|
По случаю дня рождения, прямо в самолёте (привет, Butterfly!) я , обнаружив отрывки в черновиках, написала школьно-инцестуозный- age/medplay рассказ. Написался он как пародия на все старое, и в общем понравился мне самой настолько, что решилась его опубликовать.
К сожалению, ник на форуме не меняется - Шантрель -то нет уже, как сущности. Так что,придется покориться данности.
Предупреждение: главной героине 13 лет.
---
Вера проснулась в то неясное утро со смутным чувством тревоги. Казалось бы – день предстоял если не радостный, то неплохой. Конец третьей четверти, сдача долгов и раздача слонов. Весна, уже вступающая в права – за окном покрывались почками деревья, и, выйдя на улицу, она вдохнула полную грудь воздуха – позднемартовской свежести, обещающей ей исполнения всех желаний.
Дядя, неспешно варящий на кухне кофе под бульканье радиоприемника, с полушутливой серьёзностью заметил ей: смотри, жду результатов, надеюсь, отличных. И Вера вроде как вздохнула в прихожей, но так, чтобы не услышал, а толкнув подъездную дверь – выдохнула и вдохнула заново.
Сначала, разумеется, география. И косяк на косяке. То, что географичка Веру не любит (на самом деле блестящий преподаватель и атеист считала, что это Вера дана ей в наказание за все грехи) стало ясно уже на моменте, когда Вера, спешно доделывающая под лестницей домашку с контурными картами – наткнулась взглядом на чьи-то туфли, носок нетерпеливо постукивал, подняла голову – и увидела скептически наблюдающую за ней Людмилу Яковлевну. Последующая за этим сцена была полна, разумеется, мёрзлой тишины, и только из крана кабинета химии по соседству капала ржавая вода.
- Хитрааая. Как сто китайцев, да, Аликшева?
- ...
- Давай дневник и марш в класс.
В классе Веру выставили перед всеми, прочли лекцию о неуважении к предмету, учебе, лично географичке, пристыдили, поставили на вид, влепили двойку за контрольную и три в четверти.
Вера пережила эту казнь не дрогнув ни единым мускулом, как Муций Сцевола. Историю-то она, в отличие от географии, любила.
Потом была химия, с четверкой. Физика с трояком. И последним сокрушающим ударом – неуд по труду.
- Сильно, - добавил трудовик. Он у них был один и для мальчиков, и для девочек. Труд Вера прогуливала методично и упорно. Ноль занятий за последний год. Первые четверти ей простили – родители были ещё в Москве и мама, бегая в школу, трудовика задобрила.
Видимо на этот раз, не получив взноса на весну, он разозлился.
Да и фиг с ним.
Но тучи сгущались. Вот проскакали на крыльцо гогочущие десятиклассники, за ними стайка косящих глазками в сторону девятиклассниц, неспешно переговаривающиеся восьмиклассники, чья судьба – ПТУ или жизнь – решалась вот-вот за дверьми директорского кабинета. Вера, прижавшись горящим невесть от чего лицом к стеклу, сидя на подоконнике в дальнем углу коридора, наблюдала за ними. В рукаве у нее пиратски поблескивало лезвие, в кармане лежал остро отточенный карандаш. Авторучка, привезённая мамочкой из Польши, жгла руку.
Наконец все стихло. Вера, прокралась в ближайший класс, заперла его на швабру и занесла инструменты над дневником…
Она в суматохе так и не отдала дневник на подпись классному, а значит ей предстояла операция по подделке. Где-то в желудке тяжёлым камнем ворочалась мысль, слабая ниточка дурных утренних, что подделка подписи самое ужасное преступление в ее карьере хулигана. Но Вера задавливала страхи тем самым утренним интуитивным чувством, что если она не продемонстрирует дяде и родителям, за много километров от нее через дядю, что она Вера – молодец и отличница, ложной но гордостью – случится то, что в самых отвратительных страхах не предвидится.
В дверь постучали.
Ловким движением руки девочка дорисовала длинную закорючку, смахнула орудия в портфель, и открыла.
- Что ты здесь делаешь?- классрук бродил по школе с повязкой дежурного.
- Я…
- Домой идти боишься?
- Родители все равно в отъезде.
Он помолчал. Потом, махнув рукой, сообщил:
- Тебя ищет твой дядя. На сегодняшнем педсовете поднимался вопрос о твоей успеваемости, точнее, резком ухудшении успеваемости. Позвонили ему на работу. Вера, будет лучше, если ты пойдешь одеваться.
- Нет, подумала она. Нет, нет, нет. Это сон.
