Клуб "Преступление и наказание"

Событие это произошло в те времена, когда пал коммунистический режим. Промышленость тогда ещё не была развалена. Народ находился в эйфорическом состоянии, в ожидании лучших перемен.
Я был тогда достаточно молод. Помню солнечное октябрьское утро. Золотая осень вступила в свои права.
Приятно пахло дымом сжигаемой опавшей листвы.
Ехал я на работу после выходных дней. Автобус полупустой, до выхода оставалась одна остановка.
Я встал и подошёл к выходу.
На переднем сиденье весело болтали две женщины, одну из них я узнал – она работала на вакуумных печах, которые я часто посещал, проверяя приборы. Ей было, на мой взгляд, лет 40-45. Она была высокого роста, солидная, статная. И вдруг я услышал.
- Я в субботу так выпорола своего мужа, что долго будет помнить. И они рассмеялись.
От неожиданного откровения, я вздрогнул, взглянул на неё. Глаза наши встретились. Я был парализован взглядом этой волевой женщины, и мне показалось, что она готова выпороть и меня.
Очевидно, я покраснел, я никак не мог дождаться, когда будет моя остановка. Наконец-то, я выскочил из автобуса, когда он остановился и чуть не побежал, обгоняя дам.
Они тоже вышли и медленно пошли, увлечённые своим разговором.
То, что я услышал утром, не покидало меня весь день. Прошло много лет, и я, получив возможность опубликовать свой литературный труд в этом рассказе, где я пытался представить, как это было.



Всё, что я изложил в этом рассказе, на самом деле является плодом моей фантазии.
Лёша и Люба, были в таком возрасте, когда у детей вырастают крылья, и они покидают родной дом, встречаясь только по большим праздникам.
Жили они, кажется, на Таганке в старом доме, где в ванной комнате вполне мог уместиться диван, а в туалете сразу было трудно найти унитаз, ибо был он настолько велик. Потолки там были под четыре метра, а комнаты не те, что в хрущевках.
После смерти соседки, им досталась вся двухкомнатная квартира. А когда дети подросли и создали свои семьи, они остались вдвоём в этих хоромах. Стены были звуконепроницаемые всё как в старых добротных домах.
В ванной комнате стояла скамейка длинной в человеческий рост. Она была добротно сколочена, и стояла здесь, очевидно ещё, с дореволюционных времён. В какой цвет она была покрашена – сейчас трудно определить, возможно, её последний раз красили лет 30 назад. Её пытались выбросить ещё старые соседи, но подняв скамейку, тут, же бросали – тяжела.
К счастью она никому не мешала – ванна была достаточно велика. И, по всей вероятности, Люба проводила на ней воспитательную работу.
В тот день Лёшка появился после работы домой и объявил, что его пригласили в пятницу на юбилей.
- Васька уходит на пенсию, пригласил меня и ещё несколько своих друзей.
Надо сказать, даже пожилые люди называли себя и своих товарищей как мальчишек. Они начинали работать ещё молодыми, и привычка называть себя так и сохранилась.
В день когда надо было идти на юбилей, Люба достала из гардероба новый костюм ещё ни разу не надёванный. Костюм был хорош серого цвета. Сама выбрала галстук по её вкусу, купили новые ботинки. Примерила всё это на Лёшке и нашла, что это всё хорошо.
- Смотри у меня. Попортишь новый костюм – знаешь, что будет. Да и галстук береги, и приходи трезвый, а то будет как в прошлый раз.
Лешка вспомнил, что было в прошлый раз, и потёр невольно задницу.
Подошла пятница, мужиков рано отпустили с работы по поводу юбилея. Жена собрала мужа, вручила ему огромный букет роз и выпроводила из дому.
- Смотри у меня.
Она вздохнула – Всё равно придёт пьяный в стельку.

