Клуб "Преступление и наказание"

Предлагаю рассказ по мотивам одной игры на Сандике.
Суббота в Волобуевке.
Волобуев Сергей Антонович поселился в своем родовом имении год назад. Имение было доходным: 26 дворов, всего 80 душ крепостных. Однако за ними догляд нужен. Кроме 80 душ в имении: 29 мужиков, из которых более половины составляли парни от 20 до 30 годов (тех 7 мужиков, что жили в доме да старосту Волобуев не считал – доход от них покрывался расходами на кормление и одежду); 36 баб и девок (одна – Дарья-ключница да еще 6 девок в барском доме), да еще 14 ребят – девчонок и мальчишек; было три семьи, которые жили в городе и платили барину оброк. 80-я душа была бывшая горничная, а теперь полюбовница Аксинья, «барыня» как говорили незлобиво в деревне. Ее Сергей Антонович держал в своих покоях, работой не утруждал и относился почти как к жене. К чести девушки, которая была младше своего барина на 22 года (ей только исполнилось 20 годков, ему – 42), она не заносилась и не возгордилась от возвышения, а все личное время посвящала чтению книг в библиотеке Волобуева. Родом Аксинья была не из здешних мест. Сергей Антонович купил ее по приезде и вскоре полюбил страстно, как только может полюбить стареющий одинокий мужчина. На особом положении в барском доме жила и Дарья. Ее мать была кормилицей Сергея Антоновича, а потому Даша воспринималась Волобуевым как молочная сестра. Еще его покойные родители, оценив честность, ум и преданность, сделали ее ключницей и старшей над дворовыми холопками и бабами, приходившими на барский двор для работы. Дарья в свои 42 года детей не имела и не была замужем, она состояла в любовной связи с кузнецом.
Как и во всех имениях, у Волобуева суббота почиталась днем телесных наказаний крепостных за все недельные проступки. Не собираясь тратить собственные силы на порку всех крестьян и холопок, Сергей Антонович подошел к делу как рачительный хозяин. Было определено, что всех детей (до 18 лет) порят их родители. Количество розог для отроков устанавливалось не более 20 для тех, кому было до 13 лет; а постарше – до 30-40 розог. Родители могли и от себя добавлять, но так, чтобы не до крови и не засекать детвору. Ведь все это были потенциальные рабочие руки. С детворы и должны были начинаться субботние порки, после десяти часов утра. На них уходил где-то один час. Уже к одиннадцати можно было переходить к наказанию баб (в их домах) и девок в барском доме (дворовых девок порола Дарья, а ее саму сек Волобуев). На них тратилось еще с час. Розги устанавливались от 40 до 50 (без мужниных добавок). И уже после полудня барин принимался собственноручно драть мужиков. Розги мужикам шли от 50 до 60. Староста получал на десять ударов больше самого провинившегося мужика. Поскольку половину дня в деревне стояли крики наказываемых, Сергей Антонович в шутку называл этот день «оперным», намекая на «музыкальные» вопли и причитания.
Вот и сегодня был «оперный день»… Начиная с десятого часа в тех домах, где были дети, началось розговое поучение. Накануне барин через старосту послал приказ о наказании детворы. Пять мальчишек должны были получить до 30 розог, потому что это были уже 13-15-летние сорванцы, поставленные подпасками и устроившие игрища вместо работы. 4 девчонки до 12 лет заслужили по 20 розог. Было и три девушки, одну из которых уже просватали (она с нетерпением ждала приезда нового попа, чтобы повенчаться), и каждой светило по 40 горячих. Наконец, два 17-летних парня также были определены под сорок ударов, один – за огрехи в кузне, куда его отдали учеником, второй – за пьянку. Отцы решили добавить от себя «на орехи». В четырех дворах были дети разнополые, но это не останавливало их родителей от публичной дерки. Дети так часто видели друг друга голышом, что это снимало стыдливость.
Первыми открывали порку младшие. И вот уже все провинившиеся без порток или сарафанов, розги приготовлены, скамейки выдвинуты, и матери готовы держать своих чад за плечи, чтобы не вертелись. Вот и первые посвистывания розог, не слышные за окнами. А вот и первые звонкие голоски, вопящие в слезах привычную молитву-мольбу: «Ууууууаааййййаааааааааааа… тяяяяяяяяяяятькааа… маааамкааа… бооольнооооо… не буууудууууууу…» и в таком роде. Не видны чужому глазу вертящиеся голые зады, на которых расцветают болючие красные, потом и потемнее, следы воспитательной процедуры. Неслышны и отцовы поучения «так тебе… будешь знать… вот еще добавлю…» Все покрывают детские голоса, исполняющие дискантом музыку боли и раскаяния. В церковном хоре нет такой искренности и душевности, как под родительской розгой. Но вот отроческие песенки закончились. Подошел черед парней и девок. И теперь орут и рыдают под розгой уже более басистые голоса и сопраны. Их репертуар тоже традиционен «аааааа… бооольнааааааа… прооооооооостиииииитееееееееееее…» Некоторые оправдываются в своих проступках. Но отцы сурово исполняют родительскую работу и исправно полосуют розгами зады своих повзрослевших, но нерадивых чад. Парни дергают мускулистыми худыми задами, а девки вертят уже округлившимися