Клуб "Преступление и наказание"

Я выложу маленький фрагмент из беседы Игоря Шевелева с Александром ВОЛОДИНЫМ ("Общая газета", 1997, № 17)
Если затронет, то целиком (о войне - то чем теперь нигде не говорят, о женщинах – потрясающе, о Советском союзе и новой России, об Америке) есть здесь https://www.facebook.com/photo.php?fbid ... =3&theater

Когда мне было примерно столько лет, сколько Белке, я постоянно видела/ виделась с Александром Моисеевичем, но ничего от себя сказать о нем не могу. Он был мне не интересен – пожилой, потертый, часто нетрезвый. Сейчас поражаюсь: КАК можно было упустить возможность «прикоснуться» к тому, что он пережил, знал, понял!!!!! ... Сожаление не то слово... К счастью осталось от человека много всякого ... записанного, надиктованного.
В том числе и о рождении «шедевров».
Я даже не надеюсь, что поможет... вразумит и усовестит… но пусть будет.



…После войны я был как-то надломлен. Душа моя увяла. И театр я разлюбил. Первое, что сделал после войны, ринулся в Малый театр. Светящиеся ярусы, в зале полно штабных генералов, богатых, раздобревших. На сцене “Пигмалион” - Зеркалова и Зубов. И вдруг я почувствовал, что это не театр, что это то, что неискусно притворяется театром. А театр был убит войной. Такое у меня было ощущение. И я перестал надолго туда ходить.
Послевоенное время оказалось не счастьем, а чем-то тусклым, опасным и уродливым. И я вопреки всему написал себе заклинание: “Стыдно быть несчастливым”. На фронте была далеко идущая мечта: потом, когда кончится война, стыдно будет быть несчастливым.
…Потом как будто взрывы начались: театр Товстоногова, “Современник”, Эфрос. …И вот я написал “Фабричную девчонку”. Такая социальная пьеса, сейчас устаревшая. А “Пять вечеров” - ну никакая, ничего социального там нет. Я не хотел её показывать, мне стыдно было, но Товстоногов начал её репетировать. И эти репетиции меня ошеломили. Какие-то неустроенные судьбы, одинокая женщина. Нас в обком с ним вызывали. Уполномоченный по культуре говорит: “Почему она у вас одинокая?” “Да она уже не одинокая, - говорю, - она уже с ним сидит, когда занавес закрывается”. - “Почему закрывается? Не надо закрывать занавес, пока не станет ясно, что они нашли своё счастье и всем хорошо”. Товстоногов как-то настоял, чтобы занавес закрылся. А потом эта песенка, которую пели за столом, и она мне понравилась: “Миленький ты мой, возьми меня с собой...” Я говорю: “Да зрители же из зала будут уходить, когда её услышат!” Мне дают рулончик билетов раздать знакомым на прогон. Я выхожу и, кого увижу знакомого, перед театром, прошу: “Не надо ходить, не надо смотреть. Это - маленькая пьеса, маленький спектакль”. Почему-то у меня был такой довод. И что пьеса плохая, и мне стыдно, не надо. Но разве кто-то уйдёт с прогона Товстоногова.
Потом, когда после первого акта были долгие-долгие аплодисменты, я был ошеломлён: за что? Все ходили с красными пятнами на щеках и говорили, и обнимались. А потом второе действие. И в конце, когда она говорит: “Я в Павловске не была, там, говорят, очень красиво” в надежде, что поедет туда с полюбившим её заново человеком, которого играл Копелян... Тут уж Бог знает что творилось...
Я всегда знал, что я тупой и ограниченный человек, и пьесы я писал, заранее стыдясь, что будет плохо. Даже, помню, куда-то в гости собрался и уже пальто надел на одну руку, дай, думаю, всё-таки запишу быстро, записал и ушёл, а потом смотрю, ничего вроде, несмотря даже на то, что выпил перед этим. Но я ни с кем не делился, заранее уверенный, что будет плохо.
То, что было в “Осеннем марафоне”, было и со мной. Жена всё знала. И женщина, которую в кино играла Неёлова, тоже всё знала. У неё был ребёнок мой. А потом она умерла. Ребёнка я взял к себе в семью. Но к нему не очень хорошо относились жена и её сестра. И мне всё время хотелось, чтобы он реже был дома. И я ему всё: “Иди в хоккей поиграй”. Или давал денег: “Сходи, поешь пирожков”.
Теперь ему 24 года, он уехал в Америку, куда его забрал мой старший сын с женой, он окончил там университет и оказался очень способным, идёт той же дорогой, что и его старший брат. А тот вообще очень талантлив.
...
Мне звонит Никита Михалков и говорит: “Александр Моисеевич, мы решили поставить картину “Пять вечеров”. Я тут же: “Никита... извините, забыл ваше имя-отчество”. Он посмеялся, говорит: “Сергеевич”. Я говорю: “Никита Сергеевич, ни за что! Это устарело, умоляю вас! Мне так нравится картина “Механическое пианино”, не надо, прошу вас”.
Он говорит: “Ну приезжайте к нам отдохнуть”. Я говорю: “Да, как-нибудь приеду”. “Там, внизу, - он говорит, - машина вас ждёт”. Я говорю: “Ёлки-палки, но чтобы только не было разговоров о “Пяти вечерах”! - "He будет, Александр Моисеевич, что вы”.
Я приезжаю, меня встречают, мы обнялись. “Только, - опять говорю, - чтобы не было разговоров о “Пяти вечерах”, потому что это стыдно после “Механического пианино”. Они объединили два номера с Адабашьяном, накрыли такой стол, что обалдеешь, и через некоторое время мы выпили на брудершафт, перешли с ним на ты, и он говорит:
“Знаешь что, давай начинай работать”. Я: “Как?” - “Ну переделай пьесу в сценарий. Времени у нас мало, мы решили снять это за месяц, на студии все спорят на коньяк, что этого не может быть, так что у тебя девять дней”.
Я хожу по коридору, думаю: “Ёлки-палки, за девять дней!” Мне уже и этого стыдно, и того, и это надо выкинуть, и то переделать. Актёры, которые у него играют, меня спрашивают: “Вы что здесь делаете, отдыхаете?” Я говорю: “Да”. Начал писать, пишу, пишу, пишу что-то такое. Он вечером приезжает со съёмок, приходит ко мне: “Ну прочитай”. Я читаю. Он говорит: “Гениально! Так вот и дальше”. Я так и дальше, он опять вечером приходит и опять: “Ну, гениально!” И так девять дней я делал “гениально”. Впервые в жизни. И он тут же одновременно начал снимать. И единственный раз, когда я пошёл на съёмки - стыд прошёл, раз всё гениально, - и слышу, как Гурченко говорит”: “Я решила поехать на фронт. Найти тебя, я такая-то, такая-то, ты то-то и то-то”. Я говорю: “Если это будет в картине, я застрелюсь”. — Михалков: “Саш, ну о чём ты? Зачем такие слова? Ну напиши, как хочешь”. Я пишу: “Я долго болела, а Славик, племянник, залезет под кровать, и его не найдёшь, но я там что-то...” Ну как люди жили в эвакуации. Он прочитал:
“Слушай, гениально! Люся, учи быстро текст”. Она села читать, прочитала, всё выучила, и этот монолог прочитала, и эта лёгкость очень меня радовала.
НИКТО НЕ ЗНАЕТ, СКОЛЬКО ВСЕГО НАКОПИЛОСЬ.

