Клуб "Преступление и наказание"

Я сейчас не о конкретном конкурсе, а вообще литературе. Действительно, бывает так, что читаешь и очень многие предложения звучат как законченные высказывания, афоризмы. Некоторые запоминаешь, можешь потом процитировать. У меня правда так очень редко бывает, но случается. Есть люди, которые любят сыпать цитатами. Они, наверное, любой рассказ, на фразы разберут, особенно, если склад ума такой - уметь интерпретировать высказывания.
Мне из всего конкурса запомнилась только одна фраза. Забавно, но вспоминаю ее каждое утро.

Отличный рассказ. Глубоко автор копнул.

КОНКУРСНАЯ РАБОТА - Рецензия на рассказ «Родные»

Виток событий казалось-бы незначительный: мужчина и женщина встретились, поговорили, повспоминали и разошлись. Почему так хочется разобраться, проанализировать? Да потому, наверно, что идея рассказа на поверхности не лежит, а впечатление довольно сильное, много ассоциаций.
По первым строкам видно, что повествование от лица мужчины, а значит именно он, прежде всего, ожидается быть в фокусе внимания - со своими мыслями и ощущениями, доступными читателю.
Интересно ли это мне? Ну, если честно, от лица верхней барышни, молодой и красивой, может оно-бы и поживее, мажорнее, но не всегда тематической литературе следует распускать павлиний хвост! Выкидываю свои предпочтения за борт, запасаюсь, как ребёнок в кинотеатре, попкорном и пепси.
Опускаюсь в атмосферу, созданную автором.


Глядя на плафоны фонарей, мужчина усмехается про себя: " Как в Париже!".
Глядя на свою спутницу, пытается понять, чего она сейчас о нём думает; сам при этом колеблется: остаться с ней или сбежать. Правда, это лишь слова, особенность авторского стиля. Намерения сбежать у него, конечно, нет.
Откуда он вообще приехал? Первая загадка, а загадки я люблю
Причина волнения главного персонажа тоже пока неизвестна - скорее всего, любовная история, оставившая след в его памяти. А может не только любовная, но и садомазохистская? Ну, в общем, посмотрим, как дальше будет развиваться.


