Клуб "Преступление и наказание"

В день ее восемнадацатилетия я надралась до зеленых чертей.

Хотя бы не в одиночку. С бывшим одноклассником Вовочкой Петровым, который ум, честь, совесть, правая рука и советчик по особо важным вопросам.

– Ну ты, мать, даешь, - он слизывал соль с тыльной стороны ладони, откусывал своим огромным ртом прямо от целого лайма и только потом брал стакан с текилой, – Седина в бороду, бес в ребро?

– Какая седина? Мы же с тобой ровесники, а тебе тридцать только в мае. Или в апреле? – язык у меня уже заплетался, – И не в ребро, а просто немного увлеклась. Могу я себе позволить?

– В июле, дубина! Позволить-то можешь. Еще полгода назад могла – возраст согласия есть и ладушки. Или краля твоя не согласная? - Вовочка мерзко заржал.

– Урод. Делишься с тобой, делишься, а ты как всегда, – махнула я рукой и чуть не сшибла бутылку со стола.

– Не обижайся. Фотку лучше покажи. Может, и я немного увлекусь.

Я не папарацци, конечно, но фото у меня было. Зашла за учебниками, а Марина, с которой я занималась практикой речи перед вступитительными, повисла на мой руке и запрыгала: “Пожалуйста-пожалуйста, без вас мы никак не хотим!”. Вот и вышли на снимке – Оленька, восемь ее девочек, я и краса моя ненаглядная.

– Эта? – Вовочка безошибочно ткнул во второй ряд.

- Эта, - текила, заходившая до этого мягко, обожгла мне горло.

Все они были одинаковые.

Кто идет учиться на факультет иностранных языков провинциального педагогического вуза? Мажористая золотая молодежь - английский язык, середина на половину - немецкий, и скромные, милые барышни (половина из окрестных деревень) к нам на кафедру романской филологии. В этом году вообще набрали только одну группу. Муштровать их всегда поручали Оленьке - с ней я тоже училась вместе.

У Оленьки полтора метра роста, нежный завиток кудрей натурального блонда, незабудкового цвета глаза и жесткий нрав энтузиаста-эсесовца, обожающего свою работу. Пот, кровь, часы в лингафонном кабинете. Зато к концу первого курса у нее начинали бегло говорить по-французски даже самые неспособные девочки.

Мне доставался четвертый - тертые уже, циничные и взрослые. Свои в доску. Глазу не на ком отдохнуть. То ли дело Оленькины курочки: пугливые, прилежные, как пчелки, в глазах всегда слезы, даже у самых стойких. Любо-дорого, правда в итоге всегда разочаровывающе скучно.

До этого года.

– Знаешь что, мать? – лижущий соль Вовочка напоминал пьяного лося. Фото он все еще не выпускал из рук.

- Что?

– Котеночек этот ясноглазый на завтрак тебя съест, и не подавится – вот что.

Мой Петров всегда четко видел суть. Может быть и съест. Но разве я могла быть против.

В начале октября Оленька привела ко мне своих на теорграмматику: их устрашить, мне показать, что месяц всего прошел, а у нее все по струнке. Они и в кабинет заходили чинно, парами, взгляд вниз, голосочки тихие, пелеринок белых разве что на тонких шейках не хватает и книксенов не делают. Расселись бесшумно, готовые внимать - стойкие деревянные солдатики. У меня зубы свело, а Оленьке от всего этого свой садистский кайф. Так и светилась, пока дверь не открылась снова.

Спросить, чей ребенок, было бы, конечно, хамством, но уж очень хотелось. Ясноглазый котеночек (Петров умеет сформулировать) выглядел и правда потерявшимся, но быстро открыл рот, извинился на чистом французском за опоздание, поспешил на свободное место, и неловко зацепился лямкой рюкзака за ручку. Из незастегнутого кармана вылетели два чупа-чупса и покатились к доске.

– Я палочки собираю, – пояснила она, глядя на меня снизу вверх, будто я спрашивала, что делают леденцы на полу моей аудитории, – Потому что они одинаковые.

