Клуб "Преступление и наказание"

Мне понравилось.
Спасибо, Артур.

Понравилось особенно потому, что собственную юность напомнило. Конечно, у меня свои движения были, но у людей одной эпохи и одного (относительно) ареала обитания движения и всякие приключения, в том числе любовные, сердечно-амурные весьма похожи. И похожи не только событийно, но похожи и внутренними переживаниями. Ну, вы понимаете, о чём я.

_________________
- Слушай, Стекляшкин, ты понимаешь, какая история вышла: от солнца оторвался кусок и ударил меня по голове. 

Что-то как-то странно...
Чего так всем этот спирт дался? Это же не алкогольная сага про джидаев от алкашества!

Так, если спирт есть, а в США он есть, спирт везде есть, то найдуться всегда люди, которые его захотят попить, и найдут способ, как это сделать.

Вот год назад я пил спирт. Его в РФ не продают. Его друг привёз. Он военный. У военных всегда почему-то есть доступ к спирту.

P . S.
Алкоголь вселенское зло! Особенно спирт.

_________________
- Слушай, Стекляшкин, ты понимаешь, какая история вышла: от солнца оторвался кусок и ударил меня по голове. 

Жизнь вернулась в свою колею.
После того, как Макс окончательно решил, что останется тут из-за Киры, я пересмотрел свое отношение к Нике и постоянно задавался вопросом, а дорога ли она мне на столько, что я смог бы остаться? Чем дольше я об этом думал, тем яснее понимал, что да. Ну это все лесом! Западная родня, сулящая все земные блага и расписывающая ужасы СССР, словно они что-то по-настоящему об этом знали. Чужая страна, нравы… Отец, не скрывавший своих амбиций на мой счет. Все это в один миг предстало предо мной в каком-то остро-рельефном изображении, и я понял, что не хочу. Вот не хочу и все!
Осталось только найти подходящий случай, чтобы поговорить с отцом.

А тем временем грянула весна. Вот именно грянула! Резко, неожиданно, накрыв нас долгожданным теплом.
Именно той весной я окончательно понял Макса.
Когда я смотрел на Нику, внутри меня что-то сжималось, волнительно-нежно, так, что не было никаких сил стоять рядом, хотелось брать ее на руки и нести куда-нибудь, на край света. От ее смеха по моей коже пробегали мурашки, а руки вздрагивали, словно я напрягался. Хотя, мне кажется, что я был спокоен. Когда мы целовались, я терял всякое чувство времени и пространства. И любое движение стройного тела, когда мои пальцы скользили вдоль ее позвоночника, от шеи до поясницы, отзывались во мне волнами сильнейшего желания.
Помню, как оторвавшись от нее, тяжело дыша, позвал по имени, низким, охрипшим голосом.
Она рассмеялась. Таким… ну не знаю, обалденно красивым смехом, что я тоже засмеялся.
Ника прижалась ко мне и прошептала в самое ухо:
— Тебе говорили, что у тебя самый красивый голос в мире и ты смеешься, как бог?
Я зарылся лицом в ее волосы, краснее от стыда и счастья. Естественно, никто и никогда еще таких слов мне не говорил. Волнительный вкус того первого комплимента я запомнил на всю жизнь.

— Котлеты в холодильнике, лапша там же. Всегда проверяй замок, когда уходишь из дома. Творог и молоко Яшины принесут, а…
— Мама, ну хватит уже! Я все знаю, все будет хорошо.
Ника целует Маргариту Вячеславовну, срочно вызванную в Тирасполь по страшно важному делу и уверяет, что ничего плохого ни с кем не случится.
Ну, конечно же, четырнадцатилетняя самостоятельная девчонка, обязательно умрет с голоду, спалит дом, а потом ее ограбят. И только в таком порядке! Провожая маму своей девушки на вокзал, я искренне не понимал, о чем тут вообще можно беспокоится? Можно подумать, что десять не доеных коров в хлеву стоят, а в стайке подыхает от голода свиноматка с выводком.
Первое в своей жизни открытие, что далеко не каждая женщина, оказывается, умеет готовить я сделал часа через полтора, когда мы вернулись с вокзала.
— Артур, ты обедать будешь?
— Да. А можно мне яичницу, с двух сторон?
— …?!
А потом она сидела за столом, а я под ее смех рассказывал, как томить морковку с луком, почему яичница, поджаренная с двух сторон, кажется вкуснее и что есть ее удобнее, когда, посыпав сыром, сложишь пополам.
До еды мы не дошли.

Все что рассказывали, все чему учили, как сам себе представлял — мгновенно испарилось. Ничего такого я не вспомнил в тот момент.
Ни свечей, ни красивой музыки, ни витиеватых галантных речей. Даже на руках в спальню не отнес. Ника в какой-то момент жарких поцелуев отстранилась, сжала руку и просто сказав: «Пойдем!» — потянула в свою комнату.
Я остался до позднего вечера. После всего ее трясло. Помню, что носил девушку по дому на руках и постоянно говорил, что все будет хорошо. А она говорила, что сама не понимает, почему плачет, но да, все действительно хорошо… И плевать на все и на всех, я бы остался на ночь. Не ради секса. Потому что не хотел уходить. Но Ника просила не нарываться на скандал. А я решил наконец-то сказать отцу, что никуда не поеду. И мне было все равно, как он воспримет тот факт, что абсолютно вся семья: жена и трое детей хотят остаться тут. У каждого из нас были на то свои причины, и никто никому уступать не собирался.
Пока шел домой, я приготовил целую речь с кучей аргументов, объяснений и оправданий.

В нашей комнате гремел бас отца. Толком не разобрав, о чем речь, я открыл дверь и вошел. Макс, покрасневший и взъерошенный, явно, только что выпоротый, извинялся за какой-то проступок, а отец что-то говорил о недопустимости подобных выходок. Все это, как кино мимо меня, разворачивалось рядом, но суть и смысл ускользали.
— Иди умойся, приведи себя в порядок, — это Максу. — Артур! — это мне.
Макс что-то попытался сказать, но я отрицательно качнул головой. Смысл вызвать лишние эмоции? Отца я не боялся, если в чем-то виноват, был уверен, что уж обвинения мне предъявят по всей форме.
И мне предъявили.
У нас многие занимались тем, что разводили тюльпаны. Редкие, элитные сорта стоили не плохих денег и люди занимались выгонкой, подгадывая к праздникам. Если, допустим, 8 марта все распродать не удавалось, конечно, цветок падал в цене, но все равно стоил не дешево.
Макс с ребятами обнесли одну такую теплицу. Ничего не сломали и не попортили, просто вынесли порядка десяти луковиц с необычными бутонами. Всех или нет опознали я не помню, но Макса узнали точно. Ну, а где один, там и двое. То, что мы можем где-то бывать по одиночке, людям в голову почти не приходило.
Я не собирался отпираться, что-то доказывать и вообще, меня все устраивало. Это лучше, чем вопросы где и с кем я был, и чем занимался. Слушал молча, вообще не реагируя на речь отца. Честное слово, будто в тумане! Вот вроде бы ты тут, в комнате и это с тобой разговаривают, и ты даже стоишь, покраснев и опустив голову, но на самом деле это вообще не ты и все происходящее не имеет к тебе никакого отношения, а ты просто посторонний наблюдатель, которого кто-то непонятливый воспринимает, как участника всех действий.
Только когда пошли вопросы, понимаю ли, виноват, признаю ли и сожалею, я начал утвердительно кивать, но в душе закипала ярость. Не потому что не виноват и получу сейчас за то, чего не делал, это как раз вообще без проблем. Злило само отношение и прочая формальность. И, наверное, тот факт, что кто-то, пусть физически и сильнее, почему-то вдруг решил, что меня можно подчинить и что-то мне доказать с помощью ремня. Раздражало до зубного скрежета, что вот до сегодняшнего дня этот человек все про тебя знал и понимал, а сегодня ты вышел из-под его власти. Вышел и больше никогда не зайдешь. Во всяком случае, так, как раньше, добровольно. И если только он сейчас попробует поднять ремень… нет, я бы, конечно, в ответ не ударил, но руку бы перехватил точно.
И только Ника, которая меньше двух часов назад уговаривала меня не доводить ситуацию до скандала, боялась, что кто-то узнает, удерживала от того, чтобы открыть свой рот и сказать отцу, что он не прав. Ничего плести и выдумывать о том, где я был не хотелось.
Это была последняя порка в моей жизни и первый раз, когда я отнесся к наказанию ни как к справедливой каре или плате за право остаться при своем. Я принял это просто как избиение сильным слабого, как банальный мордобой, которого по каким-то там, не важно каким причинам, избежать невозможно, ну и хрен с ним.
Обычно, на адреналине, когда погружаешься в собственные мысли я не чувствую боли. Хотя, я тогда не очень вникал и понимал, как это работает. Сцепив пальцы на загривке и вытянувшись на своей кровати, помню, что шипел сквозь зубы, но лежал ровно, не дергаясь, мешая злость с упрямством пополам.
Когда все закончилось я встал и наконец сказал отцу то, что собирался последние пару недель.
Выглядело бы это все абсолютно глупо, словно пацана выпороли, и он с обиды решил «на зло бабушке уши отморозить», если бы не просевший от гнева голос и плотно сжатые кулаки.
Никаких речей я тогда не толкал, просто сказал, что не поеду и останусь с матерью.
Отец попробовал меня обнять, но я дернулся, скинув его руку со своего плеча.
— Хорошо, давай завтра поговорим.
Голос у него был мягким и уставшим.
— Я не хочу это обсуждать. Решил давно, просто не знал, как сказать.
Отец кивнул и вышел из комнаты.

Примерно через два года директор школы поставит его перед фактом, что меня отчисляют. За драку, естественно. Надо отдать должное, никто из парней не отрицал, что bullying имел место быть и достаточно жесткий. Но тут возникло две проблемы. Основная — я ударил первым. На слово ответил кулаком. Тут так не принято, если что. Вторая — директору не очень хотелось признавать тот факт, что они прошляпили травлю.
Я бы, наверное, все на свете отдал в тот день за то, чтобы отец меня выпорол. И искренне жалел, что не сдался и не дал себя отметелить. Все-таки есть свой плюс в детских наказаниях — они освобождали от ответственности и последствий. Тебя просто пороли, а потом взрослые разруливали проблемы.
За школу платил не отец. За дом тоже. И одна мысль о том, как он будет объясняться с нашими кровными благодетелями вводила меня в ступор.
Объяснился. Чек и взаимные извинения уладили все вопросы.

Еще лет через пятнадцать, под выпивку, я скажу, что зря он меня тогда не выпорол. Другая страна, другие законы — это понятно, но я бы ни за что никому не пожаловался. Отец скажет, что долго потом жалел, что выпорол меня той весной, перед переездом. Уже та порка была лишней. Я очень удивился, почему.
— Вырос, — коротко ответил он, закрыв разговор.