Клуб "Преступление и наказание"

7 декабря 1864г Государственный Совет и Департамент Законов в общем собрании, рассмотрев представление главного управляющего II отделения собственной Его Императорского Величества (на тот момент Александра II) канцелярии об изъятии из телесных наказаний лиц, вышедших из гимназий или других средних учебных заведений по переводе в 4-й класс с одобрительным свидетельством как об успехах в науках, так и о поведении (...) положил

в дополнение к статье 4-й Приложения 1-го к Уложению о наказаниях (...)

постановить, что изъятие о телесных наказаниях распространяется и на лица, хотя и не окончившие гимназического курса, но вышедшие из гимназии или других средних учебных заведений по переводе в 4-й класс с одобрительным свидетельством как об успехах в науках, так и о поведении.

Вот это собственно «Указ об изъятии от телесных наказаний учащихся средних учебных заведений».

Когда было принято первое приложение и что было в действовавшем на тот момент Уложении о наказании насчет ТН в гимназиях и школах я пока что не нашла. Я так поняла, что ТН остаются для учеников младших классов, с первого по третий (?), а начиная с 4-го класса ТН в отношении гимназистов и прочих учеников запрещаются.

В этом образце права в общем сохраняется логика, сопровождавшая высочайшую отмену ТН: от телесных наказаний в первую очередь освобождались постепенно наиболее культурные и образованные слои населения. Вначале, благодаря дарованным Екатериной II волностям, от ТН в рамках уголовного преследования освобождалось дворянство. Затем, при ней же - почетные граждане и купцы I и II второй гильдии (1785г). А потом, то ли на последнем году жизни Павла I, то ли уже при Александре I, увы не могу найти месяца (в 1801г) - священники, как христианские, так и мусульманские, а также лица прочих сословий, но при условии, что они имели образование.

Еще раз - освобождение от ТН давало образованность, грубо говоря, умение бегло читать, писать... газеты и журналы, воззвания всяческие... из которых можно составить мнение о пагубном влиянии тех же самых ТН.

Отдельно происходило снижение жестокости самих ТН в рамках уголовных наказаний, но это отдельная тема. Из этой темы возьму только две самые важные, на мой имхо, точки - отмена использования кнута в рамках уголовных наказаний (1845г) и отмену крепостного права (1861г), при Александре II. Это необходимо, поскольку на фоне данных событий и разворачивается полемика, и все то, что подготавливает упомянутый в самом начале «Указ об изъятии от телесных наказаний учащихся средних учебных заведений».

Про полемику... В 1858г в Одессе публикуется сборник статей врача и просветителя Николая Ивановича Пирогова. Одна из статей озаглавлена "Нужно ли сечь детей и сечь в присутствии других детей?", вот она:

Не правда ли, мелочной и даже, так сказать, неприличный вопрос для публики образованной и занятой серьезными делами? Но для детей розга не мелочь, и секут их также и образованные, и занятые серьезными делами люди. А я именно и хочу говорить только с секущими. Да наконец, вспомнив бывалое, мало ли еще между нами найдется таких, которые чем нибудь да обязаны розге — хорошим или худым, но по крайней мере думают, что обязаны. Розга — предмет немаловажный и не для одних детей: о ней говорится и в Библии, и в педагогике, и в законоведении. А в жизни ребенка она из важнейших вещей важнейшая. Правда, для многих отцов, матерей и учителей высечь ребенка всё равно, что высморкаться. Я знавал и таких, которые уверяли, что до 12 лет с ребенком нужно обращаться, как с котенком или щенком. Я не преувеличиваю — именно этими словами выразил мне один отец, — и не из простых, — свой взгляд на воспитание, и уверял, что он так воспитывал всех своих детей. Сын его, образованный по этой методе, мне и теперь знаком: он довольно известный ученый, — но человек ненадежный. Еще и многие теперь живут из сеченных по субботам; и многие из них не нахвалятся этой методой, приписывая ей даже и то, что они дослужились до почета. Есть наконец и такие, которые не поверят, чтобы можно было теперь еще терять время на рассуждения О том, что, по их мнению, всем и каждому известно, что освящено временем, и потому не подлежит никаким возражениям. Нашим училищным уставом определяется телесное наказание только, в крайних случаях, когда все другие исправительные меры оказались недостаточными, и то только в низших классах. Но училищный устав писан не для родителей; а дети, поступающие 10-ти и более лет в школу, уже воспитывались до того, — так или иначе, — дома. Поэтому учители и директоры училищ поставлены в затруднительное положение, и нередко недоумевают: должно ли продолжать начатое или начинать новое. Сеченных детей не сечь значит — терять над ними авторитет; а если сечь, то нужно больнее. Человек, и еще более дитя, скоро ко всему привыкает; а высекши одного или двух, захочется попробовать и на других: эта метода как-то проще, и действия её нагляднее.

Бо̀льшая часть секущих родителей и учителей, без сомнения, действует или по привычке, или подражая. Недавно я видел двух-летнего ребенка, который, держа в руке палку, бил ею отца, смеясь тем детским смехом,. который так заманчив и для всех взрослых. В движениях этой ручонки было также мало смысла, как и в наказывающей руке многих отцов и учителей.

В чём же состоит основная мысль телесного наказания вообще? 1) Выместить причиненную обиду, 2) пристыдить, 3) устрашить. Вот три чувства, на которых человечество с незапамятных времен основывает все свои физические исправительные меры. Оставив месть в стороне, как чувство, несвойственное ни христианству, ни здравой нравственности, руководившее только первобытных законодателей младенчествующего общества, остановимся на двух современных: — стыде и страхе. Но тот, кто хочет телесным наказанием пристыдить виновного, не значит ли, хочет стыдом действовать на человека, потерявшего стыд? Если бы он его еще не потерял, то для него достаточна была бы одна угроза быть телесно наказанным. Да и самое средство, направленное к цели, не таково ли, что оно уничтожает самую цель? Как вы хотите, чтобы удары розгою по обнаженному телу ребенка могли пристыдить его, когда они именно и уничтожают стыд, заставляя его делать то, чего он должен стыдиться делать? Пусть ребенок всегда стыдится заслужить такое наказание, это не худо; но если он себя до него довел, то уже тут поздно стыдом действовать. Тут остается один только страх. Но какой? не тот нравственный страх заслуженного наказания, который возбуждается внутренним чувством совести за нарушение предписываемых ею правил, — а страх боли и истязаний. Неужели нужно у ребенка поставить совесть в зависимость от розги? Нежели можно этого достигнуть, если можно достигнуть наконец того, чтобы физическая боль или одно воспоминание о боли пробуждало совесть; то желательно ли, утешительно ли это? Хорошо ли приучать совесть, это свободное чувство человека, — с самых юных его лет, — к зависимости от телесных, или даже и духовных, но более зависимых ощущений? Или, может быть, думают, что одна мысль о боли достаточно устрашает? При таком воззрении розга должна сделаться для ребенка чем-то в роде memento mori. Один взгляд на нее, даже брошенный украдкою, уже должен страшить и потрясать. Тогда страх делается чем-то средним: ни чисто физическим, ни чисто нравственным чувством. Но в таком случае, чтобы быть последовательными, мы не должны его допускать до конечного осуществления. Есть немецкая поговорка: «черт не так черен, как нам его описывают». Ее изобрели верно те, которые уже видели, по крайней мере во сне или в бреду, чёрта. Трус, испытав однажды на деле то, чем его пугало воображение, может сделаться вдруг храбрецом И ребенок, боявшийся одного взгляда на розгу, перестанет бояться, когда узнает a posteriori, что она не так ужасна, как ему прежде казалось. Но наконец положим, вы достигли вашей цели; вал удалось возбудить самый лучший физический страх в ребенке, — чем вы будете его поддерживать? Вам еще понадобится его усиливать: ребенок ко всему скоро привыкает. Где положить границу усилиям? А если он хоть на минуту освободится из под дамоклесова меча; если он хоть вскользь убедится, что его проступки могут остаться незамеченными, как вы думаете, воспользуется ли он или нет своею мнимою свободою? Вот уже и двойственность, вот уже и опять — «быть и казаться». Покуда розга в виду — всё хорошо и в приличном виде; когда исчезла из виду — кутеж и разлив. И это нравственность! — Если же у вас в дому или в школе обстоит всё в таком отличном порядке, что ни один проступок ребенка не может остаться незамеченным, — то на что тогда розга? Лишь бы было это убеждение, и преступлений бы не было: по крайней мере они случались бы как нельзя реже. — Но в этом-то вся и загадка. Поселите это убеждение, займитесь серьезно; это не так трудно, как кажется с первого взгляда, хотя, конечно, это сделать труднее, чем приготовить хороший березовый чай. Но и это еще далеко не всё. Это только шаг к хорошему; но есть и еще лучшее. Сделайте так, чтобы наказание за проступок было не вне, а внутри виновного — и вы дойдете до идеала нравственного воспитания. Не забудьте, что я говорю это родителям: у них в руках и мягкая масса для моделей, и форма. Но и учители не должны забывать, что к ним поступает в руки эта масса еще не совсем застывшею. Они могут из неё также еще кой-что вылепить.

Итак розга — слишком грубый и насильственный инструмент для возбуждения стыда. А чувство стыда — это такой нежный, оранжерейный цветок, который разом завянет, когда побывает в грубых руках. Розга вселяет страх, — это правда, — но не исправительный, не надежный, a прикрывающий только внутреннюю порчу. Она исправляет только слабодушного, которого бы исправили и другие средства, менее опасные.

Я пишу всё это только потому, что верю в слова покойного Преосвященного Иннокентия. Он мне сказал однажды: «всякая мысль, высказанная с убеждением, есть живое семя, брошенное на землю; рано или поздно она пустит ростки». Класс секущих, разумеется, останется при своем убеждении, — если он действует точно по убеждению, а не по слепой привычке и бестолковому подражанию; для них розга, что ни говорите, всё-таки останется незаменимою и неизбежною. — Но эти господа, согласные между собою в основном принципе, не все еще согласны в способах, как его приводить в действие, и потому распадаются на несколько сект.

Одна секта утверждает, что надобно сечь с горяча, тотчас же на месте преступления, en flagrant délit. По её мнению, и наказываемый и наказывающий в это время бывают в таком особенном настроении духа, что первый лучше воспринимает, а второй лучше сообщает. Другая секта откладывает наказание до более удобного времени, и совершает его методически, с толком и с расстановкою. Эту секту, в её высшем развитии, составляли древние наши педагоги-субботники, которые секали всех своих питомцев по субботам сплошь и рядом, уверяя, что виноватым это служит возмездием за прошедшее, а невиноватым пригодится в будущем. Далее, третий род секущих сторонников, опасаясь возбудить в детях нелюбовь или ненависть к наказывающему, запрещает сечь самим учителям и воспитателям, предоставляя это занятие особенным, нарочно к тому подготовленным экспертам. Кажется, не нужно и упоминать, что такой дипломатический расчет могли придумать только одни отцы-езуиты. Впрочем, еще замысловатее четвертый класс, который не так давно еще у нас сек невиноватого, полагая этим исправить виноватого, да еще и доказать ему свою любовь. Не нужно объяснять, что виновные были родные дети, а невиноватые — слуги и приемыши. Наконец, чтобы сделать наказание нравственно полезным не для одного только виновного, а и для других его товарищей, пятый род адептов розги сечет не келейно, а торжественно, с драматическою обстановкою, и сам еще подразделяется на две отрасли, из которых одна призывает к присутствию всех товарищей наказываемого, чтобы ему было стыднее, а другая — вменяет это присутствие в наказание только одним провинившимся. — Вот с этою-то отраслью, существование которой обнаруживается и в Новороссии, я хочу еще переговорить немного. Я уже ей сказал, что её действия в моих глазах безнравственны. Но она сомневается. Будем судиться гласно. — Покуда всё дело ограничивается только одною угрозою — виноватому, что его заставят быть при наказании товарища или брата, то я ничего не имею сказать против этого. Если отец или учитель в минуту гнева накажет ребенка перед его братьями или соучениками, я также не сочту этого еще худым. Но если воспитатель вменит обдуманно в наказание виноватым присутствовать при наказании других, и заставит их это сделать, и не однажды; то, по моему, это значит — или не знать вовсе человеческого сердца, или иметь об нём самое худое мнение, и тем именно его портить еще более, нежели оно и без того уже испорчено. Чего вы хотите? Поселить в присутствующем отвращение к наказанию? Да вы поселяете одно отвращение к наказывающему. Вы хотите возбудить отвращение к виновному? Но вы возбуждаете к нему сочувствие. Разве можно, не огрубев душею, без сожаления слушать вопль и смотреть на борьбу сильного с бессильным? Какой род страха вы желаете развить в вашем воспитаннике? Страх физический или нравственный? Если первый, — то к нему скоро привыкают, и он, смотря по характеру, рано или поздно переходит в тупое равнодушие, то прямо, то постепенно восходя от боязни до ужаса. А если второй, то вы не достигните вашей цели розгою, будете ли ею действовать а priori или а posteriori.

