A-viking. Дятел

[Книжник]

Дятел

Дятел неторопливо, как-то даже лениво, все закатывал и закатывал серую от стирок рубашку на правой руке. Аннет зло тискала губы, распростершись в ужасно позорной и неудобной позе – зад высоко задран, ноги чуть спущены вниз, туго схваченные ремнями на наклонных досках типа креста, руки строго впереди, с зажатым в пальцах распятием. Захочешь, не уронишь – на запястьях тонкие злые полосы коричневых ремней, обвязавших и руки, и крест. Когда вскинешь голову, дернувшись от полыхнувшей боли на бедрах – в глаза сразу отблеск от распятия… Наверное, так и надо – Он терпел и нам велел, но почему этот клятый дятел, скушай его дьявол с потрохами так долго, так гадко, так противно, так медленно и так тупо закатывает, закатывает и закатывает свою клятую рубаху??? Долго еще будет юная леди так постыдно лежать с раскрытым задом и всем остальным???

В школе мадам Луизы его не любили. Даже не за то, что был одним из трех сторожей, которые по совместительству «трудились» над воспитанницами в особой комнате за дверью с толстой обшивкой. Даже не за то, что был почти немой (нет, не совсем уж немой, просто почти никогда и ничего никому не говорил). А за что? Да кто его знает. Может за то, что был страшен, как тот Квазимодо из французского романа? Мадам Луиза давала им читать этот роман и даже спрашивала там про какие-то "нервические нюансы". Нет, за уродское лицо и за длинные как у обезьяны руки не любить нельзя, это не по-христиански. Правильно?
Ну, он вообще не умеет улыбаться. Ну, смотрит на приведенных в комнату девушек, как на очередное бревно, которое нужно распилить на заднем дворе и расколоть на чурки. Разве это тоже грех?
Не знаю. Не любили, и все. Даже старичок Паркинс пользовался у девушек большей любовью, хотя всегда противно, гнусно хихикал, пока девушка занимала место на станке для наказания. Нашел, над чем хихикать! Сам бы вот так разлегся, когда попа выше головы и ноги в раскидку, когда можно увидеть это… ну, то, что видеть у леди нельзя…
И не просто увидеть, там все как бы само раскрывается, когда вот так ноги, когда высоко и неудобно, когда… и тут это противное хихикание, от которого кровь на щеках не от неудобной позы, а от стыда. Но вот Паркинсу прощали даже эти противные хихики, а Дятлу… Его просто не любили, и все!

Наконец-то… Его рука длиной в три морские мили наконец-то закончилась и рукав рубахи на ней – тоже. Закатал… Вот же гад, еще и поправляет! Можно подумать, что если рукав будет лежать неровно, мне тут будет легче! Хотя какое ему до меня дело! Клятый Дятел, сейчас возьмет длинную тонкую трость из той треклятой корзины, и от судорожной, горящими гвоздями вбитой в зад боли, я буду постыдно и тупо кричать…
А это еще зачем?? Зачем он вытащил из волос гребешок? Волной упали вниз, покрывая спину и руки, тяжелые локоны темных волос. Тяжелыми шершавыми ладонями провел по плечам, убирая их со спины – мне что, сегодня и спину приговорили бить??? Я не могу так! это нельзя! это много!!!
Когда секут спину, не надо ложиться на этот станок. Спину секут стоя, вот у того столбика, и узкая длинная плетка кружится вокруг тела, разрезая на полосатые от рубцов кусочки отчаянные стоны и крики девочек.
Плеткой не секут на станке! Ты с ума сошел, клятый дятел!

Милена недавно даже пыталась его купить. Ну, нельзя было ей в тот день идти в комнату за тяжелой дверью. Там, за оградой, вот-вот послышался бы негромкий осторожный перестук копыт, и, шурша плащом сквозь кусты, пробрался бы юный паж герцога. Милена гибкой змейкой скользнула бы сквозь давно прогнутые прутья ограды, а тут.. А тут сухой речитатив мадам Луизы, сухие цифры в «сорок тростей по обнаженным чреслам на станке высокого уровня», и куда там уже нежные руки нежного пажа, если шатаешься от боли и усталости, сползая с мокрых от пота досок станка?
Клятый Дятел укладывал ее три соверена на спину, стегал тростью зад и, когда монеты звенели на пол, лениво поднимал, снова укладывал на спину и снова вбивал длинную трость в орущие от боли ягодицы девушки. Ну, разве не сволочь???
Говорят, пытались подкупить и раньше, но кто его знает… А Милена потом полночи стонала и кусала подушку, в забытьи бормотала что-то и про пажа, и про соверены… Вот ведь гад – он что, королевский соверен за награду не считает? А попробовал бы пронести эти соверены в заведение нашей мадам, когда даже корзину с пирожными дотошно проверяет эта дура и дылда мадам Софи!

Ну, чего пристал к моим волосам? И без тебя этим гребнем вечно беда – не расчешешь. Виновата я что ли, что они такие густые? Убери на фиг свои руки! Хотя ладно… Ишь ты, не рвет ничего, не дергает, аккуратно как провел гребешком… или это другой какой? У меня он, если честно, совсем не очень, и зубчики повылетали, и дерет пряди иногда. Пока дождешься от маминого воздыхателя, пока обещанный пенсион сюда перешлет. Пока еще с того пенсиона гинею на хороший гребень или на духи с настоящего Парижа…
Точно, другим – вон мой, ломаный, лежит впереди на какой-то подстилке – а этот мягкий такой, ну будто сладкий… Не Дятел, а заправский парикмахер! Клятый рок, какие у него грубые руки! По щекам провел, будто ржавчиной корабельного якоря самого старого фрегата флота Ее Величества! Нет, ну зачем я так, я, видимо, несправедлива к нему, он осторожно ведь…
А ведь, правда, красиво, когда вот волны расчесаны? Да? Мотнула головой, волна волос сыграла, и он легонько так, своей якорной пятерней, по голове, затылку, словно без слов – лежи спокойно. Куда тут спокойно, дятел ты чертов! Тебя бы вот так, с распятым открытым задом, на позорном станке… ооо! Касание этой клятой трости… легкое, словно ветерком, и от того страшное – сейчас поднимется вверх, замрет, и как страшная божья молния врубится в мое… голое… беззащитное…

Девушки не зря его прозвали Дятел. Вон там, за забором, в кривом сосняке тоже прилетают и стучат так же размеренно и тупо,… как и он, этими длиннючими гибкими тростями, по бедрам наказанных девушек – тупо, как по дереву. Удар-удар-удар… хоть извивайся, хоть сжимайся, хоть стони, хоть закричи – удар, удар, удар. Тупо по счету, ровно, как старые часы в темном коридоре дортуара…
И все как в тех часах – замах маятника… удар… рывок бедер и ног девушки, и звуки так же тупо, глупо и размеренно – хлест по голому телу, тонкий скрип станка, отчаянно-молящий вскрик. А ему-то что? Ну, кричит девочка, ну, взахлеб слезы «Больно!». Конечно, больно. А зачем тебя сюда положили, зачем ровными рвущими рубцами покрывают голые бедра? Чтобы было больно! А ты кричи, кусай губы, сквозь муть слез вглядывайся в зажатое пальцами и веревкой распятие.

Ну, бей же, клятый Дятел! В прошлый раз я ничего тебе не закричала! И сейчас не закричу! Наверное, думал, что я, как Миленка или Агнешка, буду орать во весь рот «Больно, миленький, не надо!». Ничего ты не миленький, я губы насквозь продырявлю, но ничего ты не услышишь, как и в прошлый раз. И будут твои дятловые старые часы стучать только два раза из трех – удар и скрип станка. И ничего от меня, ни звука! Вот бы научиться, чтобы и лежать как мертвая, чтобы ни движения, ни шевеления, ни судороги голого зада под этим …ооооой… Больно же как, мамочки!!!
Ничего ты не думал, тебе думать нечем, свои обезьяньи руки на всю руку отмахнул, трость эту до потолка задрал и вбил мне в голое… уууууу… Надо воздуха побольше и зажать, зажать, зажжжать в себе, и звук, и удар, и стон, и ничего ты не услышишь, и пусть пополам от удара попа, и пусть трость разрывает тело на части, пусть… пусть…
Ты чего? Зачем это? Приличная девушка не пьет виски!

Приподнял голову за подбородок. Молча подсунул к губам темно-серебряную чашку. В нос ударило странным и горячим запахом. Виски??? Как леди Ровене, прикрывшейся одними лишь волосами и нагой воссевшей на лошади? Обожгло язык и горло. Закашлялась. Леди виски не пьет! Или пьет, как Ровена? Ну, что я снова про то же… противный вонючий виски заскорузлых моряков флота Ее Величества…
Теплом по всему телу… Клятый дятел… Ну, ладно, просто Дятел… Зачем ты это… мне все равно тяжело, мне все равно жутко больно, клятая мадам приказала три дюжины длинных тростей, мои бедра будут в лохмотьях разорванной кожи, а горло будет сорвано от истошного, жалкого и глупого крика…
Я молчала? Да? А как ты сказал об этом? Тоже молча?? Снова виски… ннну… и руки снова на плечах, на волосах, на щеках. Ну, грубые, ну и что… Не с шелковыми лентами на балу, а с тугой тростью на голых, измученных, намертво сжатых бедрах сплетаюсь я сейчас на твоем станке…

А еще говорили, что ты неграмотный. Даже записки от мадам тебе читают сами девушки, запинаясь и хныкая, когда входят в эту пропахшую розгами и страхом комнату. Зачем он мне развязал руки? Опять деревянные мозоли на моих запястьях – гладит, покручивает. Да, там полосочки от тугих ремней, ну ладно, я сама, потом… Нет, лучше ты, вон как одной пятерней сразу всю руку мне… Это я виновата – сильно рвала руками в ремнях, не надо было. Просто я хотела молчать, а ты бил очень больно, я не могла вот так просто. Ты знаешь, как жутко бьет голый, расставленный, поднятый зад твоя гибкая палка?
А зачем мне эта записка? Я же честно сказала тебе, что три дюжины, а записку принесли потом, там же то же самое. Что???? За что, почему, так не честно!!!
Еще две дюжины… спина… плетеная кошка… моченая в уксусе витая плеть… ты все равно читать не умеешь! Это мой голос? Такой запинающийся, постыдный, глупый голосочек с мольбой? Нет!!! Выдохнула. Снова набрала воздуха. И громко, четко, как положено достойной леди:
– Две дюжины кошек в уксусе по обнаженной спине, не жалея, до полного вразумления грехов.
Слышал, да, Дятел?? Ну, так отвязывай ноги, веди меня к столбу, вяжи там к верхним кольцам и делай, что тебе велено… Только не жди, что я буду просто так кричать тебе о пощаде. Тебе постараться придется, тебе и твоей клятой витой кошке, что уже шипит в миске с укусом!

Горничная Ойра, она почти что из мавров, такая же еще смуглая и круглолицая, как-то шептала старшим девушкам в дортуаре – этот Дятел, если захочет, даже саму мадам Луизу не послушает. И еще более страшным шепотом говорила, что раньше, в былые годы, и наша мадам Луиза вроде бы лежала на его станке, только это было в другом заведении, и все там было другое. А что там было и как, и что было другое, Ойра и сама толком не знала. Хотя даже воспитанницы подмечали, как иной раз смотрит недоступно-холодная мадам на проходящего мимо вечно сутулящегося, невзрачного и неслышного Дятла…
Хрустнула бумага в сжатом кулаке. Перед ее глазами, напоказ. Упала скомканным клочком в едва тлеющий камин. И без него тепло в холодной комнате, когда изорван зад тугими синими полосами трости. Снова приподнял за подбородок. Снова погладил голову, щеки… то ли прижал, то ли погладил гибкую голую спину.
Зажмурилась, прикусила губы, чуть-чуть, ну, совсем чуть-чуть, отрицательно качнула головой в его ладонях – нет, нельзя нарушать правила. Сгорела бумажка, но мы слышали оба. И пусть будет, как будет. Ну, перестань, Дятел! Не гладь щеки, не трогай мои волосы! Оооох, ну зачем так сладко такими грубыми руками по спине и бедрам… не надо… не делай из меня сладкий стонущий кисель под мужскими руками. Я сильная девочка. А жалость унижает. Правда, Дятел?
А как же тебя зовут? Как стыдно… даже ни разу не слышала, и не знала…

Тускло звякнули медные тяжелые пряжки ремней, которые держали ноги. Не надо, я сама могу встать. Мы же решили с тобой, что я сильная девочка. Ой, ну, чуть не упала… ну, ладно, это не я виновата, просто так огнем резануло исполосованные бедра, что я просто пошатнулась. Ты понял, я знаю – твои руки больше не держат мне талию. Стыдно открыть зажмуренные, пропитанные слезами глаза. Какой ты глупый, стыдно потому, что я стою между станком и столбом, никуда не иду, стою голая, открытая перед тобой. Нет, не буду я открывать никаких глаз… Ну и что, что твои руки так хозяйски гладят мне груди и все-все тело? Это можно и не видеть… это можно просто чувствовать.
Странно… как можно молча извиняться… а ведь ты извиняешься, я знаю. Ну, и не надо. Солдат выполняет свой долг, юная леди тоже знает свой долг. Я сама подниму руки к этим кольцам на столбе. Вот… вяжи. Туже! Иначе я не смогу, я не хочу падать у столба и тупо рыдать от боли и слабости. Я сильная! Вот!
Как тупо воняет уксус… брызги… это он стряхнул лишнее с плети. Сейчас, подожди… я встану ровнее, откину голову… прижмусь к столбу. Аккуратно подтяну живот и стройно встану всем телом. Твоя леди ждет плетки, сэр Дятел…

Бегло колышутся свечки. Поздний вечер. Странно, а почему вечер? Я была в той комнате утром! Милена чего-то шепчется с горничной. Дуры вы все… ну, принес меня Дятел, ну и что? Какое вам дело? Ишь ты, заедает их – на руках видите ли нес, бережно… Не за ноги же волок!
Носом в подушку. Руки чуть впереди, так удобнее. Ой, как горит все… нет, стонать я все равно не буду. Сегодня и так хватило, стыдно… Губы пухлые, вздулись, искусала в кровь, дура. Ой, а что это под подушкой? Тихонько нащупала, тихонько подсунула к краю… глянула.
Красивый какой! Вместо моего, сломанного – настоящий серебряный с оправой, с длинными зубками – тот самый гребешок. Как он мне по волосам… и руками… и этим гребешком…
Дуры вы все! Никакой он не дятел! Его зовут Джеймс! Отставной канонир флота Ее Величества Джеймс!
Р.S. И вообще вы все дуры неграмотные! В записке было четыре дюжины треххвостых витых плетей-кошек с уксусом. Джемс сказал, что написано точно так же, как десять лет назад для мадам Луизы. Когда она еще не была такой мадам…
Р.Р.S. А где я видела такой гребешок???