Dun
Наглядный урок
"Покорнейше прошу, Ваше высокопревосходительство, покорнейше прошу... Вот сюда-с извольте, по лесенке-с... Высоко-с, конечно... уж не прогневайтесь, Ваше высокопревосходительство... люди-то мы бедные-с, по средствам и квартируем..."
Рассыпаясь в извинениях такого рода, Парасин сопровождал от экипажа до своей убогой квартирки действительного тайного советника князя Платона Аполинариевича Толстощекина и его двенадцатилетнюю дочь Анну.
Прошед узким коридором второго этажа убогих меблирашек, все трое поднялись по скрипучей лестнице на третий, где отставной письмоводитель Парасин с дочерью и сыном занимал две жалкие, угнездившиеся под самою крышей комнатушки.
Отворив дверь, Парасин пропустил дородного господина и барышню в крохотную переднюю, а затем семенящими шажками забежал туда и сам, чтобы принять у Толстощекина трость, цилиндр и новомодный paletot, после чего услужливо помог снять салопчик и его юной спутнице.
Когда гости разделись, Парасин проводил их в комнату. "Покорнейше прошу вот на этот диванчик-с, отсюда смотреть будет удобно-с..."
Князь не без сомнения оглядел предмет мебели, лучшие времена которого прошли, по-видимому, еще при жизни предыдущего поколения домовладельцев. "Верно, клопов не счесть", брезгливо подумал он, но, однако ж, уселся и с некоторой опаской подвигался, устраиваясь поудобнее. Затем он коротко бросил дочери "Сядь!", и Аня робко уселась обок отца. Предупрежденная о том, какое зрелище ей предстоит увидеть, девочка чувствовала себя неловко, хотя в глубине души ощущала острый интерес. Если бы Платон Аполинариевич мог вообразить себе этот интерес, он, пожалуй, весьма усумнился бы в оправданности своих педагогических ожиданий от предстоящего...
Устроившись на подозрительном диване, Толстощекин осмотрел комнату. Выглядела она до крайности жалко, меблировка была совершенно нищенская. Напротив дивана стояла простая железная кровать, облупленная и довольно короткая – очевидно, детская. Еще в комнате имелся ободранный шифоньер, столь же ободранный буфет и немного менее ободранный туалетный столик с потускневшим трюмо. У дальней стены стоял стол и подле него три не гармонирующих ни с ним, ни друг с другом стула. Кроме того, по стенам стояли какие-то корзины и баулы, а в самом углу размещалось, точно в деревенской избе, деревянное корыто. Там же на низеньком, грубо сколоченном столике стояли таз и кувшин с водой. Кроме двери в прихожую была еще одна дверь, из-за которой вдруг послышался долгий надсадный кашель. При звуках его Парасин пояснил:
- Сынок там у меня, Коленька. Грудью хворает.
Толстощекин промолчал.
Покуда сиятельный гость Парасина осматривается, я объясню читателю, что привело столь знатную особу на унылые берега Лиговского канала, в один из беднейших, грязнейших и опаснейших кварталов блистательного Санкт-Петербурга.
В последнее время поведение дочери вызывало крайнее недовольство Платона Аполинариевича. На юную княжну хором жаловались и ее гувернантка Mlle Gaudier, и нанятые для нее учителя, и крепостной мажордом князя Архип Иванович, и даже настоятель приходской церкви, добрейший и всегда почти пьяненький о. Прокопий. Возмущенный таким положением, Платон Аполинариевич вознамерился приструнить дочь, пригрозив ей суровым наказанием за дурное поведение и прилежание, а для начала наглядно продемонстрировать, что из себя таковое наказание представляет. Проще говоря, Платон Аполинариевич решил продемонстрировать своей 12-летней дочери, что есть "наказание на теле".
