Клуб "Преступление и наказание"

Монеточку к гламуру нельзя отнести, я дала вам ссылку, чтобы вы послушали текст, но вы видимо нет. Сурганова и Флёр это снова про разрыв аорты, я не могу такое слушать уже, это не феминизм, это истерика.

Доминантных мужчин выбирают женщины, живущие в страхе. Хитрость ГГ в кажущейся простоте, за которой стоит намерение (ну ок, пусть неосознанное) сойтись с ним в пару, чтобы стало попроще жить.

Любви к нему, любви к себе, любви к ребенку пока там не ощущается. Вангую, что коли суждено будет их союзу статься, Любоньку она сольет ему так же как и две предыдущие женские героини. Радостно и быстро.

Я смотрела краем глаза какую-то длинную передачу, где рассказу об этой певице было уделено довольно много, и несколько клипов видела, но расслышиваются они полностью не сразу, качество звука что ли не очень. Послушала потом, вроде бы интеллектуальный, но все равно, как вы сами выразились "мур-мур" (не торкает, не цепляет, ничего не могу с собой поделать).

Совершенно верно в отношении этих трех героинь, что страхами (которые три разных страха, у каждой свой) в них очень многое можно объяснить. И я ведь пишу вроде как не о норме, а о Теме, где страх, имхо, очень важная составляющая.

А вообще о женщинах, которые предпочитают доминирующих мужчин, я бы так не сказала. Потому как если пользоваться такой логикой, то, например, про вояк и альпинистов придется сказать, что они прут на рожон исключительно со страху и больше ни почему другому.

По третьему пункту я пока помолчу, а то ведь совсем неинтересно будет).

Ну наконец-то рабочий день - all my problems seems so back.

Глава III

Страж горизонта

В декабре небо накрывает старый кошель стеклянным куполом, и Любке кажется, что выйти за его пределы невозможно. Днем она стоит у окна в горнице и понимает, что совершенно немыслимо в эту пору подойти близко к реке, которая извивается черной змеей на снегу. От середины реки идет пар, а по бокам – непролазные сугробы, и совершенно непонятно, где там под сугробом берег и какой толщины у реки лед по бокам. Сходни к реке и те теряются на полдороги в сугробе.

Световой день в декабре начинается в полдень и длится от силы три-четыре часа. В это время можно было бы слепить снеговика или попробовать откопать пещеру в сугробе, или покататься с ввоза как с горки. Еще в прошлом году Любка тратила на такие забавы уйму времени. А в этом – часами стоит у окна. Иногда отойдет, посмотрит на игрушки, полистает книжку, спустится во двор, постоит на пороге и снова вернется домой, к окну.

В декабре Илья возвращается из школы раньше. Осенью он мог по дороге заиграться со своими новыми приятелями, зайти к кому-нибудь из них в гости. Но он всегда старался вернуться домой раньше отца. А его отцу нечего делать в лесу, когда там темно. С приходом отца Илья садится за уроки. Если его отец возится у верстака в сарае, Илья периодически выходит из избы, чтобы тот проверил у него очередной урок. Любка прислушивается, когда хлопнет дверь, и тоже выходит в сарай, если мать ее не одернет – ей все интересно. Тем паче что, когда будет выучен последний урок, сосед может отпустить Илью на час или два погулять перед сном. Тогда можно поиграть в снежки, побегать вдоль фасада и боков старого кошеля, ныряя из света в тень. Бывает, правда, и так, что приготовление домашнего задания слишком затягивается и мать раньше отправит Любку спать.

Лежа под одеялом, Любка думает, что когда свет льется из дома на улицу, пускай не из всех окон, темнота вокруг старого кошеля не такая сплошная, как днем у леса на горизонте, она постепенно уходит куда-то в глубокую глубину. Поэтому так боязно не разглядеть стеклянного купола, которым накрыло старый кошель. А натолкнуться случайно на это стекло подобно столкновению с ужасом.

