Художник Markiz d'Yur
В три часа ночи спешить домой смысла уже не было. Аленка еще минуту постояла у калитки, собираясь с духом, потом по возможности неслышно прошла к дому. Удивлялась сама себе: на кухне свет, в теткином окне свет, чего уж тут "не шуметь", если все равно влипла по самые уши? В смысле, по самую задницу – ох и нагуляются по ней теткины розги!
Тетка не ругалась и не кричала, не грозила небесными и земными карами: еще в сенях витал тревожный запах валерьянки, на кухонном столе пустая ампула с кусочком ватки, охающая и причитающая возле дивана бабка Нюра, и сама тетка, без сил на этом диване с припухшими от слез глазами.
Первый шторм со слезами, раскаяниями, выяснениями и оправданиями прошел через полчаса. Второй прокатился ранним утром, когда по очереди – то вернулась бабка Нюра, то прибегала соседка напротив: еще раз убедиться, что вчера ночью за клубом придушили вовсе не Аленку, что у них просто сломался автобус (версия для соседок) и т.д., и т.п.
Хорошо зная тетушку, которая берегла единственную племянничку-дочечку-Аленочку пуще глаза (от этой искренней "бережливости" и деспотической любви в доме не переводились как шоколадки, так и розги), девушка с все большим и большим содроганием ждала третьего шторма. Если бы вчера, вот прямо ночью, тетушка взялась бы за пучок розог, все бы уже было позади. Ну, в крайнем случае, с утра бы еще разок постегала, или полы заставила мыть голышом. А сегодня что-то не то, и девушка ощущала нависшую угрозу...
Гроза грянула вовсе не среди ясного неба, но грянула от всей души. Пока Аленка бегала в магазин, тетушка уже успела не только встретить, но и влить в этого гостя "стартовый" стакан мутноватого самогона: на кухне сидел Мордвин.
Мужичок странный, невесть откуда прибившийся на этой городской окраине, в периоды редкой трезвости сыпавший умными словами и читавший в своей каморке в котельной потрепанные томики какого-то Ницше. Но это было редко. Чаще всего Мордвин (наверное, от вечно красной морды) отходил от пьянки, чтобы поддержать огонь в котельной, кой-чего где-то как-то кому-то отремонтировать, сбегать на заработанное в магазин и снова вливать в бездонное нутро "что нальют".
Он умел все: паять и строгать, резать свиней, рыгая перегаром, читать ржавым котельным трубам Гете, подшивать валенки и вязать рыбацкие сетки.
– Ты, Федор Николаич, мужик бывалый, справедливый, – от такого обращения гость заметно приосанился, а Аленка удивленно распахнула глаза: она впервые слышала, как Мордвина зовут по имени-отчеству.
Господи, а тетушка-то откуда знает? Но важней было другое:
– Девку в строгости держу, да видать, мало и плохо. Сделай милость, Федор Николаич, ты человек серьезный, без баловства полюбовного – поучи мне девку с мужской руки!
Аленка покраснела до корней волос, хотела что-то сказать, но тетка так зыркнула на нее, что девушка смолчала: себе дороже обойдется. Когда у тетушки белеют от злости губы, лучше уж молча сделать все, как велит... Тем более что влипла действительно по-честному.
На втором стакане самогона Федор Николаич солидно промокнул кухонной тряпкой губы и с максимальной "сурьезностью" ответствовал:
– Все сделаем в самом лучшем виде. Разберем, как говорится, полеты по полной программе! Хоть вот прямо сейчас.
– Ты уж лучше к себе ее отведи, в котельню. У меня сейчас сестры соберутся (в смысле – духовные сестры, в последние год-два тетушка истово молилась вместе с ними в собственном доме, чтобы потом благообразно и торжественно идти в большой молельный дом в бывшем клубе), не хочу, чтобы мешалось. Мы к Господу обращаться начнем, а тут девку пороть... Отведи к себе, а я опосля зайду, баночку-другую принесу своего, домашнего, да и заберу послушницу эту... Но ты уж, Федор Николаич, не подведи – чтоб полюбовства никакого, а поучи вовсю!
– Сделаем! – не спеша допил третий стакан, аккуратно завернул в тряпку переданную литровую банку с зельем, поставил в сумку, и положил туда же средство воспитания.
Девушка едва заметно и зябко повела плечами: эту плетку она пробовала всего дважды за три года жизни у тетушки. Первый раз действительно лишь попробовала – пять не очень сильных шлепков по попе, а второй раз найденные в сумочке сигареты обернулись для нее сорока бугристыми полосами вдоль спины: руки до крови кусала, а все равно ревела под плеткой, как маленькая...
