Клуб "Преступление и наказание"

В виде приветствия.







Опосля длинного и, на первый взгляд, не вполне понятного эпиграфа, спешу сказать, что я Вас приветствую. Всех. И каждого. На ентом самом Форуме.

Кое-кто меня знает. Кое-кто со мною даже «на ты». Лично я не вижу в ентом факте ничего страшного. Так тоже бывает.

Остальные могут присмотреццо и определиццо, надобно ли им со мною общаццо или же поставить в игнор. В принципе, общаццо или не общаццо, енто личный выбор каждого. Ежели кто-то сочтет, что на их «поляну» приперся наглый и пакостный бегемот, и без спросу навалил здеся лишнюю тонну э-э-э... sterquilinium’а (так корректно? )... ну, енто ихнее дело. Я пожму плечами. Даже без раздражения.

К вопросам о том, типа, «.уле приперсо?» Докладаю. Меня позвала сюда милая Баттерфляй (сорри, что русскими буквами, я таки консерватор! ).

Вернее, нет, не так. Милая Баттерфляй звала меня сюда уже давно. Типа, «Ну ты же не первый год там числишься? Давай, хоть чего-нибудь выложи!» А я...

Ну не знаю. На самом-то деле, я и вправду, здеся давно. В принципе. Можно даже сказать, что ОЧЕНЬ давно. С самого начала Но в ранге «мониторщега». Баттерфляй задала вопрос, типа «Pourquoi pas?» И я таки не нашелся что ответить.

Пришлось восстановить свой аккаунт. За етнто дело большие пасибки тов. Экспату Он таки сделал важное дело, (оборзел, обобрал - зачеркнуто ) обогрел, приютил, (вошел в положение древнего монстра - зачеркнуто ) принял к сведению факт утери пароля и незнания никнейма, все выслал, даже не стал проверяти, тот ли енто персонаж, что пакостил до сего момента на других площадках.

Экспат молодец. Я правда, не уверен, а не пожалеет ли он о том, что сделал то, что сделал...

Вдруг, форумчане местныя начнут возмущаццо, и матом крыть... Дескать, не хотим быть на одной площадке со сволочным «наблюдателем», который... чё попало вытворяет!

Или придут... э-э-э... «вежливые «люди»» («люди» в кавычках, ибо там с признаками «условной человечности», иной раз, ой, как непросто ) и скажуть... скажуть... что, есличо, у них есть гов..мет (автомат-пулемет-огнемет - зачеркнуто ), а здеся, типа, «пятая колонна» окопалася...

Ну, или позвонят из «Ка-Гэ-Бэ», по поводу сомнительных текстов, упоминающих многомиллиарднодолларовую коррюпцию в «этой стране», роль в ней «гебистов», и некоторые скользкие моменты «внутричекиздских» заварушек Енти существа, с условными признаками человекоподобия, тоже могут высказать ... много чего

В общем, не факт, что тов. Экспат не пожалеет, не факт... Ну, ничего, ничего, на ошибках учаццо... Некоторые, даже неоднократно. Ну, если повезет!

Будем надеяццо, что Экспату повезет. Мы же оптимисты, nicht wahr?

Чтобы не было вопросов о том, кто я такой и чего-ет я тут делаю, я поясню.

Я занимаюсь... разными вещами, связанными с исследованиями сути местного социума и подлинных раскладов отношений в нем.

Для чего... а вот не скажу!

Человек ли я... Хрен знат. Визуально, скорее да, чем нет. Некоторые даже видели мои фото. Нетематические, есличо Ничего такого «нечеловеческого» не обнаружили. Хотя, это не говорит ни о чем, кроме хорошей маскировки. С моей стороны.
Ну, возможно

Насчет регистрации и мониторения-наблюдения вас, любимых. Да, я этим занимаюсь. С самого начала, когда ишшо был совсем-совсем другой сайт, который уже давно заброшен.

Когда встал вопрос о необходимости публикации «Шахматной повести», я стоял перед трудным выбором. Работать на двух площадках, я бы тупо не смог. Пришлось решиццо, и... В общем, в результате тексты были опубликованы не здесь. Более того, я ваащще давненько здеся не появлялся, даже позабыл свой пароль. А вспомнить-восстановить его я не смог, поскольку несколько моих почтовых ящиков взломали и пришлось восстанавливать аккаунты. Еще раз спасибо тов. Экспату за понимание такой проблемы и искреннюю помощь.

Долго думал, что выложить. В конце концов, решил не умничать и начать с первой истории из тома с названием «Восходящая гипербола». На другой площадке я те самые тексты публиковал порознь и с подвязкой под некоторые моменты экспериментального плана. Не буду объяснять их смысл, это не столь уж принципиально Просто, имеет смысл выложить тексты как бы в правильной последовательности. И, возможно, с некоторыми пояснениями.

Прошу прощения у тех, кто просил чего-то новенького. Увы и ах, «новенькое» лежит в архиве. Недописанное. По некоторым... особым причинам. Даже один интересный «критический» разбор «завис» из-за возмущения автора рецензируемого текста. Ладно, оставим его, тот давешний текст критического плана. Авось все же когда-нибудь я найду в себе силы послать ко всем е..ням мою чрезмерную тактичность и таки опубликую его. А может быть и нет... Кто ж его знает...

К тому же, в некоторых отношениях я связан Цензурой. Которая также не рекомендовала мне публиковать некоторые вещи. Так что сорри. Пока что будет то, что будет.

Как там сказано у БГ Великого?

Пока несут сакэ,
пока несут сакэ
Мы будем пить то, что есть -
Ползи, улитка, по склону Фудзи
Вверх до самых высот -
А нам еще по семьсот,
Но так, чтобы в каждой руке -
Пока несут сакэ

Кому интересно, читайте. Комментировать можно. Даже нецензурно. Впрочем, я не исключаю, что местная администрация не одобряет экспрессивные версии текстов на Великом и Могучем. Так что, будьте аккуратны и чтите местные правила. Я их тоже попробую соблюдать. По возможности

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

Накануне

Безумное чаепитие, в трех Чашках и одной Чаше







*- Выпей немного вина, - Мартовский Заяц предложил это несколько провокационным тоном.
Алиса оглядела весь стол, но обнаружила там только чай.
- Я не вижу никакого вина, - ответила она.
- Там его и нет, - иронично заметил Мартовский Заяц.
- Тогда это весьма бестактное предложение с Вашей стороны! – сердито сказала Алиса.
- Вовсе нет, весьма бестактно поступила именно ты, когда уселась за стол без приглашения, - ответил Мартовский Заяц.

Алиса в Стране Чудес
(С) Льюис Кэрролл

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

Первая Чашка

Начало



Москва, середина июля. Вопреки ожиданиям, прохладно. По Небу то ползут, то несутся тучи, весь день грозя дождем. Кажется, что вот-вот хляби небесные разверзнутся, поток небесной влаги прорвется, и хлынет ливень, превращая автостраду в скользкое зеркало.

Es spielt keine Rolle.

В смысле, без разницы. Тебе без разницы, пойдет дождь или нет. Ты «деловая девочка». В смысле, у тебя сегодня дела.

Синяя «Бэха» мчится по кольцевой. В колонках аудиоцентра звучит странный голос. Невероятной экспрессии джазовый вокал, в обрамлении фантастических звуков изысканной электронной аранжировки. Это поет Кимбра.



I feel the 4 become 5
And I'm waiting, waiting, waiting
For you to walk down the boulevard
And to take me, take me, take me!
But the moment you appear
You wake me, wake me, wake me
Out of the slumbers of my head
From the slums of loneliness*



Прорвавшись сквозь пробки, мчаться в сторону центра.

Скорее…
Туда, туда…

Припарковаться в первом попавшемся удобном месте.
Пересесть на метро.
Выйти на нужной станции, подняться по эскалатору, оказаться на площади за три квартала до нужного места.

Туда… Туда…

Пройти по оживленной улице, оглядываясь, нет ли вокруг знакомых лиц. Нет, вроде бы, все спокойно…
Подойти к знакомому дому, пройти во двор…

Туда… Туда…

Открыть домофонным брелоком парадную дверь.
Подняться на третий этаж.
Открыть дверь ключами, когда-то скопированными в ближайшей мастерской со связки, забытой Им на кафедре.
Тихо проскользнуть внутрь квартиры.

Аккуратно разуться, снять легкий плащ, повесить его на вешалке в прихожей. Пройти по полутемному коридору. Замереть на пороге комнаты…

Его комнаты.

Вот ты и дома.
У Него дома.
У тебя есть пара часов, пока Он занят в Университете. И ты можешь побыть ЗДЕСЬ, у Него.
Чтобы насладиться близостью к Человеку, которого любишь…
Хотя бы к Его вещам, хотя бы к месту, где Он ночует.
Не с тобою…

Не будем торопить события. Еще, как говорится, не вечер. В буквальном смысле этих слов.

Свернуть на кухню.

Помнишь, однажды Он, отвлекшись на секунду, с улыбкой разъяснял при тебе «кафедральным дамам», (которые все равно ничего не запомнили!) как нужно заваривать зеленый чай «на три чашки»? Вернее, на три заварки. С одной порции чайного листа.

«Главное, не переборщить с настаиванием, особенно первоначальным, для первой порции. Такова уж специфика употребления зеленого чая. Чуть ошибешься, и вместо изысканного вкуса придется довольствоваться горьким зельем… Совсем не похожим на тот напиток, который заслуживает названия чай».

Это Его слова. Ты их запомнила. Запомнила точно.

Кстати, это правило применимо и к личным отношениям. В них точно также, главное не переборщить… И именно с «настаиванием». Чтобы не довольствоваться «горьким зельем». Все именно так… Так, как Он тогда сказал.

Nicht die Essenz.
В смысле, не суть. Вернемся к завариванию.

Вроде бы, все просто. Насыпать чай. Вскипятить воду. Залить, и тут же вылить в чашку чай «первой заварки».
По кухне разливается волной волнующий аромат.
Молочный улун. Его любимый сорт.

Чуть подождав, аккуратно, чтобы не обжечься, пригубить, как будто поцеловать, легкий, с горчинкой, напиток со странным молочным послевкусием.
Смешно, но тебе невыразимо приятно просто пить чай. Из Его чашки. Чашки, которой каждый вечер касаются Его губы…
Это Ритуал, который для тебя стал важен, как…

Без сравнений. Просто важен.

Тихонько, на цыпочках, войти в комнату, служащую Ему одновременно и спальней и кабинетом.
Святая святых твоей Тайной Жизни. Место, где сладко бьется сердце, видя вокруг приметы Его быта.

Да, это Его дом. Но он тебе вовсе не чужой. Здесь все знакомо. И за эти два года, в его странной, изысканно-спартанской обстановке, почти ничего не поменялось.
И не нужно ничего менять.
Пока не нужно. Еще не вечер.

Другое тебе сейчас нужно, совсем другое.

Тебе нужно еще раз вспомнить, продумать, прочувствовать. Настроиться, перед тем как случится все, что ты задумала…

Страшно?
Страшно.
Волнительно?
Еще как!
Но ведь ты решилась?

Да.
Да!
Тысячу раз ДА!!!

Все решится сегодня. Ты это сделаешь! Все будет по-твоему.

Нет, не то… Все будет так, как надо!

Так, как надо Ему?
А надо ли Ему, вот в чем вопрос? И надо ли Ему именно это?
И не оттолкнет ли Его то, что ты собираешься сделать?

Вопрос…

С любым другим все, что ты задумала, прошло бы «на ура!». Любой другой был бы счастлив, пройдя через то Приключение, которое ты Ему приготовила.

А вот Он…

Вопрос…

И ведь кого-то другого, кто восторженно отнесется к твоей Задумке, тебе и вовсе не надо. Нужен Он, и только Он.

Вот только, что Он по этому поводу скажет, а главное, подумает?
Что ты можешь ему предложить? Понравится ли это Ему? Не факт… Не факт…

Не суть. Вопрос решен. Ты это сделаешь, а потом, будь, что будет.

Хватит ли твоей Любви на двоих, если Он просто согласится быть рядом с тобою? Без Любви со своей стороны? Готова ли ты жить с неразделенным чувством?

Ой, как хотелось бы не заморачиваться этим вопросом…

Посмотрим. С одной стороны, то, что ты задумала, это все же насилие… С другой стороны, тебе есть, что Ему предложить.

Себя.

И это не станет пошлым ангажементом, типа «поразвлечься телом» или «пойти в содержаны». Ты предложишь Ему Женщину, сформированную Его Волей. Пусть даже он не знал ничего о том, что эта Воля исполняется. Женщину, мечтающую быть с Ним. Во всех смыслах, а не только для интима. Женщину, принимающую все его недостатки, и все те составные части Его личности, которых он обоснованно стыдится. Ибо в этом Мире такое считается крайне неприличным.

Ja, ja! Das ist extrem ungehorig!

Только не для тебя.

Ибо ты такая же, как он. В смысле, «вторая половинка» для Его увлечений. Ты знаешь, что вы идеально подходите друг другу. Во всех смыслах. Потому, что ты Женщина, чей духовный мир сформирован по Его образцам.

Странно, но при весьма скромных размерах, Его дом это какой-то виртуальный Храм Культуры. Библиотека, видеотека, фонотека, даже своего рода пинакотека. Естественно, большая часть на электронных носителях, кроме, пожалуй, книг, которых здесь несколько стеллажей. И какие Книги! Сказка! Хотя…

У твоего Отца классическая библиотека «на бумаге» все же несколько больше и интереснее…
А у Него…

Тоже очень даже неплохая, вполне дополняющая ту, которая осталась в старой московской квартире твоих родителей, где ты бываешь, увы, нечасто…

Два года ты изучала Его. Ты пролистала эту Его библиотеку, часто тайком «утаскивая» книги к себе домой «на почитать». Слушала музыку, которую Он любит. Просмотрела Его видеотеку и виртуальное собрание картин.

От большинства избранных Им образцов современной и старинной культуры ты в восторге. А остальное тебе просто весьма симпатично. И ни разу (ни разу!) ты не обнаружила ничего, что было бы для тебя неприемлемо.

Да, ты знаешь и умеешь кое-что, чего он пока (пока!) не знает и не умеет. Например, таких мастеров художественного вождения, умеющих виртуозно «фигурять» на любой трассе, в Москве найдется… Ну два, от силы три человека. Причем все мужского пола. Ну, так все впереди. Тебе тоже есть чему Его научить. При всем Уважении.
Он поймет. И не станет огорчаться, что в чем-то ты его «круче».

Кем бы ты стала без этих двух лет? «Пошлой блондинкой»? Похоже на то…

А кем стала?

Его Женщиной. Женщиной предназначенной для Него. Женщиной одержимой Любовью.

Ты страдала?
Да.
Ты плакала по ночам, думая о Нем.

Ты буквально «выбила» из себя то, что Он считает дурным.
Было больно. Без шуток. Но ты не жалеешь. Тебе есть, что и с чем сравнить. Тебя «тогда» и тебя «сейчас». И то, что «сейчас», тебе нравится куда больше…

Некоторые сложные вещи, которые для него значимы, ты поняла и приняла «с десятой попытки». Но ведь поняла и приняла. А это главное…

Ты не жалеешь ни о чем. Ты знаешь, что достойна Его. И ты готова это Ему доказать.

Но что ты ответишь Ему на встречный вопрос, который Он может тебе задать? Представь, что Он, как всегда, чуть улыбнувшись своей обворожительной улыбкой, спрашивает тебя: «А в чем смысл твоего двухлетнего «супермарафона»? Достоин ли я тебя и всех твоих усилий?»

Любовь это улица с двусторонним движением. Сможет ли Он повернуть ключ в замке зажигания и снять машину «с ручника», чтобы показать, что эта Встреча была нужна не только тебе, но и Ему, зная, что ты столько миль уже «отмахала» ему навстречу?

Как там поет Кимбра?

And there's no conspiracy
Behind the way two hearts meet
When love is a two way,
Love is a two way street.
And I think I'm ready
To let you get under my skin
I can't make you fall for me,
Love is a two way street.

Поупражняемся в быстром смысловом переводе. Без четкой привязки к ритму и рифмам.

И заговора нет,
Приведшего сердца навстречу
Когда любовь ведет их встречными путями,
Любовь - их двусторонний путь.
И думаю, что я готова
Пустить тебя под мою кожу,
Но не могу тебя заставить, я не могу тебя влюбить,
Любовь - наш двусторонний путь.

Все так. Ты готова «пустить Его под свою кожу». Кстати, забавный идиоматический оборот, означающий у англосаксов примерно то же, что и «открыть свое сердце». Но звучит как-то… Интимно, что ли… И без лишнего пафоса. Намек на готовность принять «со всеми неудобствами». Принять и не отпустить. Никогда.

А вот заставить влюбиться…

А попробуй. Что ты теряешь? Его? Так Он пока не знает, что Он твой. Не пора ли Его об этом уведомить? И пусть решает.
А ты поможешь Ему принять Решение.

Не зря же ты училась у него все эти два года основам женской психологии… Его «Тайная Тетрадь» источник твоих знаний. Вернее, мысли, изложенные Им в этой тетради, стали основой твоих размышлений о собственной сути.
А что еще нужно для подлинного научения? Заставить думать. У Него получилось.

Между прочим, фраза Кимбры про «встречное движение» звучит вполне в стиле «Тайной Тетради». Кстати, где она?

Открыть второй сверху ящик старого письменного стола. Убрать в сторону стопку разрозненных бумаг…
Вот она. Клеенчатая старомодная обложка (и откуда он ее выкопал?). На первом листе эпиграф, фраза из Урсулы Ле Гуин.

«Тьма – правая рука Света. Свет – левая рука Тьмы».
Очень точная фраза. О неоднозначности и Света, и Тьмы…
В Душе Человека…

Открой, как при гадании, на первой попавшейся странице. Выбери абзац наугад. Читай.

«Чаще всего, мужчины опасаются сильных женщин. Это говорит, с одной стороны, об их, мужчин, слабости. А с другой стороны, о хитрости женщин, умело имитирующих кажущуюся слабость, якобы свойственную их полу. Слабость, откровенно говоря, сильно преувеличенную. Издавна задачей Женщины является искусная манипуляция Мужчиной. С тем, чтобы умело подвести его к принятию Решения. Формально, его принимает Мужчина, но, все же, предрешает его Женщина. Само Решение принимается быстро, а подготовка к нему может длиться весьма долго. И ключевым в их отношениях становится именно это Решение, суть которого в ответе на принципиальный вопрос, о том, будут ли они вместе, да или нет. И это Решение, заботливо предуготовленное Женщиной, Мужчина принимает как собственное, обычно не замечая всей титанической работы по его подготовке со стороны своей избранницы. А все остальное, и совместная жизнь и брак, лишь материальное и юридическое приложение к исходному Решению».

Ты станешь спорить?
Нет.

За эти два года слова, написанные Им «для себя», стали основой для твоих собственных мыслей. Ты проникаешь в Его Душу, вчитываясь в эти рукописные строчки. Это еще интимнее, чем интим, когда сокровенные мысли того, кого любишь, становятся частью твоего существа. И это, на самом деле, не с чем сравнить.

А та, «темная сторона» его натуры? Которая явлена в его «тематических рассказах»? Твое ли это?
Твое. А как же иначе…

Тогда, два года назад, Он оставил дома ноутбук, и ты, воспользовавшись тем, что он не защищен, «проявила» все его «логины и пароли». Старательно переписала их в свой телефон, а в следующий раз, когда у тебя было чуть больше времени, «пробежалась» по разделу «последние открытые документы». И нашла…
Нашла много и интересного. Что немедленно «скачала» на «флэшку», и прочла уже дома, в спокойной обстановке.

Это было… Очень необычно. Начать, хотя бы, с «перепевок» Генрика Сенкевича.

Нет, ты читала «Камо грядеши?». Ты знаешь эту странную сюжетную линию, параллельную основной «Истории Любви» христианки Лигии и трибуна Вициния. Другую Историю. Историю Любви Петрония и Эвники.

Вот это тебя и «зацепило» с самого начала.

Странный рассказ, чуть больше, чем наполовину состоящий из компиляций текстов великого польского писателя, выстроенных в единое целое, и щедро разбавленных подробностями, как бы оставшимися за рамками исходного повествования. В нем эта, контрастная «История Любви», выстраивалась четко, как самодостаточная и вполне правдоподобная история…

Кстати, Его ноутбук снова стоит на столе. Дешевенькая, простая модель. Как говорят «манагеры» из салонов электроники, расхваливая свой товар, «бюджетное решение».
Не суть. Важна не марка компьютерной «железки», а то, что зашифровано двоичными кодами «внутри» ее электронного содержимого.