Его может вселить только тот, кто его сам имеет, да и имеет в избытке. Этот страх есть страх Божий, который, — нас учили, — есть и начало премудрости. Может быть вы и устрашите, но только одних трусов, да и те будут бояться не наказания, а наказывающего.

Желаете ли вы возбудить негодование на виновного в его товарищах и однокашниках, — а этого вы должны желать, — то вы не достигните и этой цели, заставив напротив жалеть его и сочувствовать его горю. Негодование обращается не на него, а на того, кто наказывает. И так, исправительная мера, развивающая чувства совершенно противные тем, которые вы хотели ею пробудить, по малой мере неприлична и неблагоразумна. Но если она еще к тому может зародить порочные чувства, то она безнравственна. — Я знаю, что последователи правил, упроченных лишь временем, тяжелы на подъем, — и в этом случае они правы: время — важный аргумент, когда оно вынесло на свет что-нибудь хорошее. Но в этом-то вся и трудность. Докажите мне, что при такой-то мере дело шло хорошо, — да докажите еще, что хорошее именно и зависело от этой меры; тогда я первый поклонюсь, пожалуй, и розге, как бы я мало не был расположен к ней. А покуда, не испытав ничего другого и не доказав, что хорошее зависит именно от неё, если вы будете ссылаться на опыт, — даже вековой, — я вправе вам не поверить. В педагогике, как и в других практических науках, логика всё одна: всё тоже вечное — post hoc, ergo propter hoc — должно непременно и непреложно доказывать пользу той или другой меры; да присоединяется и еще одно доказательство в роде следующего: такой-то способ или такое-то средство, очевидно, энергическое, а потому оно не может остаться без следствий; оно должно непременно или помочь, или повредить; если же оно не вредит, то следовательно помогает. Вот хоть бы, например, и в медицине, основываясь на таких силлогизмах, целые столетия всё пускали кровь в воспалениях легкого. Врач, не пустивший кровь больному в таком случае, мог попасть под суд. Наконец нашлись люди, которые цифрою доказали, что страдающий воспалением легкого может выздороветь и без кровопускания, да еще и чаще и скорее выздоравливает. А уже если есть на свете энергическое средство, так-верно кровопускание; оно не розге чета: не каплями, а фунтами льет кровь. К чему же тут служила вся оффицияль-ная логика? Умозаключения были правильны, опыт также подтверждал, время упрочивало факты, — да позабыли только одно: — испытать, не будет ли хорошо и иначе, без энергических способов? А на поверку и вышло, что энергическое-то иногда прикидывается, и на вид вовсе таким не кажется.

Потом, в 1859г публикуется другая статья Пирогова - в "Циркулярах по управлению Киевским учебным округом", она же перепечатана в том же году в "Журнале для воспитания". В 1861г. Это статья "Правила о проступках и наказаниях учеников гимназий киевского учебного округа". Позже, в 1861г половина этой статьи в сокращенном виде (поскольку полный вариант все-таки узко-специален) перепечатывается в публицистическом сборнике статей Николая Ивановича.

Данная статья является откликом на статью старшего учителя Черниговской гимназии Андреяшева "О мерах исправления, которые могут быть допускаемы в гимназиях".

Вот она (сокращенный вариант из сборника статей Пирогова):

В деле воспитания - будет ли оно домашнее, или общественное - всегда более или менее преобладает одно из трех начал: призвание, администрация и спекуляция.

По призванию воспитывают детей только некоторые, немногие родители и некоторые избранные педагоги. В учебных казенных заведениях господствует административное начало, а в большей части частных школ и пансионов - спекуляция. Это так есть, и не может быть иначе при современном состояний нашего общества, хотя, собственно, одно только призвание должно бы быть господствующим началом воспитания. Понятно, что правила, которым следуют призванный педагог, воспитатель-чиновник и воспитатель-спекулянт, если и не диаметрально противоположны, то, по крайней мере, весьма различны. Первый следует внутреннему внушению; второй - предписаниям и постановлениям начальства; третий - тому, что приносит ему самому больше выгоды. Правда, в образованном обществе и призванный, и администратор, и спекулянт не могут безнаказанно отступать вовсе от начал, принимаемых современной педагогикой; но, тем не менее, все основные педагогические правила в руках каждого из этих трех воспитателей принимают другой характер и другое направление, а потому и исполнение их дает другой результат. Кроме того, самое педагогическое искусство, смотря по тому, будет ли оно этими воспитателями приспособлено к домашнему или общественному воспитанию, также получает другой характер. Так, при воспитании масс в многолюдных общественных учреждениях и призванные, и спекулянты, принужденные действовать по однообразным и определенным предписаниям начальства, невольно делаются воспитателями-чиновниками. В этих учреждениях почти совсем исчезает возможность индивидуализировать, а с этим вместе делается невозможным и применение одного из самых основных правил педагогики, предписывающего сообразоваться в каждом данном случае с нравом, темпераментом и способностями воспитанника. Дело воспитания в больших закрытых воспитательных заведениях ни с чем нельзя лучше сравнить, как с медицинской практикой в больших госпиталях, которая также по невозможности хорошо индивидуализировать резко отличается от частной практики. Невозможность вникать в натуру каждого воспитанника в больших общественных учреждениях нарушает и те сердечные, патриархальные отношения воспитателя к воспитаннику, которые составляют отличительную черту домашнего, родительского и того воспитания, которым (в малых объемах) занимаются педагоги по призванию. Счастливое время патриархальных отношений - если оно когда-либо и существовало в больших учебных заведениях - прошло. Теперь, под предлогом этой патриархальности, нередко ждешь не добра, а скрытых злоупотреблений. Прислушиваясь к говору учеников в школах, не только ничего не услышишь о сердечной привязанности их к наставникам, но, напротив, еще узнаешь, что не существует даже и доверия к справедливости и правосудию воспитателей. При таком положении дела толковать об отеческих отношениях директоров, инспекторов, надзирателей и учителей к воспитанникам - значило бы фарисействовать или не хотеть видеть того, что уже слишком ясно. Еще недавно педагогический совет одной из гимназий округа, осуждая провинившегося ученика, разделился на две противные стороны, из которых одна утверждала, что учителя должны быть отцами, а другая, что они должны быть братьями учеников. Я заметил на это, что наставники, по моему мнению, должны остаться тем, чем они есть на самом деле, т. е. не более и не менее, как наставниками. И теперь, предлагая дирекциям округа принять в руководство прилагаемые здесь правила о проступках и наказаниях учеников, я полагаю им в основание это убеждение. Убежденный опытом, что патриархальные отношения учащих к учащимся в учебных заведениях сделались мифом, обольщающим только одних непосвященных, я предлагаю оставить в покое недостижимое, а обратиться лучше к усовершенствованию другой, более практической, стороны общественного воспитания. Не входя в рассмотрение, худо ли, или хорошо, что административное начало преобладает в больших учебных учреждениях и, принимая это как "un fait accompli"1, я полагаю, что при таком состоянии дела нужно, по крайней мере, извлечь все хорошее из этого начала и приспособить его как можно лучше к воспитанию вверенного нам юношества. Хорошего же в этом начале я вижу то, что оно при известных условиях может содействовать развитию в детях чувства законности. Это чувство, так еще мало заметное в нашем обществе, нигде между тем столько не нужно, как у нас, в России. Все мы ощущаем крайнюю необходимость развить в нас с самых ранних лет это жизненное условие гражданственности, взаимного доверия и прогресса. Но административное начало наших воспитательных учебных учреждений может достигнуть этой важной цели только тогда, когда: 1) все начальники и наставники заведений, при обсуждении отношений их к воспитанникам, при рассмотрении поступков учащихся и при определении наград и наказаний будут беспристрастно и верно следовать одним, известным и точно определенным, правилам и постановлениям; 2) сами учащиеся с первого вступления в школы будут хорошо ознакомлены с правилами и постановлениями, касающимися их проступков и наказаний, и когда они будут хорошо знать, что ожидает их за сделанный ими проступок и 3) учащиеся будут убеждены, что никакой их проступок не останется скрытым и необсужденным и что каждое наказание проистекает как бы само собою, из сущности и характера проступка. Очевидно, что всем этим требованиям нельзя удовлетворить иначе, как составлением кодекса; но очевидно также и то, что один кодекс, как бы он хорош, ни был, еще недостаточен; нужны и лица, понимающие всю важность цели. Как правила без исполнителей, так исполнители без правил ничего не сделают. Как бы исполнители ни желали остаться верными их призванию и долгу, они ничего путного не сделают, если будут идти по пословице: "кто в лес, а кто по дрова", и если, не имея точных и определенных правил, один из них за один и тот же проступок и в одном и том же заведении будут наказывать учащегося, а другие - смотреть на него сквозь пальцы. Не хорошо тоже и то, если в том же учебном округе (в котором иногда ученики переходят из одного учебного заведения в другое) за тот же самый проступок один директор будет сечь или исключать ученика, а другие - прощать его или слабо наказывать. При таких противоречиях и упущениях нельзя развиться чувству законности в учащихся. Воспитанники, видя такую разнообразность взглядов и действий воспитателей, непременно придут к тому заключению, что действиями их управляет не закон, а случай, каприз, произвол и пристрастие. Доверие к законности действий в таком случае нарушается, а вместе с этим исчезает и всякое чувство правды и законности. Произвол и каприз воспитателя вызывают, по закону противодействия, такой же произвол и каприз и в воспитаннике. А что все эти разноречия и упущения, о которых я сейчас намекнул, действительно существуют в учебных заведениях нашего округа, я вижу и из протоколов заседаний педагогических советов, и из статистических данных о наказаниях, вытребованных мною от разных дирекций. Из этих данных я вижу, что не только в разных дирекциях существуют различные наказания за один и тот же проступок, но и одно и то же наказание употребляется с разной целью. Для примера я приведу здесь краткий перечень телесных наказаний, определенных различными дирекциями. Разность в численности этих наказаний нельзя объяснить различной численностью учеников и различной степенью их нравственного развития; мы видим, что в гимназиях, одинаково многолюдных и при сходных условиях, число телесных наказаний было далеко не одно и то же; потому этот факт не может быть иначе объяснен, как неопределенностью взглядов гг. директоров и наставников на проступки и наказания учеников. Так, в 1858 г. наказано было розгами: 1) в Киевской Второй гимназии из 625 - 43; 2) в Житомирской - из 600 - 290; 3) в Немировской - из 600 - 67; 4) в Подольской - из 400 - 37; 5) в Полтавской - из 399 - 39; 6) в Ровенской - из 300 - 6; 7) в Нежинской - из 260-20; 8 ) в Новгородсеверской - из 250 - 8; 9) в Черниговской - из 240 - 18; 10) в Белоцерковской - из 220 - 38; 11) в Киевской Первой гимназии - из 215 - 3. Неужели нравственное развитие учеников Первой киевской, например, и Житомирской гимназий так различно, чтобы им одним можно было объяснить, почему в одной из них, почти при одинаковом числе учащихся (600 - 625), высечены были в прошлом году только 43, а в другой - почти 300 учеников! Итак, убежденный вполне, что 1) при господстве административного начала в наших учебных учреждениях первым шагом к улучшению нравственной стороны воспитания может служить только развитие чувства законности и справедливости между учащимися; что 2) главным средством к развитию этого чувства могут служить точные, положительные и одинаковые (для всех дирекций) правила о проступках и наказаниях, я подверг все это дело, столь важное по его следствиям для воспитываемого юношества, тщательному обсуждению. С этой целью составлен был мною особый комитет под моим председательством; членами комитета были: помощник попечителя, директора, инспекторы двух киевских гимназий, инспектор казенных училищ, некоторые профессора и некоторые учителя. Обсудив тщательно все мнения, касающиеся этого предмета, я предлагаю теперь дирекциям ввести на первое время для гимназий в виде опыта следующие определения комитета, вполне разделяемые и мною. Но прежде, нежели приступлю к подробному изложению определений комитета, я считаю необходимым предпослать еще некоторые начала, служившие основанием правил о проступках и наказаниях, исходной точкой которых было развитие в воспитанниках чувства законности и правды.

1 (un fait accompli (фр.) - совершившийся факт.)

