Клуб "Преступление и наказание"

Крестный отец

Как только отцу маленького Ильи пришла в голову мысль о розгах, в салоне «каблука» заметно потеплело. А мысль эта пришла почти на середине занесенной снегом дороги от нового заказчика к дому. Как раз когда он проезжал мимо обители, настоятелем которой был как минимум крестный, а, может быть, и самый, что ни на есть настоящий его отец. В этой обители он проводил все каникулы в школьные годы, и не одни каникулы после школы. Когда он впервые появился здесь, обитель была в полуразрушенном состоянии. Вначале помогая, а потом, работая на равных с монахами, он научился здесь многим строительно-реставрационным и сельскохозяйственным премудростям.

Он знал, что назван Архипом в честь деда, отца матери, и отчество у него было, как у деда, но, в отличие от имени, гораздо более распространенное – Александрович. Мать никогда не говорила об отце Арика как о мертвом, но в ответ на расспросы о нем запросто могла расплакаться. Никто не отвечал на его вопросы об отце прямо, все словно сговорились уходить от ответа. О том, что настоятель обители и есть его настоящий, родной отец, он догадывался, видя, какого упрямства и настойчивости стоило матери добиться единственной за долгие годы встречи с этим в общем-то добродушным отшельником.

Арику в ту пору вот-вот должно было исполниться шесть. Он тихо стоял в сторонке во время короткой беседы матери с настоятелем и изображал интерес к полуразрушенным монастырским строениям, но все его существо было обращено в слух. И по слезам на лице матери, и по обрывкам слов настоятеля, он понял, что будет «собственноручно крещен» и «принят в обители в любое время». И еще, что настоятель не воспринимает его в качестве родного сына, но «с радостию» станет ему крестным и духовным отцом. Он пристально вглядывался в черты настоятеля в надежде уловить внешнее сходство и часто, очень часто искал второе, скрытое значение в словах матери и словах настоятеля. И если бы не его тайная, неистребимая тяга к недосягаемому отцу, он бы сбежал из обители после первого же раза, когда настоятель его высек, и никогда больше не приезжал бы туда.

Меж тем настоятель сек его не единожды, безжалостно истребляя ивовую поросль в округе. Обрезая и зачищая прутья, этот человек в рясе напевал что-то превеселое из всеми давно забытого монастырского фольклора. А прежде чем опустить розги в бадейку для засола, чистосердечно, как дитя, радовался результатам своей нехитрой работы и демонстрировал ивовое «шелковистое нутро» крестнику, словно надеялся, что тот разделит его радость. Сек же настоятель без малейшей тени смущения и робости, которую мог бы почерпнуть из советской действительности и господствовавших в ней педагогических тенденций, если бы хоть иногда покидал стены обители для мирских дел.

Всякий раз без малейшего принуждения раздеваясь и ложась на скамью в настоятельском доме, Арик погружался в аморфно-тягостное состояние, но он вовсе не ненавидел розги и никогда не стремился их избежать. В самом начале порки он очень старался делать вид, что попросту к ним равнодушен. Вкушая и вздрагивая на первых порах, он спокойно закрывал глаза, и даже кулаки сжимал не сразу, а постепенно, по мере того, как без этого становилось невмоготу. Тешил себя надеждой, что помимо дрожи, по нему видно лишь, как ходят зрачки под веками, и как он облизывает пересыхавшие от учащающегося дыхания губы.

Но настоятель никогда не спешил, он задавал искренне волновавшие его вопросы. А, добиваясь более-менее содержательных ответов, присаживался отдохнуть и, заливаясь соловьем, углублялся в дебри теологии и даже, местами, теософии, давая обстоятельно-широчайшие комментарии по существу, похоже, только его одного интересовавшего вопроса. И так обычно в три-четыре захода.

Тяжелее всего наказуемому давалась следующая после первого перерыва порция, когда рубцы перекрывали друг друга, а просечек и крови еще не было. Тогда спина и ладони у Арика покрывалась холодным потом, а губы сжимались и кривились, и время от времени невозможно было удержаться от всхлипов и стонов. О приближении конца изнурительной, похожей на серии ударов током, душеспасительной процедуры можно было судить, если, изловчившись вывернуть шею назад, доводилось мельком полюбоваться благодушной усмешкой настоятеля. А уже в самом конце, в заключительной части порки можно было с лихвой наслушаться развеселых нравоучительных прибауток, которые и впрямь расслабляли и воспринимались со смехом, настоящим смехом сквозь слезы.