Глоток чуть остывшего чая из прихваченной на кухне чашки. Вкус изумительный! Ну-ка, еще глоточек, чтобы продлить, растянуть ощущение домашнего уюта, странного чувства близости к Тому, кого ты любишь. Этот странный виртуальный "поцелуй" через чашку, подтверждающий, что ты отнюдь не сама по себе, а где-то совсем рядом, почти уже наедине с Ним. Глотнуть еще капельку, совсем чуть-чуть!

Вынуть из кармана бумажный платок. Положить его на стол. Поставить на него чашку.
Открыть ноутбук. Ну, конечно же, по-прежнему «не запаролено».
Папка «Рассказы».
Открываем.

Читаем. Вернее, просматриваем по диагонали, текст, переработанный Им. И вспоминаем прежние ощущения от прочитанного, охватившие тебя тогда…





*Я чувствую, время подходит к пяти,
И жду тебя, жду тебя, жду!
Когда ты спустишься вниз по бульвару,
И заберешь, заберешь, заберешь меня.
И в миг, когда ты появился,
Ты разбудил, разбудил, разбудил меня!
Изгнал сон из моей головы,
И забрал из трущоб одиночества.

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

Ссылка на песню, которую слушала Героиня текста

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

Новелла первая

Петроний и Эвника



Петроний проснулся со странным ощущением недовольства. Ему казалось, что вчера он определенно сделал что-то не то или не так.

Большую часть дня накануне он провел у своей любовницы Хрисотемиды, где пробыл до поздней ночи. До этого он был на Марсовом поле, а перед этим во дворце. Но нигде не было никаких встреч или известий, которые могли бы стать поводом к его утреннему смутному раздражению.

Вспомнив о Хрисотемиде, он подумал, что морщинки у ее глаз, которые заметил вчера, уже не дают повода думать о ней, как об одной из первых красавиц Рима, и на деле она не так уж хороша…

Увы, стремление к совершенным внешним формам предметов и людей стало неотъемлемой частью его натуры. Его собственное тело не было перегружено мускулами, как тела профессиональных атлетов, или фигура его родственника Марка Виниция, трибуна, недавно вернувшегося из похода и уже успевшего озадачить Петрония своими любовными похождениями и интригами. Вчера утром он с тщеславным удовлетворением отметил, что сам Виниций признал его красоту, в которой, впрочем, сам Петроний и не сомневался. Хотя, куда больше Петрония радовали отзывы о его телесном совершенстве со стороны прекрасных патрицианок, которые, впрочем, восхищались также его острым умом и утонченным вкусом, доставившим ему оставшееся в веках прозвище Арбитра изящества. Эстет высшей пробы, Петроний не мог терпеть рядом с собой ни внешнего, ни духовного несовершенства, которые причиняли ему почти физическое раздражение, сродни щекотке. Как, впрочем, не мог терпеть ничего, что доставляло бы ему беспокойство. И вот сейчас он пытался определить неясный источник своего недовольства, явно исходивший из прожитого дня.

Что еще вчера было? Разговор с Виницием, в ходе которого его родственник вспылил, обвинив его, Петрония во всех своих бедах, но был вежливо и мягко поставлен на место. Впрочем, Петроний не сердился, и искренне старался ему помочь.

Любовные интриги довели Виниция до жалкого состояния. В самом деле, глаза Виниция были обведены темными кругами, зрачки лихорадочно блестели, на небритом лице темная поросль покрыла резко очерченные челюсти, волосы на голове были взъерошены, он действительно имел вид больного человека.

Даже присутствовавшие при разговоре рабыни, Ираида и златоволосая Эвника тоже смотрели на него с участием, но он, казалось, их не замечал. Впрочем, оба они, и он, и Петроний, на присутствие рабынь обращали внимания не более, чем обращали бы на собак, крутящихся у их ног…

В то утро Петроний заметил Виницию, что у него, похоже, лихорадка. И после того, как Марк Виниций согласился с диагнозом, Петроний прописал ему свое лечение.

- Не знаю, - с улыбкой произнес Арбитр изящества, - что прописал бы тебе врач, но знаю, как бы я поступил на твоем месте. А именно - пока не найдется та девица, я поискал бы у другой то, чего лишился вместе с первой. Я видел у тебя на вилле изумительные тела. Не возражай мне. Я знаю, что такое любовь. Я знаю, что, если желаешь одну, никакая другая ее не заменит. Но в объятиях красивой рабыни можно все же найти минутное развлечение.

- Не хочу! - отрезал Виниций.

Петроний, который питал к юноше слабость и искренне желал облегчить его страдания, задумался.

- Может быть, твои рабыни, - сказал он после недолгой паузы, - не обладают для тебя прелестью новизны, тогда…

Тут Петроний задумчиво поглядел на Ираиду и на Эвнику и, наконец, положил руку на бедро златоволосой гречанки.

- Посмотри на эту нимфу! – с улыбкой произнес он. - Несколько дней назад младший Фонтей Капитон давал мне за нее трех чудных мальчиков из Клазомен - более прекрасных тел, наверное, не создал сам Скопас. Сам не понимаю, почему я до сих пор остаюсь к ней равнодушен, - ведь не мысль о Хрисотемиде удерживает меня. Так вот, дарю ее тебе, возьми ее!

То, что произошло потом, было и ожидаемо, и странно. Очень странно.

Виниций вдруг вскочил с места и, сжав руками виски, быстро, как истерзанный болезнью человек, ничего не желающий слушать произнес несколько отрицательных фраз, потребовал дать ему галльский плащ с капюшоном. Молодой трибун сказал, что пойдет искать в городе пропавшую девушку Лигию, в которую был безнадежно влюблен, и которая сбежала от него при попытке заточить ее в доме Виниция.

Потом его родственник быстро вышел. Петроний, видя, что Виниций не в себе, не пытался его остановить. Но истолковав отказ Виниция как минутное отвращение к любой женщине, которая не была Лигией, и не желая, чтобы великодушный его жест пропал втуне, приказал гречанке выкупаться, умастить тело, нарядиться и пойти в дом Виниция, чтобы ублажать его в отсутствие той, которую он так безответно любит.

Дальше случилось невероятное, неслыханное, небывалое. Удивительное не только для дома Петрония, но и для Рима. Доселе покорная рабыня упала перед ним на колени и, заломив руки, стала умолять, чтобы он не гнал ее из дому. Его вестиплика посмела, пусть и в форме просьбы, заявить, что не пойдет к Виницию. Что лучше она будет носить дрова в гипокаустерий дома Петрония чем будет там первой из служанок.

Петроний не верил своим ушам. Эвника, которую он всегда считал просто одним из окружавших его красивых бессловесных «тел», посмела говорить, и как говорить! Страстности ее монолога могли позавидовать любые авторы пьес и артисты. Трепеща как древесный лист от робости и волнения, она униженно, но в то же время непреклонно, молила его, твердила, что она не хочет, не может! И молила его сжалиться над ней.

- Господин! – взывала она, простирая к Петронию руки, - Прикажи бить меня плетьми каждый день! Только не отсылай меня из дома!

Петроний слушал ее удивленно. Рабыня, которая смеет отказываться от исполнения воли своего господина, которая говорит: "Не хочу и не могу!" - это было в Риме нечто столь необычное, что Петроний сперва не верил своим ушам. Но потом нахмурил брови. Он был слишком утонченной натурой, чтобы быть жестоким. Его рабам, особенно в дни разгула, жилось привольнее, чем рабам других хозяев, - при условии, что они образцово исполняли свои обязанности и волю господина чтили как волю богов. Однако, в случае нарушения этих двух правил, Петроний умел не скупиться на наказания, каким, по принятому обычаю, подвергали рабов. И он не терпел, когда ему прекословили, и когда что-либо мешало его спокойствию…

Удивленный столь страстной мольбой и пораженный смелостью ничтожной рабыни, Петроний глядел с минуту на коленопреклоненную, потом, наконец, принял решение, которое ему показалось правильным. Приказал дрожащей всем телом Эвнике привести к нему смотрителя дома, критянина Тейрезия, и, когда она возвратилась вместе с ним, произнес слова, которые ему казались в тот миг компромиссом между справедливой и разумной строгостью и милосердием.

- Возьмешь Эвнику, - приказал ему Петроний, - и дашь ей двадцать ударов плетью, только так, чтобы не испортить кожу.

Петроний даже в наказаниях оставался эстетом. И неизгладимые следы от кровавых истязаний, остававшиеся порой на коже наказанных рабынь, так же неприятно раздражали его, как и любое другое проявление несовершенства. Поэтому он и ограничил наказание всего двадцатью ударами, с оговоркой о целости кожи красивого «тела», оказавшегося, к сожалению, столь строптивым. Учитывая опыт экзекуторов, никогда не остававшихся в его доме без работы надолго, за красоту своей «вещи» он не опасался. Хотя, неприятный осадок от этого эпизода вчерашнего дня у него остался.

Внезапно, Петроний почувствовал, что именно этот момент положил начало его беспокойству. Петроний вспомнил, как златоволосая Эвника, услышав его слова, обращеные к Марку Виницию, о том, что он дарит ему свою вестиплику, вмиг побледнела как полотно и, вперив испуганный взор в лицо Виниция, казалось, перестала дышать, с тревогой ожидая его ответа. И как прояснилось ее лицо, как забрезжила надежда в ее глазах, когда Виниций от нее отказался!

Петроний вспомнил, что было дальше. Как, мимоходом отдав приказание высечь плетьми дрожащую девушку, пошел в библиотеку и, за столом из розового мрамора, поработал над своим "Пиром Тримальхиона". Как потом решил подкрепиться, и по дороге в триклиний, проходя мимо предназначенной для челяди галереи, вдруг заметил среди стоявших у стены рабов стройную фигурку Эвники. Его это неприятно удивило. Он привык, чтобы его приказания исполнялись, а своего приказа Эвнике отправиться в дом Виниция он не отменял. Петроний, позабыв, что не дал Тейрезию другого распоряжения, кроме как отхлестать ее плетьми, нахмурился, и стал искать глазами смотрителя, чтобы указать ему на неисполнение приказа строптивой рабыней. Ему даже захотелось назначить ей дополнительное наказание за ее необъяснимое упрямство. Однако Тейрезия среди слуг не было. Тогда Петроний обратился к самой Эвнике:

- Тебя отхлестали?

И она опять кинулась к его ногам и, припав устами к краю его тоги, ответила:

- О да, господин! Отхлестали! О да, господин!

В ее голосе слышались одновременно и радость и благодарность. Она, видимо, полагала, что порка ей заменила изгнание из дома и что теперь она может остаться. Поняв это, Петроний удивился такому страстному сопротивлению рабыни, но он был слишком опытным знатоком натуры человеческой, чтобы не догадаться, что причиной этого сопротивления могла быть только любовь к кому-то, кто остается в его доме. Его поразил краткий диалог со строптивой вестипликой, когда на его прямой вопрос, есть ли у нее в доме возлюбленный, Эвника подняла на него свои голубые, полные слез глаза и еле слышно ответила:

- Да, господин!

Ее голубые глаза, ее отброшенные назад золотистые волосы, все ее лицо, выражавшее страх и надежду, были так прелестны, и смотрела она так умоляюще, что Петроний, который как философ всегда провозглашал могущество любви, а как эстет чтил всяческую красоту, почувствовал некоторую жалость к рабыне.

- Который из них твой любовник? - спросил он, кивая в сторону группы рабов.

Ответа от прекрасной бунтарки он так и не получил. Эвника лишь прижалась лицом к его ногам и застыла в неподвижности. Петроний обвел взглядом рабов, среди которых были красивые, рослые молодцы, но ни на одном лице не мог заметить и тени смущения, напротив, все они глядели с какой-то странной усмешкой. Тогда Петроний еще раз посмотрел на лежавшую у его ног Эвнику и молча пошел в триклиний. Еще раз наказывать ее за строптивость он уже не захотел.

При этом воспоминании, беспокойство Петрония усилилось. Он почувствовал, что упускает что-то очень важное, что было связано с этой странной непокорной девушкой. Вчера вечером его мысли снова возвращались к Эвнике, настолько, что он, по возвращении домой, призвал к себе Тейрезия для разговора о ней.

- Эвнику наказали? - спросил Петроний.

- Да, господин, - ответил Тейрезий, и тут же добавил, словно оправдываясь, и даже, как бы, извиняясь, - Но я следил, чтобы кожу ей не испортили.

- Разве я больше ничего не приказал относительно ее? – озадаченно спросил его хозяин.

- Нет, господин, - с беспокойством отвечал смотритель.

- Ну что ж, хорошо, - с видимым облегчением произнес Петроний, и, неожиданно даже для самого себя, спросил: - Кто из рабов ее любовник?

- Никто, господин, - твердо ответил смотритель, несколько странно глядя на него, как человек удивляющийся тому, что зрячий не видит очевидного.

- Что ты о ней знаешь? – продолжал допытываться Петроний.

- Эвника по ночам никогда не покидает кубикул, - начал Тейрезий не очень уверенным тоном, - Там она спит вместе со старухой Акризионой и с Ифидой.

На этом месте Тейрезий замолчал, все так же странно глядя на своего господина.

Петроний вопросительно поднял брови, требуя продолжения рассказа, и Тейрезий продолжил:

- После твоего купанья, господин, она никогда не остается в бане. Другие рабыни смеются над нею и называют ее Дианой.

Его выразительный взгляд все также оставался вне внимания Петрония, который на мгновение задумался.

- Довольно, - молвил он, наконец, после непродолжительного молчания. - Мой родственник, Виниций, которому я нынче утром подарил Эвнику, не принял ее, стало быть, она остается дома. Можешь идти.

Но Тейрезий не ушел, а продолжил, дополнил сказанное об Эвнике, рассказав, что после ухода Петрония, девушка пришла к нему и сказала, будто знает человека, который может найти беглянку Лигию, причину душевных страданий Марка Виниция. Петроний приказал, чтобы этот за человек наутро ждал прихода трибуна, которого Тейрезий должен был попросить, от его имени, посетить его, Петрония, дом.

Петроний поймал себя на мысли, что все время невольно думает об Эвнике. Вначале он решил, что молодая рабыня, должно быть, хочет помочь Виницию найти Лигию лишь для того, чтобы ее не принуждали заменить Лигию в его доме. Но потом ему пришло на ум, что человек, которого Эвника пришлет, возможно, и есть ее любовник, и мысль эта почему-то была Петронию неприятна. Разумеется, был самый простой способ узнать правду - он мог приказать позвать Эвнику, но час был поздний, и после длительного пребывания у Хрисотемиды Петроний чувствовал себя утомленным. Ему хотелось поскорее лечь. Что он и сделал.

И теперь, на следующее утро после всех этих странных событий, разговоров и мыслей, имя Эвники вновь возникло в его голове. И Петроний чувствовал, что здесь дело вовсе не в том, что эта странная, одновременно покорная и необъяснимо строптивая девушка, сама принесла в своих руках нить, пройдя по которой, как по нити Ариадны, можно было добраться до решения загадки исчезновения Лигии. Он чувствовал, что сама Эвника и есть загадка, которую ему необходимо разгадать. Сейчас Петроний немного пожалел о том, что вчера не поинтересовался причиной ее необъяснимой строптивости. Но, с другой стороны, он не привык торопиться. И считал все произошедшее поводом для новых впечатлений. И еще он подумал, что Фонтей Капитон, предлагавший ему за Эвнику трех мальчиков из Клазомен, хотел ее купить чересчур дешево.

Едва Петроний успел одеться в унктории, как явился приглашенный Тейрезием Виниций. Трибун уже знал, что никаких вестей о пропавшей Лигии нет. Виниций и сам, перерядившись рабом, весь вчерашний день искал Лигию по всем закоулкам города, но не сумел найти ни малейшего следа, ни намека на след.

Поэтому, услыхав от Тейрезия, что есть человек, берущийся найти Лигию, Виниций сразу поспешил к Петронию и, второпях поздоровавшись, спросил, что это за человек.

- Скоро мы его увидим, - сказал Петроний. - Это знакомый Эвники, а она сейчас придет уложить складки моей тоги и сообщит о нем более подробно.

- Это та, которую ты вчера хотел мне подарить?

- Да, та, которую ты вчера отверг, за что, впрочем, я тебе благодарен, так как она…

Здесь Петроний на мгновение замолчал, подбирая слова, и затем продолжил:

- Она, пожалуй, лучшая вестиплика в городе.

Едва он договорил, как Эвника действительно появилась и, взяв с инкрустированного слоновой костью стула тогу, развернула ее, чтобы набросить на плечи Петрония. Лицо у нее было спокойное, в глазах светилась радость.

Петроний внимательно на нее посмотрел и нашел, что она очень хороша. Когда же она, запахнув на нем тогу, стала укладывать ее складки, то и дело нагибаясь, чтобы их выровнять сверху донизу, он заметил, что руки у нее дивного цвета бледной розы, а грудь и плечи отливают нежными тонами перламутра или алебастра.

- Эвника, - сказал он, - пришел уже тот человек, о котором ты вчера говорила Тейрезию?

- Да, господин.

- Как его зовут?

- Хилон Хилонид, господин.

- Кто он?

- Он врач, мудрец и прорицатель, он умеет читать судьбы людей и предсказывать будущее.

- А тебе он тоже предсказывал будущее?

Эвника залилась румянцем, от которого порозовели даже ее уши и шея.

- Да, господин.

- Что ж он тебе напророчил?

- Что меня ждут боль и счастье.

- Боль досталась тебе вчера от рук Тейрезия, значит, и счастье должно прийти.

- Оно уже пришло, господин.

- Какое же?

И она прошептала.

- Я осталась здесь.

Петроний положил руку на ее золотистую голову.

- Ты нынче хорошо уложила складки, Эвника, я тобою доволен.

От прикосновения его руки глаза у нее вмиг затуманились слезами счастья, учащенное дыхание заволновало грудь.

В это мгновение, перед нею пронеслись все те месяцы, что она, попав в этот дом с рынка рабов, служила Петронию. Как почувствовала учащенное сердцебиение, в первый раз увидев своего господина. Как была счастлива, когда Тейрезий, по своему добрый, справедливый и вежливый критянин, обратил внимание на ее изящные ловкие пальцы и определил ее в вестиплики, ведь это означало максимальную близость к телу того, кого она любила! Как наслаждалась она утренней церемонией укладки складок его одежды! Как радовалась моментам, когда ее вызывали прислуживать Петронию после омовения! Ведь она могла, не скрывая взора, любоваться телом любимого человека, и даже порою прикасаться к нему…

Вот только была ли сама Эвника для него человеком?

Видел ли он ее вообще?

Он смотрел на нее, но не видел ее и не слышал. Не видел ее влюбленных глаз, не слышал ее судорожных вздохов, не реагировал на ее дрожащий голос, которым она отвечала на его редкие обращения. Право, любая из гемм его коллекции была для Петрония важнее, чем бесправное и бессловесное красивое «тело», посмевшее в него влюбиться.

«Animal impudens (бесстыдное животное)!» - так высказывался он, цитируя Сенеку, о женщинах. О патрицианках.

Рабыня, с его точки зрения, не заслуживала и этого, весьма нелестного, эпитета.

В доме Петрония все рабы шептались о странностях Эвники. Многие, видя, как она меняется в лице в присутствии их господина, понимали причину. И качали головой. Не было случая, чтобы «Арбитр изящества» всерьез увлекся рабыней из своего дома. Сам Тейрезий сочувствовал ей, огорчался при виде ее томлений, но не решался обратить внимание господина на несчастную влюбленную рабыню.

Два дня назад Эвника совершила странный поступок.

В отсутствие господина его рабы позволяли себе определенные чувственные вольности. Тейрезий этому не препятствовал, так как сам нередко принимал участие в подобных развлечениях. Догадывался о них и Петроний, но, как человек снисходительный и не любивший наказывать, смотрел на это сквозь пальцы.

Тогда, оставшись одна, после ухода всех желающих развлекаться в направлении лаконика, Эвника взяла выложенный янтарем и слоновой костью табурет, на котором только что сидел Петроний, и осторожно поставила его возле статуи своего господина, стоявшей в унктории, комнате для умащивания маслом.