Дело в том, что до тех пор юную княжну не только никогда не секли, но даже ограждали от самого понятия о сечении. Такая странность произошла оттого, что воспитание дочери Платон Аполинариевич, постоянно занятый делами государственными, полностью переложил на плечи супруги, а она была прогрессисткой-западницей и противницей телесных наказаний до такой степени, что даже крепостную прислугу разрешала сечь неохотно и лишь в самых крайних случаях, как то воровство, запойное пьянство и прелюбодеяние. Более всего от этих нелепых умствований княгини страдал Архип Иванович, которому часто приходилось на свой страх и риск приказывать высечь кого-либо из прислуги, ибо он-то знал, что иначе от этой публики надлежащего исполнения обязанностей не добиться.
И вот, когда стало ясно, что в деле воспитания собственной дочери вздорные прогрессистские взгляды княгини принесли, как и следовало ожидать, весьма горькие плоды, Платон Аполинариевич со свойственной его деятельной натуре энергичностью решил немедля исправить собственное упущение.
Принявши такое решение, князь стал доискиваться, как осуществить замысленную демонстрацию практически. Из-за вздорного противодействия супруги князь не мог воспользоваться самым простым и естественным способом, то есть велеть посечь на глазах у дочери кого-то из малолетней крепостной прислуги. Не мог он свести дочь и в какое-нибудь учебное заведение для девочек, в котором применялась бы розга: супруга его, княгиня Толстощекина, née Лопухина, будучи непременным членом Ея Императорского Величества Совета для Попечительства над Женскими Учебными Заведениями, наверняка узнала бы о подобном необычном посещении и непременно «устроила бы сцену», как выражаются нынешние щелкопёры, чего Платон Аполинариевич терпеть не мог. Путешествие же с дочерью на съезжую, где едва не каждый день можно увидеть, как секут баб и мужиков, князь почел вовсе не подходящим к случаю.
Задуманное мероприятие стало уж казаться Платону Аполинариевичу неисполнимым, но случай помог озабоченному воспитательными проблемами родителю. Раз как-то Толстощекину довелось случайно услышать болтовню двух чиновников своего министерства, что будто бы некто Парасин, одно время служивший в министерской канцелярии письмоводителем, но после выгнанный за пьянство и непристойное поведение, весьма суров со своей малолетней дочерью, держит ее в ежовых рукавицах и почитай каждую субботу нешуточно сечет розгой.
Платон Аполинариевич призвал своего секретаря – весьма бойкого молодого человека, не раз уж исполнявшего деликатные поручения начальника – и, коротко объяснив свои затруднения, поручил ему договориться с оным Парасиным о посещении на предмет ознакомления с практикуемой им педагогической системой.
Тут надобно, пожалуй, объяснить, что князь вовсе не был бесчувствен или, упаси Бог, циничен. Ему бы и в голову не пришло напрашиваться на присутствие при столь деликатной процедуре в семье кого-либо не то что даже из своего круга, но вообще в семье приличного человека. Однако чиновников 14-го класса, как и многих других жителей Российской Империи, князь Толстощекин относил не к приличным людям, а к низшим существам, в отношении которых позволительно удовлетворять свое любопытство, не заботясь о нравственной стороне дела. В самом деле, никому ведь не придет в голову упрекать в нескромности помещика или крестьянина, наблюдающего, к примеру, случку своей коровы с быком-производителем.
Не прошло и недели, как ловкий секретарь доложил князю, что поручение его исполнено: Парасин де в ближайшую субботу намеревается снова наставлять дочь с помощью розги и почтет за счастье присутствие при сем его высокопревосходительства с дочерью.
- Однако ж, - добавил секретарь, - поначалу-то он никак не соглашался, покуда я ему не пообещал, что Вы, Ваше высокопревосходительство, его вознаградите – уж не взыщите, что взял на себя такую смелость.
- Отчего же, - сказал Толстощекин, - я готов. А сколько, ты полагаешь, надобно заплатить?
- Да трех рублей будет за глаза довольно, Ваше высокопревосходительство.
- Только-то? - удивился князь.
- Помилуйте, ведь для него это целое богатство. Совсем нищ, знаете ли, случайными заработками перебивается.
Расспросив секретаря о том, как этого Парасина найти, Платон Аполинариевич выказал ему своё удовлетворение, и в ближайшую субботу поехал с дочерью по указанному адресу.