Уже часы прозвонили десять, на улице давно стемнело. Люба стала чаще поглядывать на часы. Нет ничего хуже – ждать и догонять.
Время шло, часы пробили одиннадцать, нервозность возрастала, а с ней тревога за судьбу мужа.
В двенадцать часов, она уже не находила себе место. Глядела в окно, вскакивала от малейшего шума, доносящегося с улицы. Редкие трамваи лязгали тормозами где-то вдали. Да где же он. В голову лезли разные страшные мысли, она отгоняла их, но они были навязчивы.
Длинный звонок раздался в прихожей, когда она была уже готова разрыдаться. Звонок был такой длинный, который был несвойственен Лёшке. Она знала, как он звонит.
Люба бросилась к двери, в голове проносились тревожные мысли. Как говорят – пока баба с печи падает, она семь дум передумает.
В дверях стояли два пьяных субъекта, они держали Лёшку под руки. Голова у него была ниже груди, ноги торчали в разные стороны. Воротник у костюма был оторван, галстук был на спине. Костюм был грязен, как будто им вытирали пол, а брюки на коленях были покрыты комьями грязи. Вероятно, Лёшку тащили волоком до самого дома. Субъекты выглядели не лучше – у одного был подбит глаз, у второго проходила ссадина через всю щёку, а из кармана помятых брюк торчало горлышко початой бутылки водки. По всей вероятности, они прикладывались по дороге к ней, но не рассчитали свои силы.
Что они говорили – понять было трудно. Они отпустили благоверного, и тот плюхнулся оземь, прямо Любе под ноги.
Субъекты удалились, падая несколько раз на крутой лестнице.
Лёша лежал без чувств, иногда он издавал булькающие звуки, кого-то звал, чем свидетельствовал о том, что он жив.
- Ну, паразит держись. И надо так нализаться. Будет тебе родителева суббота.
Она втащила его в комнату, взвалила на диван, стащила с него испорченный костюм, рубашку и майку. Не удержавшись, дала ему несколько шлепков по заднице. Шлепки были настолько крепкими, что он ожил и выразил протест невнятным бормотанием.
Люба накрыла мерзавца лёгким одеялом, а сама удалилась в другую комнату.
- Ну, гад. Получишь ты у меня завтра. Впрочем, завтра уже наступило. Она пыталась заснуть, но из соседней комнаты раздался такой храп, что хрустальные рюмочки в серванте звенели, и издавали серебряный звон синхронно звериному храпу – заснуть было невозможно – храп был слышен даже через закрытую дверь.
Она ушла, воздух был наполнен густым ароматом перегара. Люба вышла на кухню, открыла окно – осенний воздух освежил её. Она так и не спала до рассвета.
Как только восточный уголок неба начал светлеть, она выбрала самый острый нож, накинула на себя серую шаль и вышла во двор.
Ещё кое-где сохранились в центре Москвы у старых домов небольшие полисаднички, где рос кустарник и вековые деревья. Люба подошла к старой иве, едва разглядев её в сумерках. Из-под корня ивы выбивалась густая молодая поросль тонких веточек. Она нарезала их в таком количестве, что ими можно высечь целый взвод.
Она вернулась домой, дрожа от холода.
Ванна была заполнена горячей водой, туда была всыпана горсть каменной соли, и уложены розги.
- Пусть мокнут. Ох уж и дам я тебе, когда проспишься.
Она дрожала от холода и напряжённых нервов. Подошла к буфету, налила себе стопку водки, выпила и закусила мякишем хлеба.
Храп прекратился, Лёшка лежал, открыв рот, поперёк дивана, голова его свесилась вниз. Она поправила его и накрыла одеялом. Ведь хороший мужик, но пить не умеет. Так он ведь не пьёт, дома только с разрешения жены, да и то по праздникам. Она иногда сама была непрочь приложиться к рюмочке, но меру знала.
Когда взошло солнце, и первые лучи пробились в окна, её сморил сон. Люба легла на кушетку и заснула.
Она проснулась от грохота падающей мебели. Выбежала в комнату, а потом на кухню.
Лёшка стоял у крана и пил ледяную воду под струёй воды. Он жадно глотал её, обливаясь сам и пол кухни. На нём была только майка и больше ничего.
- Лёша! Да что ты. Оденься.
- Люба, трубы горят. Голова болит. Ой, плохо мне.
- На-ка вот, полечись. В её руке каким-то образом оказался стакан, наполовину наполненный водкой. – Да поешь.
- Ох, не хочу есть.
- Выпьешь, аппетит придёт. В её словах не было никакой злости. Она жалела его.
Лёша обнял стакан обеими трясущимися руками, с трудом, захлёбываясь выпил. Огненная влага проникла в желудок, впиталась в кровь и понеслась к мозгу, расширяя там сосуды.
Маска страдания исчезла с лица – он улыбнулся.
- Ох, хорошо.
- Поешь.
Перед ним стояли тарелки с грибочками, селёдочкой и тонко нарезанной варёной колбасы – всё, что нужно для закуски после снятия похмелья.
Лёша жевал, а она укоризненно смотрела на него – нет, порть его сейчас нельзя. Пусть придёт в норму, а то Бог знает, что с ним может случиться, он и так страдает. Придёт время – всё будет.
В их доме жил старый алкаш, почти все собутыльники его поумирали, а кто оказался в больнице с инсультом, но он не унывал, и казалось, что, ни одна болезнь его не берёт. Крепкий дед.
- Любка, ты слышала, Сашка умер из 18-ой квартиры.
- Да, как, же так?
- А, вот утром проснулся с похмелюги, а жена ему на похмелку не дала, вот и помер.
В другой раз, встречаясь
- Люба, а у нас в доме беда.
- Что случилось?
- Женьку в больницу с инсультом увезли на скорой.
- Почему?
- Встал с похмелья, а жена опохмелиться не дала, а у неё было припрятано. Вот кондрашка его хватила.
Люба с тех пор боялась за мужа, и, видя, как он страдает утром после бурного возлияния, всегда давала ему опохмелиться.
Лёша упёрся мутными глазами на пустой стакан.
- Хватит, в обед ещё налью. Попей лучше чай. Она уже успела заварить свежий крепкий чай. А стакан она убрала с глаз долой.
Лёшка прихлёбывал горячий чай, откусывая от кусочка сахару, конфет он не любил.
- Люба, я хотел под душ, а там…
- А там, что надо, догадываешься?
- Люб! А может не надо?
- Надо Федя, надо.
Лёша загрустил, и чёрт его дёрнул, пить вчера на улице эту бутылку водки. Гостеприимный хозяин, желая сделать им добро, сделал им зло.
Заканчивая банкет, хозяин дал им непочатою бутылку водки.
- Вот вам, мужики. Завтра встретитесь, да опохмелитесь за моё здоровье где-нибудь в пивнушке, да меня добрым словом помяните.
Да разве может русская душа утерпеть. До завтра! Щас! Сейчас надо выпить! И они пришли к единому мнению, хотя были довольно тёпленькие. Халява, есть халява.
Они пили по глотку, передавая бутылку из рук в руки. Лёшка сломался первым – он упал, и уже не мог встать. Его подхватили, поставили вертикально, но стоять он был не в состоянии. Его потащили, постоянно роняя на твёрдые предметы. Дальше он не помнил. Он вспомнил, когда оказался у ног жены, когда собутыльники уронили его. Помнил два крепких шлепка, когда Люба снимала с него трусы. Дальше он провалился в глубокий сон.
- Люба, а может…
- Замолчи, погляди на свой костюм, во что он превратился. И он ещё говорит, не надо.
Тоска, тягучая тоска навалилась на его бедную голову. Тоска за то, что он дико нажрался, тоска за испорченный костюм. Но больше всего его мучила неизбежное приближение судного часа.
Лёша включил телевизор, но смотреть не хотелось. Взял книгу, полистал и бросил. Долго тянулся день.
Люба стирала бельё – с кухни доносился рокот стиральной машины. Что-то готовила, из кухни шёл ароматный запах жареного лука и мясного бульона. Уж скорей бы вечер, и всё бы было кончено. Через час его позвали обедать. Стоящая на столе стопка водки, налитая для него, обрадовало приговорённого.