В подавляющем большинстве случаев порке Арик подвергался на второй или третий день после исповеди, когда настоятель находил, что «мальчик» не воспринимает всерьез наложенную на него епитимью и молится, с трудом подавляя улыбки и смешки. «Мальчик» и сам не раз замечал впоследствии, что на свежие розги душа сама стремится к молитве и долгому стоянию на коленях. А, кроме того, намного легче преодолевался извечный мальчишеский зуд подвижности и голод. Вдобавок к тому постная еда после порки уже не казалась безвкусно-пресной, как в первые дни после приезда в обитель.

Все школьные годы до наступления каникул, Ариктратил целые месяцы на то, чтобы тщательно продумать исповедь, исписывал черновиками не одну тетрадь и мысленно репетировал, стараясь как можно более незаметно, замаскировано внести в нее свой главный вопрос. Он также непременно вставлял в исповедь три-четыре какие-нибудь каверзы, которыми надеялся поразить воображение и добиться признания со стороны настоятеля. Он рвался в обитель, как одержимый, горячо веря, не столько в Бога, сколько в то, что когда-нибудь ему все-таки удастся не просто натолкнуть на мысль, а полностью переубедить и всецело наставить, утвердить крестного в мысли о том, что тот и есть его настоящий, родной, а не только духовный отец.

Но незримая тяжба эта между ним и настоятелем затягивалась, победа над крестным все не шла ему в руки. При этом, словно в качестве компенсации, Арику без труда давался авторитет среди сверстников и множество побед в мальчишеских потасовках. Только вот радости и душевного успокоения такого рода достижения не приносили. Более того, настоятель на их фоне казался неприступной крепостью, взять которую можно только измором. Идея отступиться от осады даже не приходила в голову.

Однако ближе к старшим классам школы розги были почти полностью заброшены и мало-помалу канули в небытие. А вместе с тем капля по капле выдыхалось, постепенно сходило на нет и страстное желание доказывать что-либо настоятелю. Возможно, этому способствовали мысли и разговоры со школьными приятелями о предстоящей службе в армии. Впереди маячила неизбежная в лучшем случае двухгодичная разлука. А казавшийся до той поры совершенно естественным протест против всяческой дисциплины и подчинения, сам собой разъяснялся, обретая тщательно выверяемые принципиальные границы, убеждения.

Так постепенно и понятие духовного родства с настоятелем перестало казаться чем-то холодным и иллюзорным, вроде морозных узоров на стекле. Год за годом оттачиваемые в обители навыки, стали приносить реальные плоды, радость похвалы и даже непоколебимую уверенность в собственных талантах и силах. Буквально перед армией это самое духовное родство с настоятелем казалось уже чем-то непреложным и нерушимым. Крестный или отец не звал его к себе укрыться навсегда от мира в обители. Напротив, лицо его сиял тихой радостью, когда он благословлял крестника перед вступительными экзаменами в вуз и перед уходом в армию.

Зонг-опера

Их развела, отсоединила и отставила на непреодолимую дистанцию друг от друга юная студентка консерватории, чьи локоны, профиль и точеные формы многим напоминали нимфу, сошедшую с одной из черно-красных амфор, выставленных в Античном зале Эрмитажа. А что поражало, сбивало с толку любого – так это сильно контрастировавшее с юной внешностью, самое настоящее контральто, причем редкостное – колоратурное, сулившее головокружительные перспективы на первых порах как минимум под сводами Мариинки.

Во время их первой встречи зимой, в холодном, сыром подвале, где проходил очередной подпольный рок-концерт, он пригласил ее погреться в кафе. Глядя на то, как ямочки на ее щеках симметрично перекликаются, взаимодействуют с внешними уголками слегка раскосых глаз, расслабленно улыбаясь в ответ, с удивлением думал, что это, наверное, первая из понравившихся ему девушек, которую почему-то совершенно не хочется поскорее затащить в постель.

