Клуб "Преступление и наказание"

[Just]Глава одиннадцатая. Роды.

Явное свидетельство бытия Божия, полученное мной в то памятное утро, казалось бы, должно было снять с души страшную тяжесть последних девяти лет. Но не тут-то было. Невольно закрадывалось подозрение, что это только начало. Я уже не был восторженным дурачком, верящим, что одним верным ходом можно обеспечить себе победу в игре. Особенно когда твой противник так любит проверять тебя на прочность и так нуждается в постоянных доказательствах твоей любви. Я готов был простить ниспосланные испытания, но не любопытство испытателя. И если бы речь шла обо мне одном...
Беременность протекала легко. Так говорили моя мать, сестры и соседки. Я же мучился угрызениями совести, но старался успокоиться вечными мужскими рассуждениями, что "так положено". Было немыслимо вести разговоры с бледной измученной женщиной с помутневшими глазами, полулежащей на подушках. Единственное, чем можно было помочь ей - это оставить в покое.
Потом стало полегче, она поднялась на ноги, ожила и принялась шить и вязать. Позволяла мне коснуться щекой таинственной, пугающей выпуклости, обозначившейся под ее недавно просторным платьем. Откуда это взялось, и к добру ли, и при чем тут я... - вот единственные мысли, посещавшие в такие моменты. Я старался прятать глаза, но моя жена давно уже видела меня насквозь и лишь покровительственно усмехалась. Я свое дело сделал, дальше она отправлялась одна по длинной дороге, предназначенной каждой женщине. Нелегко признаться, но я всякий раз облегченно вздыхал, оставляя ее дома и отправляясь в училище, где теперь преподавал сам, или к кому-нибудь из приятелей, скупой неторопливой беседой скрашивающих мое ожидание. Думаю, с моим уходом остающиеся в своем царстве жена, мать и служанки облегченно вздыхали тоже.
Наконец она почти перестала вставать, превратившись в придаток к огромному живому шару, который уже вовсю шевелился и вообще вел себя совершенно самостоятельно. Движения детской ножки были видны настолько отчетливо, что наводили оторопь. Дина только смеялась, бесстрашно поглаживая место, где только что прокатилась очередная волна, и разговаривала с "маленьким", как будто он уже был в этом мире. Я определенно чувствовал себя лишним.
А потом среди ночи меня разбудил вопль.
Когда начались схватки, Дина умудрилась подняться и деликатно растолкать свекровь, не потревожив мой сон. Когда я все-таки проснулся, дом уже оживал, приводимый в состояние полной готовности, как спускаемый со стапелей корабль. Все было, разумеется, давно предусмотрено, только я, несмотря на свои старания, оказался решительно не подготовлен. Несколько бесконечных часов прошло без всяких изменений. Когда крики из-за двери и мельтешение перед глазами растрепанных полуодетых женщин достигли апогея, я сел в углу, заткнул уши и попытался забыться. Мне было все равно, где, лишь бы переждать бурю, конца которой все не было видно. Я малодушно покинул ее тогда, и этого не загладят никакая любовь и забота, проявленные впоследствии.
Я не имею сил рассказывать о последнем часе, домыслите все за меня. Я не знал, кого ненавидеть больше: себя, положившего начало этому чудовищному действу, столь привычному в нашем жестоком мире, или Того, кто назначил жуткое испытание, не спросив женщину, сможет ли она пройти его не сломавшись.
Я встретил прохладный рассвет опустошенным и равнодушным. Еще сам не признаваясь себе, я уже был отступником. И то, что случилось со мной полугодом позже, было лишь немного запоздалым следствием той привычно душной и влажной иерусалимской ночи, когда я стал отцом.


Глава двенадцатая. Невольничий корабль.

