Клуб "Преступление и наказание"

Морские похороны - это когда не видишь лица покойника.
Два одинаково зашитых в парусину тела - большое и поменьше - уложены на широкую доску. Вот их накрыли британским флагом. Два матроса по бокам застыли в ожидании команды. Вокруг молчаливо выстроились все до единого члены экипажа, кроме занятых на вахте. Лица даже у мальчишек сосредоточенные, взрослые. В море поневоле острее воспринимаешь чужую смерть. Это на суше, проходя мимо свежей могилы, можно оставаться равнодушным и прикидывать, сколько лет у тебя в запасе. Здесь и у молодого, и у старого шансы самому оказаться на доске примерно одинаковы.
Тишина, мертвый штиль, только ветер над головами насвистывает что-то неподобающе веселое. Морю нет до нас дела. Человек, оторванный от твердой земли, любит только свой корабль, но не море. Оно - враг, готовый в любую минуту убить.
Преподобный Уилкс, еще бледнее обычного, читает заупокойную молитву. Его руки, держащие маленькую книгу в синем переплете, заметно дрожат. Глаза красные и воспаленные, как от бессонницы. При желании это можно приписать профессиональному усердию.
Доктор внимает почти равнодушно, полуприкрыв глаза. Он тоже заложник своего ремесла и покойников на своем веку перевидал достаточно. Время от времени он криво улыбается уголком рта, будто знает что-то такое, чего не знают другие.
Найджел, угрюмый и протрезвевший после вчерашнего, наблюдает за происходящим с нехорошим блеском в глазах. А главное, слишком уж часто поглядывает в мою сторону.
... Накануне ночью, пробираясь наощупь к месту привычного ночлега, я наткнулся на Боза. Он возвращался с носовой части судна, где перед сном стоит побывать любому, особенно если ночь впереди неспокойная и качка усиливается. В молчании мы с ним вместе пробрались на жилую палубу, где уже было темно, как в колодце, но судя по тихой возне, никто из ребят еще не спал. Как ни странно, я не обнаружил ни малейшего признака того, чтобы странное капризное многоголовое существо под названием "толпа" опять попыталось меня отторгнуть. Я снова поразился переменчивости общественного мнения. Тот же самый поступок, за который позавчера меня готовы были сжить со света, теперь, казалось, никого не волнует и прочно забыт. Так какого же черта было так метаться, мучиться и желать себе смерти? Даже к моему долгому отсутствию, казалось, все отнеслись совершенно спокойно и не спешили попрекать ни ночью, проведенной в каюте Найджела, ни тем, что я наверняка бегал ему жаловаться. Сейчас всех явно занимало другое.
- Эй, парень, страшно было?
- Когда? - выдавливаю я, еще не веря в свое избавление.
- На суде, когда же еще. Капитан, рассказывают, мастер в глаза вот так заглядывать - душа вон...
- А лейтенанту гореть теперь в аду. Вот увидите, завтра похороны, преподобный скажет...
- А если и правда не он ...
- Убил, что ли? Он, точно. Иначе с чего бы стал стреляться, не дождавшись суда. В штаны напустил, вот и...
Не отвечая и стараясь не слушать, я лежу в своем гамаке, горько сожалея, что не могу свернуться в клубок, а еще лучше - исчезнуть, провалиться сквозь землю. Несмотря на общую поддержку, мне становится только хуже. Вернее, мне хуже именно из-за того, что бывшие враги, не колеблясь, приняли мою сторону. Я же так мечтал об этом прошлой ночью, а теперь отлично вижу, чего это всё стоит. И почему-то не получается успокоить себя привычным заклинанием : "Этого не было, не было, это все неправда".
Потому что я знаю - это было.
... - Джеймс Гордон Дулитл, лейтенант... Уильям Джон Берри, юнга... Да помилует господь ваши души. Аминь.
Капитан, морщась, как от зубной боли, слушает положенные слова ритуала, обводя взглядом присутствующих - медленно, всех, одного за другим. Но мне в глаза посмотреть он не может - я, как и остальные мальчишки, стою у него за спиной. Даже если на моем лице и можно что-то прочесть, это остается ему недоступным.
Сразу после похорон он заявился в лазарет, тяжело опустился на предложенный стул и молча принял протянутую доктором флягу. Сейчас, при ярком дневном свете, он кажется старым, усталым, плечи немного поникли, кожа на лице неприятного серого оттенка. И видимо, он тоже не спал эту ночь.
Не смея поднять головы, молча навожу порядок на лабораторном столе. Доктору сегодня понадобился помощник. Так, по крайней мере, мне было сказано, и я, как подобает юнге, ответил "слушаюсь". Видимо, старый пьянчуга просто заметил, какое у Найджела было выражение лица во время похорон, и счел за благо забрать меня к себе, от греха подальше. И слава богу, а то что-то мне нынче совсем скверно.
- Что написано в заключении? - внезапно спрашивает капитан. От неожиданности я вздрагиваю и сшибаю локтем со стола какую-то склянку. Но ни он, ни доктор даже не обернулись на звон.
- Что написано? - медленно переспрашивает Чейни и впивается взглядом в капитанское лицо, пытаясь понять, чего от него хочет начальство.
- Да, что написано? Самоубийство? Несчастный случай?
Чейни колеблется:
- Видите ли, сэр...
- Лейтенант Дулитл погиб на боевом посту, при исполнении им служебных обязанностей, - отчеканивает капитан, и синяя извилистая жилка набухает у него на виске.
- Слушаюсь, сэр... но только...
- Чейни, Чейни, - капитан наконец поднимает голову и после короткой игры в гляделки одерживает победу над доктором, - я думал, вы более сообразительны. У покойного остались вдова и двое детей. Их-то за что наказывать?
- Слушаюсь, сэр...
Когда за капитаном наконец затворилась хлипкая досчатая дверь, мы с доктором оба, не сговариваясь, вздохнули с облегчением. Но долго наслаждаться покоем мне сегодня не суждено.
- Входите, не заперто.
- Бен.
- Дик, извини, я сейчас очень занят, - поспешно произносит Чейни, хотя и сам видит, что уже поздно. Тяжелая ладонь ложится на мое вздернутое плечо.
- А я на минутку, Бен. Одолжишь мне твоего помощника?





Жизнь, как известно, состоит из катастроф и просветов между ними. Так неизменно было до сих пор. Когда я в очередной раз обнаруживал, что виноват, то даже чувствовал облегчение. То, чего я боялся, наконец случилось, и не нужно больше мучиться ожиданием. Да, сейчас будет ужасно, придется выслушивать обвинения, потом отпираться, больше из упрямства. Признаваться, конечно, придется все равно, и я привычно-тоскливо ступлю на исхоженный путь наказания и прощения. Но рано или поздно все закончится, и я снова стану самим собой. И лишь в уме буду опять задаваться вопросом, правда ли я такой закоренелый грешник, как считают взрослые, и захочет ли теперь хоть кто-нибудь со мной знаться.
Сейчас дела обстоят иначе. Я сам знаю, что совершил непростительное. Но ведь не для себя же... А я так надеялся, что Найджел вот-вот поймет все сам, и тогда мир сразу встанет на свое место. И вопреки очевидному продолжал ждать чуда - до той минуты, когда он привел меня в свою каюту, поставил перед собой и произнес единственное слово:
- Рассказывай.
Его лицо не выражает ни злобы, ни азарта охотника - только брезгливую усталость. Руки движутся сами по себе, вынимая и раскладывая на столе какие-то мелочи из выдвижного ящика. Глаза прищурены и смотрят сквозь меня. Он уже сбросил меня со счетов, осталось только соблюсти формальности, вроде допроса и уточнения деталей...
- Я давеча солгал в суде, сэр, - выговариваю я помертвевшими губами невозможные, немыслимые слова.
- Что по уставу что за это следует? - спрашивает от будничным тоном, раздавливая пальцами пачку жевательного табака.
- Меня повесят, сэр?
- Полагаю, да. Знаешь, как это будет? Ночь в карцере, утром получишь паек специальный, для смертников, - он медленно облизнул губы, - выпивку и табак... хотя ты же не куришь... потом священник полагается... а уж как преподобный будет рад тебя видеть...
- Сэр...
- Потом явятся за тобой, выведут на палубу... всех на шканцах соберут, вот как давеча, когда Дулитла хоронили...
Я молча проглатываю застрявший в горле ком.
- Руки обычно за спину вяжут, - деловито продолжает Найджел, нарезая табак, - чего дергаешься? Это, наоборот, послабление, чтоб руками за петлю не хватался и помер поскорее... хотя за лжесвидетельство под присягой - могут и растянуть удовольствие, бывало такое...
- Я не хотел...
Он весело щурится, с любопытством глядя на меня. Не верю своим глазам - кажется, боцман смеется.
- Что не хотел? - спрашивает он, - чтобы вздернули? Или погубить невинного человека? Да, да, ты его убил, кто ж еще? Положим, пистолет заряженный ему капитан оставил, пожалел, а вот в голову его разрядить - это уже ты помог...
- Я не знал... я думал...
- И это еще не все, - продолжает он, не слушая, - главное блюдо впереди. По твоей милости он сам руки на себя наложил - знаешь, куда после смерти такие идут? В школе учился? Отвечать по уставу! - неожиданно рявкает он, отшвыривая табак и нож, и белки у него наливаются кровью, - как стоишь?
Торопливо выпрямляю спину, пытаюсь вытянуться в струнку, но тело как будто перестало слушаться, бьет озноб...
Короткая оплеуха приводит меня в чувство. Я почти рад этому.
- Не слышу ответа, юнга. Или добавить?
- Идут в пре-испод...нюю, сэр... самоубийцы...
- И лжесвидетели. Повтори.
- И лжесви... детели... сэр.
- Ты погубил христианскую душу. Офицерская она была или нет - теперь дело десятое. Но вздернуть тебя за это, как собаку, и тело оставить на рее, пока чайки не расклюют - сам бог велел. А как в аду лейтенанта встретишь...
- Сэр...
Окаменевший, с полуоткрытым ртом, не смея сделать вдох или проглотить слюну, я уже явственно чувствую затягивающуюся на горле веревку. Я много раз в жизни испытывал страх, но такой смертной, невыносимой тоски не знал. Только еще страшее, еще невыносимее - вот эта его брезгливая усмешка, полуопущенные веки, равнодушный взгляд...
- Сэр... простите меня...
- Вот как? А может, еще и похвалить следует? Ты что же думал - с законом в игры играть? Или по малолетству надеялся отвертеться?
- Сэр, я же...
- Страшно? - внезапно спрашивает он в упор, приблизив свое лицо к моему. Роста он высокого, и сидящим как раз оказывается со мной глаза в глаза.
Не в силах ответить, молча киваю.
- А Дулитлу, когда он курок взводил, каково было? О нем ты подумал? А знаешь, что у него в левой руке нашли? Вот это.
Перед моим лицом откуда ни возьмись возник и закачался на цепочке овальный медальон, крышка откинута, внутри миниатюра - женщина в голубом капоте, с малышом на коленях, второго, постарше, обнимает за плечи...
- Сэр... я... я правда не хотел... ради Спасителя нашего...
Как, как сказать ему, как вымолить прощение, это, кажется, мне теперь чуть ли не важнее, чем мысль о петле... Только бы взглянул по-доброму, только бы сжалился - и я бы, наверное, покорно взошел завтра на шканцы...
- Простите...
И вдруг проклятый медальон исчезает с глаз долой, и наши взгляды встречаются. Мне уже все равно, пусть смотрит, тоска, тоска...
- А теперь признавайся, дурачок. Ты это затеял ради меня?





...- Юнга Браунинг, клянетесь ли вы говорить правду, только правду и ничего, кроме правды?
- Клянусь.
Как легко ответить на этот вопрос. Ведь никому и в голову не приходит уточнить - КЛЯНЕТЕСЬ говорить правду или БУДЕТЕ говорить правду? Да и что есть правда, никто толком сказать не может...
Беда с этими взрослыми. Вечно у них семь пятниц на неделе.
- Клянусь...

Накануне вечером, терпеливо переждав истерику, приключившуюся со мной после его признания, Найджел внезапно спросил:
- А с чего ты взял, юнга, что я стану с тобой нянчиться?
- Ну вы же... это... - как раз когда нужно, все слова куда-то подевались, вот незадача. Пойми, пойми, ради бога, догадался же каким-то образом, зачем я тогда солгал...
- Что? Оттого, что это я тебя выпорол, а не Джексон и не Бингс? - произносит он все с тем же веселым удивлением имена первого и второго своих помощников.
Я растерянно киваю в ответ этому взрослому человеку, не понимающему таких простых вещей.
И тут он откинулся на табурете и захохотал в голос. Громко, смачно, постанывая от смеха и пристукивая себя кулаком по колену. И я понял, что так он избавляется от страшного напряжения, в котором провел несколько последних дней. Когда он наконец отдышался, в глазах у него блестели слезы, и он провел по лицу ладонями, стирая их прочь :
- Ох, ну ты силен, парень, тебе в театре выступать... Да будь оно так, мне бы уже пришлось усыновить половину команды, включая нижних чинов и мичманов впридачу... Кто тебя только научил такому...
Я молча и слегка обиженно пожимаю плечами:
- А как же еще, сэр?
- А своей головой думать не пытался? - спрашивает он вдруг.
- Да я же тут подчиненный, сэр, что мне велят, то и делаю...
- А вели тебе кто с ним миловаться, тоже бы сделал?
Я густо краснею, снова вспомнив слова преподобного:
- Грех вам, сэр... я же серьезно.
- И я серьезно. Что ж ты себя так дешево ценишь?
- А во сколько мне себя ценить, сэр? - внезапно вырывается у меня.
Его брови взлетают вверх.
- Ого, как мы заговорили... не пойдет, парень. Ты погубил человека, так или нет?
- Так, сэр, - произношу я еле слышно. И чуть ли не впервые в жизни, признавая свою вину, я действительно говорю то, что думаю.
- И что дальше? Думаешь разговорами отделаться?
Отвечаю я не сразу. Для этого мне требуется все мое мужество:
- Нет... сэр.
- И не надейся, полного прощения за такое не бывает. Теперь до гроба будешь с этим ходить. Но хоть немного отмыться...
- Как?
- Помочь мне найти сукина сына, который все это заварил. Найти и вздернуть. Капитана попрошу, останешься у меня на подхвате. Я же теперь с тобой повязан - да, да, не гляди так. Кабы не лейтенант, царство ему небесное...
Я осторожно киваю, не смея поверить, что, кажется, спасен.
- И не думай, что тебе за это поблажка полагается. Если что - драть буду как всех, нещадно. Понял?
- Так точно, сэр.
- А теперь слушай. Сегодня, самое позднее - завтра тебя снова в суд потянут. У капитана, честно сказать, положение незавидное. Дулитлу он сам дал уйти по-тихому, без позора. Но если все-таки это не он убил... понимаешь?
- Да, сэр.
- В общем, юнга, если спросят, не напутал ли с показаниями...
- Не сомневайтесь, сэр, скажу как было.
- Отставить. Вот тогда и правда могут вздернуть. Видишь, как оно получается... - Найджел взял себя двумя пальцами за бритый подбородок, помял немного и закончил: - Придется тебе снова врать. Раз уж начал, держись твердо, а то искупать твой грех будет некому. В конце концов, мог же ты и запамятовать... и пуговица сама по себе, да еще теперь - не бог весть что значит... Вот так, парень, - тут он невесело усмехнулся и подозрительно взглянул на меня, ища на лице хоть малейший признак злорадства. Не найдя его, тяжело вздохнул и подытожил: - вот так оно все и делается...

...- Клянетесь ли говорить правду?
- Клянусь...





Остаток дня проходит без происшествий. Мы на пару с Джоном чистим рыбу на камбузе. Работы сегодня много, и я безмерно рад этому. Ничто так не исцеляет от меланхолии, как замерзшие и исцарапанные руки, рыбная вонь и зрелище груды окровавленных потрохов, снова и снова вырастающей перед тобой на кухонном столе. К вечеру спину ломит, суставы не гнутся, и оба мы с трудом добираемся до койки. Засыпаю я мгновенно и сплю без сновидений.
Но среди ночи все-таки просыпаюсь. Причин для этого сразу две : одна самая обычная, вторая экстренная, но встать в любом случае придется.
Пробравшись на четвереньках между белеющими в темноте гамаками, я выхожу на квартердек и совершаю короткое путешествие до носовой части и обратно. Теперь осталось удовлетворить вторую нужду - не столь срочную, но ощутимо дающую о себе знать. Грязная и тяжелая работа не прошла для меня даром - распоротая рука, уже начавшая подживать, снова беспокоит дергающей болью. И, поколебавшись несколько минут, я чувствую, что все равно не усну.
Навестить, что ли, Чейни. Хотя вряд ли тот обрадуется позднему визиту.
Но будить доктора мне не приходится. Добравшись до лазарета, я обнаруживаю, что из щели под дверью сочится жиденькая струйка света.
Я уже занес руку - постучаться, но тут в тишине прозвучал его усталый, равнодушный голос:
- Вот так-то, сэр. Слишком высоки цены в этой лавочке, так что поневоле заречешься что-нибудь покупать...
- Стыдитесь, сэр, вам ли богохульствовать, - отвечает голос преподобного, впрочем, тоже без особого рвения. Ясно, что они беседуют уже довольно долго и успели опрокинуть не один стаканчик..
Я застываю у коммингса, не зная, что делать - постучаться, остаться на месте или свалить от греха подальше.
- Бросьте, Уилкс. Мне нечего бояться. Слишком много бессмысленных людских мучений я наблюдал, слишком часто констатировал глупейшую смерть молодого, сильного, здорового пациента, чтобы верить, что в нашем мире существует воздаяние.
- Но в мире будущем...
- А вы сами-то в него веруете? Только честно, Уилкс?
- Верую, - следует убежденный ответ, - и полагаюсь на Всевышнего, ибо ничего другого мне не остается. Все мы слабы и грешны.
- Так вы тоже считаете, что все действительное разумно, сэр? А как же с тем бедламом, что творится у нас на борту?
- Терпение, Чейни. Рано или поздно все разъяснится.
- Мне бы вашу уверенность...
Сглотнув слюну, я тихонько разворачиваюсь и удаляюсь на цыпочках. Черт с ним, подожду до утра. Рука вроде бы уже не так беспокоит.
Вот только заснуть почему-то больше не получается.
............................
- Юнга Браунинг... вы уверены в своих показаниях?
Капитан сегодня сам не свой, глаза потухшие, на щеках однодневная щетина, и голос звучит не так, как следует человеку в его звании... Но он задал именно тот вопрос, которого я и боялся.
Он глядит почти просящим взглядом, словно в безумной надежде, что от моего ответа все встанет на свои места
И тут я чувствую, что не могу его обманывать.
- Уверены или нет? Когда вы все-таки заметили отсутствие пуговицы - утром после убийства или накануне?
Не знаю, куда глядел мой ангел-хранитель, потому что я уже обреченно раскрыл рот, чтобы, никак не способствовав прояснению дела, погубить себя. Но, видно, в последний момент на небесах спохватились и дали задний ход. Вместо слов изо рта вырывается только невнятный хрип.
- Отставить, - устало произносит капитан, все еще не сводя с меня взгляда.
Тут ко мне возвращается дар речи, чтобы я смог просипеть те единственные слова, которые, не будучи прямой ложью, способны спасти человека в моем положении:
- С... сэр... не губите... за что вы так со мной...
Капитан машет рукой - то ли досадливо, то ли с облегчением:
- Джексон, вон его отсюда. Сырости мне тут только не хватало.
...............................
И снова ровесники не устраивают мне ожидаемой обструкции, хотя теперь меня это мало заботит. Кто слишком утомлен работой, кто видит в происходящем только забаву, разнообразящую нашу монотонную службу, а кто считает, что волноваться нечего, раз не волнуется старший в компании. Старшим теперь Джон, но он не знает, как быть, и с таинственным видом хранит молчание, чтобы не уронить свой авторитет. Мальчишки потихоньку подтягиваются к месту ночлега, слышны обычные разговоры и приглушенная возня. На жилой палубе еще слишком светло и не найти ни одного укромного местечка. В своей любимой позе - на настиле, обхватив руками колени и в них же уткнув лоб - сижу подле своей койки, мечтая только, чтобы меня оставили в покое. Мир перевернулся вверх дном, и я уже не пытаюсь что-либо понять.
Понемногу на палубе устанавливается тишина. Но даже спиной я чувствую, что все смотрят в мою сторону.
- Брось, парень, - решается наконец Джон, по-своему истолковав мое состояние, - ты же юнга. Это наше ремесло - за чужие грехи отвечать, для того и держат...
Маленький Сай долго пыхтит, поудобнее устраиваясь в гамаке, и наконец неуверенно добавляет:
- Ага, вот именно. Забудь. Главное, отпустили же, верно?
- Судьба у нас такая, - подхватывает тощий Гарри, - ничего не попишешь.
Я позволяю себе роскошь игнорировать услышанное. Плевать, теперь-то, после всего....
- Эх, парни, - раздается прямо у меня над ухом, - вас послушать, тоска берет. Судьба у них такая...
Я так ошарашен, что поднимаю голову. Глубоко засунув руки в карманы штанов, надо мной стоит толстый Боз.
- А ты тут что, самый умный? - бросает Джон худшее обвинение, какое мне доводилось слышать на борту.
- Может, и самый, - веско отвечает толстяк. Он спокоен и невозмутим, и я чувствую к нему мимолетную зависть.
- Где же ума набрался? - не отстает Джон.
- Отец научил, - парирует Боз, обводя всех насмешливым взглядом. - Он меня чуть не с пеленок натаскивал: получил - дай сдачи. А то и правда будет у тебя и судьба не та, и должность - всякому задницу подставлять...
- Эй, кому тут не спится? - внезапно звучит окрик с верхнего дека, и тут же тонкие доски у нас над головой содрогаются от удара чем-то тяжелым, - сами ляжете, или, может, вам помочь?
Мы мгновенно затихаем.





Когда все кругом мечутся, как застрявшая в сетях рыба, кто-то должен первым взять себя в руки. Видимо, Найджел решил подать пример остальным.
Нынче утром, сразу после завтрака, боцман затребовал меня к себе. Был он хмур, подтянут и с виду почти спокоен.
- Ну что, новости есть? - спросил он первым делом, неторопливо извлекая из ящика и раскладывая на столе обрезки каких-то веревок различной длины и толщины, - вольно, садись.
- Никак нет, сэр, - отвечаю я, не без опаски следя за его манипуляциями. Все эти лини, шкерты, шкоты, тросы и канаты никогда не внушали мне добрых чувств. Запомнить их все - немыслимо, тянуть - тяжело до упаду, а один из способов их применения на борту уже приходилось наблюдать пару недель назад, и повторения этого зрелища мне вовсе не хочется...
- Ну нет так нет, - кивает Найджел, видно, другого ответа и не ждавший, - тогда гляди сюда. Узлы бывают чуть не дюжины видов, но столько тебе сроду не понадобится, хватит и половины. Запоминай: узлы для утолщения троса, для связывания двух тросов, затягивающиеся, незатягивающиеся, скользящие...
- Виноват, сэр, - я так ошарашен, что осмеливаюсь его прервать, - а для чего все это?
- Не понял, - отвечает он так же удивленно, - ты что, всю жизнь собрался на баке околачиваться?
Даже я, при моем малом опыте, понимаю, что он имеет в виду. "Парнями с бака", или "смоляными куртками" принято именовать людей, стоящих на низшей ступени корабельной иерархии. Это неквалифицированные матросы, последняя рвань и пьянь, часто бродяги или беглые преступники, а то и заключенные, сдуру променявшие тюремные нары на парусиновую койку. Чем я собираюсь заниматься в будущем... Я никогда не забивал себе этим голову, да и зачем? В общем, как ни тяжела морская служба, здесь мы все на своем месте, кормят досыта, работа не то чтобы на убой, а от добра добра не ищут...
Но услышанное поневоле заставляет задуматься. Он прав, не вечно мне будет четырнадцать, а что дальше?
Что дальше... Терпеть не могу эти слова.
- А где же еще мне быть, сэр? - озадаченно спрашиваю я.
- Там, где цена тебе будет другая. На юте. До офицерского чина ты, может, и не дотянешься, гонора маловато, но вот до унтерского - успеешь вполне.
- Как вы, сэр? - спрашиваю я, замирая от собственной дерзости.
- А почему нет? Молодой, здоровый, в школе учился, голова, когда надо, варит неплохо...
Я густо краснею, поняв намек. Изворотливости, которую пришлось проявить за последние дни, я и сам от себя не ждал.
- А мне уже стоит о помощнике подумать. Не раньше, так позже, пришлось бы кого-нибудь искать. А теперь хватит болтовни. Смотри сюда, потом повторять заставлю. Думаешь, это дело простое? Есть узлы, которые и ребенок затянет, да так, что потом взрослому не распутать...
Тут по его лицу пробегает тень, и он досадливо машет рукой, будто отгоняя назойливую муху. Урок продолжается:
- Вот это - "прямой", его сухопутные крысы и кличут морским, как будто других нету... Знакомо?
- Да... так точно, сэр.
Он распускает узел:
- Повтори.
.......................
- Это - "коечный", тоже небось знаешь... Гамак крепить выучился?
- Как не знать, сэр... всякий день два раза - и не хочешь, а запомнишь.
.........................
- Этот - "мартышкина цепочка"... отставить скалиться.
- Виноват, сэр.
- Служит для укорачивания троса. За рукой следи, сейчас будешь повторять ...
......................
- Этот - "воровской". Кто у товарищей из мешка таскает, всё больше новички, обратно узел вяжут не как было, а шиворот-навыворот.... так их и узнают... Плохо, юнга. Еще раз...
....................
- Раз уж речь о воровстве зашла... Вот этот - знаешь какой?
- Никак нет, сэр...
- "Кровавый". На кошках вяжется, в конце каждого хвоста. После третьего удара уже в крови насквозь... чего вытаращился? Учи-учи. И этот, и "эшафотный", чем петлю вязать... Придется. Ничего не попишешь. Иначе ты не моряк, а сопливая барышня. Повтори. Плохо. Еще раз....
......................
Часа через два, вконец одуревший от обилия свалившихся на меня сведений, я был милосердно отпущен восвояси. Пошатываясь, вышел на палубу, тупо глядя перед собой, но тут же был излечен от усталости первым помощником, чуть ли не коленом под зад погнавшим на нижний дек - чистить пушки. Гарри и Боз уже пыхтели над соседним стволом. Невольно вспомнилась вчерашняя перепалка, хотя теперь, при дневном свете, слова Боза вызывали скорее недоверие, чем зависть. Я терпеливо выждал, пока, постояв над душой минут пять, Джексон отправился восвояси, и только после паузы осмелился спросить:
- Слушай, парень... а правда, ты не боишься, что начальство узнает?
- О чем? - встрепенулся Боз.
- Ну, какие ты разговоры ведешь? По головке за это не погладят.
- А-а, - машет он рукой, - ну, вслух болтать - дурость, разобрало меня вчера... Но все равно надо же знать свою выгоду. А то и правда начальство с тебя не слезет.
- А как же христианское смирение? - неуверенно спрашивает Гарри.
- Ты что, Уилкса наслушался, малый? Кто он такой, чтобы других учить...
- Ты о чем? - заранее пугаюсь я, нюхом почуяв надвигающуюся катастрофу.
- Ну как же. Он ведь у нас... - слово, произнесенное им, вызывает у меня ужас, брезгливость, гнев - только не недоверие. Потому что почва для подозрения уже подготовлена.
- Он потому и боцмана на дух не переносит, что тот его отшил, - буднично продолжает Боз, не замечая моего перекошенного лица, - а ты что, не знал раньше? Эх, темнота...





Что делать, что делать... бежать сразу к Найджелу, рассказать ему, ведь ясно же теперь, кто приложил руку, не отвертится... Но все-таки хочется, безумно хочется сделать все самому, первым доложить капитану, пусть перестанет пить и маяться бессонницей... И снять подозрение с моего покровителя, отплатить добром за добро человеку, который столько для меня сделал. Пусть поймет, что и я тоже на что-то гожусь, что умею думать и своей головой... Пусть похвалит, меня же так давно никто не хвалил...
Разумеется, тотчас мчаться к капитану, бросив порученное дело, у меня все-таки не хватило духу. Но каково было дожидаться, пока придут принимать работу, пока заставят доделывать и переделывать, а потом, окинув критическим взглядом, велят еще напоследок отполировать ствол до блеска... Так или иначе, когда, еле дождавшись команды "вольно", я первым рванул по трапу наверх, первый помощник проводил меня очень не понравившимся мне взглядом. Оставалось надеяться, что виновником моего граничащего с бунтом поведения он счел мой же собственный бунтующий желудок...
Наверху уже царили сумерки, качка усилилась, и только что заступившей вахте явно предстояла беспокойная ночь. По пути я чуть было не растянулся на палубе, но чудом успел ухватиться за какую-то поперечину... виноват, бизань-гик. Как ни странно, голова продолжала работать и впитывать новые сведения в самых неподходящих для этого обстоятельствах.
Чувствуя где-то за пазухой нестерпимо тлеющий уголек, раздираемый одновременно и страхом, и азартом охотника, я осторожно двинулся к заветной двери...
- Ты что тут делаешь, парень?
...........
Обратный путь до боцманской каюты занял гораздо меньше времени. Почти влекомый за куртку, не в силах что-либо понять, я все надеялся, что вот сейчас доберемся до его вотчины - и все прояснится, он наконец-то поймет и отпустит мое плечо, которое уже нестерпимо ломило...
С грохотом захлопнув дверь, неузнаваемый, чужой и страшный Найджел молча швырнул меня на настил, одной рукой, как клещами, стиснув шею, другой яростно дергая не желающие отстегиваться подтяжки...
- За что?!!!
Свирепые, режущие удары посыпались один за другим на спину, плечи, зад, подставленные руки, а я орал в голос и не мог понять, почему никак не кончится этот кошмарный сон.
- За что? За что, сэр?
- Ах ты... сукин сын... он еще спрашивает... ах ты гаденыш, да тебя убить мало...- задохнувшись, он на миг остановился, но тут же возобновил усилия, да так, что перед глазами будто что-то вспыхнуло ярким светом. Ослепленный нестерпимой болью, изо всех сил рванувшись, я сумел упасть на бок, выставив перед собой исполосованные руки:
- Сэр! За что! Я правда не знаю!
Он не успел остановиться, и тяжелые кожаные ремешки обрушились прямо на прижатые к животу колени. Захлебнувшись воем и слезами, я скорчился на полу, уже ни на что не надеясь. Но новых ударов не последовало. Чуть справившись с болью и снова научившись дышать, я осторожно открыл один глаз. Найджел, расхристанный и мокрый, стоял надо мной, тяжело дыша. Подтяжки он по-прежнему крепко сжимал в кулаке, но я почему-то сразу понял, что опасность миновала. И когда он протянул мне руку, я принял ее и дал поставить себя на ноги. Несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза. Потом он кивнул на рундук и сказал:
- Садись.
.......................
- Парень, ты или сумасшедший, или слабоумный. Хоть убей, не могу уразуметь, как у тебя это получается.
- Что, сэр? - спросил я тихонько.
- Не успел одного угробить, а уже готов другого подвести под трибунал... Ну ты что, так ничего и не понял?
- Но преподобный - это же не то, что Дулитл, тот вам ничего не сделал...
- Что?
Найджел взял меня за подбородок, заставив поднять голову. Пристально заглянул в глаза. Наконец, уверившись, что на этот раз я не вру, брезгливо убрал руку:
- Вот оно что, а я-то, дурак, сразу не понял... Опять мне, значит, услужить собрался?
Отвечать почему-то не хочется, да он и не ждет ответа:
- Услужил, ничего не скажешь... только вот ты не знал, паршивец, что прежде топишь самого себя. Теперь, после Дулитла, после всего, что было - ты думаешь, кто-нибудь тебе поверит?
- Но это и правда он, сэр. Ясно же, больше некому. То-то запугивал меня тогда, чтобы я на вас показал... И Билли, небось, пытался совра...
Широкая ладонь мгновенно закрывает мне рот.
- Парень, придержи язык. А то ведь могу и добавить.
Обида сводит горло судорогой, и я чуть не давлюсь от возмущения:
- Что же вы его защищаете-то, сэр? - не выдерживаю я, - он же ненавидит вас, спит и видит, как вас вздернут...
- И этого достаточно?
- Ну... - я несколько сбавляю обороты, уж очень потрясенный у него вид.
- Теперь пока всех моих недругов не истребишь, не успокоишься? Так? Небось еще ждал, что спасибо скажу?
Ответить снова не получается.
- Парень-парень... был у меня один приятель, воевал в диких землях, в глуши, где имени Христова и не слышали.... Пожалел он как-то местного мальчишку, пленного, выторговал ему жизнь, при себе оставил для услужения... Так тот в первом же бою отправился в захваченную деревню... слушаешь меня?
- Да, сэр, - отвечаю я почему-то шепотом.
- ... И принес ему десяток отрезанных человеческих ушей. В знак почтения и глубокой благодарности. Понял? А теперь - вон с глаз моих. Нужен будешь - позову....





Жалость к себе сладка. Человек так устроен, что старается всегда защититься от обвинений. Наверное, в глубине души, там, где обитают не мысли, а чувства, у каждого сидит панический страх, что за обвинением последует казнь.
Если ты рос, осыпаемый упреками, то в конце концов к ним привыкаешь. Любое осуждение по привычке принимается в штыки. И тебе в голову не приходит, что осуждение ведь может быть и справедливым. Потому что ты накрепко усвоил в детстве : стоит признать свою вину - и тебе конец.
И вот теперь самое страшное случилось.
Я разочаровал Найджела. Я ему больше не нужен. Как же меня сейчас тянет броситься назад к нему в каюту, просить прощения, все объяснить, поклясться, что это в последний раз, что я все понял и больше никогда-никогда...
Но что-то подсказывает, что не стоит этого делать. И не из боязни все испортить, а потому, что все и так уже испорчено окончательно и бесповоротно.
Я отсиживался в своем обычном убежище, на баке за бухтами каната, где меня и обнаружил Боз. Против ожидания, он не стал насмехаться, а только, опустившись рядом на корточки, уважительно присвистнул:
- Ну и ну. Здоров Найджел драться... а еще говорят, что меру знает... За что тебя так?
- За дело, - буркнул я, не поднимая головы.
Ну почему, когда говоришь правду, тебе никто не верит?
- Ага, - скривился он, - конечно, за дело, по-другому и не бывает...
- Перестань, - попросил я тихо, - опять ты за своё.
- А что, донесешь?
Я, не вставая, попытался лягнуть его ногой.
- То-то же, - кивнул Боз, вновь устраиваясь рядом, - ладно, забыли. Ну за что тебя все-таки?
- Отстань.
Хочется отпихнуть его, но нет сил. От заданного вопроса вдруг волной поднимается в душе совершенно детская обида. И неожиданно для нас обоих я начинаю реветь. Боз даже пугается такой реакции на свои слова.
- Ну ты чего, парень, - ошарашенно произносит он, - ну не хочешь, не говори...
Это оказывается последней каплей. Торопясь, всхлипывая, вытираясь рукавом, я рассказываю ему все, как было. Он потрясенно слушает, не перебивая. Каждый знает по собственному опыту: если выговоришься, станет легче. И к концу рассказа мне как будто и правда легче дышать, не такой тяжелой кажется голова и не так пылают от стыда щеки...
- ... а он мне - одного уже на тот свет спровадил, теперь второго решил туда же? Как он не поймет, больше некому...
- Доказательств нет, - авторитетно заявляет Боз, - узнать бы, где он той ночью был...
Я резко подаюсь вперед, так что кружится голова, и хватаюсь за его плечо, чтобы не упасть:
- А как узнаешь?
Но Боз, чья щека на миг соприкоснулась с моей рукой, уже не слушает. Нахмурившись, он дотрагивается до моего лба:
- Эй, да у тебя жар... А ну погоди.
Я вовсе не намерен прерывать наш разговор, но он уже поднялся и тянет меня за собой:
- Давай-давай, становись. Мне тебя одному не утащить. До лазарета дойдешь?
............
- Ну, что там опять такое? - спрашивает доктор с нескрываемым раздражением. Его оторвали от туалета, завершенного наполовину, и он злобно стирает мыло с недобритой щеки.
- Говорил я тебе, чуть что с рукой, сразу ко мне? Говорил или нет?
Но я даже не смотрю на него, занятый куда более важной задачей - удержать в вертикальном положении голову, которая все норовит свалиться на грудь. Я в последний момент вздергиваю ее, но через минуту все повторяется...
- Сами изволите видеть, сэр. Что это с ним?
- Как бы не лихорадка... видно, грязь в рану попала, обычное дело... дьявол, мало мне других забот... А ну-ка помоги.
После долгих и трудных маневров меня водружают в лазаретную койку, отчего стены и потолок начинают раскачиваться еще сильнее, в такт толчкам волн в обшивку судна. Впрочем, мне уже почти все равно, мне нехорошо, жарко и хочется спать. Последнее, что я успеваю уловить мутнеющим сознанием - шепот Боза, склонившегося к самому моему уху:
- Ладно, Роб, не бери в голову. Давай отлеживайся пока, а я попробую что-нибудь разузнать...
............

Мэри сидит у моего изголовья. Я давно хотел с ней поговорить. И вот как раз подходящий случай.
Мне позарез нужно от Мэри вот что.
Чтобы она признала, что все эти годы была неправа.
Чтобы попросила у меня прощения за все, что сделала.
И чтобы любила.
- Понимаешь, я так надеялся... Все ждал, когда же наконец... Он же меня тогда спас, по-настоящему, я же понимаю...
- С кем это ты, малый? - странно, она никогда меня так не называла. Но ведь и я никогда не обращался к ней просто по имени.
В койке можно лежать только на спине, голова задрана, и слезы текут в оба уха:
- Мэри, я так больше не могу. Что ни сделаешь, все ему плохо. Я из-за него голову подставлял, грех взял на себя, а он...
Большая мозолистая ладонь ложится на мой лоб. Это так приятно, что я даже не удивляюсь поведению Мэри. Почему она, изменив раз навсегда установленным правилам, согласилась посидеть со мной перед сном и даже погладить по голове?
- Какие у тебя руки прохладные...
- Это у тебя лоб горячий. Лежи, не вставай.
- Мэри, ты где?
- Не бойся, я тут.
- Не уходи, пожалуйста.
- Сейчас, парень, я на минуту. Эй, Бен, табачку не найдется?



------------------------
продолжение следует

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...