Клуб "Преступление и наказание"

Ибо любая монета (скажем, монета в двадцать сентаво) на деле представляет собой целый набор вариантов будущего... Детерминисты отрицают, что в мире могут существовать отдельные друг от друга события, то есть что события могут совершаться сами по себе, монета же символизирует для нас свободу воли.

Х.Л.Борхес, "Заир"

Предопределение или случай, что нашел ее – в городе иного полушария – именно в день, когда яростным всплеском раскрылась доселе дремавшая во мне сущность? Кем был я до того, как поднял из высушенной солнцем травы моего прошлого этот тонкий бронзовый кружок? Кем стал всего несколько минут спустя, в тот осевой миг моей жизни?
Двадцать сентаво 1929 года были получены в альмасене на углу улиц Чили и Такуари на сдачу за глоток апельсиновой водки. Номинал моей монеты меньше, чеканилась она тридцать лет спустя и, если судить по меркам всей планеты, не так уж далеко. Эстрезы относятся к их заокеанским соседям с опаской, и это понятно: некогда нападение армии ла-платского вирея* оказалось едва ли не самым грозным событием в истории Южной земли.
Куда как похоже название, и не удивительно: латинские корни обеих стран дают о себе знать. Пянадцать центино, cenc centines, cencita, пятнашка. Галеон адмирала ла Эверры в окружении шести звезд – по числу провинций открытой им страны. Чекан шестидесятого года, сейчас такие давно уже вышли из обихода. Даже тут монетка стоит приличные деньги, что уж говорить о городе, где непостижимым образом она пришла в мои руки?
Кстати, слово это имеет, а, может, лишь имело, еще одно значение. Выяснил его однажды в обеденный перерыв, когда оказался за одним столиком кафе с ланой Жозефой Кортиш, начальником отдела инвестиций. Разговор пошел о несчастьи, терзавшим тогда чуть не всю Эстрезу: герой страны, боксер-тяжеловес, которого там едва ли не на руках носили, позорно сбежал из зала после первого же раунда со свирепым американцем Тайсоном.
– ...нельзя предугадать, храбрый человек или нет, – лана Жозефа тряхнула рыжими кудрями, – в нашем колледже...
И я сразу напрягся: видел как-то curriculum vitae моей собеседницы, и кое-что из ее ранней жизни в жарких тропиках знал. И не ошибся:
– ...была одна девочка, Штефи, жуткая трусишка, я и Граца ее все высмеивали, она даже перед ценцитой плакала...
– Какая пятнашка? – спросил я, и понял раньше, чем получил ответ.
– Пятнадцать розог, это нам, школьницам, было такое минимальное взыскание, – ничуть не засмущалась – а потом был путч, я и Грациэла уехали, а она там осталась. А когда хунту свергли, оказалось: Штефани наша воевала в "лебресах". И, мало того, была в той группе, которая и убила генерала Уолле*. А прутика по попе боялась...
Как бы там ни было, но именно отысканная за тысячи километров монета и привела меня в Вендис. Я сразу понял: это судьба, я просто обязан там побывать! Пара же строчек в посвященной Эстрезе статье газеты "За рубежом" только подстегнули мой интерес. Там, помнится, среди прочих пятен, обличались и феодальные пережитки во внутренней части страны. "Трудно себе представить, что в конце ХХ века, когда космические корабли бороздят просторы, детей здесь истязают розгами, будто в средние века", – с гневом писал рептильный
журналист.
Так что вопрос, куда поступать, не ставился: только на романо-германский, к счастью, хишартистика у нас там была. К началу 90-х мой хишартэ оказался востребован нашей дипслужбой: кроме меня, в только что открытом посольстве никто им не владел. Честно отработал свои три года, но потом отчалил в самостоятельное плавание и получил вид на жительство, а затем и гражданство. Десять лет спустя я уже твердо стал на ноги в мире, который некогда для себя выбрал. Что правда, только в космополитической столице, где легко принимают чужаков.
Впрочем, кроме имени, меня уже ничто и не выделяет из числа ее среднестатистических жителей, с некоторым основанием я могу считать себя настоящим vendezo. Вряд ли бы это так сошло в тех некогда мечтаемых мною горах: там пришельцу прижиться куда труднее, разве что он вступит в брак с кем-то из местных. Но мне и не понадобилось совершать такой подвиг: все, что когда-то так долго искал, оказалось здесь же, под рукой, на улице Элентайо, где расположен мой нынешний офис, а затем и в моем доме на Жакарандовой дороге.
Когда четыре года назад я принял на работу Бланку, и некоторое время спустя глянул на нее чуть ближе, никак не мог предугадать, что именно этот путь ведет в райскую долину. И ничуть не менее интересную, чем какая-нибудь Рысья падь со всеми ее архаичными традициями. Все открылось внезапно...

"Я знаю один возраст, который всегда и везде прекрасен; прекрасен, во-первых, потому, что он сам не подозревает своей красоты. Это возраст, когда девочка только что перестала играть в куклы, а мальчику еще далеко до первых признаков возмужания... Теперь они еще находятся в периоде первоначального невинного и радостного цветения. У обоих нет пола. Строение их тела одинаково. Смотрю я на то, как они почти голышом, шоколадные от загара, носятся по упругому песку пляжа, прыгая, как козлята, или барахтаются в воде, и, право, не сумею сказать, кто из них девочка, кто мальчик. Обое худощавы, потому что тянутся в рост, обое нежно-грациозны в движениях, и, слава богу, что сами этого не замечают; обое узки в бедрах и плоски как спереди, так и сзади, тем более что у них обоих стриженые волосы и одинаковые береты. Ах, как прекрасны их гибкие тела! Наружные очертания их рук, ног, плеч и шей кажутся точно обведенными тончайшим серебряным карандашом, точно освещенными каким-то пушистым сиянием. Этой красоте осталось немного дней, и она уже никогда не вернется..."

...вспомнил эти строки, когда впервые остался у Бланки, и в мыслях еще не имел, что задержусь здесь надолго: да, симпатичная, и в постели хороша, но длительный роман с секретаршей в мои планы тогда не входил. Была душная ночь, и они спали, невинно прижавшись друг к дружке, будто спрятанные в подлеске чоке*, и на самом деле не понял сперва, кто из них девочка, а кто мальчик. – Брат с сестрой – вздохнула Энжела, и накрыла детей сброшенной во сне простыней – записала на себя год назад, не в приют же их? На балконе, покуривая над пустынной в это время улочкой, терпеливо выслушал ее грустную историю. Банально: мать гуляла, дети от разных отцов, да еще с такой разницей в возрасте. Когда родились близнецы, Бланке было двенадцать лет, и все заботы и хлопоты, как это и принято в бедных семьях, упали на нее. – Мама только била меня, если я не справлялась с младшими, – горько усмехнулась девушка, и я ощутил, как в руках старателя горсть песка внезапно налилась тугой тяжестью скрытого в ней золота. – Розгами? – спросил я, привычно готовый свести все к шутке. – Ах, если б розгами! Кабелем, нарочно для меня с завода обрезок принесла! Как их отец ее бросил, так совсем с катушек съехала... А их же двое, как я услежу? Они там перепачкаются или ударятся, а мне – проводом, да так, чтобы сесть не могла... чтобы следы по неделе не сходили! – в ее голосе прорезалась едкая злинка, – а стенки в нашей хибаре картонные и все слышат... – и в моей пригоршне явственно проступили очертания искомого самородка. Три года спустя сбежала из дома: мыла посуду в кафе, была разносчицей, курьером, продавала газеты и цветы, и только по случайности не пошла на панель. Потом выяснилось: мать умерла от лихорадки почти сразу после побега, а обоих детей взяла их бабушка, не желавшая до того пускать в дом непутевую дочь. Туда же, в конце концов, прибилась и Бланка, попавшая к тому времени на бесплатные курсы машинописи при обществе отца Парде*. Год назад старушки не стало, а Эжен и Энжела снова перешли на попечение старшей сестры – теперь уже вместе с этой квартирой. Когда мы вернулись c балкона, оказалось, что раскидавшиеся по постели дети спросонья опять сбросили на пол простынку. – Вот видишь, они даже во сне меня не слушаются! – в сердцах бросила Бланка, и я понял, что приехал: в полутьме комнаты сверкнула вожделенная бонанца. И почему-то сказал иным языком: yes, they are beautiful, beautiful, beautiful...

...Энжела. Наш первый раз. Утро в их прежней квартире: разомлевшая после горячей ночи Бланка в халатике стоит у плиты, готовит нам завтрак. Оленята, в трусиках и маечках, спросонку капризничают, болтают ногами под столом, толкаются. Подает яичницу. Эженчик кривится, но жует, Энжелка водит вилкой в тарелке, канючит. Бланка: ешь давай, быстро! Малая: не хочу-у-у! Мне с раздражением: вот что с ними делать, привыкли у бабушки к вкусненькому! Как это – что делать? За руку вывожу из-за стола – а ну, пошли поговорим! Ребята широко раскрывают глаза, еще не уловили. Ненадолго. Завожу в гостиную, по пути выдергивая из брюк узкий ремень. Так, значит, сестра на тебя работает, вкалывает, чтобы тебе было что есть, а ты, засранка, чужой труд не уважаешь? Спускаю ей белые трусики, на секунду задерживая ладонь на такой гладкой и чистой коже детских половинок – сейчас у них состоится их первое свидание. Уже понимает, но еще отказывается верить, глядит на меня с такой мольбой в глазах: не надо, я все съем, честное слово! Конечно, съешь. Но – потом. А пока исправим-ка твои недостатки. Хлесть! – Энжелка подпрыгивает, от боли не в состоянии даже вскрикнуть. Бланка в дверях: всыпь ей, хорошенько, милый! Пока отвлекся, малая успела прошмыгнуть на диван, прижаться к нему задом, в ужасе отползая к стенке – не на-адо! И не подумал стаскивать: ухватил за сползшие к лодыжкам трусы, потуже их перекрутил в щиколотках и одним рывком вздернул девчонку вверх ножками – ее кругленькая попка прямо на линии удара. Хлесть! Хлесть! Хлесть! Брыкается – тщетно, держу ее крепко. И бью – еще крепче. Ай! Ай! Ай! Вроде хорошо надрал, как для девяти лет. Бланке: иди умой ее, и чтоб съела все до последней капли. Тащит рыдающую девчушку в ванную, а я выхожу перекурить на тот же балкон – с чувством выполненного долга. Когда вернусь на кухню, бледный от испуга Эжен сразу вскакивает: я уже все скушал! Треплю его по кудрям – хороший мальчик. Зареванная Энжелка в одной майке стоит над столом – сесть на исполосованную попочку ей явно не сладко – и запихивает в рот противный омлет пополам со слезами. При виде меня капризница отчаянно заглатывает последний кусок и, схватив тарелку, начинает ее вылизывать – сказано же было: до капельки! Бланка хохочет так заразительно, что и я не могу сдержать улыбки. Привыкайте, ребятки, теперь привыкайте...

