Клуб "Преступление и наказание"

17.

Сначала был свет. Ни белый, ни желтый, ближе к неуловимо-нежному оттенку чайной розы.

Сначала?

Ну это, смотря с какого момента смотреть - с того, как твое сновидение приблизилось финалу или же когда началось твое пробуждение, плавно переходящее в бодрствование. Восхитительно прекрасные картины, наполненные светом узорных небес одного из весьма отдаленных миров. Картины в том небе рисуют облаками разумные ветры, заботливо опекающие в том мире тех человекообразных, чьи души тоже находятся под твоим присмотром. И вот, вся эта красота иного мира сменилась иными, более привычными пейзажами – калейдоскопом их прохождения обратно-и-назад, по направлению к Лимбу. Ну а чуточку позже, и это мелькание картин, поначалу было дополнено, а потом и вовсе сменилось вполне обычным узорным маревом фосфенов.

И голос, любимый голос, который своим звучанием сопровождал тебя в этой сновидческой прогулке, составляя тебе компанию, оставляя ощущение счастья от незримого, но постоянно ощущаемого присутствия твоей возлюбленной...

Пелена абстрактных узоров постепенно исчезла, растворилась, остался только тот самый приятный свет. И голос, который звучал все тише и тише.

Тебе захотелось удержать его близость, и ты попыталась следовать туда, за ним...

... Когда Владычица очнулась, за окном уже стемнело. На стенах гостиной и на столе горели «вечные свечи», которые были, скорее, внешними имитациями обычных свечей. Они светили куда как ярче, и без обычного для таких светильников запаха и копоти, придавая своим теплым желтым светом по-особому домашний оттенок настоящего уюта этому обиталищу влюбленных.

Владычица поначалу услышала свою рабыню, причем вовсе не слухом, а изнутри самоё себя. Юная женщина все еще была без одежды. Она стояла в изголовье – ну там, совсем рядом с тем местом на диване, где на подушке, покоилась голова ее Госпожи. Стояла, естественно, на коленях. И пела.

Не в голос, а изнутри себя.

- Ты так и не поспала, - хозяйка не просто констатировала факт, а скорее упрекнула свою возлюбленную рабыню. – И ты все время сопровождала меня там, в этом моем сне. Зачем?

- В кои-то веки мне удалось утомить тебя моими ласками, - прозвучал ответ, причем нежность голоса юной рабыни была щедро приправлена ироническими нотками. – Не могла же я упустить возможность спеть тебе колыбельную!

Госпожа приподнялась на локте, внимательно посмотрела на свою визави, заглянув своими зелеными очами в ее серые глаза. Вернее, глубоко-глубоко внутрь истинной сущности той, кто стояла, преклонив колени перед нею. Владычица покачала головою, потом, сместив тело, присела на диване, спустила ноги и коротким жестом, молча приказала рабыне устроиться рядом с собою. Та охотно кивнула, сменила свое коленопреклонение на нормальное прямостоящее положение человеческого тела, потом присела на диван и...

Шаловливо улыбнувшись, одним красивым движением сбросила с ног своей хозяйки покрывало из теплой тонкой шерсти, прямо на пол. И тут же улеглась на этот самый диван, в наглую используя колени своей госпожи как своеобразную подушку под свою голову. Да еще и коснулась губами бедра Владычицы, устроившись поудобнее – коснулась таким коротким, быстрым движением, обозначив, скорее, повод к продолжению, чем исполнение желания и завершение этой ласки. Потом она повернула голову и развернулась навзничь, положив ноги на противолежащий валик дивана.

Однако ее Старшая только кивнула своей возлюбленной, совершенно одобрив это поведение. Что, впрочем, со стороны рабыни было вполне ожидаемо.

Владычица положила на лоб юной женщины свою ладонь, сопроводив это действие-движение целой серией лицевых игр, обращенных в сторону Вероники. Та поначалу примеривалась поймать ее пальцы для очередного поцелуя. Пришлось серией суровых гримас обозначить для этой шальной бестии некие условные границы допустимого поведения. Ну, на этот раз!

В итоге, Вероника изобразила на своем лице эдакое выражение почти что искреннего смирения, полной покорности воле властвующей особы. Той, чьи колени у нее сейчас были под головою в роли подушки. Юная женщина прикрыла свои серые глаза и только легкая улыбка, притаившаяся в самых уголках ее губ – или в уголках рта? Как будет по-настоящему правильно? – выдавала ее истинное отношение ко всему происходящему.

Тем временем, Владычица делала свое дело. В смысле, занималась своей обычной магической работой. Несколько пассов левой рукой – правая ладонь ее по-прежнему была положена на лоб юной рабыни – и Госпожа покачала головою, обозначив на своем лице эдакое недовольное выражение, сокрушаясь безрассудством своей возлюбленной. Вздохнув, она, наконец-то, красивым движением свободной руки как бы отбросила от лежащей нечто совершенно невидимое, но, в то же самое время, не слишком-то полезное. Ну, скорее всего. После чего, она исполнила еще несколько жестов-манипуляций, явно обозначавших придание неким тонким оболочкам тела своей рабыни чего-то нового, наверняка, совершенно необходимого для ее здоровья и самочувствия. Ладонь другой ее руки при этом по-прежнему оставалась на лбу Вероники. Но по тому, как судорожно вздохнула с облегчением юная женщина, как вздрогнула она, было ясно, что лечение прошло вполне успешно. Теперь улыбка рабыни стала чуточку смущенной. А Госпожа еще раз кивнула, имея уже вполне удовлетворенный вид, и убрала ладонь со лба своей возлюбленной. Адресат сей медицинской процедуры открыла свои глаза и в этот раз улыбнулась куда как более откровенно.

- Благодарю мою Владычицу за заботу, ласку и внимание! – заявила она, - Ты как всегда безмерно щедра. Вот только коленями не дергай, пожалуйста! Я на них сейчас так уютно устроилась!

- К вопросу о щедрости, - ее Госпожа всем своим видом обозначила некую условную деловитость, почти что суровую. – Отчего ты решила, будто так уж обязана сопровождать мое сновидение? Ну, задавая его тональность своим пением?

- Я же говорю, мне просто уже давно хотелось спеть тебе колыбельную песенку! – улыбка на лице ее возлюбленной была такая... особая. Весьма довольная и все же иронически-смущенная. – Но ты могла по-настоящему услышать ее, только если бы решилась читать меня в своем сердце, наплевав на твои обычные отговорки по этому поводу. Ты всю дорогу заявляешь мне, что, дескать, безмерно почитаешь мою личную свободу мыслить так, как мне захочется, без твоего контроля. И ты, в кои-то веки, дала мне такой шанс!

- Ты сильно вымоталась, сопровождая меня в этом странствии, - заметила ее Госпожа, сказав это таким сдержанным, едва ли не сердитым тоном. Ну, почти И сразу же добавила:
- И теперь я... просто не могу тебя строго наказывать. Во всяком случае, никак не раньше, чем ты восстановишься по-настоящему.

- Тогда отложи свои суровые меры на завтра! – тут же посоветовала Вероника, по прежнему не отрывая головы от своей импровизированной «подушки», глядя снизу на свою хозяйку эдаким невинным взглядом. – А сегодня...

Она сделала паузу и продолжила, сменив улыбку на своем лице выражением некой томительной загадочности во взоре.

- Сегодня ты можешь насладиться мною иначе, - произнесла она, обозначив в своей речи театральный эффект «а-ля Станиславский». – Например, устроить мне овацию, поблагодарив меня за выступление. Ну, или хотя бы бурю продолжительных аплодисментов. Такой вариант меня тоже вполне устроит!

- Хм... – как-то неопределенно произнесла ее Старшая, обозначив лицом своим куда большую долю скепсиса.

- Я не то, чтобы большая привереда... – продолжила юная женщина. – Однако я рассчитывала на вполне определенную реакцию с твоей стороны. Неужели ты осталась равнодушной?

Задав этот вопрос, юная раба снова попыталась поймать губами руку своей госпожи. Вполне успешно, правда, в этот раз ее поцелуй пришелся на место, ближе к локтю. Но Веронику это ни капельки не смутило. Впрочем, и ее Госпожа в этот раз тоже была в числе неудивленных. Скорее, она осталась вполне довольной этим самым знаком интимного почтения. Что, впрочем, совершенно не помешало ей использовать изрядно-изящную суровость взгляда и голоса по адресу своей возлюбленной. Почти искреннюю. Почти-почти

- Подай наши одежды! – распорядилась Владычица Лимба. – Я прикажу доставить нам еду. Негоже встречать эдак неглиже Вайнуха и его компаньона! Ну... а дальше посмотрим!

- Слушаю и повинуюсь, властвующая моя! – отозвалась Вероника. При этом оставаясь на месте. В смысле, ничуть не торопясь исполнить ее, Владычицы, суровое повеление.

Потом она, прищурившись, подмигнула своей госпоже. Сначала левым глазом, а потом и правым. И добавила:
- Слушай, а я давно не говорила тебе, какая ты красивая?

- Давно не говорила, - подтвердила хозяйка Лесного Дома и этой самой сероглазой бестии. – Наверное, даже вот прямо с утра ты так и не произнесла ни разу ничего подобного. Стыдись теперь и исправляйся.

И посмотрела на нее очередным суровым взглядом, как бы взыскуя за это явное упущение.

- И сейчас не скажу! – юная женщина, усмехнулась в этот раз весьма и весьма откровенно. – Лучше уж я поцелую тебя в... Ну, в общем, куда дотянусь!

И она дотянулась. Губами до живота своей возлюбленной, властной и властвующей. И совершенно беззащитной перед той, кто имеет наглость - и привилегию! – возлежать своей головою на коленях у Владычицы Лимба

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

красивый мир у вас, Посторонний.

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

18.

Дома, оказывается... привычно. В смысле, привычно по-прежнему. И это, наверное, хорошо.

Что-то в этом роде – сумбурная, надо сказать мысль! - пришло в голову Полине, когда она открыла глаза. И увидела, что коляска, в которой они ездили туда, в Замоскворечье, посмотреть недостроенный дом, уже въехала на двор дома госпожи Фэйрфакс. В отличие от строения, возводимого там, вдалеке от центра - в купеческой, а не фешенебельной части Москвы - этот дом был вполне себе обжитым, с полностью налаженным бытом привычного ей существования. Наверное, именно это было по-настоящему хорошо.

- Просыпайся, моя дорогая Паулин! – звонкий голос владелицы дома сего прозвучал совсем рядом, почти что на ухо. И, неожиданно, громко. В смысле, громко именно от неожиданности ее слов.

- Ах ты, Господи, Боже ты мой! – всплеснула руками кухарка, Глафира Сергеевна, за какими-то делами оказавшаяся на дворе в то самое время, как они приехали. – Сморило Полинушку-то нашу!

- Я...

Девушка встрепенулась, подняла-оторвала свою голову от барынина плеча – вот ведь, как нагло разлеглась! Прямо как на подушке! – и выпрямилась.

Так... Легкое головокружение внезапно дало о себе знать, но только на какое-то мгновение. Секунду-другую спустя, Полина ощутила резкий прилив сил. Причем, ей сразу показалось, что эта нежданная волна - пришедшая буквально ниоткуда и прошедшая по ней как бы изнутри! - свежая, но какая-то теплая «на вкус». Ну, если можно так выразить нечто... невыразимое в обычном человеческом языке.

Девушка зажмурилась и попыталась поймать некий условно визуальный отголосок-образ пришедшего к ней. Ну... разумеется! То, что сейчас привело ее в норму, было похоже на такое... вихревое-кудлатое светлое облако, которое имело хорошо знакомый уже ей оттенок зеленого цвета.

Цвета глаз ее Старшей. Цвета ее, Старшей, колдовства.

Полина тут же укоризненно посмотрела на свою госпожу, сидящую с нею рядом. Та многозначительно улыбнулась и даже коротко, полукивком головы и движением глаз, обозначила-подтвердила факт своего колдовского вмешательства в этом особом случае. Девушке не оставалось ничего другого, как со вздохом обозначить короткое, почти что незаметное для других-прочих движение головой и глазами, подобное тому, которое только что исполнила ее визави - принимая, тем самым, эту «скорую магическую помощь».

И только потом до нее дошло, что подобное экстраординарное вмешательство она теперь воспринимает безо всякого удивления, почти как норму. Так же, как и собственное... внутреннее понимание столь странных вещей. То понимание, которого у нее и вовсе не было... ну, до этой странной поездки в Замоскворечье. То есть... всего каких-то несколько часов тому назад.

Всё-таки... странная это штука – время.

Обычно оно течет в одном конкретном - и всем известном! - направлении. И его, наверное, можно представить себе, для краткости, как... Ну, скажем, линию со стрелкой, подобную любой из осей координат, по Декарту.

Однако, на самом деле, движение этой направленной линии весьма условное, да и не такое уж... упорядоченное. Между прочим, наличие каких-либо событий, составляющих суть жизни-бытия-существования, как социума, так и природы, вовсе не позволяет разместить-запрятать их, события эти, на почти что невидимой, абстрактной линии - согласно постулатам математики не имеющей толщины, доступной для измерения. Каждое из них можно представить... ну, хотя бы в виде точки, любая из которых, исходя из начал Эвклида, также не имеет внятной мерности в виде длины и ширины. Однако же, все в целом и сообща, именно они, эти самые «абстрактные» точки и составляют все-все линии и поверхности любых геометрических фигур и тел. То есть, ничтожность и неизмеримость каждой такой «точки» вовсе не означает отсутствия весомого и значимого образа их совокупностей и систем, подчиняющихся сложнейшим математическим функциям. А значит, чтобы вместить на чем-то зримый образ всех этих явлений общественной и природной частей мироздания – пускай и визуализированных столь абстрактно-неощутимо! – необходимо взять совершенно другой образ-модель.

Тогда обычное время, скорее, сродни условной плоскости, имеющей, в то же время, четкое направление... такого, условного движения. Или же несколько таких... направлений сразу. Или же направлений, в принципе, нацеленных в разные стороны, но существовавших... в разные периоды протекания... такого явления, как время.

А если-и-ежели событий становится... много, всяких-всяческих и разнообразных? И не только мелких и обыденных, но также и значимых, и даже эпохальных, в своем роде? Тогда плоскость сия обретает и третье измерение, некое условное подобие высоты и, соответственно, объема. А иначе... действительно невозможно вместить в столь плоско-приземленное пространство нечто... выпирающее, выбивающееся из плоскости повседневного бытия!

А это означает... что время, на самом деле, трехмерно. Настоящее, подлинное время, суть которого распознана теми, кто понял истинное значение этого особого пласта бытия.

Плоскость обыденного времени – подвижная, динамичная, имеющая некое условное направление своего движения, обычно именуемое общим понятием-словом «вперед»! – локализована на поверхностях, замкнутых на самоё себя, объемно, то есть со всех сторон «закольцованных» в подобие сферы, как внешней поверхности шара. Эти части пространства называются планетами. Каждая точка такой сферы кажется наблюдателю центром плоскости. Но это иллюзия, пропадающая, ежели посмотреть на планету извне, со стороны, вырвавшись за пределы подобия двухмерной системы координат, взломав исходную систему отсчета от точки на сфере уходом в третье измерение.

Так кошка стремглав взбегает на дерево – в тот миг, когда преследующий пес уже скалит зубы, уверенный в том, что уже ее настиг! – разрывая шаблон мышления преследователя. Мол, как же так? Ведь я же догнал! А вот дудки! КотЭ на дерево, на ветку и оттуда хи-хи!

Так птица взлетает вверх, оставляя с носом, усами, хвостом и прочими стильными украшениями-аксессуарами кошачьего бытия вышеуказанное мяу-когтистое создание, вынуждая его, усато-когтисто-хвостатого, задавать себе все те же вышеприведенные вопросы. А птица, ускользнувшая из лап котЭ, уже летит, летит, все выше и дальше!

Все так. Маневр в объеме пространства, по третьему измерению, дает возможность актору движения выйти за пределы зримого горизонта тех, кто не готов воспользоваться знанием трехмерности пространства и довольствуется обычными двухмерными декорациями реалий своего бытия.

То же и со спецификой времени. Обыденное движение его, по заданному общему направлению течения, необходимо для всех... кроме тех, кто способен сознательно выйти за пределы плоскостных ориентиров-координат – вверх, вверх, в то измерение, которое противонаправлено к исходной временной плоскости.

Но это сложно... Это почти невозможно для тех, кто находится в общем, почти что необоримом потоке направленно-движущейся, казалось бы всеобъемлющей, двухмерности.

Впрочем, всегда найдутся те, кто не признает этого течения таким уж необоримым, и выходит за пределы этой условно движущейся плоскости легко и свободно. А выйдя вверх и оглядевшись, считают себя вправе совершить прыжок... в любом направлении.

Или же... они могут попросту подождать, пока темпоральная плоскость общего бытия не сдвинется - сама собою и под ними! - на то самое число временных градаций, которое будет им необходимо. На годы... десятилетия... или же куда более протяженные дистанции условного линейно-плоскостного времени, к иным... эпохам.

Говорят, Иисус поступил в свое время именно так. Умчался ввысь, по делам своим Небесным, и оставил все живое в напряженном ожидании своего возвращения – дав по Себе эдакое неопределенное обещание возращения к прерванному своему земному поприщу. И потом-и-далее... то ли прощения, а то ли напротив, безжалостного наказания всех тех, кто ждал и не ждал Его. Ибо отмерил время своего земного бытия именно для Себя, не ставя окружающих в известность об истинной его длительности.

Но Иисусу – Иисусово. А обычные люди куда как чаще переносятся в иные, непривычные им темпоральные промежутки, не по своей воле, а в результате ментальных взрывов, выбивающих все и всех, находящихся рядом с их эпицентром, из привычных условий обыденного существования. Задавая почву для легенд о чудаках, оказавшихся «не к месту и не ко времени» и... оставляя повод посочувствовать тому, кто стал главным героем такого... неприятного происшествия. Ибо старт из будущего - в попятную главного темпорального потока, назад по стрелкам часов, в Темные века или же иную подобную протяженность времени, в периоды человеческого мракобесия, безумия! – можно числить как чистейшей воды полет камикадзе. В один конец.

Вот только японские пилоты, испив ритуальную чашку сакэ и поднявшись в воздух, ведя самолет, напичканный взрывчаткой, выйдя на боевой курс, войдя в последнее пике – то самое, которое должно было завершиться ударом в борт или палубу американского корабля! - погибали быстро... Ну, сравнительно быстро.

А вот персонажу, занесенному ментальным взрывом в далекое прошлое – а пускай и не такого уж далекого, разница, порою, невелика! – подобная милосердная участь светила далеко не всегда...

А прыжок по условной темпоральной «оси t» вперед по потоку времени, в будущее... такое чревато проблемами уже для жителей куда более спокойных времен. Учитывая ущербно-пещерное, низменно-пошлое сознание большинства реальных обитателей тех периодов истории, когда творились – чаще уж вытворялись! – пресловутые «преданья старины глубокой».

Впрочем, и в грядущих временах вполне может оказаться немало мест, где сей реликт, живой и бешеный, окажется вполне себе ко двору. И вот там и тогда, жителям тех отдаленных времен – эпох, которые, по умолчанию, числятся куда более «цивилизованными»! - придется очень туго... ежели только они не успеют вовремя нейтрализовать столь чудовищный «привет от волосатых предков».

Все эти сумбурные размышления... Ну... о вещах, временах, делах, предметах и явлениях, которые крепостной девушке Полине Савельевой никак не могли быть известны - однако же вспоминались как знакомые и почти что... понятные! Так вот, эта мешанина - из неведомо откуда берущихся слов, смыслов и рассуждений! - она почему-то занимала мысли юной компаньонки все то время, покуда они с ее матушкой-барыней слезали-выходили из коляски. Причем, Полина при этом передвигалась в сопровождении кухарки - которой внезапно приспичило опекать-поддерживать, как она говорила, «нашу Полинушку». Настолько, что Глафира, сразу же после того, как Архип Иванович помог сойти с коляски самой госпоже-американке, прямо-таки силком поддержала под локоть смущенную компаньонку. И, невзирая на ее протест, кухарка, к вящему удовольствию хозяйки дома, вела девушку - прямо так, как будто бы она, Полина, и впрямь была в состоянии какого-то тягостного недомогания!

Да-да, заботливая – неуемно заботливая! - Глафира поддерживала ее все время, пока они шли к дому... и по дому... по лестнице вверх, и дальше, прямо до покоев госпожи Фэйрфакс. И вот только там, у дверей, прямо у входа в «господское помещение» их, наконец-то, пообещали оставить в покое. В том смысле, что внезапная подопечная кухарки, «уже вполне себе оклемалась» - именно так по этому поводу выразилась сама Глафира. Только тогда заботливая служительница заявила, что, мол, теперь, наконец-то, и матушку-барыню можно вверить ее, Полины, заботам.

На этих словах велеречивой поборницы русской кухни и здоровья, миссис Фэйрфакс, уже прошедшая-оказавшаяся там внутри, в коридоре – том самом, что вел в комнату самой хозяйки, мимо-и-вдоль прочих комнат этого самого места их с Полиной сожительства – кивнула-подмигнула девушке. И та, ответив ей подобным же коротким кивком головы, обозначив тем самым полное понимание, обратилась к сопровождающей их кухарке. Вступила с нею, так сказать, в диалог – ну... насчет личной своей эмансипации от ее, Глафиры, настойчивого внимания, хотя бы на сей час... Хорошо, на полчаса! Хотя бы

Что же ей сказала Полина... Что, мол, все уже хорошо и на месте - и голова, и руки, и ноги, и сердечко... Да-да, и все-все-все остальное... тоже! Мол, нет-нет... в помощи точно не нуждаюсь, спасибо! И все-таки, голова не кружится, нет-нет! Да, конечно, вода в комнатах есть, если что - на помощь позову, лично позвоню. Звонок... ну, конечно же, работает! Да-да, и вправду все в порядке... Нет, не ели... Ой... Ну, в смысле... ели, но давно...

Вот за эту фразу кухарка-то и уцепилась, самым восторженным образом И торжествующе заявила, что обед будет подан, как только матушка-барыня пожелает, все уже готово... Давно готово, заявила она многозначительным тоном, дескать, знала – знала! – о том, что в городе толком не накормят... «Особенно так, как у нас, по-русски, а не какими-то там, прости, Господи, французско-басурманскими кушаньями из непоймичего!»**** По ее словам выходило так, что «Разогреть приготовленное – и вовсе не проблема, четверть часа и все будет на столе!» Да, и, конечно же, про чай, «Наш, русский чай!» ***** Что он, конечно же, к столу тоже будет подан, без сомнения!

Да, все это было, как говорится, снова-и-утомительно... Однако же, с другой стороны, столь откровенный намек на вещи, связанные с ее непосредственными кухОнными обязанностями, был истолкован энергичной кулинаркой как некая недвусмысленная команда к действию по этих самых обязанностей непосредственному исполнению. И деятельная служительница загадочно-неведомых муз кулинарного искусства живенько так направилась по лестнице и вниз – наверняка, делать последние приготовления к тому, чтобы исполнить, наконец, свои угрозы попотчевать матушку-барыню очередной серией русских гурманистических шедевров!

Полина едва и успела только сказать ей вслед, чтобы она прежде того накормила Архипа Ивановича. На что повелительница всех местных кастрюль и сковородок тут же на бегу изъявила полнейшую готовность. И это теперь, если уж не гарантировало короткий период времени «на переодеться» – наверняка, в пределах получаса! – то, во всяком случае, задавало вполне себе высокую его, этого периода, вероятность.

- Молодец, Полина! – одобрила ее манеру общения с кухаркой госпожа-американка. – Теперь будет ей чем заняться, пока мы здесь с тобою приводим себя в порядок!

Девушка смущенно кивнула головой. Как будто бы теперь она совершенно застеснялась этого своего специфического, мягкого и, в то же самое время, неуступчивого обращения с женщиной, положение которой в порядке сословий Российской Империи все еще было гораздо выше ее, Полины, собственного статуса. Во всяком случае, формально это все выглядело пока что именно так.

Однако, госпожа ее, похоже, придерживалась по этому поводу совершенно других позиций и мнения. И вовсе даже не возражала против того, чтобы юная девушка распоряжалась таким вот образом – фактически, от ее, барыни, имени и в ее, матушки, интересах.

- Ты все сказала правильно, - заметила она. – И выразила свои просьбы и пожелания предельно корректно, без хамства, грубостей и насмешек, которые, порою, позволяют себе доверенные служанки. Ну, особенно девушки из числа... любовниц своего господина, - добавила она, многозначительно улыбнувшись своей компаньонке.

- Или же госпожи, - нагло дополнила ее мысль Полина.

- Или госпожи, - совершенно серьезно согласилась с нею миссис Фэйрфакс. – Близкие отношения с хозяевами многие доверенные слуги воспринимают как повод для заносчивости, отвратительной и вызывающей. И доходят порою до оскорблений в адрес других служителей! Я рада, что твое поведение, в этом смысле, безупречно, и вовсе не дает никакого повода к замечаниям с моей стороны!

- Они... хорошие! – осторожно сказала Полина. – Я не хочу... и не имею права их обижать!

- Они лучшие! – поправила ее госпожа-американка, произнеся второе слово этой своей фразы с сугубым значением. – Я подбирала их сама, лично, и я уверена в каждом из них. И мне доставляет особую радость тот факт, что ты, Полина, не испытываешь никакого желания их обидеть.

- Конечно! – Полина смутилась ее похвалам, но госпожа Фэйрфакс продолжила свое поучение все тем же серьезным и многозначительным тоном.

- Они весьма достойные люди, - сказала она, - несмотря на то, что вынуждены трудиться на меня, будучи в услужении.

- Я... крепостная Вашей милости. Я помню свое место.

Высказав это – через силу, с запинкой! - Полина замерла. Она застыла прямо там, у порога, глядя на странную перемену в лице госпожи Элеоноры Фэйрфакс и удивляясь ей. Гнев, обида... раздражение... все эти эмоции-чувства в какое-то единое мгновение отразились-переменились... проявились на нем. Они были доступны всего какое-то мгновение - ничтожный временной промежуток, в течение которого Полина все же успела их ощутить... Даже не зрительно, нет, а, скорее, изнутри себя. Почти так же, как это было в том ее сне, недавнем-прошедшем сне, жестоком и... прекрасном!

А дальше на лице госпожи Фэйрфакс отразилось нечто иное. Неописуемая смесь досады и огорчения - вот что теперь обозначало выражение лица ее. Хотя и предыдущие эмоции, вне всякого сомнения, там тоже присутствовали.

- Матушка... барыня! – растерянным голосом произнесла Полина. – Элеонора...

Девушка отчего-то добавила сейчас и вот это, иное, новое для нее обозначение – то самое, которое было дозволено ей там, в том самом сне, где они с госпожой-американкой были куда как более близки, чем когда-либо прежде...

Выражение лица ее визави незамедлительно сменилось иным, обозначив насмешку... скорее, в горьком ее варианте.

- Ты уж... определись, дорогая моя Полина Савельева, - произнесла ее госпожа, выделив при этом слово «дорогая». - Что-то одно! Или барыня, или же...

Она недоговорила, просто подвесила вопрос на паузу, тем самым предложив своей подвластной высказать свое, личное видение такого расклада. И, естественно, заставив ее смешаться в своих эмоциях.

- А... можно? – дрогнувшим голосом уточнила Полина.

Ее госпожа усмехнулась. А потом коротким жестом приказала ей запереть дверь и, когда девушка исполнила это распоряжение, молча направилась в свою комнату. Юная компаньонка, крайне смущенная, последовала за нею.

Войдя к себе, миссис Фэйрфакс остановилась почти на самой середине комнаты и опять-таки молча, жестом распорядилась, чтобы ее подвластная встала прямо напротив нее. Девушка незамедлительно исполнила ее требование, при этом, внутренне холодея от страха. Вроде бы, Полина и не совершала ничего такого... обидного или же попросту того, что могло бы показаться оскорбительным для этой женщины-загадки – той, кому она, крепостная компаньонка, столь многим обязана! И тем не менее, факты, как обстоятельства жизни, данные ей в ощущениях, сейчас говорили совершенно иное: адресат ее теперешней эмоции – страха, взявшегося-возникшего почти что ниоткуда! – была на нее, Полину, рассержена, весьма и явно. Ну... или же попросту была огорчена ее словами и делами, тоже весьма и весьма!

Или... и то, и другое сразу... И еще многое... сверху высказанного и понятого...

Или...

На этом месте мысли девушки окончательно смешались. И тогда она просто взглянула-уставилась на свою хозяйку, как говорится, с немой мольбою в глазах. Дескать, объясни мне, что же случилось, отчего ты вся в гневе, и... прости!

Госпожа Элеонора Фэйрфакс, выдержав еще одну театральную паузу - очередную-и-томительную! – наконец-то кивнула своей подвластной. Обозначив в этот самый раз на лице своем выражение готовности пояснить расклад – выражение, скорее уж весьма благожелательное к юной собеседнице! И таки соизволила дать некое условное объяснение главной причины этого своего недовольства.

- Полина, сколько еще... недель, месяцев, лет... ты настроена выставлять мне счета за все эти... неловкие обстоятельства нашего с тобою знакомства? – спросила она, и Полина ощутила-почувствовала, что на душе ее госпожи действительно присутствует некая обида.

- Разве я... позволила себе хотя бы намек на счета подобного рода? – сказать, что девушка весьма удивилась этому заявлению своей госпожи, было бы ровно, как и вовсе ничего не сказать по этому поводу!

- Словами и впрямую – безусловно нет, - услышала она. – Однако, каждое твое обращение ко мне как бывшей твоей... душевладелице, задевает мои чувства. Я сделала все, чтобы преодолеть это отчуждение, а ты...

Так и не закончив свою мысль, миссис Фэйрфакс выразительно посмотрела на свою визави, обозначив на лице своем то ли скепсис, а то ли попросту недовольство речами или же делами своей подвластной.

- Но я ведь... действительно, все еще Ваша крепостная, - начала было девушка... и тут же осеклась на половине фразы. Настолько явственно ее госпожа выразила лицом очередной всплеск своего недовольства.

- Ты... – сказала она, и Полина почувствовала, как госпожа-американка во время взятой после этого короткого слова паузы прилагает отчаянные усилия к тому, чтобы успокоиться, унять это странное раздражение, причиной которого стали ее, Полины, слова. – Ты снова стараешься меня задеть? Зачем, Полина? Что плохого я тебе сделала?

- Я? О, нет, Алена Михайловна! – попыталась протестовать перепуганная компаньонка. И тут же окончательно смешалась, струхнула, замолчала и посмотрела на свою хозяйку с отчаянной мольбою во взоре.

Просто... те боль, раздражение, гнев, что исходили от госпожи Фэйрфакс, внезапно нахлынули, как волною, стали физически ощутимы. И ощущение это было отнюдь не из приятных!

«Господи, за что?!» - только и успела подумать Полина. А потом...

Она, в полном отчаянии от такой глупейшей и нелепейшей размолвки с той, кто так ей дорога, бросилась перед госпожой Фэйрфакс на колени.

- Матушка-барыня! Алена Михайловна... Госпожа Элеонора! – воскликнула она, обозначив свою Старшую всеми доступными и когда-либо дозволенными ей именами. – За что же Вы гневаетесь на меня?

- Ты что... издеваешься? – голос ее хозяйки прозвучал уже не в гневном тоне, скорее уж просто устало... и с откровенным перевесом оттенков обиды над прочими красками общей гаммы эмоций своего неудовольствия.

Полина только и сумела в ответ растерянно мотнуть головою, обозначая сугубое отрицание, и сызнова уставилась на свою хозяйку, глядя на нее снизу, в полном непонимании происходящего между ними, здесь и сейчас.

В свою очередь, хозяйка ее тоже промолчала, только сокрушенно покачав головою. Тогда Полина высказала ей то первое, что пришло ей на ум. И что показалось ей эдакой спасительной соломинкой. Ну, учитывая весьма и весьма специфические интересы госпожи-американки.

Интересы, выраженные-адресованные именно к ней, к Полине Савельевой.

- Ежели я чем-то Вас прогневала, - сказала девушка, - Вы вправе ударить меня. По лицу, или же по телу, как Вам будет угодно. Но только потом...

На этом она сконфуженно замолчала и... содрогнулась от внезапного приступа страха, когда заметила в зеленых глазах Колдуньи какой-то холодный блеск... А также, выражение на лице хозяйки ярко выраженного интереса к этому предложению. И еще...

Еще там было явное желание... Скажем мягко, воспользоваться всеми выгодами, которые из него, из этого самого предложения, проистекают.

- Ну что же... ты сама так решила! – миссис Фэйрфакс, улыбнулась весьма и весьма многозначительной улыбкой – исполнив ее в сторону перепуганной девушки. – Изволь принять последствия этого твоего... решения!

- Да... – пролепетала ее коленопреклоненная компаньонка.

Сердце... сейчас оно буквально ушло у нее в пятки. Куда-то туда... вниз-и-назад. И сразу же вернулось обратно, на прежнее место - обозначив это свое возвращение серией резких и мощных толчков, там, у нее в груди.

Миссис Фэйрфакс снова усмехнулась, весьма и весьма холодно – странно, и куда это подевалось все ее прежнее дружелюбие? – и чуть-коротко шагнула вперед. Действительно, чуть-чуть, самую малость... однако Полине показалось, будто на нее сейчас надвинулась некая невидимая стена. Холодная, неумолимо-жесткая, будто каменная... Однако же, при всем при этом вовсе не равнодушная к ее страданиям. Скорее уж, наоборот, жаждущая испить изрядную порцию ее, Полины, страхов и ужасов, вдоволь насладившись этим... изысканным напитком.

- Закрой глаза, - распорядилась госпожа Фэйрфакс. И, едва только девушка исполнила это ее приказание, она пояснила его смысл, дополнив речь свою очередной усмешкой, исполненной почти что в ледяном тоне. – Я хочу, чтобы ты испугалась меня.

В общем-то, подобные разъяснения были вовсе уже излишними. Сердце Полины на мгновение замерло, а дальше билось как-то совсем уж тихо... и как бы ни через раз.

Страх был... вокруг и впереди. И жути нагоняло вовсе не ожидание жестокого удара от той... кого она любит. Отчаяние и воистину страшное ощущение пустоты и стужи – холода, подобного ощущениям живого существа от вечно чуждого пространства космоса, где по своим загадочным орбитам странствуют ледяные глыбы комет! - вызвано было совершеннейшим непониманием всего происходящего. В голове у девушки застыл всего один, только один вопрос: «Почему?» Эдаким... узором из белых морозных кружев, оставленным на стекле окна росчерком пера - то ли Снежной королевы, то ли Деда Мороза.

Она услышала, как ее хозяйка опустилась перед нею на колени... Наверняка, просто для того, чтобы не упустить ни единой нотки-капельки в проявлениях страха на ее, Полины, лице. Вот сейчас вот...

Да, сейчас... она размахнется и...

Послышался тихий смешок. Полина вздрогнула и сразу же напряглась в ожидании неизбежного удара... Она...

Резкая боль! И... какая-то странная, отдающаяся звоном и в ушах, и... там, изнутри, в голове. И эта сухая боль, вкупе с этим противным звоном, выбила у Полины слезу из левого глаза.

Ну, да... ведь удар пришелся именно на левую часть лба. И звонко, да. Нанесенный, скорее всего, ногтем среднего пальца. С правой руки. Щелчком.

Сей неожиданный выпад со стороны госпожи-американки заставил девушку вскрикнуть, издать эдакое коротенькое «Ой!», и дернуться, взмахнув руками – то ли в запоздалой попытке прикрыться, то ли желая потереть ушибленное место.

- Руки по швам! – прозвучала команда, и девушка, снова судорожно дернувшись, исполнила ее. И снова замерла в ожидании.

И дождалась.

Губы госпожи-американки коснулись того самого места на коже, которое сейчас подверглось сухому щелчку-удару и которое сейчас ощутимо жгло отходящей болью.

Раз... другой... третий...

Дальше Полина уже не считала - замерев, не смея пошевелиться, боясь спугнуть эту неожиданную ласку от той, кого любила... и по-прежнему любит.

Спустя какое-то время, ее госпожа, наконец-то, оторвалась от своего прекрасного занятия. Полина так и не решилась открыть глаза без ее дозволения. Ей было слышно, как миссис Фэйрфакс судорожно сглотнула – это было неожиданно громко! И далее, руки госпожи-американки легли на ее, Полины, плечи.

- Почему? – девушка позволила себе озвучить вопрос, невысказанный ранее.

- Почему я тебя именно щелкнула? – с какой-то едкой усмешкой в голосе произнесла ее госпожа. И охотно пояснила:
- Потому что ты разрешила мне тебя ударить. И потому, что я не могла удержаться от соблазна снять свое раздражение – сделав это вот так вот просто и без затей, за твой счет. И мне показалось, что щелчка по твоему упрямому лбу будет вполне достаточно.

- Я не о том. Почему... ты рассердилась на меня? Чем я умудрилась тебя прогневить?

Полина произнесла это, по-прежнему не открывая глаз. И при этом, перейдя «на ты». Говоря с нею почти как равная.

Ну... да, конечно же. Ведь обе они сейчас стояли на коленях. Друг перед другом.

- Тем, что ты вела себя как раба, - дала ее хозяйка ответ, прозвучавший весьма странно. – А я ожидала, что ты станешь говорить со мною как подруга. Я думала, ты сообразишь... где, как и что именно тебе дозволено.

- Ты обиделась тем, что я сразу не обратилась к тебе «на ты»? – у Полины отлегло от сердца. И сразу же на смену этому облегчению пришло... недоумение. Мол, как это так! Высшая - по сравнению с простецки-низменной - форма обращения может вызвать такое... досадливое отношение?

Ее визави, кажется, почувствовала это непонимание и снова-опять тяжело вздохнула.

- Прости, моя девочка, - сказала она. – Я просто одержима тобою. И желаю получить от тебя все и сразу, забывая о том, что познание и обладание должны быть взаимными. Я все время упускаю из виду, что ты не знаешь обо мне почти что ничего – ну, ничего по-настоящему значимого! И я каждый раз обрушиваю на твою бедную голову очередной сюрприз, вовсе не уточняя подлинного смысла и контекста того или иного обстоятельства в моей жизни... В моей подлинной жизни, той жизни, от которой житие-бытие эксцентричной американки, сорящей деньгами направо и налево, и отпускающей всякие двусмысленные шутки обо всех и вся, составляет лишь малую часть. Малую... и не имеющую особого смысла!

Так сказала миссис Фэйрфакс, и в этот раз голос ее зазвучал виновато. Однако же, все эти ее запутанные утверждения о сложностях общения вовсе не проливали света на причины происходящего. Поэтому девушка в свою очередь тяжело вздохнула. Нет, она вовсе не испытывала чувства горечи или же обиды на все эти странные поступки госпожи-американки. Она просто хотела понять, отчего эта зеленоглазая колдунья так досадует на нее.

- Открой глаза, моя дорогая! – теперь в голосе госпожи Фэйрфакс девушка услышала странные нотки.

Грусть... печаль... огорчение...

Исполнив отданное распоряжение, девушка увидела неожиданное. Кажется, ее хозяйка едва удерживалась, чтобы только не расплакаться. Во всяком случае, слезы уже блестели у нее на глазах.

- Элеонора! – ах-воскликнула девушка. Но госпожа Фэйрфакс коротким жестом приказала ей оставаться на месте. И после этого судорожно вздохнула.

Полина видела, как эта странная женщина буквально задавила в себе желание пролить те самые слезы. Девушка, в полном смятении, наблюдала эту картину оборения собственных живых слабостей и... совершенно не представляла себе, что же именно здесь можно сделать. Сделать для ее, Полины, Старшей.

- Я поступила низко и подло, - заявила ее госпожа, справившись с волнением. – Я ударила тебя за-ради успокоения собственных моих нервов. Нет-нет, не спорь! - поспешно добавила она, увидев, что девушка хочет на это ее утверждение что-то возразить, - Я заранее знаю все, чем ты попытаешься оспорить мои слова. Ты хочешь защитить меня, обыграв тот факт, что в этот раз все обошлось без нескольких затрещин, которых ты ожидала эдаким приветом от моей доброжелательности и великодушия! И что боль, которую ты только что испытала по моей вине, была не столь уж серьезной. Да и обиду, нанесенную тебе моими деяниями, ты числишь вовсе не такой уж существенной. Но ты не знаешь, ты просто не знаешь, что я... колебалась! Да-да, я и вправду была готова отвесить тебе несколько оплеух! Ты стояла на коленях передо мною, с закрытыми глазами, покорная моей воле, беззащитная... А я... детально представляла себе, как твое лицо искажается болью и недоумением, как щеки твои пунцовеют от стыда и побоев. У меня прямо рука чесалась... Что меня удержало от такой глупости – Бог весть! Но я... действительно хотела это сделать. Знала, что это тебя оскорбит до глубины души, и... все равно хотела!

- Но ведь ты... сдержала себя! – Полина, естественно, была совершенно не в восторге от таких вот признаний своей Старшей, и все же не могла не оценить ее честность и откровенность. – И вовсе не сделала ничего такого!

- Я была готова это совершить, - не согласилась владелица этого дома и самой Полины. – И... ты не представляешь, какое наслаждение я испытала, когда заметила страх на твоем лице. А потом увидела, как ты морщишься от боли! И сразу же ощутила невыносимый стыд от того, что я позволила себе это самое удовольствие. И это чувство нежности к тебе... Поверь мне, дорогая моя Полина, поцелуи мои были совершенно искренними!

- Я знаю! – улыбнулась Полина.

Ей подумалось, что вот прямо сейчас госпожа-американка успокоится, и сей неприятный инцидент будет совершенно исчерпан. Однако не тут то было...

- Полина, я желаю дать тебе... сатисфакцию! – внезапно заявила ее хозяйка. – Я хочу, чтобы ты... вернула мне долг. Незамедлительно. Прямо сейчас.

- Я... не понимаю Вас... – девушка перешла на ту самую форму обращения, за использование которой вот только что пострадала. Но прозвучало это как-то... само собою, рефлекторно. Однако на этот раз ее Старшая вовсе не стала читать ей никаких нравоучений или же обозначать свое неприятие-гнев-недовольство – все и сразу! – каким-либо иным способом.

- Я требую, чтобы ты вернула мне долг немедленно, - повторила миссис Фэйрфакс. И многозначительно, хотя и... мягко сжала свои пальцы на плечах девушки. – Вернула его... с процентами. На твое усмотрение.

Она вздохнула, и сделала еще одно короткое уточнение, жестко расставившее все точки над «i».

- Я ударила тебя один раз. Ты вправе это сделать... два, три раза... Сколько ты сочтешь нужным для того, чтобы считать себя удовлетворенной.

- Это приказ? – тихо спросила ее Полина.

- Нет, это просьба, - ответила ее госпожа. Однако тон ее голоса обозначал несколько... приказной характер этого просительного обращения. Да и слова, сказанные далее, были о том же. – Но я хочу, чтобы ты ее исполнила. Так будет правильно.

- Ты... действительно хочешь, чтобы я... это сделала? – голос девушки дрогнул.

От обиды. Ведь ее госпожа... она ведь прекрасно знает, что Полина вовсе не желает совершать ничего подобного! И все же... требует от нее невозможного!

Зачем? Неужели это очередное испытание?

Но... неужто ее хозяйке недостаточно прежних? Сколько еще Полине нужно пройти таких... спектаклей, разыгранных госпожой-американкой специально для нее, в неких условных «воспитательных целях»?

Или же... все это уже не игра? Или все уже идет самым серьезным маршрутом и вне какого-то учебного или же шутейного расклада? Как проверишь? Ну, до того момента, когда ее Старшая соизволит, наконец-то, милостиво разъяснить смысл пресловутого «воспитательного действа»?

Полине стало обидно. До боли, почти до слез. Так хотелось крикнуть «Нет!!!» - громко, в полный голос! А после этого... совершить нечто, прежде совершенно немыслимое – вскочить, топнуть ногою, сделать руками экспрессивный жест, резкий и отрицающий и выйти-выскочить из барыниной спальни, хлопнув дверью. Пройти далее по коридору, зайти-вбежать в свою комнату и... сходу броситься на постель, не раздеваясь. И позволить себе реветь, уткнувшись лицом в подушку, теряя-оставляя там свои слезы, освобождая душу от боли и обид... причиненных этой странной женщиной. Странной, но по-прежнему любимой...

И все же она сдержалась. Сглотнула слезы, как будто бы просушила-убрала их незримым платком... салфеткой... полотенцем... Даже не с век, а откуда-то изнутри самоё себя.

Да-да, вот так вот. Без платка управилась. И... посмотрела на свою визави эдак... серьезно, почти что сурово. Чтобы обозначить свое отношение к неприятной просьбе.

Хотя... С чего это следует считать просьбу сию такой уж... неприятной? Разве это не справедливо? Ну, в определенном смысле?

Действительно, разве не стоят ее, Полины, обиды, огорчения, раздражение, загнанные внутрь, какой-то пары-тройки звонких щелчков по лбу этой женщины?

Госпожа Элеонора Фэйрфакс соизволила успокаивать свои нервы именно таким способом – как изящно выразилась по этому поводу сама госпожа-американка, за ее, Полины счет. Так почему бы ей, крепостной компаньонке, не отплатить хозяйке той же монетой?

Странная мысль... Совершенно непривычная. Но все же... какая соблазнительная идея!

А вот взять, да и... ответить! В кои-то веки, ведь можно позволить себе и... такое?

К тому же...

Ведь госпожа-американка... она ведь сама же об этом попросила! Отчего бы Полине и не сделать своей хозяйке такое изящное одолжение!

Хотя... нет, какое там одолжение! По словам самой госпожи-американки, именно она, Полина Савельева, числится сейчас у нее в должниках! Это было сказано весьма категорично и, вроде бы без каких-либо шуток-прибауток, намекающих на очередной балаган из серии «Занимательные нравоучения». Значит, все по-честному. Хочешь получить – бери, не жалко! Даже с процентами. И не жалуйся после на то, что все оказалось... не то и не так, как хотелось. И вовсе даже не по тому поводу...

Полине, отчего-то, припомнился один книжно-рукописный экземпляр – оттуда, из особого застекленного стеллажа библиотеки ее покойного хозяина, графа Прилуцкого. Конечно же, формально ей не было дозволено читать книги из этого шкафа, числившегося в лично-библиофильском хозяйстве господина графа эдаким хранилищем «списков», то есть, некоторых слегка сброшюрованных подборок рукописных листов, «литературы неподцензурного пошиба», как говаривал по этому поводу сам господин граф. Именно так он называл все это собрание книг, пьес, подборок стихов и рассказов, не дозволенных к печатанию Ценсорами Эти самые «списки»******, судя по всему, заказывали у доверенных переписчиков, частным порядком. Естественно, с оглядкой и опасениями, как бы про заказы оныя, - деяния, прямо скажем, не вполне согласные с буквою и духом Законов Российской империи! - не прознали пресловутые «мундиры голубые»

Впрочем, граф, отчего-то, совершенно не опасался каких-либо неприятностей подобного рода. Наверное, его уверенности способствовали хорошие связи при дворе... и не только там!

Так что... почитывая экземпляры из этого своего «тайного собрания», господин граф, порою, даже и вовсе не запирал дверцу «секретного шкафа сего». Чем она, Полина, знатная книгочейка, иногда и пользовалась. Впрочем, интересного для нее там находилось не так уж и много. К примеру, однажды ей попался на полке «список» нескольких «недозволенных» сказок литератора Пушкина, написанных им в стихах. Одна из этих сказок была про попа и его работника, который честно служил в доме этого скупердяя-священника, причем исполнял свои обязанности за странную символическую плату, «за три щелчка по твоему лбу». Именно такое условие поставил некий добрый молодец – добрый, конечно же, только в смысле весьма абстрактно-отвлеченном от контекста этой его... «доброты»! - в части оплаты трудов своих многообразных. И по части дворовых работ, и по части хлопот домашнего рода, как говорится, за все – про все и сразу, оптом. Молодец сей, трудолюбивый из странного бескорыстия, поименован был, по прихоти автора, Балдою.

Так вот, если верить литератору Пушкину – в одном из разговоров, обрывок которого чисто случайно услышала девушка, граф Прилуцкий утверждал, что литератор сей дослужился при дворе по архивной части до какого-то придворного чина, то ли камер-юнкера, а то ли даже камергера!******* - тот самый, былинно-эпический Балда, добряк-бессребреник, всего с трех щелчков подобного рода разом вынес из головы своего незадачливого работодателя, обычного священнослужителя официальной Церкви Российской империи, все его мозги. Заодно-и-вместе с остатками разума этого самого рясоносца. Как говорится, за одним разом и в комплекте.

По этому поводу граф, будучи слегка «под шафэ» говорил своим гостям, смеясь, дескать, так сам великий автор, «писатель историй бунташных времен», в труде своем литературном, показал настоящее-истинное отношение русского народа к «долгополым» - именно так, иронически, прежний ее хозяин предпочитал обозначать пресловутое «священническое сословие». За каковую честность и искренность главного посыла, произведение сие и осталось недоведенным до внимания простых читателей. Чтобы не смущать их умы, простые и народные

Полине, отчего-то, такие крамольные речи господина графа вовсе не нравились. И самая мысль о том, что в народе русском как бы спят и видят, чтобы приложить к лицам этих самых «долгополых» усилия ударно-мордового рода казалась ей... ну, мягко говоря, преувеличением.

Лично сама Полина была не слишком-то религиозна, и набожность ее проявлялась в нечастых захождениях в церковь, за компанию с графской дочкой, которую Полина обычно сопровождала в роли эдакой доверенной служанки-компаньонки. Юная графиня Ирина Прилуцкая, по примеру отца своего, куда как чаще насмехалась над рясоносцами – ее, кстати, словечко! – чем отбивала земные поклоны покаянного рода. Так что, сопровождая ее на выходы в церковь, Полина даже на исповеди бывала нечасто, раза три за всю свою жизнь! Причем, общаясь со священником в ходе этого таинства, она никогда не пыталась откровенничать. Не то, чтобы девушка так уж готова была согласиться с мнением своего былого хозяина – господин граф как-то говорил своей жене, что все исповедники суть доносчики, ибо необходимость докладывать соответствующим властям о грехах своей паствы, прямо вменялась им в обязанности действующими законами. Просто... сама процедура исповеди перед причащением Святых Тайн носила обычно весьма формальный характер, и девушке легче было коротко отвечать на быстро-торопливые вопросы исповедника, по общему списку грехов обычного рода – в стиле: «Да... да... нет...», чем изливать ему свою душу.

В общем, обычно Полина молилась не в церкви, а сама, ежевечерне и... еще в разных особых обстоятельствах своей жизни. И при этом ей уж точно никогда не приходила в голову фантазия ударить попа, да еще и в столь... экстравагантно-издевательском стиле. Ну, так, как это делал герой той самой запрещенной сказки Пушкина – то ли камер-юнкера, а то ли камергера по дворцовым его чинам.

Время... Оно действительно, течет весьма странным образом, для всех и каждого в особинку. Вот и сейчас, экскурс-прыжок в прошлое, эдакий полет над морем памяти, да еще и с возвращением обратно, в текущее обыденное восприятие реальности, по продолжительности занял никак не больше одного мгновения обычного линейного времени. К исходу этого отрезка темпоральной дистанции Полина успокоилась едва ли не полностью. И то самое решение, как именно ей следует поступить, было ею фактически уже принято. Своеобразное такое... решение, где спланировано было только начало и середина самого действия, а его окончание все еще оставалось вариативным и под вопросами, разрешению которых должно было проявиться уже там и тогда, в зависимости от... многого.

- Я согласна вернуть тебе долг, госпожа Элеонора. И я хочу знать, готова ли ты принять требуемое тобою, с приличествующей...

Полина произнесла эти слова спокойным голосом, безо всяких признаков угрозы или даже тональности жесткого требования. И оборвала свою фразу на подразумеваемом, оставляя произнесение недоговоренного самой адресату этого обращения.

- Покорностью, - закончила ее мысль госпожа-американка. И сразу же продолжила сей диалог высказыванием со своей стороны.

- Да, я готова, - сказала она. – Я желаю принять от тебя все, что ты имеешь мне... выдать.

Слова эти были сказаны ею совершенно спокойно. И даже ничтожная заминка в самом конце фразы обозначила вовсе не робость, а скорее некую трудность в том, чтобы подобрать нужный эпитет, правильное вербальное обозначение предстоящего. Того, что сейчас последует со стороны ее... подвластной.

Полина кивнула в знак принятия этого заявления и продолжила.

- Я прошу тебя закрыть глаза, - сказала она. – И еще... моя госпожа, пожалуйста, убери руки... за спину!

- Не бойся, Полина, я не стану защищаться! – ответствовала госпожа Элеонора на это ее обращение - высказанное, надо отметить, очень вежливым тоном.

Сказавши это своей подвластной, миссис Фэйрфакс с сугубым достоинством кивнула девушке. Потом подняла голову, окинула свою визави несколько высокомерным взглядом, и красиво прикрыла свои глаза. При этом оставалось такое впечатление, будто она по-прежнему прекрасно видит каждое движение своей компаньонки. И тогда Элеонора Фэйрфакс отвела руки назад, сцепила пальцы в замок и замерла в таком положении – с прямой спиной, головой гордо поднятой и несколько откинутой назад. Нет, она вовсе не выглядела униженной этим своим положением, в котором она как бы отдавала себя во власть своей прислужницы... как это ни странно, все еще значившейся ее крепостной – во всяком случае, числившейся на бумаге именно этим сословием. Нет, госпожа-американка делала это не просто добровольно, а, скорее, с вызовом.

- Пожалуйста... наклонись, - дополнила свои распоряжения Полина. И сразу же уточнила. Со спокойной... дерзостью в голосе. – Склони голову. Мне... неудобно.

Она как бы отыгрывала фразу, когда-то произнесенную ее госпожой – в той странной истории, где миссис Фэйрфакс спасала ее от приступа непонятной болезни, в проявлениях которой госпожа-американка считала виновной именно себя! Миссис Фэйрфакс коротко усмехнулась, оценив иронию своей подвластной, и безо всякого спора исполнила это требование. Чуть нагнулась вперед и замерла в напряжении, подставив свой лоб для...

Для чего?

Полина вздохнула. Время распланированных деяний плавно подошло к концу. Наступил момент истины, момент, когда следовало, собственно, совершить действия... истребованные заимодавицей. Коленопреклоненной и покорной воле ее... на этот момент времени.

И этой покорностью стоило воспользоваться полностью и без ошибки.

Полина протянула левую руку и коснулась правой щеки своей хозяйки. Госпожа Фэйрфакс еле заметно вздрогнула, но сдержалась. Тогда Полина чуточку сместила ладонь - так, чтобы пальцы коснулись каштановых волос ее госпожи, там, на затылке. Ее хозяйка... выдержала это ее прикосновение, не дрогнув, сдержав свой... естественный страх. Оценив терпение госпожи-американки, Полина очень слабым движением пальцев обозначила еще одно свое желание - чтобы та опустила голову чуточку ниже, еще совсем немного. Госпожа Элеонора напряженно улыбнулась – чуть-чуть, самыми уголками губ! – и исполнила это молчаливое распоряжение. А потом... резко выдохнула и, чуть высунув язычок, как бы облизнула губы и сразу же сжала их, резко, зубами изнутри. «Не томи! – говорил этот ее мимический жест. – Делай то, что должно! То, что хочешь...»

Полине даже показалось, будто эти слова прозвучали у нее в голове. Нет-нет! Наверняка показалось!

Однако... Действительно, не стоило длить это мучительное ожидание!

Девушка чуть сдвинула свою ладонь, остановившись пальцами на щеке своей хозяйки. Потом сразу же подняла правую свою руку и коснулась другой ее щеки, как бы обняла лицо двойным касанием, но очень-очень мягко. От этого ее движения госпожа-американка опять вздрогнула и снова сжала губы, отчего на лице ее отразилось удивительное выражение – будто ребенок просит о каком-то чуде... или просто молит о пощаде.

И Полина, сдвинувшись вперед, коснулась губами того самого места, которое предполагалось, так сказать, к исполнению обещанного. Адресат ее «исполнения» издала короткий стон и содрогнулась – на этот раз всем телом. Полине даже показалось, что госпожа-американка сейчас попытается вырваться.

- Ты обещала не противиться мне, - шепнула она, отстранившись – вернее, отодвинув свое лицо от лица своей хозяйки примерно на полфута.

- Да, - также шепотом ответила ее госпожа. И взмолилась:
- Пожалуйста... еще...

И Полина продолжила. Странно, прежде она не задумывалась о том, что поцелуй такое... многообразное понятие. Или же... только сейчас сообразила, что целовать можно действительно, по-разному.

Можно насладиться самим фактом прикосновения к нежной коже. Можно чуть прижать ее – как будто прикусываешь, но одними губами и самую малость, так чтобы губы твои скользнули по коже адресата этой ласки... И чтобы при этом чуть подсохшая корочка на нижней губе, как эдакая нежная заусенка, царапнула-зацепилась за место поцелуя.

А можно... коснуться языком кожи той, кого любишь... И ощутить ее вкус. И почувствовать, что сделанное тобою - нежданно и желанно, одно и то же время. И это лучшее, что ты можешь дать той, кого любишь, здесь и сейчас... И твой долг состоит именно в этом.

Когда Полина снова позволила себе оторваться от этого прекрасного занятия – отпустила из объятий ладоней своих лицо госпожи-американки и отодвинулась, выпрямившись, назад, миссис Фэйрфакс так и осталась стоять в напряженной позе, с закрытыми глазами и головой, чуть наклоненной вперед.

- Ты... – хриплым голосом произнесла она...

- Я... вернула тебе долг, – вздохнула Полина и добавила. – Извини уж, как могла. Только так. Только платежом такого рода.

Ее госпожа резко усмехнулась, то ли раздраженно, то ли... просто переводя дыхание. От слезного спазма.

Да, положение обязывает. Госпожа-американка справилась со своими чувствами. Не уронила ни слезинки – хотя, Полина знала-чувствовала, что они, слезы эти, были у нее, как говорится, «на подходе». Но нет, все-таки характер ее хозяйки... особый.

Странное положение тела миссис Фэйрфакс показалось девушке... по-своему красивым – напряжение в статическом обозначении полудвижения, в ожидании...

Нет. На этот момент времени выдано все. Sorry, как говорят сами американцы. По-своему говорят, по-аглицки.

- Элеонора, ты можешь открыть глаза и освободить руки - произнесла Полина чуточку громче, чем прежде. – Я вернула тебе то, что могла вернуть. И ты вправе теперь поступить со мною так, как ты пожелаешь, - добавила она и... прикрыла глаза. В свою очередь.

- Тогда... иди ко мне, моя девочка... – прошептала миссис Элеонора Фэйрфакс.

Впрочем, на сей раз слова с делами разошлись кардинально. Девушка осталась на месте. Просто сама госпожа-американка, по-прежнему коленопреклоненная, двинулась вперед и обняла-прижала к себе Полину. И коснулась губами ее шейки, волос, ушка. Коротко и... нежно.

В смысле, сами поцелуи были именно таковы - нежные, легкие и короткие, в одно касание. Как будто ее хозяйка то ли стеснялась того, что делала, то ли торопилась куда-то. То ли находилась в растерянности. В полной растерянности.

А вот объятие ее... Оно было аккуратным и очень крепким, в две руки и в обхват. Казалось, что госпожа ее так обозначает в отношении своей компаньонки: «Мое!» А может быть и не казалось...

- Почему ты... не ударила меня? – спросила госпожа Фэйрфакс. Спросила тихо и с запинкой.

- А я... не обязана, - девушка тоже допустила осечку в середине фразы. В точности так же, ка и ее госпожа. Просто у Полины перехватило дыхание спазмом, и она с трудом выдохнула эти слова. Потому и прозвучали они резко, почти что с дерзостью.

- Не обязана... объяснять? – кажется, госпожа в этот самый раз вовсе не склонна была предъявлять ей претензии. Сам вопрос был высказан мягко и в предположительном тоне.

Перед тем, как ответить на этот вопрос, Полина открыла глаза свои – без разрешения, ну так она и закрыла их, вовсе не спрашивая мнения своей хозяйки! И еще, прежде чем дать затребованные у нее объяснения, она усмехнулась – коротко и чуть слышно, но достаточно эффектно!

- Не обязана делать в точности так, как ты, - Полина даже позволила себе добавить в голос свой пару ноток укоризненного тона. – Да, я захотела поступить по-своему. Но это мое право! И вообще... мало ли, что ты мне разрешила! Не все же глупости твои я обязана повторять! А если уж и это тебя обидело... То накажи меня так, как сочтешь нужным. Я готова.

- Сумасшедшая девчонка! – госпожа Фэйрфакс отстранила ее от себя с этими словами. А потом, глядя на нее чуточку сверху, сообразно росту, покачала головою. Как бы укоризненно.

- Ну почему ты позволяешь мне вытворять с тобою такие вещи? – спросила она. – Отчего допускаешь, чтобы я делала такие глупости?

- Потому, что люблю, - ответила Полина.

Ее госпожа, как ни странно, вовсе не обрадовалась такому заявлению своей компаньонки. Миссис Фэйрфакс снова вздохнула, опустила очи долу, потом убрала руки с плеч своей подвластной. Легко встала-поднялась, снова протянула руку Полине и подняла девушку вслед за собою одним сильным движением. И снова обняла компаньонку, сделав при этом движение руками по задней части ее тела, от лопаток сверху вниз и обратно до талии. Там и остановилась, исполнив при этом странное «пробегающее» движение пальцами, от которого по всему телу девушки пробежала этакая волна «сладких мурашек». Совершенно непривычные ощущения!

- Иногда я думаю, что неплохо было бы спустить с тебя шкуру, - заявила она адресату ласки своей на ушко, самым скептическим тоном. – Выстегать тебя... крепче, чем я когда-то лупцевала бедняжку Дуняшу! Всыпать тебе розог, жестоко, без жалости и снисхождения. Так, чтобы твоя ироничная речь сменилась бессвязным бормотанием... А лучше, чтобы ты только ревела и не могла вымолвить ни слова... кроме мольбы о пощаде... И чтобы ты потом минут пять была не в состоянии подняться, только дергалась бы и всхлипывала... Думаю, это могло бы отвадить тебя от этой... ответной любви ко мне. Если бы ты боялась меня... ты смогла бы меня покинуть. И я могла бы любить тебя... на расстоянии. Не мучая моими глупостями каждый день.

- Зачем же дело встало? – каким-то... чрезмерно спокойным, почти что безразличным тоном поинтересовалась Полина. – Розги и скамейка в твоей малой библиотеке. Возьми сейчас меня за ухо, выкрути его так, чтобы я заорала. Отведи меня туда, надавай пощечин. А дальше... сделай так, как хочешь.

- Вот это самое ухо? Выкрутить? Вот так?

Ее госпожа поймала губами край ушка своей компаньонки, прихватила его и как-то странно дернула. Вовсе не больно, а так, что девушка сразу же фыркнула от смеха.

Ее хозяйка на мгновение выпустила пойманное, потом снова настигла край уха Полины своими зубками, аккуратно прикусила – почти не больно, но заставив таки девушку воскликнуть негромкое «Ой!»! – и сразу же коснулась губами. Потом коротко ударила по прикушенному месту язычком и снова одарила пострадавшую часть тела своей компаньонки коротким поцелуем.

- Ну... вот, пожалуйста, - сказала она эдаким сконфуженным голосом, чуть отстранившись от своей компаньонки, но оставив, тем не менее, руки у нее на спине. – Твое ухо... Твое нежное ушко уже все красное от моих жестоких губ. Ты довольна?

- Да! – усмехнулась адресат ее обращения.

- С пощечинами... мы, кажется, уже выяснили чуть прежде того, - продолжила ее Старшая. – Получилось... не очень. Оказывается, я тоже... могу далеко не все. В отношении тебя.

- Спасибо! – искренне поблагодарила ее покорная раба. А потом кивнула и... на крайней стадии этого движения потянулась к руке своей хозяйки. Ну и, где-то на уровне локтя смогла ее настигнуть. Губами

- Остались не распробованными только...

Сказавши эту незавершенную фразу, госпожа Фэйрфакс замолчала и многозначительно посмотрела на свою подвластную. Явно ожидая ее реакции на невысказанное.

- Розги, - охотно закончила ее мысль девушка. Она подняла голову и посмотрела прямо в зеленые глаза своей госпожи. И даже позволила себе улыбку. Без страха. Почти.

- Ты... позволишь?

Миссис Фэйрфакс произнесла эту фразу, а потом... Еще более отстранилась, как бы в смущении, положив руки на плечи подвластной и задав тем самым иную, несколько более отдаленную дистанцию от нее. При этом госпожа-американка покраснела и потупила очи долу – вернее, посмотрела как-то вниз-и-сбоку - то ли на юбку своей визави, а то ли... представляя нечто... сзади и под одеждою

Полина... отозвалась-ответила далеко не сразу. Взяла короткую томительную паузу, за время которой ее Старшая успела заглянуть в лицо своей визави... почти что умоляющим взглядом.

«Ну?» - с тревогою вопрошали Зеленые глаза.

- Ты... хочешь сделать это... прямо сейчас?

Девушка дала сей ответ в форме вопроса совершенно спокойным голосом. И паузы в речи ее были вызваны скорее стеснением, чем испугом.

В этот раз паузу взяла сама госпожа-американка. Миссис Фэйрфакс сызнова опустила глаза, потом вздохнула, сжала губы, нервно облизнула их и посмотрела на девушку почти решительным взглядом. И даже, кажется, раскрыла рот, чтобы заявить нечто... утвердительное, как вдруг...

Зазвенел звонок, разрывая странную... ткань ирреальной реальности, которую эти двое успели соткать вокруг своего обиталища, отделив его, в ментальном смысле, от всего остального мира, замкнув это место на их интересы и желания, общие и взаимные. Но, оказывается, внешние обстоятельства – в виде друзей и врагов, всех, кто хочет видеть госпожу и ее рабыню, порознь или же сразу-и-обеих, для какой-либо пакости ради или же сугубо подарка для, не суть и не важно! – плевать хотели с высокой колокольни, а-ля «Ivan the Great Bell-Tower», на все их желания и интересы.

Обе поняли, что звонила, конечно же, Глафира. По вполне понятному и известному поводу. Как говорится, война - войной - в смысле, игра – игрою! - а обед-таки по расписанию!

Обе... посмотрели друг на друга... таким, понимающим взглядом и... расхохотались!

- Кажется, нам с тобою стоит, все-таки, переодеться в домашнее! – сказала, отсмеявшись, госпожа-американка. И добавила, усмехнувшись и подмигнув своей повеселевшей компаньонке:
- Идем, моя дорогая! Я полагаю, имеет смысл отведать шедевры русской кухни, прежде чем... потешить себя иными... русскими обычаями!



*Большинство проектов Л. О. ди Бартини так и не были воплощены, так сказать, в летающем виде. В то же время, считается, что он своими идеями помог реализации множества проектов советского авиапрома.

**Старое слово. Сейчас его перевели бы как нечто среднее между «контактер», «экстрасенс» и «глюконавт». Раньше было ближе к понятиям «медиум» и «сенситив».

*** Текст эпиграфа взят из статьи «Некоторые соотношения между физическими константами». Сама статья Р. О. ди Бартини была опубликована в ДАН СССР. Т.163. №4. 1965 С.861-864
В Сети утверждают, что история этой публикации, со слов одного маститого ученого, была такова: "Замечательный инженер Бартини с кем-то поспорил, что если академик Понтекорво порекомендует статью, то редакция ДАН опубликует даже откровенный наукообразный бред."
http://goldzub.narod.ru/humor.html

Взгляды современных ученых на историю публикации статьи Р. О. ди Бартини см. также здесь:

http://trv-science.ru/2008/09/30/neobyk ... -v-rossii/

В общем и целом, физики и математики официально числят теорию трехмерности времени как некую «шутку юмора». Впрочем, по этому вопросу есть и другие мнения



****Избранная цитата из речей Глафиры Сергеевны



*****А вот это было подчеркнуто-выделено особенным образом!


******Автору этого текста иногда кажется, что нынешние публикации в Сети разных книг-рассказов на темы «непоймичего» являются таким... условным аналогом «списков», своеобразного «неподцензурного самиздата» той далекой эпохи, когда и компьютеров-то не было... и в типографию пускали с дозволения особых государственных персонажей. Но это сугубо мнение самого Автора, и он, Автор, это свое мнение никому не навязывает!



*******Вопрос этот, кстати, является поводом для «холиваров» в Сети между энтузиастами-первооткрывателями (как правило, для себя любимых ) разнообразных тайн, загадок и просто забавно-занятных фактов исторического рода!

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

19.

В этот раз гениальная мастерица Русской кухни решила попотчевать матушку-барыню и ее компаньонку набором блюд весьма изысканного ассортимента. В меню оказалась, прежде всего, уха. «Настоящая, стерляжья, да с выборкою, без единой косточки!» - как выразилась Глафира. В виде гарантий столь выдающегося качества исполненного ею продукта, кухарка заявила, мол, «Ежели хоть одна косточка попадется – виновата, спиной отвечу! Лупите тогда меня, Алена Михайловна, как сидорову козу! Вот прямо сразу же и после обеда, ежели я такая неумеха!» Заявление сие было... скажем прямо, не вполне обдуманным и даже крайне рискованным. Во всяком случае, Полина «поймала» в куске прекрасной белой рыбы не менее двух мелких косточек. Но не стала выкладывать улики сии на стол, а постаралась их прожевать - аккуратно-аккуратно, специфическими перетирающими движениями «зуб-на-зуб». Просто из боязни выставить решительную кулинарку в столь... неудобном свете. Кстати, судя по тому, как аккуратно, с оглядкой на отвлекшуюся Глафиру, пережевывала кусочек рыбы госпожа-американка, у нее тоже возникла... скажем так, небольшая проблема такого же рода.

Кстати, покончив со случайным... э-э-э... затруднением жевательного свойства, миссис Фэйрфакс коротко и многозначительно взглянула на свою компаньонку и... подмигнула ей. Полина расцвела улыбкою и ответила своей хозяйке так же. Все-таки, совместное сохранение чужой тайны, а также цвета лица и... иной части тела столь симпатичной женщины – симпатичной, пускай и со странностями! – оставляет в душе нечто... весьма приятное и, как говорится, доступно-понятное не для всех!

На что отвлеклась Глафира... Конечно же, создательница этой версии русского обеда отошла в сторону особого сервировочного столика, чтобы принести оттуда пшеничную кашу. «Белая, нежная, рассыпчатая, да с копчушками!» - именно так отрекомендовала свое творение автор кулинарного шедевра сего. Ну, здесь никаких сложностей с употреблением не возникло, да и быть не могло!

Кстати, к блюдам, сочиненным радетельницей русской кухни, подавались-прилагались пироги, таки да! К ухе да каше были предложены пироги с вязигою**. А к десерту – киселю из прошлогодних ягод, залитых медом в особом туеске, еще о прошлом годе, и тогда же замороженных на леднике! – приданы были пироги «пресные-прелестные», с начинкою из творога с медом. Мед был, вероятно, из той же заливки – и правильно, чего же добру пропадать?

Ну и чай... Конечно же, гордость местной неугомонной кулинарки и поборницы русского стиля в кухОнном его измерении! Особым образом собранный, в стиле «Только я знаю, как надо! У нас в семье заведено было, как правильно, чтобы вся сила лугов русских сохранилась!»

И поди ж, объясни-ка ты ей, что чай тот... и не чай вовсе. А что это трава кипрей-«пожарник», «ивовая трава»! В изобилии растущая не только на лугах, а даже и на пустырях, да на обочинах. И даже пробивающаяся в числе первых на пепелищах пожарищ – за что и название у нее... эдакое, странное!

И цветет летом эта самая трава... Эдакими длинными полосами, яркими, розовыми... Которые прямо-таки пылают этим самым... особым цветом, пунцового оттенка. И полосы эти выглядят странно, ежели глянуть на них сверху. Такие... вытянутые и... сужающиеся-сходящиеся на концах. Почти как...

Дурацкая мысль, да? Но именно такое бредовое сравнение пришло Полине в голову, когда они заканчивали этот свой... то ли обед, то ли полдник вполне обеденного свойства - так, нечто среднее. И ежели смотреть по времени принятия пищи - куда ближе ко второй позиции. А ежели по количеству блюд – то и к первой.

Занятно было, что обе – и госпожа, и ее компаньонка - поели с явным аппетитом. Как будто бы и не было того самого обеда во французской ресторации, в компании с доктором Посланниковым! Это Полину несколько озадачило и удивило.

Но еще более, поразило ее – и смутило, в одно и то же время! – очередное погружение в воспоминания – мгновенное по времени и длительное по ощущениям этого самого «внутреннего бытия».

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

Иван-чай... Вкус приготовленного Глафирой Сергеевной напитка вызвал в памяти девушки два ярких образа, зримых и доступных «изнутри» ее памяти. Яркие полосы иван-чая, вытянувшиеся на лугу – их Полине довелось наблюдать-обозревать с высоты одной горушки-пригорушки, позапрошлым летом, когда семья господина графа выезжала в одно из имений, расположенное в отдаленном Подмосковье. И сразу же, эдаким дублем и в пару к нему, пришел зрительный образ иного рода, но того же лета. Яркие розовые полосы, запылавшие на коже ее барышни, Ирины Прилуцкой.

Тогда, mademoiselle Louise разложила юную графиню на скамейке в классной комнате, заголила ей, как водится, задние части тела, филейные-мягкие и белые-незагорелые. Да вдоволь нахлестала их лозою за очередную ее шалость, Впрочем, к тому моменту, сама Полина уже получила свою, порцию «ивовой премудрости» воспитательного роду, как говорится, личную-да-по-задним. И слезы на ее глазах, превращали зрелище полос на теле барышни в расплывчатое вытянутое пятно, действительно, несколько сходное со зрелищем цветущих полос иван-чая.

Шалость, за которые и барышня, и ее крепостная в тот самый раз отведали лозы, исполнена была, естественно, по инициативе самой графини Ирины. Пятнадцатилетняя отроковица, конечно же, подбила на соучастие в пакостях своих и Полину тоже. Вроде того, что ежели числишься компаньонкой – то и помогай в любом деле. Даже такого... дерзостного свойства...

В общем, нашалили в тот вечер девчонки весьма изрядно. Одной из гостивших родственниц графа – даме не шибко богатой, склонной быть приживалкой за счет «сильных мира сего», да и родства с Прилуцкими несколько... отдаленного! - подложили они в постель... жабу Да-да, обычную жабу. Свежепойманную в графском саду. Пойманную, естественно, Полиной, ибо барышня ее ужасно боялась брать в руки столь неприятное существо.

И вот, запустив в гостевую спальню, да прямо таки в кровать, сие земноводное, большое и склизкое, девчонки захотели обязательно посмотреть-послушать, как же это все там произойдет! Ну и, понятное дело, были схвачены бдительной Аксиньей-ключницей, прямо там, можно сказать, рядом с местом, этого самого... ежели не преступления, то уж точно, деяния, направленного супротив домашнего закона. Госпожа – естественно, за руку, а холопка – соответственно, за ухо и крепко.

Да... вот так вот и были доставлены обе несносные шалуньи, прямо в кабинет господина графа. На суд, так сказать, и расправу.

Дело было вечером. Господин граф как раз вернулся только что из гостей, от князя Оболенского, в усадьбе которого собрались несколько выехавших на летние месяцы из душной Москвы завсегдатаев Аглицкого клоба. Вернулся чуточку навеселе, да и прямо таки, надо отметить, после нескольких подряд удачно выигранных партий в вист. Соответственно, Василий Евгеньевич в тот час был в весьма добром расположении духа и разума. А потому, он вовсе даже и не казался склонным к излишним суровостям разного рода. Поблагодарил Аксинью за то, что сообразила по-тихому увести девчонок от дверей той самой спальни, где сейчас квохтала слезами его дальняя родственница. Приказал перестелить пострадавшей постель, налить ей анисовой для успокоения нервов, а про виновницу происшествия сего никому не сказывать. Дескать, жаба сама к ней в постель запрыгнула. Вот так вот прямо и сама, через открытое окно. Такое вот... загадочное явление природы! Эдакий вполне откровенный намек на то, что, мол, подобное – к подобному притягивается!

Сказавши все это, Василий Евгеньевич выдал Аксинье рупь серебром, да и приказал ей позвать к нему в кабинет mademoiselle Louise – русскую француженку, происходившую от одного из соратников этого «корсиканского чудовища», пресловутого Napoleone di Buonaparte. В общем, дочь одного из тех лиц «не русского происхождения», кто не спросивши дозволения правящих властей форсировали Неман и пришли в Россию в составе «двунадесяти язык». Ну а потом... кое-кто из них настолько застрял в русских снегах, что так и не вернулся во Францию, а совсем-таки наоборот-и-напротив, остался и дал здесь потомство. Эта самая mademoiselle Louise была приятного вида кареглазая брюнетка лет тридцати, вследствие своего особого происхождения прекрасно знавшая и по-русски, и по-французски. Она отвечала в доме графа за все значимые вопросы развития и воспитания его дочери, а потому подлежала вызову во всех спорных ситуациях по поводу проделок ее подопечной, как минимум для консультаций. Эта самая, вышеупомянутая mademoiselle Louise, вскоре-таки явилась, и приняла деятельное участие в допросе-следствии «по делу о шутках невместных» - как выразился тогда сам господин граф.

- Ну, девчонки-компаньонки, - сказал тогда граф Василий Евгеньевич Прилуцкий, - признавайтесь-ка по честному, кто из вас двоих, что и как сейчас творил-вытворял супротив бедняжки Агриппины Евлампиевны?

Агриппиной Евлампиевной, именем сим чуднЫм, звалась та самая квохчащая-бухтящая пожилая дама, пострадавшая морально от общения с земноводным.

Девчонки переглянулись между собою.

- Я... – первой нарушила молчание Полина, - поймала жабу... господин граф!

- Да я как-то даже и не сомневался в том, что вся грязная и липкая часть вашей общей затеи окажется целиком и полностью в твоей компетенции! – Василий Евгеньевич в тот вечер был само остроумие и любезность. – Ведь так? Это ведь ты подложила жабу в постелю к тетушке моей... троюродной?

- Не смею лгать Вам, господин граф, я это сделала, - пролепетала Полина. – Я виновата... в том, что случилось.

- И что же ты имела против несчастной Агриппины Евлампиевны? – граф Прилуцкий сурово сдвинул свои брови. Ну... на самом-то деле, скорее уж как бы сурово. – Зачем смущала ты ночной покой женщины в летах? Да еще и родственницы моей... пускай и дальней? Как позволила ты себе такое вопиющее дерзновение?

- Виновата, Ваше сиятельство! – Полина уже чуть не плакала. – Во всем виновата...

- Во всем-таки и сразу же... Виновата она! – передразнил ее Василий Евгеньевич. – Ах, как трогательно! Холопка защищает барышню свою! А то я не понял, кто на самом-то деле задумал каверзу сию! А ну-ка, отвечай, Иринушка-деточка, с чего это ты вот так вот сразу же и невзлюбила нашу... гостью, а?

- Не люблю я ее, батюшка! – не стала отпираться юная графиня. – Она все время нудит, стонет и ноет о каких-то там старых временах. Да все говорит-рассказывает как, мол, при батюшке-царе Александре Победителе все хорошо-то было! Надоело! Вот я и решила ее так... спровадить! Ну, чтобы вперед три раза подумала, приезжать ли к нам еще раз погостить... да еще и на целых полтора месяца!

- Noblesse oblige! – нравоучительно произнес граф Василий Евгеньевич. А после сам же и перевел сказанное, и пояснил:
- Положение, знаешь ли, обязывает! И ко многому! Наше положение, - выделил он. - Именно так, моя милая дочь! И тот факт, что мы состоятельны, накладывает на нас обязательства содействовать процветанию семей, связанных с нами. Мы обязаны, так сказать, творить добро. Когда бескорыстно, а когда и рассчитывая на определенные выгоды и благодарности от всего, что нами сделано. В то же время, мы обязаны обставлять участие наше в жизни младших родов так, чтобы они ни в коем случае не питали к нам неприязни за возможное унижение их достоинства фактами вспомоществования с нашей стороны.

- Не хотят помощи – и не надо! – пожала плечами адресат его нравоучений. – Им же хуже!

- Главной ценностью всякого общества являются люди и отношения между ними, - наставительно заметил ее отец. Чувствовалось, что факт дерзкой шалости со стороны дочери он склонен сегодня обыграть в нравоучительно-воспитательном ключе. – Их взаимное уважение и знание о том, кто из них старший, а кто младший, не столько по возрасту, сколько согласно сложившемуся порядку вещей и раскладу возможностей и интересов. Это знание... вернее, признание такого соотношения прав, возможностей и интересов, самое значимое и полезное в этом сложном мире. И наша посильная помощь тем, кто слабее – это наш вклад в общее дело выстраивания нормальных отношений между людьми, в таком... семейном и межсемейном раскладе отношений, ролей и персоналий.

- Да я заметила, - усмехнулась дочь, - что Вы, батюшка, помогаете этой своей... дальней тетушке! Она же гостит у нас... в год и не по разу! Ну сколько можно-то!

- Это наша обязанность, - сказал ее отец. Кажется, граф Прилуцкий в этот раз вовсе не был настроен жестко пресекать дерзкие реплики титулованной отроковицы! – Имей в виду, дорогая Ирен, наша помощь им... может быть достаточно многообразной. Это вовсе не обязательно ссудить деньгами. Я, к примеру, вовремя могу замолвить слово перед каким-либо высшим чином. И тогда нуждающегося человека, из родов, производных с нами из общего нашего корня, быстрее произведут в чин, или как-то иначе продвинут по службе. А для несчастной Агриппины Евлампиевны, вдовы штабс-капитана Максима Сергеича Петровского, я, увы, не мог придумать ничего более, чем позволить ей время от времени гостить у нас. Ну и... пару раз я выкупал ее просроченные векселя... чтобы совсем уж не пустить ее по миру. Делая это не столько ради нее самой, сколько в память о муже ея...

- Чем же славен был тот... легендарный муж? – кажется, Ирина в обычной своей наглости, решила, будто шалость ее уже почитай, что и прощена. А, стало быть, можно продолжать с отцом своим эту словесную игру, на грани дерзости!

- Муж ее, штабс-капитан Петровский, много лет тому назад погиб при исполнении воинского долга, на Кавказе, - охотно пояснил Василий Евгеньевич. А после, усмехнулся, как бы подыгрывая ироническому настрою своей капризной дочери. – На самом деле... накануне вечером - вернее, прямо в ночь перед... э-э-э... случившимся! - он... Ну, скажем так, перебрал кизлярской водки - которая, замечу, весьма недурна, хотя и изрядно хмелит. И вот, наш Максим Сергеич, будучи не слишком тверезым, когда под утро забили тревогу, сразу же выскочил «на дело». И ринулся вперед один, супротив семи абреков - в общем, не дожидаясь, пока к нему подоспеет подмога. С саблей вострой наголо и... в одних, pardonne-moi***, подштанниках!

На это заявление господина графа mademoiselle Louise несколько... поморщилась. В свою очередь, графская дочка прыснула, откровенно развеселившись сей... пикантной историей.

- В кальсонах... И с саблею! – смеясь, произнесла Ирина. – Вот уж герой, так герой!

- В точности так, - подтвердил господин граф. – В кальсонах, и с саблей. И так он резво продефелировал в сторону своих супостатов, что беспорточным демаршем сим, то есть, видом своим... геройским, привел горцев в полное смущение и даже испуг, на несколько времени остановив их беспорядочный натиск. Просто абреки и впрямь, опешили от появления пред ними такого странного противника. И опомнились они только тогда, когда бравый штабс-капитан уже успел укокошить троих. Только тогда сии «дети гор» очнулись от этого своего удивления и атаковали его всем скопом. Увы, атака эта для нашего храбреца оказалась фатальной...

- Так стоило ли... – Ирина недоговорила, произнеся эту самую фразу, таким... раздраженно-пренебрежительным тоном. А потом пожала плечами и добавила:
- Что за нелепица!

Видимо, смерть отважного штабс-капитана, оказавшегося посередь битвы в одних, пардон, подштанниках, показалась ей... не слишком героической. С другой стороны... кажется, мнение господина графа по этому поводу было совершенно иным.

- Кто ж его знает! – в свою очередь пожал плечами граф Прилуцкий. – По меркам штатских, наверное, глупо умирать, налетев на ораву абреков, этого вонючего кавказского отребья, имея на руках из оружия одну только саблю, да еще и будучи одетым неглиже. Вот только сослуживцы Максима Сергеича потом проскомидии по нему всем батальоном полковому попу заказывали. Озолотился, небось, долгополый, на тех самых копиичках да рубликах, с каждого-то служивого! Ведь кабы не выход нашего храброго штабс-капитана на авансцену театра военных действий – с отвагою в сердце и без штанов! – быть бы им всем убитыми. И крепко жалели все, от рядового до майора, о том, что не поспели ему на выручку.

Ирина вздохнула и потупила очи долу. Полина тоже. Василий Евгеньевич, тем временем, переглянувшись с mademoiselle Луизой, продолжил свои рассказы увещевательного свойства.

- Ну, и как водится, за подвиги такие, - сказал он несколько ироническим тоном, вот только Полина уловила в словах и голосе его горечи несколько поболее, чем ехидства, - вельможныя лица, правящие в «этой стране», назначили горестной вдовице пенсион... щедрый такой. Только чтобы и хватило ей на черный хлеб, да без постного масла. А потом... и позабыли про героя-храбреца вовсе. Дескать, помер Максим, да и хер с ним.

Вот так вот, грубовато и почти по-простонародному высказался господин граф. И посмотрел на обеих... шалуний. Серьезно так посмотрел. Со значением.

Ирина на секунду подняла на него свои глаза, хмыкнула и.... тут же потупила очи долу. Полина же вообще стояла, лицом вся пунцовая. От стыда. Кажется, обеих девочек-отроковиц все-ж таки проняло. Пускай и... каждую по-своему.

Mademoiselle Louise кивнула, вполне удовлетворенная воспитательным эффектом от речи Василия Евгеньевича Прилуцкого, отца и графа.

- Осознали ли Вы, demoiselles, всю глупость и недопустимую дерзость Вашего предприятия? – спросила она.

- Oui****, mademoiselle! – нестройным таким дуэтом, чуть слышными голосами ответили девочки.

- Ваше сиятельство! – обратилась ко графу их Старшая воспитательница. – Я полностью согласна с Вашим мнением, что вдове штабс-капитана Петровского не стоит рассказывать о том, что она стала жертвой столь безответственной шалости. Мне кажется, девочки начали понимать, что их деяние было совершенно недопустимым и вопиюще постыдным. В то же время, я считаю, что оставлять их поступок безнаказанным нельзя. Поэтому я прошу Вашего дозволения применить к ним лозу. И я прошу Вас высказать Ваши пожелания о той степени строгости, какую я смогу к ним применить. Естественно, именно Ваше мнение в этом случае должно быть решающим.

- Да, я тоже считаю, что в нашем случае лоза пойдет девочкам на пользу, - согласился господин граф. И добавил со значением:
- Думаю, наказание за парную их провинность следует определить строго. И разделить его между ними в особой пропорции.

- Как именно? – деловито осведомилась гувернантка.

- Нам следует принять сотню «горячих», как максимально возможное по такому поводу, - щедро отмерил господин граф. И сделал многозначительную паузу. Просто, чтобы оценить перепуганный взгляд девчонок, поднявших, в это самое мгновение, на него свои глаза, полные отчаяния.

- Ваше сиятельство! – каким-то очень серьезным тоном заявила гувернантка. – При всем моем... неодобрении рассматриваемого нами проступка, я полагаю, что для девочек столь юного возраста это... чересчур много.

- Да Вы гуманистка, дорогая mademoiselle Louise! – воскликнул господин граф. – Неужто Вы и вправду изволите думать, будто эти две шальные бестии оценят Ваши старания по пробуждению в душе моей жестокой некоего проявления условного милосердия?

- Я полагаю возможным не прибегать к излишней жестокости, - со значением заметила гувернантка. – Полагаю, наказание для девочек должно быть строгим, но достаточно умеренным.

- Ах, гуманизм, гуманизм, гуманизм... – проворчал граф. А сказавши это, воспользовался тем фактом, что гувернантка посмотрела на него - в то же самое время, когда перепуганные девчонки глядели на нее, как пишут в романах, с единою надеждой в перепуганных глазах. И чуть заметно подмигнул адресату этих молчаливых девчоночьих умолительных просьб, чаяний и ожиданий.

Mademoiselle Louise явно разгадала смысл тайного знака сего. Но виду не подала, а продолжила свои увещевания в адрес сурового властителя

- Не оспаривая Вашего права определять им наказание, я все же ходатайствую о снижении его размеров до разумного предела, - сказала она.

- Не могу Вам отказать по сему вопросу, - иронически улыбнулся господин граф. – Полагаю, что стоит учесть малолетство провинившихся. И это повод снизить число ударов на четверть. Пускай будет не полная сотня, а всего-навсего три четверти от нее. На этом Ваше чувство гуманизма удовлетворено полностью?

- Нет, не удовлетворено, - отрицательно покачала головою гувернантка. - Вовсе не удовлетворено, даже в малейшей степени. Полагаю, число, озвученное Вами, все еще чрезмерно. Простите, Ваше сиятельство, но я вынуждена сейчас возражать Вашему мнению.

- А ежели я оценю возражения Ваши неблагосклонно? Сочту возражения сии дерзостью? И потом вычту из Вашего жалования за сие неподобающее поведение? – Василий Евгеньевич Прилуцкий сурово сдвинул брови. – А может быть, и вовсе откажу Вам от этого дома?

- Простите меня, господин граф, - ответствовала гувернантка, - но мне придется смириться с потерей благосклонности Вашей.

- И Вы не уступите мне? Другая приняла бы мое мнение, как необоримое распоряжение. И все исполнила бы в точности, обеспечив исполнение требования сего надлежащей суровостью. Ибо мнение главы дома сего должно быть законом для всех лиц, подчиненных ему!

Граф Прилуцкий прищурился, эдак многозначительно-сурово. Девчонки, струхнув, сжались, буквально пытаясь втянуть головы в плечи.

- Справедливость заставляет меня просить Вас о смягчении сего домашнего закона, установленного Вами, – заявила в ответ на суровость сию бесстрашная mademoiselle Louise. И, кстати, вовсе не казалось, будто бы она эти слова свои произносила в шутку, а не всерьез.

- Так-таки и смягчить? – граф гласом и взором своим обозначил образ истинной суровости. Ну... как бы истинной!

- Я... знаю, что Вы можете удержать с меня денежное взыскание. И я готова даже быть уволенной, ежели мнение мое окажется столь несовместно с Вашим, - спокойно ответствовала ему гувернантка. – Но я считаю, что Ваш благородный образ мыслей не может допустить к реализации чрезмерно суровый вариант наказания!

- Не могу не выразить восхищения Вашей отвагой и благородством! – усмехнулся граф. – Однако, в то же самое время, я вынужден огорчиться Вашей невнимательностью. Я же сказал о совокупном количестве. И об особой пропорции, применяемой к нему.

- Ага... – неопределенной сей репликой гувернантка обозначила необходимость продолжения пояснений с его вельможной стороны. В точности «отыграв» желаемое им. В смысле, так, как это было нужно.

- Семьдесят пять, – великодушно соизволил разъяснить господин граф, - это совокупное число ударов. На обеих участниц известной нам проказы. И теперь, дорогая mademoiselle Louise, извольте-ка подчиняться без рассуждений. Мое мнение по поводу количественного предела наказания для этих шальных бестий сейчас выражено точно, четко и, увы, совершенно необоримо для возможностей оспаривания с Вашей стороны. Поверьте, суждение мое вполне обдумано, с учетом всех возможных обстоятельств. И даже со скидкой на этот самый, столь лелеемый Вами... гуманизм!

Сие Высокое понятие их сиятельство граф обозначил весьма ироническим тоном. Впрочем, радетельницу за гуманное отношение к воспитанницам содержание речи его, судя по всему, удовлетворило. Более или менее.

- Не смею оспаривать, - ответствовала mademoiselle Louise, - однако... Простите, Ваше сиятельство, но семьдесят пять надвое не делится!

- И снова мне приходится огорчаться невнимательности Вашей, mademoiselle Louise, - усмехнулся граф Прилуцкий. И снова пояснил. Коротко и двусмысленно:
- Я ведь и не утверждал, что пропорция наказания для них предполагает какое-то «равенство».

- И... какова же пропорция, которую Вы определили к исполнению? – со всей серьезностью в голосе осведомилась гувернантка.

- Два к одному, - охотно объяснил господин граф. И уточнил, расставляя над некой условной и абстрактной буквой «i» все точки и прочие знаки препинания, фонетики и патетики сразу:
- Четверть сотни для Ирины и полсотни розог для Полины.

Назвав число для крепостной компаньонки своей дочери, граф чуть кивнул своей взрослой собеседнице и сделал короткий жест своей правой рукой, ладонью вниз. Полина успела заметить это его движение и подумала, что вот так ее хозяин как бы и впрямь ставит точку в обсуждении этого вопроса. Наверное, именно так и было. Во всяком случае, mademoiselle Louise тут же кивнула ему в ответ – дескать, все поняла, дискуссия окончена, подчиняюсь.

Значило ли это нечто иное... Бог весть. В первую минуту, Полина была скорее обрадована тем фактом, что назначенное для них его сиятельством оказалось меньше, чем было, как бы, обещано с самого начала. Хотя... полсотни «горячих»! Такого строгого наказания она не получала ни разу.

- Ну что же... Как будет угодно Вашему сиятельству, - сказала mademoiselle Louise. И добавила. Со значением. Обозначив, точно и четко, господство хозяина дома сего по этому поводу:
- Вы для них отец и господин. Так что, воля Ваша.

Полина... отчего-то подумала, что с ней собираются поступить как-то уж очень несправедливо. На секунду, девочка даже захотела оспорить этот суровый приговор. Но, взглянув на господина графа и увидев легкую усмешку на его губах, отчего-то не решилась. И просто потупила очи долу и кивнула головою в знак согласия. Дескать, виновата, и не имею поводов к снисхождению.

Впрочем, ее хозяин, кажется, сам соизволил пояснить свое решение.

- Полина, - обратился к девочке господин граф. Обратился адресно, выделив имя, - поняла ли ты, за что тебе назначено вдвое против твоей госпожи?

- За то что... холопка? – дрогнувшим голосом произнесла адресат его слов.

- Вовсе нет, - сказал граф. – Совсем не по этой причине. А вовсе даже по другой.

- Какой же, Ваше сиятельство? – Полина отчего-то решила, что вправе задать сей уточняющий вопрос. Судя по реакции графа, так оно и было.

- Запомни, Полина, крепко запомни. В «этой стране» все возможные глупости и проявления злонравия персон начальствующих умаляются сугубо умом и мудростью подчиненных им лиц, - со значением произнес граф Василий Евгеньевич.

- Или же усугубляются! – дополнила его мысль mademoiselle Louise.

- Или усугубляются! – кивнул граф. И снова адресно обратился к своей крепостной. – Сегодня ты, Полина, имела возможность отвадить мою дочь от глупости и злонравного поступка. И ты не сделала этого. Знала, что твоя барышня неправа, и все равно пошла на поводу у сомнительных ее идей, и не сделала ничего, чтобы отговорить ее от столь дерзкой задумки. Могла ведь сказать, что боишься жабу в руки брать. Или, к примеру, что так и не нашла подходящей, ускакала, мол! Так нет же, ты в точности исполнила ее распоряжение, вовсе не думая о последствиях.

- Виновата, господин граф... – Полина исполнила книксен.

- Виновата, - подтвердил граф Прилуцкий. – И вот за это получишь вдвое. Чтобы вперед думала, и за себя, и за нее. Понятно?

- Да, Ваше сиятельство... – Полина совершенно смутилась.

- А Вы, mademoiselle Louise, - обратился граф и отец к гувернантке, - уж будьте так любезны, с раннего утра приготовить свежей лозы, для обеих ваших протеже, - это слово, естественно, произнесено было им с сугубой иронией! – И на сей раз не нежничайте с ними, а посуровее, посуровее! Чтобы запомнили раз и навсегда, что барышня, что холопка!

- Будет исполнено, Ваше сиятельство! – с какой-то особенно подчеркнутой суровостью во взоре кивнула адресат его требования.

И исполнила...

Вот прямо поутру, после завтрака, mademoiselle Louise отозвала обеих девочек в классную комнату. Но вовсе не за тем, чтобы выдать им какое-либо задание учебного рода. А сугубо для вкушения «премудростей лозы», что барышней, что холопкой. В точности так, как приказал Василий Евгеньевич Прилуцкий, граф и отец.

Mademoiselle Louise заперла дверь и жестом указала девочкам, чтобы присели. На ту самую скамейку, которая употреблялась... э-э-э... в разных целях! Ну, не только по тривиально-обыденному назначению!

Далее, гувернантка прочитала им короткую нотацию, дескать, господин граф смилостивился и назначил за их возмутительную шалость самое минимальное наказание. И, мол, она, воспитательница девочек, оказавшихся пред нею здесь и сейчас, очень надеется на то, что «прибегать к такого рода методам в отношении столь взрослых девочек, почти что девиц на выданье», ей более не придется.

Упомянутые ею «столь взрослые» девицы переглянулись меж собою и вздохнули.

Ну, а после этой самой нравоучительной части подоспела и собственно болевая составляющая их общих-совместных воспитательного рода процедур. Mademoiselle Louise жестом приказала им обеим подняться со скамейки, и уже потом, устно распорядилась переставить сей предмет ближе к середине классной комнаты. Что девочки и сделали. Ну, а потом, встали возле этого «наказательного» предмета меблировки, замерев в сугубом смущении от предстоящего, потупив очи долу.

Первой в тот раз наказывали Полину. Mademoiselle Louise дала своей рукою Ирине знак отойти от скамейки и встать чуточку в стороне. Барышне предстояло наблюдать наказание своей крепостной - судя по всему, mademoiselle Louise, при всем своем гуманизме, сочла необходимым припугнуть графскую дочку зрелищем чужих страданий. Ну... прежде чем разложить ее саму на той же скамейке...

Полина отчего-то подумала тогда, что в этом есть логика – своя, но вполне себе определенная. Ну, учитывая тот факт, что их сиятельство граф Прилуцкий определил холопке число ударов вдвое большее, чем своей дочери.

- Полина, будь так любезна, лечь! – приказала mademoiselle Louise. И девушка немедленно исполнила это ее требование.

Ей было... уже почти не страшно. Полночи проворочавшись в постели – там, в каморке, подле комнат графской дочки – юная компаньонка провалилась в мгновенный сон без сновидений, результатом которого стало неожиданное... спокойствие. Нет, она знала, что будет больно, да и порция розог, в этот раз отмеренная ей господином графом, была куда больше обычных двух-трех десятков «горячих». Кстати, в прошлый раз, прежде, секли ее сравнительно давно, почитай, что уж как полгода тому назад. Однако, к самой гувернантке, приготовившей им «горячее» угощение, одно на двоих, у Полины претензий не было - mademoiselle Louise вчера при ней же, как могла, смягчила-прояснила позицию господина графа. И тем не менее, гувернантка расстаралась исполнить его суровое распоряжение - россыпь ивовых лоз уже лежала на чистом полотенце, там, на «учительском» столе, все прутья свежие, срезанные прямо как бы и не час тому назад, да еще и промытые, блестящие от влаги. Нет, их не вымачивали – да свежая ива и без того, в принципе, пригодна для...

Ей... в смысле, Полине... действительно, не страшно? Совсем не страшно? Совсем-совсем?

Да... Вот только что... было...

А вот сейчас все иначе. Мгновенная жуть пронзает ее тело. И... постыдным движением сжимается все... там... снизу и сзади. Как говорится, между тех самых «мягких булочек», которые сейчас вот будут... подрумянивать.

Очень неловко... чувствовать такое...

Нет, это не тот самый спазм... что... э-э-э... вызывает нестерпимо-острое, непреодолимое желание посетить «отхожее место». Просто... такая нервная реакция, в ожидании неизбежного.

Полина прикусила губу, чтобы успокоиться, а потом вздохнула и легла на деревянную плоскость. Вытянула ноги, руками взялась за ножки этой самой скамьи. И... мысленно поблагодарила mademoiselle Louise за то, что не привязывает их... и еще за то, что в этот самый раз гувернантка взяла на себя труд по ее, Полины, обнажению.

Да, сегодня гувернантка не приказывала ей, как обычно, раздеваться самой. То ли сочла это... такой, излишней неловкостью. Излишней, в смысле, оказания на девочку пресловутого воспитательного воздействия - mademoiselle Louise всегда гордилась своим умением находить воспитательный эффект в каждом действии и событии, которые появлялись в их жизни! Возможно, она посчитала, что девчонке-подростку будет достаточно и обычных для «розговой» практики болевых... эффектов.

Впрочем, не только болевых. И слуховых тоже.

Полина, оказавшись, так сказать, в положении лежа-и-на-скамейке, прикрыла глаза, как бы отстранившись от всего, что ей, так сказать... предстояло. Как будто бы это происходило... не с нею, а... например, во сне.

Да, не с нею, а с какой-то другой девушкой, по имени Полина. Той, которой не посчастливилось стать героиней этого странного сна.

Сама же Полина... В смысле, настоящая Полина Савельева, она где-то... там. Не здесь... и не сейчас...

Это не ей сейчас... руки mademoiselle Louise поднимают юбки на спину и закалывают их там булавкой, чтобы не сползли и не прикрыли, невзначай, наказываемое место. И вовсе не у Полины сейчас... те же самые руки развязывают тесемки панталон. А потом аккуратно так, можно сказать, бережно опускают их вниз, к коленям, непосредственно открывая «на погляд»... э-э-э... заднюю часть тела ее, создавая арену зрелища пикантного и несколько... непристойного.

Но все же...

Это именно ее, Полины, ягодицы сейчас вздрогнули, бесстыдно-беспомощно, сжались, пошли гусиной кожей в ожидании...

И ее, Полины, уши сейчас вот услыхали и оценили свист ивовой лозы, той самой, которую mademoiselle Louise опробовала в воздухе «на хлест» - перед тем, как применить ее к нижним-мягким своей жертвы, так сказать, начертав сим специфическим инструментом, предназначенным человеческой фантазией практического плана для... э-э-э... рисования-по-коже, первую линию. Красную... вернее, того самого оттенка красно-розовых полос иван-чая, пламенеющих на лугах и в перелесках.

- Mademoiselle Irène! – торжественно провозгласила гувернантка. В смысле, провозгласила где-то там, сверху, по отношению к ней, лежащей – едва ли не «свыше»!

- Да... oui, mademoiselle... – с запинкой в голосе ответствовала ей графская дочка.

- Ваш благородный отец определил этой девочке наказание вдвое против Вашего. Мотивировав это необходимостью для Полины учиться исправлять своим личным благонравием последствия оплошностей, безрассудства и злонравия сильных мира сего, - констатировала mademoiselle Louise бесспорные факты. - Не оспаривая справедливости мнения, высказанного им, я все же позволю себе дополнить его разумные мысли. По моему убеждению, те, кто являются Старшими по общему раскладу отношений, тоже должны кое-что соображать. О том, что можно, а чего нельзя делать в отношении окружающих. Не втравливая в свои проказы подчиненных им лиц, в тщетной надежде на то, что эти самые их подчиненные выправят любое дурацкое положение, в которое они, Старшие по раскладу, сами же их и загнали. Вы, mademoiselle Irène, на самом-то деле, виновны куда как поболее своей компаньонки. Хотя, конечно же, иначе, по-своему.

- Oui, mademoiselle! – ответила ей барышня.

Полина не видела... но ей, отчего-то, подумалось, будто Ирина в этот миг опустила свои глаза. Возможно, действительно, в некотором стеснении от своего привилегированного положения.

Да, кажется, Полина в этом своем предположении вовсе и не ошиблась. Во всяком случае, смешок со стороны гувернантки и последующие слова подтверждали то самое, что почудилось ей, как говорится, сквозь прикрытые веки...

- Mademoiselle Irène! – настойчиво и даже с некой почти зловещей интонацией в голосе произнесла гувернантка. – Будьте так любезны смотреть на дела рук своих! Вот эта вот бедная девочка сейчас будет наказана по Вашей вине. Не смейте отводить глаз! Я приказываю Вам!

- Oui, mademoiselle... - снова ответила, вздохнув, ее, Полины, барышня.

Возможно, ей и впрямь было как-то... неловко. Из-за того, что Полина получит очередное наказание именно по причине ее, Ирины, господских шалостей и проказ. Но пока что...

- Ай... я-а-а!

Этот вскрик – негромкий, сдавленный, неловкий! – издала та самая «бедная девочка». Одна из числа «подчиненных лиц». Та самая, на чьи нескромно обнаженные «филейные» части тела с коротким свистом сейчас обрушилась ивовая лоза.

Обожгло... знакомой болью. Горячей, звенящей и жгучей, саднящей на отходящем «послевкусии». И чувствовалась она в этот самый раз сильнее, гораздо сильнее, чем это бывало с Полиной прежде. Или же она просто отвыкла от такого... сурового обращения.

А может быть... тело ее с тех самых пор стало чувствительнее? Или, возможно, столь болезненные ощущения у нее от того, что месячные на подходе? Ну, ежели верить календарю...

Гувернантка заставляла их с барышней вести своеобразные «календари», записи дат и обстоятельств, как она выражалась, «периодических неудобств». Объясняла им, что это совершенно необходимо для отслеживания специфики их «женского здоровья». Вводя своих протеже в сугубое смущение требованием обозначать там подробности протекания этих самых «неудобств». Mademoiselle Louise говорила, будто в разные периоды «женского цикла» проявлений способности к э-э-э... зачатию, у женского тела разная чувствительность. Прежде всего, к э-э-э... интимным радостям – их гувернантка не была ханжой, и старалась, пускай и в смягченных приличиями словах, обозначать тонкости реалий отношений между мужчинами и женщинами, вызывая на лицах своих юных слушательниц краску смущения спецификой изъясняемых вопросов. Наверное, это касалось и иных-прочих ощущений. В том числе и такого... болевого и наказательного плана.

Наверное...

Ее суетные мысли об этаком... отвлеченном – от насущного-болевого! – мелькнули-пролетели эдаким... вихрем... роем... стайкою... В промежутке-паузе между взмахами и вскриками.

Взмахами прута и вскриками секомой. Вскриками ее, Полины.

Да, новый свист – без предупреждения, без счета – и снова жгучая боль заставила Полину обозначить голосом свою реакцию на прикосновение жгучей лозы.

Нет! От этого ей никак не отстраниться! Сегодня сечение от mademoiselle Louise особое. Все строго и без жалости. Так больно и садко, как еще никогда не бывало! Сегодня их гувернантка в ударе!

Что, собственно, и не стесняется демонстрировать на коже своей наказываемой воспитанницы, вот прямо сейчас!

Больно... Непривычно больно! А еще и... страшно. От того, что это все обрушивается на нее безо всякого предупреждения, сверху, из темноты. И открыть глаза...

Тоже страшно.

Впрочем...

Еще несколько таких вот касаний лозы – жгучих и с присвистом! – и слезы сами собою заставляют секомую выпустить их наружу... И впустить в себя зримый образ белого света – замутненный-размытый этой самой соленой влагой, до странных туманных абрисов, где с трудом угадывались контуры окружающих предметов...

Боль... теперь ощущалась ею как саднящее жжение, зудящее там, то ли сверху, то ли сзади. На тех самых обнаженных местах.

Однако резкие и жгучие всплески боли от касаний гибкого прута... Вот сейчас они прекратились. И эта внезапная пауза... она дает Полине возможность отдышаться.

Да, можно даже отпустить те самые ножки деревянной скамейки, за которые Полина уцепилась, чтобы не соскочить... не свалиться на пол.

Mademoiselle Louise сейчас... что-то говорит?

Да, но адресовано это самое обращение вовсе не Полине. Наверное, это очередная нотация, высказанная гувернанткой самой барышне. Впрочем, возможно, то, что она сейчас произносит в адрес графской дочки, будет иметь какое-то значение и для нее?

Возможно...

- Вам стыдно? – вопрошает с иронией mademoiselle Louise. – Не хочется смотреть? А Вы глядите, глядите, да повнимательнее! Я хочу, чтобы Вы, mademoiselle Irène, запомнили, что Ваши проказы и глупости, это не только Ваше дело! И сейчас я вынуждена – вынуждена! – сечь Вашу компаньонку, вся вина которой состоит только и исключительно в желании услужить Вам, исполнив эти Ваши глупые придумки, насчет выпроваживания из дома Вашей родственницы... Да еще и против воли Вашего отца! Так что извольте смотреть, чем иной раз могут обернуться Ваши затеи!

Полина так и не услышала, что же ответила на сию тираду воспитательного характера ее барышня. Просто потому, что гувернантка продолжила исполнение болевых экзерсисов на ее теле. А воздействия такого-подобного рода, скажем прямо, не способствуют излишнему вниманию к тому, что происходит вокруг-да около. Отвлекая его, внимание, на куда более насущные нужды.

Боль... продолжилась. Хлесткие взмахи прута оставляли свои жгучие следы, отдававшие садняще-горячим «послевкусием». Которое ощущалось по ходу тех пауз, которые гувернантка делала, чтобы сменить лозу... ну и сделать графской дочке очередное внушение воспитательного плана. Наверное...

Полина уже не следила за словесной частью этой экзекуции, думая только о том, чтобы не «сыграть» телом при очередном взмахе хлесткой лозы слишком резко. Не дернуться чрезмерно и не оказаться в результате такого движения на полу. Девушка... ловила всем своим телом эти блаженные паузы – увы, заполненные жжением сзади! – боясь теперь отпустить ножки скамейки и... Она просто отмечала эти перерывы в сечении, мол, перемена первая... вторая... третья...

Странно, однако чем дольше длилось это ее наказание, тем легче ей становилось терпеть эту боль. Казалось, будто тело само собою привыкало к страданию, и уже не воспринимало его столь остро, как это поначалу ощущалось ею. Впрочем, слезные всхлипы - в ее, Полины, исполнении! - из звукового сопровождения этого действа никуда не делись. И они все так же отмечали эдаким... звуковым акцентом любой-и-каждый взмах руки гувернантки, вооруженной гибким прутом.

Сколько же все это длилось? Наверное, совсем недолго. Ну... если посмотреть на это самое действо как-то со стороны. И... оно же занимало куда как большую-значительную протяженность времени по неким ее, Полины, внутренним часам.

Но... все когда-нибудь кончается. Закончилось и это мучительное времяпрепровождение, так сказать, в лежаче-бесстыже-неудобственной позиции, да в сопровождении горячего, с присвистом, да сзади. И очередная пауза... оказалась, на самом деле, его финалом. О чем, собственно, и сообщила девушке mademoiselle Louise, нагнувшись к ней и тронув за плечо. Для пущего привлечения ее внимания.

- Вставай, Полина, - сказала она. – Твое наказание окончено. Ты можешь... Да, будь так любезна, уступить место сочинительнице каверзы сей.

Mademoiselle Louise даже помогла ей, когда Полина неловко поднималась со скамейки. Она поддержала девушку, обеими руками. И подвинула ее в сторону, продолжая удерживать за плечи. И неспроста.

Полина, зареванная, видящая все вокруг сквозь пелену слез, делала неловкие попытки нагнуться, в надежде подтянуть панталоны, сразу же упавшие к щиколоткам и путавшиеся сейчас у нее в ногах. В общем, без поддержки гувернантки Полина рисковала, нелепо взмахнув руками, рухнуть на пол, в своем стремлении избавиться от этого неловкого неудобства.

- Тебе рано еще одеваться, - заявила mademoiselle Louise. – Будь любезна, постой сейчас в стороне. Ну... пока я буду заниматься зачинщицей безобразия сего.

- Да... – тихо, одними губами прошептала Полина.

- А Вы, mademoiselle Irène, - продолжила гувернантка, - пожалуйте на место!

Графская дочка строптиво хмыкнула, явно желая показать свой характер. Полине показалось, будто гувернантка одобрительно похлопала барышню по плечу. Впрочем, возможно, она решила зачем-то ее поторопить. При этом, mademoiselle Louise как-то странно усмехнулась. То ли одобрительно, то ли даже... сочувственно к той, кому предстояло получить все то же самое, что чуть меньше минуты тому назад испытала на себе она, Полина.

Ирина легла, точно так же, как и ее холопка, на ту же самую скамью. И гувернантка проделала с барышней все те же манипуляции, которые только что проделывала с ее крепостной компаньонкой, разложив-обнажив графскую дочку. Mademoiselle Louise в очередной раз выбрала прут из числа тех, что были разложены на полотенце, расстеленном там, на учительском столе. Она подошла-вернулась к скамейке, а потом... примерилась лозой к месту, так сказать, приложения воспитательно-наказательных усилий. И взмахнула прутом.

Полина услышала короткий свист и резкое «Ф-ш-ш!», которое издала секомая, пытаясь сдержать-укротить желание вскрикнуть от резкой боли от прикосновения гибкого прута к девичьей коже.

Дочь графа Прилуцкого всегда храбрилась, когда попадала в такие передряги. Тем паче, что mademoiselle Louise обычно наказывала их весьма и весьма умеренно. Так что, прежде у барышни, частенько шалившей, обычно была возможность выказать свое терпение, едва ли не пренебрежение таким наказанием. Однако, в этот раз гувернантка, похоже, всерьез была настроена исполнить слова господина графа - те самые, в смысле «Построже, построже!» - совершенно буквально и без каких-либо снисхождений и послаблений. И, в силу упомянутой строгости ея, к концу первого десятка «горячих» - перед первой паузой, во время протяженности которой гувернантка сменила лозу – барышня вскрикивала уже вполне отчетливо.

Полина отчего-то позволила себе смотреть на то, как этот самый прут, действуя от руки mademoiselle Louise - которая, оказывается, может быть весьма суровой, всерьез, и не шутя, вот так! – играет-пляшет по девичьей коже, хлещет по голому заду вельможной шалуньи, заставляя половинки его вздрагивать, уплощаясь и... снова обретая прежнюю свою мягкую... округлость

Да-да! Эти изящно-округлые холмы человеческой плоти исполняли странный танец... в сопровождении удивительно немелодичных музыки и ритма - ужасных и, одновременно с тем, завораживающих мысли-чувства-и-слух этой самой гармонией, воистину жестокой.

Аккомпанемент к музЫке сей исполняла гувернантка, mademoiselle Louise. Исполняла его в стиле «svist-et-hlest». Задавая и дополняя своей звуковою фактурой основную, слезно-вокальную партию, которую вела в это самое время секомая барышня. Вела не слишком громко, но достаточно выразительно, добавляя голос свой к общему перечню сценических эффектов, исполняемых в классной комнате. Текст вокальной партии сей, правда, был несколько однообразным, не слишком связным и... скажем-выскажем откровенно, не очень-то в рифму. Зато звучал сей вокал вполне синхронно с прочей музыкальной частью разыгрываемой пьесы, отзывался на слух эдакими общими всплесками-акцентами акустических волн, всплескивающих по – или, скорее уж сверху, в смысле, по поверхности музыкальной ткани этого динамичного спектакля.

И это самое зрелище... вид ярко-розовых полос, припухлых, вздувавшихся на нескромно обнаженной части тела ее барышни даже свозь слезы - ее, Полины, слезы! – оставалось весьма впечатляющим! Хотя картинка виднелась несколько... смазанной-расплывчатой. Что, впрочем, добавляло некую долю отстраненности, дескать, все это и впрямь происходит не в реальной жизни, а в некоем... странном театре, где актеры вовсе не переживают настоящую боль, а просто играют, делая вид, что страдают. И такое ощущение «взгляда со стороны» позволяло ей даже... немного отвлечься от зудящих ощущений на ее, Полины, собственном заду.

Тем временем, вторая перемена подошла к концу, и mademoiselle Louise, то ли по соображениям строгости – в этот раз принципиальной строгости! – то ли по какой иной причине снова-сызнова сменила орудие наказания. Хотя прут на вид не так уж и поистрепался, оставался как бы и целым, только что и разлохматился там, на кончике, после второго-то десятка ударов. И теперь, отчего-то, Полина опять ощутила те же самые заднепламенные чувства. Те самые, от которых ее чуть ранее отвлекало зрелище наказания графской дочки. И финал этого самого болевого спектакля прошел, увы, без анестезии условно-зрительного принципа действия, спасающей, отвлекая от тех самых... крайне неприятных ощущений жесткого «послевкусия» строгого сечения. Ощущений... зудяще-жгуче-чесательного рода.

Ну, в конце-концов... Вся театрально-зрелищная постановка в сопровождении вокально-инструментальной сюиты болевого свойства, исполненной барышней и гувернанткой ея - совместно, хотя и в действиях разного рода и способа реализации! – да... В общем, все это тоже... закончилось. Mademoiselle Louise отбросила на пол последний прут экзекуции сей, и помогла заплаканной воспитаннице своей подняться со скамьи.

- Одевайтесь, mademoiselle Irène! – сказала она. – Далее, ступайте к себе в комнату. На это утро я освобождаю Вас от учебных занятий.

- Merci, mademoiselle! – ответствовала графская дочь.

Она неловко повернулась, торопливо подтянула панталоны, прикрыв сеченное тело, затянув тесемки небрежно, «на абы как». Mademoiselle Louise сняла у нее со спины булавку, державшую поднятую одежду, и задранные юбки сами собою упали, эдаким театральным занавесом, прикрывая неловкую небрежность в одеянии.

- Ступайте, mademoiselle Irène, - сказала она, коротким движением руки направляя заплаканную барышню к выходу. А после, усмехнувшись, добавила:
- А Вашей компаньонкой по этому занятно-неприятному происшествию мне придется заняться особо... Так что, не ждите ее... так уж скоро!

Наказанная девушка не заставила себя дополнительно упрашивать и быстренько покинула классную комнату. И когда барышня, наконец, оставила их наедине, mademoiselle Louise извлекла их бокового прорезного кармана своего платья белоснежный платочек. Она заставила Полину высморкаться, утерла ей слезы. Девушка выглядела ужасно смущенной, и все еще была нескромно обнажена... там, снизу-и-сзади, где обнаженно-высеченная часть тела была украшена почти что театральным обрамлением из тканевых складок.

А далее, крепостной подельнице недозволенных барских забав было приказано сызнова ложиться на скамью, еще не вполне остывшую от тепла девушки, лежавшей на ней допрежь Полины. Хотя, крепостная компаньонка и сама буквально сегодня, снова, так сказать, обновила прежнее свое знакомство с этим, скажем уклончиво, особенным предметом меблировки. И вновь оказаться на нем было... не просто боязно! Жутко и страшно! А вдруг... господин граф все-таки перерешил, и секретным своим указанием специально для нее, для Полины, дополнил предыдущее, не слишком-то мягкое наказание чем-нибудь особенно суровым!

Но Полина не посмела ослушаться этого молчаливого приказа. Легла и... в страхе снова прикрыла свои глаза. Ну, когда mademoiselle Louise поправила на ней одежду – не в смысле, водворения на место панталон и юбок, а в смысле еще более четкого и откровенного обнажения-заголения свежевысеченных нижних частей ее тела, тех самых, которые принято уклончиво именовать филейными.

Полина всерьез ожидала «добавки» от той самой гувернантки, которая прежде наказывала их обеих более чем умеренно... А вот сегодня показала себя куда более суровой, чем обычно!

И она получила... Но вовсе даже не то, чего так боялась. Напротив, те же самые руки, что недавно держали хлесткую лозу и угощали девушек «горячими», сейчас напротив, постарались облегчить то самое садкое жжение, что заставляло Полину морщиться – ну, с того самого мгновения, когда она по-настоящему осознала, что «хлесткая» часть сегодняшнего наказания для нее уже, наверняка, окончена.


Mademoiselle Louise опустилась перед лежащей крепостной на одно колено – так, что со стороны могло показаться, будто бы сейчас она воздает некую особенную почесть высеченной девушке! И сейчас гувернантка смазывала сеченное место какой-то мазью, имевшей непривычный свежий запах – немного напоминавший аромат перечной мяты, но... другой, незнакомый и приятного оттенка свежести. Баночка с этой мазью, вероятно, была доселе припрятана в том же самом кармане, что и платок.

Закончив свое врачевание – по результатам которого неприятное жжение смягчилось, а сменившее его странное тепло показалось исстрадавшейся девушке почти что приятным! – гувернантка выпрямилась.

- Вставай, Полина! - сказала она. – Все уже закончилось, одевайся!

Девушка второй раз за это самое утро встала-поднялась со скамейки. Снова покраснела лицом, осознав всю неловкость своего положения. Нагнулась, чуточку присев при этом, ловя пальцами панталоны, пытающиеся сбежать-соскользнуть туда, вниз, к ее, Полины, щиколоткам. Поймала непослушную хлопчатую ткань, подтянула вверх, до пояса. И, смущенно потупив очи долу, постаралась завязать тесемки быстро и аккуратно. Ну... в смысле, как уж смогла

Потом девушка сама вынула булавку, удерживавшую юбки у нее на спине, сбросила их вниз и... только потом догадалась сделать книксен в адрес гувернантки, вслед за наказанием исполнившей такое вот... облегчающее деяние, специально для нее, для Полины. Эдакое... гуманное, отличительное вспомоществование, которого ее барышня не была удостоена вовсе. Девушка склонила голову, пряча свой взгляд и... замерла в таком склоненном положении, ожидая чего-то со стороны Старшей.

- C'est bien! – как-то удовлетворенно произнесла гувернантка. И Полина только тогда, только после этих самых слов рискнула-посмела заглянуть ей в глаза.

Mademoiselle Louise довольно улыбалась ей. Кажется, Полина, с ее точки зрения, повела себя абсолютно правильно. Девушка приободрилась и даже попыталась улыбнуться ей в ответ. Судя по всему, это было именно то, чего ожидала от нее Старшая визави. Гувернантка кивнула ей и протянула наказанной девушке ту самую баночку с мазью. А также, приняла другой рукой булавку, возвращенную ей смущенной воспитанницей.

- Ты можешь оказать истинной виновнице твоих страданий ту же самую любезность, что я оказала сейчас тебе, - многозначительным тоном сказала ей та, кто в это утро занималась и причинением страданий, и этих же самых страданий умягчением. – Ты сможешь смягчить ее боль постфактум. Ну, а можешь... оставить все как есть. Так, чтобы наша шальная Irène немножко... помучилась. Просто, чтобы она оценила все сомнительные прелести ее же собственных деяний. Я дам тебе такую бесценную возможность, оценить удовольствие от того, что ты имеешь небольшую толику власти над нею!

- Merci... – только и смогла ответить ей Полина на столь коварное и замысловатое предложение гувернантки. На что mademoiselle Louise отозвалась легкой усмешкой.

- Не благодари, не стоит! – сказала она. – Просто запомни, что пресловутые «подчиненные лица», - это выражение господина графа гувернантка выделила-обозначила сугубой иронией, - тоже, иной раз, могут... выказать свое отношение к тем, кто считает свое первенство и главенство по праву рождения неоспоримым и естественным. Ты действительно, имеешь полное право поступить в ее пользу... или же как-то иначе. Я не стану распространяться о том, что лечила тебя. Господин граф, - она также выделила эти слова, - знаешь ли, не велел раскрывать все подробности произошедшего. Так я, наверное, воспользуюсь этим его распоряжением для сокрытия от нашей шальной бестии того, что я сделала для тебя. Ты можешь сказать ей, будто бы я читала тебе очередную нотацию... что, кстати, правда, И умолчать о прочем. Хочешь – лечи ее сама. Ну, как я тебя. А хочешь – насладись небольшой местью... за все ее высокомерие и пренебрежение тобою. Как ты поступишь... не знаю! Это я оставляю сугубо на твое усмотрение. Действуй так, как ты сочтешь для себя... правильным и нужным!

От внимания наказанной девушки не укрылось, как откровенно и недвусмысленно гувернантка выделила эти самые слова: «для себя».

- Вы... очень добры, - запнувшись, с трудом произнесла она эдакую дежурную фразу. В смысле, фразу дежурно-благонравного смысла, без уточнения своих намерений.

На что ее взрослая собеседница отрицательно покачала головою.

- Я вовсе не добрая, - заметила mademoiselle Louise. – Я считаю, что ваш с нею поступок вполне заслуживал строгого наказания, и я его, это самое наказание, исполнила, в точности так, как посчитала нужным. В полном и точном соответствии с распоряжениями господина графа. Однако же мне приятно иной раз восстановить справедливость... Ну, или хотя бы некое подобие справедливости. Именно для тебя. Думаю, ты заслуживаешь куда большего... например, куда лучшего отношения к тебе, чем то, которое ты имеешь от своей барышни. Так что... думай и решай сама!

- Да, конечно! – на этот раз Полина отчего-то решила ответить ей по-русски. Впрочем, это было вполне логично. Ибо с нею, с Полиной Савельевой, mademoiselle Louise отчего-то предпочитала общаться именно так. Может быть, она полагала, что девочка крестьянского роду-племени обязана говорить сугубо на языке своего сословия... А может быть, считала Полину не слишком-то способной к языкам. Или она придерживалась взглядов, согласно которым знание французского для крепостной считалось совершенно излишним. Кто ж ее знает...

В общем, Полину тогда отпустили, предложив творить добро или воздержаться от такового деяния. Предоставив ей право выбора варианта поведения, в зависимости от того, чего она сама захочет-пожелает. Естественно, Полина выбрала первое. И, придя в спальню к mademoiselle Irène, возлегшей на кушетке в позиции «попа кверху», во всех, так сказать, огорченно-растрепанных чувствах, продемонстрировала своей барышне заветную баночку с целебной мазью. Естественно, Полина использовала лекарство в точности так, как совсем недавно это же самое средство применяла к ней самой mademoiselle Louise. Ну и... разумеется, их гувернантка оказалась совершенно права. Графская дочь, исцеленная своей крепостной компаньонкой, не только не поинтересовалась вполне себе очевидным вопросом насчет того, не надо ли, мол, проделать нечто подобное с самой Полиной. Она даже слово благодарности, снисходительное «спасибо», вернее, «merci», его французскую версию, произнесла таким тоном, будто делала своей крепостной величайшее одолжение в истории человечества.

Полине оставалось только тяжело вздохнуть и... припомнить те самые красно-пурпурные полосы, что расцветали тогда, в то утро, на коже ее барышни, яркие, будто цветущий иван-чай.

Странное погружение в эти воспоминания о былом случае времен ее, Полины, службы у прежних хозяев, вывело девушку из окружающей реальности снова – уже в который раз за этот странный день! Впрочем, судя по всему, ее личная пауза в восприятии реальности длилась совсем недолго. Во всяком случае, заботливая – порою неуемно-и-чересчур, ну просто агрессивно заботливая! – Глафира вовсе никак не отреагировала на возможную... э-э-э... неоднозначность поведения девушки. Той самой, которую, кажется, она вознамерилась опекать, причем, почти что всерьез! И это при наличии рядом ее, Полины, хозяйки, госпожи Элеоноры!

А вот сама госпожа-американка, похоже, о чем-то, все-таки, догадалась. А может быть, она даже прочитала что-то из того, о чем только что вспоминала ее компаньонка?

А что? С нее станется!

- Да, твои понятия и соображения о способах выражения благодарности и справедливости в доме графа Прилуцкого были не очень-то востребованы! – ответила ее догадкам зеленоглазая колдунья. И с усмешкой добавила:
- Думаю, тебе стоит проверить, вдруг в моем доме все будет иначе?

И она подмигнула юной своей компаньонке.

- Проверить или же... поверить? – тихо спросила ее подвластная.

- Ну, одно другому не мешает! – ответствовала ее госпожа. В этот раз серьезно и без улыбки на лице своем. – Кстати, не забывай, благородство – это свойство души... куда в большей степени врожденное, чем благоприобретенное. И вовсе не факт, что оно так уж непременно передается родителями по крови, совсем даже не факт!

- Откуда же оно идет? – поинтересовалась у нее Полина.

- Понятия не имею! – миссис Фэйрфакс пожала плечами чересчур резко. И вообще, она произнесла эту самую фразу чересчур легкомысленным тоном. А потом добавила, в той же тональности голоса и ничуть не более убедительно:
- Мне, знаешь ли, хватает того, что благородное сердце, так сказать, обитает у тебя в груди. А большего мне от тебя и не надо! Ну... В части знания сути тебя, подлинного значения твоих... мыслей и чувств.

- Т... – Полина произнесла только первый звук почти уже привычного ей обращения к своей Старшей, запнулась, покраснела, когда поняла, что позволила себе лишнее – в смысле, не в том месте, не в то время и не при тех лицах - и тут же исправилась.

- Вы снова шутите? – спросила она, обозначив при этом на лице своем некое условно извиняющееся выражение.

- Конечно же, шучу! - подтвердила ее госпожа, - Благородное сердце... Ну, это просто такое... обыденное выражение. Которое стало привычным, в части обозначения тех людей, которые именно нам стали симпатичны, ну... по тем или иным причинам. В силу наличия обстоятельств и интересов, тех которые мы иногда стесняемся озвучить и обозначить как-нибудь иначе... Поэтому и рассуждаем о благородстве поступков тех самых людей, которые нам нравятся... Да, особенно если дело обстоит именно так – когда мы характеризуем тех людей, которые неизъяснимо нравятся нам!

Добавив эту... многозначительную фразу, миссис Элеонора Фэйрфакс сделала странное движение своими глазами, явное, хотя и совершенно неуловимое в своей полноте. Зеленая вспышка намекнула... вернее, обозначила эдакий... перерыв в этом их особом общении. Паузу в этом обмене словами, мыслями и образами. Госпожа-американка усмехнулась ей, адресно и эдак... понимающе. А после возвысила свой голос для достижения иных, сугубо утилитарных целей.

- Глафира! – провозгласила она почти что торжественным тоном. – Мне помнится, что ты обещала подать нам мороженое! Так расхваливала его, говорила, будто знаешь особые сиропы, всякие присадки-ягодки, которые дают некий изысканный вкус, коего даже в ЛондОне и Париже не сыщут и не подадут! Итак, где же обещанный шедевр? Мы ждем!

- Уже несу! – живо откликнулась ревнительница Русской кухни и хранительница тайных рецептов ея


*- Слово "задница" фигурирует в словаре Французской Академии, - сказала Луиза (покраснев, но решительным тоном), - но все же ты не произносишь его, когда тебе вздумается.

Жан-Луи Кюртис (фр. Jean-Louis Curtis)
настоящее имя Луи Лаффит (фр. Louis Laffitte)
Французский литератор XX века.
Из романа «Парад»



** Вязига - особая съедобная субстанция, добываемая из позвоночника осетровых рыб. Хорда, то бишь, сердцевина позвоночника, в виде специфического на вкус и прикус «шнура». Этот странный продукт очень хитрым образом удаляют из позвонков, цельной лентой-шнуром. Потом используют как особую, изысканного рода начинку для кулебяк и пирогов.



***Извините меня – пер. с фр.



****Да – пер. с фр.

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

Спасибо, хорошие тексты.

(шепотом) хотя цветущие полосы иван-чая - это, на мой взгляд, чересчур смелое сравнение

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

20.

- Ты не передумала.

Миссис Элеонора Фэйрфакс не спрашивала. И даже не пыталась констатировать факт. Она просто словесно обозначила то, что прочитала в мыслях своей компаньонки. Прочитала вот прямо сейчас, мгновение тому назад.

Они стояли вдвоем перед дверью, которая вела в покои госпожи американки. На небольшой площадке, перейдя на нее с винтовой лестницы, по которой только что поднялись со второго этажа, где, наконец-то, завершился «русский обед», устроенный им поварихой Глафирой. Отблагодарив сию ревнительницу отечественной кухни за блестящий успех сего кулинарного творения, госпожа-американка взяла за руку свою юную компаньонку и, заявив прислуге, дескать, «У нас с Полиной дела!», распорядилась не беспокоить их, пока сами не выйдут, как минимум до восьми часов пополудни. На возглас только что похваленной ею поварихи, «А что же на ужин?!» госпожа Фэйрфакс сделала эдакий величественно-иронический жест и провозгласила: «На твое усмотрение, о meine Grosse Küchenmeisterin*! Но только, пускай ужин, в твоем исполнении, будет легким! Легким!» А потом утянула Полину за собою, приговаривая, «Ходу, дорогая моя, ходу! Пока еще какой-нибудь заедкой в Русском стиле не осчастливили!». Произнося ироническую фразу сию почти что на бегу и почти что всерьез

И вот сейчас... она, госпожа дома сего, смотрела на Полину со странной смесью сочувствия и... надежды.

Сочувствия к той, кто знала, что ее ждет, и все же отважилась с нею остаться. И надежды на то, что оставшаяся... хотя бы простит ей то, чего она сейчас возжелала.

Полина не стала тратить слов на то, чтобы выразить свое мнение по столь животрепещущему вопросу. Просто склонила перед нею свою голову. Позой своей обозначив полную покорность воле госпожи-американки. Адресат поклона ее не осталась в долгу и тоже исполнила подобный мимический жест, склонившись перед своей рабой едва ли не ниже, чем та, кто выказала столь трогательную готовность к подчинению. Движение это было выполнено быстро, при этом, хозяйка почти сразу же выпрямилась, в то время как ее визави оставалась в склоненном состоянии. Тем самым все встало на свои места – роли
господства и подчинения сызнова были в силе. И, пользуясь своим высоким статусом, госпожа Фэйрфакс благожелательно, по-хозяйски кивнула своей компаньонке и отперла дверь.

- Входи, моя дорогая Паулин! – заявила она. И добавила эдак многозначительно:
- Если... ты сама этого желаешь!

Девушка не заставила себя долго упрашивать и переступила порог. Ее госпожа сделала то же самое. И, сделав знак своей компаньонке посторониться и пройти вглубь, заперла дверь изнутри.

Потом она, все так же молча, указала ей в сторону своей спальни. Полина кивнула ей в ответ и проследовала в указанном направлении. Сама хозяйка дома сего следовала за нею.

Снова оказавшись в комнатах миссис Фэйрфакс, Полина, подчиняясь очередному жесту своей госпожи, подошла к дивану. Сама госпожа-американка оказалась там же буквально через секунду. По своему обыкновению, сбросила с него на ковер несколько подушек и присела, опершись-привалившись спиною к тому самому дивану, еще одним жестом приказала девушке присесть рядом - совсем рядом и справа от себя. А после... наклонила-прижала ее к себе, головой и спиною к своей груди. Коротко задела-коснулась губами ее шейки и обняла свою компаньонку так, чтобы та головою опиралась на левую руку ее. Обняла за плечи и крепко-крепко. Полина отчего-то подумала, что, наверное, именно так берут в полон – мягко, но крепко. Обняв, но обозначив этим самым объятием собственную неумолимость, не оставляю адресату ласки сей ни малейшего шанса вырваться из плена.

- Шанс у тебя есть, - каким-то... глухим голосом произнесла ее госпожа, отвечая мыслям своей компаньонки. – Один-единственный и... последний.

Голос ее сейчас прозвучал сзади-и-сверху, едва ли не свыше. А зеленые глаза сейчас наверняка смотрели в том же направлении, что и голубые глаза ее крепостной – прямо на переплет окна, по ту сторону которого сейчас виднелось небо. Небо майского дня, уже склонившегося ко второй своей половине и не столь уж далекого от вечернего времени суток.

Ну да... Похоже, с некоторых пор мысли Полины были для зеленоглазой колдуньи как открытая книга.

- Шанс... убежать от тебя? – вопрос девушки, смотревшей в одном направлении с нею, имел, скорее, риторический смысл.

Однако на него немедленно был получен ответ. Точный, жесткий и однозначный.

- Если ты... вот сейчас... прямо сейчас напряжешь все свои силы и... вырвешься из моих объятий... сбежишь в свою комнату и запрешься там... Тогда я отступлюсь от тебя.

Так объявила ее госпожа. Объявила напряженным голосом, не имея в звучании его ни одной шутливой нотки.

Девушка тихо вздохнула и не стала отзываться на столь внезапное... очередное предложение к расставанию. Просто вздохнула и промолчала.

- Это действительно, твой... последний шанс! – голос ее хозяйки звучал бы... почти угрожающе... если бы не ясно слышимые в нем нотки отчаяния. – Ты понимаешь, что тебе грозит?

- Пока что... исключительно твои объятия! – Полина постаралась улыбнуться, да так, чтобы обозначить наличие улыбки на лице только и исключительно своим голосом.

Наверное, что-то у нее получилось... Во всяком случае, госпожа ее отреагировала тем, что на секунду стиснула девушку так, что дыхание перехватило. Потом, правда, эти самые объятия с стороны миссис Фэйрфакс чуточку ослабели, и губы госпожи-американки коротко коснулись ее кожи – сзади, самого-самого края ушка Полины. Таким вот... безмолвным извинением.

- Мои объятия – это только сейчас, - прошептала колдунья. – А что будет... дальше? Милая моя девочка! Тебе предстоит испытать все жуткие фантазии, что не первый месяц роятся в моей безумной голове – именно о тебе единственной! – воплощенными в жизнь... на твоем теле! Зачем тебе это страдание?

- Это нужно тебе, - напомнила Полина. А потом, сделав паузу, добавила нечто значимое, несколько смущенным тоном:
- И это давала тебе твоя... Славушка.

- Ты не обязана... – начала было ее госпожа и... резко замолчала, оборвала едва обозначенную мысль.

Но Полина... готова была...

Нет, она желала сейчас обозначить некий рубеж, который – она чувствует это! – должен быть преодолен. Причем, прежде всего с той, с хозяйской стороны.

И она заявила. Высказала то, что подсказывала ей интуиция.

- Я хочу заменить тебе... твою Славушку. Так, как смогу. Может быть, не во всем и не полностью. Но я постараюсь.

- Ты сумасшедшая... – миссис Элеонора Фэйрфакс еще раз вздохнула, а после снова прижала к себе девушку. Резко и... неловко. Для самой... адресата этого самого объятия.

- Ой-ёй... – пробормотала Полина. И быстро сказала:
- Отпусти... Пожалуйста...

- Что? – ее госпожа живо убрала свои руки. Она явно хотела развернуть девушку лицом к себе, вот прямо тут же. Однако... не решилась. И вместо этого возложила свои руки на ее плечи и легонько сжала свои пальцы. А потом спросила свою подвластную:
- Ты... и вправду хочешь уйти... от меня?

- Нет. Просто ты меня слишком крепко прижала, - ответствовала ее... скажем так, напарница по глядению в... одном и том же направлении. Ну... примерно в одном и том же! – И было больно... немножко! – поспешно добавила она.

- Больно?

Слово это ее госпожа произнесла с эдакой иронично-вопросительной интонацией. И, сделав короткую паузу, продолжила нравоучения.

- Это не больно, - сказала она. – Вот сейчас я просто обняла тебя... просто обозначила, что я тебя люблю. А что же ты запоешь, когда я начну истязать тебя по-настоящему, куда как более мучительными способами? И, опять-таки, делая все это сугубо из моего к тебе любовного интереса... Интереса такого, особого рода. В итоге, тебе достанутся одни только страдания. А мне – противоестественные радости, наслаждение от созерцания твоих мучений. Зачем тебе такая странная любовь?

- Тебе это нужно, - напомнила Полина.

- Нужно, - не стала отрицать ее зеленоглазая госпожа. – Но... любовь - это еще и забота о тех, кого любишь. А не простое удовлетворение позывов собственной извращенной похоти. И я хочу защитить тебя... от жестокости безумных моих желаний. Позаботиться о тебе...

- Я тоже, - ответила ее раба. – Я тоже хочу позаботиться. О тебе. А это значит... Ты должна получить в точности то, что тебе нужно. Я хочу, чтобы ты получила то, что ты хочешь. Именно от меня, - уточнила она.

А потом...

Повернув-склонив голову набок, двинула чуточку вверх правым плечиком, прижимая пальцы своей госпожи щекой... И даже потянулась к ним губами. И небезуспешно. Впрочем, хозяйка ее не стала препятствовать исполнению этого невинного желания своей крепостной. И даже облегчила его, как уж могла, выпрямив свои пальцы, подав их навстречу.

Потом госпожа-американка снова-сызнова вздохнула и обняла девушку свободной рукою. Правда, на сей раз, она прижала ее не столь уж... резко

- Мне... стыдно... Стыдно, что ты не получишь должного... воздаяния... за то, что делаешь... для меня...

Слова эти произнесены были тихо-тихо, прерывистым шепотом. Миссис Элеонора Фэйрфакс сделала это признание, потом опять вздохнула и несколько раз подряд коснулась губами волос своей возлюбленной. Осторожно, почти что как к святыне... или иной драгоценности.

Тем более странно... вернее, страшно для нее прозвучал ответ той самой девушки, которую она держала в своих объятиях.

- Насчет воздания за-ради твоих изысканных наслаждений... Да, я полагаю, было бы справедливо их оплатить.

Так прозвучали слова, резко контрастные к исходному романтически-грустному настроению хозяйки дома сего.

- Что? – переспросила она в полном изумлении и недоумении от услышанного. – Что ты сказала? Повтори!

Госпожа Элеонора Фэйрфакс отодвинула от себя свою компаньонку. Заставила девушку развернуться, держа ее за плечи, и только потом отпустила. Полина охотно исполнила это ее тактильное распоряжение, сменив позу. Она переместилась чуть в сторону и, сместив-подтянув свои ноги, встала на колени. При этом, их взаимная диспозиция теперь выглядела более чем забавно: коленопреклоненная раба несколько возвышалась над своей госпожой, восседавшей на подушке – той самой, которую сама же хозяйка дома сего незадолго перед тем сбросила с дивана на пол, именно для такого использования. Да и выглядела девушка сейчас куда увереннее, чем ее визави. Она и пояснила свои слова. Жестоко и мучительно для слуха и прочих чувств той, кто ее приблизила к себе.

- Я готова исполнить любые твои капризы. Быть с тобою так, как тебе будет угодно. Терпеть все, что ты пожелаешь делать со мною. Но это вовсе не значит, что я не хочу получить от тебя ничего взамен. Я полагаю, некое воздаяние с твоей стороны... было бы вполне справедливым.

Последовало молчание, длившееся примерно с полминуты. В течение этого самого времени ее госпожа явно предпринимала поистине титанические усилия для того, чтобы не взорваться возмущенными эмоциями. Наконец, выполнив какое-то странное дыхательное упражнение - в стиле вдох... вы-ы-ыдох... вдох... вы-ы-ыдох... – миссис Элеонора Фэйрфакс овладела собою, полностью и окончательно. В смысле, на сей конкретный момент времени. Она даже позволила себе усмешку. Такого... саркастического свойства. И слова... вернее, интонацию их произнесения, полную едкой горечи и обиды.

- Значит, теперь у нас зашел вопрос об оплате, - сказала она, презрительно улыбаясь своей компаньонке. – Умно, ничего не скажешь! Для начала... поддразнить меня, намекнуть на готовность исполнить желаемое... а завидев, что я уже вся горю от нетерпения, начать разговоры о том, что за удовольствия надо платить! Право, я недооценила твою практичность... и предприимчивость, моя дорогая!

Полина промолчала и словесный язвительный выпад госпожи-американки фактически прошел мимо, не вызвав ответной реакции ее крепостной. Оценив выдержку своей компаньонки, миссис Фэйрфакс снова усмехнулась и продолжила свою речь в ироническом стиле.

- Ты знала, что я на все готова, ради того, чтобы быть с тобою. Могла бы и подождать немного, зацепив, так сказать, меня покрепче. Но ты все-таки не удержалась...

Она сделала паузу, явно ожидая, что же именно ее компаньонка ответит на такое жестокое обвинение. Однако Полина и в этот самый раз промолчала.

Тогда ее госпожа изобразила лицом своим некое особое выражение. Так сказать, деловое и серьезное. Выразив тем самым готовность вступить в переговоры.

- Что-ж, я готова заключить с тобою письменный контракт, где будет черным по белому записано, что именно я вправе с тобою делать, - заявила ей миссис Фэйрфакс. - В подробностях, без стеснения. Хочешь – и там будет расписано, сколько мне встанет-обойдется мое страстное желание высечь тебя. Скажем... по копеечке, за один удар лозой по твоему прекрасному телу... Ну, ладно... допустим, целых пять копеек, чего уж там мелочиться! Или... расценки на объятия и поцелуи...

Она усмехнулась... эдакой сардонической усмешкой. И продолжила свою издевательскую речь.

- Как ты думаешь, Полина, наши поцелуи будут стоить одинаково? Или же ты сделаешь скидку в том самом случае, когда поцелуй будет исходить от меня? Ведь не исключено, что ты тоже получишь от этого некоторое... удовольствие, разве нет?

Госпожа Фэйрфакс снова сделала серьезное лицо и задала вопрос, которого, наверное, стоило ожидать... ну, учитывая преамбулу ее иронического выступления.

- Скажи мне, дорогая моя Полина Савельева, какую цену ты назначишь за свой поцелуй? Настоящий, искренний! Сколько стоит... твоя любовь?

- А сколько ты готова потратить? – поинтересовалась девушка.

Она произнесла эти слова на удивление спокойным тоном. Пожалуй, излишне спокойным.

- Все, что у меня есть, - услышала она в ответ. - Деньги и прочее... имущество. За один твой поцелуй. Искренний, горячий, так, чтобы я почувствовала это... напоследок! Давай, соглашайся! Я не поскуплюсь!

- Я верю, - по-прежнему спокойно сказала Полина. – Но ты меня... не поняла.

- Да что же тут непонятного! – в сердцах воскликнула ее Старшая. – Все же ясно, как Божий День! Ты дождалась того момента, когда я, наконец-то, обозначила словами мое влечение к тебе. И ты решила... набить себе цену. Ну что же, я готова пойти на любую сделку. Да, я заплачу любую цену за обладание тобою! Давай, Полина, скажи мне, сколько ты стоишь?

- Ты... уже оплатила мое присутствие в твоей жизни, - напомнила Полина в ответ на это циничное и... отчаянное предложение. И... ее госпожа во гневе и ярости стиснула зубы, услышав в словах своей компаньонки очередной намек на былую покупку крепостной. Тем не менее, девушка продолжила.

- Я согласилась быть твоей и сразу же обозначила себя как подвластную тебе. Во всех смыслах. Говоря о воздаянии, я не имела в виду деньги, - сказала она и пояснила:
- Меня вполне устраивает то, что я уже имею. Я не горю желанием обладать имуществом. Даже тот самый дом - тот, что ты мне определила во владение. Он мне... не нужен. Тем более, я не возьму того, что ты предложила. Если хочешь, можешь выдавать мне деньги на карманные расходы. Приучать меня к самостоятельным тратам. Я согласна. Но большего, в части денег, мне не нужно.

- Что же нужно тебе? – в голосе госпожи-американки звучали нотки удивления и... недоверия. – Что именно ты хочешь получить от меня?

- Знание, - коротко обозначила девочка суть своих притязаний.

- Знание... о чем? – голос ее Старшей дрогнул.

- Не о чем, а о ком. О тебе, - услышала она в ответ.

- Что?! – госпожа-американка пришла в недоумение.

Зеленые глаза вспыхнули ярко, эффектно обозначив эмоцию, выражение крайнего недоумения на лице ея. – Что ты сказала? Что имела ты в виду? – поправилась она.

- Я хочу получить знание, - повторила ее компаньонка. И добавила значимое:
- Знание о тебе. Полное и исчерпывающее.

- Обо мне... Полное и исчерпывающее... – повторила ее слова молодая женщина.

Госпожа-американка потупила очи долу и замолчала на несколько секунд. Потом, прервав томительную паузу, она подняла на нее свой взгляд. В зеленых глазах читались непонятная грусть... и даже какая-то обреченность.

- Я знаю, - сказала госпожа Фэйрфакс своей крепостной, - ты единственная, кто достоин этого из... ныне живущих. Но... зачем это тебе?

- Чтобы знать твои мысли и быть готовой тебя утешить, - откликнулась ее раба. – Чтобы знать, что именно доставляет тебе удовольствие, а что причиняет боль.

- Ты хочешь иметь средство сделать так, чтобы я страдала?

Сейчас зеленые глаза выражали какое-то странное недоверие, ранее Полине совершенно неизвестное. Тем не менее, девушка продолжила свои объяснения. Спокойным тоном, даже... невероятно спокойным... учитывая обстоятельства этого их... разговора.

Просто... зеленые глаза сейчас глядели как бы сквозь нее. И от госпожи-американки исходил странный запах... Ну, ощущение, сродни запаху, только на ином, куда более глубоком и скрытом уровне.

Этот запах... Запах тайного страдания. Спрятанного где-то там... у не внутри.

- Я хочу быть в курсе всего того, чего я должна избегать, - ответствовала Полина. - Чтобы ты не испытывала боли... такой как сейчас.

И потянулась к ней.

Не руками, и даже не всем своим телом сразу. А... изнутри самоё себя.


*Эпитет сей можно весьма вольно перевести как «Моя великая Шеф-повариха!» Ну... или же как-то близко к этому

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

20.

- Ты не передумала.

Миссис Элеонора Фэйрфакс не спрашивала. И даже не пыталась констатировать факт. Она просто словесно обозначила то, что прочитала в мыслях своей компаньонки. Прочитала вот прямо сейчас, мгновение тому назад.

Они стояли вдвоем перед дверью, которая вела в покои госпожи американки. На небольшой площадке, перейдя на нее с винтовой лестницы, по которой только что поднялись со второго этажа, где, наконец-то, завершился «русский обед», устроенный им поварихой Глафирой. Отблагодарив сию ревнительницу отечественной кухни за блестящий успех сего кулинарного творения, госпожа-американка взяла за руку свою юную компаньонку и, заявив прислуге, дескать, «У нас с Полиной дела!», распорядилась не беспокоить их, пока сами не выйдут, как минимум до восьми часов пополудни. На возглас только что похваленной ею поварихи, «А что же на ужин?!» госпожа Фэйрфакс сделала эдакий величественно-иронический жест и провозгласила: «На твое усмотрение, о meine Grosse Küchenmeisterin*! Но только, пускай ужин, в твоем исполнении, будет легким! Легким!» А потом утянула Полину за собою, приговаривая, «Ходу, дорогая моя, ходу! Пока еще какой-нибудь заедкой в Русском стиле не осчастливили!». Произнося ироническую фразу сию почти что на бегу и почти что всерьез

И вот сейчас... она, госпожа дома сего, смотрела на Полину со странной смесью сочувствия и... надежды.

Сочувствия к той, кто знала, что ее ждет, и все же отважилась с нею остаться. И надежды на то, что оставшаяся... хотя бы простит ей то, чего она сейчас возжелала.

Полина не стала тратить слов на то, чтобы выразить свое мнение по столь животрепещущему вопросу. Просто склонила перед нею свою голову. Позой своей обозначив полную покорность воле госпожи-американки. Адресат поклона ее не осталась в долгу и тоже исполнила подобный мимический жест, склонившись перед своей рабой едва ли не ниже, чем та, кто выказала столь трогательную готовность к подчинению. Движение это было выполнено быстро, при этом, хозяйка почти сразу же выпрямилась, в то время как ее визави оставалась в склоненном состоянии. Тем самым все встало на свои места – роли
господства и подчинения сызнова были в силе. И, пользуясь своим высоким статусом, госпожа Фэйрфакс благожелательно, по-хозяйски кивнула своей компаньонке и отперла дверь.

- Входи, моя дорогая Паулин! – заявила она. И добавила эдак многозначительно:
- Если... ты сама этого желаешь!

Девушка не заставила себя долго упрашивать и переступила порог. Ее госпожа сделала то же самое. И, сделав знак своей компаньонке посторониться и пройти вглубь, заперла дверь изнутри.

Потом она, все так же молча, указала ей в сторону своей спальни. Полина кивнула ей в ответ и проследовала в указанном направлении. Сама хозяйка дома сего следовала за нею.

Снова оказавшись в комнатах миссис Фэйрфакс, Полина, подчиняясь очередному жесту своей госпожи, подошла к дивану. Сама госпожа-американка оказалась там же буквально через секунду. По своему обыкновению, сбросила с него на ковер несколько подушек и присела, опершись-привалившись спиною к тому самому дивану, еще одним жестом приказала девушке присесть рядом - совсем рядом и справа от себя. А после... наклонила-прижала ее к себе, головой и спиною к своей груди. Коротко задела-коснулась губами ее шейки и обняла свою компаньонку так, чтобы та головою опиралась на левую руку ее. Обняла за плечи и крепко-крепко. Полина отчего-то подумала, что, наверное, именно так берут в полон – мягко, но крепко. Обняв, но обозначив этим самым объятием собственную неумолимость, не оставляю адресату ласки сей ни малейшего шанса вырваться из плена.

- Шанс у тебя есть, - каким-то... глухим голосом произнесла ее госпожа, отвечая мыслям своей компаньонки. – Один-единственный и... последний.

Голос ее сейчас прозвучал сзади-и-сверху, едва ли не свыше. А зеленые глаза сейчас наверняка смотрели в том же направлении, что и голубые глаза ее крепостной – прямо на переплет окна, по ту сторону которого сейчас виднелось небо. Небо майского дня, уже склонившегося ко второй своей половине и не столь уж далекого от вечернего времени суток.

Ну да... Похоже, с некоторых пор мысли Полины были для зеленоглазой колдуньи как открытая книга.

- Шанс... убежать от тебя? – вопрос девушки, смотревшей в одном направлении с нею, имел, скорее, риторический смысл.

Однако на него немедленно был получен ответ. Точный, жесткий и однозначный.

- Если ты... вот сейчас... прямо сейчас напряжешь все свои силы и... вырвешься из моих объятий... сбежишь в свою комнату и запрешься там... Тогда я отступлюсь от тебя.

Так объявила ее госпожа. Объявила напряженным голосом, не имея в звучании его ни одной шутливой нотки.

Девушка тихо вздохнула и не стала отзываться на столь внезапное... очередное предложение к расставанию. Просто вздохнула и промолчала.

- Это действительно, твой... последний шанс! – голос ее хозяйки звучал бы... почти угрожающе... если бы не ясно слышимые в нем нотки отчаяния. – Ты понимаешь, что тебе грозит?

- Пока что... исключительно твои объятия! – Полина постаралась улыбнуться, да так, чтобы обозначить наличие улыбки на лице только и исключительно своим голосом.

Наверное, что-то у нее получилось... Во всяком случае, госпожа ее отреагировала тем, что на секунду стиснула девушку так, что дыхание перехватило. Потом, правда, эти самые объятия с стороны миссис Фэйрфакс чуточку ослабели, и губы госпожи-американки коротко коснулись ее кожи – сзади, самого-самого края ушка Полины. Таким вот... безмолвным извинением.

- Мои объятия – это только сейчас, - прошептала колдунья. – А что будет... дальше? Милая моя девочка! Тебе предстоит испытать все жуткие фантазии, что не первый месяц роятся в моей безумной голове – именно о тебе единственной! – воплощенными в жизнь... на твоем теле! Зачем тебе это страдание?

- Это нужно тебе, - напомнила Полина. А потом, сделав паузу, добавила нечто значимое, несколько смущенным тоном:
- И это давала тебе твоя... Славушка.

- Ты не обязана... – начала было ее госпожа и... резко замолчала, оборвала едва обозначенную мысль.

Но Полина... готова была...

Нет, она желала сейчас обозначить некий рубеж, который – она чувствует это! – должен быть преодолен. Причем, прежде всего с той, с хозяйской стороны.

И она заявила. Высказала то, что подсказывала ей интуиция.

- Я хочу заменить тебе... твою Славушку. Так, как смогу. Может быть, не во всем и не полностью. Но я постараюсь.

- Ты сумасшедшая... – миссис Элеонора Фэйрфакс еще раз вздохнула, а после снова прижала к себе девушку. Резко и... неловко. Для самой... адресата этого самого объятия.

- Ой-ёй... – пробормотала Полина. И быстро сказала:
- Отпусти... Пожалуйста...

- Что? – ее госпожа живо убрала свои руки. Она явно хотела развернуть девушку лицом к себе, вот прямо тут же. Однако... не решилась. И вместо этого возложила свои руки на ее плечи и легонько сжала свои пальцы. А потом спросила свою подвластную:
- Ты... и вправду хочешь уйти... от меня?

- Нет. Просто ты меня слишком крепко прижала, - ответствовала ее... скажем так, напарница по глядению в... одном и том же направлении. Ну... примерно в одном и том же! – И было больно... немножко! – поспешно добавила она.

- Больно?

Слово это ее госпожа произнесла с эдакой иронично-вопросительной интонацией. И, сделав короткую паузу, продолжила нравоучения.

- Это не больно, - сказала она. – Вот сейчас я просто обняла тебя... просто обозначила, что я тебя люблю. А что же ты запоешь, когда я начну истязать тебя по-настоящему, куда как более мучительными способами? И, опять-таки, делая все это сугубо из моего к тебе любовного интереса... Интереса такого, особого рода. В итоге, тебе достанутся одни только страдания. А мне – противоестественные радости, наслаждение от созерцания твоих мучений. Зачем тебе такая странная любовь?

- Тебе это нужно, - напомнила Полина.

- Нужно, - не стала отрицать ее зеленоглазая госпожа. – Но... любовь - это еще и забота о тех, кого любишь. А не простое удовлетворение позывов собственной извращенной похоти. И я хочу защитить тебя... от жестокости безумных моих желаний. Позаботиться о тебе...

- Я тоже, - ответила ее раба. – Я тоже хочу позаботиться. О тебе. А это значит... Ты должна получить в точности то, что тебе нужно. Я хочу, чтобы ты получила то, что ты хочешь. Именно от меня, - уточнила она.

А потом...

Повернув-склонив голову набок, двинула чуточку вверх правым плечиком, прижимая пальцы своей госпожи щекой... И даже потянулась к ним губами. И небезуспешно. Впрочем, хозяйка ее не стала препятствовать исполнению этого невинного желания своей крепостной. И даже облегчила его, как уж могла, выпрямив свои пальцы, подав их навстречу.

Потом госпожа-американка снова-сызнова вздохнула и обняла девушку свободной рукою. Правда, на сей раз, она прижала ее не столь уж... резко

- Мне... стыдно... Стыдно, что ты не получишь должного... воздаяния... за то, что делаешь... для меня...

Слова эти произнесены были тихо-тихо, прерывистым шепотом. Миссис Элеонора Фэйрфакс сделала это признание, потом опять вздохнула и несколько раз подряд коснулась губами волос своей возлюбленной. Осторожно, почти что как к святыне... или иной драгоценности.

Тем более странно... вернее, страшно для нее прозвучал ответ той самой девушки, которую она держала в своих объятиях.

- Насчет воздания за-ради твоих изысканных наслаждений... Да, я полагаю, было бы справедливо их оплатить.

Так прозвучали слова, резко контрастные к исходному романтически-грустному настроению хозяйки дома сего.

- Что? – переспросила она в полном изумлении и недоумении от услышанного. – Что ты сказала? Повтори!

Госпожа Элеонора Фэйрфакс отодвинула от себя свою компаньонку. Заставила девушку развернуться, держа ее за плечи, и только потом отпустила. Полина охотно исполнила это ее тактильное распоряжение, сменив позу. Она переместилась чуть в сторону и, сместив-подтянув свои ноги, встала на колени. При этом, их взаимная диспозиция теперь выглядела более чем забавно: коленопреклоненная раба несколько возвышалась над своей госпожой, восседавшей на подушке – той самой, которую сама же хозяйка дома сего незадолго перед тем сбросила с дивана на пол, именно для такого использования. Да и выглядела девушка сейчас куда увереннее, чем ее визави. Она и пояснила свои слова. Жестоко и мучительно для слуха и прочих чувств той, кто ее приблизила к себе.

- Я готова исполнить любые твои капризы. Быть с тобою так, как тебе будет угодно. Терпеть все, что ты пожелаешь делать со мною. Но это вовсе не значит, что я не хочу получить от тебя ничего взамен. Я полагаю, некое воздаяние с твоей стороны... было бы вполне справедливым.

Последовало молчание, длившееся примерно с полминуты. В течение этого самого времени ее госпожа явно предпринимала поистине титанические усилия для того, чтобы не взорваться возмущенными эмоциями. Наконец, выполнив какое-то странное дыхательное упражнение - в стиле вдох... вы-ы-ыдох... вдох... вы-ы-ыдох... – миссис Элеонора Фэйрфакс овладела собою, полностью и окончательно. В смысле, на сей конкретный момент времени. Она даже позволила себе усмешку. Такого... саркастического свойства. И слова... вернее, интонацию их произнесения, полную едкой горечи и обиды.

- Значит, теперь у нас зашел вопрос об оплате, - сказала она, презрительно улыбаясь своей компаньонке. – Умно, ничего не скажешь! Для начала... поддразнить меня, намекнуть на готовность исполнить желаемое... а завидев, что я уже вся горю от нетерпения, начать разговоры о том, что за удовольствия надо платить! Право, я недооценила твою практичность... и предприимчивость, моя дорогая!

Полина промолчала и словесный язвительный выпад госпожи-американки фактически прошел мимо, не вызвав ответной реакции ее крепостной. Оценив выдержку своей компаньонки, миссис Фэйрфакс снова усмехнулась и продолжила свою речь в ироническом стиле.

- Ты знала, что я на все готова, ради того, чтобы быть с тобою. Могла бы и подождать немного, зацепив, так сказать, меня покрепче. Но ты все-таки не удержалась...

Она сделала паузу, явно ожидая, что же именно ее компаньонка ответит на такое жестокое обвинение. Однако Полина и в этот самый раз промолчала.

Тогда ее госпожа изобразила лицом своим некое особое выражение. Так сказать, деловое и серьезное. Выразив тем самым готовность вступить в переговоры.

- Что-ж, я готова заключить с тобою письменный контракт, где будет черным по белому записано, что именно я вправе с тобою делать, - заявила ей миссис Фэйрфакс. - В подробностях, без стеснения. Хочешь – и там будет расписано, сколько мне встанет-обойдется мое страстное желание высечь тебя. Скажем... по копеечке, за один удар лозой по твоему прекрасному телу... Ну, ладно... допустим, целых пять копеек, чего уж там мелочиться! Или... расценки на объятия и поцелуи...

Она усмехнулась... эдакой сардонической усмешкой. И продолжила свою издевательскую речь.

- Как ты думаешь, Полина, наши поцелуи будут стоить одинаково? Или же ты сделаешь скидку в том самом случае, когда поцелуй будет исходить от меня? Ведь не исключено, что ты тоже получишь от этого некоторое... удовольствие, разве нет?

Госпожа Фэйрфакс снова сделала серьезное лицо и задала вопрос, которого, наверное, стоило ожидать... ну, учитывая преамбулу ее иронического выступления.

- Скажи мне, дорогая моя Полина Савельева, какую цену ты назначишь за свой поцелуй? Настоящий, искренний! Сколько стоит... твоя любовь?

- А сколько ты готова потратить? – поинтересовалась девушка.

Она произнесла эти слова на удивление спокойным тоном. Пожалуй, излишне спокойным.

- Все, что у меня есть, - услышала она в ответ. - Деньги и прочее... имущество. За один твой поцелуй. Искренний, горячий, так, чтобы я почувствовала это... напоследок! Давай, соглашайся! Я не поскуплюсь!

- Я верю, - по-прежнему спокойно сказала Полина. – Но ты меня... не поняла.

- Да что же тут непонятного! – в сердцах воскликнула ее Старшая. – Все же ясно, как Божий День! Ты дождалась того момента, когда я, наконец-то, обозначила словами мое влечение к тебе. И ты решила... набить себе цену. Ну что же, я готова пойти на любую сделку. Да, я заплачу любую цену за обладание тобою! Давай, Полина, скажи мне, сколько ты стоишь?

- Ты... уже оплатила мое присутствие в твоей жизни, - напомнила Полина в ответ на это циничное и... отчаянное предложение. И... ее госпожа во гневе и ярости стиснула зубы, услышав в словах своей компаньонки очередной намек на былую покупку крепостной. Тем не менее, девушка продолжила.

- Я согласилась быть твоей и сразу же обозначила себя как подвластную тебе. Во всех смыслах. Говоря о воздаянии, я не имела в виду деньги, - сказала она и пояснила:
- Меня вполне устраивает то, что я уже имею. Я не горю желанием обладать имуществом. Даже тот самый дом - тот, что ты мне определила во владение. Он мне... не нужен. Тем более, я не возьму того, что ты предложила. Если хочешь, можешь выдавать мне деньги на карманные расходы. Приучать меня к самостоятельным тратам. Я согласна. Но большего, в части денег, мне не нужно.

- Что же нужно тебе? – в голосе госпожи-американки звучали нотки удивления и... недоверия. – Что именно ты хочешь получить от меня?

- Знание, - коротко обозначила девочка суть своих притязаний.

- Знание... о чем? – голос ее Старшей дрогнул.

- Не о чем, а о ком. О тебе, - услышала она в ответ.

- Что?! – госпожа-американка пришла в недоумение.

Зеленые глаза вспыхнули ярко, эффектно обозначив эмоцию, выражение крайнего недоумения на лице ея. – Что ты сказала? Что имела ты в виду? – поправилась она.

- Я хочу получить знание, - повторила ее компаньонка. И добавила значимое:
- Знание о тебе. Полное и исчерпывающее.

- Обо мне... Полное и исчерпывающее... – повторила ее слова молодая женщина.

Госпожа-американка потупила очи долу и замолчала на несколько секунд. Потом, прервав томительную паузу, она подняла на нее свой взгляд. В зеленых глазах читались непонятная грусть... и даже какая-то обреченность.

- Я знаю, - сказала госпожа Фэйрфакс своей крепостной, - ты единственная, кто достоин этого из... ныне живущих. Но... зачем это тебе?

- Чтобы знать твои мысли и быть готовой тебя утешить, - откликнулась ее раба. – Чтобы знать, что именно доставляет тебе удовольствие, а что причиняет боль.

- Ты хочешь иметь средство сделать так, чтобы я страдала?

Сейчас зеленые глаза выражали какое-то странное недоверие, ранее Полине совершенно неизвестное. Тем не менее, девушка продолжила свои объяснения. Спокойным тоном, даже... невероятно спокойным... учитывая обстоятельства этого их... разговора.

Просто... зеленые глаза сейчас глядели как бы сквозь нее. И от госпожи-американки исходил странный запах... Ну, ощущение, сродни запаху, только на ином, куда более глубоком и скрытом уровне.

Этот запах... Запах тайного страдания. Спрятанного где-то там... у не внутри.

- Я хочу быть в курсе всего того, чего я должна избегать, - ответствовала Полина. - Чтобы ты не испытывала боли... такой как сейчас.

И потянулась к ней.

Не руками, и даже не всем своим телом сразу. А... изнутри самоё себя.


*Эпитет сей можно весьма вольно перевести как «Моя великая Шеф-повариха!» Ну... или же как-то близко к этому

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

А вот еще один подарок новогодний)! Ох, как интересно будет после застолий окунуться в чтение)! Тогда и отпишусь). Спасибочки большущее!

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра

21.

Было больно. Внутреннее пространство той, кого в этом мире обозначают именем Элеонора Фэйрфакс, пылало... Нет, не огнем. Вернее, не простым огнем. Скорее уж адским пламенем.

Говорят, в Аду горит-пылает огонь особого рода. Не такой, как тот, что традиционно служит нам в очагах (вернее, это мы считаем, что он нам служит!) или же тот, что яростно бушует на пожарах... В общем, совсем не такой, как огнь, привычный нам на земли. Обычный, земной огонь сжигает то, что ему подвластно, уничтожая все живое и... тем самым избавляя это самое живое от дальнейших страданий. В чем-то его можно назвать даже... милосердным. В том смысле, что в его пламени сгорает тот самый страдалец, адресат такого... пламенного воздействия, получая условный шанс обрести-получить иное пристанище своей измученной душе... или же просто обрести покой, как некую блаженную паузу между двумя фазами последовательного бытия в мирах Универсума.

Адское пламя... это вовсе иное дело! Оно мучает свою жертву в точности так, как если бы это был обычный огонь... и даже страшнее. Однако пламя это отнюдь не сжигает того, кто стал то ли объектом его особого садистического внимания, то ли попросту пищей для его ярких всполохов. Такое пламя мучает свою жертву, но оставляет ее в живых, как бы даже и не давая реального и значимого шанса к быстрому избавлению. Ибо Смерть, по негласному распределению ролей в актах сопровождения постороннего бытия, не посещает самое дно нижних миров, предоставляя грешным душам самим избыть свою темную суть, выгореть дотла, до состояния tabula rasa*, и после этого самим... float up... то есть... flotieren... в смысле, флотировать из диких бездн ужаса и боли к Высшим мирам... Да-да, самостоятельно, минуя ее милосердное посредничество.

Странная мысль... Как будто для тебя нормально такое... еретическое рассуждение о сортах и свойствах адского пламени, а также о возможности для душ, очистившихся им... как это там... «флотировать»... то есть, всплыть, оказавшись в иных, куда более светлых мирах. Всплыть, так сказать, «без команды», не дожидаясь каких-то там «труб Судного дня», пресловутых «Всадников Апокалипсиса» и прочих театральных эффектов, так живо расписанных Иоанном Богословом. Ведь это же...

Бред-бред... Достойный какого-то умалишенного... Отчего же все это ей, Полине Савельевой, бывшей крепостной графа Прилуцкого, ныне добровольной рабыне миссис Элеоноры Фэйрфакс, подданной американского... нет, не царя-короля, нет у них там уже никаких королей... президента, да...

Отчего такие странные мысли кажутся ей вовсе даже не безумными, а скорее самоочевидными, почти что обыденными в своей запредельной реальности?

Откуда у нее такое... спокойное принятие безумия рассуждений об этом потустороннем инобытии?

Ха!

А почему же ее, Полину Савельеву, так уж сильно заботит этот самый набор мыслей, звучащий у нее в голове... или же вовсе не там?!

Ну... Коль скоро она сама сейчас присутствует во внутреннем пространстве своей госпожи-американки? Вернее, той, кто значится ее госпожой там, в проявленном мире?

Она, Полина Савельева... просто пришла. Пришла спасать, примчалась, как на пожар...

А, собственно, почему «как»? Ежели этот самый пожар здесь... повсюду?

Горячо... Вот сейчас ты почувствовала весь жар этого Ада, личного Ада госпожи Элеоноры Фэйрфакс. И ты откуда-то знаешь, что кроме тебя больше никто – никто на всем Белом свете! – не может справиться с этой бедой. Ибо она, эта самая беда, она там... Вернее, здесь, внутри.

Здесь, в том смысле, что именно ты находишься в этом же самом пространстве, hic et nunc**. И тебе тут весьма и весьма... неуютно.

Да, в этот раз пространство внутреннего мира твоей... подруги... или же хозяйки... Да не суть как важно, и уж точно не сейчас! Вся иерархия ролей-на-публику осталась именно там, вовне. А здесь...

Увы, именно ты здесь хозяйка положения... До тех пор, пока та, кому принадлежит это субъективное пространство внутреннего бытия, не придет в чувство и не избавится от этого безумного желания уничтожить... себя, желания спалить свою личность, полностью и напрочь. Чтобы избавиться от внезапно нахлынувшего на нее чувства одиночества и отчаяния.

Слава Тебе, Господи, сейчас она обезумела от боли и... не думает ни о чем конкретном. То есть, не поддерживает это пламя своими отчаянными мыслями. Теми самыми мыслями, которые привлекли этот странный... огонь.

На самом деле, адское пламя не только жжет, но и калечит... нет, вовсе не тело. Оно, скорее, выжигает часть души, делая ее... как бы чистой. Tabula rasa, как говорили древние латиняне. В этом смысле, Ад действительно очищает... уничтожая часть сути той самой души, которая оказалась в Нижних мирах. Делая ее, эту самую душу, калекой. И кто знает, сколько времени будет необходимо этой обожженной, истерзанной душе, потерявшей память о прошлых своих жизнях, сколько циклов-перевоплощений ей потребуется для того, чтобы она восстановила утраченное?

Кто знает?

Кто? Ну, хотя бы ты... Так, к примеру.

Бред... Как? Ну, как ты могла оказаться там... в средоточии Темных миров, среди тамошних демонических сущностей и всей низменной жути истинного Инферно?

Неужели в ходе твоих бесчисленных воплощений был и такой жуткий опыт?

Бред... Бред... Бред...

Впрочем, все эти странные мысли именно сейчас, вот сию минуту, никакого значения не имеют. От слова «совсем». Важен только тот факт, что ты – именно и только ты! – находишься здесь, в этом неописуемом месте, внутри субъективного духовного пространства той, кто числится хозяйкой одной крепостной девушки...

Смешно, да?

Уж как смешно-то... Особенно, ежели не обращать внимания на «горящую» атмосфЭру места твоего нахождения, здесь и сейчас.

А вот это не так-то... просто и однозначно. Хотя бы потому, что адское пламя это... действительно горячо.

Однако ты, почему-то, его не боишься. Горячо, да. Но... терпимо. Главное, ты откуда-то точно знаешь, что оно никак не может тебе повредить. Именно тебе.

Откуда у тебя это знание о твоей защищенности от обычных... э-э-э... инфернальных эффектов – не суть как важно. Имеет значение только факт этого самого знания – совершенно точного и сугубо конкретного.

И совершенно функционального. Ведь именно оно, это самое знание позволяет сейчас тебе игнорировать все те... неприятные ощущения – те, которые заставили бы любое другое живое существо лихорадочно соображать на предмет того, как бы это так побыстрее убраться отсюда, подобру-да-поздорову...

Да... любой из живущих наяву персонажей условно человекообразного вида сбежал бы отсюда, незамедлительно и без оглядки.

Любой, но только не ты.

Ты знаешь о том, что обязана вмешаться и помочь той, кто вызвала этот самый пожар внутри самоё себя. Вернее, будет правильно сказать, что ты единственное в этом мире существо, способное помочь в преодолении проблем такого рода.

Надо же, как совпало...

Сейчас ты делаешь шаг вперед и оказываешься рядом-и-вплотную со стеной пламени, которая, надо признать, весьма и весьма эффектно переливается всеми оттенками синего и фиолетового цветов. И ты поднимаешь руку в древнем приветственном жесте, том жесте, который был исполнен... много-много тысяч лет тому назад. И был исполнен не вполне человеком...

Ну... просто, учтивость никогда не повредит. В конце-то концов, твой нынешний оппонент много древнее любого из тех, кто происходит из рода человеческого.

- Я пришла, - заявляешь ты. – И я вижу тебя.

«Взаимно!» - слышится в ответ странный шипящий... шелестящий... даже не голос. Просто, кажется, будто гул... шелест... или какой-то другой неясный шум выстраивается в ясно слышимые ритмические последовательности, которые сами собою складываются в некое подобие слов.

- Тебя призвали, и ты пришел.

Ты просто констатируешь факт. И в ответ на это твое утверждение, в шелесте адского пламени тебе слышится короткий смешок. Это знак согласия с тем, что только что тобою было высказано.

- Тебя призвали по ошибке, - уточняешь ты свою позицию. – Та, кто это сделала... была не в себе. И она была не властна над словами своими и мыслями. Она ошиблась. Тебе придется уйти.

«Кто ты такая? - возмущенные слова твоего оппонента звучат уже вполне отчетливо. – И по какому праву вмешиваешься в ее дела?»

Зловещие фиолетовые искры – целым снопом! – ярко брызнули, едва не задев тебя, обозначив тем самым грозную мощь твоего противника. Однако ты даже не шелохнулась. И, сделав многозначительную паузу, погрозила пальцем этому мистическому существу... или явлению.

- Тебе придется уйти, - ты повторила эту фразу, выделив слово, обозначающее необходимость. И даже кивнула головой, подтверждая это свое... волеизъявление.

«Это не твое пространство! - заявляет твой соперник, почти бесформенный, но крайне агрессивный. – Ты здесь никто! Та, кто призвала меня, тебя сюда не приглашала!»

- Ошибаешься! – отвечаешь ты и даже позволяешь себе улыбку. Такую... снисходительную. – Я создавала часть реальности ее внутреннего мира. Она меня пригласила раньше. И я...

Ты снова сделала паузу и обозначила в мыслях своих воспоминание... о странных ваших играх в том самом доме, владелицей которого объявлена именно ты. Того дома, который в реальности еще не достроен. Впрочем, там – в смысле, здесь - во внутреннем пространстве той, кто затеяла то самое… э-э-э… «созидание недвижимости во граде, во Москве» Да, так вот, именно там-здесь здание сие, как говорится, имеет место быть окончено строительством и даже используется в… известных тебе целях

И ты... делаешь невозможное. Небрежным жестом проявляешь этот самый дом у себя за спиной. Для наглядности.

«Нет! - звучит бешеный шелест возмущенного адского пламени. – Ты не можешь! Кто дал тебе право управлять ее миром?!»

- Я сама взяла себе это право! – заявляешь ты. И объясняешь все просто и недвусмысленно:
- Потому что я люблю ее!

«Ты... не можешь! - шелест пламени становится все громче. – По меркам того мира, где ты сейчас живешь, ты просто ничтожная рабыня! Ты никто для нее! Это пространство...»

Твой собеседник, так и не завершив своей фразы, позволяет себе презрительную усмешку.

Зря.

Просто... по тону его выражения - по тому, как потускнели фиолетовые сполохи в ярко синем его свечении! - ты понимаешь главное: сейчас твой оппонент вовсе не уверен в собственной своей правоте. Он явно колеблется. Значит, нужно его дожимать. Вернее, выжимать его из этого пространства. Просто потому, что... место это принадлежит вам двоим – двоим-на-паях с нею, с той самой зеленоглазой Колдуньей. Вам… и только вам.

И ты делаешь шаг, надвигаешься на этого страшного, весьма и весьма мистического противника. Не обращая никакого внимания на то, как усиливается жар, предупреждая горячей волной об опасности. Однако, ты знаешь, что тебе нечего здесь бояться. Ежели твой соперник до сих пор не сумел, не смог причинить тебе ни малейшего вреда, значит теперь, когда ты полностью уверена в своих силах, он этого сделать и подавно не сможет.

И ты поднимаешь руку в жесте, обозначающем отрицание.

- Уходи! – говоришь ты. - Она приглашала меня в это свое пространство и позволила творить ее реальность. Творить ее здесь, вместе с нею. Теперь я такая же совладелица всех ее самых сокровенных тайн. Она пустила меня сюда по доброй воле, своим решением, находясь в здравом уме и твердой памяти. А тебя она призвала в минуту отчаяния. И сейчас она не владеет собой, а значит... Я здесь главная! И нынче-теперь… я распоряжаюсь здесь! И за себя, и за нее!

«Ты всего лишь жалкая раба, купленная ею по случаю, на распродаже! – заявляет твой оппонент. – Ты не можешь владеть ничем из того, что принадлежит твоей госпоже! Ты здесь никто!»

- Ошибаешься! – восклицаешь ты с улыбкой на устах. Ибо только что поймала своего противника на лжи, явной и преднамеренной. А лгать в таком месте и при таких обстоятельствах категорически воспрещается Истинными Законами Тайного Бытия - теми Законами, суть и содержание которых являются неотъемлемой честью твоей истинной натуры.

Да, ты нащупала слабое место своего оппонента. И ты наносишь решающий удар.

- Наша встреча была решена древними и могущественными силами, - цитата из речи той, в чьем мире происходит все это вербальное противоборство, показалась тебе вполне уместной. – Их сила... Куда мощнее, чем ты можешь себе представить!

«И что с того? - раздраженно шелестит твой оппонент. – Ты сама по себе никто, игрушка в их руках, которой они балуются, услаждая свои пресыщенные чувства, устраивая себе развлечения, созерцая все эти ваши... ужимки и прыжки! Ох...»

Произнеся тираду сию шелестом весьма и весьма презрительной тональности, твой противник явно испугался – то ли тем, что едва не разгласил обрывок какой-то тайны – чужой, древней и... страшной для него, то ли тем, что изволил себе явную и откровенную непочтительность к... весьма серьезным и значимым явлениям Мироздания.

Да, он... и впрямь, побаивается тех, кого только что упомянул, случайно и вскользь. И явно... лжет насчет столь мизерабельных*** целей, которые они, эти самые древние и значимые силы, ставят перед собою по ходу этой своей... игры.

Кстати, почему «своей»? Разве ты всего лишь простая пешка в этой самой... мистической партии?

Не факт, ой, не факт, что в этом раскладе ты обычная марионетка. Возможно... да нет, наверняка, твой соперник, сейчас пытающийся овладеть этим пространством, а через него и душой его законной владелицы-автора – властвующей здесь просто по факту его создания! – так вот, он прекрасно осведомлен об истинном твоем значении и роли в этих мистических, мистериальных делах.

Иначе, к чему бы все эти... странные разговоры?

И ты, в принципе, способна выдавить из него такое... признание, вот прямо сейчас, но...

Однако не разумнее ли просто сыграть на этом его страхе и... спасти ту, ради которой ты сейчас сюда вошла сюда-и-сейчас, на ее личную территорию, сугубо тайную, знание о которой было доверено только тебе одной.

Да, самое важное сейчас, это спасти ее от последствий столь необдуманного стремления... исчезнуть, уйти из телесного мира. Ведь в этом ее желании ухода, внезапном и безумном, есть и малая толика твоей вины...

Так что...

- Ты лжешь. И знаешь об этом. И боишься, что я сейчас... применю к тебе те самые силы, которые, как ты изящно выразился, сейчас играют мною! - заявила ты. И усмехнувшись, поинтересовалась у своего оппонента:
- Как ты думаешь, хватит этих сил на то, чтобы ты не просто убрался отсюда, а... исчез? Или же утратил свои возможности, как говорится, всерьез и надолго, если уж не навсегда?

«Ты... не посмеешь! - шелест условного голоса одного из жутчайших явлений Мироздания, звучит весьма и весьма неуверенно. – И ты... не можешь... не вправе распоряжаться здесь! Здесь все... не твое!»

- Проверим? – с улыбкой произносишь ты, и дрожь, пробежавшая по стене сине-фиолетового пламени, подтверждает полную обоснованность твоих утверждений. А ты добавляешь-добиваешь своего противника, обозначая неоспоримое превосходство над ним в этом словесном поединке.

- Что же касается моих прав быть здесь и сейчас, и властвовать, то позволь уж напомнить тебе тот факт, что всем и каждому в проявленном мире я была отрекомендована не рабой, а компаньонкой. Помощницей по особым вопросам. И то, что меня допустили сюда прежде, означает мое право стоять-и-находиться здесь, перед тобою. И действовать здесь на правах совладелицы. Та, кто числится моей госпожой в проявленном мире, распорядилась тем, что принадлежало не ей одной, а нам обеим вместе. А я не давала согласия на твое присутствие. Поэтому я предлагаю тебе уйти. Добровольно. По-хорошему.

Стена адского пламени вздрагивает, колеблется волной - фиолетовой по синему... Оказывается, это красиво... По-своему, конечно.

И все-таки... как именно следует толковать этот случайный жест-движение твоего оппонента, тебе совершенно неясно. Приходится усилить нажим. В буквальном смысле.

И ты делаешь шаг. Еще один шаг в направлении огненной стены.

Кажется, что жар, нестерпимый жар, исходящий от твоего мистического противника, сейчас оплавит твое лицо, обезобразив его на веки вечныя. Но ты знаешь, что все это не более чем иллюзия, неприятная, но вполне безобидная.

Для тебя.

И ты обозначаешь на лице своем снисходительную улыбку.

- Брось свои штуки! – говоришь ты ему. – Оставь нас в покое и убирайся. Ты здесь лишний. Я люблю ее, и именем любви моей заявляю... ПШЁЛ ВОН!

Ты даже топнула ногой, позволив себе резкий смешок одновременно с этим своим жестом. Тем самым вызвав очередную волну, поколебавшую эту самую стену огня, пышущую жаром. Твой мистический оппонент дрогнул и отступил назад.

- Уходи! – приказываешь ты, подкрепляя это слово коротким отрицающим жестом-движением правой руки. – Возвращайся обратно. Я люблю ее. И сейчас обращаюсь к тебе от имени нас обеих.

«По какому праву?» - шорох голоса, исходящего из недр этого адского пламени звучит раздраженно, однако ты чувствуешь, что твой противник уже почти сдался. Нужно только окончательно подтолкнуть его к правильному... вернее, единственно верному решению.

- По праву любви, - отвечаешь ты. И отсутствие улыбки на лице твоем обозначает серьезность всех твоих слов и намерений:
- По праву любви, я повелеваю тебе: уходи!

«Уступаю!» - голос-шорох твоего невероятного, немыслимого собеседника звучит в этот раз... насмешливо и язвительно. А фиолетовая волна широкой лентой-вспышкой пробегает по ярко синему пламенному фону стены, что стоит перед тобою. Отмечая этаким эффектным акцентом финал его... присутствия.

А еще...

Он добавляет со странной иронией в своем... шелестящем голосе. Добавляет нечто... унижающее тебя. Некие слова... призванные разменять «в ноль» твою самооценку. И если уж не убить... то хотя бы уничтожить тебя как личность.

«Так уж и быть! – заявляет он. – Оставайся со своей... госпожой. Твой выбор. Тебе страдать!»

И как только голос-шорох произнес эти самые слова, стена адского огня внезапно изменила свой цвет. Синий тон, как основной, сменился фиолетовым, прежде фрагментарным, обозначавшим особо... жаркие эксцессы-проявления адского пламени. И цвет этот оказался ярким... слишком ярким и очень неприятным на вид и... «на ожог» тоже.

Боль от жара, исходящего из самой адской сути противостоящего тебе явления, стала теперь воистину невыносимой. В любых других обстоятельствах ты сейчас заорала бы в голос. И, быть может, даже запросила бы пощады...

Но...

Нет. Не здесь и не сейчас.

Боль... она чувствовалась-ощущалась всей твоей кожей… или же каким-то ее подобием. Она охватывала тебя всю, полностью и без остатка. Она пожирала тебя - будучи извне и, в то же самое время, готовая накинуться на внутреннюю часть твоей телесной оболочки... через какое-то время, ежели ты покажешь слабину...

Эта боль... она вызвала там, внутри тебя, приступ ярости. И ты перешла в атаку. Снова-сызнова топнула ногой. И на последней фазе этого самого жеста отрицания, исполненного тобою, резким движением бросила в своего оппонента... нечто изнутри самоё себя, некую бурлящую субстанцию, состоящую из крайних фракций того, возогнанного и переполнившего тебя «сущностного» вещества – то есть, вещества весьма условного! Да, это была смесь крайних фракций этой «внутренней возгонки», летучих и взрывоопасных. И неудивительно, что это самое «нечто» оказалось изумрудно-зеленого цвета.

При соприкосновении с нею, ярко-фиолетовое пламя попыталось ее, эту странную субстанцию, уничтожить. Испепелить, раскаляясь буквально добела... вернее, обретая цвет самых горячих звезд, такой... белый... с легкой примесью аметистового оттенка – и, наверняка, той же температурной градации. И все же... сила Адова не одолела ее. Напротив, зеленая субстанция вбирала в себя белую часть оттенка спектра своего-твоего противника. Становилась... пятном-клубком безумно яркого, слепящего оттенка светло-зеленого цвета, как некий берилл, раскаленный изнутри себя.

По сотрясениям напряженного пространства, ты чувствовала бессилие явления, противостоящего тебе, хоть чем-то повредить этому твоему... неведомому оружию. Тому, которое явно, причиняло ему... ну, как минимум, определенное неудобство. Не вполне совместимое с желанием находиться здесь и сейчас.

- Уходя – уходи! – крикнула ты ему, имея в голосе и всем существе своем некую «ярость благородную». И, топнув ногой еще раз, ты обозначила голосом своим безусловную команду:
- Вон!!!

Две вспышки... Почти совпавшие, во времени и пространстве. И все же... разнесенные, во всяком случае, в темпоральном измерении бытия.

Они ослепили бы тебя, если бы ты... позабыла закрыть свои глаза. Однако ты успела это сделать. И теперь почувствовала всей своей обожженной кожей, как бело-фиолетовое пекло – весьма подходящее слово! – и берилловый щит рванулись, столкнулись, ударили друг в друга. Стена странной – вернее, невероятной! – прохлады отделила от тебя твоего оппонента и этой своей защитой явно поспособствовала его удалению в привычное ему инобытие Нижних миров. Миг – невыносимый в своей субъективной длительности! – и все уже закончилось. Шум-шелест-голос твоего ослепительного противника успел только выдохнуть нечто вроде: «Х-х-х... А-а-а... О-о-о...». И тут же эти звуки сменила звонкая тишина.

Да, ты услышала именно звон. Звон в ушах, от перенесенного потрясения схватки и... звон своего обожженного тела.

Да... Отходящая боль от ожога. Звенящая такая... вибрирующая и выдающая куда-то внутрь колебания... похожие на неясный, почти неслышный, но, тем не менее, вполне ощутимый звук.

Тело... оно сейчас звучит как единая струна, звучит внутри, все громче и громче... Просто потому, что сейчас все тело твое, пребывающее здесь, в ментальном пространстве безумной мечтательницы, оно все суть один большой ожог.

После ухода твоего мистического оппонента, пространство вокруг показалось тебе... пустым и почти что бесполезным. Прежде всего, в том смысле, что вся эта пустота, опаленная, выжженная адским пламенем, ничем сейчас не могла тебе помочь.

Сейчас... у тебя уже не было сил придумать себе что-нибудь особое... лечебное. И только одна мысль мелькнула у тебя, одна-единственная, хотя и разбитая на три шага. На три шага падения внутрь этого пространства:
«Упасть...
............Сейчас...
........................В воду...»

Ты даже увидела ее. И почти что почувствовала эту самую воду. Прохладную... Целебную... Зеленого цвета, как ее глаза...

А дальше...

Падение – несколько тягостных, протяженных мгновений невесомости, полета, направленного все вниз и вниз... Навстречу зеленой поверхности той самой водной глади...

Надо бы испугаться, сгруппировать свое тело, опасаясь удара о воду. Но сил остается ровно на еще одну мысль, на этот раз устало-спокойную:
«Все обойдется... наверное...»

Вода приняла тебя неожиданно мягко. Во всяком случае, никакого удара не было. Казалось, что зеленая вода как-то сместилась... вернее, расступилась... Наверное, здесь правильнее сказать, уступила твоему желанию оказаться в ней... без проблем, вызванных ударной природой твоего... погружения. И эта вода, она просто уступила движению твоего тела, аккуратно промялась под тобою эдаким углублением, почти что упреждая тебя и тормозя твое движение плавно и осторожно, чтобы не повредить...

А после вода сомкнулась сверху – тихо, без всплеска, оставив тебя в толще марева изумрудного цвета. Заполнив не только пространство возле тебя – заполнив вообще, все вокруг... И эта зелень... была благословенно прохладной, исцеляющей вся недуги...





*Буквально «чистой доски», в смысле, чистой, готовой к наполнению любым содержанием. Как «светлым», так и... «темным».

**Здесь и сейчас – пер. с лат.

*** От слова misérable (фр.) – ничтожный, жалкий, убогий. То есть, целей ничтожных, жалких, убогих... в общем... нехороших

_________________
"Но автор уже изнасиловали все правила..."

(C) Кассандра