Где именно проходит стекло купола, Любка больше чувствует, чем знает. В середине дня она выходит на улицу и всматривается в дальний конец сада. Она понимает, что купол накрывает сад не целиком. Хотя на свету купол ощущается слабее всего, Любка все же уверена, что дойти до конца сада у нее не получится, несмотря на дорожку, которую расчистил к задней калитке сосед. Только он один, наверное, и может дойти до этой калитки. И вообще Любка думает, что купол установил на зиму сосед. Может быть, он это сделал затем, чтобы не пробрались из лесу к дому, перепрыгнув через ставшую узенькой речку, голодные дикие звери или еще какие-нибудь чудища. Только сосед точно знает, где проходят границы купола. Только он один ходит по двору и по всему хутору, как ни в чем не бывало, ничего не опасаясь.

Сосед и в темноте может легко найти сам собой открывающийся и закрывающийся проход в куполе. Он это делает всякий раз, когда выезжает утром на работу и заодно отвозит Илью в школу. Раз в три дня он также отвозит в поселок и Любку с матерью. Сначала высаживает мать у «Почты», а после отвозит к школе Илью и сдает Любку с рук на руки директору музея. В такие дни, наигравшись после уроков с приятелями, Илья приходит в музей, и там, сидя в директорском кабинете, они вместе с Любкой делают уроки.

Илья делает уроки по-настоящему, а Любка – как по-настоящему. У Любки здесь свои тетради, альбомы, карандаши, линейки, циркуль, ручки. В школьной библиотеке, расположенной этажом выше, ей разрешили забрать устаревшие, списанные учебники и пособия, которые можно даже разукрашивать. По утрам Любка аккуратно заполняет «Дневник наблюдений за природой». Есть у нее и просто дневник. Когда она показывает свои уроки Илье или директору, они выводят в Любкином дневнике красным карандашом большие, жирные пятерки с плюсом и пятерки с минусом.

Посетители в музее бывают редко. Директор по большей части тоже все время что-то читает или пишет. А в перерывах угощает Илью с Любкой чаем с вареньем, сушками, печеньем и пряниками, помогает Илье с его уроками. Пару раз в месяц дежурство Любкиной мамы приходится на субботу, и тогда они с Ильей после уроков разогревают на электроплитке обед, который мать дает им с собой в стеклянных банках, трапезничают и идут вначале в кинотеатр на детский сеанс, а после в районную библиотеку. Отец Ильи забирает их в любом случае – из библиотеки или из музея – около шести. В седьмом часу и они отправляются вчетвером, вместе с директором, или втроем, без директора, по магазинам. Прежде, чем забрать Любкину маму с работы, у них еще остается время на ужин в кафе, где продаются пирожные и мороженое.

Когда Илья и иногда мать самостоятельно, без помощи соседа, покидают хутор и возвращаются обратно, это всегда происходит в сумерки. Должно быть, в сумерках проход в прозрачном куполе становится заметнее. Что будет, если случайно разбить или повредить купол, Любке даже представить страшно. Может быть, старый кошель поглотит лес и тьма. Несмотря на то, что директор и Илья не раз показывали Любке разные географические карты, Любке охотнее как прежде думается, что их хутор – это конец света, и дальше хутора нет уже абсолютно ничего, и провалиться в это Ничего все равно, что сгинуть на веки вечные.

Ошиваясь днем в передней и горнице, Любка нередко слышит, как мать, занимаясь своими делами, все шипит и шипит на соседа, украдкою все тихонечко ругается на него: то лешим его назовет, то чертом рогатым. В такие часы Любка обычно стоит, почти вплотную прижавшись к окну, чтобы не попасться ей под руку, и пристально всматривается в лес. Вначале ей кажется, что сквозь черноту она начинается различать черкашки веток. Постепенно лес становится серее, светлее и между веток появляются причудливые, символические фигурки зверей, чем-то напоминающие старые вышивки, хранящиеся в сундуках в передней светелке. Спустя еще какое-то время фигурки лошадей, оленей, козлов и волков начинают двигаться, их гонят вперед, прямо на Любку, фигурки, отдаленно напоминающие человечков с луками и копьями. Любке становится страшно, но оторваться от этого зрелища невозможно. Страх отступает, если в лесу появляется большая человекоподобная фигура соседа. Тогда все мгновенно замирает и пропадает, лес снова становится сплошь черным.

