Клуб "Преступление и наказание"

Дверь


- …и если открыть эту дверь ровно полночь, попадешь в самое страшное и самое чудесное место на свете! - Приглушенный до еле слышного шепота голос Габи старался звучать зловеще, но доносящийся с соседней кровати смех (тоже приглушенный) развеял сгустившееся было напряжение, как яркая луна выскользает из темных, разбухших перед дождем облаков.

- Страшное и чудесное! Мы бы умерли там от страха или от удивления? - Мия лежала на животе, обняв руками тощую холщовую подушку. Ее одеяло совсем сползло на пол, но она не замечала ни сквозняка из кривой, отсыревшей оконной рамы, ни зябкости влажного воздуха - дождь в этом ледяном октябре лил уже третью неделю подряд, а топить в доме начинали только за неделю до Рождества.

- Не смейся, это правда, - Габи нисколько не обиделась.

Очень осторожно, чтобы старые половицы не скрипели под босыми ногами, она перебралась на противоположную часть крошечной комнаты, высвободила застрявший между металлической ножкой и толстой перекладиной простеганный уголок, укрыла подружку, постояла пару секунд и, что-то решив для себя, легла рядом.

- Где же она находится, твоя страшная и чудесная дверь? - Мия немного подвинулась, даже на такой узкой кровати им легко хватало места на двоих.

- Дверь обычная, - Габи слегка дрожала, то ли от холода, то ли от непонятного волнения, - Деревянная, две черные кованные полоски, одна вверху, другая внизу, без единого засова, и находится она тут, в особняке.

- Откуда ты знаешь? - Интонации Мии, обычно легко поддерживающей любую игру или фантазию, были полны сомнения.

- Просто знаю. Расскажи лучше ты теперь.

- Мы найдем ее, да? - Она будто не заметила просьбу, - Обещай мне, что мы сделаем это?

- Обещаю, - Габи осторожно убрала Миину кудрявую прядку ей за ушко, - Но расскажи мне уже, я так люблю тебя слушать.

- Он будет добрым, - голосок Мии чуть запинался, - Очень добрым. И сильным. Будет ласково смотреть на меня и говорить, какая я красивая. Я ведь красивая?

- Конечно, - Габи кивнула.

- Вот. У него будет черный камзол.

- Камзол? - Габи чувствовала под рукой узкие плечики и чуть выступающие острые лопатки, обтянутые белой ночной рубашкой.

- Да, черный камзол, расшитый серебром.

- И шпага?

- Какая шпага?

- Ну камзол, шпага - такой рыцарь, кавалер, или может даже принц?

- Нет, - Мия с очень серьезным видом покачала головой, - Ему не нужна шпага. Он и так сильный.

- У нас будет много детей - мы заберем их из приютов, две собаки, кот, пушистые кролики. И крокодил. Что такого страшного за той дверью? Ты можешь мне сказать?

- Могу, - честно ответила Габи, - Но мне надо собраться с духом.

Тишина, повисшая в темноте была глухой и вязкой, сквозь нее было слышно только дыхание и стук разбивающихся о карниз капель ночного дождя.

- Мы сразу забудем друг друга, - Габи зажмурила глаза, ожидая горестного вскрика, вопросов или даже слез, но Мия уже крепко спала.

***

Каждое утро в ноттингемском приюте при церкви святого Павла было неспокойным: до завтрака нужно было убрать постели, занять очередь к умывальникам, брызгающим во все стороны студеной водой, привести в порядок волосы и одежду. Проспавшая замарашка рисковала получить линейкой по пальцам от сестры Марты, чей придирчивый взгляд не пропускал ни плохо вычищенных ногтей, ни небрежно заплетенных кос у выстроенных в одну линию девочек.

Сегодня все было в порядке: белоснежный накрахмаленный воротничок царапал шею Мии, параллельно застроченные складки серого платья лежали без единого залома, широкие, почти до половины предплечья манжеты без труда застегнулись на все пуговки, атласный бант туго стягивал собранные на затылке локоны, спускающиеся золотистыми завитками почти до лопаток.