...Эжен и Энжела. Большой прием в нашем доме – не слишком люблю гостей, но сегодня особый день. Приглашены только две особы, зато весьма и весьма для меня важные: сенатор Гланц, мой вероятный партнер, и его супруга, урожденная баронесса ла Жеззо. Бланка в бальном платье в гостиной, тщательно причесанные и одетые ребята встречают гостей у входа, как и положено в хорошей семье. Все из себя такие белоснежные – гольфы, туфли, матроски и банты Энжелки, только крылышек за спинами не хватает. Девочка вежливо делает реверанс, мальчик шаркает ножкой – все в лучших традициях. Баронесса умиляется, треплет малых за щечки: ах, какие милые детки! На этом роль очаровашек пока окончена – за стол их, понятно, не позовут, жена уже по-быстрому покормила обоих на кухне, но приказано не расслабляться и быть начеку: быть может, мне придется их вызвать. За столом разговор переходит на проблемы воспитания нынешнего поколения, сенатор сетует на упадок нравов. Кажется, здесь наши взгляды полностью совпадают: розги суть альфа и омега. Испытаете наказание за грех свой. Баронесса неожиданно вспоминает свое детство в семье и затем в колледже Ла Телча. Козлик. Подробности бесценны. Рассказываю о наших с Бланкой достижениях в педагогике. Заинтересованы. Но лучше один раз увидеть. Бланка приводит младших – те нервничают, но сенатор и баронесса говорят с ними ласково. А теперь расскажете нашим гостям, как и за что вас дома наказывают. С удовольствием гляжу, как оленята начинают краснеть: сты-ыдно. Понимаю. Но молчать нельзя, и это они тоже понимают. Послушно перечисляют, за что им влетает: список грешков немал, как это обычно и бывает в их возрасте. И что, дети, помогает вам порка? Какой же ребенок ответит положительно! Но не мои – я хорошо их вымуштровал. Да, розги помогают нам исправиться, быть хорошими и послушными. Чирикают, умнички, в один голос. А теперь покажите-ка гостям свои детские местечки, да не стесняйтесь, в вашем нежном возрасте вовсе не стыдно еще посветить голенькими попами. Румянятся, переминаются с ноги на ногу, бросая на нас с Бланкой умоляющие взгляды, но стоит мне только поднять брови, как оба покорно обнажают свои заднюшки. Да, слегка полосатые: позавчера чуток посек ребятишек за неубранные игрушки. Так, стежков по десять, уже совсем поблекли, завтра сойдут. Сенатор явно в восторге (похоже, контракт в моем кармане!). Ласково потреплю детей по их симпатичным полосаткам, разрешу одеться. А теперь прочитаете наш стих, правда же? И вот оба моих поротых ангела стоят навытяжку посреди зала, и чистыми голосами декламируют двухсотлетние строки преподобного отца Редли*:

Энжела:
Сечь розочкой, детки, Господь вас велит,
И розочка здравью ничуть не вредит!

Эжен:
Ум-разум в головку вам розга сгоняет,
Молиться вас учит, браниться мешает!

Энжела:
Хоть больно, хоть жжется, – целехоньки кости;
Лекарство от лени, лекарство от злости!

Эжен:
Вам розочек, детки, побольше лишь надо,
А душу уж верно спасете от ада!

Энжела:
Вас розга научит жить честным трудом,
И в рай вам дорогу укажет потом!

Эжен:
Да благость Господня к тому низойдет,
Кто деток порядком за дело сечет!

Оба хором:
И благостью вечной те рощи, леса,
Где розга растет, – да хранят небеса!

...Энжела. Пляж. Вода еще довольно холодная, но зверятам хоть бы хны – готовы купаться с утра до вечера. Мы же не разрешаем детям плескаться без перерыва: по первому зову они должны выбежать из воды и полежать на горячем песке, просохнуть, а тогда уже можно и обратно. Следит за этим Бланка, а мне что-то лень даже двигаться, такой сейчас жар. Сквозь дремотный шум прибоя слышу сперва окрики жены, а некоторое время спустя характерный звук хлопка по мокрому телу – так, кто-то уже получил! Открываю глаза: Энжела, похныкивая и растирая попу, уныло бредет к лежбищу. Видно, не слишком быстро выходила и за это поимела от старшей внушение по пятой точке. Шлепать детей я ей разрешаю, это у нас в семье как аперитив, главного блюда не отменяет. Бланка: в воду не пойдешь, пока не разрешу! Эжен, кажется, злорадствует – он что-то с утра враждовал с сестренкой. Хотя они ссорятся и мирятся по десять раз за день, и, если наказывать за каждую ссору, то на их попки не хватило бы даже этих зарослей прибрежной цевитозы – надо бы, кстати, запастись, набрать в багажник. Когда снова вернусь в реальность, то катастрофа совершится на моих глазах. Энжела с берега кидает в брата комками жидкого песка, а Эжен старается пробиться из воды на сушу – ему б отплыть подальше, но боится: запрещено строжайше. Пока нагибается за новой порцией, мальчик прорывается мимо и мчит в нашу сторону, а за ним долетает брошенная сестрой пригоршня. Как раз на салфетку, где Бланка делает тартинки, и на ее платье. Та-ак, а вот теперь на сцену выхожу я! Встаю, и, не слушая яростных выражений жены, ищу ножик. Да, резать ветку. Вот эта очень хороша, хлесткая, гибкая, как-раз для моей проказницы. Та мигом понимает свою незавидную участь и заводит жалобную песню, репертуар традиционен: не хотела, не буду, простите! Кто-то из пляжников уже оглядывается, но мне на них наплевать. Но не Энжелке – когда Бланка рывком сдергивает с малой плавки, девочка сгибается, пытаясь прикрыться от чужих взглядов. И получает от старшей сестры крепкий шлепок по выпяченной задничке: чего стесняешься, было бы там на что смотреть! И вправду – ничего особого, все чисто и гладко, как и положено десятилетке. Хватаю заголенную девчонку левой рукой за запястье ее же левой и поднимаю, как можно выше, другую руку вздергивает Бланка: отличная поза, все под ударом. И целиться легко – на уже загорелом теле контрастно выделяются светлые ягодички. Ничего, быстренько они поменяют цвет! Взмах и прут со злым жужжанием настигает цель, звонкий щелчок и визжащая Энжелочка дугой выгибается вперед: теперь-то ей явно не до излишней стыдливости. Плача и крича, путаясь в мокрых плавках, отчаянно скачет по песку, но мы не позволяем ей упасть на попу и все время порки держим вертикально. А я, знай себе, хлещу-нахлестываю! Чмок! Чмок! По голяшкам, по пухляшкам! Краем глаза замечаю: какая-то мамаша показывает на нас пальцем своему ребенку, и смысл ее жеста вполне понятен. Да, малыш, еще не так давно много б я отдал за случай оказаться на твоем месте. Но сейчас – я уже на своем. Чмок! Чмок! Чмок!

...Эжен и Энжела. Середина лета, меня неделю не было. Уже поздним вечером приезжаю домой, Бланка обнимает, целует – заждалась. Оленята стоят, потупившись – явно что-то натворили. Так и есть – нашли где-то брошенного щенка, устроили ему логово на задворках дачи и несколько дней тайно его там держали, таскали ему с кухни корм. Бланка только сегодня их на этом деле попалила – словно к моему приезду. Пока отправил в детскую – ждать наказания. После ужина жена приносит пучки розог в мой кабинет и идет за малыми. Жду – слышу по коридору стук каблучков Бланки и шлепанье детских ног. Поскрипывает дверь – всегда перед поркой заводит ребятишек в туалет, не люблю детских неожиданностей (не помню, с кем из них эта беда под прутьями стряслась, но с тех пор на всякий случай писают превентивно). Приводит их, наконец, держа каждого за ушко – любит так водить младших. Бедняжки в одних ночных рубашках, сзади они заколоты булавками, открывая чистые нежные попки – это у нас такая особая форма для порки на сон грядущий. Оба перепуганы, заплаканы и прелестны как ангелы. При виде многих пучков понимают, что я проберу их сейчас особенно строго. Трепеща, малые бросаются на коленки, и ползут по пушистому ковру к креслу, в котором я сижу. Знают свои места – Энжела слева, а Эжен справа. Как у классика: "тогда она, помертвев от страха, стала с отчаянием цепляться за его ноги. Каждый нерв дрожал в ней, как натянутая струна. Но напрасно она умоляла его, прижимая свои побелевшие губки к его лакированным голенищам. Ее страх и мольбы, казалось, еще сильнее возбуждали его". Но нет, не напрасно вы оба заливаетесь слезами у моих ног! Именно потому, что я, кажется, перевозбудился от одного лишь зрелища плачущих беззащитных детей – видно, сказалась неделя вынужденного целибата. Сегодня мне уже хватит для бурной ночи с вашей сестрой. А потому вспомню еще одного классика: "сила – это умение прощать". Отругаю шалунов хорошенечко, дам понюхать розги – для острастки. Ах, как же ревностно, с каким диким счастьем в глазах водят они носиками по прутьям, нет слаще запаха для ребенка, чем аромат неиспользованной розги. Пока что! Но у нас много лет впереди, много кусачих розочек еще успеют всласть причаститься вашими половинками. А теперь – марш по постелям, негодники, да живо мне, пока не передумал! Уносятся в детскую, словно легкий ветерок. Охватываю мою Бланку, впивая жаждущее влажное тепло ее губ. Иди ко мне...

...Эжен и Энжела. Щенка назвали Астерикс. Утром, попивая кофе, поглядываю с террасы, как все трое упоенно носятся по нашему саду: "и поют над нами птицы, и поем, как птицы мы". Звонкие голоса детей перемежаются заливистым лаем. Пусть радуются – приятно глядеть, как они играют. Впрочем, поиграли и пора за работу, у меня есть для них дело. Жели, Женни, быстро ко мне! Прибегают, вытягиваются передо мной в струночку, руки по швам, – вот и мы, сорин*. В глазах полная преданность и чуток некоторой понятной тревоги: напрасно, у меня сейчас нет никакого настроения вас пороть. А вот когда оно появится, тогда и будете бояться. Любуюсь моими лапочками, их свежими мордашками и тонкими гибкими телами, покрытыми темной позолотой летнего загара. В жару они бегают по дому и саду в одних трусиках и, конечно, без всякой обуви – это и полезно для их здоровья, и просто красиво, люблю глядеть на голые детские ноги. И – не только. Энжела еще перед летом выклянчивала у старшей купальник. Бланка фыркнула: на твои-то прыщики? Малая от обиды похныкала, но покорилась и на пляж по-прежнему ходит топлесс. Что ж, soror nostra parva et ubera non habet, есть у нас сестра, которая еще мала, и сосцов нет у нее, а Бланка моя, понятно, уже ubera mea sicut turris, сосцы мои как башни. Придется Энжелка тебе обождать, "а пока мы только дети, нам расти еще, расти". Не очень долго – у нее уже проклюнулись очаровательные бутончики, так много обещающие в будущем и так радующие мой взор уже сейчас. И обтянутая беленькой тканью попка тоже уже чуток попухлела – теперь я уже ясно отличаю ее от поджарых ягодиц братца, когда кто-то из них вертится под моими розгами. Малые уже совершенно меня не стыдятся, я быстро их от этого отучил. Ладно, мои сладкие, порезвились – теперь поработаете. Вот вам поручение – помоете машину, она изрядно запылилась за мою поездку. С удовольствием гляжу, как оленята самозабвенно драят наш опель, разводя по нем щетками мыльную пену, сами уже с ног до головы в ее белых тающих кружевах. Стараются, молодчинки мои! Я их тоже сейчас порадую, заслужили. Иду за шлангом, подключаю воду и начинаю окатывать всех вместе – и машину, и детей. Затесавшийся в компанию собачонок попадает под струю и улепетывает, а ребята, радостно визжа, прыгают под холодными брызгами, то уворачиваясь от ливня, то позволяя мне всласть хлестать их водяным бичом – ах, что за счастье, когда тебе одиннадцать лет, и у тебя каникулы, и работа сделана на совесть, и взрослые не сердятся, и все впереди кажется таким чудесным!