…Некоторые говорят: “Вы - то-то и то-то... Ваше поколение - это то и то...” Мне так неловко. Я тут же вспоминаю всё, что было. Вручали недавно “Золотую маску”. Я ни слова не сказал, только кланялся в разные стороны, как китайский болванчик. Потом спрашивают: “О чём вы думали, когда вам вручали “Маску”?” Да о том, сколько нелепого, глупого, плохого было в жизни. От чего я не могу избавиться.
Ко мне сегодня хорошо относятся. Меня это каждый раз удивляет, и как-то делается не по себе. Они не знают, сколько во мне всего накопилось против них. Если бы при мне ругали то, что мне дорого, я бы как-то сопротивлялся. Но культура, интеллигенция, театр им вообще не нужны. Так, шебуршится что-то, деньги просят, а давать на культуру не хочется, и всегда есть отговорка: “люди голодают”. Оправдать всё можно, но если бы действительно было преклонение перед прекрасным; это бы сказалось. А на самом деле отношение к культуре на десятом плане.
Они не понимают, что души людей очищаются искусством. С душ людей надо начинать. Да, в деревнях не до того. Но что же делать, мы всегда голодали и будем голодать, как кто-то мне сказал, кто же это... А-а, Христос! Когда ему Мария Магдалина омывала ноги миром, Иуда пришёл и сказал: “Что же Ты делаешь, это дорого стоит, а люди голодают”. Он сказал: “Они голодают и будут голодать. Но людям нужен праздник”.
За страну стыдно.
(с)