Густые, гладкие черные волосы Габи не могла удержать ни одна лента - директриса, мать Фиона, собственноручно остригла их кухонными ножницами, и сейчас они обрамляли лицо, как остроугольная рамка, делая его более взрослым, скрывая все еще детскую пухлость щек. С таким же удовольствием матушка бы обкорнала и Габины своеволие и плохой характер, но ни одно наказание, не могло этого сделать.

Правила в приюте были просты: усердие, скромность, смирение и беспрекословное послушание. Монахини твердо верили в непреложность библейской истины “пожалеешь розгу - погубишь ребенка” и исполняли заповедь с такой же равнодушной заботой, с какой давали приторно-горькую микстуру от кашля или касторку от разболевшегося живота. Толстый, гибкий прут отсчитывал 6 сильных ударов по голому телу, пока провинившаяся девочка рыдала от стыда, раскаяния и боли.

Упрямой Габи, не имевшей привычки держать при себе мнение хоть по какому вопросу, многое сходило с рук. Кроткие, слабые духом монахини предпочитали закрывать глаза, чтобы не столкнуться с воистину звериным сопротивлением - Габи кричала, ругалась, лягалась, стоя за себя насмерть, и только сестра Марта, оставалась невозмутимо глухой к проклятиям и угрозам. Но и она не могла добиться от Габи ничего, кроме злых слез и такой ненависти в глазах, что даже три прочитанных подряд Отче Наш не помогали прогнать дурные, холодящие мысли о том, что эта девчонка ее сглазит.

Невнимательной и неловкой тихоне Мие попадало куда как чаще: за опрокинутую чернильницу, порванное платье или перепутанные знаки в задачке по математике.

- Эти цифры… - оправдывалась она потом перед Габи, - Мне никогда с ними не справиться.

Габи чувствовала, как что-то внутри нее переворачивается от этой слабой, извиняющейся улыбки, от отведенных в сторону заплаканных глаз. Тяжелый, грохочущий, как острые булыжники гнев, взметающаяся к горлу ярость и странная нежность сплетались прочный узел и не отпускали, даже когда Мия забывала о своих неприятностях, и ее чудесный смех возвращался.

Но сейчас не о чем было волноваться - по вторникам добрая, полупрозрачная от чахотки сестра Августа учила воспитанниц рукоделию. Показав как выводить изящные стёжки на отбеленном батисте, она засыпала над книгой, предоставив девочкам возможность тихо развлекать себя до самого обеда. Она никогда не бранилась за неровные строчки или невыполненную работу, только качала укоризненно головой, или вовсе забывала, что задавалось сделать.

Мия собиралась хорошенечко расспросить Габи про волшебную дверь, и почему за несколько проведенных тут лет никто из них не наткнулся на нее, пока на пороге класса ни возникла сестра Марта.

- Сестра Августа в больнице, помолимся за нее, - ее голос звучал глухо и строже, чем обычно.

После получасовой молитвы, во время которой никто не смел отвлечься или недостаточно горячо просить Господа о милости, монахиня разложила на столе куски ткани, шелковые нитки и корзинку полную бисера. Крошечные стеклянные бусины темно-синего, зеленого, пурпурного и золотого цветов были насыпаны в глиняные чашечки, аккуратно уложенные рядом друг с другом.

Девочки с трудом подавили вздох отчаяния - вышивание бисером требовало мастерства, усидчивости и предельного внимания, а тяжелая линейка сестры Марты, которую она не боялась пускать в ход, всегда была при ней.

- Мия, раздай всем ткань, и поживее, - приказала она.

Габи напряглась. Она будто знала, что сейчас произойдет - яркие картинки каруселью промелькнули перед глазами еще до того, как подружка поднялась с места. Странное оцепенение сковало ее, во рту пересохло, она ничего не могла сделать, только смотрела, как широкий рукав Мии задевает плетеную корзинку, и плоские, слишком легкие чашки опрокидываются в одно мгновение, смешивая весь бисер.