Но небо темнело. Тучи полностью закроют его через пару минут. У нее не было времени.
- Скажите, что вы меня не видели.- она вцепилась в рукав классного. - Евгений Валерьевич. Пожалуйста. Я Вас умоляю. Я…через двор выйду. У Маши переночую.
- Вера…я не имею права. Какая Маша? Вера, ты что?
Она уже рыдала, без слез.
- Пожалуйста.
- Тебя дома, что ли, бьют? Пойдём. Пойдём, я ему скажу.
Они спустились вниз. Вера норовила идти сзади, прячась за широкую спину, возвышающегося над ней горой учителя.
Дядя ждал, элегически облокотившись о стенку раздевалки. В руке у него был свежий номер «Вокруг света», а в поле обстрела взглядами уже в третий раз роняющая попеременно то перчатки, то шарф молоденькая учительница литературы.
- Приятно познакомиться, - улыбнулся он классруку, скользнув в то же время по Вере равнодушно и холодно, как бы сквозь. – это я несу сейчас ответственность за Веронику. Александр Владленович, доцент кафедры…
- Да, простите, - сухо ответил классный, пожав протянутую руку, - тороплюсь. Я хотел заметить Вам, чтобы Вы не относились к девочке столь строго. Она не хотела идти домой, получив результаты. И…- тут он повернулся к Вере, - скажи, а почему я не видел твоего дневника? Он с тобой?
Литераторша, переводящая взгляд с классрука на дядю, вдруг встрепенулась и затараторила:
- Как бы то ни было, Александр…
- Владленович, - со змеиной улыбкой прошелестел дядя, наблюдая за вериными попытками извлечь из портфеля дневник.
- Да, да. Как бы то ни было, АЛЕКСАНДР, позволю себе сказать, что Аликшева имеет блестящие способности, она талант, первое место на районной олимпиаде…
Классрук присвистнул, заглянув на последнюю страницу с четвертными оценками.
- Это Ваша подпись, Евгений Валерьевич? - очень ровным голосом спросил дядя, - пока я вижу здесь исключительно линию прямой дорожки к нарушению закона.
- Это уже не педсовет, Аликшева, - глухо сказал классрук, как-то разом осев. – Это уже…
Литераторша пискнула невнятно.
- Не надо, - вдруг весело откликнулся дядя, словно озарённый мыслью. - Евгений Валерьевич, Вы же понимаете, Вера сделала ошибку….я как специалист по праву найду должные методы воздействия, чтобы первое нарушение не повлекло за собой последующие. Мы же с Вами договоримся?
- Нет, - тихо ответил классрук, и посмотрел дяде в глаза – тот ответил прямым, беспощадно уверенным взглядом. – с ВАМИ мы ни о чем не договоримся. Но с Верой будет так.
- Купишь дневник, - обратился он к девочке, прислонившейся изможденно к стене, - новый, вынешь последнюю страницу, заменишь в старом. После каникул подойдёшь, поставим правильные оценки и подписи.
- Если я узнаю от Веры, - он снова посмотрел тяжело на дядю, - что Вы ее били, издевались или делали что-то противозаконное... Вы юрист – протестующе он поднял руку, останавливая ответную реплику, - я добьюсь соответствующих мер уже в отношении Вас. Честь имею.
Литераторша смущённо оглядываясь, цокая каблучками, заторопилась за классным. – Евгений Валерьевич, подождите!
Дядя хмыкнул им вслед. И произнес так же мимо Веры : - Одевайся.
- Дядя…
- Дома поговорим.
---
Она не стала переодеваться. Зачем? Если он начнет кричать, то ей останется лишь накинуть пальто, скользнуть в ботинки и выбежать на улицу.
Билет на междугородний автобус, два часа, и Вера укроется в потайном убежище, на старой даче. Она запрется, забаррикадируется, там какие-то соления лежат с картошкой, а дальше лето, ягоды, грибы. Поживет робинзоном. Подумаешь. Осенью вернётся мама.
- Я жду тебя в гостиной, - дядя говорил оживлённо, естественно, стоя за дверью ванной, пока Вера мыла руки. – Поторапливайся.
Что со мной, - в зеркале отражалась маленькая девочка с ярко-красными щеками, - что? Чего я боюсь?
Раздавался гром, начиналась гроза.
Она вышла, вертя в голове простую цепочку: портфель в прихожей, зонтик рядом, пальто- обувь, дверь открыта, лифта не ждать.
Дядя стоял у окна, заложив руки за спину, смотрел в окно и был спокоен как удав перед трапезой.