...Эжен. Играют в футбол с командой соседней школы – какой-то у них там решающий матч. Мой носится по полю, весь мокрый от пота, но сегодня – явно не его день. Промахивается по мячу, его обводят – гол! Трибуна возмущенно вопит: мазила! Проиграли. Разозленные пацаны наскакивают на него, Эжен даже не пробует оправдываться: видит меня. Прекрасно знает, кого ему на самом деле надо бояться. Подходит с опущенной головой, такой жалкий и виноватый. Их тренер презрительно фыркает: тебе, парень, надо юбку носить! Ребята смеются. – Выпорю! – громко и весело говорю я. Заливается румянцем: все же слышат! И девочки-чирлидерши тоже. Шушукаются и хихикают за его спиной. Эжен вцепляется мне в руку, его мысль ясна и понятна: только не здесь, не здесь! Твое счастье – я сегодня в шортах, мне просто банально нечем тебя пороть, а то бы я тут же взял своего футболиста да выдрал хорошенечко. Ладно, в следующий раз. Веду за руку домой, он молча смотрит под ноги, Энжела неслышно крадется позади – дома погоню ее за розгами, да бегом! А ты, Пеле, раздевайся! Да, догола. Слушается идеально – даже одежонку сложил ровно. Ухватываю за шею и ставлю на колени, между ног: так гораздо больнее. Энжелка – глазища уже на мокром месте – подает прутья. Переживает за братика – разрешу ей это делать за дверью. Всегда боится даже глядеть на порку: когда я еще наказывал на их старой квартире, перед сном, так девочка пряталась под одеялом и даже ушки пальцами затыкала, чтобы не слышать ударов ремня и плача брата – конечно, пока я не брался за нее саму. А вот тебя выдеру, как следует, и попробуй-ка мне только орать! Жестоко – знаю, что не выдержит, но хочу проверить. На третьей розге подал голосочек, на пятой уже закричал-заплакал их обычное "не-буду-не-буду!". Стегаю не спеша, кладу с оттяжкой, любуясь, как по детскому телу вспыхивают горячие полосы. Стыжу малого за слабость – десять лозанчиков дали и уже рассопливился! Жалко крутит задом, пытается опуститься на пятки, но я быстро пресекаю – попу вверх! Рыдая, снова выгибается, просит прощения. Очень долго так просит, пока, наконец, разрешу расцеловать розги и мою руку. Будешь знать, щенок, как семью позорить! А за то, что кричал, как девчонка, оденешь сейчас платьице твоей сестрички. Да, вот это оранжевое как-раз будет впору. Бланка: а что, ему идет, просто милашка, правда, Женничка? Еще и бантики ему в шевелюру завяжет, тоже красиво. Бедняга горестно хлюпает: ему так до ночи ходить. Уши и щеки постыженного мальчишки пылают, будто закат в тропиках. Как только отвернусь, малые быстренько прячутся в детской – им есть теперь о чем пошептаться, поутешать друг дружку. И еще, конечно, будет. И у нас с Бланкой есть отличный повод уединиться в нашей спальне.

...Энжела. Поцапалась в школе с учительницей, ланой Q. Старая клизма с тяжким климаксом, ошибка природы, несправедливо обвинила какую-то подружку, а моя глупая правдоискательница полезла ее защищать и надерзила. В сущности, была права, но что мне до того? "В твои года не должно сметь свое суждение иметь". Классная лана позвонила – у нас с ней прекрасные отношения, и я всегда в курсе школьных дел моих оленяток, что весьма полезно. Пришли из школы – Энжелку сразу же ко мне. Стоит коза, опустив глаза, – бежевая форма, фартучек, белые гольфики etc. Пальчиками теребит пуговицы, коленки уже дрожат. Пытается доказывать свою правоту, но с каждым словом все менее уверенно. Ломается, подрагивает голосок – прости! Тщетно. Снимай трусики, соплячка, сейчас я отучу тебя хамить взрослым. Lashivitas poedae es robritas ompae, дерзость девчонки – краснота попы. Слезы, слезы, слезы – пожалуйста, только не розги! Завтра у нас бассейн! Что ж, ты угадала – не розги. Заготовил подарочек к твоему приходу: крапива – первая, весенняя, самая жгучая. Как Женни ла Тиссо – попалась в ту же ловушку. Но мы улучшим процесс. Не стану держать, хлестать – зачем? Просто усажу голыми филешками в таз с едкой листвой. Поскулит, поерзает – забавно так! Ой, и жжет, ой, и жалит! Слезы, слезы, слезы – но просить даже не смеет. И только пусть попробует – сразу же будут прутья, поверх нажаленного. Понимает, умничка... Не спеша почитаю газету. Иногда, если девочка всхлипывает слишком жалобно, кидаю на нее строгий взгляд – тут же умолкает. А когда позволю встать, сразу схватится ладошками за жаркое искусанное место – как будто это может ей помочь. А ну-ка, по швам ручки! Ровно стала, кому сказал? Дерзила – так терпи теперь. Шмыгая носом, просит прощения – надеется, что это уже все. Ох, напрасно! За дерзость я уже наказал твою попу, а вот за глупость будет наказан твой сладкий ротик – давай-ка, открывай. Правда, стыдненько? Резиновая детская пустышка в губки, отличное украшение для двенадцатилетней зазнайки. Не болтал бы язычок, так не пек бы твой задок. И не смей вынимать, пока не разрешу, а то завтра и на уроки с ней во рту пойдешь. Вообще-то и так пойдешь, прикажу Бланке надеть соску на ниточку, чтобы малая поносила ее на шее под платьем. Неделю – самое малое. Зато хорошо запомнит, что дети и рыбы голоса не имеют. Xaten enfantes ac peshes.

Эжен... Энжела... Эжен и Энжела...
Их – нет.
Они выдуманы – с их коленками и кудряшками, улыбками и слезами, играми и ссорами, проступками и наказаниями...
Частично здесь, в офисе на Элентайо, где работает – не владельцем компании, конечно, а только одним из средних менеджеров. Или в квартире на вполне приличной улице Реагес – не в "жестяном городе", бедных и опасных районах окраины, где он дал рождение своим персонажам, но и не в элитном квартале Жакарандовой дороги.
И Бланка, их старшая сестра, – тоже плод его воображения, полет фантазии. Разве что имя это носила одна девушка-йентранка, о которой, рассказывая о своем детстве, так же беззаботно поведала ему в кафе рыжая лана Кортиш.
Сам он не женат и детей у него нет. И даже щенка Астерикса.
А вот монетка в пятнадцать центино – существует. И лежит сейчас в кармане его рубашки...

***
...предопределение или случай, что я попал на эти чертовы кулички именно в тот летний день года восемьдесят третьего? Родители приспособили меня рабочей лошадкой: надо было помочь тетке отвезти какой-то груз – не помню, что именно – одной из ее знакомых аж на Каштановой улице, где раньше я никогда не бывал.
Разговор затянулся, и я отпросился на двор, пообещав, что подожду у парадного. Вышел, нагнулся завязать шнурок и сразу увидел: поблескивала в сухой траве рядом с облупленной бровкой и будто ожидала моего появления. Прикольно, подумал я, вот идет кто-нибудь по их южному полушарию и – бац! – лежит наш пятак.
Вторым знаком оказались два пацаненка лет примерно десяти; они торчали под росшим на углу дома каштаном – название свое их улица оправдывала – и с досадой глядели вверх. Не обратил внимания, если б не самодельный лук в руках одного из ребят. Еще не так давно я и сам носился с таким: тогда по экранам прошла "Битва за Рим" и весь наш двор был готами.
– Чё, малые, стрелу упустили?
Оба согласно кивнули.
Вероятно, редкая находка исполнила меня такой радостью, что я решил уделить чуток счастья этой незнакомой малышне. А после разных тарзаньих подвигов на даче покорить такое деревце было делом плевым. Ноги оттолкнулись от земли, руки схватились за ветку, подтяжка, переброс, еще несколько быстрых движений – на, ловите, пацаны!
Вдали гулко громыхнуло: где-то с юга на палящий жар дня уже накатывалась гроза. Хотел еще что-то сказать, но не успел. И сейчас помню все элементы: кирпичный угол дома с какими-то глупыми рисунками мелом, листва, тень каштана на раскаленном асфальте, спина шофера над открытым капотом украшенной лентами машины...
И – началось.
Звуковых слоя было три. Один из них был ровным и почти неизменным: четкие и какие-то сочно-чмокающие щелчки. Во втором тоже улавливался некоторый ритм, женский голос спрашивал, не ожидая ответа: а так? а так? будешь мне еще? будешь? Зато третий голосок глушил оба, и его звонкие переливы варьировали в самом широком диапазоне.
Девчонка – сразу понял я. Чем это ее так? И за что? Вопрос "кто?" отпадал сразу: жалобный крик "мамочка!" в третьем слое повторялся с завидным постоянством.
А потом мои глаза переместились к открытому окну второго этажа хрущевки...

и никто не смел сказать,
что в тот час неотвратимый,
довелось ему видать...

Эти несколько секунд показались мне вечностью, и я не подозревал, каким же острым осколком застрянут они в моей памяти. В реальности же сцена длилась недолго: внизу хихикнули, и я понял, что не только гляжу, но и сам кому-то отлично виден. В ужасе спружинил по земле, и не почувствовал, как ободрал руку о кору.
К счастью, малые по-прежнему зырили вверх и не разглядели, какой немилосердный жар опаляет мое лицо. И ехидничали тоже не надо мною:
– Вот коза эта Олешка! – уверенно сказал один из мальчишек – вот так ей теперь и надо!
– Ага, – согласился второй и решил дать более обстоятельный комментарий к событию – сама же у нас лук выпросила... ну, не выпросила, а в монетку выиграла! И давай по шарикам лупить...
Причем здесь монетка? – не понял я, какая еще монетка? И, стараясь скрыть дрожь в голосе, переспросил:
– К-какие еще шарики?
– Воздушные, на машине свадебной... две стрелы пульнула и попала... а дядь-Дима, шофер, он же с нашего двора, так он сразу Олешку поймал, и к ней домой повел... ага, вот и попала!
– Попа-ала! – протянул второй, – а лук мы у дядь-Димы еле назад выпросили! А ей, козе драной – ремня! – видно, что экзекуции подружки были для них делом житейским.
– Илья! Ты где? Илья! – откуда-то из иного окна закричала тетка, – иди скорее, гроза будет!
Это так темно или у меня в глазах потемнело? – подумал я. Первые тяжелые капли упали на горячую землю. Мальчишки дрызнули врассыпную, и я тоже поковылял к подъезду, ощущая, что вот-вот тресну и растекусь по асфальту липким перезрелым арбузом. За моей спиной щелкал ремень и плакала девочка...
Увидел полчаса спустя, когда, переждав дождь, мы вышли на двор, теперь чисто промытый и пахнущий озоном. Опознал сразу по ярко-апельсиновому сарафанчику – теперь уже не задранному на ее загорелую спинку. Только что поротая девчонка почему-то бродила в чистой луже, держа сандалии в руке, и, казалось, что-то искала. Опять видел ее сзади, и не добавил много нового: да, малая, класс где-то четвертый, тоненькая, русая, с двумя смешными хвостиками, таких олешек в каждом дворе по дюжине.
Интересно, это от имени у нее такая кличка? Ольга она, что ли? Жила-была девочка, ее звали Оля, и девочку Олю все время пороли – тут же сочинил в моем мозгу какой-то рифмач. Да нет, тогда бы назвали ее Олькой... Или Олеся, так тоже подходит, Олеська, Олешка... Или фамилия у нее какая-то такая... оленья? Ничего этого я уже не узнал.
Потому что мы повернули за угол, и больше я ее никогда не увидел. Только во снах.

...затем уже стал сочинять наяву: записывал и даже немного рисовал, перечитывал и тут же рвал в мелкие клочья. Скоро стал разнообразить сюжеты, выводя их из хрущобы на чертовых куличках в другие пленэры, с новыми и новыми сочетаниями персонажей. Впрочем, их было всего двое. Был ей отцом, старшим братом, дядей, учителем в гимназии, барином в имении, пиратом на взятом корабле, надсмотрщиком на плантации – всего сейчас и не вспомнишь. Изменялись позы, менялись орудия, но суть оставалась все той же, постигнутой мной тогда на памятном древе добра и зла.
Уже здесь понял: надо избавиться от этой первой моей любви, она становится слишком навязчивой, сюжеты теряли развитие. Поэтому начал с чистого листа: "и увидели мы новое небо и новую землю, ибо старые уже миновали". Хорошей идеей оказалось ввести второго героя, мальчика – не то, чтоб меня это слишком привлекало, но в некоторых ситуациях оказывалось достаточно остро. Да и есть такие сюжеты, которые играются только парой.