О том, насколько дорого ему обойдется эта, поначалу неотягощенная лихорадочным влечением связь, он догадался лишь в мае. Сирень уже зацветала, но ночи еще были темными. Они укрылись от проливного дождя в галерее Казанского собора. И там вот, переходя от колоне к колоне, изредка озаряемая короткими вспышками молний, она исполнила для него партию Сфинкса, из-за которой в шутку или из ревности кто-то окрестил ее голос загробным, что трансформировалась впоследствии в прочно закрепившееся за ней прозвище Эвридика.

После этой ночи он прочитал, все, что мог найти в Публичке, про Сфинкса, и про то, какой вопрос задавал он Эдипу, и что с ним сделал Эдип, и о том, что заканчивая писать эту оперу, Энеску, по его собственному признанию, едва не сошел с ума. Он принял все это не просто как тайный знак или символ, а как вызов, уже окончательно и бесповоротно вытеснивший его подспудную борьбу с настоятелем. И с этого момента, казалось, старался не терять даром ни минуты.

Она приехала в его родной город издалека, и это сильно облегчало задачу. Она, конечно, едва ли в обморок не падала от голода, как и большинство студентов, пытающихся выжить на стипендию. Ее уже в первую их встречу буквально вывернуло наизнанку от пятидесяти граммов коньяка. Он быстро сообразил, в чем дело – не раз уже видел такое, навещая однокурсников в общаге – и тут же заказал для нее полноценный ужин. И после всякий раз назначал ей свидание в столовых и кафе. Он старался накормить ее дважды и трижды за вечером, до, во время и после совместного похода в театр или на концерт, и напоследок еще всучить ей немного денег на еду.

Приводить домой и знакомить с матерью не торопился, поскольку слишком много всего надо было успевать: подрабатывать время от времени по ночам на разгрузке вагонов, чтобы подкармливать любимую, и учиться. Были, конечно, время от времени, мало что значившие утехи со старыми приятельницами. Но все-таки он старался учиться, и не столько в расчете на красный диплом, а так, чтобы, помимо прочего, заводить по ходу учебы полезные связи, в расчете на лучшую работу – такую, которая бы соответствовала статусу супруга оперной дивы.

Он закончил учебу на два года раньше, чем она, и почти сразу получил должность, по специальности, в облисполкоме, а вместе с тем и шансы когда-нибудь дорасти до кресла начальника своего отдела. За год он освоил всю подноготную своих должностных обязанностей и прав, перезнакомился со всеми, приобрел завидное чиновничье чутье и расположение нужных людей.

Он понимал, что заниматься вокалом и репетировать лучше, не досаждая соседям, где-нибудь в отдельном строении. И ближе к концу первого года работы начал последовательно «вентилировать» жилищный вопрос, угрожая вот-вот жениться. А как только добился предварительного одобрения, в один из выходных, который как раз пришелся на канун Пасхи, заехал помолиться в обитель. На благословление не рассчитывал. Но вернувшись в город, уговорил ничего не подозревавшую избранницу отстоять с ним вместе хотя бы частично вечернюю и утреннюю Всенощной.

В храме он предоставил ей возможность бродить позади верующих от иконы к иконе, словно впервые наблюдая за ней со стороны и повторяя про себя один и тот же вопрос – тот, который задавал Сфинкс Эдипу. По ходу вечерней они едва дождались закрытия Врат и сбежали, чтобы впервые предаться собственному грехопадению. А после утренней на берегу Монастырки он одел ей на палец витое серебряное колечко, она согласилась стать его женой.

Полученную к моменту регистрации брака двухкомнатную квартиру у черта на куличиках, в спальном районе за пару месяцев удалось обменять на участок с домиком, прямо на выезде из области в город. Теперь дорога до центра города стала вдвое короче. Свадебных подарков от ее родственников и его коллег хватило, чтобы приобрести рояль и наполнить загородный дом мебелью и всем необходимым. О части денег, оставшихся в результате обмена, решил жене временно не сообщать и предусмотрительно отложил.