Ункторий был весь залит солнечными лучами и сиял цветными бликами, игравшими на радужном мраморе, которым были отделаны стены. Эвника встала ногами на табурет и, оказавшись вровень со статуей, вдруг обвила ее шею руками; затем, откинув назад свои золотистые волосы и прижимаясь розовым телом к белому мрамору, страстно припала губами к холодным устам Петрония.

Право, растрогать эту статую было бы легче, чем тронуть теплотой безответной любви несчастной девушки сердце того, кто послужил скульптору моделью.

И все же, несмотря на такую безответность нежных чувств, Эвника по-прежнему смотрела ему в глаза покорно и восторженно.

Но Петроний на это не обращал никакого внимания.

До вчерашнего дня, когда, напуганная перспективой быть отданной для ласк, пусть красивому жесткой воинской красотой, но нелюбимому ею Марку Виницию, Эвника решилась на открытый бунт, отказавшись исполнить приказ своего любимого господина идти в дом Виниция и развлекать его там своим телом.

Она рисковала. В Риме непокорность воле хозяина каралась жестоко. Власть господина над «телами» была абсолютной, и единственное, что ее ограничивало, это здравый смысл и нежелание портить собственное дорогостоящее имущество.

Она молила оставить ее в доме, и, если будет на то воля господина, бить ее плетьми каждый день. Петроний мог просто приказать буквально исполнить ее просьбу, и убить ее таким истязанием за несколько недель.

А мог приказать один раз жестоко бичевать свою строптивую рабыню для примера всем остальным. Так, чтобы от былой красоты ее тела остались одни воспоминания.

Или приказать бичевать ее так, чтобы крики, жуткие корчи и мучительная смерть истязуемой стали жестоким предостережением всем, кто посмеет воспротивиться воле своего господина.

Петроний оказался неожиданно добр. Или просто был удивлен. Он впервые заметил свою рабыню и решил обойтись с нею милосердно. Как он это понимал.

И приказал Тейрезию отхлестать ее плетьми. Немного, для острастки. Всего двадцать ударов. С оговоркой «не портить кожи».



Эвника запомнила каждое мгновение своего наказания, хотя смотритель дома сделал все, чтобы, по возможности, смягчить то, что было ей назначено ее господином.

Тейрезий привел Эвнику в эргастул, где в одном из помещений, освещенном боковым окном, выходившим во двор, над рабами Петрония проводились телесные наказания. Керигий, старший экзекутор, поднял глаза на смотрителя дома, встал со скамьи, на которой обычно пороли рабов, и поклонился.

- Господин приказал дать Эвнике двадцать ударов плетью.

- Какой? – негромким безразличным голосом спросил экзекутор, - Многохвосткой, веревочной или кожаной?

- Кожаной, в один хвост, легкой, - указал Тейрезий, и многозначительно добавил: - Господин приказал не портить ей кожу.

- Будет исполнено, - все так же равнодушно ответил Керигий, странная служба которого довела его до состояния исполнителя, бездумно выполняющего свою работу. Он не получал удовольствия от страданий своих жертв, но и не сочувствовал им. Впрочем, он всегда действовал так, как ему приказывали, и никогда не ошибался в степени строгости или жестокости требуемого наказания, к которому Тейрезий, или, как сейчас, сам Петроний, приговаривали рабов. Тем не менее, Тейрезий остался, чтобы проследить за исполнением наказания над одним из самых красивых «тел» дома Петрония, а заодно и полюбоваться этим «телом».

Тейрезий сочувствовал Эвнике. У него не было к ней ни капли вожделения, хотя предстоящее зрелище сечения обнаженного тела девушки его волновало. Несмотря на свою огромную власть в доме, он оставался честным и порядочным человеком, и это понимал и ценил сам его хозяин. Смотритель дома Петрония ни в какой мере не желал ласк или иного внимания Эвники, считая ее глубоко несчастной из-за безнадежности ее чувств. Тейрезий знал, как и многие в доме Петрония, о ее безответной любви, но не питал по поводу ее перспектив никаких иллюзий.

Сейчас ему хотелось поскорее закончить с тягостной процедурой экзекуции, которая, наверняка, не случилась бы, будь Петроний хоть чуточку внимательнее к той, которой предстояло встать у находившегося в углу столба.

- Разденься, - распорядился Тейрезий.

Эвника покорно расстегнула пояс, положила его на скамью. Затем отстегнула бронзовые аграфы, скреплявшие на плечах ее тунику. Легкое одеяние из тончайшей шерсти скользнуло вниз, обнажив то самое «тело», которое каждый день видел и не замечал Петроний. Эвника, прикрыв левой рукой грудь, повернувшись к мужчинам боком, изящным движением вышла из кольца упавшей ткани, подняла ее правой рукой и положила на скамью. Потом, выпрямившись, стыдливо прикрыла правой ладонью низ живота.

- Подойди к столбу! – негромко, но твердо приказал Тейрезий, любуясь красотой девушки.

Эвника, неловко ступая, по-прежнему прикрываясь, и поворачиваясь боком к зрителям, подошла к темному дереву. Дереву, поверхность которого была отполирована телами ее предшественниц, получавших здесь, каждая свою, назначенную господином, порцию страданий. Потом девушка обхватила руками столб и прижалась к нему всем телом.

- Привяжи ее! – распорядился Тейрезий.

Экзекутор, подойдя к столбу, у которого стояла Эвника, молча связал ей руки и прикрутил обмотанные веревками кисти к цепи, свисавшей другой стороны столба для бичевания. Теперь стройное тело девушки, вытянувшись, странно белело на фоне темного дерева, которое она обнимала. Экзекутор взял однохвостую плеть и встал около столба.

- Как бить? – спросил он, - По заду, или по спине?

- По заду, - помедлив мгновение, ответил Тейрезий, оценив красоту и грациозную позу привязанной вестиплики, и добавил со значением одно слово: - Аккуратно.

Экзекутор понимающе кивнул, и, подняв плеть, приготовился нанести первый удар.

- Начинай! – приказал Тейрезий.

Плеть свистнула и обожгла ягодицы девушки. Эвника со стоном вжалась в дерево столба.

- Один! – засчитал удар Тейрезий, и, видя, как напряженно стоит девушка, приказал ей: - Расслабь тело!

Эвника попыталась расслабиться, вздохнула и чуть повернула лицо, так, что Тейрезию стал виден ее изящный профиль и слезинка, замершая около уголка глаза.

Тейрезий кивнул экзекутору, и тот нанес второй удар. Девушка застонала горомче.

- Два! – произнес смотритель дома.

Эвника тяжело вздохнула, и постаралась с достоинством терпеть наказание дальше. Экзекутор стегал, высекая из груди привязанной к столбу девушки вначале громкие стоны, а под конец наказания и вскрики. Боль захлестывала ее. Гибкий кончик плети обжигал ягодицы. Экзекутор аккуратно, как и требовал Тейрезий, клал жгучие красные полосы на тело обнаженной девушки. Ягодицы Эвники вздрагивали, сжимались и разжимались. Тейрезий жадно глядел на редкое зрелище сечения столь красивого «тела», не забывая засчитывать очередной удар. Наконец, он произнес «Двадцать!», и девушка замерла, тихо всхлипывая.

- Развяжи ее! – приказал Тейрезий.

Керигий освободил заплаканную высеченную девушку, тут же прикрывшую руками свою наготу и повернувшуюся к мужчинам боком, продемонстрировав исполосованный красным зад. Тейрезий подал ей одежду. Эвника быстро оделась, застегнула пояс, и, смахнув слезы, молча поклонилась смотрителю дома.

- Идем, - произнес Тейрезий и увел наказанную девушку из эргастула.

По дороге он на ненадолго остановился у небольшого фонтанчика, журчавшего во дворе, посмотрел в ее, все еще мокрые глаза, и приказал:

- Умойся!

Эвника послушно умылась и Тейрезий спросил ее:

- За что господин рассердился на тебя?

- Господин приказал мне идти в дом его родственника Виниция. Я отказалась, - последовал честный и потрясающий своей нелогичностью ответ.

- Ты сошла с ума! – изумленно воскликнул Тейрезий. – Господин весьма благоволит к тебе, раз поступил столь милосердно! В другом доме тебя бы засекли в эргастуле до полусмерти.

- Я не могла, - тихо произнесла Эвника. – Прости меня. И спасибо тебе. Ты очень добрый человек, раз позаботился о том, чтобы меня не мучили.

- Это господин приказал наказать тебя как можно мягче. Не забудь поблагодарить его.

- Не забуду… - тихо произнесла Эвника.



Эвника действительно не забыла, что Петроний был к ней милостив, в том смысле, как он сам это понимал. И, как только Тейрезий освободился, рассказала ему о Хилоне Хилониде, который мог бы оказать услуги Марку Виницию в поисках Лигии.

И этот Хилон Хилонид пришел по ее просьбе в дом Петрония этим утром.

Когда Петроний и Виниций, вошли в атрий, он, при их появлении, отвесил глубокий поклон. Петроний вспомнил о своем вчерашнем предположении, что это, возможно, любовник Эвники, и улыбнулся. Стоявший перед ним человек был жалок и смешон. Он был не стар, но очень неухожен. Петроний успокоился и выслушал его предложения по поиску Лигии. Потом, согласившись принять его услуги, Петроний поинтересовался на всякий случай, откуда этот то ли философ, то ли врач и гадатель, знает Эвнику? Хилон ответил, что девушка приходила к нему за советом по любовному делу. Прекрасная вестиплика хотела излечиться от безответной любви. Однако, этот киник, стоик, и, одновременно, перипатетик, склонный к вину, дал ей амулет, который принесет ей взаимность, естественно, за хорошую плату. Петроний посмеялся, хотя слова про безответную любовь прекрасной рабыни неприятно кольнули его сердце…

Хилон тотчас отправился на розыски, и Виниций получил надежду на возвращение его возлюбленной. А Петроний снова подумал об Эвнике, которая прошла вдалеке по галерее.



День прошел как всегда, в письмах, беседах и прочих обыденных хлопотах. Но Петроний снова и снова вспоминал вчерашнее. И больше всего беспокоило его воспоминание о золотоволосой девушке, лежавшей у его ног, с благодарностью целовавшей край его тоги за то, что он приказал ее высечь вместо изгнания.

Вечером Петроний снова не находил себе места. Мысли об Эвнике осаждали его ум. Он все время возвращался к странностям поведения своей вестиплики прошлым утром, и к этому восторженному выражению лица девушки, которое он увидел, когда сегодня, перед приходом Хилона, похвалил ее и положил руку на ее золотистые волосы. При воспоминании об этом, Петроний внезапно почувствовал те самые ощущения на своей правой ладони, как будто снова тронул мягкие волосы своей рабыни. И он пожалел, что второпях ограничился всего лишь этим мимолетным касанием. Ему захотелось гладить эти волосы обеими руками, потом перейти на изящные черты лица девушки, провести ладонью по ее гибкой шее, и…

Петроний ощутил приступ раздражения. Он понял, что испытывает к Эвнике не просто что-то вроде телесного вожделения. Все было иначе. Не так, как с Хрисотемидой, или с другими женщинами, которых в его жизни было немало. Эвника была совсем другой. И ему странно было чувствовать нарастающее желание взаимности от ничтожной рабыни, которую он в любую секунду мог взять силой.

Но…

Петроний понял, что телесного обладания ему будет мало. Он желал чувств от того «тела», которое все время было в его власти. И Петроний, с внезапно нахлынувшей яростью, вспомнил, как промолчала высеченная рабыня на его вопрос о том, кто из рабов ее любовник. И Петроний твердо решил узнать его имя, и удалить под благовидным предлогом. Странно, но его уже даже не раздражало, а просто оскорбляло наличие соперника в собственном доме. Соперника, ради которого Эвника без колебаний пошла на открытый бунт против своего законного владельца, и даже будучи наказанной, оставалась ему верна. Он понял, что восхищается преданностью девушки, и завидует тому, кто был ее, этой преданности, удостоен.

Раздражение от уколов ревности пересилило иные его чувства, и Петроний решил вызвать к себе Эвнику для объяснений.

Несмотря на поздний час, Эвника пришла быстро. Видно было, что она еще не ложилась. Лицо девушки было спокойным, но за этим внешним спокойствием угадывалось скрытое волнение. Она встала перед своим господином, и, изящно поклонившись, замерла в ожидании распоряжений.

- Зажги свет, - приказал Петроний.

Девушка молча взяла масляную лампу, стоявшую на столике у ложа Петрония, и зажгла несколько светильников, стоявших в разных концах комнаты. Стало гораздо светлее.

Эвника поставила лампу на место и, выпрямившись, вопросительно посмотрела на своего хозяина.

- Разденься! – неожиданно хриплым от волнения голосом, произнес Петроний.

Девушка испуганно на него посмотрела, потом дрожащими руками расстегнула пояс и освободилась от одежды. Она встала перед Петронием, обнаженная, прекрасная, совершенно не пытаясь как-нибудь прикрыться. Петроний встал, подвел ее ближе к свету. Внимательно осмотрел ее плечи, грудь, потом повернул ее спиной и мягко провел по задней части тела Эвники, от плеч до бедер.

- Тебя стегали по заду, или по спине? - осведомился ее повелитель.

- По заду, - тихо ответила девушка и добавила: - Не беспокойся, господин, следов от плети на моем теле не осталось. Тейрезий проследил за исполнением твоего приказа, чтобы кожу мне не испортили. Спасибо тебе за твою милость!

- Я рад, что Тейрезий точно исполнил мое приказание, - промолвил Петроний, взял Эвнику за руку, подвел ее к своему ложу и присел на него.

- Присядь рядом! - повелительным жестом указал он рядом с собой.

Девушка, по-прежнему обнаженная, присела на краешек постели римского патриция.

- Смотри мне в глаза и отвечай честно, - спокойно, но твердо произнес Петроний. Эвника подняла на него чистые голубые глаза, и Петроний поразился их выражению.

Любовь… Это одно слово, которое может описать тот свет, который он увидел.

Любовь…

К кому?

Петроний вновь ощутил приступ ревности к своему счастливому сопернику, и начал допрос Эвники издалека.

- Тебе было больно? – тихо спросил он ее, имея в виду то, что произошло вчера утром в эргастуле.

- Да, господин, - чуть дрогнувшим голосом ответила Эвника.

- И страшно? – продолжил вопросы Петроний.

- Страшно, господин, - подтвердила рабыня.

- Ты поняла, за что тебя наказали? – спросил, глядя ей в глаза, Петроний, - За какую провинность?

- Я отказалась исполнить твой приказ, господин, - твердо, не опуская глаз ответила Эвника, - Ты пожелал видеть меня в доме трибуна Виниция, а я посмела тебе перечить.

- Ты правильно поняла, - кивнул Петроний, - Тогда скажи, почему ты не исполнила приказ после наказания?

- Я думала, ты передумал, господин! – теперь Эвника смотрела на него глазами, в которых застыл ужас. Петроний понял, что она смертельно боится быть изгнанной из дома.

- Успокойся, - внушительно произнес Петроний, - Виниций не принял тебя. И я теперь никогда (Петроний со значением выделил это слово) тебя не отпущу!

- Благодарю тебя, господин! – Эвника бросилась перед ним на колени и поцеловала его руки.

- Мы не закончили, Эвника! - Петроний взял ее лицо в руки и властным движением заставил глядеть ему прямо в глаза.

- Я слушаю, господин! – глаза Эвники сияли восторгом и благодарностью.

- Ответь, Эвника, только честно, - Петроний сурово поглядел на нее, - Если бы я не передумал, и пригрозил бы вновь послать тебя под плеть, ты пошла бы в дом Виниция?

- Нет, господин, - Эвника со слезами на глазах покачала головой, - Ни за что!

- А если бы это продолжалось снова и снова? Если бы я счел твою дерзость несносной и приказал бы бичевать тебя до смерти?

- Я умерла бы в твоем доме, - чуть слышно прошептала Эвника, - Под твоей крышей.

- Ты так его любишь? – задал коварный вопрос Петроний.

- Да, господин! – Эвника, стоящая на коленях, вновь припала к его рукам своими устами.

У Петрония заныло сердце. Это была уже не просто зависть, а смесь зависти и отчаяния, оттого, что эта безграничная преданность и светлая любовь принадлежат не ему.

Впрочем, насчет преданности…

- Желаешь ли ты служить мне? – тихо спросил Петроний.

- Больше всего на свете! - восторженно выдохнула коленопреклоненная девушка, поставив вопрошающего в тупик экзальтированным тоном своего ответа.

Петроний решил зайти с другой стороны, чтобы, усыпив бдительность девушки, все же выведать имя того, кого уже готов был убить собственными руками.

- Почему другие рабыни называют тебя Дианой? – спросил он.

- Я девственница, - тихо призналась Эвника, - И я не…

Здесь она замолчала и опустила глаза, боясь открыть чужую тайну.

Петроний улыбнулся.

- Я знаю о тех шалостях, что позволяют себе слуги в моей бане, - спокойно сказал он, - И не собираюсь требовать у тебя имена тех, кто в этом непотребстве участвует.

- Не карай их, господин! – попыталась защитить его подвластных Эвника, - У них не так много поводов для наслаждений…

- Обещаю, - вздохнул Петроний, - И все же, скажи, почему ты, при твоей красоте (Петроний мягко погладил рукой ее обнаженное плечо), до сих пор не разделила ложе с тем, кого ты так страстно любишь?

Эвника странно, почти с вызовом, поглядела ему в глаза, и, покачав головой, ответила с каким-то горьким выражением в голосе:

- Я не открылась ему, господин. Он ничего не знает.

«И не узнает!» - ликующе пронеслось в голове Петрония. Вслух же он произнес:

- Отчего ты не открылась ему? В чем причина твоей робости?

Эвника опустила глаза и промолвила:

- Он не видит меня. И не слышит. И никогда не полюбит…

- Так назови мне его имя! – вспылив, Петроний, нагнувшись, твердо взял Эвнику за плечи и требовательно посмотрел ей в глаза. - Кто этот слепец, что не видит столь изысканной красоты? Кто может не услышать биения столь отважного и нежного сердца? Кто этот несчастный?!

Эвника покачала головой и опустила очи долу.

Петроний чуть успокоился, и, отпустив плечи девушки, взял ее руки в свои, и твердо произнес:
- Назови мне его имя, и я заставлю его помнить о тебе всю жизнь!

«Всю, сколько ее у него останется!» - мысленно добавил он про себя, уверенный, в том, что, уничтожив презренного соперника, после тайной расправы над ним, сможет приблизить и влюбить в себя эту, нет, не рабу, золотоволосую богиню.

Коленопреклоненная Эвника подняла голову, взглянула ему прямо в глаза, и твердым голосом произнесла имя, поразившее его в самое сердце

- Петроний.

- Кто? - тихо переспросил ее господин, не веря своим ушам.

- Петроний Арбитр, - также твердо глядя ему в глаза, ответила Эвника.

- Ты хочешь сказать, что любишь меня? – Петроний был поражен, - Прекрасная Эвника, золотоволосая богиня! Сколько же ты мучаешься от неразделенной любви?

- С того дня, как появилась в твоем доме, - с достоинством ответила его рабыня, - Но я не мучилась. Я была счастлива тем, что служу тебе.

- И ты отказалась идти в дом Виниция…

- Я люблю тебя, господин, - тихо произнесла Эвника, - Тебя, а не твоего родственника.

- И это я сам, за твою любовь ко мне, послал тебя под плеть… - Петроний покачал головой, понимая всю жестокость своего поступка. – И ты не обижена?

- Тейрезий сказал, что ты поступил со мною милосердно, - заметила Эвнка, - Он сказал, что в другом доме меня бы засекли в эргастуле до полусмерти. Мне не на что обижаться, раз я жива и могу говорить тебе все это, и мое тело не раздражает тебя зрелищем шрамов от бича.

- Больше этого с тобою никогда не случится! – решительно произнес Петроний, - Тебя никогда не коснется ни рука, ни плеть экзекутора! Если ты действительно провинишься, я сам накажу тебя. Накажу так, как сочту нужным.

- Благодарю тебя, мой господин! – Эвника вновь поцеловала его руку. – Удары от тебя это честь для твоей рабыни.

- Я постараюсь воздержаться от воздания чести твоей красоте столь странным образом, - улыбнулся Петроний, - Хотя я знаю нескольких августиан, которым нравится ласкать высеченных девушек.

- Если хочешь, я принесу розги или плеть, - по-прежнему, стоя на коленях, тихо произнесла Эвника. – Возможно, ты все еще сердишься на меня… Так накажи меня своими руками. Я буду рада этой боли.

- Не стоит, - покачал головой Петроний, и нежно провел по ее плечу. – Ты божественно красива. И мне неловко, что ты пострадала.

- Не говори так! – глаза Эвники блестели слезами. – Я благословляю тот миг, когда ты приказал меня высечь! Ведь иначе бы ты никогда не заметил, что я тебя люблю!

- Я был слеп, - произнес Петроний, - Прости меня…

Вместо ответа, девушка прижалась лицом к его рукам, и замерла в этом положении. Петроний замер, боясь пошевелиться и спугнуть странное ощущение счастья, переполнявшее его.

Он не помнил, сколько времени продолжалось стояние на коленях прекрасной вестиплики. Он любовался изящными линиями ее спины, округлыми ягодицами, на которых, к счастью, уже не осталось следов вчерашнего наказания. И все не хотел прерывать эту странную сцену. И все же…

- Эвника! - тихо позвал Петроний.

- Да, господин? - отозвалась девушка, подняв к нему свое прекрасное лицо.

- Я хочу, чтобы ты осталась. На эту ночь, и на все последующие… На все мои ночи, сколько их будет в моей жизни!

- Я люблю тебя, господин! – Эвника всем телом прижалась к нему.

- Я люблю тебя, моя богиня! – прошептал Петроний, гладя ее нежную кожу, чуть блестевшую в пламени ламп…

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

… Дни летели за днями, а Петроний никак не мог насытиться ласками своей Возлюбленной. Эвника не была «искусна в любви», но своей готовностью исполнить любое его желание, услужить ему телом и душой, покорила его сердце. Особенно после недавней истории с мурринской чашей…

- Эвника! – приказал в то утро Петроний, - Принеси из моего таблинума чашу для вина.

- Будет исполнено, мой господин! – с улыбкой произнесла его золотоволосая богиня, сладостным вздохом выделим слово «мой». И направилась в таблинум.

Через несколько мгновений, Петроний услышал звон разбитого стекла.

Встревоженный и недовольный, он проследовал в таблинум, и обнаружил там свою богиню, в растерянности стоящую на коленях и перебирающую осколки разбитой чаши.

Этот сосуд, один из двух подобных редкостей в его коллекции, стоил баснословно дорого. И Петроний всегда ценил его больше, чем любую из своих рабынь, или иных вещей своего дома. И вот, эта драгоценность была безвозвратно утрачена.

Но в то мгновение, когда он застыл на пороге, он смотрел не на разбитую вещь, когда-то бывшую предметом его странного тщеславного вожделения. Он смотрел на свою Эвнику, в отчаянии пытающуюся собрать осколки в подобие испорченного предмета. И в ужасе осознал, что по рукам ее струится кровь. Ее кровь…

Для него больше не существовало ни драгоценной чаши, за которую было выложено целое состояние, и которая была только что разбита. Ни того странного упоения коллекционера, обладающего редкой вещью, которое было с нею связано. Петроний испытал ужас оттого, что Эвника пострадала от этих осколков. Подбежал. Поднял ее на ноги. Удержал девушку от попыток вновь упасть на колени, уже перед ним. Заставил бросить на пол те самые острые куски стекла, что порезали ее пальцы. Кликнул лекаря. Вручил рыдающую девушку его попечению. И только потом посмотрел на пол, где среди остатков баснословно дорогой вещи виднелись пятна крови его Возлюбленной. И кровь была куда ярче цветного стекла…

Сейчас он не чувствовал к разбитой чаше, одному из самых ценных предметов его коллекции, ничего кроме отвращения. Петроний в раздражении приказал убрать осколки, не забыв посоветовать рабыне, пришедшей исполнить его приказ, быть аккуратной. Странная забота удивила девушку, но Петроний уже спешил в комнату Лекаря.

Грек Симонид вышел ему навстречу.

- Что с ней? – отрывисто спросил Петроний про Эвнику.

- Ничего страшного, господин, - Лекарь сделал успокаивающий жест руками, - Эвника в порядке. Она просто порезала себе пальцы. Я уже остановил кровь и наложил повязки. Только…

- Что «только»? Говори! – требовательно произнес Петроний.

- Она все время плачет. Боится, что ты… Господин! Будь милосерден к ней! Она ведь не хотела ее уронить!

- О чем ты? – нахмурился Петроний, и тогда до него дошел весь смысл слез и ужаса, застывших в глазах Эвники, когда он вошел в таблинум. И только тогда Петроний понял, почему девушка, сжимавшая окровавленными руками осколки чаши, хотела упасть перед ним на колени.

Грек, боясь вспышки гнева своего господина, опустил глаза.

- Ах, ты о чаше? – спросил Петроний, и, не дождавшись ответа, уже совершенно спокойно, произнес, - Не бойся, я буду милосерден к Эвнике. Ей нечего бояться. Да и тебе тоже. Спасибо, что справился с ее ранами. Дай ей анисовых капель, и, как только она успокоится, пришли ее ко мне.

Спустя некоторое время, Эвника, опустив голову, несмело вошла в таблинум. Петроний ждал ее, сидя на инкрустированном слоновой костью табурете, обозначаемом у римлян словом subsellium. Подойдя к нему своей изящной походкой, девушка медленно опустилась перед ним на колени. Голова ее осталась склоненной. Руки девушки были перевязаны чистыми белыми бинтами. Петроний наклонился и поднял за подбородок лицо Эвники. Улыбнулся ей. Но его золотоволосая богиня глядела на него глазами, в которых застыли слезы.

- Что с тобой, богиня? – спросил ее Петроний.

- Прости меня, господин! – с чувством произнесла Эвника, - Прикажи меня бичевать, только прости!

- Я не сержусь, - Петроний ласково погладил ее по щеке, - Вовсе не сержусь на тебя. Жаль только, что ты поранила руки. Но Симонид сказал, что все обойдется, и порезы несерьезны. Хвала богам и его умению Лекаря!

- Ты не прогонишь меня? – Эвника смотрела на него со странной смесью мольбы и надежды.

- Никогда, - твердо ответил Петроний.
Девушка коснулась губами его руки, и он ощутил приступ нежности к своей рабыне, которую уже боготворил. Затем, Эвника посмотрела ему в глаза, и тихо сказала:

- Господин, накажи меня.

Ее глаза не просили, они требовали искупления. И Петроний не знал, как ему поступить. Пожалуй, впервые в жизни он растерялся, видя глаза Женщины. Женщины, желающей Страдания.

Петроний молчал.

Не слыша ответа, Эвника продолжила свою речь.

- Господин! Я разбила твою драгоценность. Я виновата. Ты должен меня наказать. Прикажи бичевать меня, чтобы всем рабам в доме неповадно было тебя огорчать.

- Нет, - твердо сказал Петроний, - Я поклялся, что твоего тела не коснется плеть экзекутора. Не бойся, я не нарушу своего слова.

И тогда Эвника, глядя ему в глаза, медленно, отчетливо произнесла слова, приведшие его в восхищение храбростью собственной рабыни:

- Господин! Я отказываюсь от своей привилегии. Я возвращаю тебе твое Слово, и освобождаю тебя от данных мне клятв.

Петроний восхищенно покачал головой и приказал:

- Позови Тейрезия.

Эвника встала, низко поклонилась, и вышла из таблинума.

Вернувшись вместе с критянином, она вновь опустилась на колени, склонив голову, и ожидая решения своей участи.

- Тейрезий! – сурово произнес Петроний, - Эвника сегодня провинилась, и заслуживает наказания.

- Да, господин, - произнес, тяжело вздохнув, Тейрезий.

- Пусть принесут розги. Я накажу ее сам.

- Будет исполнено – Тейрезий поклонился и вышел.

Эвника осталась коленопреклоненной. Петроний подошел к ней, и, нагнувшись, взял в руки ее перевязанные бинтами кисти. Эвника подняла на него глаза и восхищенно посмотрела ему в лицо.

- Господин, ты воздаешь мне честь! – сказала она.

- Да, моя богиня, - ответил Петроний, - Я воздам тебе эту честь, раз ты этого хочешь.

- Хочу, господин! – с каким-то восторгом произнесла Эвника. - Накажи меня!

- Ты не боишься боли? – Петроний погладил ее по лицу. – И не страшишься моих ударов?

- Нет, господин! – твердо ответила Эвника. - Наказывай меня как должно! Я буду счастлива принять твои удары!

- Да будет так, - тихо произнес Петроний.

Вошла Ираида, внеся сосуд, в котором вымачивались длинные зеленые прутья. Петроний жестом отпустил ее и повернулся к Эвнике.

- Встань и разденься, - мягко произнес он.

Эвника без слов повиновалась, поднялась с колен, расстегнула пояс, сняла тунику, и положила свою одежду на роскошно отделанный табурет. Грудной и набедренной повязки девушка не носила. Петроний любил услаждать свой взор, любуясь ее совершенными формами через полупрозрачную косскую ткань, цвет которой дивно гармонировал с цветом кожи его Возлюбленной. Теперь обнаженная и бесстрашная, Эвника стояла перед ним в готовности к жестокому наказанию.

- Отодвинь от стены, - указал Петроний на стоявшее в таблинуме ложе, предназначавшееся для отдыха и чтения.

Эвника исполнила его приказание, и замерла в готовности услышать дальнейшие распоряжения своего господина.

- Ложись, божественная! – Петроний чуть-чуть улыбнулся и указал на изысканно украшенное ложе. - Это место достойно твоего прекрасного тела!

Эвника с нежной улыбкой легла на драгоценную мебель. Ее изящное тело смотрелось, на фоне резных и инкрустированных узоров, как картина в изысканном обрамлении. Эстетство ее господина, Арбитра изящества, проявилось и в этом жесте.

Петроний придвинул к ложу инкрустированный табурет, из числа стоявших в таблинуме, присел на него. Прекрасная головка Эвники покоилась на небольшой подушке. Ее лицо было повернуто к своему господину, а в глазах…

А в глазах лежащей обнаженной девушки, изготовившейся для жестокого телесного наказания, не было ни страха, ни даже робости. Только любовь к тому, кто будет высекать из ее души слезы и крики. Петроний гладил изящные черты лица своей отважной рабыни, а Эвника наслаждалась этими мгновениями покоя и улыбалась спокойной и счастливой улыбкой, как будто эти ласки будут продолжаться вечно.

Наконец, Петроний решил поговорить с нею о предстоящем.

- Эвника, - тихо произнес он. – Я не буду тебя привязывать.

- Как пожелаешь, мой господин, - Эвника казалась безразличной к обстоятельствам будущего истязания. Казалось, она живет только этим мгновением счастья! А то, что случится через минуту, вся эта жгучая боль, обещанная ей строгим господином, ее ничуть не волнует и, естественно, не пугает.

- Но сечь тебя я буду сильно, - продолжил Петроний.

- Это твое право, - безмятежно отозвалась его покорная обнаженная рабыня.

- Тебе будет больно. Ты можешь стонать, кричать и плакать, сколько захочешь, - Петроний безуспешно пытался вызвать в девушке отголоски страха, желая услышать, и немедленно удовлетворить сколь угодно завуалированную просьбу о снисхождении, желая иметь хотя бы ничтожный повод для ее прощения, или превращения возможного истязания в чисто символическое наказание.

- Ты бесконечно добр, мой господин, - Эвника нежно прикоснулась к его пальцам губами.

- Я хочу, чтобы ты знала, - Петроний не терял надежды смягчить ситуацию, чтобы не мучить болью свою прекрасную упрямицу, - Ты можешь просить о смягчении ударов. Проси о перерыве наказания, о пощаде. Я дам тебе отдохнуть, или даже вовсе прекращу тебя сечь. Поверь, я вовсе не хочу твоих страданий.

- Ты не можешь простить меня, не наказав, – Эвника произнесла слова, свидетельствовавшие о том, что она больше погружена в странную заботу о нем, чем в собственные возможные страдания. - Все рабы в доме должны знать, что ты строго взыскиваешь за провинности, даже с меня! Пусть я твоя наложница, но я уничтожила драгоценную вещь, и заслуживаю наказания, иначе остальные рабы перестанут принимать твою волю как Закон.

- Мне безразлично мнение рабов о моих делах, - Петроний был недоволен тем, что его рабыня заботится о его престиже больше, чем он сам. – Я сам решаю, кто в моем доме достоин наказания.

- Тогда накажи меня, - тихо и спокойно ответила Эвника, - за то, что я опять посмела тебе перечить.

- Ты знаешь, что ты для меня дороже любой драгоценности, - Петроний, нагнувшись, поцеловал ее плечо. – Поверь, я буду аккуратен, и постараюсь не испортить твоей нежной кожи.

- Я буду гордиться следами от твоих ударов, - Эвника была вполне серьезна, - Не щади меня.

Петроний поднялся с резного табурета, и взял из вазы с розгами один прут. Потом подошел к месту наказания и еще раз взглянул на свою рабыню. Эвника вытянулась своим обворожительно прекрасным телом на изящно изукрашенном дереве. Ожидая удара, она сжала ягодицы, и взялась перевязанными руками за края ложа. При этом, она повернула в сторону Петрония свою изящную головку. Ее глаза глядели на него в безмолвной готовности принять боль из его рук.

Петронию частенько случалось распоряжаться о наказании рабынь. Не раз приходилось ему и непосредственно присутствовать при наказаниях «тел» женщин его фамилии, в том числе и достаточно красивых. И всегда Петроний наблюдал примерно одно и то же. Страх в глазах жертвы. Дрожащие руки. Униженные мольбы о пощаде… И слезы, еще до первого удара, в бессмысленной попытке разжалобить своего хозяина.

Эвника же вела себя так, что Петроний восхищался ее храбростью и странной рассудительностью все больше и больше. И это заставляло его медлить. К тому же, он испытывал известную робость, в которой боялся признаться даже себе самому. Петроний еще ни разу никого не наказывал собственноручно. И он всерьез опасался испортить кожу «тела», которое, столь неожиданно, стало ему дороже испорченной вещи.

И все же, Петроний, ощутив, что не стоит больше медлить, взмахнул лозой. Господин высек на нежной коже ягодиц своей любимой рабыни первую красную полосу…

Петроний наносил удары расчетливо, стараясь, чтобы следы на теле Эвники не пересекались. Стегал не торопясь, получая от церемонии наказания покорного его воле «тела» странное удовольствие. При каждом взмахе лозы нежные половинки зада Эвники вздрагивали. Прут впечатывался в них, потом зад девушки округлялся и расслаблялся снова. Эвника громко стонала, со слезами в голосе. Петроний не считал ударов, но когда на округлых ягодицах его рабыни красного стало больше, чем белого, его Возлюбленная начала громко вскрикивать. Эти искренние крики боли, несомненно, слышали в соседних комнатах дома, и Петроний, несмотря на то, что девушка так и не запросила пощады, решил прекратить истязание. Крики наказываемой не доставляли ему удовольствия, и он, наконец, отбросил очередной прут. Эвника, вылежавшая сечение не привязанная к ложу, расслабила тело, и замерла, все еще всхлипывая. Петроний вновь присел на инкрустированный табурет и стал ласково гладить тело девушки, проводя руками от ее нежных плеч, до бедер, задерживая ладони на высеченных, сверкающих горячими рубцами, ягодицах рабыни. Эвника постепенно перестала всхлипывать, наслаждаясь его мягкими прикосновениями. В глазах девушки все еще виднелись слезы, лицо покраснело, но было удивительно трогательным и, как ни странно, красивым. Петроний вытер слезы с ее нежных щек, и…

Эвника улыбнулась ему.

- Ты… простил меня, господин? – тихо спросила она.

Дыхание ее чуть прерывалось от запоздалых рыданий, но в голосе не было ни страха, ни обиды, лишь надежда на прощение.

- Я и не сердился, - Петроний был восхищен терпением и прекрасной покорностью своей рабыни, - Почему ты не попросила пощады? Ты ведь могла в любое мгновение прекратить свои страдания.

- Ты должен был наказать меня, как сочтешь нужным, - отозвалась Эвника, - я не могла позволить себе просить пощады. Мое наказание определяешь ты сам. Прости меня!

- Я прощаю тебя, Эвника, - с чувством произнес восхищенный Петроний.

И, помедлив добавил:

- И ты меня прости!

- За что, мой господин? – искренне удивилась девушка, приподнявшись на ложе.

- Мне…, - Петроний нежно погладил ее высеченные ягодицы, - Мне было приятно сечь тебя. Почти так же, как ласкать твое божественное тело…

- Я счастлива служить тебе, - произнеся эти слова, Эвника взглянула ему прямо в лицо своими нежно-голубыми глазами.

- Даже страдая? – Петроний погладил обнаженное плечо Эвники.

- Даже страдая, - странно улыбнулась его Возлюбленная, и добавила:

- Боль от твоих рук… Это совсем иначе. Не просто больно… Если тебе приятно сечь меня, секи сколько пожелаешь.

- Нет, - покачал головой Петроний, - твое тело заслуживает ласк, а не розог!

И он обратил внимание на кровавые пятна, выступившие на бинтах, которыми были обмотаны ладони Эвники. Укоризненно покачав головой, Петроний кликнул Лекаря. Эвника виновато улыбнулась…

…Лекарь просил оставить Эвнику в кубикуле, где он ухаживал за больными рабами. Петроний отрицательно покачал головой, и приказал уложить наказанную рабыню в его, Петрония, собственной спальне. Эвника пыталась, с мягкой улыбкой, протестовать, заявляя, что наказание от рук ее господина было вовсе не таким уж болезненным, а порезы, после новой перевязки, ничуть не мешают ей прислуживать своему хозяину. В ответ, Петроний, мягко погладив ее волосы, пообещал через некоторое время позволить ей подняться с ложа.

И он действительно позволил ей присутствовать в триклинии на ужине. Роскошно одетая, сияющая золотистыми волосами, Эвника возлежала рядом с ним, со счастливой улыбкой на устах. И о случившемся напоминали лишь повязки на ее ладонях…



Дни бежали за днями, декада сменялась декадой. Петроний был счастлив тем, что Эвника, добрая и преданная, находится рядом с ним. И единственное, что его тревожило, это ее приниженное положение в доме, никак не соответствовавшее тому значению, которое эта девушка имела для него.

Петроний знал, что над ним сгущаются тучи. Что Тигеллин, подлый прислужник императора, затеял интригу, в результате которой он, Петроний, должен быть повержен. И он понял, что недалек тот день, когда это может случиться.

Тогда и состоялся между ним и Эвникой странный разговор, который предварял реализацию уже принятого им решения. И предопределял Судьбу, и самого Петрония, и Эвники…

В тот день Петроний призвал к себе Эвнику, желая сообщить ей о том, что решил отпустить ее на свободу. Она пришла, вся лучащаяся своей нежной улыбкой, светлая и радостная. Петроний смотрел на Эвнику глазами эстета, восхищенного дивными формами, и любовника, для которого это дивное тело дышит любовью. Эвника, одетая в прозрачное фиолетовое платье, называвшееся "косской одеждой", сквозь которое просвечивало ее розовое тело, была и впрямь прекрасна, как богиня. Чувствуя, что ею восхищаются, и безгранично любя Петрония, всегда ожидая его ласк, она зарумянилась от радости, словно была не наложницей, а невинной девушкой.

- Что скажешь мне, моя Харита? - спросил Петроний, протягивая к ней руки.

А она, склонив перед ним свою златоволосую головку, ответила:

- Господин, пришел Антемий с певцами и спрашивает, желаешь ли ты сегодня его слушать.

- Пусть подождет. За обедом он споет для нас гимн Аполлону. Клянусь пафийскими рощами! Когда я вижу тебя в этом косском платье, мне чудится, будто стоит предо мной сама Афродита, прикрывшаяся лоскутком неба.

- О господин! - молвила Эвника.

- Иди ко мне, Эвника, обними меня крепко и дай мне твои уста. Ты любишь меня?

- Самого Зевса я не любила бы сильнее!

С этими словами она прижалась губами к его губам, трепеща от счастья в его объятьях.

- А если бы нам пришлось расстаться? - спросил Петроний после поцелуя.

Эвника с ужасом посмотрела ему в глаза:

- Как это понять, господин?

- Не пугайся! Видишь ли, возможно, мне придется отправиться в далекое путешествие.