по-женски попами. Карающая рука поднимается, а потом с присвистом резко летит лоза к телу, впивается и терзает провинившуюся плоть. На задницах уже более выделяются синие полосы, но крови нет. Больно будет еще с час-два после порки, однако от работы это не спасет. В среднем каждый родитель добавлял по 10 розог к приговору барина. А потому порка была вполне по-взрослому. Да и чады уже вот-вот женихаться-невеститься будут. Потому и уму учить надо посильней. Наоравшись под родительской розгой, не стыдясь и наготы, каждый наказанный целовал розги и родительские руки, благодарил за порку и клятвенно заверял в своем исправлении. Да вспомним и свое розговое детство. Каждый после порки клянется в послушании, а потом клятвопреступничает, совершая новую шалость. А затем снова розги и обещания. Пока не повзрослеет и уже серьезней начнет относиться к своему поведению. Но в детские годы, для отроков-отроковиц и юношества родительская суровая розга все равно остается компасом к послушанию. Потому и почитают ее в семьях.
Наказанная детвора и постарше, вытирая слезы и держась за воспитательное место, покидала дома, удаляясь за околицу деревни на берег речки, где разворачивались новые события, не очень то и одобряемые родителями, да уж вошедшие в обычай. Первыми к берегу подходят мальчишки и парни, разоблачаются догола, рассматривают следы от родительских розог, обсуждают, кого и за что секли. Но в воду, чтобы охладить горящие задницы, не спешат… Ведь в это же время девчонки и девки сидят за кустами, на пригорке, и внимательно рассматривают голых мальчишек и парней. Те, кому уже время женихаться, больше смотрят на мускулы и на срамные места, выбирая себе суженных посильней и в мужицком, и плотском смыслах. Потом в девичьих бесстыдных снах желанный оголенный парень главный герой. Да и девчонки помладше разглядывают с интересом голых мальчишек и парней. Для этой малышни важней увидеть следы от розог, чтобы определить самого выносливого, мужские же стати их еще не волнуют. Но парни и мальчишки, зная об этом смотре, старательно и медленно прохаживаются по берегу, чтобы шалуньи успели разглядеть их во всем параде. Из-за кустов лишь изредка раздаются девичьи голоса, когда две или более заинтересованных обсуждают увиденное, или девчонки или девки говорят: «вот тот мой братец… а Степку седни тятька совсем сильно драл, уж он кричал… а Алешка терпеливый, не сразу под лозой кричит, посопит сперва…» Лестно было упоминаемым парням и мальчишкам услышать свое имя и узнать как их ценят. Наконец, устав от хождения, голышата входили в реку, смывая в ее прохладных водах пот и боль от порки. Выйдя и вытеревшись, они одевались, слегка морщась от оставшегося саднения (отцы драли на совесть, долго помнится). В это время девчонки и девчата покидали кусты, отходя в сторону. С другого бока в эти же кусты проходили парни с мальчишками, занимая смотровую площадку. Девчата же спускались к речке и в свой черед оголялись. Наступал парад «невест». Девичья часть этого спектакля тоже не спешила в воду, а медленно и плавно демонстрировала свои прелести. В отличие от мальчишек даже отроковицы 12 лет уже привлекали внимание противоположного пола, поэтому в таком просмотре было больше чувственности. Парней и мальчишек в равной мере волновали девичьи красоты и количество следов от розог. Для них выдержка под лозой была тоже показателем здоровья и выносливости будущей избранницы. Оголенные тела, кроме того, вызывали к жизни и более греховные действия. Не мало потом оставалось следов «онанова греха» на траве и кустах. Но ведь природа берет свое, и необходимо снять напряжение. Как и девки с девчонками, парни и мальчишки не стеснялись обсуждать красоты и рассказывать о том, как их сестры терпели под розгой: «а уж крику-то, визгу… а как вертится-то, мамка не удержит… а задницу-то ей расписали всю как есть, без белого…» Комментарии девчата и девушки воспринимали также с радостью, чувствуя в них повышенный интерес к своим персонам. Те, чье имя упоминалось чаще, в качестве вознаграждения и поощрения внимания старались выгибать свои стройные станы пособлазнительнее, вертеться медленней, чтобы взоры из кустов могли заприметить и запомнить самые интимные подробности красоты. Пожалуй лишь одна девка, которую просватали за сына старосты, не особо стремилась показать себя. Ух, не было на них в это время родителей или священника. За эти плотские шалости добавили бы им с избытком.