Все складывалось как нельзя лучше. По окончанию учебы у жены уже было приглашение в труппу Мариинки, но она медлила с ответом. Вместо этого она загорелась идеей транспонировать обратно, из сопрано в историческое контральто кое-что из Россини. И пару таких вещиц, хотя и с большим трудом, но удалось встроить в концертные программы. Однако после россиниевского bel canto жена почти моментально переключилась на canto figurato по всем канонам Този и Манчини. Какого-нибудь готового продукта от этих изысканий ждать пришлось несколько долгих месяцев. Так что однажды он не удержался и напомнил жене о приглашении из Мариинки. Она саркастически парировала: «Тебе, наверное, не терпится привести своих коллег посмотреть, как твоя жена поет с большой сцены юношей и старух?».

Вынашивая едва ли не с самого рождения в душе противоречивую смесь бунтарства и консерватизма, он почувствовал в этих словах какую-то скрытую угрозу. Повторно похожее впечатление, только еще более явственное, он испытал однажды за ужином, когда услыхал от жены историю о том, что у исполнявшей роль Эвридики в первой советской рок-опере Ирины Понаровской отказали почки, и она пережила клиническую смерть. Спектакль, эвфеминистически названный «зонг-оперой» держался в репертуаре «Поющих гитар» на протяжении вот уже десяти лет. Однако в связи с болезнью Понаровской его исключили из репертуара. А вместе с тем «дамоклов меч» повис и над проектом строительства первого в СССР рок-театра на Крестовском острове.

Жену эта новость словно оглушила и выбила из привычной колеи. Несколько вечеров она бродила по дому как потерянная и отказывалась от близости. Но в какой-то момент поддалась и расслабилась. И вот когда они занимались любовью, и он был еще в ней, прижавшись к его груди, между поцелуями она тихонечко шепнула ему на ухо: «Я очень хочу эту и другие, новые зонг-оперы». Тогда-то он уже совершенно отчетливо понял, что это и есть голос фатума, рока, судьбы.

Многомесячные творческие поиски себя в рамках canto figurato и сопутствовавшее им добровольное затворничество жены на этом закончились. С решимостью, будто от этого зависела ее собственная жизнь или смерть, она начала выискивать подходящих для рок-опер музыкантов и композиторов, а также проникать в высокие кабинеты, тщетно пытаясь перевернуть с ног на голову чиновничьи и заскорузлые музыкальные академические головы. Он пытался отнестись к этому стоически, но его начали одолевать мигрени и бессонница. Хронически не высыпаясь дома, он чувствовал себя на службе как на иголках. Имея собственные давние музыкальные увлечения, пристрастия и вкусы, он никак не мог понять, за что же можно вот так внезапно полюбить эту сырую и совершенно нескладную пресловутую зонг-оперу.

Через вторые и третьи руки знакомых своих знакомых он выискал немолодого психиатра и любителя оперной музыки в одном лице, с которым сумел договориться, разумеется, не бесплатно, что тот сыграет роль старого друга его семьи, приятеля, троюродного дядюшки или еще кого-нибудь в этом роде, не сообщая притом о своей профессии. Больше десяти раз он приглашал этого эскулапа под благовидными предлогами в гости и ловко провоцировал супругу на разговоры о зонг-опере. Однако доктор в итоге развеял его подозрения. И, сбросив камень с души, постепенно беря себя в руки, успокоившись, в одно прекрасное утро будущий отец Ильи сделал, наконец, ставку на беременность.

Когда же супруга и впрямь забеременела, он начал подыскивать себе толкового и надежного напарника, с которым можно было бы вдвоем поднимать бревна и ставить срубы. Тут-то и пригодились отложенные после свадьбы деньги, на которые был приобретен салатного цвета «Иж- 2715» с автобусной форточкой в боковине колпака, в отличном рабочем состоянии, с небольшим пробегом. Ни минуты не колеблясь, он написал заявление об увольнении «по собственному желанию», и отправился вместе с напарником продвигать так кстати только что появившуюся в Москве и Ленинграде идею ЖСК в головы сельских и деревенских жителей.

Жена между тем, мало интересуясь пеленками и подгузниками, прирастала не только животом, но новыми и новыми знакомствами. И удалялась все дальше от оперного, по ее выражению, «гадюшника», в сторону, как ей казалось, куда более искреннего, первозданного и чистого народного рока и фолка.