- Геро-ой! А герой! Ты где?
Я не ответил. Если я так уж позарез понадобился Джеку, пусть поищет...
Но сидеть вот так скорчившись между бочками с солониной было неудобно, и первый же шорох меня выдал. Джек неторопливо подошел, созерцая мой затылок, так как обернуться я и не подумал. Наступила тишина, нарушаемая только толчками волн о борта снаружи. Здесь, в трюме, они звучали куда глуше, чем на верхней палубе. И тут Джек снова заговорил:
- Ну вот что, сынок, у меня мало времени. Так что будь добр, повернись ко мне лицом.
Что-то в его голосе заставило меня подчиниться. Несколько секунд мы любовались друг на друга, потом он небрежно опустился на бочонок рядом со мной и продолжил как ни в чем не бывало:
- Ну что, обидно небось, а?
- Иди ты к черту, Джек, - огрызнулся я, в ужасе чувствуя закипающие на глазах слезы, - неужели тебе было так трудно? Ты здесь царь и бог, тебя все слушаются, только кивни! А у этого несчастного, что бы он там ни натворил, была только одна жизнь!
...Мы как будто снова стояли там, на палубе "Эль Амистад", удивленно созерцая толпу высоких, черных как смоль, голых и изможденных людей, закованных в ручные и ножные кандалы, а в середине ее, у штурвала - грязного и оборванного белого мужчину с полубезумным взглядом.
Невольничий корабль, испанец, перевозящий живой товар из Черной Африки. Пленные глядели недобро, но напасть не пытались. Во всяком случае, пока.
На лицо Джека было страшно смотреть. С перекошенным ртом он шагнул к рулевому, да так уверенно, что черные великаны мигом расступились, очистив ему дорогу.
- Кто такой? - рявкнул наш капитан, хватая мужчину за грудки.
- Луис Эрнандес, я помощник штурмана, - испуганно пролепетал тот, и сильно затряслись лежащие на рукоятках руки, - ведь вы поможете мне, сеньор? Я двое суток на ногах, ничего не ел, они не дают мне отойти от штурвала...
- Где остальная команда?
- Они всех убили и сбросили за борт, сеньор... Даже священника... Даже юнгу.
- А тебе за что такая честь?
- Они понятия не имеют, как управлять кораблем... Хотят, чтобы я отвез их назад, на родину... Сеньор, спасите меня, умоляю...
Джек очень недобро усмехнулся. Склонил голову набок, с любопытством заглядывая в лицо рулевому и наблюдая, как гаснет в его глазах надежда и в ужасе приоткрывается рот.
- Я пять лет был рабом на хлопковых плантациях на Ямайке, приятель... Смекаешь?
Тут из толпы негров выделился один, пониже других ростом, но явно главный. Он что-то гортанно выкрикнул, обращаясь к Джеку, и ткнул пальцем в Эрнандеса.
- Переводи! - велел Джек. - И гляди мне в глаза, сволочь! Я почувствую, если ты соврешь!
Вот что мы узнали. Двумя неделями раньше "Эль Амистад" принял на борт три сотни пленников, частью захваченных в разоренных селениях, частью выкупленных у местных царьков за пару мушкетов, стеклянные бусы и несколько ящиков рома. Разумеется, первыми перемерли дети - их было немного. Полдюжины женщин и двух подростков, заболевших на пятый день, выбросили за борт еще живыми, не удосужившись отцепить друг от друга... ( Тут у капитана сильно задергалось левое веко, он замахнулся на рулевого, но сдержался, очевидно сообразив, что со сломанной челюстью тот не сможет переводить дальше. ) Наконец два дня назад Сен Ке - тут он ткнул себя пальцем в грудь - удалось вырвать из переборки гвоздь, которым крепились его кандалы...
- Довольно, - отрезал Джек, взглядом затыкая Эрнендесу рот, - на рею его! Гиббс!
- Нет, - закричал Эрнандес, падая на палубу и обнимая сапоги Джека, - нет, умоляю вас! Я ни в чем не виновен! Клянусь, я ни одного из них не тронул и пальцем! Я ходил за ними, когда они заболели, носил воду, кормил! Я не хотел, чтобы их убивали, но кто бы стал меня слушать!
- А ведь ты не врешь, - прищурился Джек, - и будь я просто случайным прохожим, я бы еще подумал... Но твоя беда в том, что ты обратился не по адресу. Я слишком многих друзей похоронил в том аду, куда ты вез этих людей, слишком много унижений вытерпел и слишком много рубцов от кнута заработал. Бог тебя простит, к нему и взывай, если хочешь. Адьос!
И, высвободив сапоги из его рук, Джек крупными шагами двинулся в сторону капитанской каюты. Но был вынужден остановиться.
Я встал у него на дороге.
- Это еще что за явление? - из последних сил сдерживаясь, спросил Джек и попытался отодвинуть меня в сторону. Не знаю, каким образом, но мне удалось устоять. Ростом и сложением капитан не превосходил меня, но был гораздо сильнее. Я уперся ногами в палубу.
- Джек, пожалуйста... не трогай его.
- Ты спятил, парень? Будешь еще мне указывать?
- Джек, я прошу тебя. Он этого не заслужил.
- А ты видел, как скованных вместе женщин и детей сбрасывают за борт? Как людей забивают насмерть на хлопковом поле? Они это заслужили?! Отвечай! Если скажешь, что да, я отпущу его! - крикнул Джек, сгребая в кулак ворот моей рубашки.
Он в бешенстве уставился мне прямо в глаза, и я потупился.
- Нет, Джек, - ответил я тихо, - они этого не заслужили.
- То-то же! А теперь проваливай, пока я тебя не велел поставить рядом с ним!
Я снова шагнул вбок, загораживая ему дорогу.
- Джек, прояви милосердие. Я не верю, что ты казнишь этого несчастного за чужие преступления. Ты не настолько жесток.
- Нет, тебе определенно надоело жить! Я именно настолько жесток, и даже больше, чем ты можешь себе представить! Ты взрослый мужчина, а несешь ересь, достойную ребенка! В какой теплице тебя вырастили, Айзик?
- Джек, ты прав, я действительно не знаю жизни. Но я прошу - не делай этого!
- Довольно, черт возьми! Гиббс! Убери его!
- Нет! - я схватил его за рукав камзола, понимая, что еще секунда и меня оттащат, - Джек, если ты это сделаешь, Я НИКОГДА ТЕБЕ НЕ ПРОЩУ!
Повисла убедительная пауза. Команда застыла, дружно приоткрыв рты, и каждый в отдельности, должно быть, спрашивал себя, не снится ли ему все это. Невольники недоуменно переглядывались, но стояли тихо.
Гиббс застыл в шаге от меня, явно стараясь не встречаться взглядом с Джеком и по возможности не дышать.
- Кто ты такой, чтобы меня это заботило? - спросил наконец Джек.
- Ты спас мне жизнь, - брякнул я первое, что подвернулось, - я думал, ты мне друг.
Кто-то в первом ряду неуверенно хихикнул. Потом другой. Через несколько секунд грохотали уже все, включая чернокожих, поддавшихся общему веселью. Разрядка пришлась напряженной толпе как нельзя более кстати. Не смеялись только двое - я и Эрнандес.
Нет. Трое. Подняв глаза на Джека, я увидел, что он тоже не смеется.
- В трюм его, - бросил он, отшвыривая мою руку, развернулся и ушел к себе.
Теперь мы молча сидели среди бочек и мешков, прислушиваясь к шлепкам волн о просмоленные доски. От напряжения у меня заболела спина, но сменить позу я не решался.
- Айзик, ты слышал такое слово - прецедент? - заговорил вдруг Джек.
- Да.
- Ты понимаешь, что, отмени я свой приказ на глазах у людей, команда станет вить из меня веревки? Одного бунта мне хватит на всю жизнь...
- А у тебя уже...
- Ладно, это было очень давно, я с тех пор резко поумнел.... Знаешь, в чем твоя беда, парень? Тебе кажется, что такое слабое создание, как ты, может всего добиться, растрогав своей отвагой окружающих. А тебе не приходит в голову, что будь на моем месте другой, он и правда велел бы тебя вздернуть? За подстрекательство к бунту. И никто на всем флоте его бы не осудил.
- Примерно то же самое мне говорил мой отец...
- Значит, тебе повезло с отцом, а ему не повезло с сыном, - хмыкнул Джек. - Как ты не понимаешь, что эти несчастные заслуживают гораздо большей жалости, чем твой проклятый Эрнандес? Ты представляешь, каково им пришлось?
- Рабами были мы в земле Египетской, Джек, - ответил я.
- Вот именно... Ладно, черт с тобой, вставай. Считай, что получил амнистию. Сейчас будет ужин.
Я было встал, но покачал головой.
- Прости, Джек, я не хочу наверх. Я никогда еще не видел повешенного, и кусок, боюсь, не полезет мне в горло...
- Какого повешенного? - изумился Джек.
У меня потемнело в глазах.
- Но ты же говорил... - пролепетал я, опускаясь на бочку, чтобы не упасть.
- На что мне его вешать, скажи на милость? Кто-то же должен указать кораблю обратный курс? Одного его мы с ними, конечно, не отпустим, отрядим дюжину ребят, чтоб приглядели за порядком и потом привели судно на Каймановы острова. "Эль Амистад" - моя законная добыча. Смекаешь?
- Джек, чтоб тебе пусто было! Почему ты не сказал мне сразу?!
- В другой раз будешь знать, как хватать своего капитана за что попало... Кстати, ребята сегодня поймали двух черепах. Ты когда-нибудь слышал о черепаховом супе?


Глава тринадцатая. Ни эллина, ни иудея.