- Я долго сомневался, моя радость, - начал он, не поворачиваясь, - ещё на стадии твоих вечеров, проведенных не с учебником, а с книгами и самиздатом. Надо пожалеть девочку, оставшуюся на попечении почти чужого человека, нежную, романтичную, со стишками – он ткнул пальцем с брезгливостью на сокровенную тетрадочку. Которую Вера хранила в запертом ящике собственного письменного стола. Стол она начала запирать с его приездом.
- Вы …читали?!- у нее сорвался голос.
Дядя поморщился. – Читал. Лучше бы не.
- Как Вы смеете.
- Сегодня я многое «посмею», как ты выражаешься. Так вот. Я долго сомневался. Методы, описанные в художественной литературе, как мы знаем, не действенны для таких тонких натур, как ты, думал я. Ровно до тех пор, пока меня не вызвали прямиком в школу. Звонком на кафедру. Ты понимаешь, что у родителей после подобных звонков будут неприятности? А у меня? Про ситуацию с дневником и вовсе молчу. Пока.
- И что Вы сделаете?- Вера старалась говорить спокойно. – Запрете меня дома? Лишите ужина? Домашний арест, одиночная камера?
- Я тебя выпорю. О меньшем говорить попросту глупо. - он чуть улыбнулся, и от этой язвительной улыбочки, мелькнувшей на его всегда открытом молодом лице, Веру затрясло. Руки стали мокрыми.
- Нет.
- Да.
Он уже приближался. Первый широкий шаг, второй. Девочка попятилась.
- Стоять.
- Нет! Вы не можете. Вы не имеете права! Вы мне не родитель!
Камень в желудке рвался наверх. Вера с трудом сдерживала кашель пополам с истерикой.
- Ну…- последний шаг. Он опустил руки ей на плечи и потряс. – перестань. Я несу за тебя ответственность.
- Пожалуйста, - снизу вверх она заглядывала ему в глаза, боялась поверить услышанному, утренние страхи как снежный ком слепились в один – огромный. – Пожалуйста не надо. Не издевайтесь.
- Я не издеваюсь, - дядя изумился так натурально, что она на мгновение ощутила надежду, - ты что! Я тебя воспитываю, желаю только добра. Будь хорошей девочкой, задерни шторы.
- Граммофон включить?- ответила она, думая, ну только отвернись, до двери ей один рывок.
- Зачем, - сказал он ей, отойдя к письменному столу и выкладывая на него что-то.
- Фашисты включали во время допросов. – молясь про себя:остолбеней, - когда пытали.
Бежать!
В глазах спустя секунду потемнело.
Он ударил ей так, что в голове осталась темнота и звон, сама она отлетела к стене, и почти упала.
- А вот за это, - размеренно чеканя слова, сказал он, - помимо прочего, ты получишь 13 очень, очень хороших розог. И ты их запомнишь надолго.
Он надел обувь, вышел и щёлкнул замком, унося с собой две связки ключей.
- Дядя!
Но крик растворился, не достигнув подъезда.
---
Спустя пять минут, показавшихся ей слишком быстрыми, Вера стояла между его коленей и очень, очень хотела умереть. Можно как Сцевола. Нет, он только руку сжёг. Ладно, Бруно. Главное – умереть. На столе около ремня лежали прутья- длинные, ещё влажные, черно-глянцевые.
Он спокойно стаскивал с нее трусики, затем поднял подол и перегнул через колено.
- Сейчас считать не надо.
Она пыталась молчать, честно. Потом застонала. Захлюпала носом. Потом завизжала. Потом просто плакала, вцепившись в бортик дивана, как уносимый на плотине заяц в половодье.
Он стряхнул ее на пол. Уложил одну на другую диванные подушки. За шиворот поднял ее и устроил кверху попой.
Вера пыталась сопротивляться, колотила ногами, щёлкнула зубами, промахнулась, но затихла неожиданно после первого удара, - бесполезно.
Он больше не держал ее. Даже не заставлял считать.
Боли было так много, что Вера рыдала от ее тяжести, последним усилием воли держа ноги сдвинутыми, из остатков скромности, стыда, и липкого незнакомого чувства, впервые в жизни появившегося чувства …какой-то неудовлетворённости. Горячего голода, крутившегося внизу живота – первые намеки на эту странную эмоцию – у нее проявились с приездом дяди (он был двоюродным братом мамы и единственным на всю Москву родственником, согласившимся за Верой присмотреть), во время бесед февральским и мартовским вечерами, когда он расспрашивал о прочтённых книгах, делился воспоминаниями о своей школьной юности, читал ей лекции о музыке, в которой разбирался лучше ее преподавателей из музыкалки. Вера смотрела на него широко распахнутыми, восхищёнными глазами…до тех пор, пока он не поморщился, узнав о первой двойке по физике – недовольство появилось на его лице, всегда напоминающем ей какого-то очень известного киноактера, - и Вера, увидев это недовольство, замкнулась и загрустила.