В начале ноября он заблаговременно отвез ее в роддом, а сам поехал в обитель и, покаявшись перед настоятелем в том, что скрыл от него женитьбу, долго-долго молился. Слов осуждения от крестного он так и не дождался. Когда тот вышел проводить его до ворот, они погрузились в минутное молчание. Наконец, настоятель перекрестил его и напутствовал словами о том, что он один теперь в ответе за эту «девочку» и будущую, новую душу. После положил тяжелую ладонь на плечо и, развернув от себя, подтолкнув к выходу, тихо добавил: «Привези, когда сможешь крестить…». Последнее слово он не расслышал, и обернуться уже не успел, калитка в воротах захлопнулась.

Когда Илье исполнился год, отец его полностью перестроил и значительно расширил дом. К этому времени на него фактически работало несколько бригад, а ему оставалось только находить заказчиков, общаться с ними, обеспечивать поставки инструмента и материалов и, переезжая с одного участка на другой, контролировать ход работ. Однако, мотаясь по области, и часто засиживаясь за разговорами с заказчиками за полночь, он бывал теперь дома далеко не каждую ночь.

Рок-н-ролл жив

За дверью на фоне фортепьянной сонаты Бетховена в исполнении виртуозного чилийца Клаудио Аррау ревел ребенок. Давно ревел, уже почти охрип. А он, казалось, целую вечность, заиндевевшими на морозе пальцами пытался с улицы вытолкнуть ключ, вставленный в замочную скважину изнутри. Уже загадал, что если не получится этого добиться до конца Аппассионаты, выставит хотя бы и не дверь, но окно. В паузе на переходе от Аллегро ассаи к Анданте получилось.

Вошел, разулся, скинул на ходу куртку, прямо на пол, споткнулся об бутылку. Достал сухое одеяло из шкафа, накинул на сынишку, чтобы оградить его от холодного свитера. Выключил музыку, подошел к лежавшей навзничь с полуоткрытым ртом жене. Все как обычно – ее голова в таком состоянии сильно напоминала Медузу-Горгону, спиртом несло за версту. Почувствовав его ледяные пальцы у себя на шее, жена лишь вздохнула, закрыла рот и перевернулась на бок. Пошел на кухню, открыл кран с горячей, зажег колонку, смыл с затихавшего, вздрагивавшего сына слезы и сопли, стянул ужасно холодные, насквозь промокшие штанишки и колготки – сейчас будет теплая ванна и каша.

Илья очень быстро уснул. Позвонил матери, попросил, чтобы та срочно взяла такси и забрала внука, а после обязательно показала его врачу. Выгрузил из «каблука» срезанную с большим запасом неподалеку от обители лозу, отобрал с десяток прутьев и, сполоснув детскую ванну, отправил их на засолку, пусть и недолго, как получится. Пока ждал мать, прибрался и затопил печь. Жена совсем не топила, когда его не было, панически боялась, будучи пьяной, перепутать, когда какую задвижку открывать и закрывать. Когда проводил мать с сыном, супруга еще спала.

Даже глаза не открыла, когда перевернул ее на живот и обмотал поочередно запястья, специально купленными по дороге в аптеке, эластичными бинтами, крепко связав их за спинкой кровати. Что-то пробормотала нечленораздельное только, когда фиксировал ноги. Вскинулась, оторвалась от подушки, когда со скрежетом отодвинул кровать от стены на середину. Дернулась, словно огромная черная птица, расправляющая крылья. Ему на секунду почудилось, будто он услышал стаю испуганных ворон, многоголосый их грай, их многочисленное эхо без эха…

– Что?!! Что ты хочешь?!! Пусти!

И совершенно трезвый, полный пронзительного ужаса, взгляд. Ничего не ответил. Отправился на кухню снимать кожу и почки с лозы. Ветки сочились, словно весенние. Слушая гулкую тишину, в которую погрузилась кровать с привязанной к ней женой, зачищал побеги с такой любовью, от которой ныло и щемило сердце. Она догадалась, все поняла, увидев его с готовыми розгами. Снова взметнулась.

– Нет!!!

Но тут же сникла и задрожала от плача.