Люба себе наливать не стала. Обедали горячим борщом, недавно снятым с плиты, куриными котлетами. Десерт состоял из клубничного варения с чаем.
За окном заморосил мелкий дождь, как бы оплакивая несчастную Лёшину планиду.
Время шло, неизбежно приближая момент, когда жена отодвинет скамейку от стены, застелет её старым байковым одеялом и пригласит его для исполнения приговора.
Старинные часы пробили пять. Дождь прекратился, и на мгновение выглянуло солнце, чтобы опять спрятаться. В телевизоре лихо отплясывали какие-то девки, им было по барабану, что будет сегодня с Лёшей.
Люба возилась в кухне, развешивая постиранное бельё на верёвки. Он был предоставлен самому себе, и страдал в ожидании надвигающегося возмездия.
Курил он часто – в горле першило, во рту был горький привкус, печень переживала вчерашний банкет. Всё плохо. Да когда же, наконец. Если бы вчера было бы нормально, то он бы выпросил у Любы денег на пивко, и торчал бы в ближайшей пивнушке, мирно беседуя с мужиками до того времени, которое отвела ему строгая жена. А тут сиди дома и жди, когда начнут пороть его задницу. Он ухмыльнулся и потянулся за очередной сигаретой.
Часы пробили шесть. Минут через десять послышался грохот отодвигаемой скамейки в ванне. Появилась мегера, поглядела на несчастное создание, которое сидело, свесив голову, ухмыльнулась и исчезла со старым одеялом.
Она появлялась несколько раз, прихватывая каждый раз то полотенце, то бельевую верёвку. У преступника упало сердце.
Прошло, наверное, ещё пять минут. В комнату вплыл палач в образе благоверной.
- Скидавай порточки, рубашечку можешь оставить, она мне не помешает, главное, чтобы задница была голой, да иди за мной.
- Я ещё не докурил.
- Докуривай и приходи. Сладким голосом пропела сирена.
Лёша медленно снял штаны, переступил через трусы, и аккуратно положил на край дивана.
Порочная освещалась тусклым светом пыльной лампочки.
На краях ванны лежала широкая деревянная доска, на которой были аккуратно разложены вымоченные прутья. Сказать, что их было много, нет, их было чудовищно много. Они лежали, и с них капала вода.
Каждый раз, заходя в ванну, он вспоминал, что спёр он эту доску с завода давно, он долго обстругивал её дома плохим рубанком с тупой железкой, чтобы попу не занозить, когда на неё садились, как говорила Люба.
На скамье лежала подушечка. Её подкладывали под попу, чтобы удобней было пороть мягкую часть тела.
Люба стояла в одних трусиках, без лифчика, демонстрируя свою пышную фигуру несчастному мужу.
- Ложись милый, и чтоб подушечка была под попой.
Лёша лёг.
- Поднимись повыше. Так ручки сюда, ножки сюда, хорошо. Она подправила подушечку поудобней.
Она, привычными движениями, привязала его ноги к скамейке, руки привязала бельевой верёвкой к ножкам. Поясницу перетянула широким полотенцем, задрав ему рубашку до плеч.
- Не жмёт? Ласково спросила она.
- Ммм.
- Ну, значит, всё в порядке. Приступим.
Прочно закрепляя мужа к скамейке, она мило улыбалась ему.
Она взяла розгу, взмахнула и бросила её на пол.
- Не то.
Вторая розга тонко пропела в воздухе.
- Годится.
Она подбирала розги, проверяя их звучание, как опытный скрипач определяет качество инструмента.
Выбрав три розги, она перевязала их ленточкой.
Лёша лежал в кошмарном ожидании. Его испуганные глаза наблюдали за манипуляцией жены. Его голая волосатая задница бесстыдно белела в тусклом свете – ждать осталось недолго.
- Ну, ты готов?
- Люба. А может не…И-и-и-и. Больно!
- А ты думаешь что гладить я тебя буду. По голой всегда больно.
- Вжик, вжик, вжик. Посыпались равномерные удары тонких прутьев.
- И-и-и-и. А-и-и. Орал голожопый губитель нового костюма. - Хва.., хва...И-и-и.
- Ничего, потерпишь. Ишь как попой завилял, прям танцор какой-то. Вжик, вжик.
- Ма-ма-мамочка. И-и-и. про…, прости, не буду больше.
- Высеку, прощу. Сказала Люба, повторяя слова Горьковского персонажа.
Люба секла, оттягивая прутья. Лицо её пылало. Сатанинская улыбка застыла на её губах. Ведьма, ну точно ведьма.
Вскоре розги были уже не пригодны для продолжения экзекуции. Концы их размочалились. Он отбросила их в сторону.
- Сё? Спросил с надеждой беспорочный.
- Нет дорогой, вот, поменяю розги, и опять буду воспитывать.
В этот раз она собрала пучок из пяти розг, тщательно подбирая по пению отдельной лозы, и так же Лёша болезненно наблюдал за её манипуляцией.
- Репете.
- Люба. Не надо репете, не надо репете. Не надо, не надо. Ой-ё-ё-ё-й. мамочки.
Веник из пять прутьев, теперь издавал другой звук.
Мастерица Люба, она наносила удары, стараясь не попадать на иссечённые места. Она спускалась от середины ягодиц до их окончания, а потом вновь поднимаясь вверх, оставив ляжечки для десерта. Но как не старайся, всё равно розга попадёт на иссечённые места. Мягкое место стало красно-полосатым от вздувшихся рубцов, вот-вот выступит кровь. Она потеряла чувство меры – в ней сидел зверь.
Бедный муженёк извивался изо всех сил, но крепкие путы держали его. Орал он благим матом, используя все гласные языка.
- Ведьма. Вскричал он, корчась от боли.
- Да, я ведьма.
- Ирод.
- Я Ирод.
- Поща…, поща.., пощади-и-и-и.
И эти розги поломались. Люба сняла трусики, вытерла ими промеж ног и отбросила в сторону. О. как великолепно она выглядела.
Мазохист, увидев её, бросился бы ей в ноги, умоляя, чтобы она высекла его. Но мазохиста не было, а был только Лёшка, которому было не до Любиной фигуры. Его секли, и всё внимание было обращено к этому.
И в третий раз голая фурия подобрала прутья и продолжила истязание бедного большого ребёнка.
Лёша теперь слабо реагировал на злые поцелуи лозы. Говорят, что человек может адаптироваться к боли – не верю. К такой боли адаптироваться невозможно.
Его причинное место было багрово, выступила кровь в некоторых местах. Мелкие капельки её были на ногах, куда не доставали розги.
Люба секла, теперь она обрабатывала ляжки супруга. По её бедру покатилась капелька росы – женской росы. Она уже достаточно устала, мышцы рук и плеча были напряжены.
Хватит Люба – Пожалей мужа своего.
Отбросив розги, она подошла к мужу. Зверь покинул её, теперь она была обычной Любой.
- Лёшенька, ты живой?
- Ммм.
Она освободила путы. Пальчиком дотронулась до кровавой попки, остался след.
- Я отнесу тебя на диван.
- Я сам.
Она помогла ему встать, придерживая его, она проводила до дивана, уложила.
- Сейчас я тебя полечу, будет легче, боль пройдёт. Милый ты мой.
Тряпочкой смоченной в перекиси водорода, она остановила у него кровь. Достала пахучую мазь, и очень нежно смазала волосатую жопку. Накрыла её чистой марлечкой, а потом одеялом. Пощупала лоб – у него был озноб.
- Есть хочешь? Я тебе водочки налью.
От слова «водочка» казнённый ожил, зашевелился.
- Давай. И на лице его появилась улыбка
Ему принесли всё, устроили небольшой сервис с закуской и выпивкой, поставили так, чтобы ему, было, удобно было есть, лёжа на животе.
Он поглощал еду, наливал себе очередную стопку – теперь он больной, теперь никто не запретит ему лишнюю рюмку.
Люба с умилением глядела на него, подвигала то, что он не мог достать. А ведь неплохо быть высеченным любящей женой, когда всё позади, и тебя жалеют.
Хотя задница пылала огнём – настроение поднялось, пройдёт.