1. Для искоренения вредных убеждений, распространенных между учащимися, что произвол воспитателей, каприз и личность управляют их поступками и действиями, необходимо распространить и усилить деятельность и нравственное влияние педагогических советов. Всем известно, как в настоящее время ослабло нравственное влияние учителей на поступки учащихся. Из мнений, сообщенных мне педагогическими советами, я вижу даже, что некоторые наставники полагают вне своих обязанностей следить за нравственностью учеников, рассматривая себя как бы назначенными только для одного научного преподавания и относя все остальное к обязанностям директора, инспектора и надзирателей. Таким образом, в наших школах произошло, с одной стороны, вредное разъединение учебной и административно-полицейской частей, а с другой стороны - то, что одни и те же лица сделались и следователями проступков, и определителями наказаний. Отсюда и начало недоверия, господствующего между учащимися (особенно высших классов) к справедливости суда. Итак, чтобы восстановить это доверие, а с ним вместе и нравственное влияние учителей, нет другого, более верного средства, как распространить действие педагогического совета и предоставить ему в большей части случаев определение наказаний; для обсуждения же тех проступков, которые предоставляются суду надзирателей, инспектора и директора, включить в число следователей (по очереди или по выбору) и некоторых членов совета. Опыт доказывает, что заключения и определения педагогического совета несравненно более пользуются доверием между учащимися, чем решения одного лица, будет ли оно второстепенное в заведении, как учителя и надзиратели, или главное, как директор. Поэтому необходимо также - что и совершенно согласно с существующим уставом, - чтобы и правом определять те наказания, которые имеют более сильное влияние на нравственность учащихся, пользовался преимущественно один педагогический совет, а инспектор и директор имели бы право распоряжаться преимущественно в случаях экстренных и не терпящих никакого отлагательства. Эта мера нисколько не уменьшит уважения учащихся к этим лицам, но еще, напротив, устранив причину подозрений и нареканий о личностях, капризе и произволе, заставит их более доверять своим непосредственным начальникам, а, следовательно, и более уважать их.

2. Введение предлагаемых здесь правил и постановлений, конечно, не имеет цели распространить между учащимися вредное убеждение, что участь провинившихся будет зависеть единственно от одного только мертвого кодекса. Напротив, опыт должен скоро убедить их, что самое главное дело - точное исследование и правосудное приложение правил, содержащихся в кодексе, к каждому данному случаю - все-таки предоставлено воспитателям. Как в каждом судопроизводстве, так особенно и в деле воспитания, при обсуждении проступков учащихся все зависит от следователей и судей, применяющих закон к случаю. Поэтому введение кодекса нисколько не нарушит нравственной связи между воспитателями и воспитанниками. Напротив, учащиеся, с одной стороны, скоро поймут, что их действия подчиняются не только мертвой букве закона, но и живой силе убеждения их воспитателей о мере вины и степени наказания, с другой же стороны - введением кодекса учащиеся убедятся, что и самые их воспитатели руководствуются при обсуждении проступков не произволом, а точными и определенными постановлениями.

3. Главная цель наказаний в учебных заведениях есть исправление. А когда надежда исправить виновного вовсе потеряна, то предстоит грустная необходимость удалить неисправимого для блага целого заведения. Необходимостью существования этой меры и отличается воспитание в заведениях от частного или семейного воспитания. Воспитатели, имея это в виду, должны при обсуждении каждого проступка хорошо вникнуть в те обстоятельства, которые его сопровождали и ему предшествовали. Потому-то необходимо при каждом проступке принимать во внимание усиливающие, ослабляющие и вовсе от наказания освобождающие условия. Все они изложены с этой целью в особой графе приложенной таблицы проступков и наказаний. Учащиеся должны иметь и об этих обстоятельствах точные сведения.

4. Никто из провинившихся не должен отговариваться и извиняться незнанием правил и постановлений. Ничто столько не содействует к развитию чувства законности, как точное знание закона. Итак, прежде, нежели мы приступим к осуществлению изданных правил на деле, необходимо ознакомить учащихся в точности с сущностью самого дела. С этой целью предлагается дирекциям развесить во всех классах прилагаемые здесь таблицы кодекса. Весьма полезно было бы, если бы воспитатели молча подводили воспитанника, после каждого совершенного им проступка, к таблице и указывали ему на то, что его ожидает. Напоминая таким образом виновному, воспитатель дает ему почувствовать, что следуемое за вину наказание будет определено не произволом, а по закону.

5. Но, как бы строго и беспристрастно мы ни наказывали виновных за каждый проступок, мы не должны забывать, что этим не уничтожается самая причина зла. Действуя на проступки, мы не всегда еще действуем на пороки, служащие им основанием. Наши действия можно назвать в этом случае более паллиативным, нежели радикальным лечением. Корень зла, и после наказания за вину, еще остается в душе виновного, хотя и то правда, что, не давая ему пускать на свет отростки, мы прекращаем, по крайней мере, обнаруживание зла; а это уже много значит. Зло питается злом. Препятствуя ему обнаруживаться и сегодня, и завтра, мы можем, наконец, и того достигнуть, что оно совершенно заглохнет. Но все-таки эта мера еще недостаточна. Нужно стараться по мере сил прямо действовать на самый корень. Для этой цели я предлагаю воспитателям, принимающим к сердцу их служение делу воспитания (а именно в закрытых заведениях), завести у себя карманные журналы, в которых бы они отмечали, с надлежащей подробностью и только для себя, все замеченные ими поступки учеников, их образ мыслей и т. п. Записать в классный, официальный журнал или в кондуитный список: шалил, ленился, наказан за ослушание - нетрудно; но если поступок не описан подробно и если ни слова не будет упомянуто о сопровождавшей его обстановке и о других, по-видимому, мелочных, но тем не менее характеристических обстоятельствах, то потом беспристрастному судье трудно будет судить о мотивах проступка и трудно будет узнать, что было его причиной: легкомыслие, темперамент, предшествовавшее воспитание или испорченность воли. Собрав же посредством таких журналов подробные фактические сведения о поведении, характере, темпераменте учащегося, легче будет попасть на корень зла, и как бы ни было трудно в больших воспитательных учреждениях индивидуализирование воспитанников, но все-таки при рвении и любознательности воспитателей оно в известной степени может быть осуществлено этим способом. Само собой разумеется, что воспитатели, занимаясь ведением таких журналов, должны поступать осторожно и не обращаться к помощи самих учеников; иначе вместо добра они будут способствовать развитию наушничества и шпионства, как это было в школах иезуитских.

6. Опытом дознано, что уменьшение числа преступлений в обществе и улучшение нравственности зависит не столько от строгости наказаний, сколько от распространения убеждения, что ни одно преступление не останется неоткрытым и безнаказанным. Это же убеждение должно стараться распространить и между учащимися и доказывать им его на деле. Имея это в виду, предлагаемые здесь правила о проступках и наказаниях и определяют только для немногих, исключительных, случаев строгие телесные наказания. Известно, что, как бы наказание ни было жестоко и унизительно, к нему можно привыкнуть. Человек приучится хладнокровно смотреть и на смертную казнь. Так и розга, часто употребляемая, теряет свое нравственно-исправительное действие. Поэтому гораздо надежнее и несравненно сообразнее с правилами благоразумной педагогики принять в основание не строгость, а соответственность наказания с характером проступка. Идеал справедливого наказания есть то, чтобы оно проистекало, так сказать, само собою, из сущности самого проступка. Розгу из нашего русского воспитания нужно бы было изгнать совершенно. Если для доказательства ее необходимости и пользы приводят в пример воспитание в Англии, то на это нужно заметить, что розга в руках английского педагога имеет совершенно другое значение. Где чувство законности глубоко проникло все слои общества, там и самые нелепые меры не вредны, потому что они не произвольны. А там, где нужно сначала еще распространить это чувство, розга не годится. Унижая нравственное чувство, заменяя в виновном свободу сознания робким страхом, с его обыкновенными спутниками: ложью, хитростью и притворством, розга окончательно разрывает нравственную связь между воспитателем и воспитанником: она и там не надежна, где еще существуют патриархальные отношения. И если грубое телесное наказание и от рук родного отца делается иногда невыносимым, то в воспитании, основанном на административном начале, оно делается унизительным и возмущающим. Но нельзя еще у нас вдруг вывести розги из употребления. Пока сеченные дома дети будут поступать в наши воспитательные учреждения, трудно еще придумать что-нибудь другое для их наказания (по крайней мере в начале) в случаях, не терпящих отлагательства. Нам покуда ничего не остается более, как Правила о проступках и наказаниях учеников гимназий Киевского учебною округа принять за правило: употреблять это средство с крайней осторожностью и только там, где позорная вина требует быстрого, сильного и мгновенного сотрясения. Но это сотрясение тогда только и может достигнуть своей цели, когда оно будет употреблено редко, но безотлагательно, следуя непосредственно за проступком, очевидность которого не подлежит никакому сомнению.

7. Известно, что во всех учебных учреждениях рано или поздно развивается дух корпорации, который при известных условиях может и повредить законности, и поддержать ее. Он делается вредным, когда корпорация организуется тайно или когда она вовсе не организована, а существует по одному преданию и, так сказать, инстинктивно. Еще хуже бывает, когда в основание ее принято какое-нибудь ложное, несовременное и незаконное начало. Напротив, корпоративный дух много содействует распространению законности и нравственной связи между учащимися и целым учреждением, когда основанием корпорации служит благородное научное соревнование, чувство чести и собственного достоинства. Главная задача педагогии состоит в том, чтобы, пользуясь этой естественной наклонностью человека, живущего в обществе, проявляющейся с самого его детства, дать ей надлежащее направление и устремить ее к развитию чувства законности, правды и чести. Без сомнения, применение корпоративного духа, более или менее господствующего в наших училищах, к педагогическим целям должно быть делаемо с большой осторожностью. Таким образом, характер некоторых проступков учащихся может быть несравненно точнее определен ими самими, нежели воспитателями. Существуют, например, такие проступки, причину которых разузнать нельзя иначе, как посредством товарищей виновного, и именно потому, что эти проступки преимущественно касаются взаимных отношений одного учащегося к другим. Если же педагог вздумает воспользоваться этим средством и прибегнет для обнаружения виновного и причины его проступка к помощи его товарищей, то он, очевидно, нарушит нравственное основание воспитания, нарушит взаимное доверие и ту связь учащихся между собой и с их воспитателями, которая так необходима для всякого учебного учреждения. Поэтому в подобных случаях здравая педагогика требует, чтобы расследование и в известной степени и самый суд виновного были более предоставлены его товарищам, нежели наставникам; наставник же в таких случаях должен играть роль более пассивную; он должен точно наблюдать за ходом всего дела, не допуская ни малейшего уклонения от правды и, так сказать, издали руководя действием воспитанников. С этой целью я и предлагаю на первый раз, в виде опыта, ввести в пяти высших классах совестный суд товарищей, правильно организованный, под руководством воспитателей. Правила его будут изложены ниже. К проступкам, подлежащим этому суду, можно отнести, как я уже сказал, только те, которые касаются нарушения взаимных отношений учеников, как то: порчу вещей товарищей, ложь и клевету против товарища, оскорбление товарища словом или делом. Право такого суда может быть предоставлено учащимся в виде особенного доверия начальников к их нравственности и тотчас же должно быть отнято, как скоро педагогический совет удостоверится, что предоставленное им дело было ведено неправильно и пристрастно. Такой суд, хотя и в грубом виде, существует и теперь в закрытых заведениях, и даже между приходящими учениками; они и теперь находят случай, собравшись, общими силами разругать и даже поколотить товарища, провинившегося в их глазах; только официально такая ученическая расправа не признается. Но мне кажется, что гораздо безвреднее, для нравственности общества, такие естественные проявления корпоративного духа правильно организировать и подчинить законному надзору, нежели, закрыв глаза рукою, признать их как бы несуществующими. Наконец, я должен объявить дирекциям, что и таблицу, и мнения, обсужденные комитетом о проступках и наказаниях, нисколько не рассматриваю я как совершенно уже законченные и не подлежащие дальнейшим улучшениям и изменениям, на которые может указать время и опыт. Потому я прошу всех и каждого из воспитателей сообщить мне через педагогический совет или в виде отдельных мнений сделанные ими замечания, замеченные недостатки и указать на придуманные каждым исправления...

Искренне благодарю г. Андреяшева за его дельное рассуждение о предмете, столь важном в деле нашего общественного воспитания и столь мало еще обработанном, я считаю долгом заметить, что, соглашаясь с ним вполне в общих основаниях, я вижу одно только препятствие к осуществлению его предположений, а именно в деле индивидуализирования. Как бы предлагаемая им разборчивость, основанная на глубоком знании характера и направления учащихся, ни казалась справедливой, как бы мы все ни были убеждены, что индивидуализирование учащихся составляет главную основу здравой педагогии, но все-таки в наших учебных заведениях, и именно в тех из них, которые переполнены приходящими учениками, как, например, в Житомирской, Немировской и Второй киевской гимназиях (до 600 учеников в каждой), индивидуализирование оказывается физически невозможным, по крайней мере, при той степени педагогического образования, которую имеет большая часть наших надзирателей и даже - нечего греха таить - большая часть наших наставников. Совестливо и тщательно вникать в индивидуальные свойства каждого воспитанника есть дело великое и трудное, требующее и глубокого знания, и большой опытности, которой мы даже не в праве требовать от наших доморощенных педагогов. Если же эта обязанность будет выполнена неточно, поверхностно и без знания дела, то должно будет ожидать скорее худых, чем хороших следствий.

