Клуб "Преступление и наказание"

В тот день натопили жарко, от сапожек с валенками натекла целая лужа. Сидели друг за дружкой на ступеньках, ведущих к клиросу, на самой площадке уже некуда было приткнуться - праздник, народу битком. И от них стекали ручейки, грязные, мутные, совершенно неуместные в нарядном зале новенькой только что построенной церкви.

Ей было 8, она успела выучить за осень несколько тропарей, и совершенно не хотела уходить, когда группа бабулек, недовольных тем, что стоят - а эти, "молодые" (какие молодые, Господи! Дети от 4 до 10 лет) смеют сидеть на ступеньках.

В отличие от бабулек их компания была вежливой, шуганулись кто куда. Она потеряла маму из виду - та стояла в противоположном конце храма, у свечного прилавка, пристроилась поэтому поближе к алтарю, надеясь найтись ближе к Причастию.

Оказалась рядом с одной сухонький старушкой, совершенно не похожей на тех, других, а чем, так сразу и не скажешь. Цигейковая шуба, вместо платка - пушистый берет, морщинистые руки комкают кипейно-белый платочек...старушка беззвучно плакала, хотя батюшка читал проповедь радостную, рождественскую, без призывов каяться, а только праздновать - и слезы старушки было странно видеть.

Мама не нашлась, ни после причастия, ни после целования креста. Она потыкалась то в один угол, то в другой, знакомых взрослых постеснялась спросить - по меркам православных семей она была абсолютно самостоятельной и вообще-то должна была братьев-сестер пестовать, ну а раз одна у матери - так тем более, надо уметь все самой! И вздыхая, скрывая панику, села все на ту же клиросную лестницу.

-Деточка, ты потерялась?

Подняла голову, старушка в берете, смотрит ласково, по-доброму.

- Я маму жду, - тихо.

- А вот что у меня есть...- морщинистая коричневая рука полезла в карман и вытащила оттуда горсть шоколадных конфет, - возьми, деточка. Помяни раба божьего ..., имя скомкала. - детская молитва знаешь, какая громкая?

- Почему громкая?
- "Если не будете как дети, не войдёте в Царствие Небесное", - непонятно ответила бабушка. - Ты съешь все, ладно?

Конфеты подтаивали в горячей ладони. Она решилась выйти через боковую дверь. Дублёнка и круглая шапочка, в которой была похожа на снеговика, остались в храме, в ворохе сваленной детской одежды. Вышла в одном свитере и сразу же окунулась в завывающую темень.

Снег валил хлопьями - только граница огоньков домов, стоявших с той стороны пустыря позволяла отличить небо от земли. Оба они были задернуты занавесью метели. Дверь позади нее захлопнулась, она кинулась с ней, подергала - но поздно, не открыть.

Плача, двинулась вокруг храма, не разглядев дорожки, провалилась в сугроб - да так и осталась лежать на спине, глядя широко распахнутыми глазами в темную муть. Подумалось: - это все из-за конфеты. Она под строгим взглядом старушки засунула в рот кусочек шоколада. А нельзя - до первой звёзды совсем нельзя ничего есть! Но так нестерпимо хотелось...мама строго соблюдала пост, заставляла и ее (по меркам православных семей 8 - более чем сознательный возраст). И тут конфеты!

В снегу почему-то было жарко. Надо подниматься. И...выкинуть то, что у нее в руке.

Сглатывая слюну, она шла сеятелем - разбрасывая конфеты в ярких обертках, изо всех сил надеясь, что добрая старушка уже ушла и не разглядит на снегу блестящие кругляшки.

Ей было муторно, ощущение, что она выкидывает что-то очень важное, что не выполняет обещание, душило стыдом, но страх перед матерью был сильнее.

Дорожка все не кончалась, она шла, и шла, и шла...наконец подняла голову - и почти упала в материнские руки.

- Дура дурой, - с бешенством произнесла та. - Заболеть специально вышла! Зла на тебя, идиотку, не хватает! Одну оставить нельзя, мне всю жизнь около тебя сидеть! Своих дел у меня как будто нет! Опять ты то в хор лезешь, то по улице голая скачаешь! А ну пошла! Я тебя ждать не буду!

Мать за шиворот втащила ее в храм и изо всех сил толкнула к уже почти пустому шкафу для одежды.