Но в это же время их родители были заняты. Завершив пороть детей, мужики брались учить уму-разуму жен. Если в домах, где мужья были постарше, пороли вожжами, то мужики помладше применяли розгу, которая и на их собственных задах была им привычней. Поэтому среди звуков, обозначавших работу воспитательных инструментов, слышалось звонкое пение лозы, как будто пчелка жужжит, или гудение по-шмелиному, издаваемое вожжами. В зависимости от орудия наказания разнилась и поза наказываемой жены: для порки вожжами – стоя на коленях, а то и с головой между мужниных ног; под розгой – на скамье, вверх задницей. Однако каждая мужнина жена перед поркой раздевалась одинаково: снимала сарафан, поднимала рубашку на поясницу и завязывала ее на спине в узел. Это называлось «оголяться цветком», когда провинившаяся была открыта взору своего мужчины с обеих сторон. Как ни странно более смущались бабы постарше. Молодухи, только прошедшие известные нам речные смотрины, относились к наготе проще, тем более что телешились перед любимыми мужьями. Раздетая и готовая к порке жена сама подавала мужу орудие наказания и просила не нежничать. Бабе мужнина порка не в стыд и не в упрек. Бьет, значит любит, заботится. Затем или становились на колени, просовывая голову между ног мужа, или укладывались на скамейку, недавно еще принимавшую детские тела. Первых мужья зажимали ногами у шеи, вторых – привязывали к скамейке, чтобы не вертелись шибко. В свою очередь и мужья секли по разному. Мужики, что учили вожжами, складывали их вчетверо, чтобы ударом покрывать большую площадь бабьей задницы. Один такой удар равнялся четырем, поэтому и порка становилась больней. Не всякая баба и стерпит такое. Да только те жены постарше, которых пороли вожжами, имели больший жизненный опыт и уже успевали притерпеться, задницы у них были полней и крепче. А мужу что, секи вертящийся женкин зад и слушай ее вопли. Молодухи, что получали розги, тоже не считали себя очень в выгоде. Вожжи все-таки ближе к плетке или ремню, поэтому эффект от их удара был меньше, чем от вгрызавшейся в нежную кожу лозы. А потому и молодухи терпели порку несладкую. Он даже мужья помоложе не были понежней в такой ситуации. И для них, наученных отцовым примером, попа жены – место для поучения, а не ласки. Значит надо сечь со всей силы, чтобы выбить дурь и наставить молодую жену на путь истинный. И драли жен мужья, стараясь, чтобы на заднице женской не осталось ни одного места без болючих следов «мужниной науки». Если чад своих пороли полегче, то жен секли без пощады, крепко впечатывая каждый удар в мягкое тело. И вот уже раздаются первые голоса, деревня постепенно наполняется бабьи воем и причитаниями, поглуше и позвончее, сопрано или контральто. Такие мудреные барские определения голосов крепостные и не слышали. Их про себя раздавал барин Волобуев, прислушиваясь, как по деревне раздаются вопли секомых женщин. Сергей Антонович был не жесток, но отменять такие порки не собирался, хотя и его иногда трогали жалобные причитания наказываемых. В целом, женские «поротельные партии» были однообразны: «аааахххх, бооолльнонннноооооо… айййййййяййййяяяааааааааааа… любыыыыыыыыый моооооойййййййй… врагу-неее-другууууу зааакажууууу… прооооостииииииииии…» Хотя разнились обращения к мужу: от по имени «Стеепуушкаааа… Мииишееенькаааа», что было характерно для тех же молодух, до почитания по отчеству, присущее бабам постарше. Наконец и эта часть оперы заканчивалась, стихали бабьи вой и слезы… Наказанные жены, высовывая голову из мужниных ножных объятий или вставая со скамьи, не спешили одеваться. Сперва, как положено, стоя на коленях перед своим повелителем, целовали руку и розгу или вожжи, благодарили «за науку», просили прощения. Мужики прощали жен, приговаривая «не балуй вперед… засеку». Выпоров жен и утолив свой праведный гнев их провинами за неделю, готовились мужики идти подставлять свои задницы под розги барина. А жены, проводив мужей на экзекуцию, сходились в дом старостихи на свой «парад». Здесь молодухи показывали задницы, хвастаясь силой и суровостью своих мужей, заодно и своим терпением. Слышалось: «а меня драл, аж захолонуло… Высек почти до крови, а мне ничего, поблагодарила… да Лизке всю задницу расписали, а визжала, что твой поросенок…» Шутки были добрыми, показывать себя не стеснялись. Бабы постарше тоже поднимали подол, но не для параду, а чтобы старостиха смазала им попы лампадным маслицем. Заодно и для мужей брали, дабы лечить их зады после розог у барина. Молодые, нахваставшись своими «трофеями», в свою очередь шли лечить иссеченные телеса, а потом брали маслица на зады мужьям. Пока шла экзекуция у барина, женщины успевали и посплетничать, поделиться домашними радостями, послушать советы хозяек. Это был их «сход». И так продолжалось каждую неделю.
В то же время, пока мужья учили своих жен, пороли тех девок, которые жили в барском доме и попадали под власть Дарьи-ключницы. Их звонкие вопли фоном дополняли общую партию женской боли. Начиналось все с того, что Дарья вела их во флигель, в самую крайнюю комнату. Здесь уже стояла скамейка и чан с розгами. Девки, войдя в эту комнату, сразу снимали сарафаны и оголялись также как и мужние – «цветком». Стыда от голых поп и передков никто не чувствовал из-за привычности процедуры. Да и все были одного пола. Дарья называла им очередь на порку, и провинившаяся сама подходила к скамье, со слезами укладывалась, две другие девки держали за руки-ноги. А Дарья порола. Давалось всегда одинаково 40 розог. Ключница всыпала их сильно, с оттяжкой, но не до крови. Наказываемая визжала, вертела голой попой, пытаясь увильнуть от безжалостной лозы… Но, что было назначено, всыпалось полностью. Отодрав до сине-малинового фона, Дарья отпускала наказываемую со скамьи, и на порку укладывалась следующая. Минут за сорок Дарья высекла и в этот раз визжащих и зареванных холопок. Поблагодарив за науку, даже не одеваясь и не опуская рубахи на свои пылающие от боли задницы, девки удалились в свою комнату отлеживаться прежде, чем пойти на реку. На них также распространялся бесстыдный спектакль, но очередь посетить его откладывалась. Что касается возможности увидеть голых парней, то здесь им приходилось довольствоваться только теми, кто по своей воле потом показал бы себя. Дворовые девки были из покупных, не из деревенских семей, и на вольный обоюдный выбор рассчитывать не могли. Кто положит глаз на девку за ее зад и другие прелести, с тем и под венец, по воле барина.
Сергей Антонович видел, как полуголые холопки проследовали в девичью, и вошел в комнату, где его уже дожидалась голая Дарья. По правилам она раздевалась совсем, не стыдясь своей зрелой красоты перед барином. Не будь Аксиньи, Волобуеву было бы сладко в объятиях такой женщины. Природа сохранила ей стройность стана, крепкое тело и свежесть на лице. Городские красавицы, затягивавшие себя в корсеты, сгорели бы от зависти, если бы могли увидеть эту первозданную женскую красу. Физическая работа и крестьянская пища заменяли диету. Бесстыдство Дарьи, которая даже не прикрывалась перед Сергеем Антоновичем, объяснялось просто: с ранних лет они были друг другу как брат и сестра. Их пороли за шалости друг при дружке, поп учил вместе грамоте, парились вместе в бане. У барчука не было слуги мужчины, его обязанности выполняла Дарья – молочная сестра и верный друг. Увидев барина Дарья вздохнула, подошла к кадке с розгами, вытянула оттуда первую лозину и с поклоном подала Волобуеву. А сама легла на скамью, вытянув к голове руки. Сергей Антонович никогда не начинал сразу пороть. Сперва он рассматривал с удовольствием голое тело Дарьи, ее широкие бедра, высокую попу, крепкие ноги. Крепкие высокие груди сплющивались под весом, но не мешали дышать во время наказания. Наконец барин поднимал розгу и, раскрутив в воздухе, наносил первый сильный удар. Он всегда сек с оттяжкой, при этом придерживал прут на теле, чтобы на битом месте успела набухнуть кожа и отпечататься рубец. Если холопок и крестьянок он велел сечь помилосердней, то Дарью сам драл сурово. Ключница была за начальницу, а потому и спроса больше и порка ей полагалась сильнее. После каждого удара женщина лишь судорожно и тяжело выдыхала, но не допускала криков или визга. Слезы выступали на глазах, но ни одного стона или мольбы не раздавалось. У Дарьи были свои понятия о чести, она не хотела тревожить Волобуева воплями. Провинилась, значит терпи. Только тело гуляло: вопьется розга – сплющатся и сожмутся половинки высокой задницы, потянет барин прут по коже и попа поднимется вверх, вздрогнут полные ноги. В этот раз барин драл особо строго, назначил 50 розог и бил по самому низу задницы, где и больней и памятней когда садишься. А потому пару раз Дарья даже вертанулась в бок, открыв себя с передка. Но Сергей Антонович не ослаблял порку, хотя и жалел свою Дарьюшку. Пока не отсчитал все пятьдесят горячих, не смягчил силу удара. Попа женщины вся распухла, от поясницы и до ляжек не было просвета между синеватыми и багровыми рубцами и подтеками. Крепок наказали ключницу. Но и справедливо – должность и большей строгости требует. Дарья медленно поднялась со скамьи, чувствуя тяжелую боль на своей заднице, морщась опустилась на колени. С чувством поцеловала розги в руке Сергея Антоновича, его правую руку и прижалась к ней щекой. «Спасибо, свет-Сереженька, за порку и науку…» Волобуев поднял ее с колен и поцеловал в лоб, затем обнял, прижал к себе голую. Поглаживая нежно избитый женский зад произнес ласково: «На здоровье, Дарьюшка… Прощаю и не сержусь… Девок блюди и тебя драть поменьше буду…» Потом опять поцеловал уже в губы, помог надеть рубаху. «Иди к кузнецу, только ему еще порку принимать… Не спеши с ласками…» Дарья вздохнула, потянулась… Сарафан одевать не хотелось, да и нужды нет, и так дойдет до своей комнаты… А там уж отлежится голая, дожидаясь своего кузнеца с барской дерки.
Волобуев проводил ключницу нежным взглядом и стал готовить комнату для порки мужиков. Скамья была та же, а розги толще и длинней. Чай не девичьи попы, а грубые задницы мужиков сечь. Из комнаты на двор вела дверь, ее и открыл барин, впуская старосту. Этот пожилой мужик был верным слугой Волобуева. Все его порядки он принял и следил за исполнением. Вскоре и мужики подтянулись на двор и стояли красные от смущения, в ожидании приказа входить в наказательную комнату. За один раз запускали по десять мужиков. Они снимали портки и стояли в одних рубахах, переминаясь с ноги на ногу. Первый из десятки подходил к скамье, кланялся барину и ложился, предварительно подняв рубаху на живот и спину. Староста придерживал за спину, а Сергей Антонович порол.