Тем не менее, два средства, отчасти, по крайней мере, служащие к достижению высокой цели, заслуживают особенного внимания; из них одно, предложенное г. Андреяшевым, состоит в посещении учителями квартир учеников, и в особенности тех, которые оказывают неудовлетворительные успехи, с той целью, чтобы "действовать и руководить учеником в домашних занятиях. Этим способом наставники могут всего лучше ознакомиться и сблизиться с учащимися и вникнуть в их нужды, недостатки и особенности их нравственной стороны. Второе средство лежит в руках педагогического совета; от его дружного и просвещенного содействия многое зависит. Если бы все более значительные проступки учащихся доводились до сведения совета не для одного только определения наказаний, но и для дальнейшего обсуждения сущности совершенного проступка; если бы педагогический совет чаще и точнее взвешивал и разбирал побудительные причины каждого из них; то, нет сомнения, индивидуальная сторона учащихся была бы несравненно более знакома воспитателям наших учебных заведений.

Впрочем, в этом же номере циркуляра изложены подробнее мои взгляды об этом важном предмете и предложено мною дирекциям округа принять новые меры касательно проступков учащихся и наказания.

Прошу прощения, не могу убрать смайл, там восемь о скобкой должно быть вместо оного... Пока скажу только, что эту статью разгромил начисто один либеральный публицист, из чего, собственно, и случилась громкая полемика. Пока остановлюсь ненадолго, на случай если у кого какие мысли возникли и захотелось обсудить.

Электра, спасибо. Прочел. Остался при своем мнении, что Порогов боролся со злоупотреблениями в применении ТН. Отсюда и Кодекс, и непременная информация для учеников, типа за что и сколько. И коллегиальное рассмотрение проступков нарушителей.
А что я хотел бы уточнить, так это то, что не испытал бы сочувствия к хулигану, вору, клеветнику или подлецу, когда он вертится и орет под розгами во время заслуженной порки, даже если это был бы самосуд. Вот это и есть исполнение приговора, вынесенного нарушителю его товарищами. То есть прямая демократия.
Думаю, что это относилось и ко временам Пирогова.

Ага, боролся. Но первая статья несколько про другое. Была и еще одна, называлась "Вопросы жизни", вышедшая раньше этих двух. Тут требуется некоторое уточнение. Пирогов был замечательным хирургом, в 26 лет, когда он вернулся с учебы в Германии, его назначили профессором теоретической и практической хирургии. Профессорская должность, как известно, предполагает, что человек совмещает научную и преподавательскую деятельность. Так вот, занимаясь наукой, практикой он многое из своего германского опыта усовершенствовал. А столкнувшись с необходимостью преподавать придумал замораживать трупы, чтобы учить на них студентов и написал атлас топографической анатомии. Это вообще был переворот в мировой хирургической практике. Такая вот умница.

Потом на войну попросился (Крымскую), чтобы посмотреть, как организована хирургическая практика в военно-полевых условиях. Там начал оперировать под наркозом. Тоже большое новшество и вы знаете, что исход операций от этого во многом зависит. Когда он вернулся он был дважды в виду своих заслуг герой, очень популярный в прессе и народе. Ему была назначена пожизненная пенсия, а кроме того он произведен в тайные советники, и воспользовавшись этим статусом беседовал с Александром II о состоянии войск и вообще о бедственном положении в армии. Беседа эта, однако, царю сильно не понравилась, после нее его фактически сослали - в Одессу, где он уже не мог заниматься медициной - на него возложили обязанности попечителя по образовательным учреждениям.

Не знаю точно, что было в той самой первой статье ("Вопросы жизни") конкретно про порку, но знаю, что он писал там и про свое детство (а позднее в своих записках старого врача, озаглавленных точно так же - "Вопросы жизни") отмечал, что очень когда-то был поражен "Исповедью" Ж.Ж.Руссо - той самой, где французский философ признавался, что порка в детстве ему понравилась своей сексуальной подоплекой.

Воот... А вторая статья Пирогова про правила наказаний была написана уже в то время, когда его удалили из столиц. Статья "Нужно ли сечь детей и сечь в присутствии других детей?", как уже отмечалось, была написана как бы в ссылке, в Одессе, после чего одесские власти тоже предпочли от Пирогова избавиться. Какая связь, за эту ли статью - точно не знаю, но как-то так совпало. Можно сказать, что Пирогову повезло, что его сослали на этот раз всего лишь в Киев, на ту же должность, где он про эти самые злоупотребления написал. Изменилась ли его позиция ввиду этих гонений? Не знаю, о том, что эти гонения имели место быть как будто даже не подозревал Н.А Добролюбов, когда подверг эти самые правила жесточайшей критике...

При этом Добролюбов же его и превозносил за критику ТН в "Вопросах жизни". А при прочтении про эти самые пироговские правила начал извиняться, по его словам, буквально пытался "очиститься" от гадкого ощущения при чтении этих правил. О как...

И некоторое время спустя после "развенчания" Добролюбовым, Пирогова вообще ушли, типа на пенсию.

Итак, статья Н.А. Добролюбова

Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами

Tu quoque, Brute!..[1]

В русской жизни возникают иногда отрадные явления, способные привести в умиление даже человека не совсем простодушного, – являются герои мысли и слова, выступающие прямо и безбоязненно на смертельную борьбу с застарелыми предрассудками и общественной неправдой. Посмотришь на них, оглянешься вокруг себя – и невольно склонишь голову пред их доблестью. Около них со всех сторон теснятся враги, их окружает бесчисленное войско рутинистов, невежд, негодяев, пошляков всякого рода, и несмотря на то – благородные герои смело подымают новое, враждебное злу знамя и самоотверженно подвергают себя всем опасностям неровного боя. Невольно сами враги изумляются богатырской доблести, и в некоторой части неприятельского лагеря даже проявляется движение в пользу отважных героев и желание стать под их знамя. Еще немного – и вот, кажется, совершится одна из тех чудесных побед, о которых рассказывается нам в богатырских сказках…

Но времена богатырских сказок давно прошли, и мы всегда жестоко ошибаемся, когда вздумаем применять их миросозерцание к настоящему времени. Воображение наше, еще в раннем детстве расстроенное фантастическими бреднями нянюшек, нередко обливает для нас каким-то волшебным светом простые явления действительной жизни; но зато как приходится нам краснеть и стыдиться, когда эти явления вдруг предстанут нам в своем настоящем свете!!

Нас лично нельзя упрекнуть в особенной наклонности к увлечениям розовыми надеждами. Мы не раз отзывались холодно и даже насмешливо о таких явлениях, от которых другие ожидали чуть не установления всеобщего благоденствия. Но и мы не остались совершенно чистыми от ребяческих увлечений. Со стыдом и прискорбием пришлось нам недавно вспомнить об одном из них, и мы спешим очистить себя публичным покаянием и откровенным изложением дела.

Начнем с нескольких общих объяснений.

Известно, что в последнее время обнаружилось в России много хороших литераторов во всех сферах общественной деятельности – в полицейской, в медицинской, в комиссариатской, в судебной, в откупной, и пр., и пр.{1}. Современные Фамусовы, полагающие, что

Написано – и с плеч долой, —

возложили на этих литераторов твердые надежды относительно всех предстоявших усовершенствований русского быта. Мы с самого начала смотрели довольно недоверчиво на эти надежды, и действительно, когда доходило в чем-нибудь до дела, то специальные литераторы оказывались по большей части или совсем неподходящими к своим теоретическим убеждениям, или по крайней мере весьма податливыми на уступки. Уступок этих мы могли бы здесь указать много, но не считаем этот предмет таким малоизвестным, чтоб о нем стоило распространятьcя. Притом же практическая уступчивость рьяных теоретиков не представляет сама по себе ничего необычайного: она, напротив, совершенно в порядке вещей. Человек выступает на битву и вдруг видит, что против него тысяча врагов: естественно, что он должен – или бежать совсем, или сделать несколько таких уступок, после которых хотя часть противников перешла бы на его сторону. Зато у него остается надежда побить самых закоснелых врагов. Начальник, преследующий взятки, но чувствующий себя бессильным для их искоренения, наконец допускает благодарность и ограничивается тем, что запрещает лишь вымогательство. На такого начальника нельзя очень сильно нападать; можно только спорить, действительно ли применима и практична предположенная им грань между благодарностью вынужденною и невынужденною. Да можно еще сожалеть о той среде, которая принуждает начальника, желающего добра, к подобным уступкам… А впрочем, и на эту среду напускаться особенно – тоже не стоит: ее развитие зависит от многих внешних условий, которых она не могла до сих пор ни отвратить, ни изменить. Стало быть, с которой стороны ни возьми дело – волноваться не стоит, а следует только, подобно старому подьячему при назначении нового, неумелого начальника, сказать совершенно спокойно: «Приняться-то наш герой хочет как будто и прытко, да концов-то не сведет; упрыгается на первых же порах, угомонится, и пойдет все опять по-старому…»{2}

Так большею частию мы и говорили, когда новые Фамусовы показывали нам какую-нибудь статейку и восклицали: «Смотрите, что написано! смотрите, как написано! Теперь эта часть у нас отлично пойдет: о ней уж так много написано…» и т. п. Но раз и мы уподобились Фамусову; это было в начале нынешнего года, когда в литературе нашей уже замирал, сопровождаемый «Свистком», один из горячих вопросов нашей литературы – вопрос о розгах, о том, бить или не бить.

Вопрос этот, как известно, еще в 1857 году обсуживался в «Земледельческой газете» г. Орловым-Давыдовым и решался положительно: бить! «Современник» имел тогда наивность удивиться такому явлению в литературе, ставящей себе в главную заслугу свои гуманные стремления{3}. Но другим статейка г. Орлова-Давыдова показалась нисколько не странною, и вскоре после нее начали появляться другие статейки, трактовавшие о том,

Как человека разложить —
По строгим правилам науки…{4}

Известно, что в защите розог отличались, между прочим, гг. Петрово-Соловово и Рощаковский, но что вся ответственность пала на князя Черкасского, предложившего восемнадцать ударов…{5} Против него написаны были весьма красноречивые заметки и письма{6}, которые до того убедили его, что он печатно отрекся от своих положений{7}. А г. Аксаков, кроме того, объявил, что требование восемнадцати розог князем Черкасским было не что иное, как уступка с его стороны из снисхождения к господствующим понятиям большинства дворян{8}. Конечно, по ходу дела уступка эта оказалась ненужною и слишком уже издалека предусмотренною; но тем не менее после сказания об уступке поведение князя Черкасского в этом вопросе оказалось таким же – ни хуже, ни лучше, – как и поведение почти всех наших публицистов и передовых людей нашей словесности – почти во всех других вопросах.

Вскоре после образца такой уступки в деле о телесном наказании крестьян мы увидели подобную же уступчивость одного из передовых людей наших – в вопросе о сечении детей. В феврале прошлого года, разбирая отчет о Московской коммерческой академии г. Киттары, мы заметили, что он, не одобряя собственно розог, сек, однако же, воспитанников академии – «в минуты сомнения в непогрешимости своего взгляда». Нас очень поразило тогда это странное обстоятельство, что некоторые из воспитанников должны были платиться своею кожею за то, что подвертывались инспектору с проступками в те минуты, когда он «сомневался в непогрешимости своего взгляда». Нас очень опечалило тогда не только самое открытие, что детей секут еще в заведении, вверенном начальству такого человека, как г. Киттары, но и то, что этот человек так легко и наивно отзывается об этом предмете… Под влиянием этих впечатлений прочитали мы брошюрку г. Пирогова, в которой, между прочим, была статейка: «Нужно ли сечь детей?» – и прониклись восторженным удивлением к твердости и ясности воззрений знаменитого хирурга и педагога. Мы поспешили выразить свой восторг, сопоставивши сомнения г. Киттары с твердою и простою речью г. Пирогова, убежденного и убеждавшего тогда, что розга всегда и для всякого – вредна, позорна и безнравственна{9}. Указывая на г. Пирогова как на образец непреклонной последовательности своим убеждениям, как на одну из личностей, на которых действительно могут покоиться надежды общества, – мы говорили:

Мы, конечно, не ставим г. Пирогова на пьедестал непогрешимости, мы не с тем указываем на него, чтобы его авторитетом унизить кого-нибудь. Вовсе нет; у г. Пирогова могут быть, конечно, и увлечения и погрешности, как у всякого другого… Но мы видим в нем ту смелость и беспристрастие взгляда, ту искренность в признании недостатков, ту независимость в отношении к обществу, которые у других находим в гораздо слабейшей степени… («Современник», 1859, № 2, библиография, стр. 282).