- Возьми меня с собой! – Эвника по-прежнему смотрела на него преданным взглядом.

Он некоторое время любовался ею, а потом заговорил о том, что считал действительно важным для нее.

- Эвника! - произнес Петроний, - Скажи, чего ты хочешь больше всего на свете, из того, что я мог бы сделать для тебя?

- Ничего, - улыбнулась его златокудрая богиня, - просто быть с тобой рядом. Служить тебе. Любить тебя. И ничего больше.

- Я хотел бы отблагодарить тебя, - улыбнулся Петроний.

- За что? - глаза Эвники воззрились на него в недоумении.

- За то, что ты есть. За то, что ты рядом со мною. За то, что ты стала моим счастьем.

- Я хочу просто быть с тобой рядом. И ничего больше, - Эвника улыбалась, но в глазах ее появилась тревога.

- Я хочу отпустить тебя на свободу, - серьезно произнес Петроний.

Эвника изменилась в лице. Затем бросилась перед ним на колени и с мольбой протянула к нему руки.

- Господин! В чем я провинилась?! За что ты хочешь меня прогнать?

- О боги! - воскликнул Петроний. - Эвника! Поднимись, тебе не стоит так горевать.

- Господин! - Эвника по-прежнему была вне себя от ужаса. В глазах ее застыли слезы. - Верни меня в вестиплики! Прикажи меня бичевать! Но не прогоняй!

- О чем ты, золотоволосая? - Петроний наклонился и погладил свою рабыню по щеке. - Я вовсе не собираюсь тебя прогонять. Мне хотелось, чтобы ты была обеспечена, на случай, если меня не станет.

- Нет! - Эвника прижалась к его ногам и глянула на него снизу вверх. - Мне не нужна свобода от тебя!

- Не спорь, - Петроний терпеливо погладил ее по золотым волосам, - Я хочу, чтобы ты была свободна и счастлива.

- Для счастья мне не нужна свобода! – горячо запротестовала Эвника, - Только ты…

- Поверь, так будет лучше, - Петроний, вопреки обыкновению, не стал раздражаться на неповиновение, даже с уважением отнесся к столь трогательной преданности своей рабыни. – Пойми, я, увы, не вечен. Но мне будет приятно, за гладью Ахеронта, отделяющего Мир Живых от Мира Мертвых, думать о том, что столь совершенное человеческое существо, как ты, живет в довольстве и достатке.

- Я не смогу жить без тебя, - серьезно сказала Эвника, - И я не хочу, чтобы ты без меня уходил в Мир Мертвых. Я последую за тобой.

- Не глупи, - Петроний попытался рассердиться, но его сердце почему-то предательски затрепетало, когда он увидел слезы на ее щеках. Он машинально стер их пальцами. Эвника припала губами к его пальцам.

- Я твоя раба, - тихо сказала его золотоволосая Возлюбленная, четко выделив слово «твоя». И произнесла слова, в очередной раз восхитившие Петрония:
- Предпочитаю быть твоей рабыней, чем женой императора.

Петроний вздохнул, нагнулся, и почти силой поднял очаровательную строптивицу на ноги. Подвел ее к табурету. Нажав на прекрасные плечи, принудил усесться. Сам присел на соседний, стоявший рядом. Взял ее руки в свои. Эвника тут же нагнулась и начала целовать его пальцы.

- Прости меня, господин, - тихо произнесла она, - Я отказываюсь от свободы. Если хочешь, накажи меня за строптивость.

Петроний погладил ее золотистые волосы и уступил, решив, что договорится с претором об освобождении столь преданного существа без ее присутствия…

Время шло. Петроний старался не замечать печалей. Казалось, что он по-прежнему счастлив и удачлив. Даже пожар Рима почти не затронул его владения.

Но потом…

Потом случилось страшное. После пожара, со стороны Палатинского дворца императора, пришли гонения на христиан. И, найденная Виницием, и казалось, навсегда им обретенная Лигия, уже ставшая его невестой, и все ее друзья, оказались в руках преторианцев. И все же, Петроний смог помочь Виницию спасти его Лигию. В тот день на арене римского цирка случилось чудо. Ее, Лигии, верный раб и защитник Урс поверг наземь быка, который должен был растерзать девушку. И римская толпа, вопреки своей обычной кровавой похоти, вынудила Нерона отпустить и хрупкую девушку и могучего бойца, и даже Виниция, готового закрыть несчастную девушку собственным телом, живыми с арены, где убивали христиан. Петроний укрыл этих счастливцев в своем доме, а Эвника позаботилась о Лигии, чье душевное и телесное здоровье основательно пошатнулись в эти страшные для Рима дни.

Этого, конечно, Нерон не мог простить даже Петронию… Обезумевший от всевластия и вседозволенности, император удалился из Рима, но внимательно глядел за теми, кто имел неосторожность его оскорбить, словом или поступком.

Петроний, вместе со значительной частью своей фамилии, выехал в Кумы, где решил остаться вместе с Эвникой на столько дней и ночей, сколько им подарит его счастливая судьба. Впрочем, он знал, что этих дней и ночей осталось немного, и старался провести их так, чтобы его Возлюбленная была счастлива.



Петроний не ошибся в своих ожиданиях. В один из этих счастливых дней, молодой Нерва, всегда его любивший и преданный ему, прислал в Кумы своего отпущенника с известием обо всем, что творилось при дворе императора.

Гибель Петрония была предрешена. Собирались завтра же послать к нему центуриона с приказом оставаться в Кумах и ждать там дальнейших распоряжений. Следующий гонец, которого пошлют через несколько дней, доставит смертный приговор.

С невозмутимым спокойствием выслушал Петроний вольноотпущенника, затем сказал:

- Отнесешь своему господину одну из моих ваз, я дам ее тебе перед твоим отъездом. Также передай ему, что я от всей души его благодарю за эту весть - теперь я смогу опередить приговор.

И он вдруг рассмеялся, как человек, которого осенила замечательная мысль и который заранее радуется ее осуществлению.

В тот же вечер его рабы были разосланы во все концы Кум с приглашениями всем августианам и августианкам принять участие в пире на роскошной вилле арбитра изящества.

Сам хозяин в пополуденные часы что-то писал в библиотеке, затем принял ванну, после чего велел вестипликам себя одеть и, великолепный, нарядный, подобный божеству, зашел в триклиний, чтобы взглядом знатока проверить, все ли сделано как надо, а затем направился в сад, где отроки и юные гречанки с островов плели к ужину венки из роз. Лицо его не омрачала даже тень тревоги. О том, что пир будет необычный, слуги узнали лишь по его распоряжению выдать особенные награды тем, кем он был доволен, и слегка выпороть тех, чья работа ему не понравилась, либо тех, кто еще прежде заслужил выговор и наказанье.

Наконец, покончив со своими неспешными заботами, и усевшись в саду под буком, сквозь листву которого падали на землю солнечные лучи, испещряя ее светлыми пятнами, он призвал к себе Эвнику.

Она явилась в белых одеждах, с веткою мирта в волосах, прелестная, как Грация, и Петроний, усадив ее подле себя и слегка коснувшись пальцами ее виска, стал разглядывать ее с таким упоеньем, с каким знаток смотрит на божественно прекрасную статую, созданную резцом мастера.

- Эвника, - молвил он, - знаешь ли ты, что ты уже давно не рабыня?

А она, подняв на него свои спокойные голубые глаза, отрицательно покачала головой.

- Нет, господин, я навсегда твоя рабыня, - возразила она.

- Но ты, возможно, не знаешь, - продолжал Петроний, - что эта вилла и эти рабы, которые там плетут венки, и все, что в ней есть, и поля, и стада, отныне принадлежит тебе.

Слыша такие речи, Эвника вдруг отодвинулась от него и спросила голосом, в котором звучала тревога:

- Зачем ты говоришь мне это, господин?

Потом опять придвинулась и пристально поглядела на него, часто мигая от напряжения. Еще минута, и лицо ее стало белее полотна, а он все улыбался и наконец произнес всего одно слово:

- Да!

Наступило молчание, лишь шелестели от легкого ветра листья бука. Петроний теперь мог и впрямь подумать, что перед ним статуя белого мрамора.

- Эвника! - молвил он. - Я хочу умереть спокойно.

И девушка, поглядев на него с душераздирающей улыбкой, прошептала:
- Я слушаю тебя, господин.



Вечером гости, уже не раз бывавшие на пирах у Петрония и знавшие, что рядом с ними даже пиры императора кажутся скучными и варварскими, толпою стали сходиться на виллу - ни у кого и в мыслях не было, что это последнее пиршество. Многие, правда, знали, что над утонченным арбитром нависли тучи императорской немилости, но это уже столько раз случалось и столько раз Петроний умело разгонял тучи находчивым шагом или одним смелым словом - никто не допускал, что ему может грозить серьезная опасность. Веселое лицо Петрония и обычная легкая улыбка только укрепили эту уверенность. В божественных чертах прелестной Эвники, которой он сказал, что хочет умереть спокойно, и для которой каждое его слово было священным оракулом, светилось безмятежное спокойствие, а в глазах мерцали странные огоньки, которые можно было приписать радости.

Когда гости пресытились предложенными им яствами и развлечениями, Петроний слегка приподнялся на сирийской подушке и, как бы между прочим, сказал:

- Друзья мои! Простите, что я на пиру обращаюсь к вам с просьбой: пусть каждый возьмет от меня в дар тот кубок, из которого пролил вино в честь богов и за мое благополучие.

Кубки Петрония сверкали золотом и самоцветами, поражали мастерскою резьбой, и, хотя раздача подарков была в Риме делом обычным, ликование охватило гостей. Одни стали благодарить и громко восхвалять хозяина, другие говорили, что сам Юпитер не баловал богов на Олимпе подобными дарами, но были и такие, что колебались, взять ли подарок, - слишком уж превышала его ценность привычные мерки.

Петроний же, высоко подняв мурринскую чашу, походившую на сияющую радугу и поистине бесценную, парную к той, что когда-то разбила его Эвника, и молвил:

- Вот чаша, из которой я совершил возлияние в честь Владычицы Кипра. Пусть же отныне не коснутся ее ничьи уста и ничьи руки не прольют из нее вино в честь другой богини!

И он бросил драгоценный сосуд на пол, усыпанный фиолетовыми цветами шафрана. Брызнули осколки, и тогда, видя изумленные взгляды гостей, Петроний сказал:
- Не удивляйтесь, дорогие друзья, и продолжайте веселиться. Старость и недуги - печальные спутники последних лет жизни. Но я подам вам хороший пример и хороший совет: видите ли, друзья, можно их не дожидаться и, прежде чем они придут, уйти добровольно, как ухожу я.

- Что ты хочешь сделать? - с тревогою спросили его несколько голосов.

- Я хочу веселиться, пить вино, слушать музыку, смотреть на эти божественные формы, которые вы видите рядом со мною, а потом уснуть в венке из роз. С императором я уже простился. Не хотите ли послушать, что я написал ему на прощанье?

С этими словами он достал из-под пурпурного изголовья табличку и прочел свой последний памфлет, последнюю сатиру, адресованную тому, кто, несмотря на титул Августа, стал посмешищем Рима, и вошел в века как синоним безудержного и безумного властолюбивого сладострастия.

Гости струхнули - они знали, что для Нерона утрата престола была бы менее жестоким ударом. Им также было ясно, что человек, написавший такое письмо, должен погибнуть, и смертельный страх обуял их, что они подобное письмо выслушали.

Однако Петроний рассмеялся так искренне и весело, словно речь шла о невиннейшей шутке, и, обведя взором присутствующих, сказал:

- Веселитесь и гоните прочь все тревоги. Никто не обязан хвалиться тем, что слышал это письмо, а я похвалюсь им разве что Харону, когда он будет меня перевозить.

И, кивнув врачу, он протянул ему руку. Искусный врач-грек в одно мгновенье обкрутил ее златотканой повязкой и вскрыл жилу на сгибе. Кровь брызнула на изголовье и залила Эвнику, которая, поддержав голову Петрония, склонилась над ним.

- Господин мой, неужели ты думал, что я тебя покину? Если бы боги пожелали даровать мне бессмертие, а император - власть над миром, я и то последовала бы за тобою.

Петроний улыбнулся, приподнял голову и, легко коснувшись устами ее уст, отвечал:
- Идем со мною. - Потом прибавил: - Ты поистине меня любила, божественная моя!

А она протянула врачу свою нежно розовеющую руку, и минуту спустя кровь ее полилась, смешиваясь с его кровью.

Но тут Петроний дал знак предводителю хора, и опять зазвучали кифары и голоса певцов. Сперва пели "Гармодия", а затем - песню Анакреонта, в которой поэт жалуется, что однажды, найдя у своих дверей озябшего и заплаканного сыночка Афродиты, взял его в дом, обогрел, осушил его крылышки, а тот, неблагодарный, в награду своею стрелой пронзил ему сердце, и с тех пор он утратил покой...

Петроний и Эвника, прислонясь друг к другу, прекрасные как боги, слушали, улыбаясь и постепенно бледнея. Когда песня закончилась, Петроний распорядился, чтобы продолжали разносить вино и яства, потом завел разговор с сидевшими ближе о пустячных, но приятных предметах, о которых обычно говорят на пирах. Потом позвал грека и попросил на минуту перевязать жилы - его, сказал он, клонит ко сну, и он хотел бы еще разок препоручить себя Гипнпосу, пока Танатос не усыпит его навсегда.

И он уснул. Когда ж проснулся, голова девушки, схожая с белым цветком, уже лежала на его груди. Он бережно опустил ее на изголовье, чтобы еще раз полюбоваться ею. После чего велел снять повязку с руки.

По его знаку певцы затянули другую песнь Анакреонта, и кифары тихо сопровождали пенье, чтобы не заглушать слова. Петроний становился все бледнее и, когда умолкли последние звуки песни, еще раз обратился к своим гостям:
- Друзья, признайтесь, что вместе с нами погибает...

Закончить он не смог - рука последним движением обняла Эвнику, потом голова откинулась на изголовье, и он скончался.

Однако гости, глядя на эти два мраморно-белых тела, подобных дивным статуям, поняли его мысль - да, с ними погибало то единственное, что еще оставалось у их мира: поэзия и красота.

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

Первая Чашка

Окончание



Блондинка смахнула с уголка глаза предательскую слезинку.

Нет, так не пойдет. Нельзя проливать слезы над сентиментальными романтичными глупостями. Да еще и фантастическими. Ты ведь хорошо помнишь, что объяснял вам на занятиях один молодой и весьма симпатичный лично тебе Преподаватель? Да-да, тот самый Преподаватель, в чьей квартире ты, пользуясь отсутствием хозяина, имеешь наглость распивать чаи!

Ну, не было среди лиц, близких к высшим властям Рима, никакого сатирика Петрония. В силу странной аберрации сознания так называемых «Историков», некий, не вполне ясный, автор «Сатирикона», совмещен со странным, и в целом несколько сомнительным образом некоего консула Гая Петрония, описанного Тацитом. Сей римский Историк (а Историки, это тот еще народ по части фантазий!) описал Петрония, как удивительного персонажа, который «как бы притворно предаваясь порокам» (как будто такое и впрямь возможно!) был принят в тесный круг наиболее доверенных приближенных Нерона и сделался в нём arbiter elegantiae, то есть законодателем изящного вкуса. Да так, что Нерон стал считать приятным и исполненным пленительной роскоши только то, что было одобрено Петронием.

Ну, а закончилось, если опять-таки верить Тациту, это заигрывание эстета с бесноватым титулованным развратником именно так, как описано у Сенкевича, здесь польский автор позаимствовал канву сюжета непосредственно у самого Тацита.

Правда, сочувствие Петрония христианам, проигранный с его стороны Апостолу Павлу философский диспут, содействие в обращении рабов его фамилии в ряды столь нелюбимой властями Рима секты, прямая помощь гонимым и уничтожаемым мученикам…

Нет, пан Сенкевич, право, весьма переоценил безосновательно предполагаемую «толерантность» римского аристократа! То есть, Петроний, как герой «Камо грядеши?», и как автор «Тримальхионова пира», это мифологических персонаж, случайно получившийся из-за неправильного понимания контекста сатир времен легендарного в своем красочном идиотизме «императора Нерона». И образ Петрония Арбитра, странного литератора, поучающего того самого безумного властителя, что, согласно легенде, ради минутного вдохновения сжег Рим, о том, что красиво и изящно, а что отвратительно, много позднее был «додуман» фантазерами из числа историков и литературоведов. Они такие, им дай только повод для этих самых фантазий! Даже самому Мастеру Толкиену не придумать тех фэнтэзийных узоров, которыми заполняют лакуны Истории и Культуры профессионалы…

Но ведь красиво…

Красиво написал свою Книгу пан Сенкевич! Не роман, а просто исторический литературный Гимн во Славу Католической Церкви! Великий польский писатель действительно прославил Апостола Павла, в эпоху, когда многие отвергали Христианство! Хотя, эстет Петроний, как контрастный персонаж, противостоящий и Апостолу Павлу, и самому «развратнику Нерону», у него получился тоже весьма неплохо.

А вот Эвника…

«Низачот!», как говорят в Сети. Увы, из-под пера великого польского писателя сей женский образ вышел почти полупрозрачным. Как те «изобретатели» всяческой машиноподобной ахинеи, у Стругацких. И ты весьма рада тому, что твой Избранник рискнул слегка расцветить эту красивую «виртуальную» личность Тематической краской.

И этот случай с мурринской чашей…

Ну и что, что в оригинале, у пана Сенкевича, эта чаша одна! Ну, допустим, Петроний где-то, по случаю, приобрел их две… Парный комплект. Как раз в стиле «коллекционерских бзиков». Ведь могло быть такое? Раз уж мы принимаем самого Петрония Арбитра, неясный псевдоним неизвестного сатирика древних времен, за живого человека!

В Его изложении история получилась семиотически завершенной.

В начале, влюбленная рабыня Эвника разбивает первую драгоценную чашу и ранит свои руки, в попытке «собрать» ее обратно. И ее кровь смешивается с осколками драгоценного стеклянного сосуда. Самого дорогого сосуда для ее господина. Куча символов, которые можно «разбирать» на сотне страниц научного текста.

И Петроний, в Его тексте, подняв Эвнику с колен, ставит ее выше своей драгоценности. Что, впрочем, не мешает ему, как господину, отхлестать свою наложницу. Кстати, это как раз вполне реалистично. На твой взгляд.

Потом, перед смертью, Петроний сам разбивает вторую такую же чашу. Парную к первой. И снова кровь. На этот раз и Петрония, и Эвники…

Два красивых человека. Две чаши…

Петроний, как символ изящной и циничной Поэзии Рима, и Эвника, как символ подневольной Красоты Античной Эпохи.

Чаши разбиты.
Кровь пролита.
Жестокая Комедия предсмертной агонии Древнего Рима окончена.

Кстати, чуть позже, по тексту романа пана Сенкевича, и сам Главный Комедиант Вечного Города, «титулованный безумец», оставляет этот Мир с легендарной фразой: «Какой артист умирает!»

Как говорится у любимого твоим Избранником современного Поэта, носящего "околовластную" фамилию "Медведев":

Эй вы, подземные виноделы,
Залейте в череп бокал вина,
Эпоха кончилась, просвистела –
Кому хана, кому мать родна,
Края пергаментной Ойкумены
Свернулись в трубочку на огне,
А смысла не было, не было
Ни в ней, ни извне.

Н-да… Вот такой грустный «финал Античной Эпохи».

Хотя, насчет смыслов… Их, как говорится, есть, и много! «Семиотическая составляющая текста зашкаливает», как говорил на семинарах твой Избранник. А ему уж точно виднее…

Обрати внимание, по Его тексту четко видно, что Он ненавидит рабство как общественное явление. При всей своей симпатии к обоим персонажам. Это постоянное подчеркивание внимания Петрония к Эвнике именно как к «бессловесному телу»… У самого Сенкевича все как-то мягче. А Он предельно ясно обозначает свое видение вопроса.

Кстати, внимательное прочтение этого текста заставило тебя внести коррективы в твой План. Ты учла специфику восприятия реципиента, и убрала излишние жесткости из того Приключения, через которое Ему предстоит пройти. Впрочем, сейчас в оценке рабства, как принципиально неприемлемого явления, ты с Ним вполне согласна. Хотя, с Ним ты согласна почти всегда. И тебя это радует!