В этот раз было назначено почти всем по полусотне розог, двоим по 60 горячих. Этих двоих барин приказал выставить первыми, чтобы вписать им свежей рукой. Обоим было за третий десяток годков. Уже не парни безусые, со своими детьми, но перебрали с водкой. Барин пьянство не терпел, поскольку пьяный мужик – не работник. Первый из провинившихся произнес «виноват, барин» и лег. Сергей Антонович драл его со всей силы, стараясь спускать шкуру. Хотя мужики вообще-то не кричали, так разве что молодые из женатых, на этот раз наказание было суровым. Мужик подал свой басистый голос на третьем десятке, приговаривая «виноват, барин… не буууудуууу… ооооййййй… пииииить…» Его задница ходила ходуном, подпрыгивала, но розги доставали провинное место, впиваясь и обжигая кожу. Остальные хмуро смотрели и молчали. Никто не жалел секомого, даже его собрат по вине. Когда порка закончилась, мужик сполз со скамьи на пол, на коленях, глотая слезы от боли и стыда за свои крики (чай и на дворе слышно), просил прощения и благодарил за науку. Получив прощение, он стал на колени, без порток, и смотрел, как драли второго провинившегося. Тот оказался более терпеливым и хотя тоже подал голос (партия баритона), но не так сильно кричал. Задницу и ему Сергей Антонович расписал на славу. Мужики, глядя как под ударами вспухает кожа, как белая от природы задница принимает цвет спелой сливы, вздрагивали. Каждый мерял такое сильное наказание к себе и давал себе же клятвы не пить и не шалить, чтобы не заслужить такую суровую дерку. Обычная порка, оставлявшая на крестьянском теле красные следы, была им привычна и полна лишь стыда и некоторой боли. То же, что происходило у них на глазах (для стоявших на дворе было лишь слышно как кричат секомые), превосходило все ожидания и вызывало у мужиков здоровый страх. Педагоги назвали бы это «чтоб другим было неповадно».
На крики отреагировала и Дарья. Хотя ее собственная задница еще болела и сохраняла пунцовый вид (ключница ничем ее не мазала, желая показать кузнецу, как ее выпороли), любопытство взяло верх. По голосам это был не кузнец, но кричали ведь мужики и ей, женщине, захотелось посмотреть, как там все происходит. Опустив на задницу рубаху, она притаилась у двери и в щель смотрела, как пороли первого мужика, потом второго. Их голые мужские подробности ей были неинтересны, хватало кузнеца для любовных утешений, зато забавлял вид исполосованных задниц. Их верчение, подскакивания, судорожные сжимания от дикой боли, и, наконец, крик мужика возбудил Дарью. Ей хотелось пощупать эти высеченные распухшие зады, ощутить рубцы. Привыкнув к голым девичьим попам, она все-таки любила подсматривать за наказанием своего любовника-кузнеца, чтобы убеждаться воочию, насколько крепок ее мужик, видала она ранее и голого старосту. Но сегодняшняя сцена превзошла ее ожидания. Ключница мечтала, чтобы ее кузнеца поскорее выпороли, чтобы в его нежных и сильных объятиях снять свое напряжение.
Отодрав второго пьяницу и выслушав его слезливые клятвы и уверения, Сергей Антонович решил передохнуть. Наказание этих двоих далось ему с такими же затратами энергии, как будто всех десятерых посек. Барин присел в кресло и попил кофею. А крепостные стояли без штанов, глядя на посиневшие задницы выпоротых, раздумывая, хватит ли у барина силы на их порку. Староста смотрел на наказанных с чувством удовлетворения и досады. Выпороли нарушителей, но ведь и ему за них попадет. Его б воля, еще бы на крапиву посадил или голышом по деревне провел. Да уж наказание окончено. Пусть их, постоят. Трудно было так кажную субботу помогать барину драть мужиков, а самому считать, сколько получит под конец. В одном был всегда уверен староста, что его лично выдерут на славу, больно, потому что староста – он за всех крестьян в ответе. Так всегда повелось, не им отменять.
Отдохнув, Сергей Антонович молча взял розги, что было сигналом следующему мужику ложиться на скамейку. Третьим был мужик сорока лет. Барская наука и ему была не впервой, однако пример выпоротых первых мужиков нагонял некоторый страх. Ну, как барин осерчает и всех почнет драть как сидоровых коз. Но Волобуев порол уже без острастки, как обычно. Мерно поднималась рука, со свистом опускалась розга на растянутое тело, далее прут скользил по крестьянской заднице. Сергей Антонович не стремился «снять шкуру», но и миндальничать не любил. Поэтому след от удара всегда был ярким, малиновым. Однако же без синяков и крови. Выпоров мужика, барин простил его. Крестьянин поклонился после розог, но портки не одевал, а, как есть бесштанный, стал на колени и смотрел, как наказывают четвертого, потом пятого и так, пока десятый мужик не получил «горячих барских». Выпоров всю первую десятку, Сергей Антонович вновь сел в кресло, отдыхая от трудной работы по наказанию крестьян. Все выпоротые, в том числе и первые два, низко поклонились барину, произнесли хором «благодарствуйте за науку, барин», и получив разрешение одеться натянули каждый портки. Больно было всем, когда грубая ткань касалась высеченного тела. А уж пьяницы, которым расписали зады сильнее всех, морщились от саднящей боли и стыда. Восемь крестьян, которых наказали обычной поркой, и не кричали совсем, так, стонали, а парочка первых отличилась и воплями как бабы… Стыдоба раскрасила их лица не хуже, чем зады. Вся десятка вышла на двор, и здесь стыд увеличился из-за интереса, который проявляли все мужики. Нетрудно было даже по хроманию и по лицам отличить, кого так здорово драли и кто вопил. Что ж, такой стыд тоже полезен. Вдругорядь мужик хорошо подумает, пить ли без меры, чтобы тебя как дите неразумное драли. Хотя наказание первых десяти крестьян закончилось, они не уходили со двора, а стали в сторонке.