– Ну разумеется, – почему-то ответила я. Очевидная же вещь - одинаковые палочки от чупа-чупсов.

Я была заворожена перфомансом, мои даже ухом не повели, курочки заперешептывались, а Оленька нацепила улыбку и ласково, как мать родная, процедила: “Аня, займи, пожалуйста, последнюю парту и сиди тихо”. Через пять минут Аня чуть не сгрохотала вниз -– она раскачивалась на стуле. Курочки тихо ахали, бледная от гнева Оленька улыбалась, как палач с Гревской площади, собирающийся освежевать преступника. Ничуть не смутившийся “котеночек” теперь сидел ровно, выпрямив спину, сложив руки, как примерная ученица. Ее большие, на пол-лица глаза, снова смотрели на меня – прямо и открыто, словно чего-то ожидая. Я не смогла не улыбнуться, в этой девочке определенно что-то было.

– Поговорим сегодня о языковой норме и вариативности.

Вечером я заехала купить что-нибудь к ужину. На кассе рука сама собой потянулась за яблочным чупа-чупсом.

Алаверды случился через неделю. Теперь за последней партой сидела я - Оленька позвала меня на практическую фонетику. Девочки читали наизусть стихи, несколько четверостиший Превера про цветочек. Выходили к доске, как в первом классе, и с выражением декламировали. Неплохо в целом, особенно для начала года, но еще работать и работать. Оленька в благодушном настроении кивала в такт, поправляла и артикулировала. Потом настала Анина очередь.

Я ожидала очередной выходки, но она медленно, словно сомневаясь, что вообще стоит, вышла из-за парты и встала подальше от преподавательского стола. Читала Аня очень тихо и уже на второй строчке сбилась.

– Сначала! – у нежной на вид Оленьки была глотка гренадера – я сама вздрагивала каждый раз, когда она отдавала команды.

Повисла тишина. Аня молчала: осунувшееся лицо, губы закушены, руки сцеплены в замок так сильно, что под пальцами на коже проступают белые пятна. Испуганный ребенок, не привыкший, что на него орут. Мне показалось, что она сейчас расплачется.

– Dans un pot de fer des grenades, dans un pot de terre une fleur, – ее голос зазвучал громче, немного срываясь, с глухими интонациями и мягким, прелестно неправильным выговором со слегка редуцированными гласными, который можно услышать где-нибудь в четырнадцатом парижском округе, но уж точно не в университетском лингафонном кабинете.

Ясноглазый котеночек не переставал меня удивлять.

Я смотрела на нее во все глаза в уже знакомом завороженном оцепенении. Оно только усилилось, когда Аня, закончив читать, развернулась к Оленьке и уже спокойно и даже равнодушно смотрела, как та вырисовывает ей три с минусом. От ледяной отстраненности девочки повеяло вдруг таким холодом, что я не удивилась, если бы с потолка посыпался снег.

Позже за чаем на кафедре я расспросила Оленьку об Ане.

– Ничего особенного, – с непонятным мне раздражением ответила она, – Мутная девица с троечным аттестатом вечерней школы, но экзамены сдавала сама и ровно. Ленивая и наглая. Себе на уме. У нас долго не задержится – вылетит в первую же сессию, я обещаю.

Первый раз за двенадцать лет нашего знакомства я смотрела на нее, как непроходимую, безнадежную дуру.

Факультет у нас огромный, но каждый день я встречала мое Фигаро то тут, то там. Иногда одну, чаще в компании ее одногруппниц: стайка смешливых курочек сбивалась в кружок и хихикала над какими-то Аниными шуточками, я слышала краем уха – у ясноглазого котеночка было отменное чувство юмора. И пока я размышляла, как же мне устроить наше знакомство, зверёчек прибежал к ловцу сам.

– Можно мне сигарету?

Курить на факультете было запрещено. В большом женском туалете об этом вещала специальная табличка, но обычно ее не было видно за клубами дыма. Впрочем, в этот раз я была одна – до конца пары оставалось еще двадцать минут.

Аня влетела внутрь, хлопнув дверью так, что косяк чуть не треснул. Она явно не ожидала увидеть тут кого-нибудь, но для меня сюрприз был приятный. Забыв поздороваться (манеры!) она задала вопрос, который я меньше всего от нее ожидала.

– Тебе нельзя, – мой ответ ее бы точно не устроил, но другого у меня не было, – Почему не на занятии?

– Выгнали, – очень просто ответила она и помахала тонкой тетрадкой в руке.

– Олень… Ольга Сергеевна? – я впервые стояла к ней так близко.

Аня кивнула. От нее почему-то пахло кока-колой и шоколадом.

– Ты плохо себя вела? – я хотела изобразить строгий преподавательский голос, но вышло какое-то умиленно-восхищенно бульканье. Ясноглазый котеночек невинно пожал плечиками.

– А в тетради что?

– Диктант.

– Я посмотрю?

Аня еще раз пожала плечами.

Вся тетрадь была исписана красивым, идеальным почерком: буковка к буковке, одинаковый цвет чернил, ни одной выбившейся строчки – мечта перфекциониста, если б не размашистые алые перечеркивания и гневные реплики – в оценивании Оленька никогда не сдерживала педагогических порывов. Я пробежалась глазами по тексту. Все верно в трудных местах и дурацкие описки в самых простых – каждую Оленька посчитала за ошибку и влепила кол. С минусом. Я еле удержалась, чтобы не расхохотаться.

– Я бы поставила четыре, – сказала я пристально наблюдающей за мной Аней, – И выпорола за невнимательность.

Конечно, последнее я произносила уже про себя.

Правда бы выпорола. Взяла бы за ухо, больно, так чтобы сразу вытянулась на цыпочках и отвела к дивану. Джинсовую юбку вверх, трусики до колен вниз, и сразу на живот. Тетрадку с диктантом перед носом и отхлестать ремнем, без особых внушений, просто от души, может, высказывая легкие сожаления, что такая умная и способная девочка делает такие глупые ошибки. А потом, когда все закончится, после всех слез, обещаний исправиться, заверений, что больше такого не повторится, выпороть еще раз – чтобы лучше запомнила.

Мне стало жарко.

- Мне же не шесть лет, – Аня смотрела на меня очень серьезно, и было неясно, прочитала ли она мои мысли, или просто сетует на Оленькину жестокую несправедливость.

– А сколько? – я затушила сигарету об пепельницу.

– Восемнадцать. Ну почти. Через два месяца будет.


Нализавшийся во всех смыслах Вовочка уже спал, положив голову на стол.

– Просыпайся, Владимир Николаевич, – попыталась растолкать я его, – У меня еще где-то водка была.

Вовочка жизнеутверждающе всхрапнул.

Господи, как хорошо перед первым сентября и университетом прочитать столь жизнеутверждающий текст
Спасибо)

Что тут жизнеутверждающего - пьяные или просто б... педагоги, нашедшие коллективную мишень... Циники!

Бедный ребенок

Рассказ очень дамский: героини буквально искрят эмоциями.
А читателю-мужчине не хватает понимания, во что это все в итоге вылилось. И почему героиня надралась на деньрож своей то ли пассии, то ли...?

Что ж тут непонятного. Представьте, you're in the army now. Сержант вами недоволен и гоняет почем зря. Потом подходит комбриг и говорит: "Ух ты, какой хорошенький, уси-пуси!"

У ясноглазого котёночка было отменное чувство юмора, у автора прекрасный авторский слог, у ГГ ни разу не сбились интонации и характер. Отдельный приз зрительских симпатий за темсцену повторяющую разбор полётов в тетради. Все как всегда остро, ярко и тематически заряжено.

Пишите еще.

Как-то вот так вышло: даже просто подруги ни разу не случилось.

Если до порки дойдет, очень хочется, чтоб продолжение дошло и до того момента, когда Вовочкины предсказания сбудутся .