Клуб "Преступление и наказание"

Сберегающие

Руне закрыл дверь как можно тише и, поёживаясь от холода в своей короткой шерстяной курточке, спустился по заснеженным камням к воде. Несколько ловких, привычных движений – и он уже в остроносой лодке, хрустко разрезающей тонкую корку льда. Бросив под лавку мешок, в который ещё с вечера положил головку сыра, сухую треску и краюшку хлеба, Руне взял вёсла – и вот тут увидел Мортена. Этот плут, оказывается, успел неслышно забраться в лодку и теперь преспокойно, хотя и тоже поёживаясь от холода, сидел на корме.
- Что ты здесь делаешь? – беззлобно спросил Руне.
- Сберегаю тебя, - ответил тролль, устраивая на коленях жировую лампу, которая тут же осветила его длинный, покрасневший от холода нос, огромные, несоразмерные с маленьким круглым тельцем руки и такие же огромные башмаки. Из-под нахлобученной шерстяной шапки торчали космы длинных волос. – Ты вот, например, даже не подумал, как будешь плыть в темноте. К тому же, Руне, я чувствую: ты опять что-то задумал, а значит, я должен быть рядом. Может, мне удастся отговорить тебя?
- Даже не надейся! И вообще, мне уже пятнадцать – не забыл? Я не верю в тебя, ты детская сказка!
- Хорошо-хорошо, не верь, - миролюбиво отозвалась «детская сказка», - только сыром потом не забудь поделиться.
Лодка, повинуясь ритмичным движениям Руне, почти неслышно плыла в темноте. Всё вокруг было разного оттенка черноты, лишь там, где-то далеко впереди, небо начинало светлеть. Морская вода фьорда, тёмно-изумрудная днём, сейчас была смоляной, и Руне с содроганием представлял, над какой ледяной бездной проплывает его лодка. Скалы казались огромными великанами, наступавшими с обеих сторон. Их острые, покрытые едва белеющими ледниками вершины тонули в рваных клочьях серой предутренней дымки. Руне слышал в этом огромном мире холодного и величественного безмолвия только шелест пролетающих валькирий и чувствовал на лице воздушные волны, которые поднимали их крылья. Но тут же одёргивал себя: это – детские сказки.
Широкий скалистый коридор фьорда казался бесконечным, за поворотами чернели новые, застывшие по обоим берегам громады. Прошло немало времени, когда скалы распахнулись, как огромные ворота, – и лодку поглотил туман моря и неба, словно слитых в одно целое.
– Руне, – напомнил о себе Мортен, до этого сидевший молча и безропотно терпевший ночное путешествие. – Мы ведь не в открытое море плывем? Наша лодка для этого не подходит!
– Я плыву в Берген, Мортен, куда плывешь ты – не знаю.
– Руне, ну что ты опять задумал? – в тоне Мортена появились ворчливые нотки. – Ты забыл, чем закончился твой поход в пещеру Олафа семь лет назад, когда мы с тобой познакомились?
Мортен знал, как не любит Руне вспоминать ту пещеру и особенно то, что было после, а потому только в крайнем случае употреблял это средство. Так и есть: Руне нахмурился, однако не перестал все так же ритмично и сильно орудовать вёслами. Остаток пути прошел в молчании. Небо совсем просветлело, когда вдали показалась полоска горящих огней набережной Бергена.

Холдор проснулся от тревожного возгласа Алвы: «Руне нет дома!» Рванулся прямо босиком – убедиться, словно так уж важно самому увидеть пустую кровать. Алва бессильно опустилась на лавку, облокотилась на деревянную столешницу. Холдор никогда не мог выносить ее слёз – подошел, приобнял, сказал коротко: «Я найду его, сберегу». И – в холодную изморозь так тревожно начавшегося утра. Сразу увидел, что нет одной из двух лодок, всё понял, отвязал заледеневшие верёвки рыбачьего бота и, рывком оттолкнув его, привычно начал настраивать осевший парус. Эти повторявшиеся каждый день движения успокаивали его, помогали унять внутреннюю дрожь, привести в порядок мысли.