…к примеру, мы отдали наших оленят на бальные танцы и вот сегодня сидим в зале и смотрим на их итоговый конкурс. И есть на что: наши исполняют эстрезскую ивелку* и как же классно они пляшут! Суть танца такова: влюбленный самец птицы ухаживает за самочкой. Эжен – в костюме сельского кавалера, в широкополой шляпе и даже при шпорах – настойчиво кружит вокруг парнерши, Энжела – в платье крестьянки и с желтым цветком на соломенной шляпке – сперва грациозно и застенчиво уклоняется, но затем позволяет себя соблазнить и уже вертится в ловких руках брата. Звенит гитара, задает ритм тамбурин, дробно стучат каблучки, крутятся юбки вокруг стройных ножек девочки – танцуйте, ребята, танцуйте! Зал взрывается хлопками – первое место! Прибегают к нам запыхавшиеся и радостные, кидаются на шею старшей сестре. – И кто вас научил? – лукаво улыбается Бланка. – Ро-озга... – прячет глаза Эжен; – Ро-озга... – шепотом вздыхает Энжела. Прижимаю сладкую парочку к себе, ободряюще прихлопываю, а они прячут лица в мой пиджак. Конечно, розга – получали у меня по пятое число за каждую жалобу их хореографини! И попробовали б только проиграть – кричать обоим сегодня на весь квартал. Вообще-то и так будут: в награду за победу повезу детей в давно ими мечтаемый аквапарк, уж там на горках навизжатся всласть, а я посижу в кафе за стеклом бассейна и погляжу, как плещутся мои... о, ч-черт!

– Старший сержант Роза Брентес, дорожная полиция, – девушка в белой форме заглянула в опущенное стекло машины, – ваши документы, пожалуйста.
Квитанцию за превышение скорости пришлось взять: здешним копам купюру в карман не сунешь, уже проверено.
– В следующий раз будьте осторожнее, лано Илян... – она привычно запнулась на втором слове: свое имя он уже давно эстрезировал, но обычная славянская фамилия так легко не поддавалась, – доброй вам дороги...
Ладно – решил он, отъезжая – нет ничего плохого, чтоб в нем нельзя было найти хорошего. И сейчас же и найдем.

...вот пусть и будет Роза... розочка с шипами... такая ехидненькая одноклассница, к которой наш бедный Эжен не очень ровно дышит... пора б уже, гормоны начинают играть, придется его с сестрой расселить по разным комнаткам... и пусть эта прелестная Рози его всласть поизводит, дети бывают очень жестокими... знает, что порют, и следит в школе за проступками... а утром, на физкультуре, ка-ак зарядит по шортикам мячом! взвоет, конечно, а эта егоза невинно так спрашивает: а что, Женни, посекли тебя вчера за двоечку? здешние называют trianglo, по форме греческой буквы... а, когда видит маковый цвет на его лице, выпевает так радостно: вы-ы-секли!

Утренние улицы ложились под колеса, все более сгущаясь наплывающими автомобилями, солнце уже играло на позолоченном шпиле церкви Энкарнаты. Вывернул на Фожеле, еще минут десять и он уже на месте.

...кстати, можно и качельку какую-то завести под нашей оградой, пусть подстрекательница получит предлог поиграть поближе... пусть мальчишка понимает с отчаянием – не зря эта злючка-колючка там летает, раскачиваясь, а ушки на макушке... а теперь, милый, снимай-ка штанишки, задам тебе посеканку... за что всыплю? да не все ли равно, как там у хишартских переводчиков старика Лафонтена, твоя вина – мой голод, ti gyva's mi ryva... покричит, конечно, куда он денется? надеру вволю, да и пошлю куда-то сбегать... даже умыться не дам, вот так со слезами на мордочке и побежит... чтоб после розочек и встретил... жаль, на хишартэ тут не каламбур...

Этот город недаром основан в страстную пятницу – думал он – жаль, что адмиралу не пришло в голову назвать бухту именем... допустим, Бичевания, flagellatio, с благочестивых хишартов бы сталось! Я-то вовсе не прочь пожить в городе с таким названием. Хотя нет, если представить, как отупевшие от зноя и похмелья легионеры гвоздили свои жертвы плетьми с зашитыми в них шариками свинца – бррр, к черту эту гадость, в аид и тартар! Лучше пусть бы корабли ла Эверры дождались субботы, в нашей родной традиции это тоже чудесный денек.
Щелкнул включателем, и магнитола опеля залилась нарочито-писклявым голоском солистки "Аквы":

I'm a barbie girl, in a barbie world
Life in plastic, it's fantastic!
You can brush my hair,
Undress me everywhere
Imagination, life is your creation!

Вот именно, – подумал он – есть еще много-много вариантов, и их можно славно обыграть. Честно сказать, мне все же интереснее с моей девчоночьей куколкой – и для нее сейчас будет подарок...

...вот, допустим, Энжелка наша уже подросток, уже цепочка, уже опушилась, а попка еще иногда полосатая... жара и, понятно, летнее томление, трудно уснуть по ночам, обнимает подушку, сжимает коленки... и ожидание любви волнует больше, чем сама любовь... и вот на каникулах явление: какой-то новый незнакомый мальчик, пусть на годик ее старше... она кокетливо постреливает глазками, он замечает и тоже затевает с ней переглядки... а когда играют в пеланку* кидает мячик только ей... а затем – дадим-ка им немножко вольности! – пляж, большая компания, все резвятся в воде, такие невинные касания тел... будто в шутку норовит, то и дело, тронуть ее грудки... она, подныривая как русалка, ловит его за ноги, смеются – это же просто игра! и обратно с берега покатит уже на раме его велосипеда... ага, что сравнится с юностью, и с любовью первою...

Так, судя по всему, успею вряд ли, так что подкатываемся. И сказал я, что это – хорошо.

...а вот и первая свиданка – старшие поверили, что Энжела невинно уснула... выждав время, тихонько вылезает через окно – уже спрятала заранее где-то снаружи парадные туфельки и тайно купленную за деньги от школьных обедов тушь... под фонарем в саду начинает перевоплощение: как же пленительно отражение в карманном зеркальце! какие у нее реснички – длинные, пушистые, угольно-черные! как томен взгляд нашей девицы! по-детски вприпрыжку спешит по тропке: звенят цикады, сердечко бьется под тонкой тканью платья и ночной воздух пьянит ее ощущением взрослости – ах, в тринадцать лет любовь опасна! а потом класика жанра – брошенный в траве велосипед, кора большого бревна, ветки орешника, стиснутые руки, замирание, дрожь, горячие касания неумелых губ, и с ночного неба, будто светлячки, все падают и падают звезды...

Привычно застучало в висках, потная ладонь судорожно сжала ребристую пластмассу:

...нет, только легкие обжималки, ничего более... у меня и того не было... подвезет ее к дому, последний поцелуй и прощай! прощай! увидимся завтра! нет, не через окно – надо же еще смыть макияж... с туфельками в руке бесшумно крадется в темноте к ванной, тщательно ощупывая голыми ступнями пол... ах, наивная! и тут – ловушка: яркая вспышка света и влюбленная с ужасом видит меня... и пучки свежих прутьев: заждались тебя, Энжелочка, соскучились! и какая же чудесная метаморфоза – вот только что была прекрасная девушка с горящими от страсти глазами и, в один миг, – всего лишь плачущий от страха ребенок... и струйки слез так смешно ведут по твоим щечкам темные потеки краски... и ничем не оправдаться, никак не спастись от жгучего унижения... и жгучих беспощадных розог... все-все мне под злыми прутьями выплачет, выкричет, жалкая соплячка... все тайны свои глупые выдаст, голопопая, как она там и с кем сегодня лизалась... и а-ах...

Уже не понял, как дрогнувшая нога вместо тормоза что силы выжала газ, и белый опель вылетел на поперечную улицу Принц Эрнан. Все случилось так быстро, что даже не ощутил боли.
И когда его понесло вверх, успел только удивиться, почему видит под собой крышу тяжелой фуры и выпавшую из нее от удара россыпь каштанов.
Потом вокруг сомкнулся туман...

***
...Бланка. Вот если у кого ветер в голове, то у Илянки, наверно, целый ураган. Она иногда какая-то не от мира сего: сидит у окна, смотрит и молчит. Я ей – Иляна! – молчание – Иляна!! – ноль реакции – Иляна!!! – ах, что? – что ты делаешь? – думаю – о чем ты думаешь? – вздыхает и глаза шальные – о разном... И совершенно не знаешь, что в следующий раз выкинет! Зимой вот потеряла перчатку с левой руки – отругала ее тогда, дала свою запасную пару. Через два дня является такая несчастная, чуть не шатается, глаза от слез опухшие и мне шепотом: мамочка, у меня беда, такая беда! – что я могла подумать! Подходит так вот, колени мне обнимает и шепчет – ты меня не ругай, пожалуйста! У меня просто сердце оборвалось – доченька, что с тобой? а она – я вторую потеряла, правую... Нет, тогда не выпороли, ну, как ее накажешь, такую?
Она же только на два года младше близняшек, а разница с ними – небо и земля. Я и не помню, чтоб Эжена с Энжелой хоть раз даже шлепнуть пришлось – тьфу-тьфу. А с малой без порки – просто никак. Это Иляночку надо знать – только розги увидит, так труслива, как заяц – ревет и обещает все на свете, пару дней пройдет, пока еще попка чешется – все нормально, ведет себя хорошо, учится, старается, по дому помогает, а дальше все хуже и хуже, пока снова не всыпешь! Я ведь даже по почерку в ее тетрадках знаю, когда последний раз наказывали – если недавно получала, то просто загляденье, давно – снова каракули. И вроде же поговоришь с ней по душам, все объяснишь, и, кажется, она понимает, соглашается – да, мамочка, я все-все поняла! И ведь видно, не для отмазки говорит, глаза честные-пречестные, а потом – та же околесица! Я сколько раз спрашивала – мы же с тобой говорили на эту тему, я тебя предупреждала, почему же ты? А у нее один ответ – ой, мамочка, я тогда совсем об этом не думала!
Ну, а о чем ты думала? И чем? Попой? Так оно и есть...
И старшие давно привыкли, что малой то и дело по пятой точке, это для них нормально. А прутья для сестренки заготавливать – обычная домашняя работа, вроде как мусор вынести или в магазин сбегать. У нас в кладовке всегда их запас в воде лежит, чтобы не искать потом, если понадобятся, в городе это трудно. Когда ездим с детьми погулять в лес, то близнецы берут с собой нож – на случай, если попадется хорошая заросль. Помню, как-то на пикнике они нарезали целый пук ивы, а на обратном пути попался нам Илянин одноклассник, такой гадкий мальчишка, и сразу уловил, кому это розги. Подстерег, когда она вышла, и стал кривляться и петь дразнилку:

Илянке, засранке,
По жопе посеканка!
Илюшке, ссыкушке,
По жопе посекушки!

Малая расплакалась – обидно, конечно. Гляжу – вылетают во двор Эжен с Энжелой, да как кинулись на него коршунами! И руками, и ногами! Тут уж и я помчалась и едва пакостника отбила, уже всего в соплях. Любят ее все-таки – глупая она, непослушная, но ведь сестра же...
Вот, ну, а где-то с полгода назад особо отличилась. Я ей платье купила жутко дорогое, не все же ей за Энжелой донашивать. Илянка аж пищала, когда себя в зеркало разглядывала, и всю меня исцеловала. И я же строго-настрого запретила его на двор надевать, только ей – в одно ушко влетело, из другого – фррр! – вылетело. Завтра же удрала похвастаться подружкам! Ладно, я понимаю, сама хвасталась, но зачем, зачем это делать на дереве? Да еще – на акации! Когда старшая свою янессу* на ветке увидала, побежала ее согнать, да только поздно уже.
Так разозлилась, думала – убью паршивку! Эжен меня за руку схватил: мам, не надо, ты ее лучше сейчас не бей, успокойся, пожалуйста! Села, лицо руками закрыла и сама заплакала, будто это меня должны выпороть. Чуть не треть моей зарплаты – и за день угрохала, вот за что мне такое? Иляна тоже стоит и ноет ее обычное, что больше не будет. Ясно, не будет: платье-то порвано, как его теперь чинить? А Энжелка говорит: мамуля, мы ее сами накажем, как надо, правда, ты только не плачь! Ладно, говорю, делайте, как знаете. Они тут же сестричку за руки и в детскую потянули. И точно – слышу, как там розги зашлепали, а малая заверещала: ай, ай, простите! ай-ай, не надо!
Привели – мордашка зареванная, и так видно, что влетело. Но ребята ее повернули, и подол задрали – принимай задание. Отлично справились – попа красная, как положено, они у меня все умеют, молодчинки мои! Уже поспокойнее отчитала проказницу, Илянка еще поизвинялась и похныкала, я ее умыла и сзади кремом намазала – отдельно для нее держим. И простила, конечно, как же иначе? А потом велела ей брата с сестрой поблагодарить. Иляна ручки так сложила и затараторила: Эженчик, Энжелочка, я вас очень-очень-очень люблю, спасибочки, что вы меня посекли, я буду хорошей и послушной девочкой! Ох, уж мне эти ее обещания! А старшие ее с двух сторон чмокнули и потом играли с ней, как ни в чем не бывало. Правда, малая до ночи без трусиков под платьем по дому бегала – такой у нас для нее порядок заведен, чтобы урок полученный лучше помнился.
Я ж и говорю – у нас. Вечером Илянке сказала: теперь тебя старшие и будут наказывать. Так отныне и живем, пусть не педагогично, зато действенно. Она и шалит теперь меньше, и учится лучше: в последней квадре* у нас даже три "беты" есть. Решаю, конечно, я, а близнецы по очереди – один кто-то за руки на кровати держит, а второй – розгами. Дети же сто раз видели, как я секла, и воспитывают ничуть не хуже меня. Иляна сестру больше боится, та всегда строже наказывает.
И все равно их любит, а они ее. Провинилась, всыпали и дальше дружим. Недавно утащила у какой-то малявки куколку, такую американскую, с грудью, мне потом еще с родителями разбираться пришлось. Получила, ясно, по первое число, вот только кражи мне еще и не хватало. А после Энжела с Эженом пришли ко мне тайком с полным кульком мелочи: ма-ам, жалко Иляну! давай мы ей эту "барби" купим? Это ж они копилки свои кокнули, представляешь! Я им говорю – забирайте свои медяшки, есть у меня заначка, если так хотите, будет ей кукла.
Да, купила, только младшей не сказала и не отдала, в кладовке спрятана. И до Трех Царей не получит.

...Илян. Утром к восьми ноль-ноль уже стою по стойке смирно, готов к выходу. Иногда приходится подождать, если Эжен еще занят. Понятно, жду только я – и попробую хоть на секунду опоздать... Наконец, выходит из своей комнаты – вытягиваюсь, руки по швам. Вольно, пошли... Выходим с ним на зарядку – он в спортивном костюме и кроссовках, я в одних лишь трусах и майке – с тех пор, как Эжена назначили мне куратором, так он меня закаливает. Ночью прошел ливень, вся дорожка покрыта лужами, в воздухе висит стылая изморось, влажная трава противно холодит подошвы – все прелести нашей горной саванны в сезон дождей.
Терплю и не смею жаловаться – сейчас-то он мне задаст тренировочку, уж так разогреет, мало не покажется! Хорошо еще, если только нагрузкой – знаю, что в кармане его треников лежит свернутый в трубку кожаный ремень. И если заметит, что не очень стараюсь, тут же достанет и раздастся грозное: а ну, сюда, кому сказал!
Привычно похныкивая, подойду – просить бесполезно, лентяйства мой Эжен никогда не спускает. Спустит за то трусы, зажмет голову подмышкой и, не спеша, задаст, а я буду жалобно айкать и крутиться, пока не решит, что хватит, и снова пошлет нерадивого мальчишку бегать, приседать или отжиматься. И никто тому не удивится, что сверстник порет меня, как взрослый ребенка: куратор имеет право наказывать воспитанника по своему усмотрению. А ремешком по заду – и просто, и эффективно. Вот я и выкладываюсь так, что пот градом течет, аж майка мокрая! Эжен вроде как доволен: я хорошо вкалывал и можно меня даже похвалить – но, конечно, так, чтобы я не слишком зазнавался. Да и вечером у нас с ними еще строевая подготовка, как-то там будет?
Усталый и взмокший, иду с ним домой. По пути встречаем Энжелу – вышла перед школой выгулять собачку. – А, Иляшка, приветик! – бросит она и даже бровкой не поведет на мой полуголый вид: и так понятно, что водили на стадион. Они с Эженом еще потрепятся, а я послушно постою рядышком на мокром асфальте и подожду, пока мой куратор пообщается с девушкой. Красивая она, если честно, Энжелка... Тоненькая такая и вся будто струится, а уж глаза – как горные озера! Только вот на меня глядят будто на своего пуделька – да, зверюшка, миленькая, забавная, а вот захочу – так поводком стегану...
Знает, конечно, чем Эжен воспитывает – сама же видела, за что мне бывает порка. Это произошло в самую жарищу, все тусовались у бассейна, а пацаны прыгали в воду с вышки. И мой наставник заметил, что я еще не скакал, и приказал лезть, а я высоты, если честно, боюсь, точнее – боялся тогда. И я даже забрался, но вот когда подо мною закачался мостик... короче, струсил я тогда ужасно, а уж за трусость меня всегда наказывают строго. Долго переминаться на площадке не получилось: воспитатель снизу прикрикнул, и я, поскуливая от страха, стал спускаться, ясно же сразу: всыпет! И девчонки глядели так задиристо – понимали же, заразы. Заломал меня и через тумбу перекинул – хорошо, хоть не заголил, только по мокрым плавкам – без разницы...
И уж так отхлестал, так выдрал! И я плакал и обещал... в общем, как обычно. Девицы насмешничали чуть-чуть, но мне тогда не до них было, я только про ремень и думал. – Ладно, хватит с него, – сказала вдруг Энжела где-то за моей спиной. – Ты уверена? – переспросил Эжен и – чтоб я не слишком радовался – еще разок крепко вытянул мою задницу. – В самый раз! – убежденно заявила девочка, – он уже все понял и все у него получится, да, Илянчик? А когда я, плача, поднялся, она мне одной рукой волосы слегка потрепала, а второй тоже слегонца пришлепнула по плавкам – давай! И я опрометью кинулся на жуткую вышку, и не успел опомниться, как слетел с нее в водную бездну. Девчата захлопали в ладоши, а Энжела чмокнула Эжена в щеку, это ж его заслуга!
А потом мы вместе играли в волейбол и мне пасовали как равному. Но если у кого-то мяч вылетал за площадку, то в кусты и крапиву за ним бежал только я, и не ждал приказа – понимал же, кто в нашей команде на побегушках.
Ну, а уж на летние танцульки вечером, ясно, и сам не шел – представляю, как бы прыснули не то, что ровесницы, но даже самые мелкие девчонки, попробуй я их пригласить!
– Асти, Асти, домой! – ну, вот она зовет своего песика, а, значит, идем и мы. Пока, Энжелочка, в школе увидимся...
Этой ночью мне снился странный сон: в нем Энжела вышла замуж за Эжена, а я по-прежнему остался его воспитанником. И мы жили все вместе, и вот Эжен за какую-то малую вину наказывал перед сном в постели – так, для порядка, не очень строго, а Энжелка сидела в изголовье кровати и обнимала меня за плечи. Щелкал и обжигал ремешок, я привычно вилял под ним голым задом, повизгивал и плакал от раскаяния, уткнувшись в обтянутые тонкой тканью бедра девушки, а она гладила меня по голове, жалела и уговаривала еще немного потерпеть. И я ни капельки не стыдился при ней ни наготы, ни слез – ведь я только мальчик, а порка мне только на пользу! А когда домашний педсовет окончился, укрыла одеялом и поцеловала в щеку, как сестра. Погасили свет и ушли, а я остался лежать в темноте, и скоро услышал за стенкой совсем иные стоны. И снова плакал от того, что так люблю их обоих, но никогда уже не стану для них взрослым и равным. И с ужасом и какой-то сладостью осознавал простую истину: меня порют и будут пороть...
Неужели, так оно и будет?

_________________
мыслящий тростник

...Иляна. Над моей головой потолок из черных волокон сахарной пальмы, спереди и сбоку – гладкие досочки стен моей комнаты. Прямо перед глазами узор древесины на плашке похож на хвост птицы-эжо, иногда мне приходится разглядывать этот завиток довольно долго. Из-за двери долетают обрывки звуков – Энжела лежит сейчас в гостинной на паласе и, болтая пятками, смотрит по телику очередную серию "Превратностей любви". В другое время валялись бы сейчас бок о бок и увлеченно следили за всеми извивами закрученного сюжета (уже и не помню, с чего там все начиналось). Но в этот раз даже двери закрыла, чтобы не подслушивала, ведь я – наказана.
Она – моя tregenta, золовка. Точнее, станет ей, когда я выйду замуж за ее брата Эжена, для этого меня уже заранее отдали в их семью – уже почти год назад. Им обоим уже по тринадцать с половиной, а мне только одиннадцать, так что поженимся мы еще нескоро, мне же надо еще подрасти и всему научиться. А у меня ведь даже крови не было и когда еще придет! Вот меня пока мама Бланка и воспитывает в жены для своего сына, а что я не из равного им клана, так ей это неважно. Так и говорит: мне нужна такая невестка, чтобы не зазнавалась и нос не задирала. И я честно-пречестно не задираю, вот, разве что платье иногда приходится.
Энжела же может выйти только за равного и выбирать она будет сама, ее никто не заставит. Пока же помогает маме меня учить, чем может. Уж, понятно, чем! Чем таких малолеток, как я, в хороших семьях и школят. Вот он на крючке висит, прямо над кроватью. Когда Эжен приезжает на побывку из своего колледжа, мне всегда жутко стыдно и страшно даже от мысли: а вдруг он увидит эту кусачую полоску? Хотя по нашему рэтайскому обычаю жених пока даже не может зайти в мою комнатку, а видимся мы с ним только при его маме или сестре.
Если он дома, а я в чем-то виновата, то меня накажут только здесь, при закрытых дверях, а трегента разрешает тогда держаться зубами за подушку, понимает же! Но так бывает редко. Да, конечно, и не секрет для него, как меня учат послушанию, хотя он и виду не подает. Эжен очень славный, он мне очень-очень нравится и я ему, наверно, тоже? Мама Бланка говорит, что я буду красавицей, и Энжела с ней тоже согласна. И вовсе не завидует, а даже хвастается невесткой: вот какая у нас Иляна подрастает, правда, она милашка? Ах, скорее бы уже вырасти!
Но пока мне, увы, только одиннадцать, так что за все провинности отвечаю детским местом. Вот и стою носом в стенку, и стараюсь делать то, что положено: думать о своем поведении. Хотя, что тут думать – и так все ясно. Лень было кому-то продукты в холодильнике нормально разложить, посовала все, как попало, мне же их потом и доставать. Ага, вот тебе и достала: только дверку дернула, там что-то с чем-то зацепилось и – блямс! – вылетело. И бутылка с ореховым маслом с верхней полочки пол – бздынь! И, понятно, вдребезги! И – по полу! Я-то потом осколки собрала, все вытерла, вымыла, конечно, чисто-начисто, только что толку? И кто виноват – тоже понятно.
Сперва еще надеялась, что Энжела только отшлепает, она иногда за небольшие проступки так и делает. Конечно, ладошка у нее крепкая и отколотит до красной попы, но не ремень же? Но трегента сразу поняла: мать о масле узнает, и шлепкой я все равно не отделаюсь. Помню, мы ждали на остановке автобус, и я выскочила на трассу, глянуть, скоро ли он подъедет, и почти попала под машину. Энжела перед водителем извинилась, а мне тут же выдала рукой по заднице и очень так плотно – и все-все видели! Привела меня за руку домой, а мама Бланка тогда ужасно рассердилась, и велела дочке еще и ремнем осторожности поучить. – Так меня уже отшлепали! – заканючила я, но мама Бланка строго сказала: тогда тебе был аванс, а сейчас будет проплата. И была, ой-ой.
И – будет. Вот сейчас Энжела досмотрит фильм, и меня позовет. И надо будет снять со стенки эту противную змеюку и нести ее моей старшей. Разденусь быстренько, стану перед ней ровненько и расскажу честненько, за что заслужила наказание. За то, что лентяйка, раззява и разиня бестолковая. А потом лягу на тот же ковер, и будет мне работа над ошибками. Если честно, я и свою бы дочку за такое разгильдяйство надрала. Бьет Энжелка больно, и я всегда у нее плачу – если, конечно, дома только женщины. Иначе приходится кусать под ремешком подушку, а это куда как тяжелее.
Так что будет мне очень даже несладко. Но порка это – не долго. Пореву, попой повиляю и все. А потом Энжела простит, обнимет и немножко потискает – ей это жутко нравится со мной делать. И все будет хорошо. Она возьмет меня с собой прокупнуться на озеро, и мне придется, конечно, опять потерпеть, сидя набитыми половинками на раме ее велосипеда – да ладно, впервые что ли? А по дороге я уж точно выспрошу, что же там было сегодня в "Превратностях"! Мы нарочно поедем перед самым закатом, чтоб я не очень смущалась, если кто-то заметит следы от ремня на моей коже. Хотя от своих, да за дело, в одиннадцать лет получить по попе это нормально.
А когда вернемся, пойдем готовить ужин. У меня заведена такая толстая тетрадка, куда мама Бланка диктует мне наши семейные рецепты, и я уже многому от нее научилась, умею делать и тэшки, и альянту, и чололу*. Энжела мне помогает, а еще немножко – ремешок. И я буду прилежная, буду стараться, и все у меня получится. Когда же семья соберется за столом, то я, как самая маленькая в доме, стану прислуживать, а есть сяду последней.
И так оно и должно быть: Энжела и Эжен ведь тоже когда-то были младшими, а теперь – моя очередь. И посуду помыть – это тоже теперь Иляна.
Правда, потом старшая пошлет меня в постель – ей-то можно пока не спать, а я еще писюха, и для меня – детское время. Раньше это было так обидно, что я даже плакала иногда в темноте от одиночества и тоски. Но сейчас уже не плачу и спокойно засыпаю. Знаю – Энжела ко мне еще придет. Тихонько разбудит и прошепчет: кис-кис? Я шепну: мяу-мяу, и она залезет в мою постельку – под тем же ремнем, которым лупит. Я уже раньше умела трогать себя, а старшая научила, как трогаться вдвоем – это наша с ней Тайна, и никто в доме ее не знает. И если днем за что-то постегала, то ночью погладит и расцелует все полосочки на моем теле, и мы будем обниматься, целоваться и ласкать друг дружку, сколько захотим. Ах, как же хорошо, что можно выспаться в жаркую сиесту...
Ой-ой-ой, кажется, Энжелочка меня зовет! Все-все, уже бегу!
Я ведь послушная, правда же?

...Иляна. Из этого положения видит только кисти своих рук, перекрещенные грубым жгутом, вторая перевязь так же жестко тиснет щиколотки девочки, ее голые груди и живот плотно распластаны по твердому ровному дереву лавки. Спасения нет, и она это знает – спутанная, нагая и беззащитная, в полной воле своего ровесника и владыки.
Он рядом – да и как забыть, когда так саднит избитое его жестокими ударами тело! Если скосить глаза, из-под челки Иляне видно отражение в зеркале ее тела, густо усеянного огненными полосками. Когда бьет обычной плеткой, то и не думает привязывать – и так вылежит, не сахарная, давно учит горняшку терпеливо сносить хозяйскую порку. Нет, она, понятно, кричала и умоляла, но даже не пробовала закрываться руками – от такой наглости ее к тринадцати уже хорошо отучили.
Но если уж решил связать, то, значит, близится жуткое. Знает что – зверский бич из хвоста текрурского онагра, всего дважды испытала на своем юном теле его адские терзания! И, видно, вот-вот опять отведает этой нестерпимой муки... Только он докурит сигарку – ах, еще не так давно сама ловко вертела такие на табачной фабрике его отца, а самой горькой бедой казались тогда пальмовые розги, сказать смешно! И не поняла, отчего другие невольницы глядели с таким состраданием, когда их компрадор* отобрал хорошенькую крутильщицу в штат обслуги усадьбы.
Ох, ненадолго...
Шорох – снял лютый хлыст с ковра, вот-вот подойдет к скамейке. Не спешит – зачем? Никуда эта Иляшка от него не денется – ни с этой лавки, ни из поместья. На шейке у девчонки намертво закреплен кожаный ошейник с надписью: "Я сбежала! Кто найдет, пусть вернет в усадьбу...". Беглянку схватят, и тогда ее ждет то, что хуже любых бичей.
Но и сейчас от испуга распахиваются ее бледные губки, и язычок начинает выплевывать в пространство очередную порцию мольб – жалких и бесполезных:
– Сеньор Эжен, помилуйте! Иляна исправится! – в ее ягодицы уже крепко вбита привычка говорить о себе только в третьем лице – Пощадите, пожалуйста!
Ей нет ответа, да она и не ждет. Никогда не скажет, за что вспорет – сама должна догадаться, чем же провинилась: небрежно ли поклонилась, нерадиво начистила ему туфли или дерзко мазнула взглядом? Или просто сегодня он почему-то не в духе – вот чем не повод молодому лано высечь глупую Иляну? И – высечет, конечно...
Ой, как же высечет!
Ужас будто полярный прибой обдает колкими льдистыми брызгами, она вытягивается стрункой, напрягая вздрагивающие в ожидании боли мышцы. Но будто в устье глубокой реки, прилив страха сталкивается с течением встречной волны, от пальцев до пальцев пронизывающей изнутри тело девочки. Это какой-то дивный трепет, терпкий озноб, как ягоды кизила – и, кажется, рот от кислоты вяжет, и все равно грызешь, и не можешь прекратить. Его тягучие пульсации нарастают, заставляя плененную ими Иляну елозить пахом по поверхности... еще миг, и сверху над ее горячим обнаженным телом рождается и словно зависает в воздухе тонкий звук...
И он – не почудился! Только это вовсе не злобный свист настигающего ее кнута. Просто в замке повернулся ключ...
И тут же рушится целый каскад шума – Асти с радостным лаем мчит к двери, кидается на нее лапами: как же, встречает старшую хозяйку! К младшей упорно скребся, пока не понял – заперлась и не пустит, а почему – непонятно. Наверно, умей песик говорить, у него нашлось бы к ней мно-ого вопросов. Вот, например, такой: зачем она забирает иногда его ошейник и поводок?
Будто в сказке бьет полночь, и волшебство исчезает бесследно: кони обращаются в мышей, карета – в тыкву, скамейка для порки – в паркет, а рабский ошейник – в песий. Уже с настоящим перепугом Иляна видит в трюмо свой белый профиль на темном фоне пола, расширенные зрачки, растрепанные волосы и сжимающие конечности путы – на кистях затягивала узел зубами. Хорошо хоть не до конца закрутила – каким-то чудом ей удается вывернуть руки из петли... стащить с пяток вторую... сорвать с шеи третью... а-а-а, не успеваю! ай, мамочка!
– Пушистик, ты где пропала? – зовет с порога мама, Астерикс прыгает вокруг и заливается своим собачьим счастьем, – Иди, помоги мне!
Успела, успела! Метким ударом ноги перевязи летят под кровать, Иляна накидывает и запахивает халатик и, щелкнув задвижкой, выскакивает в холл, не забыв нарочито зевнуть: ой, ма-ам, а я что-то заснула... К счастью, та занята разгрузкой покупок и не замечает раскрасневшегося лица дочери. Ну, а красные полоски не разглядит и подавно – на этот раз наставила их себе не песьим поводком, а своей детской резиновой прыгалкой, и ее, кстати, тоже надо припрятать. Ничего, успеет!
...Как всегда, вечером выйдет на собакинг. Канун Жеанеры*, на их юге – сердце зимы. Под каблучками хрустят ломким ледком лужи, а в черном небе высоко стоят яркие Агена и Толиман* – звезды влюбленных. Сами собой ноги понесут ее по привычному за полгода пути – вот, на шестом этаже горит его окно. Кажется рядом, а так безнадежно далеко – будто до тех тропиков, о которых мечтала сегодня в этой странной игре. Да что там – как до иных галактик, сотни световых лет! А еще сегодня – его день рождения, и все одноклассницы до отчаяния переживали, кого из них он пригласит. Она была спокойна: ей не на что надеяться. Когда Эжен пришел в школу, сперва боялась задержать на нем взгляд, чтобы мальчик ни о чем не догадался. А потом поняла – бесполезно, даже имени этой тихушницы, наверно, не помнит – разве что фамилию слышал, когда вызывают на уроках...
И, не знает, конечно, не знает! И никогда не узнает.
А ночью, в постели, сыграет с ним снова – мама в своей спальне будет еще долго смотреть телевизор и, конечно, ничего не услышит: ах, взрослые такие недогадливые! На этот раз Эжен будет ее старший брат, а она – его младшая сестренка, вся из себя такая шкода и приставала (а еще у нее нет ни веснушек, ни этих ненавистных брекетов). И, ясно, он любит ее, а она его, как же иначе? Вот, если она в игре подвернет ногу, то он потащит ее домой на закорках. И пусть кто попробует чем-то обидеть, будет иметь дело с ее Эженом, ага! Что правда, монетка (странно, причем здесь монетка?) имеет и обратную сторону, и если сестричка в чем-то провинится, то достанется ей ого-го как! Мало ли что она натворила – получила "дельту", поздно прибежала домой, ругалась с мамой – отвечать за все поперек его коленей (сейчас их роль играет валик от дивана, не очень похоже, но – сойдет).
И она покорно ляжет и позволит ему стянуть трусики. А больше на ней, кстати, ничего и нет, и это привычно, и вовсе даже не стыдно, да и вообще – разве можно стыдиться брата? И он отшлепает свою обожаемую сестричку – строго, звонко и сладко... вот тебе! вот тебе! вот тебе! – шепчет в темноте Иляна, изогнувшись и туго нахлестывая ладошкой свои булочки, и давайте, не станем уточнять, где сейчас и чем занимается вторая? А когда уже хорошенько задаст, то осторожно усадит плачущую малышку к себе на колени, и она прижмется к нему крепко-крепко, а он обнимет и будет гладить ее мягкие локоны – да-да, у нее еще и кудряшки! – и снимет губами все слезинки с ресниц. – Прости меня... – тихо проговорит она свои самые главные слова, и услышит его чарующим голосом то, в чем никогда-никогда не сомневалась: Иляночка, я так тебя люблю!
И вот тогда ее, наконец, настигнет, и девочка покусывает костяшки пальцев, чтобы не застонать в голос от острой нежности, которую даже не может назвать. И заснет – обессиленная, взмокшая и счастливая. А завтра, в классе снова увидит его.
Нет, уже не увидит...

...нечто вроде гигантской воронки, вертевшей вокруг слои жемчужно-белых облаков. Единственным доступным ощущением было стремительное движение по кругу вдоль этих туманных стен. Иногда они вдруг схлопывались, и он оказывался в новом теле, в новом мире, с новой личностью и новыми чувствами. Хотя сказать он было невозможно, даже крупицы прошлой памяти не сохранилось в пылинке, смутно осознающей себя в этой крутящейся туманности.
И времени там тоже не было.
Сюжеты изменялись, переплетались, иногда повторялись – вероятно, не раз оказывался в одной и той же истории, только в разное ее время, и тогда получал четкие воспоминания о своем прошлом в этой линии. Если бы можно было сопоставить, понял, что именно и кто соединяет все эти сюжеты. Одни из них, казалось, длились целыми годами, другие же завершались за несколько часов. Но ни сравнить, ни понять, ни запомнить всю эту вереницу было невозможно.

Его носило по океану времени, бросало от эпохи к эпохе. В шестнадцатом столетии он побывал в анфиладах Жемчужного замка императора Жезекиэла, а затем на лавке в дворцовой кухне, куда был отведен за шиворот. И напрасно юный паж отчаянно рыдал под прутьями: он не виноват, что упал и уронил на пол золотую чашку с шоколадом кесаря, это все ланчи Энжела, младшая фрейлина, исподтишка подставила ему ножку! Ему не поверили, а камер-паж, лано Эжен, только добавил бедняге жгучей цевитозы – за вранье. А когда высеченный Илян снова стал на свой обычный пост под аванзалой, пробегавшая мимо барышня с невинным видом, будто невзначай, хлопнула веером по бархатным штанишкам и задорно засмеялась, когда вскрикнул от шлепка...

А в девятнадцатом его женская инкарнация попала в интерьеры буржуазного дома в стиле фин-де-секль: маленькая Илянка по уши влюбилась в жениха старшей сестры, красавца-офицера, и не нашла ничего лучше, как сочинять и слать ему страстные письма от имени таинственной незнакомки. И чуть не растроила помолвку – к счастью, гувернантка сообразила, чья ручка писала эти пылкие строки. И, конечно, лейтенант Эжен с невестой были на семейном совете, где глупышку со стыдом уличили и высмеяли, а потом положили на козетку, спустили панталончики, задрали юбочки и дали по голой попе порцию хороших розочек. Заплаканная девчушка осознала свое место и трогательно извинялась, и ее простили, а на свадьбе младшая несла за Энжелой ее шлейф...

В начале двадцатого роли поменялись: теперь Энжела была босоногая девчонка, которая бесстрашно лазила по крышам и лихо прыгала с качели, а он, дачный мальчик, сходил с ума от ее насмешливых глаз и выгоревших на солнце лохм. Поселковая амазонка подначила его набрать в чужом саду груш, и пойманный герой смог выдержать без крика где-то до пятой лозы. Глядела из засады, а когда несчастного выпустили, безжалостно бросила – я с плаксами не вожусь! – и унеслась быстрой ланью. И все равно потом ходили с ней за руку по лесу, он пересказывал ей свои книжки, а она переживала так, будто сама пробиралась по катакомбам или ждала у костра рыцаря-заступника. И, кажется, даже целовались. А потом его увезли, и больше он туда не приехал...

Земли и страны кружились вокруг, будто стекляшки калейдоскопа. На черном вулканическом пляже острова, где клонились к пене прибоя увешанные орехами пальмы, а в их листве шелестел неумолчный пассат, новые друзья из отеля охотно показали Иляне отысканный ими грот, а потом предложили поиграть втроем в пиратов. На первый раз юные корсары только сняли с дрожащей пленницы купальник и связали по рукам и ногам – их жертва еще не понимала, что games must go on, а игра с подружкой окажется для ребят такой интересной...

Побывал он и на плантации кошенили на жарких холмах Иезираха: мальчики поймали его, когда он отсыпал себе зерна из чужих корзинок, и сами же и наказали – понятно, при девочках. В тот раз Илян узнал, насколько острая каука* злее эджезкой жигалки*, если бы он мог помнить и сравнивать. Когда же все ушли на обед и сиесту, он с искусанным задом, плача, добирал норму под полуденным солнцем, и смуглая девушка с чудным для текрурки именем Энжела пришла на поле, сперва наругала, а потом стала рядом и принялась ему помогать...

А еще одним вечером шли под ручку по улице на другом конце Чалько, где никто их не знал, и он – в красивом шелковом платье, туфлях на шпильках, с накрашенными губами и ресницами – выглядел так хорошо и естественно, что какие-то ребята даже принялись обхаживать двух незнакомых симпатичных подружек. – Ах, Илянка, гадкая девчонка, ты уже крутишь попой перед мальчишками! – усмехнулась Энжела, едва лишь отшила незванных кавалеров, и с мечтательной улыбкой пропела – как я тебя за это на-ка-жу! И снова ощутил сладкий ужас – как в тот миг, когда сестрица застала его у своего гардероба и вдруг сама предложила играть в это. Впрочем, тогда брат еще не знал, какая роль в их игре выпадет одному обтянутому сейчас девичьими стрингами местечку...

И не всегда сюжеты с поркой были самые тяжелые, бывало и хуже. Как-то в загородной резиденсии он остался на попечении двух своих кузенов и упорно вылезал из постели, не желал идти спать раньше них. Итог вышел печальным: шмакодявку взяли за руки и, как был, повели в сторону леса, твердо обещая там и оставить навсегда на съедение злой колдунье. Не верил, но когда над тропкой сомкнулись мрачные кроны, а из тьмы грозно заухал филин, стал сперва упираться, потом плакать и клясться, что будет слушаться, но его молча тащили все дальше в бездонную ночь, полную призраков и духов. Изревевшийся до хрипа Илян трепетал потом от ужаса под своим одеялом и не догадывался, что в доме найдется для него еще темный чулан, где живут тигр и людоед...

Еще одним осенним вечером на окраине эстрезского города школьная банда увела Иляну в парк – отвечать за то, что сплетничала и огрызалась, и она, дрожащая и в испачканной курточке, стояла коленками на палой листве и от страха боялась даже плакать. Ей уже надавали пощечин за дерзость и теперь решали, как наказывать дальше, идеи же у пацанок были самые жуткие и жестокие. Энжела, самая из них крутая, все же решила: нечего малолетке жизнь ломать, она задницей думала, ей и ответит, – и выдернула ремень из джинсов. С каким же облегчением лохушка спустила тогда колготки с трусиками и просунула голову между крепких ног атаманши: только выпорют и все! Цепко их обнимала, стонала от боли и фотика в руках одной из девочек тогда не заметила...

Иногда и вовсе не трогали, только легче от этого не становилось. Как-то утром шестого января он спозаранку прибежал к оставленной на ночь сандалетке и нашел вместо подарков перевязанный бантиком пучок прутьев. Постыдная тайна вышла на явь, когда пришли гости, и бабушка не без воспитательного умысла стала распрашивать соседских детей, что принесли им на праздник три волшебника. Когда же все взгляды обратились на него, Илян, потупив глаза, промямлил: а мне..., а мне... – А тебе – розги! – улыбнулась мама, и он почуял, как горячая краска заливает лицо, а на ресницах закипают слезы. А хорошие детки Эженчик и Энжелочка только печально вздохнули, и почему-то это грустное сочувствие ровесников ранило больнее, чем самая обидная их насмешка...

И снова прерывались сюжеты, испарялась память и пропадали миры. И опять вертелись вокруг охлапки туманной пены, где не было ничего, кроме вечного в ней движения...

...Иляна. Утреннее солнце искрится в тонкой ряби на поверхности океана, его прибой, такой шумный по вечерам, теперь только тихо пошипывает, облизывая остовы камня, где они сидят сейчас вдвоем. Уже набултыхались, нарезвились в воде до изнеможения, и теперь отдыхают, наслаждаясь тем, как медленно-медленно и так почему-то сладко-сладко высыхает промытая кожа под жаркими лучами. Пахнет йодом и водорослями, а чайки над мокрыми головами девочек чертят в синем небе свои круги.
– Помнишь? – лукаво улыбается Энжела, и голос ее звучит как серебряный колокольчик.
Иляна отвечает подружке нежной усмешкой, одними уголками рта – конечно, помнит!
В первый же день девочки из контрады* – в шутку, конечно, – стали перебрасываться ее шляпой, а Илянка от обиды нажаловалась на них вожатой, и зачинщиц за это оставили без купания. Беспечная ябеда не заметила переглядываний и шепота за спиной. А после отбоя темнота спальни внезапно проросла множеством рук: крепко схватили за кисти и щиколотки, зажали губы, задрали ночную рубашку, ловко стащили с бедер трусики.
– Вот только попробуй пищать, пр-р-редательница! – мстительно предостерег мрак голосом Энжелы – так в рот их тебе засунем, поняла? Поняла и беззвучно, обреченно глотала слезы, пока девчоночьи ладони от души отбивали ей мякоти...
Вытерпела до конца экзекуции и не пикнула даже; и только, когда отпустили и бесшумно разбежались по постелям, отшлепанная позволила себе тихонечко отплакаться в подушку. Подлинное горе пришло утром: оказалось, что ночное наказание ничем ее вину не исчерпывает, и бойкот ей никто не отменял. И тогда она сама себя наказала, и утром, пока все плескались, упорно и гордо просидела на камушке – вот этом. Уже на обеде девчонки спросили: ты честно не будешь? Поклялась им самыми страшными клятвами, ей поверили, и из столовой она шла уже в паре за руку с Энжелкой. И они дружили, играли и куролесили всю долгую лагерную смену.
И вот последний день: через какие-то час-два автобус увезет их на вокзал, а потом поезда понесут в разные стороны, далеко-далеко отсюда. И школьной осенью, когда с их лиц давно уже сойдет загар и вымоются из волос последние песчинки, на уроке географии увидят на карте не просто кружочек с названием, а город, где за такой же партой вспоминает прошедшее лето твоя лучшая подруга. Им грустно от предстоящей разлуки, и они молча сидят, поджав ноги, и следят, как на горизонте, там, где небо сливается с морем, идет белый кораблик.
– Я всегда хотела иметь сестру, такую как ты... – вздыхает Энжела.
Иляна только безмолвно жмет ей пальцы, но разве это не ответ?
Пора: быстренько забегают переодеться в одну кабинку. На их подрастающих телах еще можно разглядеть сеть тонких черточек – они лучше заметны на белых попах, а на ляжках уже сливаются с загорелой до жженого сахара кожей. Поимели такие узорчики за злостное нарушение режима – Энжелку пригласили на ночное свидание, а верная Иляна, услышав приближение обхода, выпрыгнула из окна предупредить. Успела почти вовремя: попались вдвоем уже на обратном пути, и ничего про чьи-то встречи с мальчиком их вожатая не узнала.
– Значит так, пигалицы, – сказала им лане майора* – или завтра обе собираете вещи, или...
Выбрали "или", и, лежа рядышком на одной кровати, хватко держались рука за руку. И так же дружно вскрикивали: розги это вам не ладошки! – Все ясно? – спросила лане, когда шалуньи, хлюпая и натягивая трусы, встали на ноги – брысь в постель! – Поняла теперь? – шепнула Иляна, когда уже шли из вожатской, и Энжела только виновато ткнулась ей в плечико. И прощаться с океаном пришла сегодня с ней, а не с этим своим Эженом!
Уже немного им осталось. Поспешно одеваются, выжимают купальники, босоножки в руках: по дороге, узкой петляющей среди кустов жимолости тропинкой на холм, обтряхнут налипший на влажные ноги песок...
– Ты же приедешь сюда на следующих каникулах?
Энжела, похоже, что-то вспомнила и тянет подружку за руку снова к воде:
– Надо для верности денежку бросить, чтоб мы уже точно сюда вернулись!
Роется в кошельке и выуживает самую яркую, блестящую – только такую можно отдать сейчас океану. Иляна берет блестяшку пальцами и почему-то удивляется странному ощущению. И вроде же монетка, как монетка, за такую можно купить билет в трамвае или стакан ситро из автомата. Но почему-то девочке кажется: она помнит что-то невероятно важное, но это лежит так глубоко на дне ее памяти, что никак не отыскать туда проход.
Аквамариновые волны оставляют на разноцветной гальке тонкие кружева, пузырьки быстро лопаются, исчезают. Надо забросить далеко-далеко, чтоб прибой не вынес пятнашку снова на берег. Иляна легко размахивается, взлетающая монета будто вспыхивает на свету:
– Прощай, океан...

...они больше не вернутся на эти берега. А все потому, что остроперый лано Thunnus thunnus, как-раз охотившийся в камнях под ногами девочек, весьма опрометчиво принял отблеск падающей в воду медяшки за бочок одного из нежно любимых Engraulis encrasicolus и глотнул на лету. Недоуменно помахал плавниками, и поплыл себе в поисках низших по пищевой лестнице. И плыл до тех пор, пока однажды, уже далеко от берега, не встретил большую зубастую пасть ланы Carcharhinus leucas и, в свою очередь, не был оприходован в рамках естественного природного процесса. Впрочем, об удачливом сейнере "Лихой котик" и возросшем спросе на акулий жир хищница тоже не знала, рыбаки же не подозревали, какую беду несет им неожиданный в это время шквал...

