет "Илира"... Половину фильма "Белый ягель" смотрела, было впечатление, что снято в измененном виде по "Мочащему". Не знаю, мб, истории во всех этих четырех повестях кочуют из одной книги в другую, словно совершенствуются.

С дальнейшей биографией дело было так: посде написания второй повести ("Илир") Неркаги приняли в Союз писателей. Она начала работу над "Белым ягелем", но тут у нее случилась новая любовь, на этот раз с ненцем, с которым она решила отправиться каслать, т.е. кочевать домой, в тундру. В Союзе писателей как только ее не отговаривали, квартиру ей выбили. Но вот уехала. И, конечно, в чуме и при кочевках писать невозможно. Она пробовала. Писала параллельно еще какую-то вещь, но после в одном из интервью сказала, что ту, вторую вещь разбросал ветер, не тронув "Белый ягель", и так она поняла, что вторая вещь - злая и что писать ее нельзя. Сколько она кочевала, неизвестно, но спустя какое-то время основалась в фактории и стала заниматься школой-интернатом. Стала очень православной. Написала "Молчащий", которые критика приняла очень дружелюбно, назвав заодно эту повесть постмодерном и северной антиутопией (я пока этого не почувствовала). Между "Белым ягелем" и "Молчащим" прошло 15 лет, в которые Неркаги ничего не писала. Сейчас она пишет на камнях - цитаты из Библии и еще какие-то фразы из ненецкого эпоса. Периодически выступает с очень пессимистическими, резкими заявлениями. Потом у нее выходили сборники по сути этнографические, собственноручно ею записанные вещи из устного ненецкого творчества.

Как бы то ни было, она вернулась к своим, а жизнь там не сахар. В фильме "Белый ягель" в чумах неработающие телевизоры, кино смотрят на планшете, притом непонятно, откуда электричество в тундре. И чтобы мобильник ловил, надо ехать куда-то далеко и залезать на вышку. Оленей пасут на снегоходах. Видимо, если б было все, как в книгах, а в книгах все в 70х прошлого века, молодежь бы не стала смотреть. Мб, в этом есть какая-то сермяжная... - фильм очень современный и звук бесподобный.

Конечно, в фильме совершенно нивелировано очень многое из того, что есть в тексте. Лав-стори вышла на первый план, вопли мужчины душераздирающи, сентиментально в плохом смысле, имхо, прям до зеленых соплей. И да, с острым моментом в конце (в который старшему поколению не поверится, скорее всего) - но все во благо молодежной аудитории, в том числе немножко ненавязчивой эротики.

Из плюсов: очень качественно переработанный образ и замечательная актерская игра (у Неркаги то был глава сельсовета) главы местного муниципалитета, северные просторы, вместе с северным сиянием, и даже в чум люди входят правильно, по-ненецки, как бы обернувшись вместе с пологом. И да, те самые наземные захоронения на родовом кладбище показаны настоящие. Сырое мясо с кровью едят. Ребятишки мелкие классные. Собаки, как и положено, породы самоед), не той, которой в Англии переделали, настоящие).

Смотрите, если есть желание окунуться в атмосферу, хоть исторически не ту, но близкую: https://www.youtube.com/watch?time_cont ... PfAHGcJTUU.

А это повесть "Молчащий" - https://www.litmir.me/br/?b=264270&p=1.

Если чего еще вычитаю тематического, отпишусь.