Второй десяток уже вошел и готовился к порке. Мужики сняли портки и переминаясь с ноги на ногу ожидали начала экзекуции. Дарья не ушла от двери и теперь рассматривала бесстыдно голых крестьян. Обнаженные мужские тела не вызывали у нее возбуждения, скорее ей хотелось посмотреть спектакль публичной дерки. Среди новоприбывших на порку все были молодые и отличались мужицкой свежестью. Крепки были мышцы да и в мужском плане они были хоть куда. Однако даже возбужденные от страха их хозяйства не вызывали интереса, привычное зрелище притупило чувства. Но вот барин отдохнул, встал и взял в руки розгу. Тут же молча первый в строю лег на скамейку, заголив задницу и поясницу. Староста прижал его за плечи. И порка возобновилась. Слышались свист розги, чмоканье от соприкосновенья лозы с задницей, счет ударов, который вслух вел староста и стоны наказываемого. Тело дергалось не сильно, молодость и сила позволяли терпеть порку без лишних извиваний, только ноги сучили по скамье. Вот и окончено. Крестьянин встает на колени, целует розгу, руку барина, благодарит за порку и как ребенок просит прощения. Затем отходит и встает на колени. Пока Сергей Антонович отходит за новой розгой, следующий уже лег и готов принять свое наказание. Будничная и размеренная экзекуция на этот раз прошла быстрей. За 20 минут все десять были выпороты и, почесывая через портки наказанное место, вышли во двор.
Опять небольшой передых и вот уж третья десятка на порку заголяется и проходит свой розговый путь. Тут правда без криков не обошлось. Были среди секомых два мужика только перешедших из категории парней, хлипкие еще. Не привыкшие под барскими розгами. Вот они и дали голос, один тонко (тенором спел, подумал Волобуев), а второй баском протяжно подвывал. Их почти детский крик вызвал улыбки у мужиков поопытней, а сами мужички стояли красные и лицом, и задом. Дарья на этих крикунов тоже посмеялась беззвучно, эх, детвора. Закончив с третьим десятком, в который вошел и кузнец, Дарьин полюбовник, Волобуев отпустил всех уже выпоротых со двора, оставив дворовых холопов и старосту. Поклонившись все вместе и опять хором поблагодарив барина за порку, расходились мужички, потирая надранные зады, каждый к своему дому.
А Дарья насмотревшись с удовольствием а наказание кузнеца, на его дергания, удовлетворившись его умением молча терпеть удары жгучей розги, пошла к себе в комнату. Кузнеца высекли последним, поэтому перед глазами еще стоял крепкий зад, исполосованный, подпрыгивающий под ударами (кузнец не вертелся, а лишь «скакал» под розгой). Так же он подпрыгивает, когда лежит на Дарье… От этих мыслей да еще от воспоминания о крепких статях мужика, которые оставались открытыми взору, Дарья возбудилась. Она прошла к себе, рывком скинула рубаху, потерла свою выпоротую и еще горячую попу, провела руками по телу, с удовольствием ощутив тяжесть своих грудей, шершавость волос внизу живота, свое крепкое тело, открытое для мужской ласки…
Пока ключница готовилась к свиданию с кузнецом, наказание продолжалось. После кузнеца поочередно под розги легли два конюха, плотник, личный камердинер барина и сын старосты. Последний должен был жениться, как только приедет священник отец Никодим, а пока был приставлен считать при Волобуеве как помощник своего отца. Конюхи под розгами вели себя спокойно, им и вожжами приходилось получать в течение недели за мелкие провинности, поэтому розги не казались таким уж болючим орудием, зады притерпелись. Для них субботняя порка была скорее моральным эффектом, раз высек сам барин. Плотник, мужик тоже дюжий, порку терпел без криков. О камердинере и речи не шло. Как ни был мягок барин с крестьянами, но своего личного слугу он мог высечь приватно и по несколько раз на день. А вот сынок старосты дал голос. 20 годков только исполнилось, и парень знал лишь отцову лозу, под которой кричать незазорно. Тут же был свой ритуал. Хоть мужики уже все разошлись, не слышали, как звонко поет под лозой старосты сынок (голосом не в отца, позвончее). А тот кричал извечное «ооойййййй… бооооольнааааааааа… прооостииииитееееееее…» Отец даже сам покраснел за своего хлипкого отпрыска. После порки парень со слезами на глазах, стоя на коленях, просил прощения, благодарил за порку и за разрешение жениться. Сергей Антонович с ироничной улыбкой слушал баритональные крики, смотрел, как по-детски вертится задница. Но ради старосты не стал упрекать наказанного за отсутствие терпения. Научится еще. Выпоротые натянули портки, как и прежние наказанные поблагодарили барина за науку и разошлись.