- Люба, ты у меня молодец, как бы я без тебя – пропал бы.
- Правильно, пропал бы. Да ведь кто тебя посечёт, кроме жены-то, а?
Они мирно ворковали на тему полезности порки.
- Люба, если я опять того, ну понимаешь.
- Конечно, дорогой. Высеку как сидорову козу.
Люба выпила за компанию с ним. Глаза у неё начали слипаться – она почти не спала эту ночь.
- Лежи, Лёшенька, выздоравливай, а я спать пойду, не выспалась я сегодня. А как твоя попа, давай посмотрим.
Она откинула одеяло, обнажила высеченное место – место выглядело ужасно.
- Ну, как там?
- Всё чудесно, проходит. Соврала жена.
Она ушла. Лёша допил ещё одну стопочку, пожевал копчёной колбаски, с трудом повернулся набок. Ему тоже захотелось спать, там жар утих, и он заснул сном праведника, искупившего свои грехи.
Среди ночи он проснулся, что-то беспокоило его. Ему приснилась голая Люба – такая красивая. Он заворочался, коснулся своей «мужской гордости» - «гордость» была напряжена. Он пытался уснуть, но потом понял, что уснуть не сможет. Не хотелось будить жену, но желание неопределимо не давало ему спать. До утра он не дотерпит.
Не удивительно, что после порки, кровь хлынула в тазовую часть тела. Предсталика выбросила мощную дозу тестостерона, требуя немедленного свидания с женой.
Он скинул одеяло, покурить что ли, нет курить сейчас нельзя. Встал и пошёл в соседнюю комнату, где спала Люба.
- Люба, я к тебе.
- Ложись у стенки. Сказала она, ничуть не удивившись его ночным визитом.
Он пролез к стенке, боясь наступить на жену. Кряхтя и ойкая, он утвердился там. Опять вспыхнул огонь, но ему было не до этого. Люба, Люба – вот его вожделение.
Он несмело подлез под ночную рубашку, погладил бёдра и добрался до мягких желанных булочек. Люба не сопротивлялась.
Он осмелел, отбросил одеяло, задрал ночнушку, опустился ниже и впился губами в белую желанную попу.
Он безумно целовал её, раздвигал ягодицы, искал потаённые места.
- Ой, ну что ты как безумный. Поцелуй у меня ниже, ещё ниже, а теперь выше. Да что ты кусаешься, нежней надо. Да, что у тебя язык, как наждачная бумага, что ли, потише. Туда не надо, не надо, вот сумасшедший. Ой, ой Лёшенька, поцелуй меня там ещё раз.
«Мужская гордость» приняла боевое положение, нестерпимо хотелось использовать её по назначению, «гордость» рвалась в бой, и терпеть было уже невозможно.
Лёша поднялся выше и вошёл туда, куда просилась «гордость».
- Да потише ты, нельзя так сразу.
Ох, как хорошо, до чего хороша попочка, ой, как хороша голенькая. Лёша торжествовал, ну почему бы вот так надолго нельзя, почему это так быстро кончается. Ах, какая у Любки попка. Он мял её ягодицы, разводил их и сжимал. Ему хотелось оставаться в таком положении, и в то же время целовать пышные ягодки.
Люба потихоньку постанывала. Он наклонялся и старался поцеловать её в губы.
Семя рвалось наружу, уже было трудно сдерживать его. Он, стиснув зубы, старался сдержать извержения, но наступил момент, когда он дал волю своему желанию, и семя устремилось вон. Он кончил, опустился на спину жены и так лежал некоторое время.
- Ты кончил?
- Да-а.
-Тогда вставай. На тебе тряпочку, а то перепачкаешь мне всю постель.
Он лёг рядом, обернув «гордость» чистой салфеткой. Она ещё сохраняла боевое положение. Он лежал на спине, не обращая внимания на жжение в ягодицах. Дыхание его восстанавливалось. Клонило ко сну.
- Люба, я давно тебе хотел сказать, понимаешь…
- Ну, что говори, я спать хочу, а ты тут припёрся ночью.
- Люба, я давно хочу и мечтаю.
- О чём?
Он замялся.
- Люба, я хочу тебя в попочку.
- Я тебе такую попочку покажу, ишь, захотел. Выпорю так, что неделю на задницу не сядешь.
Они заснули. Судный день закончился бурной любовью.

Не дождавшись вашего суда, я выкладываю ещё один короткий рассказ «Муж, да убоится он жены своей».

Рассказ понравился. Легко читается и главное, необычный. Отлично описаны чувственные отношения супругов, без ругани, хамства. Прослеживается любовь и взаимное уважение героев рассказа. В общем, рассказ не воспринимается как фантазия, поэтому смело ставлю оценку "отлично" и благодарю автора.

Написано неплохо .

Но уж очень на любителя.
Во всех рассказах одна канва: сильная бабища, слабенький мужичонка, она его выпорола, у него встал . Кому это нравится, остается только порадоваться .

Я очень рад, что Вам понравилось. Буду стараться.

А теперь Квазару. Извини Квазар, но ты просто старый зануда.

Прочитав свой опубликованный рассказ, я вспомнил, что забыл написать, как случилось, что Лёша оказался под каблуком своей суровой, но горячо любящей супруги.
Повернём время вспять, и вернёмся к тому времени, когда они, пережив свой счастливый медовый месяц, и прожив, душа в душу полгода, поехали в деревню, где у Любы остался отец
Отец её был пасечником. Приехали они в то горячее время, когда пчёлы начали роиться, и подходило время качать мёд.
Тесть радостно встретил их.
- Вот и помощник приехал. Есть, кому помогать мне на пасеке.
Лёша вздрогнул от этих слов. Как типично городской житель, он смертельно боялся пчёл.
- Так они же кусают.
- Не бойся, я им скажу, чтобы они тебя не кусали. Рассмеялся тесть. – Возьмёшь накомарник, наденешь маску – вот они тебя и не тронут. А то как же мне одному? Раньше Люба помогала, а теперь ты.
Пасека находилась за рощей, куда тесть ездил на велосипеде. Ещё с десяток ульев находились в саду, Лёша с опаской обходил их, когда нужда заставляла его ходить туда «куда царь пешком ходит».
Но после нескольких ездок на пасеку Лёша привык к пчёлам, и уже перестал бояться до того времени, как пчела забралась ему за воротник и ужалила в шею.
- Привыкай. Говорил тесть, вытаскивая жало. – Меня они тоже кусают иногда. Я к этому привык.
В полдень они возвращались домой, Люба наливала им по тарелке щей из квашеной капусты, тесть выпивал рюмочку и тянулся за селёдкой. Люба не наливала мужу водки.
- Не пей, пчёлы закусают.
- Да, как же ты не боишься пчёл, когда ты выпимши. Они не любят пьяных.
Спрашивал Лёша тестя.
- Они ко мне привыкли. Вот запах одеколона и духов они не переносят.
Вечером, когда они садились ужинать, наливали и Лёше.

Наступил праздник Святых Петра и Павла. Вся деревня гуляла в этот день. Это был престольный праздник.
В доме тестя собралась родня. Приехал брат из соседней деревни с женой и племянниками. Вино лилось рекой, Люба только и успевала подавать на стол. И присесть-то ей было некогда.
Мужики уже захмелели. Разговор перешёл на уважительные темы.
- Ты меня уважж…ашш?
- Я тебя уважа….
- А ты меня уважа…?
- Уважж…а
Кто-то вспомнил.

С вином мы родились
С вином мы умрём
С вином похоронят
И с пьяным попом.

Над Лёшей подтрунивали.
- Ты же мужик, пьёшь мало, ну-ка, давай ещё по одной.
Люба делала гримасы мужу, толкала его ногой под столом, чтобы не пил больше, но пьяный Лёшенька не обращал на неё внимание.
Охмелевших гостей растаскивали по диванам, кроватям – там, где он, побормотав что-то засыпал, издавая богатырский храп.
Люба ушла спать на летнюю дачу – так назывался маленький сарайчик в саду, где была лежанка на двоих, где хранилась медогонка и прочие атрибуты пчеловода. Там всегда пахло мёдом, и в углу стояла фляга с медовухой.
Не помнил Лёша как, спотыкаясь и падая, он добрался до летней дачи.
Люба спала.
Взыгралось ретивое, он стал приставать к молодой жене. Она, как кошка, защищалась, царапала его, наконец, сбросила с лежанки, оделась и ушла спать в дом. Он хотел догнать её, но сон его сморил.

Утром благоверный почувствовал, что замерзает, причём, почему-то сильней мёрзла задница. Он хотел накинуть одеяло, но руки не слушались, хотел повернуться на бок, но не смог. Он открыл глаза, пошевелился, и понял, что он крепко связан по рукам и ногам.
Люба сидела на скамеечке возле лежанки, в руках она держала широкий армейский ремень.
- Ну, что проснулся голубчик, помнишь, как ты приставал ко мне вчера ночью. Помнишь, как ты меня обзывал. Ты думаешь, что это я прощу? Вот выпорю я тебя сейчас, чтобы запомнил на всю жизнь, что нельзя пьяным лезть к жене. Где жопа?
- Люб, ты что сдурела, я не мальчишка какой-нибудь.
- Иногда и взрослых надо поучить.
Она встала, сложила ремень вдвое, обмотала часть ремня вокруг ладони.
- Пряжечкой бы тебя, ну да ладно - пожалею. И Лёша получил первый удар.
Ой, как больно. Люба порола его сильно с оттяжкой. Он вертелся, сдерживая крик, наконец, он больше не мог терпеть и стал просить о пощаде.
- Будешь пить, будешь слушаться? Говорила Люба, щёлкая ремнём по его заднице.
Порка длилась не долго, она повесила ремень на гвоздик.
- Пусть теперь висит здесь всегда, чтобы далеко за ним не ходить, и напоминать тебе, что жену надо уважать и любить.
Она развязала его. Он не бросился на неё с кулаками, не бранился и вёл себя тихо, только утирал выступившие слёзы кулаком.
- Иди завтракать.
- А?
- Налью, налью. Только не поступай так больше как вчера. Она шлёпнула его легонько по заду и поцеловала.
С той поры Люба поняла, что из него можно лепить всё что угодно, как из мягкого воска. Он попал к ней под каблук.
Вот и вспомнишь поговорку «Люби как душу – тряси как грушу»

Дорогой. Вы, очевидно, перепутали рассказы.
В рассказе «Муж, да убоится жены своей» я действительно писал, что Николенька вовсе не был мазохистом.
А в этом я ни словом не упомянул о том, что Лёше нравилось, когда его порет жена. Просто он был мягким человеком, и воспринимал жизнь так, как она есть.
А радовался он потому, что все мучения позади, жена его жалеет и что возможно, это больше никогда не повториться (хотя это были призрачные надежды).
И почему Вы считаете, что это происходило переодически? И про какое Вы утро упоминаете? Не было этого в рассказе.

Ну, уж если Вам так очень хочется представить Лёшу мазохистом, то ради Бога – считайте его таковым. Хотя я как автор рассказа придерживаюсь другого мнения.
Вы читатели, и Вам видеть персонажа в том свете, в каком Вы его представляете.
Больше я ничего добавить не могу.

Re; obormotka
Проснулась, где же ты была месяц назад, чтобы выразить своё «Фе». Читай. И ты узнаешь, что с Квазаром я давно помирился. Он свой в доску парень, и он во многом мне помог своей критикой разобраться в моих произведениях.
Кто-то пишет, а кто-то выискивает чёрные дыры. Не вижу я ваших произведений «юная леди».

Легко и приятно читается. Но конец слишком слащавый.