Дождавшись, покуда высокородный посетитель удобно устроился и осмотрелся, хозяин почтительно обратился к нему с вопросом:
- Прикажете позвать дочь, Ваше высокопревосходительство?
- Зови, - отвечал Толстощекин.
- Александра! – кликнул Парасин. Почти тотчас отворилась дверь в соседнюю комнату, и из нее вышла невысокая девочка, на вид ровесница Аннет, чуть пониже ее ростом, но зато чуть пошире в кости (Аня была хрупкого сложения – в мать). Сделав два робких шага, девочка стала, понурясь и опустив глаза. Одета она была в скромное серое платьице с черным фартучком на бретелях. На ногах ее были стоптанные до бесформенности домашние туфли. Темнорусые волосы девочки были гладко зачесаны и собраны сзади в две косы с бантами на концах; эта простая прическа весьма отличала Сашу от ровесницы-княжны, золотистые волосы которой были по самой последней парижской моде искусно завиты в многочисленные свисающие трубочки (трубочки эти верно имеют какое-нибудь специальное название, французское, разумеется, но мне оно не ведомо – да простят меня мои милые читательницы).
- Вот, Ваше высокопревосходительство, дочь моя Александра, - отрекомендовал ее Парасин, сразу принимая сварливый тон; та, не поднимая глаз на важного гостя, несколько неуклюже присела.
«А недурненькая», мельком отметил про себя князь, оглядев девочку.
– Изволите видеть, Ваше высокопревосходительство, - продолжал Парасин, - совсем отбилась от рук в последнее время. Она теперь в школе госпожи Мильвицкой обучается, и госпожа Мильвицкая, пошли ей господь здоровья и всякого благосостояния, никакой платы с нас не берет, из милости Александру держит. Так она вместо того, чтобы благодарность испытывать, денно и нощно молиться за начальницу, огорчает ее дурным поведением и отсутствием прилежания.
- Ну, - вновь обратился он к дочери, - сказывай их высокопревосходительству, что у тебя в школьной рапортичке за эту неделю написано.
Отчитываемая Саша, потупившись, молча теребила фартучек.
- Говори, говори! – сердито прикрикнул на дочь Парасин. – Какие в эту неделю оценки получила?
- Да что ж, папенька, - отвечала Саша голосом, в котором слышались слезы, - если ко мне придираются… Оттого и оценки скверные.
- Не смей на учителей клеветать! – грозно вскричал Парасин. – У тебя « неудовлетворительно» по двум предметам, да еще по двум «посредственно с минусом» – что ж, так уж все к тебе напрасно придираются?
Саша шмыгнула носом и ничего не отвечала.
- А про кондуите* что в рапортичке сказано? А?
*Conduite – поведение (франц.); произносится «кондюит».
(Князь едва не прыснул смехом, услышав это «кондуите», да и Аннет усмехнулась беззвучно).
- Так, папенька, - залепетала Саша, - ну как же я виновата, когда эта фон Дервиц первая меня толкнула. Я только что ответила ей, и всё.
- Ответила! – возмущенно передразнил Сашу отец. – В рапортичке написано, что ты ей пелерину порвала и щеку до крови расцарапала! А она барона дочка, не тебе чета! Какова, а?! – вскричал он, обращаясь уже к князю.
Князь сочувственно покачал головой. Для него, прямого рюриковича и гедеминовича, лифляндский барон был немногим выше этого безродного Парасина, но сама идея уважения родовитости разделялась им безоговорочно.
– Ведь поверите ли, Ваше высокопревосходительство, - продолжал между тем разгневанный отец, - воспитываю ее, не покладая, так сказать, рук-с, секу едва ли не каждую субботу - как рапортичку приносит, так и берусь за розгу, потому как нельзя спускать дитяти такое безобразие. Ведь вот и в Священном писании сказано, что родитель не должен жалеть розги своей*, так я и поступаю согласно с Божественным установлением. А толку всё нет-с.
*Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына своего; а кто любит, тот с детства наказывает его. Притч 13:24.
