Клуб "Преступление и наказание"

Сюжет этого рассказа подсказала мне незнакомка Анна, с которой я познакомился в социальных сетях, и этот рассказ я посвящаю ей.

В России, да не только в России в благочестивые времена была в почёте розга. Секли всех, невзирая на возраст и титулы. Секли крестьян, мастеровых, арестантов, да и дворян в юном возрасте не обходила вниманием гибкая лоза.
Не почиталось чем-то постылым заголять зад и расписывать его красными рубцами до крови. Другого сечения как до крови не признавалось.
Масса народу собиралась на площадях городов и в деревнях, посмотреть на субъекта или субъектицу, которую уложили на лавку с выставленной на всеобщее обозрение оголённой зарницей перед взором честного народа.
Взрывами восторга встречали они вопли несчастной жертвы правосудия, подбадривали палача, мочалившего прутья об оголённый зад. И вот, наконец, наступал апофеоз порки – иссечённая задница покрылась каплями крови, которая каплями начала стекать по бёдрам. Брошены превращённые в мочало окровавленные прутья и заменены свежими. Толпа ликует, палач вытирает потное лицо рукавом и продолжает сечь то, что недавно было… впрочем, что было, то было, а теперь неузнаваемо.
Не думает каждый ликующий в толпе, что завтра он может лежать на скамье, и другие будут ликовать, взирая на его кровоточащий зад.
Толпа особенно любит смотреть, как секут толстозадых баб, и визг толстожопой матроны льётся им как бальзам на душу.

Но не только розга является средством наказания. Есть любители острого ощущения, которым нравиться жгучее прикосновение тонкой лозы к своим ягодицам. На старинных гравюрах иногда попадаются изображения шутника художника, часто наивные, например, как солидный господин, подставив свой толстый зад юной путане, получает наслаждение от порки розгами, путана, выставив свою красивую ножку, с удовольствием, что видно по игривой улыбке, добротно полосует его ягодицы.
На другой гравюре молодая графиня, сидя верхом на обнажённом паже, яростно сечёт его плёточкой, что видно по отчётливым рубцам.
В Древнем Риме госпожа, прежде чем пойти на свидание к любовнику, заставляла высечь себя рабыне, чтобы сильней возбудиться.
Я прочитал утверждение одного шутника, что Пифагор заставлял сечь себя рабыне, чтобы голова лучше работала. Таким образом, ему пришла в голову теорема о «пифагоровых штанах», где немалую роль в доказательстве оной сыграла его рабыня, и то, что пифагоровы штаны во все стороны равны, знает теперь любой школьник.
Впрочем, это шутка, и я в неё не верю.
Это только начало рассказа, чтобы разогреть любопытство читателя. Продолжение не заставит себя долго ждать.

Перенесёмся мы в XVIII век во времена правления императрицы Елизаветы Петровны – дочери Петра Великого, где розга почиталась как за благо и применялась при всех случаях жизни.
В небольшом именье в тульской губернии жила помещица Анна, воспитанная в духе домостроя, и неоднократно получающую в детстве берёзовую кашу. Впрочем, особенно строго её не наказывали за исключением того случая, когда к ним в именье не приехал её кузин. Ей в ту пору исполнилось 15 лет, кузин был старше на два года.
Их застала матушка за неприличным занятием – она стояла, задрав платье, показывая свои прелести – кузин был возле неё на коленях, и целовал её ножки, возложив руки на её тугие девичьи ягодицы.
Суд состоялся немедленно, кузен был заперт в чулане, а Анну с помощью сенных девок растянули на топчане и всыпали солидную порцию розог, от которых её нежная попочка долго помнила почём фунт лиха, и сидеть она смогла только через неделю.
Что касается кузена – ему предложили выбор либо его немедленно высекут и замнут этот случай, либо обо всём доложат его отцу, которого он боялся.
Он выбрал первое, и на том же топчане, где секли Анну, сенные девки стянули с него панталончики, ухватились за руки и за ноги.
Анна с заплаканными глазами, потирая попу, лежала на кровати в другом конце дома. Вдруг до неё донёсся звук напоминающий визг поросёнка. Она прислушалась и догадалась – там секут молодого ловеласа.
Она встала и, не обращая внимания на боль, пошла по дому, приближаясь к тому месту откуда доносился визг. Подошла к комнате, откуда отчётливо доносился вопль, и приоткрыла дверь. Кузен с голой попой пытался вырваться из цепких рук девок, тетушка, применив всю свою женскую силу, нещадно секла его. Он визжал и просил о пощаде.
- Хватит, не надо, расскажите лучше отцу, пусть он меня высечет.
- Нет уж, согласился, так терпи.
Анна стояла поражённой, впервые на её глазах пороли молодого человека. Она не могла оторваться от этой сцены порки. Неожиданно она почувствовала желание самой высечь кузена, её возбуждал вид его иссечённых ягодиц, алые рубцы и истошный крик о пощаде. Она не могла оторвать взгляд, и шептала – Так его, так.
Анна испугалась, что её могут заметить, отошла от двери и поплелась в свою комнату, ещё долгое время до неё доносился крик несчастного кузена, и наконец, всё стихло.
Его отправили домой через три дня, он хмуро посмотрел на неё, когда прощались, как будто она была виновата в том, что высекли его. Карета тронулась, и Анна с той поры не видела его целых пятнадцать лет.

Анну выдали замуж, когда ей было 20 лет. Родители беспокоились – барышня на выданье, а никто не сватается. До этого сватался один вдовец помещик намного старше её, но она сказала – Лучше утоплюсь, чем выйду за него.
А через год сосватался поручик лейб-гвардии гусарского полка – жених не первой молодости, но весьма недурён собой.
Подумала Анна и пошла под венец. Увёз он Анну в своё имение, а через месяц призвали его на войну с Пруссией. То была воля матушки императрицы Елизаветы Петровны.
Муж писал ей нежные письма, писал, что скоро возьмём Берлин. Вернусь, вот тогда заживём.

Позднее утро в барской усадьбе, Анна завтракает в светлой столовой, горничная Дуняшка стоит у неё за спиной, ожидая очередную прихоть барыни. Поодаль сутулясь, ждёт распоряжений староста деревни Прокопий.
- Опять ты омлет пересолила. Бросает вилку барыня. Смотри у меня, Дуняшка, высеку, собственноручно высеку.
Дуняшка падает на колени.
- Прости матушка барыня, не доглядела, я вот вам сейчас оладушек принесу, вкусные со сметаной.
- Какой сегодня день, Прокопий?
- Суббота, матушка.
- Кого сегодня сечём?
Прокопий достаёт из порчин замусоленную бумажку, близко подносит её к лазам, шевелит губами, откашливается.
- Ну?
- Егорку малолетнего, в курей камнями кидался.
- Не помню такого.
- Пять лет ему отроду.
- Так пусть его мать хворостинкой постегает.
- Уже постигала.
- А что тогда пишешь?
- Для порядку.
- Кто следующий?
Прокоп, напрягая глаза читает.
- Стяпан с Алёшкой подрались, носы друг другу расквасили.
- А из-за чего подрались?
- Не сказывают.
- Обоим по 25 розг.
- Дальше.
- Данила пастушок, надысь свиней упустил, когда пас. Всей деревней ловили.
- Это тот, который кудрявенький?
- Да, Матушка.
Анна вспомнила того мальчика, который ей понравился. Вспомнила, как недавно его секли, и ей стало жалко его. Она немного подумала.
- Пятнадцать розг, да не очень его.
- Слушаюсь матушка барыня.
- Ещё есть?
- Тут девок надо посечь. Акулина да Марфушка чуть пожар на кухне не устроили.
- По 20 розог каждой, ещё есть?
- Дык вот опять Ефросинья яйца с птичьего двора воровала, в прошлый раз она попалась, секли, а теперь опять за своё.
- Пятьдесят розог, да построже. Ещё кто?
- Всё, матушка барыня. Да вот кто мужиков сечь будет, занемог Егор, телегу поднимал, чтобы колесо сменить, да унутри его что-то хрустнуло, лежит болезный.
- А кто девок сечёт?
- Да Анисья, как секла, так и сечёт.
- Вот пусть она мужиков и посечёт.
- Да, срамно, матушка, бабе мужиков сечь.
- А что у них жопы другие? Те же жопы, пусть сечёт.
Хотел возразить Прокоп, что у баб жопы круглее, да не стал.

А тем временем наступил жаркий полдень, высоко поднялось солнце. Два дюжих мужика выволокли ощетинившуюся набитыми прутьями высокую бадью на полянку напротив барского дома.
Подошла Анисья, вытащила один прут, согнула его, взмахнула, прорезая воздух тонким свистом, покачала головой – плохо вымочили, но ничего, к вечеру подойдут.
Сказали ей, что она будет сечь и мужиков. Она расплылась в счастливой улыбке.
- Ух, я уж их и посеку, ой как посеку, уж повиляют они у меня голыми жопами.
К вечеру вынесли широкую лавку, долго устанавливали, чтобы не шаталась. Анисья заняла пост возле бадьи, как стражник, охраняя розги. Уже и собрались те, кого надо было посечь мужики да девки.
Пришла и Ефросинья, утирая подолом глаза. Ждали барыню, все смотрели на балкон, когда она появится.
Ей вынесли стол, поставили чайный прибор, установили кресло. Вышла барыня, вслед за ней появилась Дуняшка, любительница посмотреть, как секут мужиков.

Барыня с балкона махнула платочком – Начинайте.
Но где Данилка? Его нашли спрявшегося под телегой. Подвели к Анисье.
Анисья ласково посмотрела на него.
- Ложись, милок, не стесняйся, здесь все свои.
Он лёг на лавку, пугливо озираясь на тётку, которая собралась его высечь.
Анисья подошла, рывком спустила порты, пошлёпала ягодицы, пощипала их, снова пошлёпала.
- Ах, какая жопка, так бы и скушала, никому бы не дала. Распушись милый, не сжимайся. Она стала выбирать из бадьи прут, долго копалась, наконец, выбрала.
- А я тебя тоненькой хворостинкой, не так больно будет. Взмахнула и опоясала беленькие ягодицы. Данилка дёрнулся.
- Ай, больно.
- Да как же сечь, если не больно, уж сечь так, сечь, чтобы рубчики были, касатик, ты уж потерпи, а без рубчиков, что это за сеча, баловство одно.
Делая небольшие паузы, она беззлобно секла его с добродушным лицом.
- Слушайся барыню, почитай отца с матерью. Приговаривала она, взмахивая розгой.
Данилка вертелся как на горячей сковороде, ему бы вскочить, да убежать, да нельзя – догонят и добавят.
Как бы ни старалась Аксинья помягче сечь, да нежная попа покрылась узором розовых рубцов.
Барыня с балкона махнула платочком.
- Хватит, хватит. Крикнула Дуняшка.
- Вставай болезный, барыня тебя пожалела.
Данилка вскочил и, поддерживая порты, бросился наутёк.
- Куда ты, барыне поклонись, да поблагодари за наказание, да порты натяни, не показывай свой срам.

Уж выпороты зады Степана с Алёшкой, высечены визжавшие девки Акулины и Марфушки. Пригнано стадо коров с дальних заливных лугов – сумерки стали спускаться с небес в эти длинные летние дни.
Пришлось расстараться Анисье, когда она секла Степана – крепок оказался парень. Как не старалась она, ни звуку не издал он. Её это бесило – как же так, её умелую порольщицу так опозорить.
- Я заставлю тебя подать голос, всю жопу испорю. Вот тебе, вот.
Она часто меняла прутья, выбирала пучок то толстых, то тонких розог – молчал Степан. Ягодицы от розог стали цвета свёклы, капли крови выступили на иссечённых местах – концы розг окрасились кровью, но ни звука не издал лежащий на лавке.
- Хватит, хватит кричали ей с балкона и махали платочком – не замечала Анисья этих сигналов, увлечённая сечением непокорного. С раскрасневшимся лицом, она превратилась в злобную ведьму, ничего не замечающую вокруг.
И только когда к ней подошли и схватили за руку, она остановилась, оглядела подошедшего безумным взглядом и бросила со злостью розгу оземь.
Она долго не могла отдышаться, посмотрела на вставшего с лавки Степана, который, не подавая вида, что он страдает от боли, поклонился барыне, которая теперь стояла, опершись о перила балкона, и шатающейся походкой пошёл невесть куда.
Анисья присела на лавку, ей поднесли чарку водки, она залпом выпила, утёрла губы рукавом. Прошло некоторое время, лицо её залилось румянцем, широкая улыбка появилась на лице.
- Ну, кого ещё сечь? Она встала с лавки, вытащила пучок розг из бадьи и потрясла им в воздухе.
К ней подошёл Алёшка.
- Тебя штоль, милок, а ну снимай портки и лягай.
Бледный как полотно Алексей снял портки, переступая с ноги на ногу, и лёг на живот. С первого взмаха лозы он завизжал не своим голосом

- Не надо, тётка Анисья, не надо. Уй-й-й, как горячо, я-я-а-а.
- Не надо? Надо, милок, надо, барыня приказала. До усрачки буду сечь.
Вскочил он с лавки, да тут же запутался в спущенных штанах и грохнулся оземь
- Ты куды? Добавлю за то, что бежать собирался. Ну-ка кто-нибудь, держите его. Мужики.
Но никто из мужиков не подошёл, отвернулись они. Подбежали две бабы, уложили на лавку Алексея, вцепились в ноги и руки, растянули его.
Выбрала Анисья прутья потолще и с размаху опоясала ими мягкое место Алёшки – возопил он истошно, дёрнулся всем телом, да крепко бабы держали его.
Расцвела улыбкой палачиха, вопль секомого как бальзам на душу пролился ей. Безумно секла она его то поперёк, то заходя сзади вдоль. Лежащий на лавке истошно просил пощады, но какой пощады можно ожидать от бабы, которая всю неделю ждала этого дня, а тут ещё счастье привалило посечь мужичков.
- Так его, так голожопого, нечего из-за девок драться. Подбадривала баба Анисью, державшая Алёшку за ноги.
В наступающих сумерках на оголённом белом теле чётко выделялась свекольного цвета задница несчастного Алексея, который оглашал визгом летнюю тишину.
И снова помахали с балкона платочком, к ней подошли, схватили за поднятую руку, готовую нанести очередной удар.
- Хватит, разошлась, тебя бы так.
Она снова с досадой бросила розги. Алексею помогли натянуть порты, и повели домой.
Две дрожащие девки подошли к ней.
- Вас что ль сечь, ну ложитесь, красавицы вдвоём жопками в разные стороны, лавка широкая, места хватит. А мужики пусть уйдут, нечего смотреть на девичьи зады. Ну-ну со двора, пошли, пошли.
Мужики нехотя покинули лобное место, кто похитрей нашли куда спрятаться, чтобы полюбоваться девичьими задами, когда их будут сечь, но сумерки густели, и вряд ли можно было разглядеть то, что хотелось.
Ловко секла Анисья попки девок с задранными подолами, метко попадая по пухлым ягодицам то одной, то другой девицы. Хором визжали красавицы под свист розг. Зрители высунулись из укрытий, чтобы лучше разглядеть девичьи попочки, ну тут же скрылись, когда на них цыкнула Анисья.
Экзекуция закончилась, встали девки с заплаканными глазами, оправили подолы и побежали прочь.
Уже совсем стемнело, из-за леса выплыла большая оранжевая луна, осветив неярким светом поляну, где собралась приличная толпа мужиков и баб, дабы не пропустить финал, когда будут пороть Марфушку.
Её подвели за руки к злосчастной лавке.
- Не воровала я, не воровала. Визгливым голосом причитала Марфуша. – Оговорили меня.
- Ложись уж. Высеку, сознаешься. Держите крепче её, бабы.
Повалили её на лавку, задрали подол повыше, оголив необъятный зад, схватили за руки и за ноги, прижав к лавке.
- Вот это жо… Крикнул кто-то.
Шлёпнула Аксинья по голому заду, который заколыхался как студень.

******************************************************************************
Вышла луна, осветила загадочным светом полянку, толпу крестьян окруживших лавку с орущей на ней Марфушкой. Лай собак из дальней деревни сопровождающий вопли толстой бабы, которой добротно обрабатывали голый зад вымоченными розгами.
Кто-то догадался принести факел, сооружённый из палки обмотанной тряпкой и пропитанный дёгтем. Но что можно увидеть барыне с балкона? Она привстала, облокотилась на перила, но кроме освещаемых факелом лиц, столпившихся вокруг лавки, она ничего не видела. Только визгливый крик Марфушки, матерящий палача и собравшуюся толпу, радостно восклицающую при каждом ударе розг.
Насолила Марфуша, многим насолила, ведь бывают такие бабы, которым хорошо, когда другим плохо. Надысь подралась с молочницей, расцарапав ей лицо и выдрав клок волос из головы, оная теперь подбирала розги из кадушки, складывала в пучок и передавала Анисье, когда та бросала поломанные.
Наконец усталая Анисья бросила последний пучок измочаленной лозы оземь, вытерла пот с лица краем платка.
- Вставай уж, блаженная. Отпустите её, бабы.
Толстожопая сползла с лавки, встала на ноги, оправила подол, окинула толпу гневным взглядом.
- Тьфу на вас. И пошла, как ни в чём не бывало.
Погас факел, стал расходиться народ по домам.
Анисья покопалась в кадушке, нашла оставшиеся тонкие прутики, собрала в пучок.
Она улыбнулась, представив, как постегает своего ленивого мужа.
*************************************************************************

- Идите спать матушка. Уж в который раз звала Дуняшка барыню. – Холодно уже, простудитесь.
Анна сидела, неподвижно вглядываясь в дальний лес.
- А что там за огоньки, да и поют там?
- Дык сегодня день Ивана Купала, нешто забыли. Девки хоровод водят, да в пруду купаются, голые бесстыдницы.
Нехотя Анна, провожаемая Дуняшкой, прошла в спальню, её раздели, легла и долго не могла уснуть. Она мечтала вот так как девки, скинуть с себя одежду, надеть венок из водяных лилий и водить хороводы возле костра, подставляя своё обнажённое тело ночной прохладе.

Наваристо.
Только я устала объяснять, что крепостных по попе не пороли, а только по спине. Ну да ладно.
Мне понравилось, что мужиков поунижали. Поделом. Жалко, что ничего не написали про унижение оттого, что гениталии видны. У вас ведь всё это срамнее выглядит - сарделька с мешочком.
Про поросячий визг понравилось - здорово унизили юношу перед его девушкой.

Прочтите книгу Валентина Пикуля "Слово и Дело", там очень хорошо описаны сцены порки.

Schwarz, рассказ хороший. Олеся, обоснуйте свою точку зрения. С чего вы взяли, что крепостных не секли по ягодицам?

Ну потому что нет такой темы в литературе. Кое-где встречаются упоминания про "дожидаться в сенях порки со спущенными портками", но и всё, больше нигде не припомню такого. Обосновывать надо не отсутствие чего-то, а наличие, вот вы и обосновывайте. Просто тематики думают, что весь мир их нездоровые пристрастия разделяет, и не верят, что таких только три процента, остальные нормальные. Понятно, что среди помещиков всякие дебилы были, и секли по ягодицам тоже, но это было не принято. Поэтому, если хотите естественного исторического повествования, то излагайте как было обычно, а обычно крепостных секли по верхней части спины. И ваши рассказы много не потеряют - по спине тоже эротично, и ещё больнее даже.

Куликов Г. К. . "Спокойствие не восстановлено."

Старый барин опустился в кресло, услужливо подставленное седеньким худым человеком, барского обличия.
— Кто у нас нынче? Никифор? Что же ты, братец? — холодно спросил Стабарин, обращаясь к дюжему мужику, смятенно мявшему в руках ветхую поярковую шапку.
Мужик повалился на колени:
— Смилуйся, государь!
Стабарин брезгливо скривился:
— Пустое, Никифор. А завтра урок не выполнишь, велю кликнуть Мартына. Григорий, приступай.
Человек с лисьей физиономией согнулся пополам:
— Слушаюсь, батюшка! — И Никифору: — Ну, буде... буде утруждать барина.
Мужик тяжело поднялся с земли и покорно лег на скамейку.
— Трубку! — произнес помещик. — Хотя надо бы две.
— Благодарствуем... — проговорил невнятно мужик на скамейке. И тише, чтобы не услышал барин, лисьемордому просительно:
— Не замай, Григорий Иванович. Отблагодарю...
— Но! Но! — стрельнул глазами лисьемордый, очевидно опасаясь, что слова мужика донеслись до барина.
Свистнули в воздухе розги и, брызгнув водой, с силой опустились на
голое белое тело мужика, выглядевшее ужасно жалким и беззащитным.
— Полегче, родимый!
— Но! Но! — высоким голосом повторил Григорий. — У меня не
понежишься...
— Батюшка, вступись... — взмолился мужик, обращаясь теперь к
помещику. — Ить в поле мне завтра...
— За дело, Никифор! За дело! — удовлетворенно, почти благодушно отозвался барин. — У меня зря не наказывают, сам знаешь.
Свистели и с мерзким звуком, от которого Гошку передергивало,
опускались розги. Вскрикивал и стонал мужик. Покуривал неторопливо поданную ему трубочку барин. Понурившись, ожидали своей очереди мужики и бабы.
— Ничо! Ничо! — гневно подбадривал Гошку отставной солдат Прохор. —Мы к этому народ привычный, а ты возьми да не привыкни! То-то будет потеха!
Откуривши трубочку, Стабарин молвил:
— Будет на сегодня, Григорий!
— Благодарствую, батюшка... — натягивая порты, поднялся со скамьи Никифор.
— Кто у нас следующий?
— Анфиса, батюшка! — поспешно ответил Упырь. — У барыни, извиняюсь, подол юбки спалила утюгом.
— Анфиса?! — даже весело осведомился Стабарин.
Молодая баба с оттопыренным животом повалилась на землю:
— Виновата, барин, голубчик! Виновата!
— Это хорошо, что сознаешь свой проступок. Однако наказать тебя
придется.
— Так ить дитю, голубчик барин, жду...
— Отлично, Анфисушка. Известно, женское дело. Но ты мои правила знаешь. Григорий!
— Хватит с тебя на сегодня, — сказал Прохор. — Пошли отсюдова...
Лишь краем глаза увидел Гошка, как после бесполезных слезных просьб и молений легла на скамью и Анфиса.
Олеся, ну и зачем Никифор порты (штаны) натягивал? Значит он их пред этим спустил? Зачем спустил если его по спине секли? Может Никифор эксгибиционист? Да вроде не похоже. Я ягодицы он заголил по тому, что по ним и секли.

Да, пример зачётный, Никифора секли по попе.
Хорошо, если так и было принято. И не только потому что по ягодицам безопаснее для здоровья, но и значительно сильнее унижение. Только по спине, мне кажется, болезненнее, я, конечно, по своему опыту сужу - если рябиновым прутом по спине сильно хлестнуть, то сразу такая дикая боль, и слёзы сразу течь начинают.
Ещё вопрос, насколько можно доверять литературе. Было бы убедительнее найти какие-нибудь сохранившиеся документы про наказания крепостных. Наверняка же были какие-нибудь судебные процессы про каких-нибудь запоротых насмерть мужиков с описанием телесных повреждений. Там и свидетельские показания всегда есть. Ещё много непонятного с тем, как часто секли женщин и детей. Да, в приведённом отрывке следующей была Анфиса, но, согласитесь, сам рассказ сильно художественный, и не факт, что малоизвестный автор, Куликов Геомар Георгиевич (1924-1996), достаточно кропотливо исследовал исторические монографии конкретно по данному вопросу.

Олеся ну вы сами выше упоминали литературу. Кроме того именно вы подняли эту тему пытаясь доказать, что крепостных секли имено по спине. Что до исторических описаний вот тут описано как наказывали в сельской управе глава 41-я 188 страница. https://vk.com/doc-38761535_437903695