Еще в прошлом году, когда мать выходила зимой на работу, они с Любкой выбирались с хутора и возвращались обратно в ночной темноте. Мать везла Любку в больших плетеных санках, и не везде их путь был освещен фонарем. Примерно с километр дороги от хутора фонари и редкие окна в домах на окраине села светили им в темноте как огни дальнего маяка. Свет этот был чем-то таинственным, волшебным, и страшно почему-то вовсе не было. Как оно было на обратном пути, Любка припомнить, как ни старалась, не могла. Да и в целом воспоминания о неосвещенном участке пути между хутором и окраиной села теперь уже кажутся чем-то очень давнишним, что было, но будто бы не совсем с тобой, ты все это помнишь, но помнишь, как короткий отрывок из кино.

Когда они с матерью жили вдвоем на хуторе, и еще раньше, в такие же темные дни и вечера Любка могла заходить на соседскую половину, чтобы смотреть на огни фонарей и окон поселка. И тогда ей эти огни казались очень-очень далекими. Сейчас она этого делать не может и переходит от окна к окну лишь в своей избе и в общей части дома. Из окна передней и горницы видно только кусочек сада, реку и лес. Темная полоса леса составляет линию горизонта. Если подняться на чердак, то же самое можно увидеть из окон передней и боковой светелок, только полоса леса кажется чуть темнее и шире.

Туристы, которые ужасно смущали Любку, с появлением соседей приезжать перестали. И ближе к концу осени сосед во всеоружии принялся за сарай. Он прорубил несколько окон в задней стене. Сначала эти окна были Любке совсем без надобности. Смотреть сквозь темноту на лесополосу и мелькающие в ней окна пассажирских поездов, прилипая носом к стеклу – одна из самых любимых ее вечерних забав. Но это можно было делать и раньше, пробравшись меж мебельного хлама к окну задней светелки, на чердаке.

Ей было очень непросто, но все-таки однажды она спросила соседа, не хочет ли он сделать хотя бы одно небольшое окно над старым верстаком. Она не сказала, что ей, Любке очень важно хоть иногда видеть дальние огни поселка по вечерам. К тому же она побоялась, что сосед ответит ей, что на эти огни можно посмотреть и с улицы. И вообще, глядя на то, как периодически шарахается в испуге от соседа мать, Любка остерегалась к нему приставать и заговаривать по собственной инициативе. Но отсутствие окна с отодвинутой вдаль линией горизонта, с дальними огоньками в ночи, тяготило ее ничуть не меньше, а, может быть, даже больше. И она все-таки решилась спросить. Сосед внимательно, с высоты своего роста посмотрел на Любку, но очень скоро переключился на что-то, так ничего и не ответив. А между тем, как только он закончил с окнами в задней стене сарая, на дверях задней светелки появился висячий замок. Любка покачала его, подергала дужку из стороны в сторону, но надежда на то, что замок не заперт, не оправдалась.

Оставалось только переменить привычку и освоиться с новыми окнами сарая. Поначалу смотреть кино про весело мелькающие в ночи окна пассажирских поездов мешал свет, выключать который в сарае было нельзя, иначе всякий, кто выходил из избы или проходил по лестнице вверх-вниз, мог оступиться и упасть. Поэтому Любке приходилось не только прилипать носом к стеклу, но и прикрывать глаза у висков от света ладошками. Однако поезда длинные, и, не придерживаясь за что-нибудь рукой, досмотреть их до конца трудно. Со временем, впрочем, Любка научилась концентрировать взгляд на поездах и забывать о боковом зрении.

Непоправимой в отсутствии доступа в заднюю светелку оставалась только одна беда: всякий раз, когда слышались чьи-то шаги или открывалась дверь, Любка вздрагивала и отходила от окна. Кино обрывалось. Сосед тем временем потихоньку пустил большую часть мебельного хлама из задней светелки на дрова, а ближе к зиме стал очень много времени проводить в сарае у верстака.

Моя подружка Маугли

Возле «Почты», сидя в кузове «каблука», Илья всякий раз умолкает, прислушиваясь к звукам, ставшим чем-то наподобие ритуала. В какой-то момент отец неизменно хлопает дверью и идет по хрустящему снегу к противоположной дверце кабины, чтобы открыть ее перед Любкиной мамой. Та традиционно кратко отнекивается и хрустит по снегу к дверям кузова. Отец, не произнеся ни слова, молча закрывает дверь салона и возвращается на водительское сиденье.