К этому отзыву мы прибавляли еще следующее замечание: «Разумеется, здесь многое зависит от разницы положения и обстоятельств, и мы никогда не решимся никого обвинять за кажущуюся непоследовательность взгляда, пока более яркие факты не решат дела». Следовало бы прибавить: «и никогда не осмелимся никого превозносить за кажущуюся твердость и последовательность взгляда, пока это не выкажется решительно в практической деятельности». Но мы тогда в своем восторге не сообразили этого. Нам казалось, что прекрасные педагогические убеждения г. Пирогова будут проводиться им и на практике так же неуклонно, как проводятся в его статейках. Мы надеялись, что по своему положению, находясь в обстоятельствах сравнительно очень благоприятных, он будет в состоянии весьма близко подойти к осуществлению своих идей о воспитании. Но всего более мы были уверены в том, что в заведениях, вверенных попечительству г. Пирогова, не будут сечь детей…

За свое легковерие мы недавно были наказаны горьким разочарованием!

В XI № «Журнала для воспитания» за 1859 год напечатаны: «Правила о проступках и наказаниях учеников гимназий Киевского учебного округа», изданные г. Пироговым 22 июля 1859 года. Правила эти составлены для того, чтобы устранить разнообразие во взгляде начальников на проступки гимназистов и на значение самых наказаний. Цель эта выражена г. Пироговым в следующих строках:

Нехорошо, если в том же учебном округе (в котором иногда ученики переходят из одного заведения в другое) за тот же самый проступок один директор будет сечь или исключать ученика, а другие прощать его или слабо наказывать. При таких противоречиях и упущениях нельзя развиться чувству законности в учащихся. Воспитанники, видя такую разнообразность взглядов и действий воспитателей, непременно придут к тому заключению, что действиями их управляет не закон, а случай, каприз, произвол и пристрастие. Доверие к законности действий в таком случае нарушается, а вместе с этим исчезает и всякое чувство правды и законности.

Чтобы предотвратить такое печальное явление, г. Пирогов считает необходимым – не только составление общих правил для всех гимназий, но и ознакомление с этими правилами самих учеников, с самого вступления их в гимназию, для того «чтобы учащиеся были убеждены, что никакой их проступок не останется скрытым и необсужденным и что каждое наказание проистекает как бы само собою, из сущности и характера проступка».

Читая это вступление к «Правилам», мы еще продолжали чувствовать прежнее удивление к непреклонности и твердости г. Пирогова в проведении своих общих принципов. Мы видели в фразах, подчеркнутых нами выше, полнейшее отрицание розги, которая никак уж не может служить к развитию в детях чувства законности и никак не принадлежит к числу рациональных наказаний, вытекающих из сущности самого проступка. Читая далее, мы еще более утвердились в своей уверенности, увидевши, что «Правила о наказаниях» составлены были под председательством г. Пирогова целым комитетом, членами которого были: помощник попечителя Киевского округа, директоры гимназий, инспектор казенных училищ, некоторые профессора (истории – В. Шульгин{10}, педагогики – Гогоцкий) и некоторые учителя. Такой состав комитета не мог внушать никаких опасений, и мы читали далее «Правила» в полной уверенности найти в них только рациональные, естественные, гуманные меры, пользу которых всегда проповедовал г. Пирогов. Тем тяжелее было наше разочарование.

Нас очень неприятно поразила уже и таблица о числе высеченных в 1858 году гимназистов в Киевском округе. По сведениям, вытребованным г. Пироговым из разных дирекций, оказалось следующее:

В 1858 году наказано было розгами:

1) В Киевской 2-й гимназии; из 625 – 43

2) «Житомирской; «; «; 600 – 290

3) «Немировской; «; «; 600 – 67

4) «Подольской; «; «; 400 – 37

5) «Полтавской; «; «; 399 – 39

6) « Ровенской; «; «; 300 – 6

7) «Нежинской; «; «; 260 – 20

«Новгородсеверской; «; «; 250 – 8

9) «Черниговской; «; «; 240 – 18

10) «Велоцерковской; «; «; 220 – 38

11) «Киевской 1-й; «; «; 215 – 3

Одна эта таблица способна уже убедить внимательного педагога в том, как напрасно и неразумно употребляется розга в нашем воспитании. Одно сравнение этих данных может оправдать самое решительное изгнание розги из гимназий. Мы видим, например, что в Житомирской гимназии секут в 7 раз чаще, чем в Киевской 2-й, и в 85 раз чаще, чем в Киевской 1-й. В Киевской 1-й было только три случая, когда понадобились розги, в Житомирской же их было 290, то есть половина из всего числа гимназистов была пересечена! А если мы припомним № 205 Училищного устава 1828 года, по которому розги дозволяется употреблять только в трех низших классах, то окажется, что каждый мальчик был (по среднему расчету) непременно раз высечен в течение года, а если кто избежал этого удовольствия, то, значит, вместо него надо считать за другим двойное или тройное и т. д. розочное наставление… Да еще из выражения, употребленного в «Правилах», не видно, считается ли в этой таблице каждый раз или только каждый человек. Не сказано: «было столько-то случаев сеченья», а говорится только: «столько-то учеников высечено»… то есть может быть, если один и тот же ученик 50 раз в году высечен, так все это считается за единицу… Но даже если и не так, то все-таки – какой ужас и мрак должна представлять собою Житомирская гимназия! В году менее двухсот учебных дней; а тут 290 человек подвергаются порке; значит, каждый божий день в Житомирской гимназии порют, да еще и не по одному человеку!.. И все это делается в 1858 году, который, кроме того, что вообще принадлежит настоящему времени, когда и пр.{11}, – замечателен в этом случае еще и тем, что в течение второй его половины (с августа) Киевский учебный округ находился под попечительством г. Пирогова! И заметьте еще, что цифра «290» стоит в отчете, доставленном попечителю самою дирекцией). Между тем кто же не знает, что где наказания так обыкновенны и часты, там почти нет возможности свести им верный счет за целый год. Другое дело – 1-я Киевская гимназия, Ровенская и Новгородсеверская: там в целый год случилось высечь – в одной 3, в другой – 6, в третьей – 8 человек. Тут сосчитать нетрудно, и мы не имеем причин прямо сомневаться в верности показаний. Но 290 в год – тут весьма нетрудно сбиться в счете! Да и едва ли кому-нибудь из начальства Житомирской гимназии казалось особенно важным вести точный счет экзекуциям, которые оно раздавало так щедро и которым, как видно, вовсе не придавало какого-нибудь чрезвычайного значения.

Но г. Пирогов доверчиво останавливается на цифре, показанной дирекциею, и делает следующие соображения: «Разность в численности телесных наказаний нельзя объяснить различною численностию учеников и различною степенью их нравственного развития; мы видим, что в гимназиях, одинаково многолюдных и при сходных условиях, число телесных наказаний было далеко не одно и то же; потому этот факт не может быть иначе объяснен, как неопределенностью взглядов гг. директоров и наставников на проступки и наказания учеников, Неужели нравственное развитие учеников 2-й Киевской, например, и Житомирской гимназии так различно, чтобы им одним можно было объяснить, почему в одной из них, почти при одинаковом числе учащихся (625–600), высечены были в прошлом году только (только!!) 43, а в другой почти 300 учеников!»

Как видите, г. Пирогов чрезвычайно легко и снисходительно смотрит на вопиющие ужасы, представленные ему в сведениях о числе высеченных мальчиков. Его не возмущает злодеяние, регулярно совершающееся над несчастными мальчиками в одном из подведомственных ему заведений; он имеет дух сказать даже: «только» в приложении к той гимназии, в которой секут несколько меньше. Всего более озабочивает его то обстоятельство, что взгляды разных директоров не приведены к единству… Признаемся, не такого тона, не таких чиновнических рассуждений ожидали мы от автора «Вопросов жизни»!

Но окончательно пристыжены мы были в своем прежнем восторге от г. Пирогова, когда дошли до того места «Правил», где почтенный педагог доходит до изложения теоретических и практических соображений своих относительно телесного наказания. Тут происходит в «Правилах» такое неловкое и неуклюжее балансирование на розгах, что невольно сердце замирает со страха за шаткое положение балансирующих. Сначала говорится, что розга – «гнусна, вредна», что ее нужно вовсе изгнать; потом, что изгнать ее нельзя; потом, что это трудно; наконец – что ее следует употреблять, только редко… Все это так плохо вяжется с прежними убеждениями автора «Вопросов жизни», так несообразно само по себе, так противоречит основной цели составления «Правил», что мы для полного вразумления несколько раз прочитали этот странный пункт и наконец, убедившись в печальной истине и вспомнив прежнюю защиту детей от розог г. Пироговым, могли только воскликнуть внутренно: tu quogue, Brute!!

Но постараемся проследить с некоторой обстоятельностью эту странную игру фантазии и остроумия г. Пирогова. Постараемся сделать свои замечания возможно спокойными и умеренными. Предмет сам по себе, правда, таков, что о нем спокойно говорить почти невозможно: тут нужно – или оплакивать падение человека и принципа, или добродушнейшим образом смеяться над иллюзиями и разочарованиями человечества. Мы более были бы наклонны к последнему; но нас отчасти останавливает следующее заключение, которым оканчивается первая часть «Правил» г. Пирогова:

Я должен объявить дирекциям, что и таблицу и мнения, обсужденные комитетом о проступках и наказаниях, нисколько не рассматриваю я как совершенно уже законченные и не подлежащие дальнейшим улучшениям и изменениям, на которые может указать время и опыт. Потому я прошу всех и каждого из воспитателей сообщить мне, чрез педагогический совет или в виде отдельных мнений, сделанные ими замечания, замеченные недостатки и указать на придуманные каждым исправления.

Таким образом, г. Пирогов сам просит, чтобы на его «Правила» делали замечания все воспитатели. Мнения и указания их он желает принять к сведению. Но, кроме того, г. Пирогов сам печатает свои «Правила» в журнале и, следовательно, подвергает их обсуждению не одних уже воспитателей, а всей публики. Это черта такого просвещенного и благородного воззрения на свое дело, что уже ею одной значительно умеряется раздражение, которое способны возбудить во многих сами «Правила». Г-н Пирогов не ошибся, решившись обнародовать все, что ни предпринимает он в администрации Киевского учебного округа. Теперь многие из его распоряжений могут быть критикованы, могут обнаружиться ошибки, указываться уклонения от его собственных воззрений и т. п. Но никогда нападения на него не могут достичь той степени ожесточения и судорожной ярости, до какой они дошли бы непременно, если бы все дело велось втихомолку и литература должна была бы выискивать посторонние предлоги, чтобы добраться до г. Пирогова. Теперь по крайней мере дело чистое, и никто не может быть обманутым. Публика видит, что напечатано г. Пироговым, видит и то, что печатается против него. Следовательно, как бы ни жестоки были нападки, все-таки г. Пирогов в общем мнении получает лишь то, чего он действительно заслуживает.

Приведем же в подлиннике фатальную страницу «Правил», трактующую о розгах, – чтобы читатели, не имеющие под руками «Журнала для воспитания», сами могли проверить наши замечания. Вот сентенции «Правил»:

Опытом дознано, что уменьшение числа преступлений в обществе и улучшение нравственности зависит не столько от строгости наказаний, сколько от распространения убеждения, что ни одно преступление не останется неоткрытым и безнаказанным. Это же убеждение должно стараться распространить и между учащимися и доказывать им его на деле. Имея это в виду, предлагаемые здесь правила о проступках и наказаниях и определяют только для немногих, исключительных случаев строгие телесные наказания. Известно, что как бы наказание ни было жестоко и унизительно, к нему можно привыкнуть. Человек приучится хладнокровно смотреть и на смертную казнь. Так и розга, часто употребляемая, теряет свое нравственно-исправительное действие. Поэтому гораздо надежнее и несравненно сообразнее с правилами благоразумной педагогики принять в основание не строгость, а соответственность наказания с характером проступка. Идеал справедливого наказания есть тот, чтобы оно проистекало, так сказать, само собою из сущности самого проступка. Розгу из нашего русского воспитания нужно бы было изгнать совершенно. Если для доказательства ее необходимости и пользы приводят в пример воспитание в Англии, то на это нужно заметить, что розга в руках английского педагога имеет совершенно другое значение. Где чувство законности глубоко проникло все слои общества, там и самые нелепые меры не вредны, потому что они не произвольны. А там, где нужно сначала еще распространить это чувство, розга не годится. Унижая нравственное чувство, заменяя в виновном свободу сознания робким страхом с его обыкновенными спутниками: ложью, хитростью и притворством, розга окончательно разрывает нравственную связь между воспитателем и воспитанником; она и там ненадежна, где еще существуют патриархальные отношения. И если грубое телесное наказание от рук родного отца делается иногда невыносимым, то в воспитании, основанном на административном начале, оно делается унизительным. Но нельзя еще у нас вдруг вывести розги из употребления. Пока сеченные дома дети будут поступать в наши воспитательные учреждения, трудно еще придумать что-нибудь другое для наказания (но крайней мере вначале) в случаях, не терпящих отлагательства. Нам покуда ничего не остается более, как принять за правило: употреблять это средство с крайнею осторожностью и только там, где позорная вина требует быстрого, сильного и мгновенного сотрясения. Но это сотрясение тогда только и может достигнуть своей цели, когда оно будет употреблено редко, но безотлагательно, следуя непосредственно за проступком, очевидность которого не подлежит никакому сомнению («Журнал для воспитания», 1859, № 11, стр. 115).

Сообразите этот пункт с общей целью «Правил», проследите отдельные положения этой самой тирады, и вам представится изумительная путаница понятий, бестолковейший разлад противоречащих мыслей. Как будто вы читаете нелепейшую хрию{13} начинающего обучаться реторике семинариста, где все основания подобраны для подтверждения вывода, совсем противного тому, какой действительно сделан им в заключении, сообразно заданной теме. Возьмите, например, хоть следующие положения из «Правил»:

Первая посылка. «При господстве административного начала в наших учебных учреждениях первым шагом к улучшению нравственной стороны воспитания может служить только развитие чувства законности и справедливости между учащимися» («Журнал для воспитания», стр. 115).

Вторая посылка. «Где чувство законности глубоко проникло все слои общества, там и самые нелепые меры не вредны, потому что они не произвольны. А там, где нужно сначала еще распространить это чувство, розга не годится» (стр. 115).

Можно, конечно, спорить против второй посылки, можно спросить: отчего же развитие чувства законности дает привилегию на розгу? И что это за странное правило: пока в человеке нет чувства законности, так его пороть не следует; а как только это прекрасное чувство появилось – пори его: не вредно, дескать… Но оставим это в стороне, станем беспрекословно на точку зрения г. Пирогова и повторим его слова:

«Чувство законности, так еще мало заметное в нашем обществе, нигде между тем столько не нужно, как у нас в России» (стр. 110). Поэтому при воспитании общественном надо как можно более стараться о развитии чувства законности. Для развития этого чувства розга не годится.

Ясно, стало быть, – возрадуемся: в Киевском округе детей не будут пороть, потому что розга совершенно противоречит достижению тех благих целей, какие имел г. Пирогов при составлении своих «Правил»… Не так ли?

Выходит, что не так!.. Весьма красноречиво доказавши гнусность и возмутительность розочной науки, г. Пирогов вдруг поражает нас крутым оборотом: «Но нельзя еще у нас вдруг вывести розгу из употребления».

«Отчего же нельзя?» – спрашиваете вы в изумлении. Оттого нельзя, что «трудно придумать что-нибудь другое для наказания в гимназии детей, уже прежде сеченных дома…»

Но скажите, пожалуйста, – неужели это удовлетворительный ответ? И во-первых – разве трудно и нельзя одно и то же? Трудно придумать что-нибудь другое, – но, значит, все-таки можно? Ну и потрудитесь. На то ведь и существуют все эти педагогические советы, инспекторы, директоры, попечители и т. д…. Не за исправностию же пуговиц смотреть они поставлены; не могут же они ограничить свою деятельность только механическим применением к новому поколению старой рутины… Не в том же только и состоит их задача, чтобы составлять полицейские расписания, за что лишать ученика пирога, за что супа, а за что и целого обеда, за какой проступок держать его под арестом один день, за какой – три. Все эти подвиги на пользу воспитания слишком жалки, чтобы из-за них уволить себя от других забот – например, о том, чтобы приискать новые способы наказаний в училищах, более рациональные и менее позорные (особенно для наказывающего), чем розги…

Далее – что это значит: «нельзя вдруг изгнать розгу»? Какая же тут может быть постепенность? Уменьшать число ударов, что ли? Так ведь тут дело не в числе ударов, а в самом способе наказания. Или вы хотите соблюсти постепенность тем, чтобы не определять розог даже и за некоторые такие случаи, за которые прежде пороли нещадно? Но в определении частных случаев вы должны руководиться уже частными педагогическими соображениями, которые, во всяком случае, должны согласоваться с принятыми в вашем кодексе принципами. Если вы допустили розгу в своем принципе воспитания, то вы тем самым признали уже законность ее как полезной педагогической меры. Значит, вы и должны будете удерживать ее постоянно, покамест не изменится ваш взгляд на сущность самых проступков, признанных, по-вашему, достойными розог… Таким образом, ваше вдруг не имеет никакого практического смысла, потому что ни одна человеческая голова не в состоянии вывести разумной постепенности, которой вы, по-видимому, добиваетесь в отменении розог… Кажется, это ясно…

Нам могут заметить, что г. Пирогов – или киевский комитет, что одно и то же – вовсе не признает пользы розог, а только видит невозможность от них избавиться. – Но мы с этим никак не можем согласиться. Помилуйте, какая же может быть невозможность – не сечь?.. Если бы сечение мальчиков было такою же настоятельной, естественной потребностью и необходимым условием жизни, как, например, пища и питье, тогда бы можно говорить о невозможности. Не есть, не пить – действительно нельзя; но не сечь – это очень можно, кажется! А для попечителя округа очень легко даже и других остановить от сечения. Стоит только положить правилом, что сечь в гимназиях ни в каком случае не следует, – и не будут сечь… И, без всякого сомнения, г. Пирогов так бы и сделал, если бы он признавал розги решительно ни к чему не годными. Если же он допустил еще их оставаться в гимназиях, то, конечно, потому, что признал их пользу хотя до некоторой степени. Иначе сказать – он признал, что в некоторых случаях розга составляет самое лучшее наказание, какое только возможно в настоящее время.

И выходит, стало быть, что розги торжествуют в киевской педагогике потому, что оказалось в них какое-то удобство, а вовсе не потому, чтобы невозможно было их отменить!

Да тут, впрочем, даже и выводить-то нечего: г. Пирогов сам сознается, что розгу и можно бы заменить, но что только трудно придумать что-нибудь вместо нее!..

В чем же, однако, состоит это удобство розги, по мнению киевского педагогического комитета? Он не объясняет своих воззрений, но дело ясно само по себе. Тем-то именно и хороша розга, что избавляет почтенных педагогов от придумыванья новых, более гуманных и толковых, педагогических приемов{14}. «Нельзя же вдруг», – говорят «Правила», и в этом восклицании является перед вами вся прелесть, все барское блаженство обломовщины… Вы помните, как Обломов говорит: «Да как же это вдруг?» – когда ему является надобность переменить квартиру. Он, в своей барской наивности и лени, воображает, что квартиру менять можно исподволь, понемножку, – сначала переднюю сделать в другом доме, потом кухню перенести на новую квартиру, так, чтобы обед оттуда на старую носить, и т. д. Подобно этому и наши педагоги воображают, что розги отменить можно как-то исподволь, не вдруг… Может быть, на следующий год в Житомирской гимназии высекут уж не 290, а только 289 человек, потом 288 и т. д. Посмотришь – через три столетия дойдет до того, что и вовсе перестанут сечь. Значит, дело-то само собою обделается! А то – шутка ли! – сиди да думай, чем и как заменить розгу! А это так трудно!..

Скажут, что мы преувеличиваем – что сам г. Пирогов с своим комитетом вовсе не хочет розог, что он их оставляет только как временное, необходимое зло, что вдруг имеет значение – «сейчас же, в сию минуту» – то есть до тех пор, пока еще не придуманы другие меры в замену розог… Да, мы сами желали бы так думать; но, к сожалению, все это не ладится с «Правилами» – исключая, разумеется, того, что киевский комитет действительно сам не хочет розог… Дело, видите ли, в том, что г. Пирогов отрекается от всякой инициативы в этом деле, не только теперь, но и в будущем, на неопределенные времена. Он говорит, что розгу нельзя изгнать из учебных заведений до тех пор, «пока сеченные дома дети будут поступать в наши воспитательные учреждения)). Значит, учреждения эти не подадут благого примера, а будут по-прежнему пороть детей – более или менее – до тех пор, пока поронье это не будет истреблено во всех концах и закоулках России!.. Какая утешительная перспектива! И как она хорошо отвечает тем надеждам, какие мы имеем на близкое будущее в отношении к развитию народного образования! Теперь, как известно, гимназическим учением пользуются почти исключительно дети дворян, чиновников и купцов. С развитием промышленности и освобождением крестьян можно ожидать, что в гимназии будет поступать значительное число детей мещан, торговцев, ремесленников всякого рода и земледельцев. Ежели теперь из привилегированных классов общества поступают в гимназии дети, уже сеченные дома, то, конечно, нельзя ожидать, чтобы в низших классах розга очень скоро вывелась в семейном воспитании. Следовательно, сеченные дома дети будут еще очень долго поступать в наши заведения, и на этом основании наша родная педагогика останется верною розге!.. А может, для ускорения возможности изгнать розгу запретят поступать в гимназии детям ремесленников и вообще низших классов?

Что ж? – судя по основательности и дальновидности, какие обнаружены киевским комитетом; можно думать, что еще и эта мера когда-нибудь будет пущена в ход – если не в видах изгнания розги, то по каким-нибудь другим соображениям…

А на каком основании – спросим еще – киевские педагоги решили, что с детьми, уже раз сеченными, иначе нельзя обойтись, как посредством розги?.. Этого они опять не объясняют в своих «Правилах». А так уж, видно, – коли прежде пороли, так и потом надо пороть… Способ воззрения, как видите, тот же самый, по которому говорили, бывало, иные мыслители: «Нельзя мужика на волю отпустить, пока он коснеет в своей грубости и не имеет чувства законности и сознания собственного достоинства». Милые мыслители не хотели и слышать о том, что мужик до тех пор и не приобретет всех этих прелестных вещей, пока не будет на воле. Так точно и киевские педагоги – ни под каким видом не хотят, как видно, допустить, что натура «сеченных дома детей» тогда только и смягчится и сделается чувствительною к наказаниям более человечным, – когда хоть в школе-то не станут их драть, а будут обращаться с ними по-человечески. А то, разумеется, – дома дерут, в гимназии дерут, везде розочная круговая порука – поневоле тут огрубеешь!..

И ведь хоть бы что-нибудь устраивалось и обеспечивалось этим умилительным допущением розог в педагогику киевских воспитателей! А то решительно ничего, кроме разрушения прямой цели «Правил» (розга мешает «развитию чувства законности», для которого составлены «Правила»)… Вероятно, те практики, которые из 600 гимназистов секут в год 290, остались очень довольны уступкою, сделанною в пользу их постоянных воззрений, и, признаемся, – только желанием сделать им угодное и можем мы объяснить торжество розог, допущенное г. Пироговым в сонме педагогов Киевского учебного округа. Только совершенным несогласием истинных убеждений г. Пирогова с принятою мерою можно до некоторой степени оправдать ту страшную легкомысленность и противоречия, какие встречаются в каждой строчке «Правил» там, где говорится о телесном наказании. Заглянем в табличку проступков и наказаний, которая, по словам г. Пирогова, должна быть развешена на стенах во всех классах гимназий Киевского округа и к которой провинившегося ученика должно подводить и молча указывать ему то место, где поименован его проступок с соответствующим ему наказанием. В этой табличке мы найдем решительное уничтожение всех общих фраз, сказанных г. Пироговым в пользу розог в гимназиях.

Г-н Пирогов утверждает, что поневоле приходится детей, уже сеченных дома, сечь и в гимназии – «по крайней мере вначале». Из этих слов можно заключить, что розги принимаются в гимназии, собственно, для того, чтобы не слишком резок был переход от жесткого домашнего воспитания к гуманному обращению в гимназии. Сначала мальчика станут посекать понемножку, а потом постепенно будут отставать от этого приятного упражнения… Если бы так – то в таком образе действий была бы еще некоторая последовательность. Но посмотрите в таблицу, и вы увидите совсем не то: каждый мальчик может быть наказан розгами только один раз и затем, после вновь сделанного проступка, увольняется из заведения. Значит, какой же смысл имеет оговорка г. Пирогова, что сечь нужно – по крайней мере вначале? Какие же тут «по крайней мере», когда положено: высечь раз мальчика, а потом в следующий раз – уже выгнать из заведения? «Вначале» – хорошо начало!

Недурно также и общее определение случаев, когда розга необходима. Она, видите, необходима «в случаях, не терпящих отлагательства, и должна следовать непосредственно за проступком там, где позорная вина требует быстрого, сильного и мгновенного сотрясения».

Да простит нас почтеннейший кандидат филологических наук Н. А. Миллер-Красовский, которого мы так резко упрекали в прошлом году за изобретенное им моментов действие!{15} Нам не шутя совестно перед ним… Мы почли его тенденции чудовищно редким явлением в среде наших педагогов; мы имели наивность выразить мнение, что уже самая степень кандидата университета должна была бы оградить его от подобных нелепостей. Каемся: мы тогда имели слишком розовый, слишком лестный взгляд на наших педагогов вообще. Теперь мы видим, что г. Миллер-Красовский был только одним из представителей этого почтенного и премудрого сословия – не более. Он в некоторых отношениях был даже последовательнее многих из своих собратий. Так, например, проводя свою идею о «моментном сотрясении», он находит, что розга берет все-таки сравнительно довольно много времени, и потому гораздо лучше вместо ее употреблять пощечину. Это по крайней мере логично. В «Правилах» Киевского округа и того нет. Там положено, что розги (долженствующие, собственно, следовать непосредственно за проступком для произведения быстрого, сильного и мгновенного сотрясения) назначаются не иначе, как «по определению педагогического совета, по большинству трех четвертей голосов по закрытой баллотировке». Скажите же, скоро ли вся эта история может быть произведена в гимназии? И возможно ли по поводу каждого из подобных проступков немедленно собирать педагогический совет? Да притом же многие из проступков, подлежащих розгам, могут, по самому существу своему, нуждаться в предварительном расследовании, во время которого, по кодексу г. Пирогова, для виновного назначается арест. Где же тут непосредственное следование наказания за проступком? Где тут мгновенное сотрясение? Нет уж, право, лучше пощечина г. Миллер-Красовского!

А не угодно ли полюбоваться, какие проступки наказываются розгами. Мы их сейчас перечислим; заметим только наперед, что все наказания имеют три степени, определяемые разными обстоятельствами проступка. Розгами наказывается: воровство, к которому причисляется и кража сабак[2], – во второй степени. Затем розги определены – в третьей степени – «за оскорбление посторонних и принадлежащих к заведению лиц вне их службы (то есть начальников, надзирателей, чиновников и прислуги) – словом, письмом и делом, – за оскорбление товарищей словом, письмом и делом»; во второй степени «за оскорбление начальствующих лиц во время исправления ими служебных обязанностей – словом, письмом и делом». Наконец, розгами же наказывается – что бы вы думали?.. этого, кажется, и самому г. Миллер-Красовскому никогда бы в голову не пришло! – розгами наказывается – дико повторить! – «оскорбление товарищей за веру (фанатизм)»!!! Мы долго не хотели верить глазам своим; но наконец не могли не убедиться. В графе проступков, под № 27, стоит в таблице: «оскорбление товарищей за веру»; в скобках поставлено: «фанатизм», В графе наказаний стоит против этого отметка: «наказывается как оскорбление посторонних лиц – см. № 14», Смотрим № 14; там стоит: «оскорбление посторонних лиц» и пр. – наказывается: в первой степени – выговором, во второй – выговором с угрозою розог, в третьей – розгами!.. Итак, действительно – «Правила» предписывают сечь за религиозный фанатизм!!

Оставим пока в стороне все инквизиционное безобразие последнего случая и спросим об одном: какие из указанных преступлений могут быть подведены под те основания, которыми утверждает г. Пирогов необходимость розги? Отчего именно за воровством, к которому причисляется и кража собак, за оскорблением разного начальства и за фанатизмом – должно следовать безотлагательное, мгновенное сотрясение посредством розги? И припомните еще, что розга назначается только в трех низших классах, да и там уже делается изъятие для шестнадцатилетних, если таковые случатся. Значит, в большинстве случаев будут пороть мальчиков, которых проступки еще не заключают в себе ничего серьезного. Мальчик раз стащил у товарища карандаш – ему выговор от совета; в другой раз он завел к себе чужую собаку – его выпорют. Поссорился мальчик с гувернером, который сам его на это вызвал, – под арест мальчика; опять поссорился, уже без вызова с той стороны, – его секут. А за розгами – не надо забывать – следует непременно удаление из гимназии после вновь сделанного проступка! И это при просвещенных «Правилах» – может произойти вследствие брюзгливости или неуживчивости какого-нибудь гувернера, учителя или чиновника гимназии. «Правила» явно узаконяют эту брюзгливость и все капризы начальства, когда в графе обстоятельств, определяющих три степени вины и наказания, ставят, против оскорбления начальства, – вызов со стороны начальника!! Это, конечно, признается за circonstance attenuante[3] и уменьшает наказание. Какое великодушие! Мальчика не секут за то, к чему его сами же принудили! А нам кажется, что уж если непременно хочется сечь кого-нибудь, то во всех подобных случаях гораздо было бы основательнее – высечь этого начальника, который так ловко умеет вести себя с воспитанниками. Ему-то именно и было бы полезно мгновенное сотрясение, чтобы заставить его образумиться. Да притом, видя такое беспристрастие со стороны «Правил», гимназисты действительно подвигнулись бы к уважению закона. А то ведь стоит только повторить слова того же г. Пирогова в тех же самых «Правилах», чтобы видеть, как эта казнь за обиду, вызванную начальником, разрушает все здание законности, которое г. Пирогов желал построить на своем кодексе проступков и наказаний. «Произвол и каприз воспитателя, – говорит г. Пирогов, – вызывает, по закону противоречия, такой же произвол и каприз и в воспитаннике». Стало быть, сколько вы воспитанников ни сажайте под арест, сколько ни секите, сколько ни исключайте, – но пока у вас остаются воспитатели капризные и вызывающие на грубость – до тех пор в остальных воспитанниках (хотя бы их после вашего разгрома осталась только десятая доля) неминуемо будет проявляться и дерзость, и оскорбление начальства, и произвол.

И – странное дело! – «Правила» начертаны для того, чтобы развить в воспитанниках чувство законности и справедливости определением точных, положительных и одинаких правил о проступках и наказаниях; а между тем произволу начальства везде оставлен самый широкий простор, и именно за проявление личности воспитанника, за его нежелание подчиняться произволу каждое гимназическое начальство может при первом удобном случае выдрать его, а потом выгнать без дальних слов. Обязанности начальников всякого рода и учителей в отношении к гимназистам не определены; напротив, сам кодекс говорит, что начальник может быть безрассуден и груб – может сам вызывать на обиду. Представьте же теперь положение мальчика, воспитывающегося в одной из гимназий Киевского округа. У него в классе на стене висит таблица проступков и наказаний; возле этой таблицы стоит или сидит взбалмошный учитель (или таких уж не бывает никогда?), который назойливо напрашивается на грубость, подвергая ученика всевозможным оскорблениям. Но учитель в это время все-таки исправляет свою служебную обязанность; за грубость ему – строгий арест, розги, исключение… Мальчик это знает, что ему делать? Скрепиться и вынести все безропотно. А какие мысли, какие чувства прорежут в это время его молодую голову и сердце? Вероятно, в нем будет развиваться в эти минуты благоговение к кодексу г. Пирогова, чувство законности и справедливости?!

Определяя значение своего кодекса, г. Пирогов боится, чтобы ученики не воображали, что теперь судьба их зависит от мертвой буквы, и для того говорит: «Напротив, опыт должен скоро убедить их, что самое главное дело – точное исследование и правосудное приложение правил, содержащихся в кодексе, к каждому данному случаю – все-таки предоставлено воспитателям». Заметим, что воспитателям предоставлено кодексом не только правосудное, но и совершенно неправосудное приложение правил: они ничем не связаны в своих действиях, личность их строжайшим образом ограждена от всякого протеста гимназистов. Но положим, что воспитатели все идеально хороши; мы все-таки не понимаем, каким образом при этом условии кодекс г. Пирогова может достигать своей цели – развития чувства законности. Ведь сам же г. Пирогов сознается, что истинно справедливое наказание есть только то, «которое естественно, само собою проистекает из сущности проступка»… А из какого же проступка естественно проистекает розга? И каким образом случилось, что большинство наказаний телесных определяется за оскорбление начальства? Не вправе ли воспитанники уже в самом этом определении видеть – не законность, а самый неосновательный, самый возмутительный произвол? Кажется, у начальства и без розог довольно много средств оградить свою личность от оскорблений воспитанников. Да и, наконец, кто же мешает начальству всякой гимназии поставить воспитанника в такое положение: «Ты к нам поступил, так нас уважай я слушайся; если же не хочешь исполнять этого условия, то убирайся вон». Мы знаем, что многие хорошие учителя употребляют эту меру в классах. Если ученик шалит и шумит, они говорят ему: «Если не хотите слушать, то не угодно ли вам выйти из класса!» И после этого ученик обыкновенно присмиреет… Скажут, что выгнать из гимназии – вовсе не то, что выслать из класса; увольнение во многих случаях может доконать мальчика, если он не имеет возможности поступить в другое заведение. Но ведь, во-первых, мы предполагаем начальство идеально хорошее, неуважение к которому вполне заслуживает подобного распоряжения; во-вторых, и по кодексу г. Пирогова за розгами следует непременно удаление ученика из гимназии – да еще не просто увольнение, а исключение, которое всегда соединено с отметкою неодобрительного поведения и с повешением по всем гимназиям округа. Это значит – если применить к учителю – по-нашему, учитель просто высылает ученика из класса, а по кодексу – прибьет сначала, потом выгонит, да еще в педагогическом совете пожалуется. Разумеется, таким образом действий учитель доказывает только свой мстительный характер и отсутствие всякого уважения к самому себе.

А какова соразмерность наказаний в «Правилах»!.. Воровство, как мы видели, наказывается в первой степени – выговором от совета с угрозою розог, во второй – розгами, в третьей – исключением. Лихоимство же – черной доской, черной книгою и, наконец, – увольнением по прошению!.. А между тем что же такое лихоимство, как не самый гнусный вид воровства? И не должно ли его наказывать строже уж и потому, что в жизни всякого гимназиста, когда он будет служить, представится гораздо более поводов к лихоимству, нежели к простому воровству; следовательно, при самом воспитании, в самых юных летах, нужно как можно тщательнее следить за проявлением этого порока и уничтожать самые первые его зародыши. Какими же соображениями руководился г. Пирогов с своим комитетом, когда воровство так грозно карал сравнительно с лихоимством? Точно так же – оскорбление начальства требует розог и исключения, а «уничтожение письменных распоряжений начальства» – только карцера и увольнения, которые могут быть назначены, например, и за курение табаку, наказываемое по «Правилам» как «нарушение благочиния и формы в школе». Вот какого свойства законность, вводимая «Правилами»!

Таких несообразностей много в «Правилах», но мы уж не станем разбирать их в подробности, потому что все «Правила» – в своей общности – составляют одну изумительнейшую несообразность с здравым смыслом. Предоставляем разбор их записным педагогам. Мы же остановимся только на том, что прямо относится к розгам, которыми мы занялись специально в этой заметке… В отношении к этому предмету есть еще весьма любопытные вещи в «Правилах».

Как вам поправится, например, то, что г. Пирогов заставляет самих же гимназистов низших классов сечь своих товарищей – то есть не руками сечь, а определять им наказание розгами. Странно, как это учреждение пресловутого Elirengericht[4] могло совместиться с розочными понятиями; но это совмещение – несомненный факт. Под № 15 за оскорбление товарищей определено, кроме прошения извинения у обиженного с удовлетворением его, – в первой степени для всех классов выговор от совета, во второй – выговор от совета с угрозою розог для низших классов и с угрозою исключения для высших, в третьей – розги для низших, а для высших исключение. Внизу этого нумера приписано: «Определение степени вины и наказания предоставляется товарищам». Таким образом, бедные мальчики принуждены выбирать одну из трех казней для своего товарища, и если они очень раздражены, то, определяя третью степень, должны сами обречь товарища на порку!..

Какой мир и согласие должны после этого господствовать в классе!.. И вот как прививаются нашим детям гуманные чувства!..

Не забудем еще, что к числу этих оскорблений товарищей отнесен потом и фанатизм. Вспомним и то, что такое постановление сделано в Киевском округе, где католиков в гимназиях едва ли не больше, чем православных. По крайней мере в Киевском университете в прошлом году было православных только 376, а католиков 525, а известно, что большая часть поступающих в университет выходят из гимназий (в нынешнем году в Киевском университете – 864). Следовательно, религиозные споры и столкновения могут быть весьма часты; их нужно бы устранять, примирять. А тут г. Пирогов велит ученикам рассудить самим, высечь ли товарища их за религиозный фанатизм или только выговор ему дать. Само собою разумеется, что при этом класс разделится на два враждебные лагеря: католики будут говорить свое, русские – свое, и которых больше, те и победят. Два-три случая таких – и раздражение товарищей друг против друга дойдет до неимоверной степени… Очень хорошо!

Но довольно. Нам самим стало как-то скверно, когда мы погрузились в этот грязный и темный омут, названный «Правилами о проступках и наказаниях». Боимся, чтобы того же самого не сделалось с читателем… Во всяком случае, читатель видит, что кодекс г. Пирогова вполне противоречит той цели, какая объявлена самим его составителем. Втиснув все детские проступки в 27 нумеров и в три степени, оговорив для каждого по два – четыре смягчающих и усиливающих обстоятельства, г. Пирогов надеется устранить этим произвол и разнообразие взглядов на проступки в разных гимназических начальствах. Какая наивность, достойная скорее какого-нибудь московского публициста, нежели автора «Вопросов жизни»! Как будто разница наказаний в школах зависит главным образом от разницы взгляда начальства на тот род проступков, к которому данный случай относится!.. Вовсе нет. Все начальники могут быть согласны в теоретическом воззрении на преступность, например дерзости. Но один может видеть дерзость в нарушении учеником основных правил школы, другой – в противоречивом ответе, третий – в том, что мальчик смотрит ему прямо в глаза… То же самое и во всех других случаях. И поверьте, что и при вашем кодексе вовсе не устраняется возможность того, что в гимназиях будут сечь от 40 до 300 человек из 600!.. Поверьте, что не одни наказания зависят от наказывающих, а не от наказываемых, но и значительная доля самых проступков. Не оттого только в одной гимназии больше дерут, а в другой меньше, – что в одной смотрят на проступки иначе, чем в другой… Нет, в них и ведут воспитанников различно: к чему в одной гимназии не подают ни малейшего повода, о чем в ней и понятия не имеют, с тем ученики другой гимназии сталкиваются каждый день и часто поневоле должны изменять свое поведение. С человеком спокойным, рассудительным и благожелательным трудно завести ссору и пойти на грубость и оскорбление. Но человек грубый, взбалмошный, бестолковый – хоть кого выведет из терпенья и вызовет на дерзость и даже на оскорбление более существенное… Это один вид школьных проступков; но в жизни училища много и других видов, которые точно так же обусловливаются общей организацией школы и той обстановкой, в какой находятся воспитанники… Вот на это-то и следовало бы обратить внимание г. Пирогову. Как попечитель округа, он имел к этому полную возможность.

Но оставим г. Пирогова с его «Правилами» и скажем теперь несколько слов о себе и о той общественной морали, какая выводится из киевских розог. Для этого обратимся к началу нашей статьи и повторим: «Время сказочных богатырей давно прошло! Не нужно нам ни сказок, ни богатырей! Стыдно тому, кто еще до сих пор возлагает свои надежды на, каких-то современных Добрынь и Ерусланов!»

Да, стыдно человеку современного общества быть столько малодушным и наивным, стыдно – это мы сами первые сознаем и заявляем публично. Не то горько нам, что мы, превознося в прошлом году г. Пирогова, показали себя легковерными и увлекающимися; не то горько, что между нашими похвалами знаменитому педагогу оказалось несколько незаслуженных преувеличений. Нет, нас смущает совершенно другое. Хвалить статьи г. Пирогова, восхищаться силою его логики, его последовательностью и твердостью – мы имели полное право, и в этом отношении нам не в чем раскаиваться. Но мы обнаружили крайнее тупоумие и совершенное непонимание жизни русской, когда осмелились выразить что-то вроде надежд на практическую деятельность восхваляемого писателя. Мы сами впали тогда в применение к нашему времени старинных сказок о богатыре, побившем целое войско… Сами не понимаем, как мы не сообразили тогда, что ведь это только в сказках и бывает… и нам до сих пор совестно за этот удивительный столбняк, нашедший на нас в то время…

Но еще это все бы ничего: не тяжело публично сознаться в своей ошибке, которую сам же первый и заметил, хотя и поздновато. Главное горе вот в чем: наши прошлогодние восторги сделали нас участниками в созидании того пьедестала мудрости, на котором возвышается теперь г. Пирогов. Мы поставили его в пример практическим педагогам, мы указали одному из них, сомневавшемуся в отвратительности розог, на непреклонные, незыблемые убеждения г. Пирогова, решительно отвергшего телесное наказание как педагогическую меру и заклеймившего розги рядом энергических, неопровержимых силлогизмов… Теперь этот сомневающийся педагог с торжеством скажет нам: «Вы опирались на авторитет Пирогова; смотрите же, к чему пришел он, как только коснулся практики… Невозможно уничтожить розгу в гимназиях!..» И сотни, тысячи подобных сомневающихся педагогов покончат с своим сомнением и решат дело в пользу розог, узнав о том, что сам Пирогов признал их нужными и полезными… А сотни и тысячи других, давно уверенных в благотворности всяких экзекуций, поднимут голову и под защитою имени Пирогова яростно накинутся на тех мальчишек{16}, которые кричат против розог – до тех пор, как говорят, пока еще чувствуют боль от розог, ими самими полученных… И сами эти мальчишки, при всей своей уверенности, все-таки будут немало сконфужены, когда увидят, что против них выставлен любимый авторитет их, что их поражают их же собственным оружием… Может быть, многие мальчишки и не найдутся, что сказать, и может быть – некоторые потеряют бодрость и согласятся с почтенными старцами-розгораздаятелями.

Вот что наделали восхваления и надежды, повсюду раздававшиеся в честь г. Пирогова со времени появления «Вопросов жизни», и мы, мы в этом сделались участниками!! Как хотите, а это очень горько!..

Потребность очистить себя от этого тяжелого греха составляет для нас нравственную необходимость. Вот почему мы поспешили обратить внимание наших читателей на новые тенденции г. Пирогова, проявившиеся уже в практической сфере. Вот почему считаем необходимым, для предупреждения дальнейших недоразумений подобного рода, высказать здесь еще несколько мыслей о том, как здравомыслящему человеку следует, по нашему мнению, смотреть на так называемых общественных деятелей и насколько примыкать к ним свою собственную деятельность.

Человек, сделавший или даже только сказавший что-нибудь хорошее, – есть, без всякого сомнения, человек, сделавший или сказавший что-нибудь хорошее. Бранить его за это нельзя; напротив, нужно сказать, что его поступок хорош или что слова его хороши. Но сказать это нужно не на ветер, не легкомысленно, а с полным сознанием той общей идеи, в силу которой вы утверждаете, что такое-то слово или дело хорошо. Не предавайте своей задушевной мысли, своего внутреннего убеждения – ни за какие всенародные благодеяния, ни за какие всемирные подвиги, совершенные человеком. Если человек, спасши от смерти тысячи голодных бедняков, станет вас уверять, что следует пользоваться плодами чужих трудов для собственного обогащения, – не верьте ему, не считайте этих понятий правильными потому только, что вы слышите их от такого человека. Не будьте детьми и дикарями и внутренней, прекрасной истины не превращайте в безобразный кумир. Рассудите: вы уважали этого человека за то, что видели в нем любовь к беднякам, желание дать им средства к жизни; только в силу этого приобрел он свой авторитет пред вами, внушил вам уважение к себе. Не забывайте же этого. Как скоро вы видите в нем черты противоположные, как скоро оказывается, что он восстает против трудящихся бедняков, что он хочет отнять у них средства к жизни, добываемые ими, – вы уже не смотрите на него как на авторитет и т. п., а судите его, как и всякого обыкновенного человека. Может еще оставаться тут вопрос личный: что же значит это противоречие – перемену ли, слабость ли характера или даже прежнюю неискренность? И если окажется, что все прежнее было неискренно, то нужно карать человека этого как лицемера и негодяя; если же просто окажется он слабым или переменчивым, то можно пожалеть о нем… Но все это будет делом чисто личным и никак не должно быть примешиваемо к суду об общественном деле, которого он является защитником или противником… Там нужно судить только о деле, несмотря на то, кем оно защищается и кем оспаривается. Все личные уважения здесь в сторону! Если можно, то следует воздержаться и от всякого увлечения блестящею формою, в которую иной умеет облечь темное дело. Но уж на это, разумеется, у кого уменья хватит… Очень многие могут прийти в восторг от плохой музыкальной пьесы, искусно сыгранной отличным музыкантом, и за это нельзя строго винить таких любителей музыки. Но если придется судить о самой пьесе, то, конечно, лучше отделить личность исполнителя от сущности пьесы, потому что как бы исполнитель ни был хорош, по пьеса сама по себе не сделается от этого лучше, чем какою она сотворена своим автором…

Что же касается до определения собственной деятельности сообразно с деятельностью известного общественного авторитета – тут, кажется, нужно еще более осторожности и строгости, нежели при простом обсуждении дела. Разумеется, нет людей совершенных и непогрешимых, и потому, если мы сами не чувствуем себя в силах проложить новую дорогу и вести по ней других, то нам, чтобы не стоять бесполезно на месте, нужно идти за кем-нибудь и для этого выбрать себе руководителя. Но, отправляясь за ним, мы все-таки должны заботиться всего более о том, чтобы самим иметь понятие о цели пути и о самой дороге. Кроме того, мы не должны думать, что в этой дороге руководитель наш будет нас кормить, поить, одевать и пр. … Поэтому необходимо все-таки самим работать для себя, ни на миг не опускать руки и зорко смотреть вперед и по сторонам. Говоря ближе к рассматриваемому нами предмету – нет надобности полагать свое спасение в деятельности какого-нибудь известного лица и слепо верить ему, а надо делать дело сообща, пока идет сообща, и продолжать в одиночку, если другие свернут в сторону, хотя бы эти другие были превознесены всеми похвалами и украшены всеми венками. Очень простительно и даже, может быть, небесполезно было всему свежему и порядочному в среде русских педагогов примкнуть к г. Пирогову и действовать под его знаменем. Но все-таки само дело должно быть впереди. Как скоро является предложение сечь детей за фанатизм, да еще по суду товарищей, тут уже все равно, кто бы ни сделал это предложение – г. Миллер-Красовский, г. Орлов-Давыдов или г. Пирогов. Смущаться тут не следует, и тот, кто из уважаемого человека не делает себе идола, никогда не смутится этим…

Но (последнее замечание) нам могут сказать, что иногда следует прощать почтенным личностям отдельные их недостатки и даже не мешать их ошибкам из уважения к тому добру, которое они делали и делают… Иногда это возможно, правда; но чрезвычайно редко, и то в самых ничтожных размерах, и то если ошибки и недостатки более касаются личности, нежели общего дела. Во всяком случае, прежде чем решиться на такую поблажку, нужно строго и строго рассудить: до такой ли степени важна и могуча деятельность такого-то почтенного лица в общем ходе дел и до такой ли степени значительны мы сами в ряду общественных явлений, чтобы от нашего более или менее лицемерного и потачливого обращения с таким-то лицом мог измениться ход событий… Тут можно бы распространиться вообще о значении личностей в истории; но это было бы уж слишком длинно и, может быть, неуместно. Удовольствуемся повторением того, что времена сказочных богатырей прошли, что общественная жизнь слагается не по щучьему веленью, Иванушкину прошенью и что от влияния окружающей среды не могут освободиться и самые лучшие личности. Стало быть, нечего возлагать надежды на чужую деятельность, а надобно хлопотать о том, чтобы самому понимать дело и уметь вести его по мере сил и возможности. Тогда мы приобретем две выгоды: не будем лжецами пред самим собою и не будем испытывать мучительных сомнений от идей г. Миллера-Красовского, даже в том случае, если нам станет проповедовать их сам г. Пирогов.

Добролюбов (как по мне - жалкая ничтожная личность) потом и в стихах троллил Николая Ивановича:

Нет, не жду я кары гувернера,
И не жаль мне нынешнего дня...
Но хочу я брани и укора,
Я б хотел, чтоб высекли меня!..
Но не тем сечением обычным,
Как секут повсюду дураков,
А другим, какое счел приличным
Николай Иваныч Пирогов.
Я б хотел, чтоб для меня собрался
Весь педагогический совет,
И о том, чтоб долго препирался -
Сечь меня за Лютера иль нет;
Чтоб потом табличку наказаний,
Показавши молча на стене,
Дали мне понять без толкований,
Что достоин порки я вполне;
Чтоб узнал об этом попечитель,
И, лежа под свежею лозой,
Чтоб я знал, что наш руководитель
В этот миг болит о мне душой...

_________________
мыслящий тростник