Из всех известных мне людей лучше всего владеет своим лицом Деметриос. Сколько раз я ему завидовал по этому поводу. Но стоило мне только увидеть его сегодня, и даже я понял : произошло что-то из ряда вон выходящее.
Он чуть улыбался. Больше глазами, и все-таки этого нельзя было не заметить.
В мою камеру вошел и протянул мне миску и кружку как будто совсем другой человек.
- Демо, - очень осторожно спросил я, - ну что?
- Тихо! - шепнул он и притворно замахнулся, - не сглазь!
Как почти все греки, Деметриос был очень суеверен.
Я отодвинулся от греха подальше и молча взялся за еду.
... К тому времени я уже порядком обжился тут, побывал на кухне, в канцелярии и мастерских, куда он брал меня изредка, якобы на подхват. Я очень ценил его покровительство, дающее мне возможность хоть раз в две недели размять ноги, поглазеть на что-нибудь, кроме оконной решетки, и подышать дворовым воздухом.
Однажды я даже стал свидетелем одной случайной сцены, - чтобы в очередной раз убедиться, что я ни черта не смыслю в людях. Выглянув из дверей жаркой кухни, где дожидался своего патрона, я обнаружил, что широкая скамья в тени под навесом у входа, на которую я было нацелился, наполовину занята. И не могло быть и речи о том, чтобы занять вторую половину. Сидящий был повернут ко мне спиной, но даже так я узнал бы его из тысячи.
Юсуф.
Причем не один. Перед ним, совсем вплотную, лицом ко мне стояла девочка лет одиннадцати - прекрасная, как только может быть расцветающая юная турчанка. Еще туго спеленутый листьями, но уже дрогнувший от первого толчка изнутри бутон. В первый момент я вообще ни о чем не думал, так вдруг стало душно и жарко, и причиной этого была отнюдь не плавящая мне спину кухонная жара. Я вспомнил о том, что скоро полгода как заперт в этой клетке - и с тех пор ни почти разу не видел женщины. Мне пришлось приложить немалое усилие, чтобы протрезветь и слегка податься назад, пока она не почувствовала моего взгляда.
Ай да Юсуф, мрачно думал я, на этот раз выглядывая в щель, даром времени не теряет. Хрупкий возраст незнакомки не смутил меня - турки, как известно, считают таких уже вполне созревшими девушками. А как она светло глядит, боже всемогущий, неужели этот бурдюк с жиром не вызывает у нее отвращения?
Последняя мысль заставила меня запнуться. Что-то тут было не так. Глядела она вот именно что слишком светло, радостно, доверчиво... Может, он ей наплел каких-нибудь сказок Шахерезады? Много ли нужно такой малышке? Это со мной он шутил грубо и топорно, а с женщинами, кто знает, не умеет ли обращаться совсем иначе?
Еще раз выглянув, я увидел, как она кладет ему руки на плечи. Я чуть не завыл от ничем не оправданной ревности, как вдруг она улыбнулась - и разом все объяснила мне. Так не улыбается дитя соблазняющему его развратнику.
Перед местным экзекутором стояла его родная дочь.
И словно чтобы подтвердить мою потрясающую догадку, из дверей кладовой вышел Деметриос с широкой корзиной, прижатой к бедру. Размеренным крестьянским шагом он проследовал через двор. Под навесом остановился, перебросился парой слов со своим коллегой, а девочке, вновь щедро заулыбавшейся при его появлении, протянул гроздь зеленого винограда.
Я еле успел юркнуть назад в кухню и отвернуться - боялся, что лицо меня выдаст. Свое открытие я благоразумно сохранил при себе - на это ума хватило.
И у Деметриоса, насколько я знал, были дочери - целых трое. Все, разумеется, откликались на мифические имена - Элена, Гермиона, Каллипсо. А жену моего любвеобильного покровителя величали ни больше ни меньше, как Клеопатрой. И вот теперь список имен, после долгих лет бесплодных попыток, должен был пополниться еще одним. Деметриос мечтал о сыне.
Видимо, я был первым, с кем он позволил себе так разоткровенничаться. Наученный суровым опытом и наставлениями столь же суровых предков, он никогда в жизни не подпускал к себе никого - даже жену держал на расстоянии, - а со мной все-таки дал слабину. Я очень ценил это, хотя иной раз и побаивался, потому что, как известно, кому много дано, с того много и спросится. Я все же слишком легкомыслен, слишком длинен у меня язык - главное несчастье всей моей жизни.
И вот теперь, значит, местная повитуха путем хитроумного греческого гадания сумела определить пол будущего ребенка. Ей в семье верили, как Евангелию, и глаза моего тюремщика улыбались.
А назавтра дверь камеры открыл совершенно чужой человек, как две капли воды похожий на Деметриоса, но не имеющий с ним решительно ничего общего. Я испугался, взглянув на его лицо - оно было каменным и как будто даже ноздри не втягивали, как обычно, воздух. Молча он швырнул мне еду и остановился в дверях, скрестив на груди руки. Глядел упорно не на меня, а в угол.
- Деметриос, - пролепетал я, чувствуя, что натворил что-то ужасное и исправить уже ничего нельзя, - что случилось?
Он не шевельнулся.
- Клеопатра... - понял я, - вы его потеряли? Господи.
Та же реакция.
- Сочувствую твоему горю, - выдавил я наконец, повторив по-гречески принятую у евреев формулу соболезнования.
И тут он наконец на меня посмотрел...
Я, как вы уже, наверное, поняли, не храброго десятка, потому на "Жемчужине" меня и дразнят героем. И всю жизнь выражения типа "брань на вороту не виснет" или "колкость глаз не колет" казались мне вполне убедительными.
Но этому взгляду, клянусь, я предпочел бы хорошую зуботычину.


Глава четырнадцатая. Жертвоприношение Авраама.

Дина быстро оправилась от родов и, оттеснив всех от сына, занялась им сама. Кормила, пеленала, укачивала ночами, никому не давая приблизиться к колыбели. Меня нехотя допускала посмотреть. Красное сморщенное создание, обнажающее в крике малюсенькие беззубые десны, вызывало у меня острую жалость. Я непонятным образом чувствовал, что самому младенцу роды дались не легче, чем матери, что он сбит с толку, оглушен и ослеплен этим новым миром и вдобавок всего боится. Очень хотелось успокоить его, унять этот дикий страх, как когда-то удалось с его матерью (Боже, как давно это было!) Но я боялся, что мои неловкие движения и недостаточно нежный тон только испугают его, и даже не пытался взять его на руки. Кроме того, жена бы этого не одобрила. Кажется, она и меня ревновала к нему тоже.
Но пережитое в ночь родов продолжало преследовать меня. Это было просто глупо - ведь сама пострадавшая ни на что не жаловалась, да и кричала она тогда, как обмолвилась раз моя мать, гораздо меньше, чем могла бы. И если допустить такую дикую мысль, чтобы подойти и спросить ее сейчас - в перерыве между двумя кормлениями - очень ли было больно, она, уверен, посмотрела бы с недоумением и ответила что-нибудь вроде "Да я уже обо всем забыла."
Так за кого, собственно, мог я пенять? Неужто за себя самого?
А ведь мне приходилось по-прежнему являться по утрам в ешиву и внушать своей дюжине учеников любовь к Тому, кто в страшную ночь не ответил на мои мольбы, не облегчил ее страданий и даже не разделил их между нами, раз уж мы оба приняли равное участие в выполнении Его заповеди "плодитесь и размножайтесь". Я чувствовал себя, пожалуй, так, как если бы на моих глазах истязали кого-то другого за мои собственные преступления, да еще не велели роптать на это.
Так прошло несколько месяцев. Я стал рассеянным и злым, и самое скверное - начал видеть во всем вокруг подтверждение своим мыслям. Люди стали казаться мне сплошь лицемерами, говорящими вовсе не то, что чувствуют, - либо стадом баранов, стреноженных веревками из шкуры их же убитых собратьев. Несколько раз в разговоре с отцом с моего языка срывалось такое, что он только морщился, как от боли, и страдальчески глядел на меня, не говоря ни слова. Я, разумеется, тут же раскаивался, догонял его и умолял простить, а потом все повторялось. Я чувствовал, что попросту срываю на нем свой гнев, и это ужасало, но я не мог остановиться. А тут еще по Городу разнеслась весть об очередном костре на площади в Мадриде - наш единоверец, разоблаченный Святой инквизицией и не пожелавший отречься от Господа своего. Господь не отплатил ему той же монетой - и допустил сожжение. В день казни жертве исполнилось семнадцать лет.
Это стало для меня последней каплей. И прежде задумчивый, теперь я часто застывал посреди урока, прервав чтение, и погружался в свои мысли, пока кто-нибудь из мальчиков почтительным вопросом не возвращал меня к реальности. Мои ученики любили меня за веселость, снисходительность и хорошо подвешенный язык; этим, видимо, и объясняется тот факт, что они до последнего скрывали мое состояние от начальства.
В тот день я рассказывал им о жертвоприношении Авраамовом.
Никогда еще каждое слово не давалось мне так мучительно, как будто приходилось проталкивать через горло тлеющие угли. Дойдя же до сцены, где старый отец по слову Господа воздевает нож над горлом связанного сына, я попросту замолчал, потому что не мог говорить дальше. Махнув рукой, я развернулся и вышел вон.
Назавтра меня пригласил к себе равви Гур. Как ни глупо это звучит, но я все-таки был рад, что говорить со мной решил именно он - кажется, единственный человек, чей авторитет в вопросах веры еще оставался для меня незыблемым. Я понимал, что ничего хорошего меня не ждет - и все-таки был почти спокоен, когда снова вошел в знакомую комнату, поклонился и сел - на то же самое место.
- Здравствуй, Исаак Бромберг, - тем же бесстрастным голосом приветствовал меня мой тезка, - а на сей раз здорова ли и благополучна твоя семья?
Последние слова прозвучали по-новому, и я вздрогнул.
- Благодарю, равви, - ответил я очень тихо, - все здоровы.
- Жертвоприношение Авраамово, - как бы продолжая прерванную беседу, сказал равви Гур, - да, это очень трудный урок. В свое время он и мне дался нелегко. Да, да, - не смотри на меня так! Я такой же человек, как ты, и тоже был молод. Я и теперь считаю, что это ужасно, если отец приносит свое дитя в жертву... Пусть даже с самыми благими намерениями. Долгожданное дитя, у которого впереди вся жизнь. Чем ты оправдаешься перед ним?
- Ничем, равви, - ответил я, - ничем.
- Осудить деяние Авраамово имеет право лишь тот, кто сам поступил иначе, - заключил он, вставая, - а теперь возвращайся в свой дом и подумай над моими словами, Исаак Бромберг.
Но мне не пришлось воспользоваться его советом, потому что до дома я так и не дошел - меня взяли по дороге.