Между прочим, чай в чашке закончился параллельно рассказу.

Наверное, стоит повторить?
В смысле, налить по второй.
В смысле, чаю!

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

В конце главы Героиня цитирует Олега Медведева.

Да, Медведева. Олега Медведева. А вовсе не ... "этого"...

(Многанипичатныхбукаф)

Ну, вы поняли!

Ссылка на песню Олега Медведева "Солнце"

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

Посторонний, с новосельем вас в этом новом-старом доме, который зовется ПИН.
Пусть вам будет здесь тепло и уютно со старыми друзьями и интересно с новыми.
Пусть ваши произведения перечитывают и зачитываются "на новенького".

И пусть этот новый виток виртуальной жизни будет очень счастливым,
плодотворным, вдохновляющим на новые произведения,
и может быть...дающим жизнь тем страницам, что терпеливо, не сдаваясь,ждут своего выхода в люди.

Удачи!

Вторая Чашка

Начало



Пройти на кухню. Подогреть воду на плите, в эмалированном чайнике.
Залить ее в уже «заправленный» в прошлый раз чаем «заварочник». Ну, как его еще назвать? У Него, вместо нормального фарфорового чайника для заварки, на кухонном столе стоит стеклянный агрегат, типа «French Press». Вообще, он вроде бы для кофе… Хотя, в этом, насколько ты помнишь, кофе никто никогда не заваривал.
Но не суть. Все равно, для заварки вполне себе годится.
Подождать немного, чуть-чуть, самую малость подольше, чем при заваривании первой порции этого божественного напитка.
Перелить в чашку.

Аромат остался, а вкус немного другой. Чуть тоньше, нежнее.

Как странно…
Для тебя коснуться губами Его чашки, это как будто получить Его поцелуй.
Странный чувственный паллиатив.

А сколько осталось тебе до настоящего поцелуя? Его поцелуя?
Вопрос...

Впрочем, возможно, что все, чего ты так страстно желаешь, случится уже скоро.
Может быть, уже через два-три дня.
Однако, не факт, не факт…

Нет. Факт. Все будет.
И поцелуи. И прочее, нежное и не очень.
Ты так решила. А Он…

Он согласится.
Наверное…

Быть с ним это счастье. Для тебя. А Его счастье это ты?

Ты считаешь, что все обстоит именно так.
А Он что скажет?
Будет ли он стесняться того, что ты все, ну хорошо, почти все, о нем знаешь?
Не сочтет ли он тебя сумасшедшей?

А ведь может…
Правда, у тебя есть справка, подтверждающая обратное. Но это уже не столь убедительно. На фоне того, что ты задумала и непременно исполнишь.
Действия всегда убедительнее документов!
Пусть даже все подписи и печати в официальных бумагах находятся на нужных местах.

Не много ли ты на себя берешь, заставляя того, кого любишь, принимать Решение, если уж совсем откровенно, как говорят, «по-чесноку», по принуждению? Пусть и мягкому.
Мягкое принуждение. Мя-а-агонькое такое!

Мягкое? Ну-ну.
Вообще-то, на языке юриспруденции твоя затея обозначается как «Похищение человека». Даже статья такая есть в кодексе. В уголовном.

Решила поиграть в «Кавказскую пленницу», только наоборот?
Попробуй. Вряд ли Он захочет устроить тебе за это неприятности.
Но подумай, просто подумай, а не оскорбит ли Его такой расклад?

А если и оскорбит, что с того? Пусть реализует свои «оскорбленные чувства». А ты ему поможешь. Специфическим способом.
Судя по «тематическим рассказам», Ему понравится.

Ну, не может не понравиться твой вариант извинений, который ты заранее тщательно обдумала и аккуратно приготовила, Тому, кто написал, к примеру, такое.
Про персонажа, которого он сам, как Автор, по тексту обозначает словом «Лютый».

Нет, это не тот «Лютый», что из классики советского кино, не из «Неуловимых».
Совсем другой «Лютый».

Кликаем с тачпада на значок этого рассказа и читаем.

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

Новелла вторая

Лютый



Действующие лица:

Служанка Глафира
Юна, хороша собой, весела, небольшого роста.
Авантюристка по натуре.
Склонна к «девичьим играм».
Роль по сюжету: Тематический Посредник.
Специфика роли: без нее ваащще ничего не получится.

Муж Дмитрий Петрович
Молод, в мундире с шитьем, красавец-офицер.
Влюблен в собственную Жену.
Специфически и безответно.
Насчет «безответно»: так ему кажется.
Ну, так получилось!

Жена Настасья Сергеевна
Дочь купеческая, за офицера выдана. Хороша собой, умна и…
И прочее.
На год старше Глафиры. И ростом повыше.
В личной жизни все сложно, поскольку:
а) Склонна к «девичьим играм».
б) Любит Мужа «странною любовью», аналогичной его собственной.
И тоже безответно.
Насчет «безответно»: так ей кажется.
Прямо, как ее Мужу.

Ближе к вечеру в пятницу, Настасья Сергеевна грустно сидела в гостиной за чаем. Горничная Глафира хлопотала в комнатах.

- Что же Вы, Настасья Сергеевна все грустите? Чай вышли замуж недавно! Муж у Вас справный. Нет причин для тоски-печали! – спросила служанка, которая, как ни странно, вела себя в доме достаточно свободно, не как прислуга, а скорее как компаньонка. И позволяла себе разговоры совсем не позволительные для обычной служанки.

- Муж то справный, - вздохнула Настасья Сергеевна. - Да не близки мы с ним. Все по имени-отчеству друг друга зовем… Да и не учит он меня. Вот в батюшкином доме и меня, и сестер по субботам учивали, на весь дом визг стоял. Зато и зла никто ни на кого не держал. Да и Матушке моей от Батюшки, хоть и за дверями, не при нас, доставалось крепко. А Муж меня все время, что женаты, ни разу не учил.

- А нужно ли? – лукаво посмотрела на хозяйку Глафира. - Чай ласков он с Вами, зачем учить, коли приголубить можно!

- Ласков, а что толку? - с обидой произнесла молодая женщина. - Не учит, значит, не уважает. У нас так заведено. Хоть смолоду, хоть позже, Муж должен Жене внимание оказывать. И добрым словом, и лаской, и поучением.

- Так попросите его прямо, в чем дело? – удивленно сказала Глафира. - Уж не откажет, законной-то супруге во внимании. Чай, есть на что у Вас посмотреть. А как поучит, так слаще обнимет, да приласкает. И Вам привычнее.

- Что ты, Глафира, аль с ума сошла? – молодая женщина всплеснула руками. - Нешто можно Жене Мужа про такое просить? Сам должен догадаться.

- Так может у них и не принято? – с сомнением спросила Глафира.

- Верно так, - вздохнула Настасья. - Дмитрий Петрович ведь дворянин, а я купеческого рода. Может у них обычая «учить» уже и нет. И тогда проси – не проси…

- Тогда… - обычно смешливое лицо Глафиры стало на секунду задумчивым, но внезапно улыбка просияла на нем, как луч Солнца, - Завтра ведь суббота?

- Ну, и что? - не поняла Настасья.

- Как что? – удивилась Глафира. - Скоро Дмитрий Петрович придут. Так Вы при нем меня крепко пожурите, да пригрозите выгнать взашей. А я в ноги Вам брошусь, мол, не губите, и попрошу посечь взамен. Вы согласитесь, а я розог приготовлю. Вы завтра вечером меня и посечете. Ну, а после уж и Дмитрию Петровичу предложите Вас «поучить».

- Думаешь, согласится? – с сомнением произнесла Настасья.

- Согласится, как увидит, что Вы меня лозиной охаживаете. Вы уж мне заднюшку без крови распишите, а я в голос покричу. Дмитрий Петрович и не устоит, чтобы такие песни из Ваших уст сахарных послушать, да на узоры на мягком месте полюбоваться, уж мне поверьте.

- А это мысль, - задумчиво произнесла Настасья, и тут же нахмурилась. - А не грешно ли тебя безвинную сечь? Чай не сладко, уж я то знаю.

- А коли знаете, зачем хотите, чтобы Муж Вас лозой полосовал? – хитро прищурилась Глафира.

- Ну… - покраснела Настасья. - Это смотря кто сечет… Мне всегда хотелось, чтобы Муж учил меня, как это от веку предками заведено, чай не безгрешна…

- Ну, так и я не без греха, - рассмеялась Глафира, - И мне от Вашей руки поучение принять незазорно. Уж потерплю как-нибудь… А насчет вины, так ее завсегда найти можно.

В это время раздался стук входной двери и в прихожей послышался голос Дмитрия Петровича:
- Настасья Сергеевна, дома ли?

Глафира быстро взглянула на хозяйку. Та чуть заметно кивнула головой в знак согласия на ее авантюру, и служанка, недолго думая, схватила со стола изящную фарфоровую сахарницу, и, пока хозяйка не передумала, с размаху грохнула ее об пол.

Сахарница была из любимого сервиза Настасьи, и та подумала, что теперь высечет Глафиру без какого-либо стеснения. И обрушила свой неподдельный гнев на уже не столь невиновную служанку.

- Ах ты, мерзавка! – вскричала она. - Да что же ты вытворяешь! Ничего тебе, дрянь такая, доверить нельзя!

В гостиную вошел подтянутый офицер в темно-зеленом мундире с эполетами.

- Что случилось? – спросил он. – По какому поводу шум?

- Вот, глядите, Дмитрий Петрович! – широким жестом продемонстрировала осколки и разбросанный по полу сахар его супруга. – Сил моих больше нет терпеть в доме эту неумеху! Пусть собирает вещи, и, поутру, чтобы духу ее здесь не было!

- Смилуйтесь, Настасья Сергеевна! – всплеснула руками Глафира. – Не гоните меня! Куда мне идти?

И бросилась перед хозяйкой на колени.

- Не мое это дело! – почти всерьез разгневанно сказала Настасья. – Чтобы уже завтра, завтра же тебя здесь не было!

- Погодите, Настасья Сергеевна! – вежливо остановил ее обвинительную речь вошедший офицер. – Ведь Вы никогда не жаловались на Глафиру. Стоит ли ее прогонять из-за одной оплошности? Ну, накажите ее, как полагается, и дело с концом!

- Ваша правда, Дмитрий Петрович! – горячо воскликнула Глафира, - Настасья Сергеевна, накажите меня, но не прогоняйте!

- Как же наказать тебя? – нахмурилась Настасья Сергеевна.

- Да посеките меня! – с жаром попросила Глафира. – Завтра же, в субботу, и поучите меня! А я уж потерплю, мне что…

- Хорошо, - сказала Настасья, - Только будь любезна, сама приготовь розги для себя на завтра.
- Сделаем, Настасья Сергеевна! – с каким-то неуместным восторгом отозвалась Глафира, вскочила с колен и убежала…

Да нет, не за розгами. За веником.

Супруги перешли в кабинет мужа.

- Неужто лозой Глафиру попотчуете, Настасья Сергеевна? – спросил офицер.

- Обязательно. Шкуру с нее спущу, так, что неделю не присядет! – грозно провозгласила Настасья, и чуть виновато обратилась к мужу. – Прошу прощения, Дмитрий Петрович, что сделала Вас свидетелем столь вульгарной сцены!

- Пустое, - заметил ее муж. - Я и не такое видел!

- Сергей Петрович! – как бы с неохотой продолжила Настасья, хотя сейчас решался вопрос о том, удастся ли привлечь ее мужа для исполнения роли наблюдателя предполагаемой экзекуции. - Я хотела Вас просить помочь. Вы ведь, по долгу службы, применяли сечение? Как лучше это… Ну, Вы понимаете…

- Да нет ничего проще! – пожал плечами офицер, которому пару раз приходилось распоряжаться поркой, правда, отнюдь не молодых девушек, а солдат. – Разложите на скамейке, привяжете покрепче, и прутиком по филейным частям. Хотите, с оттяжкой, чтобы больнее и надолго запомнила, хотите, просто сверху лозу кладите. Ну, и с количеством розог неплохо определиться, чтобы Глафира знала, сколько ей терпеть.

- Да порядок я знаю, - нетерпеливо махнула рукой Настасья. - Слава Богу, в доме моего батюшки меня частенько секли.

- Правда? – с удивлением, и каким-то преувеличенным интересом спросил офицер.

- Да, - подтвердила Настасья, - У нас по субботам так заведено было, что детей и слуг по субботам, вечером, пороли. Слуг по вине смотря, а детей обязательно. Дюжину розог, не меньше. А после батюшка и матушку нашу плеткой угощал, есть у него такая, особая. Или тоже розог велел подать, и учил ее в спаленке, как положено, без свидетелей. Но мы-то уж знали.

- Суровая у Вас семья, - с каким-то неподдельным уважением в голосе произнес Дмитрий Петрович.

- Семья как семья, - пожала плечами Настасья. - Хорошая семья, крепкая. Секли часто, зато зла никто друг на друга не держал, знали, что перед батюшкой все равны, и лоза его хлещет справедливо. Глафире там тоже доставалось, это она здесь, у нас с Вами распустилась, и про розги позабыла. Да и я тоже…

Офицер как бы смущенно покачал головой.

- Так Вы поможете? – спросила его напрямик Настасья.

- Э-э-э… Конечно, - с небольшим колебанием в голосе подтвердил Дмитрий Петрович. - А чем я могу помочь?

- Ну, привязать, посчитать удары, да мало ли что! – попросила Настасья, - А у Вас мужеский ум, твердый характер. А то я, хоть и поротая, сама еще никого не секла...

- Хорошо, я помогу, - чуть смущенно произнес офицер.

Нужно отметить, что офицер был молод, хорош собой, но, как бы это помягче сказать, не богат. И родня его была, скажем прямо, не из миллионщиков. Служивые, типа «Слуга Царю, отец солдатам», но без золотого мешка за плечами. Ну и наш офицер поступил подобно многим небогатым дворянам России того времени. Вступил в мезальянс, взяв в жены дочку купца первой гильдии. Естественно, с хорошим приданым. Купеческая дочка-красавица, что называется «кровь с молоком». Жить бы с ней, как говорится, в любви и согласии, только…

Только проблема возникла у офицера.

Моральная.
Как увидел Дмитрий Петрович свою суженую, так и воспылал к ней желанием.

Необычным.

Захотелось ему разложить свою невесту на деревянной скамейке (именно на скамейке!) и крепко высечь ее розгами (именно розгами!), в один прут. До красных рубцов, даже до крови.

А нужно сказать, что в те времена, а речь идет о царствовании Александра II, Царя Освободителя, в дворянских семьях не то что «учить» свою жену, а просто дать ей пощечину считалось за моветон, вплоть до нерукопожатности. И осуществить свое желание офицер мог только при условии полного и безоговорочного согласия на то своей благоверной.

И здесь возникла другая проблема.

И тоже моральная.

После венчания, когда новобрачные остались одни, и приступили, так сказать к честному делу, офицер, раздевая свою, уже законную супругу, и прикидывая, за какую мифическую «вину» ее можно будет наказать, увидел чудо, которого раньше не замечал.

Глаза.

Кто хоть раз в жизни видел глаза влюбленной Женщины, поймет его.

Темные глаза изумительно сложенной шатенки буквально пленили его.

И все. Пропал.

Тут нужно сказать следующее. В те времена любовь-морковь существовала больше в романах. А в жизни женились по сговору старших в роду, или по расчету. И, кстати, выходили замуж тоже. И личное счастье отнюдь не было предполагаемым по умолчанию атрибутом брака. Впрочем, и развод, и де-юре, и де-факто был весьма проблематичным мероприятием. В этом были и плюсы, и минусы. Наш офицер женился не по любви. Да, лицом и прочим его избранница была весьма красива, но мезальянс делали вовсе не ради этого. Купцы отдавали дочек за дворян ради перспектив их потомства. Уж они, «тертые калачи», прекрасно знали, что именно желали получить на самом деле «соискатели руки и сердца», но, при этом, действовали по старинному правилу: «Стерпится, слюбится!».

И вот случилось. Один взгляд Настасьи покорил нашего офицера, и он уже и помыслить не мог, чтобы искать за своей любимой супругой вину ради того, чтобы ее высечь. Нет, красота ее была достойна нежных ласк, а не розог.

И Дмитрий Петрович сказал своим необычным желаниям твердое «нет».

А желания остались…

И вот, такое признание. Оказывается, его избранница не чужда розгам, и даже не видит в них, в принципе, ничего дурного.

Имеет ли он право считать это знаком с ее стороны, о готовности принять от него наказание за несуществующие провинности?

Тем же вечером, чуть позже, Глафира, спросив позволения у Настасьи Сергеевны, отлучилась из дому, но вскоре вернулась, принеся чуть не охапку прутьев. Настасья встретила ее сурово.

– Что ты наделала? – спросила она ее. – Теперь я даже простить тебя не смогу. Дмитрий Петрович обещал проследить за твоим сечением.

- Так Вы же того сами хотели! – удивилась Глафира, - Все как мы говорили. Дмитрий Петрович согласились. Вам впору радоваться!

- Ты уж что-то много радуешься! – сердито произнесла Настасья, - Как будто не тебе первой под лозой лежать.

- И полежу, - легкомысленно улыбнулась Глафира, - Чай для Вашей же пользы.

- А что больно будет, не боишься? – спросила Настасья.

- Так, то от Вашей руки секущей зависит! – странно пояснила свою веселость Глафира. – От Вашей руки я лозу хоть каждый день получать готова.

- О чем это ты? – удивилась Настасья Сергеевна.

- Так я же у Вас в услужении, почитай, как пять лет. Как я сиротой осталась, так меня к Вам и приставили.

- И что? - не поняла намеков Настасья Сергеевна.

- Так Вы ни разу про мои проказы да оплошки батюшке своему не сказывали. И секли меня куда реже, чем Вашу милость. Пару раз Вы даже из-за моих провинностей под розги легли. Я-то все помню, сколько Вы добра для меня сделали. А как Вы отдельным домом с Дмитрием Петровичем жить задумали, и меня к себе забрали. И жизнь вольготную мне определили, без обид, без понуканий. Только неправильно это. Вам, Настасья Сергеевна, пора строгости учиться. Чай не дочь хозяйская, а сама хозяйка дому. Так с меня и начните, а то скоро я хозяйскую руку позабуду и наглеть стану.

- Глупости говоришь! – Настасья сердито покачала головой. – Разве можно зазря сечь?

- Не зазря, а для порядка, - возразила Глафира, - Так что, секите меня, сколько пожелаете. Я розог в кадушке замочу, завтра готовы будут. Да и еще на неделю хватит. Только Вы уж позвольте «бархатные» приготовить, чтобы зазря кожу не рвать.

- Готовь, - распорядилась Настасья Сергеевна, - Чай, и мне пригодятся…

… Весь вечер молодой офицер провел как на иголках. А когда пришло время почивать, и в объятиях его оказалось тело супруги его любезной, он, прежде чем взять ее, долго ласкал Настасьины ягодицы, мечтая о том, как они, прохладные и гладкие, нальются припухлостями рубцов от розог и станут горячими и… Еще более желанными. И от ласк его в эту ночь Настасья Сергеевна стонала громче и дольше обычного.

И не знал офицер, что супруга его мечтала в те самые мгновения, как он (именно он!) разложит ее на деревянной скамейке (обязательно на скамейке!) и первая розга вопьется в ее ягодицы. И это будет не батюшкина жгучая лоза, а розга от любимого мужа, который так сладко сжимает ее мягкие нижние полушария. Странно, но боль от отцовской лозы, сурово карающей ее за провинности, когда реальные, а когда и вымышленные, Настасья четко отделяла от боли, ожидаемой от завтрашней экзекуции. И это заставляло ее испытывать особое наслаждение от ласк Дмитрия Петровича, гораздо острее, чем обычно.

Вы удивитесь, но супруги, несмотря на, так сказать, глубокое, в интимном смысле, взаимное познание, все еще называли друг друга по имени и отчеству. И эта странная дистанция между ними, за два месяца совместной жизни, нисколько не сократилась…

Назавтра, в субботу, все и произошло. Только, не так, как думалась нашим героям, а чуть иначе.

После службы в Церкви, супруги вернулись домой, и Настасья Сергеевна попросила мужа перенести из сеней широкую деревянную скамью в его кабинет, где она для себя определила место предстоящей экзекуции. Дмитрий Петрович, внутренне предвкушая зрелище, и ожидая, что за ним последует продолжение, с удовольствием исполнил ее просьбу. Настасья Сергеевна приготовила три толстых веревки. И, наконец, Глафира внесла в кабинет кадушку с розгами.