Теперь настал черед старосты. Мужик вздохнул, скинул привычно портки, поднял рубаху на спину и лег, готовясь принять свое наказание. Его ждали семьдесят розог. Это было побольше, чем прежде. Из-за двух пьяниц, подумал староста, язви им зады, получать придется. Сергей Антонович, не отвлекаясь на разговоры, принялся со всей силы потчевать крестьянина розговой кашей. Он сек старосту также сурово, как и первых двух крестьян, хлестко выстегивая мужицкий зад. Прут не просто впивался в тело, казалось он пробьет его до скамьи. А потом этот же прут тянулся по коже, отчего на заднице набухало и цвет рубца сразу был багровым, переходя в почти синюшный. Ох, и сурово драл барин. Но кому много дано, с того и спросится. Староста вовсю вертел задницей, гулко выдыхая на ударе. Ему казалось, что сердце остановится от такой боли. Барин сделал небольшой перерыв после тридцатого удара, а затем продолжил экзекуцию. К окончанию порки доселе белый зад весь почернел и распух. Стараясь не оскорбить барина неуместным стоном, слез мужик со скамьи, опустился перед Волобуевым и искренне благодарил за науку, каялся, что не доглядел за мужиками, целовал крепкую руку Сергея Антоновича и розги. Волобуев не держал зла на старосту. Он уважал этого пожилого мужика за верность, за исправное хозяйство. Но дружба дружбой, а порку задавал сурово. Получив позволение уйти, староста натянул на ноющее тело одежу и побрел к своему дому. На том и закончились крестьянские порки в субботу. Мужики расходились, не глядя друг на друга от извечного стыда после порки, чай как дети малые стояли бесштанные на коленях, видели как вертятся под лозой.
Жены их уже ждали, выглядывая в окошко, не покажется ли муж. Завидев своего, каждая скидывала рубаху и голая ждала, пока войдет в дом, скинет с себя одежу, пройдет в горницу и ляжет тоже голый, вверх задницей, чтобы баба лечила ему наказанное место. И помажет битую задницу маслицем припасенным, морщась от сочувствия, и поласкает мужнин зад, а когда встанет любимый, то хоть баба, хоть молодуха, глянет с вожделением на мужские стати и себя подставит, свои прелести. Чтобы отвлекся от дерки, чтобы ему легче стало, и ей ласки хочется, аж изнывает по-бабьи. Любви… Нежности… Силу мужа ощутить в себе. Правда, в тех двух хатах, где жили мужики, наказанные за пьянство, до любовных утешений дело еще не дошло. Пришлось женам омывать исполосованные формы мужей, лишь затем мазать. Чтобы не тревожить битое тело, сами под мужика залезают, прилаживаются поудобней. И вот уж слышны только стоны страсти, лобзания. Да жены помоложе кричат от удовольствия, когда муж захватит в свои объятия, прижмет, подмянет под себя как медведь и давай наяривать пляску плотскую. Про порку забудет, про слезы, только б не кончалось удовольствие. И мужикам радость. От бесстыдных сцен порки возбуждены, и готовое женкино тело как отрада. И не думает мужик уже о суровых розгах барина, о том, как сам порол жену. В эти минуты только нежность и нега царствуют в избах крестьянских.
И не только в них. Кузнец после порки, получив от барина позволение уйти, прямиком пошел к своей Дарье. А та уже бесстыдно голая лежит вверх напоротой, но красивой задницей. Когда мужская тяжелая ладонь легла на попу, стала мять ее и нежить, застонала баба, но не от боли, от радости. И повернулась, открываясь кузнецу, как будто цветок распускается, повернулась, как за солнцем ясным. Ядреная, сочная, все при ней – и груди тугие, и живот неотвислый, и бедра широкие, и лоно. Лег рядом с ней нагой мужик, но еще не для любви, а чтобы и Дарья выполнила свою заботу о битой заднице своего мужчины. Дарья всегда имела свой припас масла, чтобы утешивать раны кузнеца. Но в отличие от деревенских баб никогда не испытывала сострадания к своему мужчине из-за того, что его выпороли. Сама такое терпела под розгой барина, впору ее жалеть. А ничего. Молчит. А он, мужик, ему и подавно терпеть. Смазать, чтобы зажило, то другое дело. И помажет, и поцелует, поласкает рубцы, шаловливо пальцами коснется мужских достоинств, возбуждая в нем желание. Затем ляжет на спину, открывая себя для ласки, подставит груди, раздвинет ноги, вожделенно глядя, как нарастает, поднимается в кузнице мужская сила. И вздохнет довольно, когда он поласкает груди, потом сильная рука мужчины спустится вниз, по-хозяйски раздвинет дорогу, и уже навалится всей тушей… Как будто провалится в бездну наслаждения. Хоть часок, да понежится. Потом мужику опять в кузницу, работать, а ей вечера ждать.
Но вот уж и закончились ласки в крестьянских домах. Родители одеваются, бережно ощупывая свои задницы. Чай детишки скоро вернутся, чтоб не сморщиться от боли, когда садиться. Детям и так ведомо, что их мамы-тятьки пороты. А все ж авторитет родительский. И еще через некоторое время семьи за одним столом. Никто и не скажет, какие экзекуции недавно тут бушевали. Какому блуду весело предавалась молодежь и ее родители. Но это обычный крестьянский быт, где порка и любовь, труд и радость, все есть. Все в традиции, бесстыдной в своей естественности.