Пожалуй, какой-нибудь сторонник прогрессистских взглядов на воспитание сказал бы Парасину, что в этом случае ввиду явного отсутствия толку от сечения надобно отказаться от розги и испробовать другие методы, но князь, как мы уже знаем, не разделял таких взглядов. Он полагал, что неуспешному воспитателю надобно либо лучше розги подбирать, либо применять их с бóльшим умением.
Между тем исчерпавший свой обличительный запал Парасин перешел к практическим действиям. Он прошел в узкий проход между стеной и железной кроватью, что стояла против дивана, и обратился к дочери:
- Ну, что стоишь-то, голубушка? Чай, знаешь, зачем я тебя позвал.
Сказав это, он нагнулся и достал откуда-то из-за кровати пучок прутьев, по виду березовых, сложенных вместе толстыми концами и обмотанных в этом месте лыком. Розга мокро блестела – должно быть, перед тем она вымачивалась в воде, а может быть, и в рассоле, как это часто делается в соображении как гигиены, так и большей садкости сечения.
Взглянув на розгу в руке отца, Сашенька зябко передернулась, а на глаза ее навернулись слезы.
- Ну! – прикрикнул на нее Парасин. – Забыла, как под розгу ложиться?
- Но папенька, - умоляющим голосом сказала девочка, едва сдерживая плач, - как же я при них?..
- Ничего, ничего, – злорадно ответил суровый папаша, - пусть их высокопревосходительство видят, что я своим родительским долгом не пренебрегаю. Ложись, негодница!
Бедная Саша покорилась судьбе. Красная от стыда, она проделала всю процедуру приготовления к порке, как видно давно уж ею усвоенную до автоматичности. Заведя руки под подол платьица, она распустила шнуровку панталон, а затем, придерживая их рукой, улеглась на кровать лицом вниз. Потом она задрала на спину себе платье и, чуть помедлив, сдернула свои панталончики к коленкам, обнажив задик и бедра, после чего вытянулась на своем эшафоте и замерла. Лишь ее трогательно беззащитные ягодицы жалобно подрагивали в ожидании жестоких поцелуев розги. Внимательно наблюдавший весь этот процесс Толстощекин не без удивления отметил про себя, что обнажившиеся части тела девочки выглядят, несмотря на детскую узость бедер, довольно женственно и приятно для глаз: ягодички и ляжки ее были округлы и четко оформлены. У князя в мозгу мелькнуло даже слово «аппетитно», хотя сознательно он бы не позволил себе сказать так о ребенке.
Парасин, захватив левой рукой запястья девочки, придавил ее к кровати, а правую, вооруженную розгой, руку высоко взметнул и, чуть помедлив (в этот момент обреченный на страдания задик испуганно сжался), резко кинул вниз. Коротко свистнув, розга с характерным чмокающим звуком впилась в обнаженную плоть. Сашенька жалобно вскрикнула и дернулась всем телом…
Было видно, что Парасин сечет дочь с привычной умелостью, размеренно и расчетливо: серьезных ранений не допускает, но причиняет девочке мучительную садкую боль. Сашенькины ягодицы быстро краснели, а на общем красном фоне явственно выделялись рубцы от каждого прута, которые постепенно вспухали и багровели. Хотя сила ударов оставалась постоянной, с каждым ударом девочка вскрикивала все громче и дергалась все сильнее, потому что ощущение ожога от очередного удара накладывалось на еще не сошедшее ощущение от предыдущих.
Толстощекин с большим интересом наблюдал за сечением Сашеньки. Невольно вспоминались ему грешки бурной молодости, когда в компании таких же великосветских приятелей любил он между другими развлечениями постегать молоденьких крепостных девок по оголенным округлостям прутом или охотничьим хлыстом*. В последствии женитьба и заботы о карьере лишили его этих простых радостей русского барина…
* Подобные «развлечения» русских помещиков, притом весьма знатных, описаны в ряде документов, публиковавшихся в свое время в журналах «Русская старина» и «Русский архив».
Князь, однако, напомнил себе, что пришел сюда не развлекаться. Он скосил глаза на дочь и увидел, что она, вместо того, чтобы внимательно наблюдать порку своей ровесницы, стыдливо уставилась взором в пол. Такое поведение Ани лишало происходящее педагогической назидательности, поэтому Платон Аполинариевич счел необходимым поправить ситуацию.