Одновременно, нам дают понять, что спутница чувствует себя намного увереннее, чем главный герой. Разве можно ему сбегать, занимая ведомую позицию? Противоположные полюса, как известно, притягиваются.
Женщина приглашает его в свою квартиру, на чашку чая. Следующим абзацем узнаем, что он был в этой квартире ранее неоднократно.
Обращение собеседницы в почти приказном тоне: "Ну, рассказывай!"
И вот тут становится окончательно ясно, что история у них была не совсем любовной.
Кем она ему является, всё ещё туманно, но по репликам автора "родной сестрой она не была" и "переехал в этот дом, когда пошёл в шестой класс" можно предположить, что она его опекала, а значит и доминировала.
"Порола раз в неделю по воскресеньям ... [потом] Он одевался, ежился, ходил по комнате, готовил уроки, ужинал, стараясь пореже встречаться взглядом с недавней экзекуторшей... ритуал наказания ремнем был наивысшей точкой их близости" (С)
Превосходное описание, расставляющее наконец шахматные фигуры по своим местам!
Можно вообразить, что такое для мальчика айсберг под названием "старшая сестра": объект огромного сексуального притяжения, оставляющий на долгие годы след в психике и формирующий на всю жизнь предпочтения фетишовые!
Здесь, пожалуй, надо остановиться и разобраться как следует.
Я всегда считал, что у парней с мазохистскими склонностями гораздо вероятнее произойдёт столкновение с образом "младшей сестры" - какой-нибудь девочкой из класса, сидящей по диагонали через проход, или соседкой по лестнице, или ... вариантов много, но образ-то примерно один: маленькая хрупкая принцесса, зовущая своей красотой на подвиги и физические мучения. Фантазии там имеют направление несколько иное, чем боль от столкновения в детстве с образом "старшей сестры", которую нарисовал автор. А значит, рассказ интересен ещё и с точки зрения познавательной - продолжаю его внимательно изучать.
Из дальнейшего разговора героев за чашкой чая: собеседница не вполне уверена, что наказания ремнем пошли мальчику на пользу. Но тут же узнаём, что они определенно отложили отпечаток на его последующие взаимоотношения с девушками: с одной пришлось расстаться, когда та узнала о его наклонностях, другая принимала эти наклонности, но тяготилась ролью доминантки.
Не в силах найти в своей жизни подходящую спутницу, которая бы заняла сразу две позиции (верхней садистки и сексуальной партнёрши), герой отправляется на тематические сайты, включая вероятно и коммерческие. Можно не сомневаться, что там он столкнулся с потребительским отношением - эта тема, сама по себе, достаточно интересна, потому что большинство садо-мазо экшенов совершается женщинами именно в коммерческом секторе, но она освещается в беллетристике крайне однобоко и скучно. Хорошо, что автор не стал углубляться.
Не написано, как герой оказался в Германии. При этом, сцена его знакомства с профессиональной доминанткой в Берлине читается увлекательно.
Собеседница реагирует на его рассказ о заграничной жизни с некоторой завистью, акцентируя сторону материальную: "Так у тебя и машина есть!", "Она тебя использует как бесплатную рабочую силу" ... Что, как мне кажется, есть некоторый отход от образа старшей сестры к сестре младшей.
Но концовка возвращает всё на свои места, когда она с издевкой предлагает герою покончить с собой, выпив таблетки.
Фактически, приказ: "Капни в чай, ну капни, капни. Семь-восемь капель..."
Скорее всего, это блеф, игра. Но кто-же знает точно? Особенно, после ремарки: "Разделаться надо было с одним человечком".
И вот тут мой интерес к безымянной героине достигает максимума. Правда, и рассказ заканчивается.

КОНКУРСНАЯ РАБОТА - Рецензия на рассказы "Родные" и "Несущий свет"

Что общего в этих на первый взгляд совершенно не схожих рассказах? Представление о взрослом мазохизме как о некой программе, заложенной в человека в детские годы близкими ему людьми, и этой программе он продолжает бессознательно следовать, даже когда вырастет.

В рассказе "Родные" главный герой в детстве - неприкаянный, заброшенный подросток, невесть почему оказавшийся в шестом классе в чужом доме, на попечении дальней родственницы, которая боролась с издержками его переходного возраста с помощью ремня и всегда следовала при этом определенному ритуалу: брала мальчика за руку, подводила к кровати, толкала в плечо, отворачивалась к окну, дожидаясь, пока он самостоятельно разденется и уляжется, затем наносила ему несколько ударов ремнем и в конце в качестве утешительной ласки проводила рукой по его волосам. Наказательная рутина? Что здесь, казалось бы, вообще может привлечь? Но мальчик оказался настолько замкнутым и интровертным, что за все время жизни в этом городе не сумел обзавестись ни друзьями, ни подругами, с другими родственниками, по-видимому, не контактировал и даже со своей опекуншей разговаривал мало, а общался в основном через оставленные на холодильнике записки. В результате единственными их тактильными контактами оставались именно эти ритуальные касания при порке, и в итоге мальчик, все же нуждающийся в какой-то близости, "иногда подсознательно, а то и вполне сознательно, чтобы вновь пережить эту близость, норовил взбесить, сказануть за ужином якобы нечаянную дерзость, "забыть" вымыть посуду с вечера..." Ну да, как говорится, на безрыбье и рак - рыба...

Поступив, наконец, в институт, парень почему-то разительно изменился, стал вдруг общительным и даже чрезмерно говорливым, сумел увлечь собой одну сокурсницу, потом другую, занимался с ними сексом, но при этом почему-то подсознательно ждал от них исполнения привычных ему с детства ритуалов. Вторая на это даже согласилась, но особого желания не выказывала, а главный герой хотел уже полного сходства интересов со своей партнершей. И он таковую нашел! Профессиональную домину в Берлине, что поселила его на своем загородном участке в отдельной флигеле, использует в качестве садовника и дважды в месяц выдает ему "заработную плату" - охаживает плетью до полубессознательного состояния. И главного героя это вроде как вполне устраивает, но какие-то смутные воспоминания по-прежнему его гнетут и приводят к той самой дальней родственнице, с которой все и началось и которая тоже, оказывается, свою жизнь устроить не сумела. Обоим неохота жить, и оба, похоже, не прочь вернуться к тому давно отыгранному ритуалу. Чтобы, переписав его заново, как-то изменить и свою жизненную программу? Прямых намеков на это нет, но ощущение такое все же возникает.

Героиню рассказа "Несущий свет" Эми Грейс Аллен ее мать Мэг, супруга баптистского пастора, с восьмилетнего возраста использовала на родительских встречах в качестве наглядного пособия, как правильно наказывать детей. И уж здесь, в отличие от героев рассказа "Родные", ритуал был проработан досконально! Как подбирать и готовить розги, как правильно раздевать ребенка для порки, как его укладывать, по каким местам и как часто наносить удары, сколько именно должна длиться порка.

Столь тщательная регламентация придает банальной порке сходство с некой религиозной церемонией, сакральный смысл которой - принесение в жертву агнца. На агнца малолетняя Эми тянет вполне, грехи, за которые ее якобы наказывают, не похоже, чтобы были велики, происходит все это действо по воскресеньям, то есть по главным для христиан богослужебным дням, а присутствие при этом внимательных зрительниц довершает сходство с богослужением.

Ведь откуда пошло само таинство евхаристии? Дмитрий Мережковский полагал, что из Атлантиды, где действительно приносили в жертву реального быка (агнца) и причащались его плотью и кровью. Там, якобы, и возникла та первая религия, что потом, многократно преломившись в культурах разных народов, и легла в основу всех существующих ныне религиозных учений. Отсюда схожие ритуалы и у обитателей древнего Кипра, и у митраистов.

Но христианство внесло в этот древнейший архетип свою немалую лепту. Для христиан приносимый в жертву агнец - это Христос, который при этом учит: "Если хочешь принести жертву - стань ею сам". И вот тут возникает диссонанс. Мэг Аллен приносила в жертву не себя, а дочь, следовательно, шла вразрез с сакральным смыслом христианского вероучения, вероятно, сама того не осознавая. Эми же, церемонии никак не препятствовавшая, в каких-то глубинах подсознания могла ощущать, что тем самым сближается с Христом, то есть ее желание повторять это вновь и вновь никак не может быть греховным, что бы ни твердило ей на этот счет официально исповедуемое ею вероучение. Сознательно она при этом все же считала себя грешницей и даже раскаивается, а потом вновь совершает все тот же грех. Может, потому, что ее взрослые тематические сессии далеко отошли от того давнего детского ритуала?

Положение спасает тот, который знает истинное положение вещей, выступающий здесь под именем Несущий свет. Он устраивает выросшей Эми, ныне именующей себя Аделью, точное повторение ее былых детских порок и тем самым помогает ей вытащить из подсознания, извлечь на свет знание об истинном положении вещей. Она осознает, наконец, свою настоящую роль в этом ритуале и, естественно, каяться больше не идет, а требует повторения сего действа от того, в ком верно распознает дьявола. Ну а кому, как не дьяволу, и приносить в жертву агнца? Ему эта роль предопределена изначально.

И каким же недалеким выглядит тут проигравший спор Михаэль! Ну да, ангелы настолько далеко отошли от Божественного Сознания, что перестали уже его правильно понимать, отсюда и их грехопадения, и только Темный двойник Господа обречен всегда его знать.