***
...вообще-то с мальчишками она водилась редко, но в разгар летних каникул все подружки разлетелись кто куда, и ей приходилось тыняться одной по жаркому двору. Поэтому-то и пристала сейчас к Антошке с Костиком – пора уже было заключить перемирие после памятного июньского вечера, когда именно она надоумила их поджигать спичками густые залежи тополиного пуха: так классно было следить, как вспыхивают в темноте огненные дорожки. Увы, это дело заметили – быстроногая Ирка тогда удрала, а вот ребятам повезло меньше...
Теперь же приятели фланировали вовсе не так бесцельно, как она, и было почему. В руках у Костика имелся замечательный лук, Антошка же играл роль колчана: стрел у него было пять и две из них были украшены по бокам ярко-окрашенными красками перьями. В лук Ирка влюбилась с первого взгляда.
– А вот и не лапай! – дать ей пострелять мальчики явно не собирались, зато похвастаться были непрочь.
– Антон... – начала, было, Ирка и осеклась: обидную рифму она как-то по дороге домой выкрикивала так громко, что услышала мама. И заголила дочку, едва лишь та переступила порог – так ей прямо в школьном платье, при пионерском галстуке и всыпала.
Поэтому зашла с другой стороны:
– Тоже мне, робин-гуды, – пропела она, изогнувшись и уперев кулачок в бедро, – да вы с двух метров в кита не попадете!
Это сравнение было неудачно: владелец лука как-раз начал "Айвенго" и мог вспомнить, что настоящий Робин Гуд стрелял именно оленей. Но до сцены с ночевкой Черного рыцаря у веселого пустынника мальчик пока не дошел – что и спасло одну Олешку от малоприятной роли объекта охоты.
– В кита, – наставительно сказал Костик, – не стреляют, а кидают гарпуном...
– Ага, ты-то кинешь! – продолжила язвить Ирка – так кинешь, что он сам тебя проглотит... и найдут от тебя в ките один твой гарпун.
– Если кит проглотит, то ничего не останется, не выдумывай, – включился в спор Антошка, не зная еще, к чему приведет разговор. А вот у Ирки уже блеснула одна хитрая идея:
– Про кита, честно, не знаю, а вот если акула съест, то точно останется...
– Ой, много ты знаешь!
– А у меня дома... Ирка прищурилась, – есть заграничная монетка, и ее нашли в настоящей акуле. И тут же бросила наживку – спорим есть?
Клюнули оба, как миленькие!
– А спорим, ты все наврала?
– А на пендель спорим?
– Щас оба получите! – весело прокричала задавака уже на бегу – ща-ас!
Белкой взлетела на второй этаж, щелкнула висевшим на шее ключом – мам-я-на-минутку-только! – и прорвалась в гостиную. К счастью (скоро уже наоборот) мама была на кухне, и не углядела, что именно чьи-то шустрые пальчики вытащили из-за стекла серванта...
– Корабль... – восхищенно сказал простодушный Антошка. Зато Костик был более скептичен:
– А как ты докажешь, что это из акулы достали, а?
И тут настал момент истины: торжествующая Ирка вытащила из кармашка платья второй артефакт, который и был показан неверующему Фоме. Тут уж оба выдохнули от восторга. И оба же получили девчоночьей ладонью по рукам – а ну, не лапать!
Акулий Зуб это ж вам не шутка!
– Видали? – упивалась своей победой Ирка – Его моему дедушке те же рыбаки подарили, которых он в океане спас! Вместе с монеткой! Из той же акулы! Ну что, кому теперь с ноги, а?
Искушение выполнить пари было велико, благо Ирка с самого начала знала: выиграет! Даже если бы надо было вынести Дедушкин Кортик. Своего знаменитого деда-капитана видела только на снимках, он умер за два года до ее рождения, но до сих пор для всех дворовых старичков и старушек она была "внучкой Ивана Тимофеевича".
Так что Иркина сандалетка была очень непрочь пройтись по шортам обоих мальчишек. Но дать им по пинку значило навсегда проститься с луком: уж тогда бы ей точно не дали пострелять. Поэтому, загнав противников в угол, хвастушка первая же предложила обоим мировую – пока те не выбрали третий вариант: по-просту слинять.
– Или я с вами стреляю.
Как видно, выбор был невелик. Но во что поцелить пока не придумали, и тут Ирку осенило: а давайте, пусть решит Акулья Монетка?
– Значит, "орел" – идем налево, "решка" – направо, – девочка потрясла горстью, пару раз перевернула. И не знала, конечно, что в стране, где родилась пятнашка, эта игра называется "crux o corona", хотя ни крестов, ни корон на эстрезские монеты давно уже не ставили. Впрочем, как орлов и решеток на советские.
Три пары глаз устремились на ее ладонь:
– Если цифра, значит "решка" – сказал Костик – ну, что, идем?
– Чур, я первая! – вставила главная заводила, и спорить с ней никто не решился.
Они побежали направо и не увидели свадебную "волгу" с такими заманчивыми воздушными шариками. И вышедшего из подъезда старшего мальчика тоже не разглядели, да и он на дворовую мелюзгу внимания не обратил.
Акулий Зуб, джентльмен серъезный и солидный, все время пролежал спокойно, торопиться ему было некуда. А вот тонкая монета, спешно сунутая в карман, быстро сыскала плохо зашитый шов платья, и какое-то время побалансировала в нем, не решаясь еще покинуть свою беспечную хозяйку. Когда же от очередного ее прыжка пятнашка незаметно соскользнула вниз по девчачьей ножке, та, как назло, стояла на газоне. Зазвени медяшка по асфальту, Ирка тут же бы выловила свою беглянку, но теперь она едва-едва шлепнула по земле.
Шлепать вдруг засобирался и еще один предмет, доселе тихо дремавший в шкафу. И можно с некоторой долей фантазии представить, как в эту минуту некто приподнял из кокона узкий кожаный хвост, предчувствуя скорый налет на давно известные ему позиции.
Что монетка подвела, ребята поняли быстро: едва выпустив по стреле, они натолкнулись на обеих своих мам. И тут же были забраны домой (вообще-то и Ирку отпускали только до обеда, но она об этом позабыла). О том, чтоб оставить девчонке драгоценный лук, вопрос, понятно не стоял – Олешку они знали как облупленную.
О том, что этот оборот вот-вот приобретет материальные очертания, и в каких размерах, Ирка поняла быстро: клык злой владычицы морей был на месте, а вот монета... монетка... ой, монеточка!
Но ведь не могла она пропасть бесследно? Она должна была где-то остаться! Только – где?
В панике кинулась назад, к тому месту, где так неосторожно ею хвасталась. Искала в траве, на асфальте, в каждой трещине и ямочке. Опустив голову, будто легавая собака, прочесала весь их тогдашний путь. И вспомнила несчастную инфанту из когда-то так впечатлившего детского фильма: здесь? или здесь? а, может, здесь?
Припомнила недаром: одна часть Иркиного тела как-то особенно тоскливо реагировала на безуспешные поиски. Поняла первой: как ни скрывай, а все тайное станет явным. Конечно, можно попробовать что-то соврать, или пойти в глухую непонятку: не знаю, не брала, не видела... Но вот что Ирке мама не поверит, было очевидно.
Даже солнце над головой, казалось, померкло в безысходности. В шкафу, в ожидании новой встречи, пульсировал живущий там змей-горыныч, кусачий-болючий-пекучий... Ой, что же делать! О-ой...
Она чуть не всхлипнула от горя. И тут же, поскольку глядела все время вниз, едва не наступила на стоявшего посреди тротуара человека. А потом подняла глаза.
И вовремя, ведь мог уже запросто положить находку в карман.
– Отдайте, пожалуйста! – взмолилась Ирка, – это моя монетка, я ее потеряла!
– Это монета из моей страны, – ответил незнакомец.
И без этих слов, по еле заметному акценту поняла: он из Заграницы, тогда все страны мира сливались для нее в одно сладкое и манящее понятие.
– А сколько на ней звезд?
Проверял. Спроси, что нарисовано на монете, Ирка сразу бы выпалила: кораблик! Но вот о числе звездочек она никогда не задумывалась.
– Я не... я не помню, – прошептала девочка, и, видя, что незнакомец сжал кулак с ее сокровищем, испуганно залепетала, – отдайте, пожалуйста, мне ее не разрешили из дома выносить!
– А ты, значит, взяла, – подытожил он, – и потеряла. Ты, выходит, и непослушная, и еще растеряшка, правда?
И глянул на нее так укоризненно и, вместе с тем, почему-то ласково, что Ирка просто затрепетала от раскаяния. Ничего не ответила, только опустила ресницы. Стояла и глядела на трещины в асфальте, на котором вдруг появились первые пятнышки упавших капель...
– Lacrima verge omanente... Ладно, зайдем к твоим родителям, и узнаем, точно ли у них была такая монета. Adi?
– У меня только мама... – ляпнула, не подумав, Ирка и привычно-мучительно застыдилась вопроса, который вот-вот задаст ей сейчас Иностранец. Но только он не спросил.
Тут с неба хлынуло, и она вдруг сама схватила его за рукав рубашки и потащила за собой в подъезд. А пока они вдвоем бежали через потоп, почему-то подумала: а вот такому человеку я никогда бы не смогла соврать!
И так оно и будет. Но это – уже совсем другая история.


Примечания

* в январе-апреле 1761 г. армия испанского губернатора, затем вице-короля Рио-де-ла-Платы Педро де Cебальоса вторгалась в хишартскую колонию на Южной земле;
* лебрес – йентранские партизаны, воевавшие в 1976-1986 гг. против диктатуры генерала Тейа Уолле;
* самка оленя-чоко (Cervus gespericus) обычно приносит двоих детенышей;
* общество отца Парде – церковная благотворительная организация;
* Редли Жеан – хишартский писатель XVIII века, автор нравоучительных стихов для детей;
* сорин – муж сестры (хиш.);
* ивелка – эстрезский танец;
* пеланка – детская игра с мячом;
* янесса – младшая, малая (хиш.);
* квадра – учебная четверть (хиш.);
* тэшки, альянта, чолола – блюда рэтайской кухни;
* компрадор – управляющий;
* Жеанера – Иванов день, 24 июня;
* Толиман и Агена – альфа и бета Центавра, самые яркие звезды южного небосвода;
* каука, жигалка – эндемичные для Терра Рубра растения с едкой листвой;
* контрада – отряд (хиш.);
* майора – вожатая (хиш.).

_________________
Конкурс

Сначала было немного скучновато.
Но под конец затянуло. И я, кажется, знаю, кто автор

_________________
Memento doloris

Сведения устарели, я теперь тоже не знаю, кто автор. Почитайте дискуссию в Угадайке

По поводу рассказа. Врятле это написал кто-то со стороны, то есть ранее о Хишарте не писавший. Ибо автор все же хорошо знает этот мир.

_________________
Memento doloris

Очень хорошо написано, за исключением отдельных ляпов. Весь рассказ - своего рода изящная головоломка. Поддерживаю мнение roroo насчет возможного соавторства, т.к. первая часть явно "верхняя", а вторая - "нижняя". Но эта зацикленность на детской порке быстро начинает утомлять, и есть эпизоды, где "внутренний ребенок" уж слишком мозолит глаза.

Действительно, перо талантливое, выдумка изощрённая, но детская порка как-то расхолаживает интерес.

Спагетти по-хишартски. Как говорят хишартцы, macaronis chishartis massime longis en tode monde sunt.

Очень эротично, но и очень сумбурно. Отлично прописанные эпизоды при отсутствии внятного сюжета.

Ясно, во всем виноват Expat .
С чего бы автору извиняться перед Бромбергом? У того рассказ нетематический, слово "пятнашка" использовано с совершенно другим смыслом, да и вообще патентов на названия нет.