- Regardez donc, mademoiselle (Смотрите же, мадмуазель)! – сердито сказал он дочери (по-французски он всегда говорил дочери «вы», а по-русски «ты» - в соответствии с традициями аристократий этих двух наций). - Je veux que vous sachiez comment on punit des mauvaises petites filles (Я хочу, чтобы вы знали, как наказывают скверных маленьких девочек).
С этими словами князь встал с дивана и, ухватив Аню за плечо, подошел с ней поближе к эшафоту. Парасин продолжал с усердием нахлестывать свою нерадивую дочь по багровым беспорядочно дергающимся ягодицам. Сашенька кричала всё громче и плакала всё заливистей, но это нимало не смущало ея сурового папеньку.
Аня, некоторое время молча наблюдавшая эту поучительную (как считал князь) сцену, вдруг начала дрожать мелкой неуемной дрожью.
- Papa, papa! Dites lui cesser! (Папа, папа! Велите ему перестать!)– сдавленным голосом пробормотала княжна, безотчетно хватая отца за руку.
- … de cesser - машинально поправил князь, увлеченный пикантным зрелищем обнаженного девичьего задика, мучительно дрожащего и дергающегося под немилосердно жалящей розгой.
Парасин, между тем, что называется вошел в раж и пару раз хлестнул так сильно, что Сашенька буквально зашлась в крике, беспорядочно суча ножками по смятому покрывалу.
- Qu’il cesse… qu’il cesse tout de suite! (Пусть перестанет… пусть перестанет тотчас же!) – вдруг вскричала Аня так громко, что перекрыла вопли несчастной Сашеньки. Тогда только Платон Аполинариевич обратил взор на дочь свою, и, увидев ее стиснутые руки, пылающие щеки и полные слез глаза, понял, что девочка буквально choquée грубостью и жестокостью развернувшейся перед нею сцены. Не без сожаления обратился он к Парасину, продолжавшему хлёстко сечь свою непутевую дочь:
- Mais vraiment, c’est assez… - тут он сообразил, что Парасин не знает по-французски, и повторил по-русски:
- Ну будет уж, в самом деле. Оставь ее…
Парасин послушно опустил розгу и освободил руки дочери. Высеченная Сашенька захлебывалась плачем, прижимая ладошки к своим пунцовым ягодицам, покрытым многочисленными рдеющими рубцами.
Возникла неловкая пауза. Его сиятельство терпеть не мог пребывать в неловком положении, а потому нашел выход не совсем вежливый, но зато быстрый. Он просто двинулся к двери в прихожую, на ходу коротко бросив дочери:
- Alons y! (Пошли!)
Аня, потупившись, засеменила вслед за отцом. Парасин суетливо забежал вперед и услужливо распахнул дверь. Сашенька плакала навзрыд, как всегда плачут дети, претерпевшие жестокую порку.
Поспешно одевшись с помощью хозяина, Платон Аполинариевич подтолкнул дочь, не успевшую еще завязать ленты шляпки, к выходной двери и сам вышел следом. Вышедший последним Парасин затворил дверь, и рыданья бедной Сашеньки стали наконец неслышны.
Парасин плелся сзади своих высокородных гостей, озабоченно размышляя, как бы напомнить его высокопревосходительству об обещанном вознаграждении. Князь, однако, и сам прекрасно о нем помнил, но его несколько смущало расплачиваться в присутствии дочери. Всё, слава Богу, разрешилось само собой. Едва они спустились на второй этаж, как Аннет вдруг воскликнула:
- Ah, papa, attendez s’il vous plait! J'ai oublié mon ridicule! (Ой, папа, подождите, пожалуйста! Я забыла свой ридикюль!)
Сказав это, девочка стремглав побежала по лестнице назад. Не понявший ни слова Парасин недоуменно посмотрел на князя, и тот снизошел пояснить:
- Ридикюль свой забыла.