Потом провинившаяся девушка встала перед супругами, опустила глаза и произнесла ритуальную фразу:

- Настасья Сергеевна! Дмитрий Петрович! Накажите меня по обычаю, как положено. Посеките розгами.

- Хорошо, - ответила Настасья. - За вину твою определяю тебе тридцать розог.

- Как прикажете, - произнесла Глафира. - Я согласна. Посеките меня своей рукой.

- Ложись, - приказала Настасья.
Глафира молча перекрестилась и легла на скамью. Следуя молчаливому указанию Настасьи, Дмитрий Петрович взял веревку и плотно примотал покорную девушку к лавке, пропустив веревку возле подмышек. Потом, второй веревкой привязал Глафиру за талию, и подошел к ее ногам.

- Ноги сожми, чтобы срамотой не сверкать! – потребовала строгая хозяйка.

Глафира послушно сдвинула ноги, вытянув носки ступней, на которые были надеты шерстяные вязаные чулки. Дмитрий Петрович опутал ее ноги третьей веревкой, и плотно притянул их к скамье. Потом вопросительно поглядел на жену, и взялся за подол юбки привязанной служанки.

Настасья молча кивнула, и Дмитрий Петрович одним движением поднял юбку почти до шеи наказываемой. Потом сделал то же самое с нижней юбкой и рубашкой. Под ними оказались ситцевые панталоны. Дмитрий Петрович снова взглянул на жену. Настасья снова молча кивнула, и офицер, развязав тесемки, спустил панталоны до колен привязанной девушки, полностью обнажив место, предназначенное для наказания. Настасья Сергеевна вынула из кадушки прут, взмахнула со свистом, пробуя его на гибкость. Девушка на скамье поежилась, сжала округлые ягодицы, и тут же их расслабила.

Настасья встала у скамьи так, чтобы поудобнее было стегать привязанную служанку. Дмитрий Петрович встал с другой стороны скамьи, чтобы распоряжаться церемонией наказания.

Настасья Сергеевна откуда-то знала, или интуитивно почувствовала, как именно нужно себя вести экзекутору. Поза и движения ее были изящны и красивы. Дмитрию Петровичу приходилось распоряжаться поркой солдат, и он оценил, что его жена держится много увереннее, чем фельдфебель, который в его полку исполнял экзекуции. Настасья Сергеевна подняла прут, в готовности, по приказу мужа, опустить его на беззащитное обнаженное тело привязанной девушки.

Дмитрий Петрович, оглядев сцену, и посчитав, что все действующие лица, включая и его самого, готовы к исполнению предписанных им ролей, произнес:
- Начинайте!

Настасья Сергеевна с силой опустила прут на обнаженные ягодицы девушки. Глафира резко застонала, Настасья Сергеевна, не оттягивая, как и обещала, прут, подняла его снова вверх. Дмитрий Петрович удовлетворенно оценив заалевшийся, вспухший на белой коже рубец, засчитал удар, произнеся:
- Раз!

Кивнул жене, та хлестнула лозой снова. Снова стон наказываемой девушки. Настасья, выдержав несколько мгновений прут на коже секомой, поднимает его вверх, давая мужу возможность полюбоваться результатом. Тот, оценив силу удара по красноте вспухшего рубца, произносит:
- Два!

Снова взгляд жены на мужа, кивок его головы, и свист розги…
- Три!...

… Розга свистела, стоны наказываемой становились все громче. Когда Дмитрий Петрович произнес «десять», и Настасья приготовилась стегнуть снова, ее муж отрицательно покачал головой и приказал (именно приказал!) сменить прут. Настасья бросила его на пол, подойдя к кадке, вынула новую лозу, и подошла к затихшей на скамейке Глафире.

Дмитрий Петрович удовлетворенно кивнул, и порка продолжилась…

К середине наказания Глафира вскрикивала, и громко всхлипывала между ударами. После двадцатого взмаха лозы, Настасья подчинилась очередному приказу мужа, снова сменила прут, и выслушала короткую нотацию по поводу того, что оставила один красный рубец в стороне от остальных. После этого порка возобновилась. Последние десять ударов Глафира вскрикивала вполне искренне, со слезами в голосе. Настасья почему-то искренне наслаждалась тем, что ее лоза вызывает всплески этих рыданий, любовалась аккуратными полосками на коже наказываемой, и… Наслаждалась приказами (именно приказами!) мужа, фактически распоряжавшегося вместо нее процедурой экзекуции. Его строгий голос вызывал в ней какой-то сладкий трепет. Этому голосу хотелось подчиняться. Выполнять любые его приказы. Даже… Сечь Глафиру…

Здесь нужно отметить, что Глафира была не просто сиротой, взятой в услужение в доме отца Настасьи. Глафира всегда прислуживала только Настасье, жила в ее комнате, и была для самой Настасьи названой сестрой. У Настасьи было трое старших братьев, а она была их единственной младшей сестрой. С Глафирой их связывали особые, весьма личные отношения. Которые многие, и в те времена, да и сейчас, сочли бы весьма необычными. Даже греховными…

- Тридцать! - произнес офицер, - Довольно, Настасья Сергеевна!

Настасья отбросила прут и взглянула на исполосованный зад Глафиры. Это зрелище ее взволновало, и она с удовольствием разглядывала высеченные ягодицы служанки, пока Дмитрий Петрович развязывал наказанную девушку.

Но… Высеченная встала со скамейки, подол ее юбки упал и скрыл это зрелище. Взамен открылось другое. Заплаканное лицо девушки, только что исстеганной до этих самых красных рубцов ее, Настасьи, собственной рукою. И эти слезы, пролитые девушкой, совершенно невиновной в том, за что она ее наказала, шокировали Настасью. Нет, она и сама порой, и ревела, и кричала в голос под батюшкиными розгами, и иного не ожидала. Но одно дело разглядывать зад секомой, а другое видеть глаза, полные слез. Слез, пролитых из-за Настасьи. И все произошедшее увиделось молодой женщине совсем по-другому.

Глафира, тем временем, неловко поклонилась им обоим.

- Спасибо за науку, Настасья Сергеевна! И Вам, Дмитрий Петрович! – тихо сказала она, - Дозвольте к себе пойти.

- Иди с Богом! – ответил офицер.

Когда заплаканная девушка вышла, Настасья умоляюще взглянула на мужа.
- Дозвольте к ней пойти, Дмитрий Петрович? Присмотрю за Глафирой.

- Хорошо, - слегка разочарованно произнес офицер, положив на стол веревки.

Настасья быстро вышла из кабинета, прихватив с пола потерянные Глафирой панталоны.

Служанка Настасьи жила в маленькой комнате, которую Настасья называла «девичьей», хотя других служанок там не было. Из прислуги в доме были еще кучер, исполнявший разнообразные хозяйственные обязанности, от дворника до плотника, и повариха. У них были свои, отдельные комнатушки.

Когда Настасья вошла, Глафира лежала, не раздеваясь, на постели, и тихо плакала. Настасья присела на краешек кушетки и погладила ее плечи и спину. Глафира приподнялась, повернулась к ней, обняла за талию, и прижалась к ее груди.

- Глашенька, - Настасья нежно погладила ее по волосам, - Бедная моя… Очень больно было?
- Не так больно, Настенька, - назвала ее как в детстве Глафира, - Как…

- Стыдно? – спросила Настасья. - Стыдно, что Дмитрий Петрович на тебя смотрел?

- Не так стыдно, как страшно, - призналась Глафира, - Лютый он у тебя, Настенька. Как бы не залупцевал тебя, как учить станет. Уж как меня поучал…

- Да что ты, Глаша! – удивилась Настасья, - Это я тебя секла!

- Нет, Настенька, - серьезно взглянула ей в глаза Глафира, - Уж ты мне поверь, не тот сечет, кто хлещет, а тот, кто приказывает. А приказывал Дмитрий Петрович, не ты. Как тогда, когда меня Серафима-ключница секла, а твой батюшка стоял и поучал.

- Прости, я не подумала, - смутилась Настасья, - Не хотела тебя ни смущать, ни пугать.

А потом с неподдельным интересом сказала:
- Глаша, ты ляг… Я… Хочу посмотреть, там…

Глафира покорно легла на кушетке и Настасья нетерпеливой рукой задрала ей юбки на голову, открыв высеченные ягодицы. Наклонилась, жадно разглядывая вблизи результаты своих усилий. Потом потрогала припухшие рубцы. Глафира поежилась.

- Больно? – тихо спросила Настасья, - Я сейчас принесу мазь, будет полегче. Лежи.

Она вышла и вскоре вернулась с бутылочкой из темного стекла, в которой было целебное притирание. Отлила немного на ладонь и аккуратно втерла его в сеченую кожу. Потом просто долго гладила ягодицы девушки. Глафира застонала.

- Настасьюшка! Погладь там… Как тогда… Чтобы сладко стало!

Настасья живо вспомнила эпизод трехлетней давности, когда их, еще девчонок, вместе наказали розгами и они отлеживались в Настасьиной комнате. Как тогда, она нежно коснулась губами красных полосок. Раз, другой, третий… Потом стала гладить припухшую кожу, по одной половинке зада, по другой… Потом между ними, вниз, к изножью, по срамному месту.

Глафира раздвинула ноги и приподнялась на коленях.

- Глашеньку на коленочки. Задочек погладим, кисоньку погладим, - приговаривала Настасья, нежно поглаживая Глафире ягодицы и низ живота, все ближе к сладостному бугорку в мокрой складке.

Потом ласково прижала пальцами сладкое место. Глафира напряглась всем телом и громко застонала в сладкой истоме. Настасья умелыми ласками уложила Глафиру обратно на кушетку и заставила ее расслабиться.

- Полежи, Глаша, - сказала она.

- Спасибо, Настасьюшка! – с чувством прошептала Глафира.

Настасья улыбнулась, но чувство вины от того, что она безвинно причинила боль своей названной сестре, да и что там греха таить, полюбовнице, подружке по девичьим ласкам, не покидало ее. И это чувство помогло ей найти определенный тон для разговора с мужем, когда она вернулась в его кабинет.

- Дмитрий Петрович! – с чувством произнесла она, - У меня сердце не на месте! Стыдно, что я за такую мелочь порола сироту. Не стоила сахарница ее слез.

- Не понимаю, - нахмурился офицер, - То Вы, Настасья Сергеевна, выгнать ее грозитесь, то жалеете, что отхлестали чуток. Да всыпали всего ничего, три десятка горячих. И наказывали ее своими руками, дома, не на съезжей, не на конюшне. Даже не до крови, так, поплакать чуть-чуть. Тоже мне трагедия! Да девчонке впору плясать от счастья, что Вы ее так, жалеючи, поучили.

- А мне стыдно, - честно призналась Настасья, и, внезапно, решилась попросить мужа о главном, для чего эта странная «комедия» с наказанием Глафиры и затевалась. - Дмитрий Петрович! Не могли бы Вы мне помочь еще?

- Рад служить Вам, - отозвался муж, и, как ему показалось, пошутил: - А что, кого-то еще нужно посечь?

- Нужно. Меня, - твердо произнесла, глядя ему в глаза Настасья, - Посеките меня, как Глафиру, прямо сейчас. Розгами. Больно.

- Почту за честь и с превеликим удовольствием, - так же твердо, уже не шутя, ответил ее супруг, которому показалось, что сбываются его самые странные и сокровенные мечты, - Впрочем, стоит ли так переживать из-за какой-то горничной?

- Не в ней дело, - почти призналась ему Настасья, - Просто освободите меня от чувства вины. Сегодня суббота, а у батюшки меня завсегда по субботам секли. Вы уж не откажите, чай жена я Вам.

- Что же не посечь-то супругу свою,- усмехнулся Дмитрий Петрович, - Только не обидитесь ли после, не посчитаете ли, что жесток я с Вами?

- Ах, нет! – воскликнула Настасья, - Как можно? Чай, сама попросила!

- Ну, тогда… Ложитесь, сударыня! – чуть насмешливо произнес офицер, указывая на скамью.

Настасья, потупив взор и чуть-чуть покраснев, подошла к скамье и легла на нее вниз лицом, сдвинув ноги. Дмитрий Петрович взял со стола веревки, но Настасья отрицательно покачала головой.

- Это лишнее, - сказала она.

- Ну как же лишнее! – удивился офицер, - Чай больно будет!

- Вытерплю, - твердо произнесла Настасья, и добавила: - У батюшки и полста, и сотню без привязи вылеживала, авось и у Вашей милости три десятка смогу.

Офицер восхищенно покачал головой и взялся за подол. Задрал Настасье юбки и взялся за тесемки шелковых панталон.

- Спустить, или просто раздвинуть? – спросил он свою жену.

- Вовсе снимите, - последовал удивительный ответ. - Вы муж мой, Вам на мою стыдобушку смотреть не зазорно.

Офицер, не торопясь, аккуратно, спустил панталоны лежащей женщины и освободил ее от этого интимного предмета туалета, обнажив ее от пояса до подвязок чулок, перехватывавших ее изящные бедра чуть выше колен. С удовольствием взглянул на открывшуюся ему интимную картину между ног лежащей на скамье жены. Впрочем, та скромно сдвинула ноги и вытянулась «в струнку».

Офицер оглядел полуобнаженную женщину, покорно лежащую в готовности принять жгучую боль от его руки. Взял из кадки прут. Видя это, Настасья привычно сжала и тут же расслабила ягодицы. Это зрелище странным образом поразило офицера, и он, опустив лозу, снова залюбовался любимой женщиной, приготовившейся к телесному наказанию. Но Настасья, повернув голову, произнесла:

- Начинайте, Дмитрий Петрович, не томите.

Офицер покачал головой и произнес:
- Ну что же, Настасья Сергеевна, я, по Вашей просьбе, дам Вам тридцать розог. Хотя никакой вины за Вами, достойной столь строгого наказания, я не знаю. Но Вам виднее, за что получать боль, и стоит ли заслуженная, на мой взгляд, порка горничной таких страданий. Осталось определить, как Вас наказывать, легко, ординарно, крепко, с жесточью, или без милосердия?

- Как Ваша милость изволит решить, - вздохнула молодая женщина.

- Тогда рассудим так. Без милосердия секут шпицрутенами, а их у нас нет. С жесточью секут так, чтобы шкуру спустить, но чтобы секомый обязательно живым остался. Строго, это когда секут до крови, частенько до бесчувствия. Думаю, эти варианты нам не подойдут, чай повод для сечения ничтожен. При легком сечении и следов почти не остается, и секомый ни стонет, ни кричит, разве что совсем уж для вида. Раз уж Вы у нас искушенная, по части розог, это Вас не впечатлит. А вот при ординарном сечении следы остаются красивые, и секомый стонет, или кричит, по-всякому бывает. Так что не обессудьте, Настасья Сергеевна, но извольте получить тридцать горячих ординарным способом.

- Воля Ваша, - согласилась Настасья, - Секите.

Не видя больше повода затягивать начало этого странного наказания и любоваться прелестями своей жены. Дмитрий Петрович взмахнул прутом. Розга вспела в воздухе и со звонким хлопком опустилась на обнаженные ягодицы Настасьи. Молодая женщина тихо застонала. Выдержав несколько мгновений прут на теле наказываемой, офицер аккуратно поднял прут, не оттягивая сеченной кожи, щадя, не разрывая ее до крови. На белой коже вспух первый красный рубец, совершенно изменивший зрелище, сделавший его более волнующим.

Это было совсем иначе, чем порка Глафиры. Ягодицы Настасьи были чуть белее, и если на заду служанки рубцы выглядели естественно и ожидаемо, то на теле ее госпожи красные полосы от таких же ударов смотрелись изящно, почти изысканно.

Да и терпела сечение Настасья иначе. Не кричала, даже не всхлипывала, хотя Дмитрий Петрович клал лозу так же сильно, как в самом начале. Стонала, и ее стоны казались мужу изумительной музыкой, желанной слуху и прекрасной своей изысканностью. Все было странным образом красиво. Белая кожа, понемногу краснеющая от ударов лозы. Рубцы, сияющие на белом. Белоснежные складки нижних юбок, обрамляющие округлые ягодицы и стройные ноги. Иногда Настасья сжимала половинки зада, и секомое место округлялось. Когда молодая женщина расслабляла округлившиеся половинки, лоза впивалась в них и вновь заставляла их сжиматься. Дмитрий Петрович про себя считал удары, и к концу порки делал все большие паузы между взмахами прута, растягивая удовольствие. Но, взмахнув розгой в тридцатый раз, и услышав громкий стон, отбросил третий прут. Глядя на расписанное лозой тело, он ощутил странное чувство. Нет, отнюдь не вины, а восхищения. Офицер медленно опустился на колени, и погладил высеченные ягодицы жены. Она не пыталась подняться, и замерла, будто чего-то ожидая.

Налюбовавшись без всякого стеснения делом рук своих, Дмитрий Петрович, опустив голову, поцеловал ягодицы жены и тихо произнес:

- Настенька… Моя Настенька…

Дмитрий Петрович впервые назвал свою жену по имени.

И, как будто прорвало.

Как будто рухнула какая-то стена, разделявшая их. И в ответ, муж внезапно услышал рыдания молодой женщины, которая только что мужественно вытерпела порку от его руки, но теперь ревела в голос, как маленькая высеченная девочка, и повторяла одно слово:

- Митенька! Митенька!

Офицер встал, аккуратно поднял со скамьи плачущую женщину. Прижал ее к груди.

Ревет красавица, заливает слезами шитье мундира. И все норовит скользнуть ниже.

Придерживая, позволил ей встать перед ним на колени.
И этот взгляд…
Взгляд на него, снизу, влюбленных глаз, полных раскаяния, переполненных чувством вины.

Офицер погладил заплаканное лицо любимой женщины, и сказал:
- Ну, все, Настенька, все… Довольно плакать!

А та не унимается:
- Митенька, милый! Дозволь повиниться!

- В чем, милая моя? Скажи, поведай мне!

- Виновата я! Перед тобой, и перед Глафирой! Лжица я, дрянь мерзкая, безжалостная! Мало ты меня выдрал, ох, мало!

И Настасья сбивчиво рассказала всю историю с самого начала.

- Так Глафира невиновна? – удивился Дмитрий Петрович.

- Ни в чем, кроме того, что хотела мне помочь! – горячо подтвердила Настасья.

- А что же сама ты обо всем мне не рассказала?

- Стыдилась, - потупила взор Настасья, - Чай у вас порядки дворянские, жен у вас уже не учат.

- Ну, для тебя можно и купеческим обычаем воспользоваться, раз он тебе привычнее, - заметил Дмитрий Петрович, и спросил:
- А скажи мне, Настенька, что же такое у вас с Глафирой, что ты о ней так печешься?

- Не служанка она мне, - тихо призналась Настасья, - Хоть и значится в услужении. Подруга она моя единственная, сестра названная. И… Полюбовница.

- Это как? – опешил муж.

- Любились мы по грешному с нею, до замужества, - открыла Настасья ему странную правду, - Как девки это делают, когда с мужиком нельзя, а сладкого хочется…

- Лесбийская любовь… - протянул Дмитрий Петрович.
- Так говорят, - вздохнула его жена. - И стыдно мне, что я хотела чуть-чуть ее лозой настегать, чтобы твое внимание завлечь… А посекла в силу. И сладко было сечь ее, ой, сладко…

- Ну что же, - произнес чуть погодя офицер, - Тогда веди сюда свою полюбовницу. Буду вам допрос учинять.

- За что? – испуганно произнесла Настасья.

- Вину вашу разобрать, - ответил Дмитрий Петрович.

Настасья Сергеевна вышла из комнаты, и через некоторое время вернулась с Глафирой. И госпожа, и служанка выглядели весьма растерянными. Мысль о том, что их «заговор розог» раскрыт, и заодно открылись их «странные» отношения, внушала им страх. А суровый взгляд Дмитрия Петровича не обещал ничего хорошего.

- Ну что же, подруженьки, - строго произнес муж Настасьи, - присядьте-ка на скамью. Будем вину каждой определять.

Госпожа и служанка послушно присели на скамью. Дмитрий Петрович встал перед ними, угрюмо глядя сверху вниз то на одну, то на другую. Настасья смущенно опустила взор, а Глафира на мгновение даже зажмурилась от страха, так грозно поглядел на них молодой офицер.