– Пожалуй, так не пойдет, – сказал он, обращаясь больше самому себе. Сходил за ножницами и неспешно все-все, что нельзя было снять, до ниточки срезал, не оставив вообще ничего. Плакала и вздрагивала. Подумал, что это к лучшему …

– Плачь, плачь. Я знаю, ты хочешь трагедии. Представь себе, что мне ее, возможно, тоже не хватало.

– Пусти, я очень хочу в туалет…

Подошел к детской кроватке, достал оттуда давно подсохшую клеенку, просунул снизу под жену, аккуратно расправил, отчего ее пуще прежнего затрясло.

– Ты знаешь, Илья ведь тоже хотел. Раз пять, наверное, не меньше. А в доме было так холодно…

Вздохнул напоследок и размахнулся.

Взревела, заверещала, как два кота, сцепившихся в клубок, на среднем регистре своего неподражаемого контральто. Он вовсе не был зол. Он чутко прислушивался, как начинающий экзорцист, дожидаясь, когда эти сцепившиеся не на жизнь, а на смерть, твари совсем ослабеют, умолкнут хотя бы на время. Всего-то минут двадцать и полторы розги. На смену котам пришли глухие, похожие на хлопанье крыльев, рыдания.

Теперь можно было передохнуть, выпить чая. Клеенка сухая. За окнами уже совсем светло. Сине-малиновые полосы прямо на глазах заволакивает розовым перламутром. Ну что ж, он отвяжет ее ненадолго, чтобы могла принять душ с открытой, разумеется, дверью – но только когда придет в негодность еще парочка розг. А после снова зафиксирует, чуть-чуть слабее, поставит что-нибудь для начала из «строгого стиля» Глинки, Балакирева… Нет, лучше Танеева или Смоленского. И сам поспит, на диване, хотя бы час или три. Клеенка никуда не денется. Позднее в перерывах между сериями ударов, догонит, выспится. Спать лучше понемногу, надо завести будильник – у них на все про все остается чуть меньше двух суток.

* * *

Вопросы, вопросы… Чего он хочет? Человек, который хотя бы раз не смог самостоятельно выкарабкаться из запоя, рано или поздно неизбежно «садится на измену». Вот так и появляется в родной душе сначала маленькая, сиюминутная фальш, а после и огромная, всепоглощающая, словно космическая черная дыра, ложь, блажные и противные донельзя маски и позы. Нет, он не шкуру хочет содрать, он хочет лишь избавить и спасти, очистить и очиститься от этого липкого налета и прилипших к нему пыли, грязи, каких-то волосков и шелухи. Он хочет искренности, он тоскует по прошлому и настоящему. Он все еще надеется на будущее.

* * *

Протяжное «Иииии…!» – снова они, блажные, сцепившиеся в клубок, катающиеся кубарем по полу кошки. И снова в самом пластичном, среднем регистре, теперь уже в сопровождении заключительного аллегро Аппассионаты. А вот как надо бы, чтобы в итоге было: «Господи милосердный… Помилуй, спаси наши грешные души. Избави нас от лукавого, Господи. Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь». Поистрепались на кончиках и эти две розги. Подошел, наклонился над ухом…

– Ты только о себе, о теле своем сейчас сожалеешь?..

Молчание – знак согласия.

– И то уже в общем-то неплохо. Ты пей, пей, не очень холодная, я помню. И что же ты так связки-то не бережешь? Орешь безбожно и к тому же фальшивишь. Пожалуй, не буду пока отвязывать, устал я, посплю немного. Клеенка никуда не денется, я подотру, если что, когда встану.

* * *

Многочисленные вузовские учебники по психиатрии и наркологии идут понемногу в растопку. Не потому что не согласен, он все это очень внимательно прочел, и обо всем, чего не смог бы понять самостоятельно, проконсультировался. Прочел с вариациями в разных изданиях. И этого, прочитанного, никогда уже не забудет. Врачи считают, что это не послеродовая, не бред, даже не МДП, и не преморбид вообще, а просто акцентуация и алкоголизм. Он знает все про разные вида шока, и про так называемые «зигзаги» и «обрывы». Знает, на какой стадии везти под капельницу, в Бехтеревку. Знает про все, в чем именно могущественна и бессильна в борьбе с алкоголизмом современная медицина.