Холдору было шестнадцать, когда он потерял отца. Матери совсем не помнил: она умерла от болезни, когда ему было всего три года. После многодневного шторма, когда волны, яростно набрасываясь, словно хотели сдвинуть скалы, рыбачий бот отца так и не вернулся. «Его взяло море», – тихо сказал пастор Ананд, и это означало, что некуда будет сходить даже на могилу. Братья Холдора жили своими семьями, а он, самый младший, остался на хуторе родителей и занялся тем, чем кормились все поколения семьи Йенсенов, – рыбной ловлей.
Он всегда был немногословен, а одинокая жизнь на хуторе и вовсе сделала его нелюдимым. На праздничных гуляниях многие девушки были не прочь потанцевать с этим высоким, русоволосым парнем, но он лишь улыбался, не зная, о чём и как с ними говорить. Когда он впервые увидел Алву, ей было семнадцать. Она спускалась с горного пастбища по узкой каменистой тропинке: легкие босые ноги, которые не полностью закрывала красная юбка, ослепительно белая рубашка, тяжёлые золотые косы, смеющиеся глаза. Алва шла после тяжелой работы, держа на плече грабли, но так – словно танцевала. Прошло немало времени, пока Холдор вспомнил, куда и зачем он тогда шёл.
Казалось, всё, к чему прикасалась Алва, становилось красивым и ладным: сбежавшие к самой воде деревянные постройки хутора Холдора словно осветились изнутри, трава на покрытых дёрном крышах стала гуще и зеленее, а в хлеву появилась годовалая тёлочка: как же, скоро будут дети, им нужно молоко! И дети, действительно, рождались через каждые два года – три девочки, такие же златоволосые, как сама Алва. Холдор нежно любил дочерей, мастерил им деревянные игрушки, приносил горный мёд, но всё чаще и мучительней мечтал о сыне.

Сын родился зимой. Колючий ветер колотил в дверь, когда Алва, хватая ртом воздух, с потемневшими от перенесенного страдания глазами на страшно бледном лице, протягивала ему что-то завёрнутое в тряпку и бескровными искусанными губами, прощаясь с ним, шептала только одно: «Сбереги…сбереги…сбереги…» Холдор помнил, как, почерневший от горя, которое уже готово было навалиться на него, неловко, боясь ненароком раздавить или смять, прижимал он этот теплый комок к груди и молил Христа и Одина, чтобы Алва не ушла от него.
Алва выжила. Но дети у них больше не рождались.
Подрастая, Руне всё больше становился похожим на отца, но проявлялось в нём что-то, чего никогда не было ни в Холдоре, ни в ком другом, кого он знал. Часто, помогая отцу затаскивать в бот леску из конских волос, на крючках которой бились огромные рыбины, Руне спрашивал о том, чем ещё могут заниматься люди и где ещё они могут жить. Он верил в сказки о троллях и валькириях, а иногда сам же и сочинял их.
Когда Руне было восемь, он придумал историю о маленьком смешном тролле, который живёт в пещере Олафа – опасном месте почти на вершине одной из скал. В тот день, когда Руне исчез и не вернулся к вечеру, Холдор знал, где его искать. Он нашёл сына свернувшимся калачиком у самого входа в пещеру, сладко спящим и даже улыбающимся во сне, одна его рука округло висела в воздухе, будто обнимая кого-то. Именно тогда Холдор первый и единственный раз строго наказал Руне: там же, у входа в пещеру, он отхлестал сына тонким и длинным прутом, спустив с него штаны и перегнув через покрытый мхом камень. Руне весь сжался, стонал и вскрикивал после каждого удара, но долго не плакал, и, лишь когда хищно-красные, вспухающие на глазах полосы начали перекрещиваться, он отчаянно закричал, словно звал кого-то: «Мортен! Мортен!»

Мортен едва поспевал за стремительно идущим по бергенской набережной Руне.
– Руне, ну давай помедленнее, – канючил тролль, грохоча башмаками и таща за спиной предусмотрительно взятый из лодки мешок с провизией. – Ты же знаешь, что я не люблю такие гонки, вот прыгать по камням – другое дело!
Набережная Брюгген была запружена в этот час подводами с зерном, лесом, рыбой, везде торопливо сновали торговцы, клерки, мастеровые, у причалов величественно вздымали мачты ганзейские когги. Каждый раз, когда Руне с отцом привозили в Берген пойманную накануне рыбу и сгружали тяжёлые корзины в торговом складе ганзейского купца, он испытывал двойственное чувство: хотел поскорее вернуться в тишину гор и воды, но с другой стороны, его неодолимо тянуло увидеть те страны, из которых пришли эти огромные по сравнению с их рыбачьим ботом корабли.
Руне давно уже заметил, что, кроме него, Мортена никто не видит и не слышит, а потому предпочитал не обращаться к нему на людях, которым было бы странно видеть говорящего с самим собой парня. Но он не мог оставить своего давнего друга без объяснения, а потому, схватив тролля за воротник курточки, отчего тот успел возмущенно пискнуть, затащил в какую-то подворотню, чтобы остаться наедине.
- Мортен, я уезжаю. Я хочу стать матросом – вот и всё! Но отец и слышать этого не хочет, а маме даже сказать страшно: будет плакать. Я не хочу прожить всю жизнь на хуторе! Что там – только скалы и море! Пока буду юнгой, потом матросом. Тут есть судно из Гамбурга, там боцманом знакомый отца Астор Ланге, я в прошлый наш приезд уже договорился с ним обо всем. Он возьмёт меня юнгой, Мортен, это же так здорово! Завтра они уходят из Бергена, поэтому мне нужно спешить!
Всё это Руне выпалил на одном дыхании, даже не замечая, как округлялись с каждым его словом маленькие зелёные глазки Мортена.
– Руне, Руне, но как же твои родители! – буквально возопил Мортен.
– Я их очень люблю, мне их жалко, но что мне делать?! И потом – они ведь не остаются одни. Сёстры с семьями живут недалеко. Всегда помогут, если что.
– Руне, а я? Я не могу оставить эту землю, я есть только здесь, нигде в другом месте меня просто нет!
Мортен вцепился в Руне, словно пытаясь удержать, но его небольших сил всё равно не хватило бы, чтобы остановить уже принявшего решение такого взрослого, как он сам считал, мальчика.

Когда боцман Астор Ланге завёл будущего юнгу в маленькую, забитую просмоленными канатами каюту под кормовой площадкой корабля и велел никуда до отхода не выходить, в душе Руне поднялась буря противоречивых чувств.
А у причала, на самой кромке, стоял и всё никак не мог уйти маленький смешной тролль, на глазах которого блестели слёзы. Но его никто не видел.

Дверь каюты открылась так неожиданно, что Руне зажмурился от резкого контраста дневного света и темноты, а, когда открыл глаза, замер. Прямой колкий взгляд, разметанные ветром пряди русых волос, высокие скулы, сжатые губы. Отец! Фигура боцмана рядом с ним казалась еще круглее и меньше.
- Вот, сберёг тебе твоего мальчишку, - Астор Ланге добродушно улыбался. – Я в прошлый раз сразу подметил, что он задумал удрать из дома. Если бы я не согласился взять его юнгой, он бы, глядишь, на другом корабле дал дёру.
Руне ничего не оставалось, как выйти из каюты и последовать за отцом в их рыбачий бот. Астор похлопал его по плечу, словно говоря: «Ну и достанется же тебе на орехи, парень!»

На море поднялся холодный, пронизывающий ветер, привязанная к боту лодка подпрыгивала на волнах, но отец и сын умело и привычно управляли парусом, без слов понимая друг друга. Мортен сидел в лодке и, подпрыгивая вместе с ней, прижимал к себе мешок с едой, к которой в этот день так никто и не притронулся. Его глаза были полны и радости, и тревоги.
Когда бот вошел в Согне-фьорд, а значит, до дома оставалось не так далеко, Руне ощутил, как внутри разрастается тягучий и муторный страх. Но впереди – ещё пять поворотов, это много, можно отвлечься и подумать о чём-нибудь другом… Даже вот эта скала – у ее подножия хутор Йенсенов – она ведь ещё не приблизилась… А бот ещё не коснулся берега… А парус ещё не опущен… А выбежавшую навстречу маму ещё обнять нужно и попросить у ней прощения… Но всё же наступил момент, когда впереди не было уже ничего, кроме решения отца. Руне даже в дом не зашёл, так и стоял на присыпанных снегом камнях, ожидая этого решения. «Иди в хлев». Хорошо, что не в доме…
В хлеву было теплее, чем снаружи. За перегородкой корова пережёвывала сено, и этот хорошо знакомый звук немного успокаивал. Руне не знал, что ему нужно делать, и просто стоял, обогревая замёрзшие руки. Вошёл отец, молча поставил на середину деревянную скамью, что всегда стояла у стены, положил на неё охапку сена. «Ложись». Руне, стараясь не пересечься взглядом с отцом, нерешительно подошел к скамье. «Спусти штаны». Руки словно опять окоченели и не сразу смогли расстегнуть костяные пуговицы.

С того самого момента, когда бескровные губы Алвы прошептали «Сбереги…», Холдор сберегал сына – тем, что готовил его к той жизни, которую знал сам: учил ловить рыбу, вытёсывать из дерева нужную утварь, разводить и поддерживать огонь во внутренних открытых очагах дома. Но в этот день, когда он направил бот в Берген, догадываясь, что задумал Руне, когда он увидел его на корабле, в каком-то чужом мире, Холдор понял, что сберечь сына может только особая преграда, которая закроет ему этот чужой мир, заставит забыть о нём. Эта преграда – боль. Сильная, невыносимая, жестокая. И страх как её непременный спутник.
Холдор снял со стены хлева ременную плётку и подошел к Руне, лежащему на скамье. Усилием воли подавив подкатившую жалость, Холдор, несильно замахнувшись, хлестнул по обнаженному телу. Даже этот несильный удар плоским ремнём плётки заставило Руне вздрогнуть всем телом и вцепиться в ножки скамьи. Увеличивая силу ударов, Холдор видел, как Руне пытается справиться с болью, борется с ней, не принимает её, а значит, она не становится для него преградой. Эта боль ошпаривала кипятком красноты его тело, вырывала стоны, сбивала дыхание, но всё ещё не была сберегающей. И порка продолжалась. Долго. Мучительно долго…

Руне казалось, что он кричит – отчаянно, оглушительно, – но это были уже тонущие в сплошном рыдании мольбы. Он не сразу понял, что плётка больше не рассекает воздух, не впивается в тело. Прижавшись мокрой щекой к дереву скамьи, он судорожно дышал и облизывал сухие губы. Когда отец, повесив плётку на стену, вышел, Руне в изнеможении закрыл глаза и вдруг почувствовал, как что-то мягкое и прохладное коснулось его лба. Мортен. Тролль, всегда болтливый, сейчас ничего не говорил. Только помогал. Как всегда.

Через год Руне повторил свою попытку – и на этот раз она ему удалась: он ушёл юнгой на одном из ганзейских кораблей.
В день его ухода Холдор, не обнаружив Руне дома и не найдя лодки, не стал поднимать парус рыбачьего бота, не бросился вдогонку. Он приблизился к кромке воды, приобнял за плечи подошедшую к нему Алву, и они долго всматривались туда, где в утренней дымке широкого коридора фьорда исчезла лодка их сына. Они оба верили, что когда-нибудь Руне вернется – пусть не навсегда, на время, но когда-нибудь всё равно появится вдали лодка их выросшего мальчика. И сберегать его могут теперь только их молитвы.

А в то же время на бергенской набережной многие стали свидетелями странной картины: высокий русоволосый парень словно обнимал маленькую, круглую пустоту. Руне не стеснялся своих слёз. Он знал, что этим смешным зеленоглазым троллем с ним прощались его детство, его Норвегия, его – Сберегающие.

____________________

Рецензии:
(Жгучая Крапива)

Великолепно! Читается на раз, за один присест. Рефрен "оберегать" повторяется очень гармонично, ненавязчиво.
Про то, что мальчишка все же сбежал и прощался с "троллем-сказкой-детством" в море - отличный выход. Куда лучше, если бы детство закончилось в хлеву, после той порки.
Описания всего - сказочны! Мастерски сделано, я в восторге. Очень красивый язык.
Спасибо!

Спасибо, Артур! Вы меня очень поддержали!

Спасибо автору!

Что хочу сказать.

Вот в голове человека выросшего в разных частях света, в заполярье, степях и на Кавказе, вероятно всегда будет привязка к, определённого рода, образам природы, людей и времени.

Так и при прочтении данного расказа, явились видения образов произведений Генрика Ибсена "Пер Гюнт", одноимённая музыка, написанная величайшим, на мой взгляд композитором Эдвардом Григом. Да и вообще, музыка Грига... Вся она пронизана сдержанной, кристальной, снежной холодностью, но и безумной чувственностью, как только северные люди могут переживать свои чуства, у южан иначе, к слову. И рассказы Вильгельма Гауфа! Так рано закончившего жизнь, всего в двадцать четыре года, но успевшего написать "Холодное сердце" и "Стинфольская пещера". Вот образы последнего произвеления особенно вспомнились.

Скандинавия, троли, неспокойное море, промозглая даже в солнечный день погода, застенчивые и немногословные (как они всегда предстают в рассказах) люди, сдерженные внешне, но глубокие чуства этих людей... Вот все это мне вспомнилось. И понравилось.


В общем, дорогая Irra, своим рассказом Вы ввергли меня в пучину впечатлений и воспоминаний!

Спасибо.

_________________
- Слушай, Стекляшкин, ты понимаешь, какая история вышла: от солнца оторвался кусок и ударил меня по голове. 

Format C, спасибо за отзыв! Спасибо за комментарий, Тринадцать. Только я не совсем поняла: это что же, в 16-17 веках пятнадцатилетний норвежский юноша мог иметь двух-трёх детей? Ужас какой! Что-то сомнительно…
Да, dyoser, именно «Пер Гюнт» Грига! Вы точно и очень красиво об этом сказали! Только чтобы услышать темы из «Пер Гюнта», нужно быть на фьордах обязательно в пасмурную погоду. Или в сумерки. А вообще, мне кажется, из всех скандинавских стран именно Норвегия имеет неповторимое обаяние!

На одном дыхании прочитала, так завораживает и затягивает. И почему-то сразу же вспомнилась трилогия Мэри Стюарт про Мерлина Особенно первые две части. Созвучной "атмосферностью" что ли .....
Спасибо!

_________________
- Слушай, Стекляшкин, ты понимаешь, какая история вышла: от солнца оторвался кусок и ударил меня по голове.