Она никогда не чувствует, как реагирует на это Илья. Никогда не замечает, как неловко ему становится, когда она на каблуках и в узкой юбке, трещащей от этого по швам, забирается в не имеющий подножки кузов. Не видит, как виновато и грустно на протяжении дороги к дому, а утром точно так же, по дороге от дома до «Почты», он посматривает в ее сторону, не зная, куда девать глаза и не решаясь заговорить.

Она, впрочем, тоже молчит на протяжении всей дороги. И Любка почти не болтает, только сопит, придерживаясь одной рукой в мокрой варежке за колено Ильи, а другой за низ сиденья. Каких либо ручек и подлокотников у этих сидений вовсе нет. И тут уж, как ни старайся вести медленнее и аккуратнее – такая дорога, что кузов периодически подскакивает на одной из множества ям и выбоин. В результате Любку, из-за ее незначительного веса, то подбрасывает вверх, то она съезжает с сиденья на повороте. Поэтому Илья всякий раз покровительственно кладет руку ей на плечо и крепко прижимает к себе, чтобы ее не снесло ненароком ни вверх, ни вниз, ни вбок.

Хоть разница в возрасте между ними всего четыре года, а в росте Любка ему по плечо, он все-таки без труда может поднять ее с земли и водрузить на пол кузова. А вот Любкиной маме он не мог бы даже руку подать, чтобы помочь забраться в кузов. Пару раз он попытался это сделать, но она словно отказывалась видеть.

Эта странная женщина вообще часто отказывалась видеть и слышать то, что увидел и услышал бы любой другой на ее месте. Так, находясь неподалеку, однажды Илья услышал, как она сообщила дочери, что неплохо бы ей поучиться вязать или вышивать. Потом она вдруг вспомнила, что для этого требуется считать петли и стежки, и с удивлением узнала, что учить считать Любку не нужно. Но поинтересоваться, кто же научил этому ее единственную дочь, ей даже в голову не пришло. И в результате она так и не узнала, что Любка давно уже может не только складывать и отнимать в пределах сотни, но и решать простейшие уравнения. А, кроме того, умеет довольно бегло читать и заканчивает заполнять аккуратными каракулями последнюю из трех прописей.

Конечно, Любка сообразительная. И самому сложному – счету до десяти и чтению по слогам – с нуля научил ее директор. Илья мог бы легко смириться с тем, что о его персональном участии в деле Любкиного просвещения никто, кроме них с Любкой, никогда не узнает. Но он никак не мог понять той нарочитой холодности и небрежения, которыми Любкина мама «вознаграждала» его отца за все его добрые дела. Он видел, что и отец в какой-то мере платит ей той же монетой. Но именно что в какой-то мере. Из-за этого у Ильи складывалось обидное впечатление, что отец ей в чем-то важном проигрывает.

Когда отец решает сделать перерыв в работе и ложится на диван, закинув руку под голову, от него исходит настолько притягательное ощущение умиротворения, что трудно удержаться от соблазна пристроиться рядышком. Но поскольку Илья уже совсем большой мальчик, он секунду колеблется, стоя у него в изголовье. Отец все чувствует, и, не открывая глаз, жестом, едва заметно приподняв и снова опустив ладонь, показывает, что можно положить голову ему на грудь. И этого достаточно, чтобы в мгновенье ока оказаться в его объятиях, почувствовать взрослый и такой родной, мужской аромат его кожи. Да еще и ногу сверху для пущего удобства на отца закинуть. На чьи-либо еще объятия, помимо отцовских, Илье уже давно рассчитывать не приходится.

– Ну, вот, скажи, почему она такая злая? – спрашивает он.
– Кто? – отвечает отец, словно сквозь дремоту.
– Она… Любкина мама, – тянет Илья. По дремотной интонации отца он догадывается, что тот сейчас совершенно расслаблен и спокоен, и можно без обиняков говорить все, что хочешь. Но все-таки проблема, которую ему давно уже хочется обсудить с отцом, довольно сложная. Он подбирает слова. – Ворчит все время. Вечно всем недовольная, грубая. То и дело Любке от нее перепадает: то подзатыльник ей отвесит, то шлепнет, то накричит на нее без причины. Без разбору, не задумываясь, словно ей неважно, виновата Любка или нет.
– А она что, плачет?
– Кто? – не понимает Илья.
– Любка.
– Она привыкла. Не обижается даже.
– Она не очень-то похожа на забитую.., – дыхание отца становится медленнее, а речь едва ли не обрывается на полуслове.
– Нет. Любка совсем не такая. Но почему она такая злая? – не унимается Илья. Он видит, что отец вот-вот готов уснуть и начинает возиться.
– Раз Любка не обижается и не боится, значит, она вовсе не злая, – отзывается чуточку бодрее отец.
Илья на пару секунд задумывается, ищет выход из тупика, в который зашел разговор, и не найдя, повторяет то, что уже говорил.
– Ну а почему она все время ворчит и раздражается? Почему на Любку срывается?
– От слабости, от усталости.., – снова ненадолго проваливаясь в дремоту, отвечает отец. – Разве не видишь, сколько у нее работы по дому и во дворе, на огороде…
Такой ответ Илью явно не устраивает, он вновь начинает елозить под боком у отца.
– Ну как так от слабости? Ты вот, например, устал и засыпаешь. А она от слабости чуть не дерется? Так не бывает.
– Тогда от страха..., – невозмутимый в своей дремоте произносит отец.
– Ну как же так от страха? – неймется Илье. – От страха пугаются и убегают, а не дерутся.
– Удирая от волка, лисы, собаки, заяц может прыгнуть прямо на руки охотнику.., – преспокойно говорит отец и, кажется, уже совсем засыпает.
– Да кто тут волк, кто лиса, кто собака, кто заяц?! – тормошит его в нетерпении Илья. – Кого она боится, кто ее пугает?
– А ты еще не понял? – произносит, ворочаясь и прикрывая ладонью глаза от света, окончательно разбуженный отец. – Нас с тобой, милый. Она ужасно боится меня и тебя.
– Как это?! – недоумевает Илья и в удивлении приподнимается на локте, чтобы заглянуть под ладонь, которой отец прикрывает глаза, но там ничего не видно. Такого ответа он совсем не ожидал.
– Так это, – отвечает отец, слегка поворачивая голову, чтобы размять шею.
– Но мы же ничего плохого ей не делаем, наоборот… Ты же ей только помогаешь.
– А ты закрой глаза и вспомни наш дом, где мы жили с мамой. Представь, что ты сейчас там. Представил?
– Представил.
– В какой из комнат ты сейчас себя представляешь?
– В большой, там, где рояль.
– А теперь представь, что две комнаты наверху и одна внизу заняты другой семьей, в которой есть папа и мальчик, который сильнее и старше тебя. Тебе в те комнаты больше входить нельзя. Большая комната у нас – это как сарай здесь, и этот мальчик с папой бывают там, когда им только заблагорассудится. И на террасе они тоже часто бывают, и по саду гуляют в любое время, когда захотят. Представь, что меня там нет, что я уехал по работе и редко бываю дома. А папа этого мальчика ходит по дому и все пытается помогать вам с мамой…
Илья насупился и помрачнел.
– Так что же получается, что мы здесь только мешаем Любкиной маме?
– Нет, не мешаем. Мы ей помогаем, и они с Любкой нам помогают. Но чтобы Любкина мама поверила, что не нужно нас бояться, и что так лучше и ей, и нам всем, недостаточно просто сказать, ты, мол, не бойся, все будет хорошо. Должно пройти какое-то время, чтобы она к нам привыкла и перестала бояться.
– Но ведь прошло уже больше чем полгода, – хмурится Илья.
– Это вы с Любкой, пока маленькие, быстро ко всему привыкаете. А взрослым нужно намного больше времени, милый.
Илья молчит в задумчивости. Он уже почти готов задать свой вопрос, но разговор снова зашел не туда, куда ему хотелось бы, и он вспоминает про главный свой козырь.
– Она иногда называет тебя лешим и чертом рогатым. Я сам слышал.., – говорит он потупившись, убирает локоть и опускает голову снова на грудь отца, интуитивно прислушиваясь к его дыханию и сердцебиению.
Однако это самое сердцебиение ничуть не учащается, а, кажется, напротив, пропадает. Отец, словно замирает, сосредотачивается.
– А ты как ее называешь? – неожиданно интересуется он.
– Никак, – поразмыслив немного и не припомнив, что хотя бы раз за все время он обратился к Любкиной маме по имени, отвечает Илья.
– Ну, это в глаза никак, – догадывается отец. – А за глаза как?
– Когда с Любкой разговариваю, то просто говорю «твоя мама», – бормочет Илья. И вдруг его осеняет спросить. – А ты бы как ее за глаза назвал?
– Маугли, – отвечает в задумчивости отец.
– Маугли, – смеется Илья. Он, конечно, смотрел мультик про Маугли. – Но ведь так же мальчика звали, а она – женщина!
– Но ты ведь знаешь, что некоторые имена могут быть одновременно и мужскими, и женскими.
– Ха, Маугли! Ну, ладно, пусть будет Маугли. Давай ее так называть про себя, – соглашается Илья.
– Я хочу, чтобы ты при ней не хмурился, а вместо этого улыбался ей почаще, – произносит отец, постукивая указательным пальцем в грудь Илье. – Если ты с ней подружишься, она быстрее к нам привыкнет и перестанет бояться. Ты понял?
Илья пожимает плечами в нерешительности. Настал тот самый момент, когда он может задать свой главный вопрос.
– Паа, – тянет он. – Но ты же не собираешься на ней потом жениться?
И тут уже отец пристает на локте и, приподнимает подбородок сына, чтобы тот посмотрел ему прямо в глаза, и хитро прищуривается.
– Ни-ког-да! Так-то, милый!
Оба хохочут.

Тревоги последних месяцев отступают, на душе вдруг становится тепло и ясно. С тела и с сердца словно сползают медленно, проваливаясь в небытие, толстые, тяжелые слюдяные слои, замедлявшие движения и стягивавшие грудь, не дававшие свободно дышать. А сам Илья так же медленно проваливается в счастливый и безмятежный сон. Где-то на краю дремоты он еще чувствует, как освобождается от его объятий и встает с дивана отец, видимо, чтобы снова вернуться к своей работе. Но самостоятельно пошевелить ни рукою, ни ногой Илья уже не может. Он где-то на солнцепеке, среди буйной зелени, на пригорке. Он сидит на багажнике велосипеда, позади Любкиной мамы, и они собираются вдвоем скатиться под горку.

- Э-ге-гей!!! Поехали, Маугли!, – кричит он в предвкушении и изо всей силы отталкивается ногами от земли.

Велосипед трогается, и они с Любкиной мамой летят, набирая скорость, захлебываясь ветром.

Это только половина от третьей главы (или части. пусть пока однообразно будет главы). Просто чтоб форум был чуть более разнородным. Остаток от нее - как только, так сразу.

Как же это хорошо, Электра.
А вот что, как вы думаете, значит что Ларри читал читал и очень боялся, что сейчас там будет насилие. Так нервничал, что на строках:

и провалиться в это Ничего все равно, что сгинуть на веки вечные.

не выдержал и налил себе Чегем. А потом, когда голос Ильи зазвучал, Ларри понял с кем он соотносит себя в этом рассказе (да, про Ларри-то это азбука несложная), но вы же не подведите меня теперь, пожалуйста. Дайте им хеппи-енд. Понимаете, тональность, которая у вас зазвучала, она ведь только на первый взгляд несложная, но, говоря словами достопочтенного Хрюкинда - в хеппи-енды, в пространстве магического реализма, мало кто умеет.

Но вы уж сумейте, пожалуйста.

С интересом прочитал рассказ, особенно описание жизни в деревне, атмосфера уклада и самих людей. Но не понимая некоторые вещи, я хотел задаться вопросом: что все-таки движет главным героем, почему у него возник интерес к теме, он родом из детства? И насколько вообще реально взять страсть такого плана под контроль, направить в позитивное русло, а не отдаваться без остатка, неконтролируемо?

Да, тональность меняется. Тут как бы изначально, нет... не совсем изначально, но по мере написания первой главы уже планировалось, что тональность будет меняться - в связи с тем, что фокал, как микрофон переходит от одного персонажа к другому, что по идее должно обеспечивать полноту картины (надеюсь, что не пестроту). Так и дальше будет. Где про детей, там мне пишется (сочиняется) легче всего почему-то, дожила, называется, сама над собой ржу).

Короче, все будет полосато, а хеппи-енд обещаю).

Очень рада, что нравится, потому как мне самой с этим возиться - одно сплошное удовольствие. Эсли б ни работа, сидела б и только этим занималась).

Только я теперь теряюсь в догадках, у меня в итоге две версии насчет того, с кем себя соотносит Ларри. Ну ладно, не знать наверняка, гадать даже интереснее.