_________________
popa - mesto dlja vospitanija

Итак, имеем как минимум три любовно выписанные откровенные спанкофильские утопии:

1) Крепостническая: A-Viking, Ещётот, теперь вот и Odessit внес свою весомую лепту

2) Студенческая: Будимир

3) Воспитательные учреждения закрытого типа: helena

_________________
Потому что Я так сказал.

Всем хорош Гонбас , вот только маловато о нем написано - всего полрассказа.

> Итак, имеем как минимум три любовно выписанные откровенные спанкофильские утопии:

А мою советскую забыли?

А Ваша "советская" очень близка к "студенческой" утопии в духе Будимира и, в меньшей степени, Кати Аловой, недаром Expat как-то перепутал Вас с Будимиром:) .

Я имел в виду крупные, разработанные утопии, которым посвящено много текстов. Хишарту сюда не включаю, потому что она, на мой взгляд, недостаточно спанкофильская .

В тексте остро не хватает концовки - барин берет любимый арапник и самозабвенно занимается еженедельным селфом. "Ибо истинное величие судьи - в способности покарать себя" (А.Кристи).

_________________
мыслящий тростник

_________________
мыслящий тростник

А спанкофильских утопий немало. Так навскидку - планета Сумбо (Alkary, "Обычаи старой республики"), страна Флагеленд (Вера, "Долгое путешествие принца Фердинанда"), страна Спанкленд (Jefesse, "Происшествие в Спанкленде") - кто еще вспомнит? А у Е.Белякова так вообще каждая первая планета в его галактике

_________________
мыслящий тростник

Еще был "Визит Паддлтаун" в библиотеке Клуба, правда там все ограничивалось одним городом.
http://www.kprn.net/club/libr/trans/paddletown.htm

_________________
С наилучшими пожеланиями

Дааа, знатный рассказ, знатный.
Хорошо быть барином, особенно Волобуевым.
Я бы на Дарью - то позарился. Ох и хороша, ох и хорошо описана красота зрелой тетки-то...

_________________
Страшно добрый пупс