- Простите, я… - Габи словно издалека услышала испуганный голосок, оборвавшийся на полуслове.

Побагровевшая от ярости сестра Марта медленно встала из-за стола.

- Ты, неуклюжая мерзавка! - Ее глухой голос снизился почти до шепота, а руки лихорадочно шарили по заваленной тканью поверхности, - Посмотри, что ты наделала! Только посмотри!

- Я… - Мия испуганно улыбалась, будто не понимая, что происходит, - Я нечаянно, простите меня…

- Руку! - Рявкнула монахиня, - Вытяни свою руку!

- Пожалуйста, пожалуйста, сестра Марта, пожалуйста, - слова Мии рассыпались, как горошины, - Пожалуйста…

- Руку! Вытяни свою правую руку! Правую я сказала! - Кончик линейки несильно ударил по манжету.

Мия одернула левую руку, спрятав ее за спину, и протянула другую, раскрытой ладонью вверх.

“Три удара, и всё”, - Мия задрожала.
“Три удара, и всё”, - Габи до боли сжала кулаки.

- Считай! - Линейка с тошнотворным свистом рассекла воздух и с треском врезалась в самую середину ладони, оставив узкий белый след.

- Аа…- Мия сама не понимала, хотела она закричать или сосчитать, но задохнулась от боли.

- Считай! - Второй удар лег рядом с первым, уже налившимся и пульсирующим бордовым.

- Д-два! - Вскрик был таким отчаянным, что у Габи закружилась голова.

- Нет, считай сначала, - сестра Агата хлестнула еще сильнее.

- Один, два, три… - удары ложились один выше другого, не выходя за границы ладони.

“Всё, всё, теперь всё”, - Габи мутило и трясло.

- Четыре! Аааа… - Мия захлебнулась криком, когда линейка пришлась прицельно по пальцам.

Класс, и без того молча наблюдавший за наказанием, потрясенно замер - сестра Марта никогда не отходила от собственных канонов: 3 удара за любую провинность.

- Раскрой ладонь, - монахиня шипела, как выжившая из ума змея, - Мы не закончили. Раскрой и считай!

Звук пятого удара слился с шестым, опустившимся на самые кончики пальцев и тишиной - Мия не могла произнести ни слова. Она не отрываясь смотрела на вспухшие, слившиеся в горячечную боль линии. Ее глаза казались совсем огромными из-за не пролитых слез.

- Пять и шесть, - Габи услышала свой голос, - И до этого два. Всего восемь.

Сестра Марта оглянулась с таким изумлением, словно забыла, что в комнате находился кто-то еще.

- Спасибо, Габриела, - очень спокойно сказала она, и снова обратилась к Мие, - Вторую руку!

Мия стояла не шелохнувшись. Монахиня силой вытянула ее левую руку из-за спины.

- Держи так, ты меня слышишь? Слышишь?! И считай!

Тяжелый, грохочущий, как острые булыжники гнев и взметающаяся к горлу ярость подбросили Габи с места.

- Отойди от нее! - Со всей своей силы она врезалась обеими руками в толстый бок сестры Марты, та с трудом удержалась на ногах.

- Что… Что-о-о?! - Монахиня неуклюже замахнулась для удара, но Габи перехватила ее руку и вцепилась зубами в запястье.

Сестра Марта тонко взвизгнула, она мотала головой, пыталась высвободиться, Габи только сильнее сжимала челюсти, пока во рту не появился кислый вкус крови. То старое, скрученное в тугой узел чувство наконец разомкнуло свои удушающие объятья.

***

Карцер находился в восточном крыле особняка - трехметровая комната без окна, с кроватью без матраса и подушки, запирающаяся снаружи на большой старый ключ со сломанным ушком. Утром и вечером приносили еду - высохший хлеб и кружку кипятка. Мия пробиралась туда по ночам. Она садилась под дверью и напряженно вслушивалась в замочную скважину - Габи перестала отвечать на третьи сутки, но Мие казалось, что она различает дыхание, становившееся все более тяжелыми и тихим.