* * *

Последние прутья последнего захода проложили робкую тропинку к настоящим, без малейшего сопротивления, тихим рефлекторным стонам. Заканчивая, он поставил рахманиновское «Приидите, поклонимся!». Отошел к окну, постоял спиной к кровати – никак не мог унять лихорадочное желание рук хотя бы тихонечко, символически дирижировать. Этих первых двух суток фиксации и порки хватило чуть больше, чем на полтора года. Еще почти сутки пришлось добавить на разговоры и одолевшее в результате обоих, в равной степени желание заняться любовью в эквилибристической, невообразимой позе. Тогда, под конец первых его полноценных выходных, провожая его, она была чиста, как младенец, и светилась, подобно агнцу божьему.

Изменённые главы поставлены в начало, дубликаты убраны.

Приношу извинения тем, кто хотел бы сравнить с первоначальными вариантами - может быть, стоило их оставить. Но уже сделал, извините.

Ну что вы, большое спасибо, Expat. Все правильно. Там незначительная правка - лишние запятые убраны, очепятки и кое-какие ошибки главным образом, можно не перечитывать. Добавлено три абзаца в самом начале, поскольку в самом деле, прав был Квазар, и если локус меняется, а он в этом рассказе постоянно меняется, надо было как-то пояснить с чьего взгляда (от чьего имени) или о ком именно идет повествование-воспоминание.

Я ошибся, Электра.
Вы переиграли Татьяну Никитичну, Викторию Токареву и Людмилу Улицкую. Разверзлись врата безысходности до которых не добрались ни Балабанов, ни Мизгирев ни Звягинцев.

Я не знаю что сказать.

Насчет врат безысходности не уверен - поглядим, что будет дальше. Пока видится замах на целый роман. Радует, что появилась, и весьма неплохо описана, порка .

"НАдел на палец"
"у черта на кулиЧКах"
и т.д.

Глава "Крестный отец" показалась мутной. Особенно в начале - первые абзацы - фокал и время скачут так, что сложно разобраться, кто на ком стоял. И далее осталось в тумане про гипотетического отца и мать отца ГГ, его юные годы. Я, по крайней мере, мало что понял.

Да, и название, совсем забыл. Название безмерно пафосное. Напоминает "Безумные дни страсти моей" одной питерской тематической дамы. Но там название соответствует - текст столь же напыщенный и "чуйственный", малочитабельный. А здесь все гораздо лучше .

Название от первых строк стиха Д.Давыдова, сентиментального настолько, что сегодня можно воспринимать, наверное, с иронией. Но это в каком-то смысле камертон или лейтмотив, вот оно, а точнее песенка из фильма, отсылки к которому идут в первой главе - https://www.youtube.com/watch?time_cont ... BkgVUISEa4.

Про безысходность, да, рано пока говорить, все решится.

Ошибки постараюсь исправить. Быть самому себе редактором - это блин, что-то в последнее время никак не получается))))

С тяготением к роману борюсь, буквально с первой строчки...

Ну это камертон, скажем так, темы детей, поначалу, только детей, а после, очень надеюсь, что не только детей).

Дайте хеппи-енд!!

Спокойно, Баттерфляй, спокойно - все будет плохо .

Butterfly, вы как всегда очень щедры на комплименты. Из этих трех писательниц я держала в руках только "Медею" Улицкой, честно пыталась, но не смогла. Может, просто не в то время была попытка прочесть сделана. Когда-нибудь, надеюсь, что дойду почитать. Но в любом случае такие сравнения греют, конечно, ну потому что кто и что я... Тем более что с режиссерами-то этими я действительно могу сравнить, и куда мне...

Но не суть. Мне как бы хотелось писать не про БРД, а про реальность и реальные проблемы и вины, за которыми далеко ходить-то не стоит, они все тут, рядом, практически у каждого человека более-менее сознательного есть отзвук, свое личное восприятие от тех проблем нашего времени. Куча детей, которые растут в неполных семьях, перестройка, перелом 90х, алкоголизм-наркомания - кто ж этого не видел с близкого расстояния. Убедительности наказания нет без убедительности вины, я так понимаю.