- Это тебе за враньё. За лень. За притворство. За потакание слабостям. За жалость к себе
За кро-ко-ди-ло-вы-е- сле-зы – каждый удар приходился на предыдущий, полосы перекрещивались, и Вера, забыв,что она Муций Сцевола, голосила в обивку дивана, думая только, как бы прекратить.
- Будешь ещё обманывать? Будешь плохо учиться?
На сотом ремне он сделал паузу.
- Не буду. Не буду!!!- и она пообещала бы что угодно сейчас.
- Мы не закончили. Полежи пока. – ремень оставил перед ее носом, пусть полюбуется.
Спустя пару минут добавил из прихожей: - Я отлучусь часа на полтора. Сейчас умоешься, потом встанешь в угол, на колени. – Вера повернула голову, увидела там горох, аккуратно рассыпанный на газете и прикрыла глаза устало. – Вернусь и проверю.
…она честно умылась, постояла пять минут в углу. На удивление больно не было – то ли интенсивный жар от горящей попки, наливающейся синяками, перекрывал дискомфорт, то ли небольшой вес тела не давал боли проникнуть, но ей быстро стало скучно, и она осторожно пристроилась боком на подоконнике, наблюдая за очищающимся почему-то небом, хотя в прогнозе обещали затянувшийся дождь.
Под фонарем у подъезда дядя – его легко было узнать – по высокому росту, стремительности движений, изящности, почти не свойственной мужскому полу, - беседовал с какой-то миниатюрной – и ростом, и телосложением женщиной, даже девушкой. Видно было, что им весело и хорошо, позы говорили об этом, вот дядя махнул рукой на окна, и девушка засмеялась, запрокинув голову. Тогда он наклонился, приподнял ее и поцеловал.
Веру сдуло ветром с подоконника.
В груди закололи тупой иглой.
Шилом.
Нет, шило в заднице. Черт, поганое чувство юмора.
Лезвием, да.
Прямым римским мечом – как на картинке – в любимых дядей сборниках поэзии - в нее вогнали лезвие…нет, в нее поместили рану…нет, ее в рану поместили. Сожрали пламенем кости. Обуглили сердце.
Почему так больно, мамочки?!!!
Она услышала стук двери, кинулась в угол и уже там затряслась от плача, головой стукнувшись в стену, не удержавшись.
- Плачешь? Это хорошо. Душе очищение, и все такое. Знаешь, я тебя почти простил. – Вера не видела его лица, но слышала улыбку в голосе, добрую, почти нежную. – Я поговорил сейчас с твоей учительницей по русскому и литературе, она меня убедила быть помягче. Ну иди сюда, моя радость. Вытри слезы.
- Это была литераторша? – Вера осталась стоять на коленях.
- Это?...- он запнулся, но тут же взял себя в руки. - Значит, ты видела, - утвердительно.
- Да.
- Пусть так.
- Я отравлюсь. – черная жгучая рана в груди поглотила и сердце, и лёгкие. Она не понимала, что несёт, надо было говорить другие слова, о другом, в конце концов, все, что ей надо было хотеть в ее положении, возрасте, отношении к нему - встать, одёрнуть юбку, охладить рубцы и ссадины водой. Но рана требовала отомщения, рана болела сильнее, чем все высеченные части тела у всех нерадивых учениц на свете разом.
- Ого…, - задумчиво пробормотал он как бы самому себе, - а вот этого акта марлезонского балета я не предусмотрел.
Подошёл, опустился на корточки, с силой повернул ее зареванное, в полосках слез лицо на свет, - отравишься, значит? – в глазах у него плясали чертики.
Вера упрямо мотнула головой.
- А ты знаешь, что делают в нашем лучшей всемирно системе здравоохранения с неудавшимися самоубийцами? Ну-ка пойдём. Пойдём, пойдём.
Он за руку протащил ее в ванную, отодвинул в высоком шкафчике дверцу, и достал оттуда резиновую грушу и резиновую же грелку, только с длинной отходящей трубкой.
- Что это, надо объяснять?
Вера смотрела в стену.
- После того как тебе прочистят желудок, - по-хорошему на тебе и это надо продемонстрировать, но пощадим мое эстетическое чувство, начнут чистить кишечник. Долго. Ты можешь сопротивляться, тебя будут держать абсолютно посторонние люди, которым наплевать, голая ты, нет, запихивая трубку все дальше и дальше, ты будешь умолять о том, чтобы тебе разрешили отойти в туалет, но тебя заставят терпеть. И больше всего ты будешь счастлива, в туалете оказавшись.
И так клизму за клизмой, до того, как из тебя не польется полностью чистая вода.
Ты не сможешь ни прикрыться, ни, повторюсь, воспротивиться. Сюда смотри – прикрикнул он, толкнув ее ближе к этой резиновой гадости. – И тебе будет неприятно, больно и очень стыдно. Ну как перспектива?
Она помотала головой отрицательно.
- Держи полотенце, иди в комнату и расправь его на диване. Я сейчас приду.
- Не надо.
- В комнату. Живо. И да, - короткая пауза, - закрой входную дверь. Второй наш разговор за вечер будет намного более…долгим и интенсивным.
- Не надо.
Он наполнял водой резервуары. Проверил температуру тыльной стороной ладони. Веру трясло так, что стучали зубы.
- Я не выдержу. Мне никто никогда…не надо.
- Раз никто, откуда же ты знаешь, что тебя ждёт?
- Читала в медицинской энциклопедии, - ответила она ему и вдруг покраснела, хотя куда больше.
- Будь умницей, - держа в одной руке грушу, другой он подталкивал ее за плечи в комнату. – Будь хорошей девочкой, и все пройдет без лишних слезок.
И действительно без слез - Вера жмурилась так, стараясь не смотреть на него, что забыла о слезах, боли, тупой угле. Оставался только стыд и уголёк внизу, он разгорался все сильнее и сильнее, и когда он ввел без всякой мягкости наконечник, уголёк вспыхнулся, разгорелся и вдруг появилась смешная мысль:
- А ведь эту училку он долго так не сможет тронуть, - думала девочка, покачиваясь на волнах первого в жизни ещё неосознанного оргазма. – это все моё, и никаких литератур. Пусть читает поэтов, у поэтов такого не описано. Трели соловья, робкое дыханье…остаются одни свидания под фонарем, втайне от классного, который ее муж.
Вера подняла голову от подушки – стояла на четвереньках, уткнувшись. Он смотрел на неё, положив руку ей на спину, удерживая, хотя и сама терпела, стремясь продлить ощущения заполненности. Смотрел с насмешливым, почему-то удивленным выражением.
- Простите, - неожиданно прошептала Вера. – Я правда не хотела.
Он пожал плечами. И ответил, думая явно о чём-то другом – я тоже не хотел, честно. Так получилось.
- Вы ее любите?
Он захохотал, снял очки, протирал их краем футболки, снова хохотал, - Тебе не пора в ванную?
- ?
- Радость моя, - пожалуйста, сходи в ванную, ты уже хочешь.
И мы закроем тему. Я отменяю тебе тринадцать розог.
Вера встала, с трудом сдерживая позывы, зажимая бёдра, семеня сделала несколько шажочков.
- Нет. – ответил он ей в спину.
----
Вечером Вера подошла к дяде, сидящему над бумагами в комнате, стояла у стола долго, обещала никогда больше! Никогда. Каялась, смирялась.
- Я тебе обещаю, моя хорошая, - вдруг посерьезнел, - это первый и последний раз применения подобных методов. Окказиональное применение, так скажем.
-- Нет, дядя, - торопливо сказала она, удивляясь смелости, выместившей из сердца прочие чувства, - Вы…мне это помогло.
- Тогда в следующий раз, - и лицо его сделалось даже лучше, чем было в беседе с литераторшей, - в следующий раз ты будешь просить сама. С розгой.
- Да, дядя…
- На коленях, наполовину раздевшись, в углу.
- Да, дядя…
- А потом встанешь в необходимую позу, чтобы мне было удобнее тебя пороть.
- Да, дядя...
- Иди спать, - оттолкнул ее – точнее воздух, она уже шла, абсолютно послушная, покорная, смиренная как сомнамбула.
-
И вертясь в постели под нытье синяков, Вера мечтала, как следующий раз случится, возможно, уже на днях, снова она увидит то беспощадное выражение прямоты, уверенности, силы в его глазах, и хныча, приподнимала бедра, сама не зная – чего хотела, перестав мучиться неизвестностью, страхом, тревогой…
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
И мне нравится!
)))). Молчу-молчу-молчу))), ухожу читать Тринадцать)
И после порки надо не на горох ставить, а усаживать заниматься. Ну и надо придумать «пряник». Например, после нескольких достижений в учебе позволить вместо проверки домашних заданий отдать это время в распоряжение племянницы. Как-то так по-моему.