Глава пятнадцатая. Я кому-то нужен.

- Айзик, ты что, никогда в жизни не занимался ручным трудом? - спросила Ксю, опускаясь на траву рядом со мной.
- Никогда, - мрачно ответил я, - только науками. Потому и слабаком вырос, и мозги себе надорвал.
Расстраиваться мне было с чего - я "испекся" уже через полчаса долгой и тяжелой дороги - просто сел на землю и молча хватал ртом воздух. Сказать, что дальше идти не смогу, я не решался, - не хотелось позориться, но и без того все было ясно.
- Так, - заключил Джек, - этого я и боялся. Говорил же - оставайся на судне. Так нет, мы жаждем приключений... - и негромко, но страстно добавил что-то на непонятном языке.
Гиббс, Коттон, Марти и остальная команда нетерпеливо переминались вокруг, вообще не понимая, из-за чего такая задержка. Они-то даже не вспотели и уж конечно не сбили дыхания. И эти чертовы непролазные джунгли им были нипочем. Даже Ксю оказалась куда выносливее, чем я, и это добило меня окончательно.
Я все-таки попытался встать, но в боку кольнуло так, что я тут же пожалел о своем порыве.
- Готов, - вздохнула Ксю. - Джек, что будем делать?
- Правильнее всего сейчас было бы вернуться на корабль и недельку погонять его по вантам. Это явно пошло бы ему на пользу.
- Джек, я серьезно. Ты же говорил, что не знаешь это место и надо вернуться до темноты. И вчера наши тут видели чужое судно... Английское.
- И я серьезно. Сейчас мы двинемся дальше, потому что надо успеть запасти провизии и воды. Больше тянуть нельзя. А ты останешься с ним, дождешься, пока он оклемается, и вместе вернетесь на "Жемчужину". Только уж сегодня его не гоняй, начнем завтра утром...
- Почему именно я? - вскинулась девушка.
- Потому что остальные нужны мне для охоты. И вообще приказы не обсуждаются. До встречи.
И капитан как ни в чем не бывало зашагал дальше по еле намеченной в зарослях тропе, на ходу махнув рукой остальным. Через минуту на поляне никого не осталось, и даже шорох кустов быстро стих вдали. Мы остались вдвоем.
- Прости, Ксю, - сказал наконец я, - нечего мне было за вами увязываться. Ты небось поохотиться хотела?
- Да нет, я этого не люблю... Ладно, не бери в голову. Просто я женщина, и он не упускает случая напомнить мне об этом...
- Тогда мне остается только утопиться, - мрачно подытожил я, - ведь я-то числюсь мужчиной. Черт меня дернул, хотел Джеку доказать, что не хуже других. Ну вот и доказал...
- Глупости, - нахмурилась она, - ты и так не хуже других. Ты храбрый. Да тогда, на "Эль Амистад", я знаешь как перетрусила! Думала, Джек тебя убьет. С него бы сталось - в такие минуты его лучше не трогать. Я с тех пор тебя уважаю...
Я здорово разозлился.
- Ах, вот ты о чем. Должен тебя разочаровать. Я просто был уверен, что ничего он мне не сделает. Я же тогда не знал, что все это для него значит. И я, если хочешь знать, струсил еще больше, чем ты. Я ужасно боялся, что сейчас на моих глазах вздернут человека, и мне придется на это смотреть. Все это... не для моих нервов. Я это сделал сдуру и со страха. Какое из этих двух качеств ты уважаешь больше?
- Прекрати. Почему ты себя так ненавидишь?
- Потому что есть за что!
- Так, - решительно сказала она, вставая, - хватит. Подъем. Нам надо успеть вернуться засветло. - И она двинулась не оглядываясь, точно как недавно Джек. Неудивительно - многие, познакомившись с капитаном, тут же перенимали его манеры.
Я мрачно поплелся следом, проклиная ситуацию на чем свет стоит. Наконец минут через десять, когда снова начал задыхаться, я догнал ее и попросил :
- Ксю, не обижайся. Просто ты очень добрая, тебе хочется поплакаться в жилетку. Вот я и не удержался.
Она остановилась так резко, что я налетел на нее с размаха.
- Да ладно. Просто неприятно, когда говоришь кому-нибудь - ты хороший, а он тебе - отстань, дура, я плохой! И ты, значит, не лучше, раз со мной связалась!
- Да я ничего такого не говорил!!
- Но так слышат, уж ты мне поверь. Это очень обидно.
- Да не хотел я... Понимаешь, мне показалось, что ты меня утешаешь. А я надеялся, что буду кому-то нужен - такой как есть, понимаешь? Не из жалости.
- Ты еще будешь кому-то нужен.
- Твоими бы устами...
Закончить я не успел, потому что ее предсказание исполнилось сразу же и в точности.
Из зарослей неизвестного мне кустарника на тропу прямо перед нами одновременно шагнули двое - справа и слева. Быстро оглянувшись, я увидел, что путь к отступлению тоже отрезан. У Ксю был пистолет за поясом, заряженный, да что толку...
Все произошло мгновенно. Меня взяли сзади за локти. Ксю уже держали двое нападавших, и правый успел изъять у нее оружие. Она даже не сопротивлялась - не было смысла.
- Привет, голубчик, - произнес веселый голос сверху и сзади, - вот ты-то мне и нужен.
Выворачивая руки, я попытался обернуться. Хватка была железная, и ничего не вышло.
- Ты, должно быть, ошибся, друг, - пропыхтел я, оставив бесплодные попытки, - я никому на этом свете не нужен...
- А это точно он? - усомнился левый конвоир Ксю.
- Он самый, - успокоил его весельчак. - А теперь свяжите-ка ее, но некрепко. Чтоб через часик развязалась.
- Чего вы хотите? - спокойно спросила Ксю, пока ее связывали по рукам и ногам.
- Мисс, не имея чести быть представленным... Видите ли, ваш спутник крайне понадобился одному очень важному лицу. Так что не сочтите за труд, когда освободитесь и доберетесь до "Жемчужины", передать ее капитану устное послание. Слово в слово. У вас хорошая память?
- Какое послание?
- Краткое и ясное. Звучит оно так: "Джек, за своим дружком явишься лично. Беккет".


Глава шестнадцатая. Мешок с финиками.