В окошке мелькнул платок первой из пришедших сестер, и тетушка поторопила Мордвина с Аленкой. Как под конвоем шла девушка к закопченной котельной. Было не столько страшно, сколько стыдно: еще ни разу ее не порол мужчина. В мечтах и каких-то сумбурных снах, от которых потом были сбитые простыни и горячий сок между ног, она часто представляла, что когда-нибудь появится отец – которого не знала, но про которого часто думала. И как они с ним будут здорово жить, каким твердым будет его плечо, как будет спокойно и безопасно, и как послушно она будет приносить ему ремень или самые-самые секучие розги. И безо всякого стыда будет ложиться перед ним обнаженной, чтобы отцовская рука отпускала все грехи и грешки горячей, но такой заслуженной болью! Может, потому и не противилась сильно теткиному решению... А вот насчет плетки – ну, тут уж ничего не поделаешь.
Добросовестный Мордвин не только задвинул на засов дверь котельной, а даже сообразил что-то вроде занавески на черно-закопченном окошке:
– Дело, так сказать, семейное, внутреннее, нечего подглядывать, как девчонку стегают. Хотя тут за целый день ни одна душа иной раз не пробежит... Так что ты того, не стесняйся, а сильно невмоготу станет, покричи да поплачь – не слышно.
Аленка пожала плечами, оглядывая то черное, то ржавое переплетение труб и столбов, кирпичных простенков.
– Куда ложиться? Где будете наказывать?
Мордвин уже налил стаканчик, торопливо опрокинул в рот, отдышался и повертел головой:
– Нет, лежа нельзя. Тут все грязноe и ржавое... Вон к тем трубам тебя поставлю... Да ты не бойся: чай до смерти не засеку!
– Я и не боюсь... – не очень уверенно сказала Аленка. – Просто плетка эта... Лучше бы уж в три раза больше розгами!
– Ну, это уж не тебе заказывать. Верно, красавица? А раз верно, подчиняйся да терпи, что заслужила. Вон там, в закутке за котлом, заходи да снимай платье, колготки там всякие... сама знаешь, как сечь положено...
– Да уж знаю, не впервой, – вздохнула Аленка и пошла в закуток: до нее все острее доходила суровая реальность – не просто порка, а через мужчину, который сейчас будет видеть и бить ее по голому телу! Но до конца все-таки не разделась я вышла к Мордвину в лифчике и трусиках. Застыдилась, когда он откровенно оглядел ее с головы до ног, даже руками прикрылась, хотя и в белье:
– А ты совсем справная! И вправду красавица! Но лифчик все равно снимай – руки свяжу, потом не снимем...
Завела руки за спину, щелкнула застежкой и положила на стол освободивший от грудей лифчик. Прикрылась – стыдно... но глаз не опустила, из-под длинных ресниц глядя, как после очередного полустаканчика Мордвин достает куски толстой веревки, сноровисто вяжет петли.
– Руки давай вперед...
Накинул петли отдельно на правое и левое запястье, плотно стянул, дернул, проверяя. Обмотал еще раз и подвел к трубам. Отдельно привязал левую руку, потом – правую: Аленка оказалась распята как на кресте. Немного повернув голову, видела, как Мордвин достал из сумки плетку, свитую из тонких кожаных полосок с тремя узкими змеиными жалами на хвосте, взмахнул, протянул сквозь ладонь, потом сунул под кран с горячей водой: сухая...
Подошел к терпеливо ожидавшей девушке, еще раз проверил петли на руках, убрал со спины волосы. Его руки были горячими и влажными, когда Аленка ощутила их на верху бедер: пальцы взялись за резинку трусиков, с перегаром долетели слова:
– Ну, сама знаешь... девушек секут вовсе голыми... – и последняя призрачная защита скользнула к коленям. Она сама переступила стройными ногами, помогая ему снять трусики: он был прав. И тетушка всегда раздевала ее полностью догола, и в мечтах она выходила к отцу с ремнем в руках совершенно голой...
Вздохнула и негромко попросила:
– Дядя Федор! По передку не захлестывайте, а то плеткой груди порвет... Ладно?
– Уж постараюсь... Вот эти грудки, да? – его руки жадно тиснули грудь, прошлись по соскам, и Аленка со стыдом и ужасом почувствовала, как соски неожиданно вспухли, затвердели, отзываясь на жадные мужские ладони.
Как могла, привязанная, попыталась увернуться, хотя бы для того, чтобы он не заметил неожиданного возбуждения, но пьяный Мордвин понял это по-другому.
– Ну конечно, со всякой рванью обниматься не желаем... Не уважаем, значит... Йеден дес зайне, как умно сказал Ницше!
Отошел, обиженно бормоча себе под нос:
– Йеден дес зайне... Каждому свое... Кому водочка, а кому-то и плеточка! Вон и намокла...
Вытянул во всю длину плетку, пару раз махнул, обрызгивая горячей водой и стены, и растянутую у стены девушку. Подобрался поближе, шумно высморкался, чуть покачнулся на носках, поднимая руку и зло, не жалея, хлестнул наискось спины.
Боль ошпарила так, что Аленка чуть не вывернула руки в петлях, дернувшись от удара, конвульсивно изогнулась и громко вскрикнула:
– А-а-а-ай !
– Ага, несладко? Ну, так и обнимайся с плеточкой! – и снова короткий свист, рвущий звук жестокого удара, вспухает витой полосой длинный след.
Резко кусая губы, девушка молчит, но судорога по всему телу выдает ее боль и страдание. Аленка как могла свела лопатки, подалась вперед, инстинктивно убегая от длинного жала плетки, но витой кожаный хвост сочно врезался в голый зад, рисуя на круглых полушариях пухлый рубец, и тут же без паузы, снова описав в воздухе полукруг, плетка кладет на попе красную линию накрест к первой. С пятой плетки девушка снова не сдержала голос:
– А-а-а!
Она едва не танцевала у труб, судорожно изгибаясь под плетью и добела сжимая половинки: казалось, боль переходит все границы, каплями жидкого огня растекаясь по спине, по ногам, скользя по бедрам. Но это был не огонь – это со свистом летала плетеная из кожи змея, доставая своим жалом то плечи, то бедра, то ляжки и снова впиваясь в плечи...
Аленка не могла сдержать ни тела, ни голоса: дергаясь в петлях, отчаянно мотая головой, звонко выкрикивала мучительное "А-а-а!" и мечтала только об одном – стать маленькой-маленькой, чтобы спрятаться от этой полосующей ленты жидкого огня.
Отсчитав пятнадцать плетей, Мордвин вернулся к столу, где его дожидался самогон. Глотнул прямо из банки, накручивая градус хмеля, сунул к лицу рукав, втянул прокуренный запах и вернулся к девушке. Опустив голову, она негромко постанывала, тяжело дыша после пережитого напряжения.
– Ну-ка, проверим, как там наши грудки? – ладони снова стиснули юную плоть, огладили тяжеловатые, налитые здоровым соком холмики.
– Вот и хорошо – не тронули их плеточкой... А спасибо кто дядюшке Федору скажет? А когда попку наказывали, передочек не пострадал? Как он там? – и жадная ладонь прижимается к лобку, накрывает треугольник волос. Аленка сильно сжала ляжки, глухо сказала:
– Не надо...
– Как же не надо? Проверим! И вот ляжечки наши ровные, гладкие, в самой красоте – и полосок то всего три, зато танцевали как красиво! Ну, прямо балерина! А еще красивее попкой вертела, только стискивала ты ее уж больно жалобно...
Еще пятнадцать ударов – после них Аленка уже не столько стояла, сколько висела на привязанных петлями руках. Все тело блестело от пота, судорожное дыхание все еще доносило чуть слышный стон "Больно...", а гибкая девичья спина была наискось и в перехлест расписана багрово-красными полосами.
Сейчас он не стегал ни по ляжкам, ни по заду: с пьяной настойчивостью, зло и как-то мутно, стегал и стегал плечи, поясницу, не слушая ни стонов, ни вскриков девушки, не обращая внимания на резкие мучительные изгибы беззащитного тела. Больше не трогал грудь, не лез рукой между ног, а прямо вернулся к столу, наливался крепчайшим варевом, а его лицо – дурной темной кровью...
Пошатываясь, он поднялся, нашарил рукой у стола брошенную на пол плетку, постоял, словно вспоминая – кто перед ним, что делает здесь эта голая и беспомощная девушка, почему и за что он бьет ее... В голове вертелись смутные обрывки мыслей – заказано, оплачено, обидно, каждому свое, стоны... Стоны. А почему это она молчит? Надо, чтобы плакала и стонала, так и заказано было девку пороть до крика, а работу надо делать честно...
Но доделать толком не успел: едва отвесил десяток хороших плетей, как в дверь забарабанили. Приоткрыл – скромно повязанная платочком, в дверь просеменила бабка Нюра, присланная Аленкиной тетушкой. Придирчиво оглядела обвисшую на руках девушку: спина посечена от души, от багровых полос пышет жаркой болью, нагое тело блестит от пота, словно натертое маслом.
Мордвин виновато развел руками:
– Баб Нюра, не серчай – девка крепкая, никак кричать не хочет. Я уж с плеча стегать начал, стонать стонет, а вот в крик – никак.
– Ничего, не переживай особо. Ты свое дело сделал, благодарствие тебе и от Анны, и от нас, сестер грешных... Вот, прими, родимый, – передала солидную бутыль.
– А девку мне отвяжи, сестра Ефимия ее видеть желает.
Обратную дорогу бабка Нюра поддерживала девушку – Аленка с трудом отходила после перенесенных мучений, спотыкалась, прикусывала губы, когда ткань платья касалась исхлестанной спины. Трусики даже не надевала – самые свежие и суровые рубцы красовались как раз на попе.
Пока шла, пыталась догадаться, что ей приготовили тетушка и старая, похожая на высохшую стрекозу, сестра Ефимия. Как-то раз, попав к ней на исправление, Аленка неделю отходила от синяков на груди: стояла перед старухой, заведя руки за голову, а та не жалея стегала тонким ремешком по голым грудям.
"Теперь, наверное, уже не ремешком, а розгами груди высечет... – пугливо ежилась девушка. – Наверное, уж теперь точно до крика засекут!"
К ее удивлению, пошли не в дом, а в баню, над которой курчавился белый дым. В предбаннике встретила тетушка, негромко перекинулась парой слов с бабой Нюрой, дождалась, пока Аленка снимет платье, и тоже придирчиво оглядела следы от наказания, сказала бабе Нюре:
– А Мордвин-то молодец: бил крепко, а кожу девке не порезал. Надо будет почаще к нему наших девок отправлять.
– Хвалит он твою Аленку: мол, вовсю старался, а она все одно не кричала.
– Ее хвалить только боком выходит, – сурово глянула тетушка. – Ну, проходи внутрь, гулящая...
Тетушка прошла следом, скинув сорочку. Зрелое, тугое тело тридцатилетней молодухи дышало спелой красотой: залюбуешься! Аленка втихаря давно завидовала тяжелым, но твердым и почти стоячи грудям тетушки, широкому и круглому заду, ляжкам и всем чуть тяжеловатым, но очень рельефным и сочным формам зрелой, нерожавшей женщины.
Но любоваться красотой своей воспитательницы было не время, хотя Аленка сразу заметила на круглом женском заду совсем свежие полосы: скорее всего, Ефимия или баба Нюра уже всыпали ей "за недогляд" за молодой девчонкой.
Бабка Нюра прошла в сорочке, Ефимию вообще не видали иначе, как в коричневой длинной рубахе, так что старость была скромна, а молодость и юность – голые. Теперь ее спину и бедра оглядела уже Ефимия. Велела тетушке:
– Смажь девке спину и зад. На спинку положим, надо, чтоб не о рубцах думала, а все мысли на другое место пошли.
Пока тетушка растирала лампадным маслом пострадавшее тело, Аленка украдкой поглядела по углам: где бадейка с розгами? Если решили на спину класть, значит, точно по грудям накажут. Хорошо, если розги ивовые, а вот если вербой стегать будут, света белого не взвидишь... Но розог видно не было, и девушка слегка успокоилась: значит, опять кожаным пояском Ефимия накажет. Это вытерпеть можно, не впервой.
Ей велели лечь на спину на широкой, густо намыленной лавке. Легла, баба Нюра завела ее руки за голову, придавила, а сестра Ефимия велела:
– Раскинь ноги, да пошире.
Тетушка помогла, силком разводя в стороны ляжки и подымая их вверх. Аленка оказалась в постыдно распятой позе и крепко зажмурилась от нахлынувшего стыда.
– Как по ночам шастать неведомо где, так не жмуришься! – сурово выговорила тетушка.
– Ничего, стыд не дым, глаза не выест, – обманчиво ласково сказала Ефимия.
– С утра мужик порол? Мужик. Голая была? Как есть голая. И ничего, не померла...
Аленка почувствовала, как холодные пальцы сильно растягивают в стороны половые губки. Окунув руку в тазик с мыльной водой, Ефимия глубоко ввела пальцы внутрь. Аленка дернулась, прикусила губы.
– Не кусай, еще не больно... – загадочно сказала бабка Нюра.
– Не тронута, – как показалось, с разочарованием, сделала вывод сестра Ефимия.
– Но все одно: от греха уберечь, печать поставить...
– Все одно! – едва не хором ответили тетушка и бабка Нюра. – Сделай милость, сестра Ефимия, запечатай девкин грех! Рука у тебя святая, легкая...
– Не святая, пустыми словами Бога не гневите! – нахмурилась Ефимия. – А ты, девка, знай: еще раз такая гулянка, я тебе самолично всю срамницу раздеру колючими прутами! Да потом присыплю солью да перчиком! Сегодня уж милостиво с тобой будет: чтоб знала, как себя блюсти, изнутри пропечатаем. Держи ей ляжки, сестра Анна. Пошире растяни, чтоб вся срамница как есть выставилась!
Аленка ощутила, как ее бедра под сильными руками тетушки приподнялись еще выше и в стороны, оказавшись чуть не выше плеч и рук, которые все сильнее давила к скамье бабка Нюра. Она еще не понимала, что они собрались делать, хотя чувствовала что-то очень стыдное и трудное.
Из-за спины тетушки Аленка не видела, что делает Ефимия, слышала только, как звякнул на каменке железный черпак и густо запахло свечным воском. Тетушка легла на ее задранные вверх ляжки всей грудью, освобождая руки, бабка Нюра вытянула шею, чтобы лучше видеть и шепнула Аленке:
– Губы не кусай, дурочка! Попортишь губки!
– Под плеткой не закричала, молодец, – похвалила Ефимия, – а сейчас не держи крик, не то грудь надсадишь. В крике греха нет, он на искупляющие муки показывает! Давай, Аннушка, раскрывай девке срамницу.
Тетушкины пальцы крепко вцепились в пухлые половые губки, сильно потянули в стороны, открывая малые губки и тесный вход в лоно девушки.
– Похотник пальцами не прикрывай, от него весь грех идет! – пальцы тетушки чуть сместились, открывая бугорок клитора.
– Ну, девка, ставлю тебе печать от греха приблудного, от греха позорного! Чтоб себя в строгости блюла и впредь в науку тебе, голубушка! – ковшик, наполненный тягучим раскаленным воском, пролил свое жуткое содержимое на беззащитные половые губки, клитор, ручейком огня влился внутрь раскрытого лона...
Отчаянный крик вырвался из груди девушки – ей показалось, что ее буквально взорвали изнутри ручьем жидкого, тягучего огня. Боль прокатилась по всему телу, вгрызлась в живот, ляжки, в самую глубину тела и, наконец, стала такой огромной, такой жаркой, что скрытый паром потолок бани куда-то поплыл, поплыл...
Она не чувствовала, как ей плотно свели ноги, тесно скрутили бедра полосами ткани, чтобы воск накрепко застыл внутри, сняли со скамейки и почти волоком вытащили в прохладный предбанник.
Через полчаса, когда бедная девушка придет в себя, ей придется проходить новое мучение – когда плотный тяжелый ком воска будут вытаскивать изнутри влагалища, попутно выговаривая все, что может прийти в голову двум озлобленным старухам. Еще через полчаса, едва отдышавшись, она будет на коленях стоять посреди большой домашней горницы и выслушать все новые угрозы, новые упреки и выговоры. И лишь напоследок, добравшись до узкой кровати, сквозь навалившуюся вату измученного полусна, услышит последнюю точку приговора своим ночным похождениям:
– Завтра поутру, – строго диктовала Ефимия тетушке, – дай отлежаться да отоспаться, а как сама проснется, прямо в кровати – розочек. Спину не трогай, а вот зад бей со всех сил, заслужила. Дашь тридцать три розги, и прут бери покрепче, чтоб гудел на заду! В обедню я зайду на часок, мы нашей гуляке груди выстегаем: есть у меня еловицы хорошие, кожу не просекут, но сиськи что шары вздуются. А вечерком и закуска девочке: позовешь того, ну... Мордвина-пьяницу, что ее плеткой учил. Веревок легких пеньковых замочи с десяток, в самогоне не пожалей, и чтоб при нас, да чтоб не держать ее, да чтоб сама ляжки растянула, если грех свой поняла. Именно через мужика, чтоб стыдней и памятней – промеж ног стегать мокрой пенькой, пока вся срамница не посинеет.
– Все поняла, все сделаю, сестра Ефимия, – кланялась Анна. – А со мной как? Что приговорить изволите?
– С тобой за недогляд разговор будет особый. Я тебя сегодня перед банькой просто так, для начала посекла, чтоб девка и на твоем заду следы видала. А настоящая порка тебе в пятницу будет. За полночь начну, к утру закончу. Заготовь розог побольше, да погибче. Ну, оставайся с Богом. До завтра...
Завтра будет завтра. А сейчас Аленка провалилась в неровный сумбурный сон, лежа на животе и широко раскинув ноги...
Грехи искупать совсем не просто!