Девочка онемевшими пальцами, дуя на них украдкой, застегивала пуговицы, завязывала тесемки у шапочки.

- Мама, - робко спросила она, когда уже вышли из храма, мать затихла и елейно улыбнулась пролетевшему мимо них священнику. - а ужин будет дома?

- Только о жранье и думаешь, - выплюнула та, - Боже и за что мне эта дура досталась, только жрать и спать, нет бы спросить, мама, не устала? Мама, тебе же завтра на работу, неееет, полежала в уголке и жрать просит!

Девочка вся сжалась в комок, несправедливые злые слова бились в уши, хорошо, что часть из них уносил ветер, она только молилась, как само получалось, не о матери даже, не о празднике - а упорно о том самом неназванном рабе...упокоенном, покойном...просила мысленно прощения за конфеты...


На завтра на сияющем, нестерпимо блестящем под солнечными лучами, ровном полотне снега никаких конфет не оказалось. Пока мама беседовала со знакомыми, девочка специально обежала здание храма, ничего, пусто.

Старушки тоже не оказалось - поискала ее глазами, но помнила только коричневые как печенье яблоко руки...

Она всё-таки застудилась в тот вечер, утром ещё отходила, а потом просто не встала из-за стола дома. И провалялась в постели в зыбкой полуяви два месяца.

Ей снились красные каплевидные пятна на снегу - будто камушками выложенная дорожка. Почему-то она кидала их вперед, а не назад (как Гретель в сказке, чтобы не потеряться), и шла по складывающейся дорожке, и в темноте казалось, будто у нее с рук капает кровь.



Между сидениями в газели, отличающейся от обычной маршрутки только тем, что вся правая половина машины была пустая, не считая крохотных рельсов и системы грузовых перетяжек над ними, была положена зачем-то доска. Ее сняли, положили на пол, не влезла, ругались, потому что-либо на гроб класть, либо выкидывать, наконец, запихнули. По диагонали через гроб, будто прибили.

В суматохе последних дней машину напрокат так и не взяли, вообще было не до того, и пришлось ехать в газели. Сменяли друг друга на сидениях - на водительском и заднем. Спереди было тепло, грела печка, с тяжёлых жёлтых ботинок стекала грязь. Сзади ей постоянно лезла в голову мысль, что мертвенный холод - это не метафора, дубели щёки и прядь волос, промокшая от пота, заледенела белым завитком.


Все это из-за семейного кладбища. Якобы только там всю их семью и хоронят. За много километров от Москвы, в городке, имеющемся на карте только благодаря крупнейшей в стране ГРЭС, на берегу реки
Слез не было, эмоций тоже. Она просто совершенно была уверена, что все это не взаправду и усилием воли заставляла себя не думать об оставшихся экзаменах, об оставшемся в Москве Верхнем, который накануне буквально заставил ее приехать, влил стакан виски, и долго разминал совершенно забитые мышцы.

Она все просила Верхнего о порке, сама подставлялась под ладонь, но он даже испугался ее напора и наотрез отказал. Не время, сказал.

Утром, перед тем как гроб закрыли, снова увидела то, что видеть не надо, накрыл спасительный обморок - а после холод заставил думать только о себе, не о том, что лежало рядом, бывшее человеком все несколько дней назад.

Родственники встретили неприветливо - высокие, хмурые, женщины все в шубах, мужчины в горнолыжных куртках, с ней и матерью почти не разговаривали, и ей сквозь отстраненнее безразличие вдруг до слез стало жалко потерявшуюся крохотную суетливую некстати мать.

Та пыталась объяснить, ее не слушали, что любила, "вы же помните", носилась вдоль городка, ничего не успевая, хотя ничего вроде бы и не делала. С ней не разговаривали.

Алая лампадка у свежевыструганного креста казалась пляшущим язычком огня. Ветер гасил спички в руках, девочке вдруг вспомнились блестящие красные обертки конфет. Откуда-то из детства...но тогда был вроде бы вечер?

Она попросила лампадку, ей нехотя дали, зажгла фитилёк с первой попытки.

В ее сознании он был живой. Но она изо всех сил сохраняла выражение скорби на лице, чтобы не к чему было придраться.

Он был живой. Он шел к ней из темноты по оставленным для него конфетным следам.
Алым меткам. Ставя лампадку в основание креста, девочка вдруг подумала, что кладет первый камушек на долгой, петляющей дорожке.

Уехали в Москву в тот же день.




В святки не спалось. Бродила по дому, не зажигала света. Что-то ныло в животе, не настойчиво, а так, будто звало. В церкви она не была уже года три - тогда отпевание заказала, а больше смысла не было заходить. Рождество - ставила ёлку. Пасха - пекла кулич. Только раз, измаявшись от снов, зашла в католический храм, на другом конце света, купила крестик. Сны прекратились.

Сны ли были это? Ей все чаще казалось, что они-то и есть реальность, жуткая, отвратительная, но такая яркая, такая манящая!.. там, в этих снах, она одна имела полное право его любить.

И он ее любил. С любовью, описанной у писателей, богословов, психологов и лайф-коучей это не имело ничего общего. Он снимал с нее вину, покрывая ягодицы и бедра ударами, от которых ей было совершено не больно, а только радостно и весело. А потом начинался лучший в мире секс, из которого она не помнила ничего, кроме нехватки воздуха, теплого давления и длинных пальцев, переплетшихся с ее - перед глазами, он лежал пластом, г р у з о м сверху у нее на спине, скажи Папочке, что ты его - шептал, она кусала подушку, болтала ногами, смеялась в ответ...

Просыпалась с изжеванным краем подушки во рту.

Раз в месяц на коже проявлялись черные синяки, они потом коричневели и сходили почему-то корочкой, как кожица с насекомых по осени.

С матерью они помирились, но никогда не говорили о прошлом. Возможно, потому что и так жили в нем, каждая - в своем.


Девочку только беспокоили появившаяся в ноябре странная тяжесть в низу живота. Она нервничала, сверялась с календарем, ссылалась на действие сильных антидепрессантов, но страшное подозрение ело ее поедом. Дала себе зарок обязательно сдать кровь завтра. А пока, чтоб успокоиться, открыть окна, проветрить...

Отшатнулась. Руки стали мгновенно мокрыми, во рту появился сладкий приторный привкус. Надо было вспомнить имя, это самое важное имя! Имя! От подъезда в тесную темноту за тусклым фонарем вели каплевидные темные следы. Даже отсюда казавшиеся красными.

И кто-то стоял там, высокий, почти с фонарь. Ждал её без укоров за опоздание.

Она положила руку на живот, там тоже все выжидающе затихло и рванула, вперёд, врываясь в метель, как много лет назад, только теперь уже видя перед собой дорогу и не боясь потеряться.

А кто это у нас так символично пишет?
Любо дорого.

Гаденько как-то.
По-сологубски, но без таланта Сологуба

Эээ, вот единственный рассказ, который я перечитала несколько раз, но так и не поняла, кто там и что делает.
Объясните, пожалуйста, кто понял, так-то кинематографично все, но непонятно

_________________
Memento doloris

Как там говорится? Для первого впечатления нет второго шанса? Хорошо бы, чтобы оказалось, что все-таки есть .... потому что с первого раза - совершеннейшее неприятие идеи рассказа такое, что литературная сторона вообще не важна. Надеюсь, что просто не поняла задумки автора

Да нет тут никакого шанса

Мда. Я тоже прочел несколько раз. Что на поверхности:
Девочке дали конфеты, чтобы она помянула усопшего. Но она выкинула. Заработала двойное чувство вины: перед матерью и перед тем, кому дала обещание.
Далее жестокость… и момент, где девочка пытается снять с себя хоть часть вины — через молитву, извиняясь перед усопшим.

Следующая сцена, если все правильно понял — похороны отца и «Он был живой. Он шел к ней из темноты по оставленным для него конфетным следам.»

Далее — воспоминания о порке и сексе с Папочкой.

Заканчивается все тем, что тот, «чьи конфеты» она разбросала в детстве приходит к ней. Находит ее.

Пока считаю автором Крио. Перечитывать буду.

_________________
Memento doloris

Кто я, ты долго не узнаешь,
Ночами глаз ты не сомкнешь,
Ты, может быть, как воск, истаешь,
Ты смертью, может быть, умрешь.
И если отдаленным эхом
Ко мне дойдет твой вздох «люблю»,
Я громовым холодным смехом
Тебя, как плетью, опалю.

От символиста Блока - символисту автору КК.

Грустная история...

Жалко ребенка...

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра