Клуб "Преступление и наказание"

ДОРОГИ СУДЬБЫ.

Вариация на тему О. Генри.


Где ж ты, рыцарь мой прекрасный?
Я гадаю при луне,
Из какой страны ты скачешь
На красивом скакуне.
Песенка Николетт Форе.


В тот день Николетт опять жестоко высекли.
Конечно, она не должна была допускать, чтобы проклятые овцы заходили на луг барона де Лёрмулю, арендодателя ее отца. Но пасти овец - такое скучное занятие для шестнадцатилетней девушки! Было совсем неинтересно следить за унылой скотиной, которая только и делала что жевала сочную зеленую траву да выкладывала позади себя черные шарики. Зато было очень интересно представлять себе, как прекрасный рыцарь возвращается из дальнего похода, где он геройски сражался с несметными полчищами неверных - и всех победил, разумеется, как он скачет через их деревню, весь израненый, но очень-очень красивый. Вот он скачет через деревню, и вдруг видит Николетт, и сразу влюбляется в нее без памяти, и просит у отца ее руки, но с тем условием, чтобы свадьба состоялась тотчас же, потому что он спешит ко двору короля на праздник. А теперь он поскачет туда с молодой супругой и сразу представит ее Их Величествам...
И вот Николетт уже в Париже, в королевском замке, и сам король танцует с ней очень сложный и красивый танец... Ивон Перьё, что одно время служила на кухне барона де Лёрмулю посудомойкой, рассказывала, какие замечательные танцы танцуют благородные господа - совсем непохожие на крестьянские...
Ах, как было интересно думать обо всем этом! Ну могла ли Николетт знать, что толстый и противный управляющий барона именно в этот день вздумает объехать все границы вверенных ему владений, и что как раз, когда он будет проезжать вдоль ручейка, отделяющего землю отца от земли благородного соседа, две тупых скотины вздумают полакомиться травкой на чужом лугу!
Обнаружив виланских овец на вверенной ему территории, управляющий барона поднял такой крик, будто его хозяин лишился не пары пучков травы, а по меньшей мере пары предметов из фамильного серебра. Он грозил папаше Форе судом, и тюрьмой, и пыткой, и едва ли не висилицей... Даже два стаканчика доброго молодого вина, хотя и были благосклонно выпиты, не погасили верноподданнического пыла баронова служащего. Мерзкий толстяк немного утих лишь тогда, когда Форе клятвенно пообещал самым старательным образом высечь свою нерадивую дочь. Взглянув на хорошенькую юную крестьяночку и представив себе в подробностях ее грядущее наказание, управляющий вдруг развеселился и пообещал предать случившееся забвению. "Но смотри же, мой друг, посеки девчонку так, чтобы это не повторилось!" - сказал он папаше Форе на прощанье, и тот заверил его, что не преминет выполнить наказ.
И вот, когда вся семья Форе собралась к ужину, отец приказал Николетт прилечь на стол и задрать юбки, а потом нестерпимо больно отхлестал ее по голому заду пучком свежих березовых прутьев. И никто-никто не вступился за нее, никто не сказал даже слова утешения! Взрослые братья хохотали, постанывая от удовольствия, а мать и старшая сестра Анна в один голос поощряли отца, приговаривая, что так ей, бездельнице, и надо...
Наконец ночь опустилась на всю округу, не разбирая ни границ, ни сословных делений, и все люди и животные, кроме тех, кому Господь установил ночной образ жизни, погрузились в обьятия сна. Только бедная Николетт никак не могла уснуть. Тихо постанывая от боли, она вертелась на кровати, которую делила с сестрой и думала о своей незавидной доле. В конце концов она решилась. Едва за окном начало сереть, она тихонько, боясь разбудить Анну, поднялась. Закусив губы, чтобы случайно не вскрикнуть от боли, причиняемой при движении свежими рубцами, Николетт быстро собрала в узелок самые необходимые вещи и сунула за лиф маленький сверток монет: полулуидор, подаренный крестной в день конфирмации, два экю, заработанных за два года пения в церковном хоре, да дюжину лиардов[1], выторгованных в деревенской лавке, куда мать посылала иногда Николетт за солью или за лампадным маслом. Собрав свои пожитки и ценности, Николетт осторожно отворила дверь и тихо выскользнула из дома.
Холодный предрассветный воздух придал Николетт бодрости. Легкими девичьими шажками она быстро пересекла двор и выбралась на дорогу, которая вела из Вернуа. Вскоре она миновала большой дом богатого вдовца Дени Этерню. Папаша Форе уже дал согласие этому мерзкому старикашке с маленькими сальными глазками выдать за него младшую дочь ко Дню Всех Святых[2], и мысль об этом еще больше укрепила Николетт в решимости бежать из дома. Ей нечего делать в Вернуа! Ничего, кроме отцовских розог да отвратительного мужа, ее здесь не ждет... А там, на вольных просторах Франции, ей непременно выпадет удивительная и прекрасная судьба!
Три лье[3] через туманную равнину, быстро сохнущую в лучах восходящего солнца, тянулась дорога, прямая, как борозда, проведенная плугом пахаря. В деревне считали, что дорога ведет прямо в Париж, и, шагая по ней, юная крестьянка не раз шептала про себя это слово, полное блеска, веселья и счастья...

ДОРОГА НАЛЕВО.

Итак, три лье тянулась дорога, и вдруг озадачила Николетт. Поперек дороги пролегла другая, большая и торная. Девушка немного постояла в раздумьи и повернула налево.

Дорога, шедшая то лугом, то виноградником, то рощицей, была пустынна. Николетт шагала три часа, иногда присаживаясь на обочине отдохнуть, и никого не встретила и не нагнала. Но вот за одним из поворотов она увидела впереди громадную карету, запряженную четверкой великолепных рысаков. Карета завязла в ручье у подножья крутого холма. Кучер и двое слуг орали на лошадей и бестолково дергали за поводья. Лошади всхрапывали, перебирали ногами и вразнобой дергали экипаж, который не трогался с места. На краю дороги стояли двое мужчин. Один – громадный и величественный - был одет в элегантный черный костюм немного устаревшего фасона с белоснежным кружевным воротником и такими же манжетами; второй был молод и одет по последней парижской моде, чего, впрочем, Николетт оценить не могла.
Завидев всю эту сцену, девушка сделала то, что сделал бы на ее месте всякий деревенский житель, то есть остановилась поодаль и, раскрыв рот, стала наблюдать за происходящим. Один из слуг перекричал, наконец, остальных и взял руководство операцией в свои руки; люди и лошади стали действовать более согласованно, и в конце концов карета толчками выкатилась из густой чавкающей грязи на сухое место. Кучер влез на свое место, слуги встали по бокам кареты, придерживая дверцы.
Николетт собралась было продолжить свой путь, как вдруг мужчина в черном махнул ей рукой, подзывая к себе. Николетт охватила паника, но она все же подошла к мрачному господину.
"Сядь в карету" – приказал тот, не снисходя до того, чтобы поздороваться или представиться. Голос у него был глухой и мощный, под стать фигуре. Было очевидно, что он привык повелевать, не встречая непослушания. Однако, заметив испуг юной крестьянки, величественный господин соизволил успокоить ее:
"Садись, тебе не сделают ничего плохого".
Николетт, замирая от страха и любопытства, забралась на подножку и заглянула внутрь экипажа. Молодой человек уже сидел на заднем сиденье, мрачно глядя перед собой; на лице его запечатлелась странная смесь злобы и уныния. Николетт робко присела на переднее сиденье, но вошедший следом человек в черном приказал ей пересесть назад, а сам сел напротив и велел кучеру ехать. Карета покатила по дороге.
"Кто ты?" – обратился к Николетт человек в черном.
"Николь Форе, сударь" – ответила девушка.
"Кто твой отец?"
"Он вилан, сударь, арендует землю у барона де Лёрмулю. У него виноградник и овцы".
"А ты чем занимаешься?"
"Я пасу его овец".
"Замужем?"
"Нет, сударь".
"Ты девица (t'es vierge)?"
"Да, сударь".
"Впрочем, это неважно" – ухмыльнулся допрашивающий. – "Слушай же меня, виланка. Клянусь дьяволом, тебе необычайно повезло! Я – маркиз Бопертюи, а это – мой старший сын Шарль, виконт де Варенн, наследник моих земель и моего титула. Не далее, как сегодня утром, я был с ним у герцога де Рогана, за чью среднюю дочь он был просватан еще год назад. Всё было готово для свадьбы, священником был сам архиепископ Анжуйский, во дворце герцога собрался высший свет Франции, ожидали даже приезда Его Величества... И вот у самого алтаря этот болван... – помолчите, виконт! – ...этот болван заявляет, что отказывается брать в жены мадемуазель де Роган. Скандал был неслыханный, мне ничего не оставалось, как спешно уехать и увезти этого идиота. Но я поклялся, что сегодня же женю его на первой встречной незамужней женщине, будь она хоть прокаженная старуха или уличная потаскушка. Ему еще повезло, тысяча чертей, что ты честная виланка, да к тому же свежа и недурна собой. Дело только за твоим согласием. Его согласия я спрашивать не стану – любой сельский священник сделает то, что не мог сделать архиепископ Анжуйский: заткнет уши после того, как спросит жениха, хочет ли он взять тебя в жены. Итак, согласна ли ты выйти замуж за этого молодого человека? Я даю тебе десять минут на размышления, и не докучай мне ненужными вопросами". Маркиз достал из кармана часы-луковицу: "Десять минут, милочка, и они уже идут".
Николетт казалось, что она видит сон на яву. Все ее мечты сбывались словно по приказу доброй феи. Будь она хоть чуть-чуть поопытнее, она бы испугалась такого щедрого подарка судьбы, но в 16 лет так верится в благосклонность богов! Юная крестьянка задумалась лишь о том, что ей придется венчаться не в роскошном свадебном платье и не на виду у деревенских подружек, которые уж конечно лопнули бы от зависти. Не прошло и минуты, как она обратилась к маркизу:
"Сударь, тут и думать не об чем, да еще целых десять минут! Я согласная, и всё тут".
"Отлично", - вымолвил маркиз и крикнул кучеру:
"Подвези к первой же церкви, которая встретится на пути!"
Вскоре карета въехала в небольшую деревушку, на краю которой стояла маленькая бедная церковка. Роскошный экипаж остановился на замощеной булыжником площадке перед давно некрашенными дверями.
"Выходите!" – приказал маркиз своим спутникам и сам открыл дверцу, не дожидаясь, когда это сделает слуга.
"Сударь", - обратился к отцу виконт, - "позвольте мне сказать моей невесте два слова наедине".
Маркиз на мгновенье задумался, а потом насмешливо сказал:
"Извольте, можете поговорить, пока я буду обсуждать со священником детали предстоящей церемонии". С этими словами он вышел из кареты и направился в церковь.
"Послушай, девушка", - тихо сказал Шарль де Варенн, наклонившись к уху Николетт, - "откажись от этого брака, пока не поздно. Ты не понимаешь, на что идешь".
Но Николетт не даром была из крестьян Пуату, которые, как известно, простодушны, но своей выгоды не упустят.
"Да Вы чего, сударь!" – воскликнула она без всякой робости, так как уже чувствовала себя ровней виконту. – "Да я ж только и мечтала, что выйти замуж за дворянина! И чтоб я отказалась от такого шанса? Да ни за что!"
"Но пойми же, я человек со странностями, прямо скажу – я жестокий человек. Я потому и не захотел вступить в брак с Луизой де Роган, что он окончился бы громким скандалом".
"Ну и как Ваша жестокость себя окажет? Бить что ль будете?"
"Именно. Я, видишь ли, могу заниматься любовью с женщиной только после того, как хорошенько ее высеку".
"Да плевать я хотела на это", - бойко отвечала Николетт. – "Меня папаша почитай каждый день за просто так розгой сечет, и ничего, жива. А уж заради того, чтоб виконтессой побыть, а там и маркизой... Да я какую хошь порку вытерплю".
Виконт растерянно смолк. Тут подошел один из слуг и передал ему приказание маркиза немедленно идти в церковь вместе с девушкой.
Маркиз легко уладил с местным кюре все формальности: мешочек, туго набитый золотыми луидорами, сделал пастыря наредкость покладистым. Через четверть часа церемония бракосочетания была окончена, и карета с маркизом, его сыном и новоиспеченной невесткой покатила к родовому замку семейства де Бопертюи.
Свадебный ужин был скромным и прошел в унылом молчании. Не о такой свадьбе мечтала Николетт, но тут уж ничего нельзя было поделать. Маркиз поднял первый тост за счастье молодых, но в его тоне было столько иронии, что великолепный двадцатилетний клврет показался девушке прокисшим.
Виконт мрачнел всё больше. Постепенно он осознавал, что эта свадьба, воспринятая им вначале как карновальная шутка, действительно связала его с этой неотесанной крестьянкой до гробовой доски, и он на всю жизнь стал посмешищем в глазах светского общества. Злоба наполнила его сердце, и ему хотелось выместить ее на проклятой девчонке, посмевшей пренебречь его предупреждением. Он с удовольствием представлял себе, как жестоко выпорет свою нежданную супругу – не для удовольствия, а из мести.
Вскоре маркиз удалился в свои покои, не удостоив молодоженов даже пожеланием спокойной ночи. Тотчас же поднялся и виконт. "Иди за мной" – процедил он сквозь зубы молодой жене и направился в свою спальню. Николетт поплелась за ним. Она думала о предстоящей брачной ночи и об обещанной виконтом экзекуции. Чем ближе она становилась, тем меньше храбрости оставалось в душе бедняжки...
У дверей спальни молодоженов поджидал камердинер де Варенна Люсьен.
"Ты сегодня свободен, можешь идти" – сказал ему виконт, отваряя дверь. – "Хотя нет, подожди. Принеси-ка мой охотничий хлыст". Люсьен, хорошо знакомый со своеобразными привычками своего хозяина-либертена, нагло ухмыльнулся, но ответил с показной учтивостью:
"Ваше сиятельство изволили забыть, что потеряли этот хлыст во время последней травли оленя".
"Разве новый еще не готов?" – удивился виконт.
"Нет еще, Ваше сиятельство".
"Ну, так позаимствуй хлыст у егерей моего отца".
"Слушаюсь, Ваше сиятельство" – ответил Люсьен и отправился на половину маркиза.
"Раздевайся, любезная моя супруга. Нас ждет счастливая брачная ночь " - насмешливо сказал виконт, едва они вошли в комнату. Осматривая роскошную спальню, посреди которой стояла огромная кровать, Николетт принялась снимать с себя одежду. Разговор о хлысте не выходил у нее из головы, внушая мучительный липкий страх. Руки бедной девушки мелко дрожали, поэтому она долго возилась с крючками, завязками и шнуровкой юбки и лифа. Наконец она осталась в одной рубахе.
"Это тоже сними, милочка" – приказал виконт тоном, не допускающим возражений. В этот момент в дверь постучал Люсьен. Когда хозяин открыл, слуга вручил ему жесткий длинный хлыст, сплетенный из трех толстых пучков конского волоса. Хлыст был снабжен элегантной рукоятью, обтянутой кожей, на которой был вытеснен герб маркиза де Бопертюи.
Тем временем Николетт стянула с себя грубую льняную рубаху и стояла совсем нагая, понуро опустив голову и зябко обхватив себя руками. Виконт приказал ей опустить руки, оглядел с ног до головы и убедился, что его нежданная супруга недурно сложена и вполне может доставить удовольствие даже такому искушенному мужчине, как он. Охваченный смесью злобы и желания, он демонстративно взмахнул хлыстом, со свистом разрезав воздух.
"Славная вещица, а, милочка?"
Николетт тихо всхлипнула.
"Ну-ну, ты же сама этого хотела. Теперь нечего плакать. Ну-ка, повернись, моя радость".
Николетт с покорностью овцы повернулась к мужу спиной.
"Ба, да тебя и правда совсем недавно неплохо отделали!" – воскликнул виконт, разглядывая свежие рубцы на симпатичном задике девушки. - "Это твой отец поработал?"
Николетт подтвердила догадку супруга.
"Прелестно, прелестно" – молвил тот (он был из тех мужчин, которых возбуждает вид исполосованных женских ягодиц). – "Посмотрим же, сумею ли я превзойти твоего папашу в искусстве порки".
Николетт снова всхлипнула, но это лишь раззадорило молодого либертена. Он связал ей руки шнуром, который всегда держал в спальне наготове, и подвел к стене. В стену был вбит прочный крюк, за который виконт ловко зацепил связанные руки супруги. Затем, отойдя на шаг, он размахнулся и с силой впечатал хлыст в жалобно поджавшиеся ягодицы девушки.
Удар был ошеломляюще силен. Николетт отчаянно взвыла и задерглась, точно марионетка в итальянском кукольном фарсе. Ей показалось, что отцовские розги были в сто раз нежнее этого страшного хлыста. Следующий удар пришелся по спине и был еще ужаснее. Захлебываясь, воплем, Николетт взмолилась о пощаде, но виконт уже не мог и не хотел остановиться. К его собственному удивлению, порка этой юной девицы не разжигала в нем обычного желания. Напротив, он почему-то чувствовал все большую ненависть к ней. Ему уже казалось, что не отец вынудил его вступить в нелепый и постыдный мезальянс, а она сама навязалась ему. Он все яростнее хлестал по обнаженному телу Николетт, не обращая внимания на ее вопли и мольбы...
Виконт опомнился лишь тогда, когда девушка тихо обвисла на крюке. Ни единого звука больше не вырывалось из ее груди. Виконт снял девушку с крюка и положил на ковер, устилавший пол спальни. Приложил ухо к груди – сердце ее не билось. Медленно осознавая происшедшее, виконт растерянно смотрел на мертвое тело и на валяющийся рядом с ним хлыст с гербом маркиза де Бопертюи на рукоятке.


ДОРОГА НАПРАВО.

Итак, три лье тянулась дорога, и вдруг озадачила Николетт. Поперек дороги пролегла другая, большая и торная. Девушка немного постояла в раздумьи и повернула направо.

Куда вела дорога, она не знала, но хотела поскорее уйти от Вернуа подальше. Три лье остались позади, и Николетт утомилась. Она вздремнула у края дороги, на ложе из сосновых веток, а потом поднялась и опять зашагала по незнакомому пути.
Семь дней шла она по большой дороге. Ночью Николетт то просилась на ночлег в крестьянский дом, то просто спала в копне сена, а один раз переночевала на постоялом дворе – после того, как три часа мыла на кухне посуду. Еду она иногда покупала в деревенских лавочках, иногда получала в уплату за какую-нибудь работу, а иногда с ней просто длелились добрые пастухи и пахари.
И вот через семь дней Николетт добралась до великого города, в котором испокон веков легко уживаются добродетели и пороки, величие и низость, рачительность и беспутство, красота и уродство...
Париж ошеломил деревенскую девушку шумом, толкотней, огромными домами, некоторые из которых были четырех и даже пяти этажей в высоту, но особенно своими жителями – недобрыми, насмешливыми и равнодушными. Пробродив целый день по бескчисленным улицам и площадям, усталая и голодная, она, к своему счастью, случайно наткнулась в одной рыбной лавке на свою землячку, пожилую женщину, давно перебравшуюся из маленького пуативинского городка в Париж, но сразу распознавшей в речи Николетт тот parlanjhe, на котором она сама говорила в детстве и юности. Добрая мадам Берну (так звали эту женщину) приютила Николетт у себя всего за 20 лиадоров в день, а вскоре нашла ей место младшей горничной в доме одного богатого вдовца. Жизнь Николетт начала налаживаться, хотя это была совсем не та светская жизнь, которая грезилась ей в родном Вернуа. Хуже всего было то, что работала она за стол и кров, а денег ей совсем не платили. А Париж предлагал столько соблазнов! Ее сбережения быстро растаяли, а аппетит всё разгорался. Тогда хозяин, движимый почти отеческими чувствами, объяснил Николетт, что за определенные услуги он готов платить ей деньгами, которых хватит и на сласти, и на обновки, и на развлечения. Это оказалось совсем нетрудно и не так уж противно. Нужно было только закрыть глаза, представить себе большое-большое стадо овец, бредущее по дороге, и ни о чем не думать. Остальное хозяин, пыхтя как кузнечный мех, делал сам.
Но через несколько месяцев хозяин неожидпнно отдал Богу душу (вероятно, его сердце не выдержало слишком частого проявления почти отеческой любви), и Николетт снова оказалась на улице. На этот раз она знала, куда идти: соседка по дому мадам Котери давно приглашала ее на работу в своем веселом заведении, расположенном на соседней улице. Однако когда Николетт пришла к мадам Котери, та не выказала большой радости последнее время дела у нее шли неважно и расширять бизнес не представлялось разумным. Но в конце концов она согласилась принять Николетт в качестве, как сказали бы в наше время, девушки по вызову. Иными словами, комнату для обслуживания посетителей Николетт не предоставляли, но предлагали ее услуги тем клиентам, которые хотели увезти девушку к себе. За это Николетт должна была отдавать мадам половину оговоренной с клиентом платы. Если же он соглашался заплатить больше, то вся разница оставалась у Николетт.
В те времена многие парижские аристократы и богачи держали где-нибудь за городом или в одном из предместий небольшие домики для увеселений, которые именовались "folies", то есть "безумства". И в самом деле, веселые парижские либертены устраивали в этих домиках совершенно безумные оргии. Вот для таких оргий и нанимали обычно Николетт. Она вскоре приобрела популярность в либертинажной среде, поскольку всегда готова была пуститься во все тяжкие, позволяя делать с собой всё, что заблагорассудится клиенту, если он готов хорошо заплатить. Ибо к этому времени Николетт уже полностью рассталась с мечтой о прекрасном рыцаре и думала лишь о том, чтобы скопить денег и открыть где-нибудь в предместье собственную зеленную лавочку.
Однажды ее наняли два очень солидных господина. Один был немолодой, громадного роста, одетый во всё черное, с зычным повелительным голосом. Второй был моложе и изящнее. Господин в черном называл своего товарища "граф", а тот обращался к своему огромному спутнику "маркиз".
Договорившись с мадам Котери о цене, господа забрали Николетт, сели вместе с ней в роскошную карету маркиза и покатили в folie, принадлежавший, как оказалось, графу. Вскоре Николетт поняла, что наняли ее в основном для отвода глаз, потому что всех слуг господа отослали прочь, приказали ей сидеть в кухне и не высовываться, а сами засели в гостинной и принялись вполголоса обсуждать какие-то свои дела.
Лишь после часовой беседы маркиз и граф позвали Николетт, с ее помощью разложили на столе снедь, поставили несколько бутылок прекрасного вина и приступили к развлечениям, ставшим в конце концов довольно бурными. Николетт старалась как могла, потому что господа выглядели не слишком опытными в подобном времяпрепровождении, и был шанс содрать с них немаленькую дополнительную сумму. К середине ночи оба господина утомились и отправились отдыхать до утра в спальню, предоставив Николетт ее собственным заботам. Она, впрочем, тоже была утомлена, поэтому, не долго думая, улеглась тут же в гостинной на широкой мягкой тахте.
Утром Николетт проснулась от того, что громадина маркиз что-то громко орал в спальне. "Письмо, письмо принца де Бофора!" - донеслось до Николетт через закрытую дверь. В тот же момент дверь открылась, и маркиз кинулся к ней с криком "Мерзавка, ты украла письмо из моего камзола! Верни сейчас же, или я вытрясу из тебя твою поганую душонку!"
"Сударь, я не брала никакого письма!" – воскликнула Николетт. – "Посмотрите получше, оно, верно, куда-нибудь запало".
"Его нет нигде" – взревел маркиз. – "Кроме меня, графа и тебя в доме никого нет, значит это твоя работа!"
Вышедший из спальни граф подлил масла в огонь:
"Что ж, коли она не хочет вернуть письмо по-хорошему, придется допросить ее с пристрастием". С этими словами граф схватил Николетт за руку, стащил с тахты и принялся срывать с нее те немногии предметы туалета, которые на ней еще оставались. Когда она осталась в одних чулках с игривыми розовыми подвязками, граф обратился к своему товарищу:
"Я оставил хлыст в карете, не одолжите ли мне свой, маркиз?"
"Охотно", ответил маркиз и повернулся к каминной полке где лежал его великолепный хлыст, сплетенный из трех толстых пучков конского волоса и снабженный обтянутой кожей рукоятью, на которой был вытиснен его герб – герб маркиза де Бопертюи.
Сначала Николетт не сильно испугалась. Порка наемной девушки была любимым развлечением многих парижских либертенов, и Николетт привыкла, не колеблясь, подставлять свой зад и другие подходящие части тела под розги, плети и хлысты, за что впоследствии эти шаловливые господа очень щедро платили. Однако едва ее бедра приняли первый удар маркизова хлыста, как Николетт поняла, что на этот раз порка будет нешуточной.
"Где письмо, мерзавка? Где письмо? Куда ты его спрятала?" – орал граф и изо всех сил хлестал визжащую, брыкающуюся Николетт. Как ни умоляла несчастная женщина о пощаде, как ни божилась, что даже не видела письма и не знает, как оно выглядит, страшные удары сыпались на нее градом, раз за разом рассекая нежную кожу. Бедняжка была уже вся в крови и едва дышала, когда маркиз забрал у графа хлыст и, повалив Николетт на тахту, сам рьяно принялся за дело. Его удары были еще более зверскими. Особенно ужасно было, когда хлыст попадал на живот: от такого удара перехватывало дыханье, и Николетт начинала биться в судорогах. У нее уже не было сил кричать, она лишь протяжно выла и прерывающимся голосом умоляла о пощаде. Еще через несколько минут она вдруг мелко затряслась – и затихла навсегда. Маркиз отшвырнул хлыст.
"Черт побери!" – воскликнул он. – "Девчонка умерла!"
"В самом деле?" – холодно спросил граф. – "В таком случае нам надо немедленно сматываться отсюда, дорогой маркиз.
Господа поспешно покинули помещение, разбудили спавшего в карете кучера и через три минуты экипаж уже быстро вез их к Парижу. Доставив графа в его городской дом, маркиз поехал в свое поместье.
В тотже вечер капитана королевских мушкетеров посетил некий человек, рассказавший о готовящемся покушении на короля. Из его слов следовало, что в центре заговора стоит принц де Бофор, а его правой рукой является маркиз де Бопертюи. В доказательство человек вручил капитану письмо принца маркизу, в котором излагались все детали предстоящего покушения. Глубокая продуманность плана и обилие немыслимых грамматических ошибок не оставляли сомнений в подлинности письма. Арест маркиза был предрешен. В дополнение информатор сообщил капитану, что маркиз оставил в одном из folies на берегу Сены труп молодой женщины, которую он замучил до смерти. Вскоре отряд городской стражи посетил указанный домик и обнаружил истерзанное тело молоденькой проститутки, рядом с которым валялся хлыст с гербом маркиза де Бопертюи на рукоятке.

ГЛАВНАЯ ДОРОГА

Итак, три лье тянулась дорога и вдруг озадачила его. Поперек, ее пролегла другая дорога, широкая и торная. Николетт постояла немного в раздумье и присела отдохнуть у обочины.

Куда вели эти дороги, она не знала. Казалось, любая из них могла открыть перед ней большой мир, полный счастливых возможностей. Но Николетт вдруг подумала, что этот большой мир полон опасностей, и что глупо и опрометчиво ей, неопытной и беззащитной девушке, вот так ни с того ни с сего отправляться за счастьем куда глаза глядят. Что ж, что отец строго ее наказал. Он ведь о ней заботится, хочет, чтобы она относилась к своему делу ответственно, а иначе ничего в этой жизни не добиться.
Подумав всё это, Николетт вздохнула и быстро отправилась назад.
Дома ее встретили суровым выговором за то, что она где-то шляется вместо того, чтобы выполнять свои обязанности, но сечь ее еще раз после вчерашнего посчитали слишком жестоким. Потому девушка отделалась парой оплеух и поплелась, не позавтракав, к своим овцам.
Всё пошло своим чередом. В свой срок была сыграна свадьба юной Николетт со старым Дени Этерню, и Николетт научилась выполнять супружеские обязанности. Это оказалось совсем нетрудно и не так уж противно. Нужно было только закрыть глаза, представить себе большое-большое стадо овец, бредущее по дороге, и ни о чем не думать. Остальное муж, пыхтя как кузнечный мех, делал сам.
Но прошел год, и Николетт стала все чаще ловить на себе взгляды деревенского поэта Давида Миньо. И почему-то ей стало приходить в голову, что если заняться с Давидом тем, чем ей приходилось заниматься с законным супругом, то это может оказаться не только не противным, но даже и приятным...
И вскоре старый Этерню заметил, что его прелестная женушка, от которой он был без ума, стала подолгу гулять в лесу и возвращаться такой румяной и хорошенькой, что прямо хотелось съесть ее целиком. Многоопытный Дени почему-то не верил рассказам жены о ее любви к одиноким прогулкам и однажды потихоньку пошел в лес за ней следом. В тот же день он пришел в лавку Циглера - армянского еврея, который торговал всякой всячиной, попадавшей ему в руки.
"Друг", - сказал Дени Циглеру, - "что-то мои собаки совсем отбились от рук. Мне нужен хороший хлыст. Найдется у Вас что-нибудь подходящее?"
"Пожалуй, найдется, друг Этерню" - отвечал Циглер. – "Всего лишь на прошлой неделе я приобрел у бродячего торговца целую повозку разных вещей, которые он купил на распродаже имущества одного знатного вельможи, я не знаю его титула. Этот господин был отправлен в ссылку за участие в заговоре против короля, а замок его и все достояние - проданы с молотка в пользу короны. Так вот в этой груде был и прекрасный охотничий хлыст".
С этими словаами Циглер ушел в заднюю комнату и вернулся с прекрасным хлыстом, сплетенным из трех толстых пучков конского волдоса и снабженным обтянутой кожей рукояткой.
Дени подержал хлыст в руке, помахал в воздухе и удовлетворенно кивнул. Не торгуясь, он заплатил Циглеру запрошенную сумму и отправился домой.

Через пару часов по деревне разнесся звук выстрела, который услышало множество людей. Все побежали к дому Дени Этерню и толпой вошли в него, толкаясь в дверях.
Перед вошедшими предстала ужасная картина. У порога лежал Дени Этерню с простреленной головой. В руке Дени держал большой пистолет, который, как всем было известно, он хранил в память об отце, армейском сержанте. Из пистолета еще шел дымок, и причина смерти хозяина дома была очевидна.
В глубине комнаты, у стены, лежало бездыханное тело юной жены Дени, прелестной Николетт. Молодая женщина была полностью обнажена, и всё тело ее было покрыто страшными рваными рубцами. Рядом с телом валялся хлыст, сплетенный из конского волоса и снабженный обтянутой кожей рукояткой.
Нотариус Папино и кюре первыми подошли к телу женщины. За ними потянулись остальные. Нотариус нагнулся, поднял хлыст и внимательно осмотрел его.
"На этом хлысте", - вполголоса заметил он кюре, отводя его в сторону, - "фамильный герб Его светлости маркиза де Бопертюи".
______________________________________________

[1] В начале 18 века денежная система Франции базировалась на трех основных монетах: золотом луидоре (эквиваленте испанского дублона, который во Франции назывался пистолем), серебряном экю и медном лиарде. Соотношения между ними складывались стихийно и постоянно колебались.
[2] 1 ноября.
[3] Льё (фр. lieue) — старинная французская единица измерения расстояния; сухопутное льё равно 4 445 метрам.

Прямо Три смерти Бена Бакстера, Р.Шекли.

_________________
Ceterum censeo feminismum esse delendum!

По обилию смертей (3, хотя и одного человека) подозреваю доброго доктора Новикова.
Поздравляю, доктор, отличная идея, хорошее воплощение.
Но неужели нельзя было обойтись без порки до смерти?
Это совсем не наша тема.

_________________
Потому что Я так сказал.

Да это же из О"Генри, "Дороги, которые мы выбираем". Только у него была не пастушка, а пастух, причем с поэтическим дарованием - Давид Миньо. И в финале всех "дорог" он всегда погибает - от одного и того же пистолета с гербом маркиза такого-то на рукоятке. Судьба, типа. Тут просто женский вариант

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

_________________
Бисер есть? А если найду?

Ой, действительно, название - "Дороги судьбы". Как это я так... Раз О"Генри - значит, и название автоматом... проклятые стереотипы...

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

_________________
Бисер есть? А если найду?

Очевидно, Ыщ имеет в виду историю Джейка Саммерса и Беатрис в исполнении Tilly.

Пересказом О'Генри я бы её не назвал, но влияние очень чувствуется.

ПыСы. Виноват, не заметил поначалу, что "где-то тут" - это ссылка. Да, так и есть.

_________________
Ceterum censeo feminismum esse delendum!

Мне лично не нравиться трагические исходы все трех новел. А в остальном хорошо

А рассказ очень хорош Только все же как-то не люблю я переделки известных произведений, есть в этом что-то неправильное.