Итак, налицо две версии тянущегося с детства мазохизма: телесно ориентированная в рассказе "Родные" и сакрально обусловленная в "Несущем свет". Страдания погрязшей в духовной тьме души, которая еще только ищет возможности пробудиться, и душа, уже осознавшая свою сущность и потому не боящаяся ни в чем изваляться, ибо, как говорили древние гностики, золото никакая грязь не в состоянии испортить.

КОНКУРСНАЯ РАБОТА - Рецензия на рассказ «Родные»

"Улицы, знакомые до боли. Фонари, знакомые до боли. Облака, знакомые до боли". Встретились и идем. Скупое перечисление действий и предметов сразу рождает ощущение запредельной тоски, такой тоски, которой отказано даже в проявлении, в праве на существование. Тоска и бесконечное повторение.

В рассказе нет лишних деталей, все работает на создание атмосферы. Автор не дал имен героям, ни главным, ни второстепенным. И хотя само по себе отсутствие имен в коротких рассказах не является чем-то необычным, здесь это усиливает ощущение обезличивания, отчужденности. У героини не только нет имени, но и роль ее по отношению к герою размыта – она заменяла ему мать, но не мать и даже не мачеха, не сестра, не тетя. Приехав к ней (язык не поворачивается сказать, приехав домой, нет у него дома), он не предъявляет претензии за жестокое обращение в детстве, как мог бы выросший сын. Он делится с ней своим сексуальным опытом и показывает следы от порки, несмотря на ее нежелание. С долей эксбиционистского удовольствия даже: заставить слушать и смотреть, - сквозит в этом. Кто она для него – родитель, идеальная верхняя, объект вожделения, причина всех бед, родная душа? Он все еще чувствует себя беспомощным ребенком рядом с ней, и вместо катарсиса и освобождения вновь разбивается об ее «доброжелательное равнодушие». Ему безнадежно хочется получить хоть какой-то отклик, ведь именно «официальный привкус» их отношений травмировал больше всего. Она чувствует что-то короткий момент, но потом опять этим "так у тебя и машина, оказывается, есть", обесценивает все переживания героя и по сути его самого, как делала всегда. Может быть именно поэтому (хотя и необязательно) в своих тематических поисках герой приходит к самым жестким практикам, когда до слома, потому что это единственный доступный для него способ хотя бы на короткое время перестать испытывать отчужденность и одиночество? Именно пустота и одиночество – его ад. И некуда «проследовать» – везде будет одно и то же. Он ходит по кругу – все те же улицы, фонари и облака – и не важно, провинциальный городок, столица или заграница. Круги ада только углубляются и, кажется, что выхода нет.

Героиня не менее интересна. Если для героя отчужденность и пустота – ад, то для нее – дом. Она «такая как есть». Ей даже трудно поставить это в вину, потому что это просто ее свойство, как свойство снега быть холодным, а хищника убивать. Либо жить с этой ношей, либо умереть, так же без особых эмоций "семь-восемь капель..." Кстати, эти несколько капель, ни много, ни мало предназначены тому, кто ей почти сын, «родному». Какого сочувствия можно ожидать от мира, если тебе равнодушно (!) предлагает яд та, кто тебе почти мать (!). Трудно отделаться от мысли: если бы он решил выпить эти капли, она бы вот так спокойно и смотрела, не пытаясь ничего сделать? Но монструозность героини идет на пользу рассказу. Если случится так, что читатель пройдет мимо всей этой отчужденности и обреченности, то в эпизоде с каплями шанса отвернуться у него уже не будет. Автор выкручивает ручку безнадеги на максимум – в сострадании отказано, печать, подпись, обжалованию не подлежит; без вражды, «равнодушно-благожелательно», так же как наказывала в детстве она предлагает ему умереть. Это кульминация триллера.

В завершении истории герой от яда отказывается, но уходит еще более опустошенным, ведь героиня в очередной раз одержала победу, утвердив в его сознании свою картину мира. Но, в отличие от нее, он все-таки выбрал жизнь. Это главное различие между ними - он все время выбирал жизнь: пробовал, страдал. В этом надежда для него. А она так и останется сидеть в своей квартире «такая как есть», пока не состарится или не примет свои капли.

P.S. При написании рецензии стоит избегать фраз, «этим автор хотел сказать…», потому что автор скорее всего хотел сказать что-то совсем другое… но я не могу отделаться от наваждения, что рассказ не о том, что на поверхности: не об отношениях, не о детской психотравме, не об истоках темы – все это лишь средство. Цель – персонификация абсолютной безжалостности в образе героини, образе будничном и неприметном. Это равнодушие вселенной отрицает само твое существование. Здесь нет злодея и злодеяния, нет и жертвы. А раз нет жертвы, то и некому испытывать боль. Все в порядке вещей, и нет причины жаловаться. А если жалобы все же есть, значит что-то неправильно, сломано в механизме. Механизм можно выключить. Спокойно выключить сломанный механизм – никакого ТЕБЯ нет и не было.

КОНКУРСНАЯ РАБОТА - Рецензия на рассказ «Родные»

«Мне подменили жизнь. В другое русло, мимо другого потекла она…»

Разве они – «родные»?

«Они встретились…» Так начинается рассказ, и эта первая фраза сразу обозначает пространство двух миров – Его и Её. Они соединились после многих лет разлуки здесь и сейчас, в этой отдельно взятой точке окраины большого города. «Встретились» - «поднялись» - «вышли»: объединяющие двоих глаголы, но объединяющие, впрочем, лишь внешне, событийно да и временно, ведь уже через несколько минут после встречи у него появится «соблазн развернуться и уйти», броситься «в обратный путь», «побежать по эскалатору». Это пространство – «улицы», «фонари», «облака» - было когда-то общим, не случаен повтор «знакомые до боли», выявляющий мгновенность узнавания, но уже несколько лет назад оно распалось на два мира, и две жизни начали стремительно отдаляться друг от друга: «Когда уезжал, когда спасался бегством».

Теперь есть два пространства – Его и Её. Разные. Далекие друг от друга. Ее пространство: кирпичи пятиэтажек, тапочки, электрочайник, оконная решетка, копия Айвазовского. И какой насмешкой над этим прозаично-серым пространством кажется красочность «африканского, что ли, ландшафта» с «цветастыми бабочками, гусеницами, жуками». Ее пространство статично, именно не устойчиво, а статично, даже появившиеся на холодильнике магнитики «Ростов», «Краснодар», «Таганрог» (южные города, в которые северяне с невысокими доходами ездят летом в отпуск), скорее, напоминают о чьих-то других поездках.

Его пространство – сначала московский вуз, потом – за фигурой умолчания, а значит, неважные, временные, стремительно меняющиеся – другие пространства, последнее из которых - «отдельный флигель» не в его загородном доме берлинского предместья, не с его машиной, не его садовым участком. «Там, откуда он прибыл, было ничем не лучше». В описании той его берлинской жизни – одни отрицательные частицы: «не берет», «не знаю», «ничего нет», «не рассказывает», «не бываю», «не покидаю», «не вижу». Не в отрицании только «избиения плетью» в подвале два раза в месяц.

Точка пересечения их пространств – комната, видная через проём, от которой он с первой минуты не мог оторвать взгляд, комната, где когда-то он был вовлечён, втянут, вброшен, а может, посвящён в мир особых, ни с чем для него по силе так и не сравнившихся эмоций страха, подчинения и боли. И эти эмоции, и «репертуар касаний», неизменно повторявшийся на протяжении многих лет, «хлёсткие стежки», «утешительная ласка» прикосновений рукой к его волосам, нечто «победоносное» в ее глазах – всё это стало своеобразным каркасом, несущей конструкцией его модели жизни, иной он уже не мог хотеть, ведь только эта модель давала ему ощущение настоящей, наивысшей близости. Не он ее для себя выбрал – но отринуть уже не мог.

Слабее оказалось притяжение дела, работы, самореализации: «Учёба, специальность… Разве в этом смысл? Да и работаю я не по специальности». Слабее оказалось притяжение любви: когда горячка первого упоения чувственной любовью спала, он начал ощущать пустоту, недостаточность, которую, оказывается, для него ничего,

кроме той «особой близости», заполнить не может. «Чего-то стало не хватать…», «Мы были не способны на большую близость». А ведь та, первая, с которой расстался даже с облегчением, оказывается, любила его по-настоящему, сутками плакала, умоляя не бросать. Вместе с ней было потеряно пространство любви и, возможно, счастья, однако оно без сожаления отброшено как не соответствующее единственной «модели», не встраивающееся в единственный «каркас». Вторая сокурсница, потом сайты, поиски, с ними, вероятно, связан и отъезд в Берлин – и только одного, только полностью соответствующего «каркасу» «особой близости», а по сути, не им выбранной судьбы. И вот уже не важна любовь, ведь ее нет в этом каркасе, не нужна даже физическая близость – только очищенные от всего подчинение и боль: «Женщина – как женщина… впрочем, это был совершенно не мой тип». Пространство жизни, казалось бы, расширялось, а на самом деле сужалось, сжималось, как шагреневая кожа, пока не сжалось до флигеля и подвала, где его избивают до «полубессознательного состояния».

Да, они – «родные».

Кажущаяся разъединённость этих «родных» чувствуется не только в пространстве, но и в их душевном состоянии, в их «настроенности» друг на друга. Несовпадение - полное: он скован узнаванием прежнего – «спутница будто сделалась ещё невозмутимее»; «он рассказывал сбивчиво, комкая концы фраз» - для неё следовать за «нитью его рассказа было утомительным трудом»; он мучается вопросом «Зачем он здесь?» - «ей не было дела до него». И вдруг – как точка пересечения, психологического соединения – ее слова «Не зря, выходит, порола». И с этого момента – созвучие, отраженное даже в эхом соединённых словах «Не зря…» - «А может, всё-таки зря?» - «Может, и зря». «Ей, правда, было интересно, понял он. В кои-то веки».

Он понимает, что в «ловушке» той самой «особой близости»: «Зачем было пересекать полконтинента, чтобы угодить в ту же ловушку?» Есть и еще одна метафора – «запутавшийся клубок», который непременно нужно «размотать или разрубить одним махом». «Ему с ней было, как всегда, неловко», он хотел эту неловкость «довести до логического предела, до максимальной концентрации», чтобы вырваться из силового поля притяжения этой «особой близости», которая была между ними, но еще не знал, что лишь глубже увязает в ней. Это ощущение мучительно: оно не сулит облегчения, разрешения, освобождения. Одна из точек полного съединения – признания, прозвучавшие тоже эхом: «Жить неохота» - «И мне неохота». И её пузырёк с ядом из «аптечного шкафчика» в чём-то сродни полосам на его спине: ей нужен где-то рядом яд, ему нужна где-то рядом плеть.

«Я-то вообще одинёшенька… Молодая была, на тебя дулась… личную жизнь завести не даёшь». А ведь когда-то была аспирантура, значит, и надежды на какую-то другую судьбу, другие пространства. Но она, оказывается, тоже в «ловушке». У неё ведь «много всего было с тех пор», но не было той «особой близости», того «репертуара касаний», того, как оказалось, общего для них «каркаса» эмоций – для него мучительных, для неё желанных, так что после этой встречи с ним «на душе у неё было тепло, спокойно». Не случайно после его ухода она долго стояла на пороге той самой комнаты, глядя в дверной проём. Не случайно – и в его, и в её сознании – оформился, казалось бы,

совершенно ненужный в данной ситуации вопрос: «Интересно, а жив ли спустя столько лет ремень?» - «Интересно, жив ли тот самый ремень спустя столько лет?» «Того самого» ремня – в физической, «вещной» форме – скорее всего, нет, но всё же он есть.

Как связь между ними, действительно, «родными».

КОНКУРСНАЯ РАБОТА - Номинирующий отзыв на рассказ «Родные»

Номинация – лучший рассказ конкурса

И весь в синих молниях, Господь мне ответил:
— А для чего нужны стигматы святой Терезе?
Они ведь ей тоже не нужны. Но они ей желанны.
— Вот-вот! — отвечал я в восторге.
— Вот и мне, и мне тоже — желанно мне это,
но ничуть не нужно!

В.Ерофеев «Москва-Петушки»

Как для Венички алкоголь служит обезболивающим при такой сложной операции, каковой является жизнь, так и для героя рассказа физическая, тематическая боль – это анестезия фантомной боли по себе целостному, неповрежденному.
Словно землей обетованной, сакральным местом, где можно вновь обрести себя, принять невозможный трагизм существования как данность, были для героя поэмы Петушки. В этом городе ждут его те, кто придают смысл всему и встреча с ними вожделенна так страстно, словно это вопрос жизни и смерти.
В свои «Петушки» приезжает и безымянный герой «Родных» …
В рассказе удивительно тонкий язык повествования. Он под стать главному герою, «внешне угрюм и малоразговорчив», словно по телеграфному скуп и сдержан, но столько недосказанности, смысловой плотности скрывается за этой кажущейся простотой. Нет ни одного лишнего слова, всё четко выверено и подобрано автором. Поэтому с самого начала возникает ощущение "грустного финала". Название «Родные» - но никто не встречает рассказчика на вокзале, как встречали бы кого-то долгожданного, родного. Они просто где-то встретились, словно пересеклись две непересекающиеся кривые. А он, наверное, ожидал иной встречи, раз «…. крепчал соблазн развернуться и уйти». И с каждой последующей фразой рассказчик увлекает, погружает читателя в свою вселенную, в мир рефлексии и самокопания, полный вопросов, на которые у него самого нет ответов и которые так хочет узнать читатель.
Кто они, эти двое? Откуда словно вдруг материализовались в момент, когда «… он переехал сюда, в ее дом». Почему она одна в этом «доме», что дом для нее значит, были ли вообще когда-нибудь в нем любовь и счастье?
И что хочет вспомнить он, «мысленно продвигаясь всё дальше, глубже, в самые ранние воспоминания детства. Что же там такое, самое раннее, самое первое?»
Они оба словно два осколка какой-то неведомой беды, насильно, против воли оказавшиеся вдруг вместе и так не сумевшие выплыть из ее взрывной волны. В рассказе много описаний действий, событий, происходящих не только с героем, но и с его «не сестрой», а ощущение, что в их мире ничего не происходит, они словно затерялись в каком-то лабиринте, а настоящая жизнь проносится мимо.
Что же так «контузило» молодую женщину, что она стала отравой для героя? Таким ядом, что он так и не смог найти точки опоры, чтобы вырваться из этой ловушки одиночества и пустоты, даже далеко сбежав физически. Он ищет в теме спасение, возможность переиграть судьбу, но почему-то это ведет его к самоотрицанию, самоуничижению, крушению.
Веничка так и не доехал до своих Петушков. Герой «Родных» из своих вырвался, непонятно только, смог он «размотать запутавшийся клубок - или разрубить махом»? Но он же отказался от предложенного «мне есть, чем тебе помочь». А ведь этот пузырек она, возможно, достала когда-то для себя. Наверное, на случай, когда уж станет совсем «жить неохота».
Этот рассказ так написан, что эмоциональный контакт с текстом получается сразу, вибрация твоего внутреннего камертона созвучна вибрациям, что создает автор. Про очень многие тексты легко рассказать «про что» они, а вот сформулировать –«о чем» - намного труднее. Так и с «Родными», после прочтения остается тонкое и оттого острое ощущение непостижимости чего-то в жизни, размытой в ней тоски, подлинного отчаяния. Его нельзя рассматривать с позиции "нравится/не нравится" – он глубже, он вытаскивает откуда-то такие сущностные пласты и смыслы человеческого, которые и делают человека больше, чем просто сумма составляющих его частей.