Когда я встретил эту женщину второй раз в жизни, это чуть не стоило мне сердечного приступа. А ведь первая встреча, случившаяся примерно тремя месяцами ранее, оказалась куда как неплоха...
... Дни проходили за днями, не принося ничего нового. Я не сомневался, что мой надзиратель навеки вычеркнул меня из памяти, и теперь я был для него всего лишь одним из многих существ, которым он дважды в день разносил еду, заставлял убирать камеру или изредка использовал для хозяйственных нужд. Такие люди, как Деметриос, ничего не делают наполовину - они этого просто не умеют. Оставалось только смириться.
Я понимал, что теперь никто меня не защитит, если лотерея тюремной жизни выбросит на поверхность мой номер, но пока меня не трогали. Как ни странно, это мало заботило - я опять погрузился в апатию. Как теперь стало ясно, наши лаконичные беседы, иногда скрашивавшие мое одиночество, были мне дороже, чем относительная безопасность, даруемая его покровительством. Так прошло довольно много времени - я почти не следил за его ходом. Видимо, я превратился в опытного заключенного, который отличается от новичка тем, что никуда не торопится, ибо знает, что торопиться ему некуда.
Вдруг в один особенно знойный день, когда солнце безжалостно било прямо в окно, а стены раскалились, явился незнакомый пожилой турок. Я сидел прямо на полу, полуголый и мокрый от пота, и слизывал с губ соленые капли. Появление новичка, несомненно, спасло меня от теплового удара, и я с радостью отправился с ним во внутренний двор, перебирать припасы в кладовой. Я даже не особенно рассчитывал чем-нибудь поживиться - в такую жару мне обычно не лезло в горло ничего, кроме воды.
Кладовая встретила нас духотой и вонью гниющих плодов, но по крайней мере здесь было чем дышать. Мы вытащили из стопки несколько старых камышовых корзин и принялись за дело. Требовалось отделить, так сказать, зерна от плевел, то есть совсем испорченные финики и инжир от еще пригодных к еде.
Старика звали Азизом. Он выглядел неуверенно - явно еще не осмотрелся в этих стенах и даже не научился рявкать на заключенных, но я уже знал, что это вопрос недели. За время отсидки перед моими глазами прошло несколько таких начинающих, и все освоили новую роль на удивление быстро. Вот к понижению привыкать больнее... Но я отвлекся.
Я все ждал, когда он сообразит, что работа наравне со мной находится ниже его ранга, и ждать пришлось недолго. Сам я ничего говорить не спешил, потому что уже не был тем нетерпеливым дурачком, которым попал сюда около года назад. Задавать вопросы и вообще заговаривать первым - прерогатива начальства, этому меня тут научили быстро.
Итак, скоро Азиз вспомнил, что он теперь важная персона. Сделав вид, что просто показывал мне, как нужно работать, он отряхнул руки и с достоинством удалился, дав мне прощальное наставление и ткнув для порядка кулаком между лопаток. Я остался один.
Первым делом, разумеется, я сделал то, что делает любой раб по уходе хозяина : повалился на мешки и отдыхал минут десять. Потом, решив чересчур не наглеть, встал и хорошенько огляделся. Раз уж выпал такой случай, глупо им не воспользоваться. Уготованное мне судьбой развлечение было не бог весть каким заманчивым, но учитывая, что я уже месяц не покидал камеру...
Гнилые и полугнилые плоды, рассортированные мной по корзинам, не особенно привлекали. Я быстро исследовал кладовую вдоль и поперек. Она оказалась очень большой, что неудивительно при таком крупном хозяйстве. Пахнущая плесенью задняя стена терялась в темноте, а ближе ко входу рядами громоздились корзины, мешки и ящики. Все они были запечатаны. Так, здесь мне определенно делать нечего...
А вот развязанный и наполовину пустой мешок с отличными сушеными финиками казался вполне достойным внимания. Он лежал в глубине помещения, в тени, и даже войди сюда кто-нибудь, он не сразу меня увидит...
Я и не подозревал, насколько окажусь прав. Не успел я запустить руку в мешок, как в дверях показалась расплывчатая от слепящего солнца фигура.
Женская.
- Рыжий! Эй, где ты? - окликнули меня почему-то вполголоса.
Я перестал дышать. Пальцы судорожно сжались, раздавливая в кулаке краденое казенное имущество. Сперва мне и в голову не пришло, для чего я мог ей понадобиться. По здравом размышлении, вряд ли она подкарауливала меня здесь для того, чтобы накрыть с поличным и тем заслужить одобрение начальства...
Тут, видимо что-то разглядев, она размеренным шагом (мелькнуло в памяти что-то похожее, пропало), направилась прямо ко мне, хотя после ослепительного дневного света никак не могла меня видеть. Подошла вплотную, засмеялась. Обнажились красивые ровные зубы. Крепкая, широкобедрая, с неожиданно тонким станом - классическая левантийская матрона. Отличная мать. Заботливая, но не слишком верная жена. Начинающая увядать от жестокого солнца и тяжкой работы, но еще достаточно свежая и полная сил. Осенний плод, который всегда слаще раннего. Запах разгоряченного тела, перца и оливкового масла...
Так и не разжав кулак, я протянул руку и осторожно обнял ее за шею - изящную, гибкую, увешанную бусами... Но тут ей явно надоело ждать, и в следующую секунду мой рот оказался залеплен ее крепким поцелуем, я захлебнулся и, увлекаемый ею, рухнул вниз, прямо на развязанный мешок с финиками...
Задыхаясь, умирая, воскресая заново, я скатился на холодный каменный пол, крепко стукнулся затылком, но даже не почувствовал боли. Как давно я не испытывал этого парения - когда ничего больше не нужно и ничто больше не страшно. Я поднял на нее еще замутненный, безумный взгляд. Глаза у нее оказались карие. Она улыбалась, откинув голову на россыпь сушеных плодов. Взяла два, один протянула мне.
Я не отказался.
... И вот теперь она чинно прогуливалась по двору, в десяти шагах от того места, где мы с ней когда-то совершили вопиющее нарушение тюремного распорядка. Я стоял как громом пораженный, со стопкой пустых мешков подмышкой, тупо разглядывая ее сильно округлившуюся талию. Она безмятежно улыбалась и, кажется, вообще меня не заметила. Чегонельзя было сказать о мужчине, бережно поддерживающем ее под локоть.
Взглянув мне в глаза, чернобородый хмыкнул, без особенной враждебности, однако давая понять, что ничего не забыл. На сей раз он не стал искушать судьбу, а молча развернулся и ушел, увлекая свою драгоценную спутницу.
Я вернул Деметриосу долг.


Глава семнадцатая. Суд человеческий.

Должно быть, со стороны все выглядело очень глупо. Когда совсем рядом с домом меня остановили два городских стража и спросили имя, я не заподозрил ничего и ответил. Тут моя жизнь кончилась, и начался кошмарный сон.
Меня крепко взяли под руки и куда-то повели, молча. Стараясь не терять достоинства, я спросил, в чем дело. Они не ответили. Я повторил громче, потом закричал :
- Что происходит? Я только что от равви Гура, я обещал ему...
Они переглянулись и засмеялись, вполне добродушно. И тут до меня наконец дошло, что кричу я на ладино. Они ничего не поняли. Впрочем, повторив вопрос по-турецки, я все равно не добился ответа. Что же делать, как проснуться... Ведь я же шел домой, в это время Дина уже должна была меня встречать, без меня никто не сядет за стол... С самого рождения и до сих пор я пребывал под мягкой властью семьи, общины и традиции. Эта власть была своей. Она могла наложить взыскание, но не причинить настоящий вред. Не бросить в тюрьму. Не лишить жизни.
Теперь я находился во власти Оттоманской империи.
Через три дня мне дали свидание с отцом. Видно, дело не обошлось без взятки. Продажного охранника не смутило даже предъявленное мне обвинение в безбожии. Куда катится этот мир...
Отец был на удивление спокоен - видимо, уже давно чего-то ожидал и теперь, по крайней мере, знал, как действовать. Ровным и бодрым голосом он сообщил, что дома все здоровы, Дине сказали, что мне пришлось срочно уехать по делам ешивы - кажется, она поверила. По крайней мере, продолжает кормить и внешне держится хорошо.
- А как ты? - спросил он наконец, смущенный моим молчанием.
Я задумался, честно пытаясь ответить на вопрос. Все эти три дня я со все возрастающим отчаянием внушал себе, что к этому постороннему миру не имею никакого отношения. Да, здесь грязно, темно и страшно. И единственный человек, который со мной общается, не отвечает на вопросы и не глядит в глаза. И моя одежда, лицо и руки уже стали такими же грязными, как тюфяк, на котором я сплю, и пропитались запахом отвратительной здешней пищи. Пусть. Главное - пока я не признаю, что это происходит на самом деле, все еще можно переиграть. Дурные сны иногда затягиваются. Но если я дам себя убедить - все будет кончено. В общем-то, я стоял на пороге безумия. И мне было уютно, скучновато, но почти безопасно. Почти.
- Я в порядке, отец, - честно ответил я, - ничего страшного.
Он переменился в лице. На несколько секунд он стал тем, кем и был: измученным стариком, чья главная опора в жизни рухнула. Но он тут же взял себя в руки, и больше такого лица я у него не видел. Одних несчастья ломают, в других открывают не востребованный доселе источник мужества.
- Не бойся, сын, - сказал он мягко, - твои родные ждут тебя. Община сделает все возможное. Не бойся.
- Я и не боюсь, отец, - ответил я, чуть улыбнувшись, давая понять, что вижу его игру. Вернее, участие в общей игре под названием "это произошло на самом деле". Мы помолчали.
- Мне нечего бояться, - добавил я почти с вызовом, несколько задетый тем, что он не ответил.
- Скажи, Исаак, - заговорил он снова, я и вздрогнул (он очень редко называл меня по имени), - есть суд человеческий и суд высший. Чей приговор для тебя важнее?
- Люди пристрастны, - пожал я плечами, - а почему ты спрашиваешь?
- Потому что люди, скорее всего, сочтут тебя виновным. Но если ты чист перед другим судьей, тебя не сломит ничто.
- Как того сожженного в Мадриде? - не выдержал я. Я уже был готов к тому, что он закричит и укажет мне на мое место в мире, не дающее права голоса. Но он только поднял на меня глаза и беспомощно улыбнулся:
- Я не знаю, что тебе ответить. Я тоже не могу понять этого.
- Ты? Ты не знаешь? - поразился я.
- Нет, - покачал он головой,- я многого не знаю и многого не могу объяснить. Я только человек.
- А есть ли тот, кто все знает и может все? - спросил я в упор, - или он тоже не всесилен?
- И на этот вопрос я не могу ответить, сын, - сказал он, - я знаю только одно: я люблю тебя. И пока это в моих силах, я тебя не покину.
- Ты говоришь не только о себе, - прошептал я.
- Ты всегда был умным мальчиком, - улыбнулся он, - И знаешь ли, вот что еще мне приходит в голову : а если этот паренек из Мадрида так поступил вовсе не ради того, о ком ты думаешь?
- А зачем же тогда? - спросил я, совершенно ошарашенный. Услышать такое от отца я и вправду мог только в безумном сне. И его следующие слова полностью подтвердили это.
- Видишь ли, Исаак, - медленно и задумчиво, словно пробуя слова на вкус, произнес мой отец, - а что если он сделал это для себя самого?


Глава весемнадцатая. Один-ноль не в мою пользу.

... Я ожидал чего-то страшного, в памяти наперебой толклись жуткие сцены из прочитанных в детстве готических романов, всякие подвалы, факелы, прикованные скелеты и прочая глупость. Оказавшись в аккуратной, светлой и чистой каюте, обставленной под кабинет, с массивным письменным столом, креслами, зажженным камином и картой во всю стену, я не сразу понял, что достиг цели. Меня оставили одного. Я осторожно огляделся. Здесь было очень мило, обстановка располагала к размеренной работе и неторопливой беседе. Да и весь "Сансет", если уж честно, производил внешне куда более благоприятное впечатление, чем "Жемчужина" с ее латаными парусами, потрепанным общим видом и разномастным экипажем. Я приблизился к столу - светлое дерево, точеные бортики, бесцветный лак... Аккуратно разложенные письменные принадлежности, ровная стопка гербовой бумаги. Столбик книг. Почти как в отцовском кабинете. Я не удержался и взял верхний томик, это был "Симплициссимус", с картинками, полгода держал такой же под подушкой... За спиной скрипнула дверь.
От неожиданности я выронил книгу. Стремительно нагнулся, сцапал, положил на стол, чувствуя себя неловко. Наконец поднял глаза на вошедшего. И сразу остро ощутил неуместность своего присутствия в этой каюте. Босой, грязный, в задубевшей от пота рубахе, я стоял и смотрел на хозяина кабинета.
Среднего роста; изящно, но неброско одетый; напудренный парик открывает высокий лоб. Взгляд прямой и почти дружелюбный...
- Мистер Бромберг?
Именно так, с вопросительной интонацией, чтобы, по правилам хорошего тона, не смущать собеседника.
- Что? Да... - я машинально склонил голову. Что это за человек, я же его не знаю, я веду себя не так... А как надо?
- Присаживайтесь.
Не без колебаний я решился осквернить кресло на львиных лапах своей сомнительной персоной. Он сел напротив. Но чудеса все не заканчивались.
- Чашку чаю? Сейчас как раз без четверти пять. Составите мне компанию?
- Да, - решительно ответил я, поневоле стараясь держаться как учили. Этот человек не навязывал светского тона, но вести себя рядом с ним по-другому было решительно невозможно. Хотелось поддержать разговор, начатый столь непринужденно, - дабы не ударить в грязь лицом.
- Позвольте представиться, лорд Беккет, - чуть кивнул мой визави, пока лакей бесшумно расставлял приборы. Несмотря на качку, ни одна ложечка не съезжала с подноса, снабженного специальными углублениями. Я невольно вспомнил первый разговор с Джеком - и пролитый на колени глинтвейн.
- Айзик Бромберг, к вашим услу... что? Это вы передали то "устное послание"? Какого черта?
Он с улыбкой следил за моим растущим раздражением. Видимо, все шло по сценарию.
- Это я ему дружок, да? Должен вас разочаровать - мужчины его не интересуют.
- Уймитесь, Бромберг. Я хорошо осведомлен о его привычках. В том числе и об этой маленькой стерве - Варлок...
- Его частная жизнь вас не касается... и почему "стерве"? Мисс Варлок - самая достойная и добрая женщина, которую я видел!
- Взгляните на мой нос, Бромберг.
Я осекся, ошарашенно уставившись туда, куда велели. Определенно некоторый крен влево просматривался... О боже... Вот это да.
- Не может быть... - прошептал я, уже понимая, что может.
- Но это еще не все, милейший. Ведь даже Варлок он не позволил бы того, что позволил вам...
- На "Эль Амистад?" Откуда вы знаете?
- Войдите, Эрнандес.
... Явление третье, так сказать. Те же и новое лицо. Надо отдать ему должное - он смотрел на меня без всякой неприязни. Был прилично одет, выбрит и держался с достоинством.
- Мы подобрали его в открытом море, - доброжелательно пояснил Беккет, опережая мои расспросы, - ему удалось спустить шлюпку, когда ваши соратники, как им и положено, перепились в хлам, угостив заодно и чернокожих. Действия подобных людей легко предсказуемы, и это сильно облегчает мою работу.
- Ихо де путта, - сказал я с тоской, - Луис, кто тебя тянул за язык?
Эрнандес молчал. Видно было, что у погубившего меня человека есть совесть, и все происходящее действительно было ему неприятно.
- Лорд Беккет и его люди спасли мне жизнь, - тихо ответил он наконец.
- Я, между прочим, тоже, - буркнул я.
Беккет с улыбкой прервал нас:
- Ну-ну, не ссорьтесь, джентльмены! Главное, что удалось установить истину. Не вникаю в подробности ваших отношений, но ради вас, Бромберг, Джек отменил уже данный им приказ, а такого за ним еще не замечали...
- Черт вас возьми, Беккет! Мы с ним даже не приятели! И если вы думаете, что он ради меня пожертвует хоть медной монеткой из своей прически, вы сильно ошибаетесь!
Я нарочно грубил, чтобы вызвать его на ответную вспышку. Но это оказалось не так-то просто. Чем громче я кричал, тем радушнее становилась его улыбка. Я начинал понимать, что в присутствии этого человека все ведут себя так, как хочет он. Против воли я был вынужден понизить голос.
- Бромберг, с фактами не поспоришь, - мягко сказал Беккет. - Любого другого на вашем месте он бы убил, а вас только велел сунуть в трюм, чтобы не раздражать команду. Поверьте мне - я знаком с Джеком не первый год. Он ничего не делает просто так.
- Прекратите, Беккет! Он хороший человек.
- Мистер Бромберг, не сочтите за труд, подойдите к камину и помешайте угли, а то огонь сейчас погаснет, - внезапно попросил мой собеседник.
- Простите, что? - опешил я.
- Помешайте угли, а после, будьте любезны, подайте мне кочергу.
Чувствуя себя преглупо, я отодвинул чайный прибор, встал и выполнил его просьбу. Кочерга была странная - тонкий железный прут с литерой на конце. Я осторожно передал его лорду.
- Как вы думаете, Бромберг, что это за буква?
- Греческая "ро", я полагаю... А зачем она?
- Нет, друг мой, это латинская "п". Именно с этой буквы начинается слово "пират".
Я начал понимать, куда он клонит, и мне стало очень неуютно. Смертельно захотелось отодвинуться. Литера была красной от каминного жара. Сам не понимаю, как мне удалось усидеть на месте.
- Вижу, вы об этом слышали,- кивнул Беккет, - это пиратское клеймо, которое ставят на лоб.
- Мне говорили, что на руку, - выдавил я, борясь с тошнотой. Я не мог оторвать глаз от кочерги.
- Вздор! - резко повысил голос Беккет, - руку слишком легко прикрыть рукавом. На лоб, друг мой, и предварительно сбривают волосы, чтобы не мешали. Человека обычно держат четверо, но иногда и этого бывает недостаточно. А трое из дюжины, как правило, умирают во время клеймения - от остановки сердца...
- Прекратите! - не выдержал я, откидываясь назад, - чего вы добиваетесь?
- Ничего, Бромберг, что вы так побледнели? Вам дурно? Не хотел вас напугать. Но согласитесь все же, что человек, отмеченный таким знаком, не может быть хорошим в глазах Бога и людей. Столь жестокая мера применяется только в крайних случаях - к убийцам, насильникам, грабителям, в число которых, кстати, входит и ваш обожаемый Джек.
- Неправда...
- Скажите, у него есть обыкновение - повязывать такую красную косынку. Низко, по самые брови...
- Это чтобы пот не заливал глаза...
- Логично... А вы когда-нибудь видели, чтобы он ее снимал?
Мне нечего было возразить. Но отступать было слишком стыдно.
- Не знаю, зачем вы это делаете, - пробормотал я, не глядя на него, - только не нужно быть особенно храбрым, чтобы угрожать этой мерзостью другому человеку. Дайте ее мне в руки - и тогда я на вас посмотрю. Вы считаете себя богом, а Джека дьяволом, и хотите, чтобы я с вами согласился. Но он все равно лучше вас, и я совершенно не уверен, что на Страшном суде у вас будет больше шансов. Зачем вам этот спектакль? До Джека вам не дотянуться, так решили отыграться на мне? А чего вы стоите без этой железки, со мной на равных? - и я заставил себя поднять глаза.
Он, прищурившись, рассматривал меня в упор, как посетитель в зверинце - редкое животное. Потом тихо засмеялся.
- Браво, мой милый. Вы превзошли все мои ожидания. У вас просто дар подставляться под неприятности. Так на равных, вы говорите? - Он задумчиво рассматривал остывающую кочергу. - А хотите, я покажу вам, как можно раздавить человека в течение двух минут и одними только словами?
Он поднялся и метким движением швырнул прут обратно в камин.
- Вы, Бромберг - младший или единственный ребенок в семье. Вся жизнь в доме крутилась вокруг вас. Вам потакали, вас избаловали, выполняли все ваши прихоти и никогда не наказывали по-настоящему. Вы так и остались на всю жизнь маменькиным сынком, не способным самостоятельно принимать решения, совершать поступки и нести за них ответственность. А без этого нет взрослого мужчины, а есть вечный ребенок, мечтающий найти покровителя и подчиняться ему. И поэтому вас восхищают такие, как Джек, имеющие смелость жить, драться за место под солнцем с мужчинами и завоевывать женщин. Кстати о женщинах. Они охотно болтают с вами по-дружески, но не торопятся подпустить вас к себе. Я угадал? Варлок - чертовски привлекательная особа, но у вас с ней совершенно братские отношения. Как видите, я осведомлен и об этом. Как и о том, что даже жену себе вы не выбрали сами, а приняли ту, что привели вам родители. Вы - пустое место, работать умеете только языком и ни на что другое не годитесь. Такие, как вы, недостойны жить на этом свете, Бромберг. Но вы же еще вдобавок возомнили себя героем. Вы говорите другим правду в глаза, какой бы горькой она ни была. Так имейте смелость сказать ее себе. Есть ли в том, что я сейчас рассказал, хоть слово лжи?
- Нет, - медленно ответил я,- все это правда.


Глава девятнадцатая. Рай, чистилище, ад.

- Деметриос, мне нужно помыться.
Этой фразой я ошарашил своего патрона рано утром, как только он вошел ко мне с миской и кружкой, - чтобы застать врасплох. Потому что потом у меня уж точно не хватило бы духа.
Он осторожно выпустил посуду из могучих пальцев, скрестил руки на груди и уставился на меня. Немного подумав, спросил :
- Заболел, что ли?
Это у него такая ирония. Сарказм. Комедия и трагедия. Все слова, как назло, греческие. Аристофан чертов...
- Деметриос, от меня разит за милю.
- Не положено.
- У меня сегодня свидание, - сломался я, - вечером. С женой.
- Не пущу, - сказал он решительно, - опять с тобой возиться...
- Демо! - взмолился я, - Клянусь, больше не буду! Я уже поумнел! Уж лучше так, чем совсем ничего! Я ее полгода не видел!
- И не увидишь.
- Демо, неужели тебе меня не жалко?
- А чего тебя жалеть? - искренне удивился он, - живешь на всем готовом, работаешь раз в неделю по большому одолжению... кормят тебя даром...
- Хочешь на мое место? - предложил я.
Он хмыкнул.
- Свободы много взял... Смотри у меня!
- Спасибо, - обрадовался я, - значит, на кухне? Бочку мне только дай, побольше, а воды я натаскаю... и печь растоплю.. Хорошо?
От такой наглости у него округлились глаза. Он попытался ответить, но смог только со второй попытки:
- Ах ты ... Да я тебе...
- Голову оторву, да? Согласен. Только дай сперва помыться. Пожалуйста.
- Тьфу!
Он плюнул и вышел. Победа была несомненной. Я в последнее время сильно поднаторел в таких словесных дуэлях. Разумеется, ни с кем другим из охраны такой номер не прошел бы. Но после рождения долгожданного наследника счастливый отец снова вернул мне (хотя и отчасти) свое расположение. Мальчика я не видел ни разу (прошлые жизненные уроки Деметриос не забывал), но судя по поведению бедного обманутого мужа, ребенок пошел в мать и выглядел именно так, как и подобает истинно греческому младенцу. А большие носы были у нас обоих...
Обычно очень чувствительный к полуденному солнцу, я на диво легко справился с приготовлениями. Четырех ведер должно было хватить. Вообще следовано бы больше, но я поленился. А печь осталась растопленной с обеда. Оно и к лучшему - хоть я и хвастался, что справлюсь сам, но как с ней обращаться, представлял себе довольно смутно. Воистину мне сегодня везло. Я окончательно в этом убедился, когда наконец запер дверь кухни, сбросил свои лохмотья и осторожно погрузился по горло в горячую воду...
Клянусь, даже тогда, в кладовой, на достопамятном мешке с финиками, я не испытывал такого блаженства. Все тело просто стонало от наслаждения, чувствуя, как растворяется многомесячный слой грязи. А кусок домоделанного мыла я заранее умыкнул в прачечной. Правда, им стирали одежду, но какая, черт возьми, разница! Бочка оказалась огромной, и при моей скромной комплекции я легко смог вымыться, не задевая стенок. А под конец, пребывая на грани экстаза, даже помыл волосы.
Несколько часов до вечера прошли в напряженном ожидании. Довольно быстро оказалось, что я, самое меньшее, поступил опрометчиво. Проснувшееся тело бунтовало. Я начинал понимать, почему в тюрьме заключенным не полагается хоть самой паршивой бани. Дело, видимо, было не только в привычной грязи, в которой люди жили и на свободе. И не только в экономии. Я готов был лезть на стены, и только данное утром обещание вести себя благоразумно, да страх, что Деметриос выполнит угрозу и сорвет свидание, кое-как сдерживали меня. К семи часам я был как взведенная пружина. Взглянув на мое лицо, тюремщик только головой покачал, но все-таки посторонился в дверном проеме, пропуская меня вперед.
Дина пришла одна. Ребенок немного приболел, но очень рвался на встречу и просил передать мне привет. Говоря об этом, жена чуть-чуть улыбалась. Если мальчик еще помнил, что у него есть отец, это была только ее заслуга. Она выглядела немного лучше, чем в прошлый раз, в глазах появилась надежда. Я знал, что равви Гур посылал несколько прошений на мой счет. Но если и были хорошие предзнаменования, она мне ничего не сказала. Не в меру бойкому мужу полагается молчаливая жена... Господи... один ее запах, один изгиб ее бровей доводили меня до исступления. Она ощутила это тотчас, и пальцы, стиснувшие решетку, побелели. Она все понимала, но ничем не могла мне помочь. Чувствуя, что только мучает меня своим присутствием, она пристально взглянула мне в глаза, как моряк посылает сигнал на соседний корабль, не имея возможности объясниться словами. И я торопливо передал благословение сыну и привет родителям и молча смотрел, как закрылась за ней дверь.
Ночью было проще - она меня уже не видела, и я долго выл, катаясь по полу и молотя в него кулаками. Потом, перед рассветом, все-таки устал и забылся недолгим, мутным сном под равнодушным взглядом ночного стража.


Глава двадцатая. Суд высший.

Я ждал.
Как известно, чем огромнее и сильнее держава, тем неповоротливее ее судопроизводство. Оттоманская империя, разумеется, не была исключением. Дни складывались в недели, а по-прежнему все было тихо. Я совершенно извелся от одиночества и безвестности. Больше свиданий не давали. Если бы я хоть знал, к чему себя готовить, наверное, было бы проще. Насколько я понял из того разговора с отцом, предъявленное мне обвинение еще ни о чем не говорило. Одно дело - подозрение в поругании веры отцов (этим занималась бы община), другое - в полном безбожии, третье - в поношении "истинной веры", а об этом варианте мне даже думать не хотелось. Раз заработав подобное обвинение, опровергнуть его было практически невозможно. Тут уж доказывать свою невиновность мне пришлось бы таким способом, при одной мысли о котором у просвещенного выпускника Саламанки поднималась к горлу тошнота.
Единственное, чего я не мог взять в толк, - почему это вообще высшие духовные власти обратили внимание на мою скромную персону. Только много позже, накануне суда, я наконец получил ответ. Все оказалось до смешного просто. Место учителя в ешиве, как всегда казалось, полагавшееся мне по праву... Да, моя семья была не из последних в общине, но хватало и других, у которых тоже подросли сыновья и племянники... А равви Гур, как известно, вовсе не Господь Бог, на что он мне, дураку, многократно намекал, да вот беда, слушатель ему попался непонятливый. Короче, народ Израилев честно плодился и размножался, как я уже упоминал где-то выше. А произведя на свет детей, хороший еврейский отец должен обеспечить им достойное будущее, в этом для него - смысл жизни. Так было, и так будет ( смотри у Экклезиаста ).
Скоро я понял, что если не хочу здесь свихнуться, то должен что-то предпринять. Уже второй месяц, день за днем, мерил я нервными шагами свою камеру - двенадцать шагов по периметру, потом разворот и обратно. Только это и приносило облегчение. Жуткое, должно быть, я представлял зрелище - нечесаный, в грязной рубахе, уже порядком обросший. Как быстро, оказывается, сходит с человека налет благополучия, стоит только обстоятельствам чуть измениться! И как мало я ценил ту любовь и заботу, которые окружали меня еще совсем недавно! Успеть бы хоть в этом разобраться, подвести итоги, пока еще есть время, ведь неизвестно, что меня ждет. В памяти всплыло напутствие отца, его слова о высшем суде, сказанные удивительно вовремя. Я уцепился за это воспоминание, на миг замер, вдумчиво обкусывая ногти, и вновь закружил по камере.
Всю жизнь, с самого детства, я принимал как должное все то, чем одарила меня судьба. Я считал свое привилегированное положение в семье таким же естественным, как смену дня и ночи. Я существовал, чтобы получать, а весь мир - чтобы отдавать.
Вот теперь припомнились и недружелюбные взгляды соучеников в детстве, их упорное нежелание со мной водиться, и постоянные ссоры. Я плакал, обижался и не мог понять, что отпугивает от меня сверстников. На меня же просто невозможно сердиться, мне это столько раз твердили дома... И само собой разумеется, счо мне, за мое обаяние и талант, простится то, чего не следует прощать другим. И болтливость, и грубость, и колкости в чей-то адрес, и навязчивое стремление блестнуть остроумием. А память, а знания, почерпнутые в книгах - Господь всемогущий, как же должны были ненавидеть меня друзья и знакомые за эту вечную страсть к цитированию и ссылки на авторитеты, за стремление поучать! Добро бы я действительно много и систематически изучил, но и этим не могу похвастаться - мои сведения, увы, обширны, но неглубоки.
А Саламанка! Если уж быть честным до конца, диплом достался мне фактически обманом. Я же не знал очень многого, потому что относился к учению легкомысленно, полагаясь на память, на интуицию, на случай, в конце концов. Я ведь был избранником судьбы, мне не могло не повезти! Ну вот и повезло...
И главное - я всю жизнь тщательно оберегал свой драгоценный покой от малейшего волнения, неблагополучия, старался игнорировать дурные мысли и дурные вести. Жизнь так прекрасна, ее так не хочется омрачать! Ты поэт, избранный, думай о своем. Отвернись, не замечай того, что происходит вокруг тебя - а отворачиваться приходилось нередко... Пять лет в католической Испании оказались серьезным испытанием для моих нервов. Раз меня пытались приобщить к сбору сведений о других студентах. К счастью, я повел себя так откровенно трусливо, что меня оставили в покое. Дважды я терял однокашников, и при схожих обстоятельствах. Недаром я так взвился, узнав о недавнем мадридском аутодафе. Мне было о чем вспомнить.
И наконец - мой недавний "подвиг". Чем было для меня это поведение - разговоры на скользкие темы с близкими, коллегами и учениками? Стремлением покончить со всем разом, спровоцировав собственный арест? Я ведь понимал, что делаю, и мог бы остановиться, если б захотел. И о семье своей помнил тоже. Но я предпочел пройти весь путь до конца - и когда, раскаявшись, давал равви Гуру то обещание, было уже слишком поздно. Может, я просто бросал вызов туда, наверх, хотел крикнуть : вот, посмотри, до чего ты довел меня! Так возмести же причиненный ущерб! Или хоть взгляни на меня, дай ответ!
И вот я получил ответ. Только рад ли я этому...[/Just]

_________________
Ром, мужеложство, порка и другие полезные лекарства...

Почему я раньше этого не читала?

О да... Бромгерг, Викинг и Хелена. С них я начал штудировать местную библиотеку, а потом литературный раздел.