Сестра Марта больше не трогала ее и даже во время обязательных утренних проверок скользила взглядом мимо. Точно так же, будто Мии больше не существовало в природе, она не реагировала на просьбы отпустить Габи. Мия просила прощения, умоляла, вставала на колени, предлагала наказывать ее каждый день - прутом по голому телу, линейкой по пальцам, запереть ее тоже, но монахиня будто оглохла. Мия не сдавалась. Она ходила за сестрой неотступной, услужливой тенью, надеясь смягчить - безо всякого результата.

Только на шестой день сестра Марта на очередную мольбу вдруг расплылась в довольной улыбке, а в глазах зажглась мстительная радость.

- Завтра состоится собрание попечительского совета, твоя Габи отправится в работный дом, девочка! - Она просто не могла скрыть своего ликования.

Этой ночью Мия собрала все, что у нее было: три украденных у сестры Оливии шпильки для волос, двузубую вилку и обломок перочинного ножа. Она еле дождалась, пока пробила полночь, но план, который выглядел так привлекательно накануне, оказался смешным и беспомощным - шпильки, тщательно изогнутые для замочной скважины, сломались одна за одной, а вилка и нож годились только для потешного ужина. Мие был нужен ключ.

Покои монахинь располагались в противоположном крыле: самая большая и светлая спальня, выходящая окнами в сад, была отведена матери Фионе, комнаты поменьше - сестрам. Девочкам вход на эту территорию был строжайше запрещен.

Сестра Марта легко нашлась по гренадерскому храпу. Мия простояла возле ее двери около часа, собираясь с силами. Как только она тянулась к ручке, ей казалось, что звуки стихают, но монахиня продолжала выводить свои трели, изредка переворачиваясь на другой бок - кровать при этом скрипела так натужно, будто была готова развалиться в любой момент. Мия дождалась особо громкого всхрапа и вошла в комнату. Ей не нужен был свет, чтобы осмотреться - луна заливала все небольшое пространство, вместившее в себя кровать, шкаф и письменный стол, на котором и лежала связка ключей - плохая примета, Мия поморщилась.

Старый пол скрипел. На цыпочках, еле касаясь деревянных досок, она добралась до стола. Связка оказалась увесистой, но большого ключа с отломанным ушком на ней не было - Мия зажала себе рот обеими руками, чтобы не закричать от разочарования.

- Нет, нет, нет, - твердила она про себя, - Нет! Этого не произойдет!!!

Сестра Марта громко вздохнула во сне. Мия, обернувшись на звук, замерла и разглядела крошечную тумбочку возле самой кровати: Библия, отсвечивала белым вставная челюсть в стакане с водой, за ним лежал ключ.

Эти три шага дались особенно тяжело. Монахиня то крутилась на своем жестком матрасе, то всхлипывала каким-то особым воющим звуком, то затихала. Умирая от страха, Мия добралась до ключа, схватила его, сжала крепко в кулаке…

- Я тебя поймала, воровка, - голос сестры Марты был ясным, без тени сонливости, глаза широко открыты и смотрели прямо, беззубый рот шамкал еще что-то, но Мия оцепенела от ужаса.

- Сейчас ты отдашь мне ключ. Протяни руку. Немедленно. Протяни свою правую руку и отдай мне ключ! Живо!

Как завороженная, Мия выполнила приказ.

- Правую, тупое ты создание!

Мия не двигалась. Она чувствовала, что пальцы коснулись чего-то холодного, но не могла отвести взгляд от проваленного рта монахини, выглядевшего жуткой чернеющей дырой.

“…самое страшное и самое чудесное место на свете”, - прозвучал будто рядом голос Габи.

Пальцы сами сжались вокруг ребристого стекла.

“страшное и чудесное!”

Вставные челюсти жизнерадостно клацнули, когда стакан влетел сестре Марте в лоб. Монахиня взревела грубым, почти мужским голосом. Этот леденящий звук словно разбудил Мию и она бросилась бежать.

Она летела вверх и вниз по лестницам, перескакивая через несколько ступенек, мчалась темными коридорами, путаясь в их непонятной извилистости, запинаясь о старые, почти истлевшие ковры. Громче, чем стук ее собственного сердца, была только поступь грузных шагов сестры Марты - как Мия ни торопилась, звуки становились все ближе и ближе.

Ключ вошел в скважину и повернулся в ней так легко, будто ржавый, заедающий замок только смазали маслом.

- Бежим! Бежим! - Мия уже кричала во весь голос, - Мы уходим отсюда! Вставай, вставай, ну же! Они отдадут тебя в работный дом!!!

Габи сидела в углу, обняв колени совсем тонкими руками, ее ночная рубашка была грязной, волосы слежавшимися, а на изможденном лице остались только одни глаза - такие черные, что зрачки сливались с радужкой, будто кто-то неловко разлил чернила.

- Бежим!!! - Мия крепко сжимала ладонь подруги.

- Куда? - Габи еле двигалась.

- Дверь! Самая страшная и чудесная! - Ее крик утонул в чужом угрожающем вопле - огромная фигура сестры Агаты появилась в дверном проеме коридора.

- Де-е-евочки, - голос монахини внезапно сменил обертоны и стал приторно-елейным, - Де-е-евочки!

- Бежим! - Мия развернула подругу в противоположную сторону.

- Там ничего нет, мы были там много раз.

- Быстрее, быстрее! Туда, вниз!

Дверь оказалась там - всего через три пролета полусгнившей лестницы и два поворота узкого коридора. Самая простая, деревянная, две черные кованные полоски, одна вверху, другая внизу. Без единого засова.

- Идем, мы не умрем там ни от страха, ни от удивления, - Мия повернула круглую ручку.

- Подожди, Мия, ты же не знаешь! Мия!

- Де-е-евочки!

- Неважно, - Мия распахнула дверь, - Нам надо идти.

***

В маленькой кофейне на 7 линии всегда очень людно, вот и сейчас шумная компания громко смеется над чем-то за соседним столом.

Горячий шоколад сварили такой густой, что он не падает с ложки. Я запиваю его горьковатую приторность ледяной водой, но это не помогает - неприятный привкус так и остается во рту. У меня портится настроение: я злюсь на этот дурацкий выбор - стакан лимонада был более уместен в такую жару, на прогноз погоды, обещающий несколько дней влажного зноя, на всех этих галдящих людей, но больше всего на себя. Мне не сосредоточиться, и из десятка запланированных рабочих дел, не сделано ни одного.

Я чувствую, как подступает мигрень: холодеют руки, начинает ломить затылок, а мысли превращаются в вязкую кашу, пока их все полностью не вытесняет калейдоскоп обрывков каких-то забытых песен, фраз и кинематографических цитат - одна из них бьется в моей голове случайно залетевшей в комнату птичкой:

Он услышит мой зов издалека. Он будет насвистывать мою любимую песню. Его имя Амас Виритас. Он умеет печь блинчики в воздухе. И он очень добрый. Его любимый образ - звезда.

Я раздражаюсь еще больше, эти короткие строчки кажутся мне такими же тяжелыми и приторными, как мой горячий шоколад - противный, покрывшийся подсохшей коркой. Я не хочу этого, не хочу ни страшных сказок, ни волшебных историй с хорошим концом, ни отважных героев, ни колдовских красавиц…

- И вот представь, - отвлекает меня мягкий голос, - Роюсь я в шкафу, а у меня там платье, джинсы и какой-то странный камзол - на что я вообще трачу деньги?!

Я оборачиваюсь так резко, что мой ноутбук, чуть не слетает со стола. Я вижу молодую женщину, у нее черные, блестящие шелковые волосы и такие же черные, словно в них опрокинули чернильницу, глаза. Она не замечает меня.

Я делаю еще глоток, безвкусной, ставшей уже совсем теплой воды, калейдоскоп в моей голове продолжает свою круговерть, но сейчас это больше похоже на тяжесть утреннего пробуждения, когда последние кадры недосмотренных снов ускользают засвеченной кинолентой. Я собираю свои вещи, оставляю слишком большие чаевые и встаю из-за стола.

Я будто знаю, что сейчас произойдет - яркие картинки каруселью мелькают у меня перед глазами. Я стою спиной, но вижу, как взгляд женщины с очень черными глазами останавливается на мне, я чувствую, как странное оцепенение сковывает ее, я понимаю, что она ничего не может сделать, только смотреть.

Мой широкий рукав задевает стеклянную сахарницу, и она тут же разлетается на осколки, сахар рассыпается по деревянному полу блестящим, сверкающим в июньских лучах, бисером.

“Хорошая примета”, - говорю я себе и выхожу на улицу.

Самый романтичный и светлый рассказ )

Замечательно. Горячо рекомендую автору посмотреть, если не доводилось, фильм "За холмами" румынского режиссера Кристиана Мунджу. А еще Дэвид Копперфилд вспомнился - то место, где он вгрызается в занесенную для удара руку отчима.

Вот это очень хороший рассказ. И с загадкой тут полный порядок.

Рассказ хороший до момента, как девочки дошли до двери. Дальше, наверно просто не моё.

_________________
Вы имеете право думать обо мне, как сочтете нужным.
Я имею право, не соответствовать вашим представлениям.

Поскольку рассказ все хвалят, то автор точно переживет мою «критику».

Могло бы выйти очень хорошо и в содержании и в поэтике, но всё сгубила экзальтированность авторской интонации. Подобное встречается у самодеятельных актеров и чтецов – когда каждое слово в тексте произносится как самое важное. В итоге – очень эмоционально и выразительно, но утомительно, фальшиво и бессмысленно.
Здесь монотонную сверх важность, ударность каждого намека, обстоятельства, события и перипетии обслуживает не вычурность декламаторской интонации, а эпитеты. ... куча эпитетов, работающих не на смысл и образы, а на выражение экзальтированности авторской интонации.
Типа, пафос, но не на содержательном, а эмоциональном уровне.

Что до романтичности и «светлости», то у меня совсем другое впечатление. Рассказ (как бы он ни был написан и подан) нешуточно, без розовых фильтров затрагивает очень глубокую и суровую тему ЦЕНЫ спасения и чуда. Этим он мне напоминает И.Бергмана «Фанни и Александр». Общее с тем фильмом видится мне, кстати, не только в идее и мировосприятии, но и в структуре образов, способе сюжетосложения.

Согласен, тут есть некоторый перебор с сентиментальностью, "девачковостью". Но, по крайней мере, автор не свалился в сю-сю-сю.

Сome-about, да, сравнение с "Фанни и Александром" очень точное. Бергман тоже, кстати, во многих своих проявлениях предельно экзальтирован и начисто лишен иронии. Это может отталкивать, но в этом есть, как мне кажется, и своя сила.

Рвда,что вы поняли. Как всегда. Но ))) у моего Бергмана иронии море. И океан подлинной жестокости

Особой экзальтированности не почувствовала, эпитеты красивы и работают на атмосферу.
Для меня, это рассказ с вечным и простым сюжетом - о выборе, выборе между своим благополучием и тем, кого любишь. Выбор здесь спонтанен, героини просто не могут по-другому. И трагичен - в реальной жизни ничем хорошим это не закончилось бы. Но рассказ все же светлый, потому что таковы его героини.
И из-за того, что девочкам удалось сбежать из мрачноватой действительности несломленными.

Суицид??? Где здесь про суицид??? Перечитала все ещё раз, ничего не нашла, уфф.... Просто сказка

Мне тоже здесь до комментария Баттерфляй суицид и в голову не приходил. Теперь понимаю, что можно и так взглянуть.

Почти уверен, что автор - Butterfly. И тогда это, наверное, один из лучших ее текстов.