- Ну, красавицы-полюбовницы, - суровым голосом произнес Дмитрий Петрович, - отвечайте, кто из вас во всем этом безобразии повинен?

- Я… Я…, - раздались сразу оба испуганных женских голоса. И тут же замолкли, затихли под тяжестью сурового взгляда молодого мужчины.

- Начнем с младшей, - сказал Дмитрий Петрович. – Говори ты, Глафира!

- Виновата я, Дмитрий Петрович! – быстро произнесла служанка. – И на то, чтобы Вас на розги для Настасьи Сергеевны уговорить, я ее подбила. И когда любились мы друг с дружкой, я первая начала. Меня и посеките!

- Ваше слово, Настасья Сергеевна, - строго произнес Дмитрий Петрович.

- Я виновата, Дмитрий Петрович! - с жаром начала обвинять себя Настасья. – Я старшая, мне и ответ держать. Я Глафире про свою тоску поведала, нет чтобы мужу любезному все рассказать! А Глафира, добрая душа, мне помочь согласилась. И любились мы с нею, потому, что мне после отцовской лозы сладкого захотелось! Меня и секите, а Глафире пардону дайте!

Глафира попыталась что-то возразить, но осеклась под суровым взглядом молодого офицера.

Обе сидящие на скамье замолчали, ожидая решения. Одна, дрожа, ждала изъявления воли своего мужа. Другая, чуть не плача, того же самого от хозяина.

Немного поразмыслив, Дмитрий Петрович сказал следующее.
- Что же, - строго произнес он, - отвечать за все будет старшая.

- Смилуйтесь! – Глафира со слезами на глазах протянула к нему руки. – Нешто можно Настасью Сергевну за мои вины пороть?!

- Не спорь, Глафира! - Настасья силой удержала названую сестру за плечи и кивнула мужу. - Благодарствую, Дмитрий Петрович! Дозвольте Глафиру к себе отправить. А уж Вы меня…

- Э, не-е-ет, - протянул ее муж, - так дело не пойдет! Глафира останется посмотреть на Ваше поучение. А заодно и разоблачиться Вам поможет.

- Как так?! – Глафира вспыхнула лицом. - Как разоблачиться?

- А вот так! – молодой офицер хищно усмехнулся, - Разденешь свою госпожу и полюбовницу донага, чай, небось, не впервой. И за ножки ее подержишь. А заодно пример тебе будет, что бывает, когда жена мужа обманывает, да любостайничает. Чай, приласкала она тебя сейчас, а? Что замолкла?

И госпожа, и ее служанка покраснели, и Дмитрий Петрович понял, что угадал все только что произошедшее, о чем Настасья не успела повиниться.

- Не возражай, Глафира! – вновь остановила свою юную защитницу Настасья. - Муж мой в своем праве. Виноватая я перед ним. А тебе и впрямь полезно на поучение мужнее взглянуть, для порядку. Чтоб неповадно грешить было.

И, поднявшись со скамьи, поклонилась мужу.

- Согласная я, Дмитрий Петрович. Накажите меня, чай виновата. Поучите лозой, как следует.

- Раздень ее, Глафира, - холодно распорядился молодой офицер.

Служанка, со слезами на глазах, тоже поднялась со скамьи, и приступила к раздеванию своей госпожи.

Дмитрий Петрович отвел взгляд чуть в сторону, но от его взора не укрылись подробности разоблачения его жены от многочисленных одежд, что ревниво скрывали ее телесную красоту. Впрочем, Настасья не особенно пыталась прикрыть свои прелести, справедливо полагая, что мужу глядеть на такое незазорно. И когда Глафира, собрав в охапку и платье, и белье, отложила снятую с хозяйки одежду в сторону, предварительно оросив ее слезами, Настасья, не стесняясь в обворожительной наготе взглядов своего законного супруга, встала перед ним, и с поклоном произнесла:
- Учите меня, Дмитрий Петрович.

Муж молча указал на скамью. Настасья перекрестилась и легла, вытянув ноги. Глафира, памятуя распоряжение своего хозяина, встала на колени у скамьи, и, шмыгнув носом, взялась руками за щиколотки своей госпожи.

Дмитрий Петрович вынул из кадки очередной прут, взмахнул им в воздухе, пробуя гибкость. Настасья вздохнула, а Глафира всхлипнула.

- Считай, Глафира! – распорядился молодой офицер, подходя к скамье, и изготовившись нанести первый удар по раскрасневшимся от предыдущей порции розог ягодицам своей жены.

- С-слушаю-с! – с каким-то почтительным всхлипом произнесла служанка.

Дмитрий Петрович взмахнул лозой, и первый след от нового наказания заалел на розовом фоне. Настасья издала громкий стон.

- Р-раз! – дрожащим голосом, сквозь слезы считала Глафира.

Снова свистит лоза, заставляя лежащую женщину дернуться всем телом от боли и застонать громче.

- Д-два! – произносит служанка.

Новый взмах розги заставляет Настасью громко всхлипнуть, сдерживая готовый прорваться крик.

- Три! – Глафира сама всхлипывает, и слезы блестят у нее на глазах.

Еще дважды свистит лоза, и дрожащий голос служанки, запинаясь, отсчитывает ритм наказания: «Четыре! П-пять!» Настасья стонет, при этом слезы в ее голосе уже звучат вполне отчетливо.

Офицер, не торопясь, размеренно продолжает сечь свою жену. Стоны распростертой под розгами обнаженной красавицы постепенно перерастают в негромкие вскрики. Слезы в голосе служанки, отсчитывающей удары, звучат столь же явно, как и в голосе ее госпожи. После первого десятка офицер меняет прут. Неторопливо подходит к кадке, придирчиво выбирает лозу, давая обеим плачущим особам, и самой секомой, и ее подруге, помогающей, пусть и не по своей воле, в сечении, небольшую передышку. Вернувшись, Дмитрий Петрович молча продолжил экзекуцию. И снова стоны наказываемой молодой женщины, и дрожащий голос служанки аккомпанировали мерному посвисту лозы и хлестким звукам, отмечавшим горячие встречи розги с исполосованными красным ягодицами госпожи. При второй перемене прута, офицер задержался у кадки чуть дольше, издалека полюбовавшись картиной. Настасья, еще ни разу не вскрикнувшая в голос, с покрасневшим заплаканным лицом, всхлипывая, покорно лежала на скамье. Глафира, нервно сжимая щиколотки своей обнаженной госпожи, тихо плакала, и слезы текли по ее лицу. Странно, но это зрелище женских слез не показалось молодому мужчине чем-то отвратительным или жестоким. Напротив, он любовался зрелищем обнаженного женского тела с очаровательным высеченным задом. А слезы…

А слезы придавали этой картине легкую горчинку, особую прелесть.

Не стоит осуждать его. Те времена были эпохой весьма медленного, постепенного смягчения нравов. И в войсках, и в цивильном обществе телесные наказания были привычны. Правда, и, так сказать, «чувственного интереса» к ним обычно никто не испытывал. Если наказание проводилось в семье, в кругу домашних, многие вообще считали это за мелкую неприятность. Ну, посекли, и посекли, эка невидаль.

Вот только из всяких правил бывают исключения.

И зрелище сечения названой сестры, то есть близкой подруги, да еще и связанной с нею особыми «чувственными нежностями», для Глафиры, хорошо знакомой со всеми сомнительными прелестями сечения розгами, было тягостнее, чем если бы ее саму голую разложили под жгучей лозой. В эти мгновения, когда прут касался обнаженной кожи Настасьиных ягодиц, и оставлял очередную жгучую полосу, высекая из груди молодой женщины стон на грани крика, Глафира сама вздрагивала, воспринимая боль подруги как свою. И, считая дрожащим голосом удары, она сама уже почти рыдала в голос.

Офицер не торопясь подошел к скамье со свежим прутом в руке. Глафира проводила его недобрым взглядом. Она уже почти успокоилась, но чувство несправедливости всего происходящего не покидало ее. Ведь все затевалось именно для удовольствия ее наперсницы. И что из этого получилось, кроме мучительного страдания?! И ради кого ее подруга затеяла все это? Ради этого… Лютого…

Сейчас Глафира ненавидела своего хозяина. Ненавидела всем сердцем. И только покорность ее подруги, ни одним движением не выказавшей своего недовольства происходящим, заставляла ее терпеть происходящее, и не броситься на него с кулаками.

Офицер взмахнул лозой и ударил по обнаженным ягодицам своей жены. Настасья со слезами в голосе громко вскрикнула. Прут, впечатавшись в мягкие половинки зада, оставил кровящий след. Потом еще и еще раз… И по иссеченным ягодицам, сбоку пролегла тоненькая красная дорожка… Глафира при виде крови на теле названой сестры, пришла в странное состояние. В ее душе «взорвалась» гремучая смесь отчаяния и боли, чуть приправленных страхом за подругу. И она не выдержала. С искаженным лицом она вскочила и, бросившись на колени между мужем и лежащей на скамейке женой, закрыла секомое место от ударов.

Офицер, опешив, отступил на один шаг. Он не испугался, нет. Еще чего! Просто удивился тому, что произошло. И было чему удивляться. Глафира вела себя вовсе не так, как обычно. Дмитрий Петрович привык видеть ее веселой девушкой, действительно годящейся Настасье в младшие сестры, с улыбкой на лице хлопочущей в комнатах. Сейчас лицо ее выражало все что угодно, только не веселье.

- Пощадите! – вскричала его подневольная помощница. – Меня, меня дерите как сидорову козу! Только Настасьюшку ослобоните!

Офицер покачал головой и изготовился, сделав шаг, оттащить смутьянку за косу, убрав сию помеху с пути определенного им для жены наказания. Но Глафира, вскочив, и развернувшись к нему лицом, похоже, готова была всерьез биться за свою наперсницу.

- Не смей! – послышалось со скамьи.

Глафира оглянулась на свою подругу. Настасья, приподнявшись на лавке, яростно глядела на нее.

- Не смей тронуть! – чуть тише, но так же грозно произнесла она. – Муж он мне! В своем праве!
И, обращаясь к мужу:
- Прости ее, Митенька! Не карай за помеху. Любит она меня.

- Настасьюшка… - Глафира медленно оборачивается к подруге, - я ведь только…

- Глашенька! – Настасья, не стесняясь мужа, назвала ее ласково, со слезами на глазах произнеся ее имя. – Не мешай! Подержи за плечи лучше, больно ведь…

Глафира медленно опустилась на колени, возложив руки свои на нежные плечи подруги. Не глядя на офицера тихо произнесла:
- Простите, Дмитрий Петрович. Виновата.

- Прости ее Митенька, - Настасья умоляюще взглянула на него снизу.
Офицер покачал головой, чуть смутившись.
- Да не сержусь я, - тихо произнес он. - И Вас, Настасья Сергеевна, учу для порядку только. По семейному, без жесточи.
- Да как же… До крови-то, - Глафира произнесла эти слова тихо, но со страданием в голосе. - Без жесточи… Чай поняли сами, что говорите? Лютый вы… Ох, лютый…

Офицер пожал плечами и спросил:
- Сколько уже дано?

- Двадцать три… - ответила Глафира, нежно проведя ладонью по плечам своей подруги.

- Считай, - спокойно сказал Дмитрий Петрович, и взмахнул прутом…

… Когда Дмитрий Петрович в тридцатый раз с размаху опустил дозу на тело своей жены, и Глафира, мягко удержав за плечи дернувшуюся от боли Настасью, произнесла последний счет наказания, все участники сцены на некоторое время примолкли, оставаясь на своих местах. Настасья, всхлипывая, лежала на скамье. Глафира, сама в слезах, нежно гладила ее по спине и плечам. «Полюбовница» даже пару раз наклонилась и поцеловала на глазах у мужа нежные плечи, за которые только что держала свою подругу. Сам муж, все еще сжимая прут в руке, стоял над ними, в оцепенении наблюдая эту картину, полную нежности и странной изысканности. Сейчас его уже не шокировали ласки, получаемые его женой от названой сестры. Это было красиво и… трогательно. И ничуть не безнравственно. Не видел он сейчас в этих ласках ничего дурного.

Потом, опомнившись, бросил третий прут.

Подошел к скамье, наклонился, взял жену за локти. Глафира рывком отодвинулась от него, с испугом глядя на хозяина. А Настасья…

Поднялась с его помощью, встала, вся нагая, прекрасная и телом и душой. И слезы на покрасневшем лице ничуть не портили впечатления от ее красоты. И стало… Пусто стало на душе.

Твоя. Любит тебя, всем сердцем любит. Чего тебе еще?
Ведь неповинна в грехах, достойных такого обращения.
За что сек?
Настенька, Настенька… Любовь ты моя несчастная.

Потупила взор Настенька, стоит не шевелясь.

Глафира смотрит на него снизу, все еще не поднявшись с колен. Видно ждет, когда придет ее черед, и ей хозяин прикажет на лавку лечь, да за дерзости ответить.

Вздохнул.

- Ступай Глафира, - тихо сказал Дмитрий Петрович.

Девушка удивленно посмотрела сначала на него, потом на Настасью.

- Ступай, Глафира, - повторила за мужем Настасья, не поднимая глаз. – Оставь нас.

Служанка тихонько вышла из комнаты.

Дмитрий Петрович молча присел на скамью. Потянул за руку жену. Та молча встала перед ним на колени. Он поднял ей лицо за подбородок и погладил по щеке.

- Прости меня, Настенька, - тихо произнес офицер.

- За что, Митенька? – так же тихо отозвалась Настасья. – Это ты меня прости за все. И за обман, и за… Глафиру…

- Не сержусь я, - вновь повторил офицер, - И Глафиру твою не трону. И даже любиться вам с нею запрещать не буду. Чай мне она не соперница, а тебе подруга верная.

- Спасибо, любый мой! – Настасья несмело прижалась к нему. Дмитрий Петрович обнял ее, глянув через плечо жены на ее высеченный зад.

Что и говорить, посек знатно. В кровь. И жалко теперь, ой, жалко…

А чего теперь-то жалеть? Раньше надо было с пощадой стегать. А сейчас уж…

- Прости, милая, - шепчет муж, гладя ей плечи.
А она тихонько плачет у него на груди. Не как под лозой, незадолго перед тем, не в голос. Он гладит ее обнаженную спину и Настасья, нет, Его Настенька, понемногу успокаивается. Уже не дрожат ее нежные плечи. Уже тихие всхлипы не звучат рядом с его ухом. Уже ее руки крепко обняли своего мужа и не отпускают.

- Послушай, Настенька…

- Что, милый? – ее голос звучит нежно, без всякого страха или обиды.

- Хочешь, я поклянусь, что никогда больше…

- Зачем, любый мой? – она глядит на него чуть снизу. – Что тебя гложет?

- Что посек тебя без вины, - он мягко произносит эти слова, говоря от чистого сердца. – Жалко мне тебя. И совестно, что взлютовал, не пощадил.

- Да, всыпал ты мне крепко! – она находит в себе силы улыбнуться. – Только, почему же без вины? За такое дело, батюшка мой сразу сотню бы отсчитал, а ты всего два раза по тридцать. Хотя, твоя лоза другая…

- В чем же другая? – интересуется Дмитрий Петрович. – Жгучая? Больнее, чем у батюшки твоего?

- Жгучая, - тихо и серьезно отвечает его жена. А потом вдруг улыбается: - И сладкая…

- Что же сладкого в жесточи? – Дмитрий Петрович наслаждается даже не смыслом ее слов, а музыкой ее речи, - Чай больно! Вон, задок-то до крови расписан. Теперь неделю притираниями умащивать придется!

- Так ты и умастишь, - она шепчет эти слова нежно-нежно. – Как расписал, так и приласкаешь. Чай свое… А в другой раз посечешь мягче, так совсем сладко станет.

- А не страшно? – он, чуть отстранившись, смотрит ей прямо в глаза. – Ведь права Глафира, я и вправду, лютый.

- Неужто не понял ты, любый ты мой? – молодая женщина не отвела взгляд. – Одно мы теперь, а не порознь, как прежде. Уж за это стоило мне, и лозанов вытерпеть, да и выплакаться. Твоя я, теперь. Во всем и навсегда твоя. Хочешь гладь, хочешь секи, от твоей руки мне все любо. Учи меня, как пожелаешь. Хоть ласково, хоть с жесточью. Только…

- Что, милая? Проси чего хочешь! - ради нее он сейчас готов на все.

- Глафиру, как будешь меня вдругорядь сечь, больше не зови. Ужо сам счет ударам веди, расстарайся, - его жена говорит вполне серьезно. - Что держать меня на скамье ее заставил, и счет ударам на порке вести, в острастку за игры наши девичьи, это все правильно. Хоть и дозволяешь ты ее ласкать, а все же хвастаться этим не дело. А на то, как ты меня учишь, ей смотреть не след. Наше это дело, между нами его и решать. Между мужем и женой, без посторонних. Да и больно ей видеть это. И не понять еще. Чай рано ей про такое знать.

- Не позову, - соглашается муж. - Сам и посеку, и умащу, и приласкаю…

И обнимает ее.

А она тихо-тихо шепчет:
- Лютый мой, лютый…

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

Вторая Чашка

Окончание



Блондинка иронично хмыкает, совсем в стиле своего Избранника.

Ну да, с кем поведешься, от того и наберешься! Его специфическая «фишка». А мне нравится, вот!

А рассказик…
Так себе. На любителя. Одна сценка про «лесбийскую любовь» чего стоит!

Кстати, твой Избранник, написавший все это, явно не в курсе, как на самом деле это делают девушки между собой. Нет, тебя такое не прельщает, но ты отнюдь не ханжа, и, хотя сама не участвовала в «девичьих играх», все же знаешь от подруг, как это делается.

Эх, мужчины, мужчины! Нифига-то Вы про женскую чувственность и не знаете! А туда же, беретесь «за сладкое» описывать!

Да ладно! Когда дойдет у вас с Ним до этого самого «сладкого», ты уж сама посвятишь Его во все тайны женских наслаждений. Наверняка Ему будет интересно доставить тебе удовольствие «по полной»…

Ой, Натка, Натка! Он, значит, в «женских ласках», типа, «теоретег», ага-ага! А сама? О том, что делают с женщинами мужчины тебе тоже пока известно лишь в теории. И как знать, может его ласки, которых ты так ждешь, заставят тебя почувствовать все иначе… Может даже описанное им «заведет» тебя так, что…

Тихо, тихо, тихо…
Не раззадориваем себя фантазиями. Не знаешь, и не знаешь, зато все «сладкое» для Него. И вообще, всему свое время. Лучше о литературе. И как-нибудь критически. Чтобы успокоиться…

Например, про этого самого «Лютого».
Ну, что про него сказать? Туповат и жестковат персонаж. И не слишком сообразителен. Вот.
Типа, офицер, ага-ага!

Слуга Царю,
Отец солдатам,
Табак курю,
И шлю всех матом!

Нет, чтобы самому объясниться с женушкой своей любезной! Да всыпать ей, по итогам разговора, лозанов по первое число! И для воспитания, и для удовольствия. Нет, все какие-то условности…
И офицер этот совсем не наблюдателен. Никак в упор не видит, что его любимая жена томится невысказанным…

А кстати, как у Него самого с наблюдательностью?
Ага-ага! Вот то-то же. И у Него все то же самое!
Похоже у «лиц мужеска полу» (это Его выражение!) такое чуть ли не норма.

Вспомни, как это было у тебя? Ну, ходила ты вокруг Него. Вздыхала. Глазки закатывала… А толку?
То ли не заметил, то ли все понял, но сознательно запретил себе роман с Ученицей… Типа, аморально.

Ага-ага! Его коллеги, старперы, твоих одногруппниц только так лапали! Еще и обсуждали между собой, небось…
Как там, в пошлейшем анекдоте про «профессуру»: «Так вот, Коллега, закидываю я ее ноги себе на плечи…»
Скабрезные противные ублюдки!

С другой стороны, а если бы Он такое себе позволил в отношениях с тобой?

Фу!
Мерзость какая!
Нет, по сравнению с этими «академическими пошляками», твой просто…

Просто твой!
И без вариантов!
А насчет «не заметил»…

Заметит! Уж об этом ты позаботишься! Еще не вечер!

Кстати, под хорошее чтение, вторую чашку мы того... этого… Как-то уже и выпили. Вот.

Ну что, третью будем?
В смысле, пить.
В смысле, чай!

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра