Клуб "Преступление и наказание"

я либо за нее переживаю, либо подожду переживать - ну, вдруг она докажет, что не стоило переживать)

13, Вы чудо!
Мысль номер раз - что, вздумай 13 вместо очередного рассказа пересказать, к примеру, телефонный справочник, все равно будет не оторваться - вытесняет мысль номер два: а ведь в день совершеннолетия "котеночка" если и напиваться, то с горя... С нетерпением жду продолжения.

спасибо, Lyca)

Оленька зверствовала.

– Полтора месяца до сессии, а у вас все еще рот нормально не открывается! – визжала она так, что в преподавательской было слышно, и стучала в исступлении толстенным учебником Поповой-Казаковой по столу. Мы все давно привыкли к половодьям ее чувств, а в этом году она была особенно несдержанна. В учебный процесс у нас вмешиваться не принято и уж тем более давать советы, но я в один из таких дней не выдержала.

– Громко у тебя сегодня было, – после заседания кафедры мы сидели в столовой, – Совсем слабая группа?

Оленька подняла свои незабудковые глаза, кривовато улыбнулась и вдруг разрыдалась.

– Господи, Оля! – такой реакции я совсем не ожидала, – Я же не осуждаю. Тебе всегда достается самая трудная и неблагодарная работа, а мы потом приходим на готовое.

– Нет, - Оленька помотала головой, туго свитые кудри запружинили, слезы закапали прямо в гороховый суп, – Просто все перестало работать. Они меня больше не боятся.

В этом была вся она. Во мне смешались и лениво боролись между собой несколько чувств: удивление, раздражение, любопытство и злорадство – судя по всему, небеса наконец смилостивились, и на Оленьку с ее садистским нравом нашла управа.

– Ты же знаешь, как всегда было. Держишь их в кулаке, и пискнуть никто не смеет, не то что возникать. Пока три шкуры с них не сдерешь, толку не будет. А сейчас что?

– Что?

Оленька икнула, вытащила из сумки носовой платок и пудреницу.

– Ничего! Понимаешь? – она аккуратно вытерла под глазами и стала возить пуховкой по лицу, – Я приезжаю, подхожу к аудитории, а они болтают как ни в чем не бывало. Смеются!

Звучала она, как сумасшедшая, но это просто надо было знать Оленьку. Ее неистребимая привычка опаздывать минимум на полчаса (на кафедре давно закрывали глаза) служила ей дополнительным методом воздействия: запуганные донельзя девочки так себя накручивали в ожидании, что к ее приезду действительно походили на полудохлых куриц.

– Смеются они! Потому что эта звезда то байки им травит, то анекдоты рассказывает, и потом вместо работы одни смешочки: хихихи, хахаха! Палец им покажет, они хохочут. Что это за влияние вообще? Дергает их за веревочки, а они и рады.

Я не стала спрашивать, что это за звезда, мне и так было понятно.

– Оля, ну какое влияние? Дети просто резвятся. Может, с ними нужно чуть больше времени.

– Я тебе скажу какое, – Оленька зло скомкала салфетку и бросила ее в тарелку с едой, к которой даже не прикоснулась, – Они Анну Каренину читают с ее подачи. А потом на переменах обсуждают.

– Почему именно Каренину?

– Потому что она ее в школе не читала, и ей интересно!

– Не понимаю…

Я действительно почти ничего не поняла из сбивчивых Оленькиных выкриков, но любопытство и интерес, которые я носила в себе последние пару недель, стали сменяться восхищением – довести нашу злую мымру до слез требовало немалой силы духа, и ясноглазый этот котеночек ей бесспорно обладал.

Я снова столкнулась с Аней уже на следующий день. Она подпирала стену возле аудитории, хотя практика речи у первого курса была в разгаре - Оленькин голос хорошо слышался из-за дверей.

– Опять выгнали? – сочувственно поинтересовалась я, – За что в этот раз?

– За папу, – Аня выглядела смущенной.

– Отойдем, чтобы не кому не мешать? – я дотронулась ей чуть выше запястья, – Расскажешь, что не так с папой.

– Папа вернулся с работы пьяный, – мы расположились на деревянных сиденьях в ближайшей рекреации.

– И?

– И весь Ватикан в шоке.

Я рассмеялась.

– Ты рассказала на занятии анекдот? – строгости в моем голосе не прибавилось, как я ни старалась.

– Я рассказала рассказ. Нам задавали – про пап. Мой был про Папу Римского. Ольга Сергеевна не говорила, что нельзя.

– Ольга Сергеевна жаловалась на тебя.

– Она всегда на кого-то жалуется, – Аня сделала вид, что не понимает, о чем речь.

– Говорит, ты срываешь занятия – шутишь, а потом девочки долго не могут успокоиться.

– Это от страха, – честно пояснила она, – Я когда чего-то очень боюсь, всегда несу всякий бред, просто не заткнуться. Но я вообще ссыкло.

– Кто? – я чуть с сиденья не сползла.

– Я пугливая, как суслик, – ответила Аня очень вежливым голосом и благонравно сложила руки на коленках.

– Пугливый суслик, значит. А с Анной Карениной что?

– С ней все хорошо. Я читаю сейчас, девочкам тоже захотелось.

– Ладно. Может, ты все таки попробуешь, – тут я запнулась, не зная, какое слово подобрать, – Попробуешь быть паинькой на занятиях?

– Нет, – эта девочка снова смотрела на меня тем прямым, вызывающим взглядом.

Мне хотелось всего: убрать ее выбившуюся прядь волос, погладить по щеке, позвать в кино, на выставку или просто на прогулку, поцеловать, наказать, чтобы дерзкое выражение лица сменилось на раскаянное, услышать, как она говорит “я больше не буду”, купить ей все чупа-чупсы в мире, собрание сочинений Льва Толстого, фарфоровую куклу. И сказать так же прямо и честно, что еще немного, и я совсем потеряю покой, контроль, трезвую голову, а заодно и работу, потому что все мысли сейчас только о ней, девочке с космическими глазами, похожей на заблудившегося котёнка.

– Ладно, – в горле у меня совсем пересохло и голос вышел хриплым, а интонации равнодушными.

Я успела заметить, как уголки ее губ разочарованно поползли вниз, а может я просто выдавала желаемое за действительное: Аня теперь смотрела куда-то мимо меня, холодно и отстранено.

За окном пошел снег.

Следующую неделю мы почти не виделись. Если раньше я натыкалась на нее на каждом углу, то сейчас она будто предугадывала мое появление и растворялась в толпе или на лестнице за секунду до встречи. Когда же мне выпадала удача оказаться рядом, мое “здравствуй” пролетало мимо ее ушей. Ясноглазый котеночек упорно меня игнорировал. Я же по вечерам вместе с сигаретами и красным вином покупала чупа-чупс. Глупо, конечно. Я намеревалась остановиться на десятом.

Гром грянул через семь.

Факультет сотрясался от чрезвычайного происшествия – первый курс сорвал лекцию по современному русскому языку. Деканат и кафедры гудели. Белая, как привидение, Екатерина Васильевна писала докладную записку, потрясенная то ли самим фактом, то ли тем, что это случилось первый раз за пятнадцать лет ее педагогического стажа.

Подробности мне рассказала сияющая Оленька.

Лекция была скучная, кто-то пустил по рядам записку с коротким рассказом о проблемах современного русского языка и его преподавателях в частности. На тихие смешки Екатерина Васильевна не обратила внимания. Время шло медленно, за первой запиской подтянулась вторая – короткая история обрастала красочными деталями, а смех становился все громче. На призывы соблюдать тишину никто не реагировал. Через полчаса и третьей части рассказа потоковая аудитория на сто пятьдесят человек рыдала от хохота – цепная реакция показывала себя в действии. Продолжать лекцию было невозможно. Все три записки к моменту разбирательств найдены не были, автор тоже.

Оленькино ликование я сначала списала на ее радость, что не одна она оказалась истеричкой, которая не может справиться с первокурсниками, но она затараторила возбужденно:

– Это точно моя звезда! Помнишь? В ее стиле выходка, только теперь аудитория больше и эффект громче. Теперь она еще до сессии вылетит, как миленькая!

Я нашла Аню в библиотеке. Она явно меня ждала – ее фирменный прямой, выжидающий взгляд был первым, на что я наткнулась, открыв дверь в читальный зал. Мне почему-то вспомнились Оленькины слова про дерганье за ниточки.

– Это ты? – я не стала разводить церемонии, мне просто хотелось узнать правду.

– Вам какая разница? – Аня сразу поняла, о чем я.

– Большая, – ответила я в тон, хотя лучше было бы сохранять спокойный вид.

– Такая большая, что потом снова скажете это свое “ладно”, – в ее голосе было столько обиды, что вся моя ярость сдулась, как бракованный воздушный шарик.

– Можно почитать? Я никому не скажу.

Аня достала из кармана рюкзака смятые бумажки. В трех действительно коротких частях изящно, остроумно и местами язвительно была изложена вся суть учебника современного русского языка и отмечены некоторые методы преподавания Екатерины Васильевны.

На мое отчаянно сдерживаемое хрюканье обернулись все.

– Ребенок, – остатки смеха я, сотрясаясь, выхрюкивала уже в платок, делая вид, что на меня одновременно напали кашель, насморк и падучая, – Ребенок, ты гениален. Но (ахаха-хрх-хаха) так (хрх) нельзя (хаха-хрх). Не делай так (хрх-ха) пожалуйста (хрх) больше. По крайней мере на лекциях.

– Я больше не буду, – сказал мне ясноглазый котёночек, и я ей поверила.

Впрочем, то, что Аня слушаться не умеет, я узнала очень быстро.

Следующей жертвой оказался историк. Он в отличии от Екатерины Васильевны лицом не бледнел, а просто орал на весь деканат, что не намерен терпеть такое хамство за копейки, которые он тут получает, и пусть найдут другого дурака. Через полчаса его воплей, секретарь вывесила письмо декана о том, что еще одна сорванная лекция, и виновного обязательно найдут и сразу же отчислят.

В этот раз мне не хотелось ни читать, ни смеяться – во мне бились гнев и страх, и я не знаю, чего было больше.

Я собиралась дождаться Аню после последней пары, но ее нигде не было, и никто из ее девочек, не видел, уходила ли она. Я моталась по этажам, как заведенная, заглядывая в аудитории, туалеты, пока не столкнулась с ней на лестнице. Она спешила вниз и сделала вид, что не заметила меня.

– Нет, стой! – я схватила ее за плечо.

– Мне больно! – она попыталась высвободиться.

– Пока еще нет, – я сжала пальцы еще крепче.

– Чего ты добиваешься? – я боялась сорваться на крик и потому говорила почти шепотом, – Чтобы тебя отчислили? Научилась тут уже всему? Надоело?

– Надоело, что вы все время смотрите мимо, как будто меня нет! – ее глаза сузились.

– Что?!

– Что-о-о? – Аня очень похоже передразнила меня, – Говорите уже ваше “ладно”, и я пойду. Завтра лекция по анатомии, мне нужно подготовиться.

– Никуда ты не пойдешь, – мой гнев легко, будто кочку перешагнуть, перехлестнул плескавшуюся тревогу. Он больше не был обжигающе горячим, по моим венам теперь будто текла студеная вода.

– Нам давно нужно поговорить. Например, о твоем поведении, и всех твоих выходках.

– К декану пойдем? Оленьку еще возьмите.

– Нет, котеночек, я сама тебя накажу.

Глаза ее изумленно распахнулись, но только на мгновение. Аня смотрела на меня с откровенным любопытством и без капли страха.

Даже как-то тревожно читать продолжение.

13, с другой стороны занавеса голос подам.
1) поняла,что показалось шереховатым в 1 части: у первокурсников нет разделения на какие-то практическую фонетику и теоретическую грамматику(??). У них есть французский язык и введение во французскую филологию. Еще есть СРЯф - современный русский язык,фонетика (на каждый семестр - своя дисциплина из СРЯ, потом будет лексикология, грамматика, стилистика etc). Относительно 4 курса - там уже есть теоретический курс французского языка, отдельная дисциплина (общеязыковая)- теория функционально-коммуникативной грамматики и спецкурс трудности грамматики французского языка.

Но никто не разбивает сам предмет французский на фонетику, грамматику и т.д. Все изучается в комплексе, просто каждый день.

2) учебник Поповой-Казаковой на ромгерме?? На филфаке, пусть даже провинциальном?! Да,к слову, он не толстенный. Лёгкий вполне себе.
Только Александровская-Лосева.

Извините, я не придираюсь, просто у Вас действительно все настолько живо, что лёгкие несоответствия реальности ...даже обидно видеть.

Спасибо, очень жду продолжения!

Кстати,показалось,что Вы писали лёгкую пародию на труд helen?...

3) лекция по анатомии? У филологического? ( Там если что и учить - только строение речевого аппарата) А Котёночек точно на филфаке учится или просто посещает занятия как вольнослушатель?

Замечательно, спасибо, Тринадцать, порадовали, повеселили)))...

Команда незабудковых против космических, мастер-класс). Меня немного ежило поначалу от "котеночков" и "ясноглазеньких", как-то не верилось, что это пишет Тринадцать, или непонятно с какой целью - в контексте общей, царящей в атмосфере рассказа изощренной куртуазности, мб, такая заурядность на контрасте, мб, и нужна была, как хронически неотмываемая от мела губка...

Но когда ясные сменились на космические - это уже более-менее можно было индентифицировать, зрительно представить). Сассоциировалось с "ребенок смотрит на мир пристальным взглядом Бога"), это про несфокусированный еще взгляд новорожденных).

Собрание сочинений Толстого дивно смотрится по соседству с фарфорвой куклой), на полочке с вязаной салфеточкой)...

Спасибо. С нетерпением жду продолжения).

Да тут уже давно пора переживать за играющую белыми, сейчас как раз ее ход

Рассказчица и Вовочка - идеально, зрительно представляются с ходу. Котеночек и Оленька - у меня пока в процессе кастинга.