Уход Ани пришелся как нельзя более кстати. Платон Аполинариевич достал бумажник и потянул было из него оговоренную с секретарем трехрублевую кредитку. Однако тут он подумал, что визит его к этому Парасину был очень удовлетворителен: не только дочь его была как нельзя более убедительно предупреждена о возможных неприятных последствиях дурного поведения, но и сам он получил неожиданное удовольствие от увиденного. Размышляя об этом, князь запихнул трешку обратно и решительно вытащил «синенькую»*, каковую и протянул Парасину, говоря:
* Синенькая – распространенное название пятирублевого кредитного билета (банкноты).
- Вот тебе, братец, за хлопоты. Я доволен, вполне доволен.
Получивший более ожидаемого Парасин рассыпался в многословных благодарностях.
Между тем Аннет, вбежав в прихожую парасинского жилища, схватила свой якобы случайно забытый ридикюль, но не побежала назад к отцу, а решительно отворила дверь в комнату.
Она увидела странную сцену. Все еще всхлипывающая Сашенька стояла перед столиком с трюмо, собрав на талии задранный подол платья; ее панталончики по-прежнему были спущены до колен, так что девочка была в том же полуобнаженном виде, как и во время только что производившейся над ней экзекуции. Немыслимо изогнувшись и закрутившись, Сашенька старалась разглядеть в зеркале свой бедный задик, немилосердно иссеченный отцовской розгой.
При появлении княжны не ожидавшая вторжения Сашенька испуганно вскрикнула и поспешно опустила платье, оставив панталоны в их спущенном состоянии.
Смущенная увиденным, Аннет, однако, не отступилась от своего замысла. Достав из ридикюля новенький сверкающий полуимпериал*, она протянула его Саше (к своим 12 годам юная княжна уже успела проникнуться аристократическим убеждением, что страдающего простолюдина всегда можно утешить денежной подачкой).
* Полуимпериал – золотая монета номиналом 5 рублей; содержала 87.12 доли (3.87 г) чистого золота.
- Tenez, c’est pour vous (вот, это вам)… - сказала она на привычном ей языке, держа монету в вытянутой руке.
Сашенька потянулась было взять неожиданный подарок, но потом отдернула руку.
- Ah non, c’est un cadeau trop cher (ах нет, это слишком дорогой подарок), - молвила она, выказывая изрядное знание французского, хоть и с не совсем хорошим произношением; впрочем, она тотчас засмущалась и перешла на русский: - Этого нельзя, Вам попадет…
- Mais non, non (Да нет, нет)! – воскликнула княжна, в спешке мешая русские и французские слова. - Это моё, крестная me l'a donné (мне это подарила). Никто не посмеет me faire des reproches (делать мне упреки).
Аня была уверена в том, что говорила: ее крестной была великая княгиня, сестра государя-императора. Она быстро положила монету на столик и со словами «Pardon, меня папá ждёт» побежала вон. Но когда она уж была в дверях, ее вдруг ужаснула мысль, что злой и гадкий отец этой девочки может отнять у нее подарок. Оборотившись к Сашеньке, княжна крикнула:
- Вы спрячьте, спрячьте!
Сказав это, Аннет выскочила в коридор и побежала к отцу, опасаясь реприманда за задержку.
Покуда Аня бежит, скажу два слова о некоторых странностях ее характера. Платон Аполинариевич ошибался, думая, что дочь его вовсе не знакома с процедурой телесного наказания. Она очень даже была с ней знакома! Ане было года четыре, когда она, ненадолго оставленная по какой-то причине нянькой, бесцельно забрела в людскую как раз в тот момент, когда там секли за какую-то провинность одну из малолетних девчонок, исполнявших на кухне разные неответственные обязанности. Для крепостной прислуги это было событие столь обыденное, что никто не почел нужным выпроводить маленькую княжну.
Увиденная сцена произвела на Аннет потрясающее впечатление и пробудила в ней неугасающий интерес к телесным наказаниям, а именно – к сечению розгами по обнаженным ягодицам. С того дня она постоянно искала случай подсмотреть еще раз подобную процедуру, и это ей не раз удавалось: дворовые секли детей часто и с большой охотой. Каждый раз это зрелище вызывало у Ани целую бурю переживаний и ощущений, которые по-ученому именуются физиологическими. Ей, конечно, не была понятна природа этих ощущений, но они ей были приятны, несмотря на свою странность и необычность. Более того, Аня научилась вызывать у себя такие ощущения, просто представляя себе сцены сечения детей, причем иногда в этих мечтах она собственноручно секла кого-то, а иногда – что совсем уж странно – с таким же сладким замиранием сердца представляла себе, что секут ее саму.
Несмотря на всё сказанное, сегодняшняя порка Сашеньки произвела на княжну скорее угнетающее, чем возбуждающее действие. То ли виной тому было присутствие папá, то ли слишком подробное наблюдение (раньше ей не доводилось видеть экзекуцию со столь близкого расстояния), то ли жестокость увиденной порки – трудно сказать. Во всяком случае, Аня почувствовала неловкость и захотела как-то компенсировать высеченной ей в назидание Саше перенесенные страдания.
Поклонившись в последний раз вслед отъехавшей карете с лакеем на запятках, Парасин в преотличнейшем расположении духа направился к себе. Пятирублевая бумажка, лежащая в заднем кармане его видавших виды панталон, порождала в голове Парасина разнообразные радужные мысли, среди которых образ полуштофа* казенной занимал не последнее место. Увы, мечты эти грели душу отставного письмоводителя лишь столько времени, сколько ему понадобилось, чтобы подняться на второй этаж. Ибо на площадке второго этажа его поджидала могучая, аки тевтонский рыцарь в боевых латах, Амалия Теодоровна Кляйнмихель - домовладелица, имевшая удивительную способность чуять, что у ее постояльца завелись деньжата. Парасин, стараясь протиснуться бочком мимо объемистой дамы, проблеял сладким голосом «Гутен таг, Амалия Теодоровна», но успеха это ему не принесло.
* Полуштоф – бутылка объемом 0,615 л; в описываемое время полуштоф водки стоил приблизительно 15 копеек.
- И фам гутен таг, косподин Парасин, - отвечала домовладелица голосом отставного капрала. – Абер потоштать айн минут битте, -добавила она, как бы ненароком прижимая Парасина к стенке мощным бедром. - Фы сатолшать са кфартиир са прошлый месяц. Пошалуйте саплатить шетыре рупля, битте!
- Да я теперь не при деньгах, Амалия Теодоровна. Право слово, не при деньгах, - тоскливо отнекивался Парасин, наперед зная, что отвертеться не удастся.
- Опманыфать есть крех, косподин Парасин. Я феть снаю, што фы сейчас иметь теньки. Пошалуйте саплатить.
- Да у меня, Амалия Теодоровна, пятерка целиковая. Я сей же час пойду разменяю, и после вам занесу. Благоволите только подождать не более как полчаса.
- Нет, сачем ше фам так утруштать сепья. Я фам там рупль стача, и тело с концом.
Всё было безнадежно. Невидимый оркестр неслышно играл похоронный марш. Хрустящая пятирублевая кредитка перекочевала в карман фартука фрау Кляйнмихель, а худосочная рублевка - в карман парасинских панталон. Образ полуштофа потускнел, скукожился до косушки* и, кажется, угрожал вовсе превратиться в нищенскую чарку**.
* Косушка – бутылка объемом в 1/4 штофа (0.375л).
** Чарка – мера объема, равная 1/12 штофа (0.123 л), а также сосуд такого объема.
Обобранный Парасин потащился восвояси, ощущая себя несправедливо побитой собачонкой.
Зайдя в комнату, он увидел, что Сашенька лежит на своей кровати, и поспешно подошел к ней.
- Сашенька, душа моя, ну что, как ты? Очень ты настрадалась?
-Да уж, вы нынче расстарались, папенька, - отвечала Саша недовольным голосом. – Могли бы, кажется, полегче.
- Ах, прости меня, доченька, прости! – воскликнул Парасин, опускаясь подле кровати на колени и беря руку девочки в свои. – Да видишь ты, он так близко подошел, что никак нельзя было притвориться. Ведь ты сама велишь, чтобы всё было как взаправду…
- Да так-то оно так, - грустно молвила девочка, - только очень уж больно.
- Прости, милая, прости! – повторял Парасин, покрывая руку дочери многочисленными поцелуями.
- Ну, да что уж там, - сказала Сашенька, бочком, чтобы не потревожить пострадавшие части тела, слезая с кровати. – Скажите-ка лучше, заплатил ли этот князь, как было оговорено?
- Ах, Сашенька, - сокрушенно отвечал Парасин, - он-то заплатил, даже и с избытком – целую пятерку дал. Да только, шед обратно, повстречал я чертову Амалию, будь она неладна. И она стребовала с меня долг за прошлый месяц, вот ведь какая незадача. Так что остался у меня, Сашенька, всего рубль. Уж прости ты старого дурака.
- Жалко, - сказала Саша. – Ну да не расстраивайтесь, папенька. За квартиру-то все равно пришлось бы платить – не сегодня, так через неделю. А вот поглядите-ка, как меня княжна одарила!
Саша достала из потайного ящика буфета деревянную шкатулку, в которой хранилась вся наличность этого бедного семейства, а также несколько небогатых украшений, оставшихся от покойной госпожи Парасиной. Ключ от этой шкатулки Саша всегда носила на шее вместе с нательным крестиком и никогда никому не давала в руки. Открыв шкатулку, девочка достала из нее сверкающую золотую монету и с гордостью показала отцу. Тот, однако, не столько обрадовался, сколько испугался:
- Ах, душенька, надо ли было брать-то? Ведь княжна еще дитя неразумное. А папаша ее как узнает, так и скажет, что мы у ней денежку хитростью выманили или силой отняли.
- Да я, папенька, и не хотела сперва брать. Только она так настойчиво сказала, что это, мол, ее собственная, подарок крестной, и никто ей не указ, как им распорядиться. А после бросила эту монету на столик да и убежала.
Парасин на это ничего не сказал, лишь покачал головой в большом сомнении. Он лучше дочери знал коварные повадки сильных мира сего…
- Так вы давайте рубль-то, папенька, - сказала Саша строгим голосом, и Парасин, подавив печальный вздох, покорно отдал ей свой жалкий трофей. Саша аккуратно уложила рублевку, заперла шкатулку и убрала ее назад в буфет.
- А что, папенька, - вновь повернулась к отцу Саша, - вы как будто сказывали, что маиор Петухов желал в следующую субботу опять к нам наведаться?
- Да он точно желал, Сашенька. Только я чай, придется ему отказать.
- Отчего же?
- Да как же тебе, душенька, после сегодняшнего опять страдать всего через неделю? Да и следы за неделю не сойдут, пожалуй.
- Э, не беда, папенька, пострадаю немножко. Только вы уж не так старайтесь, как нынче. А следы – что ж? Таким, как маиор Петухов, обыкновенно даже нравится, когда следы. А вы ему как раз и намекните, что, мол, только ради него решаетесь дочь другую субботу подряд сечь – пусть-ка он лишний рублик заплатит.
- Коли прикажешь, Сашенька, я так и сделаю. Только ты еще подумай, дитя мое.
- Тут и думать нечего, папенька. Коли Петухов четыре рубля даст, то будет у нас ровно 50 рублей – именно сколько надо, чтобы Коленьку в Таганрог к тетке Анфисе отправить. А в Таганроге уж он мигом поправится. Помните, что доктор про тамошний климат говорил?
Размечтавшись о том, как будет славно, когда братец вернется домой совсем выздоровевший, Сашенька присела было на стул, но тотчас со стоном вскочила, скривившись от боли. Видя ее страдания, Парасин и сам скривился, точно ему передалась боль бедной девочки. Он порывисто оборотился к висящим в углу образам и со слезами на глазах воскликнул:
- Господи, святый Боже! Да за что же мне такая горькая судьбина, что я ради спасения одного дитяти должен другое дитя своими руками истязать?! Смилуйся, Господи! Не о себе прошу, о детях безвинно страдающих!
Он бы, пожалуй, долго еще жаловался Всевышнему, упрекал Его в жестокости и просил о снисхождении, но Саша, наперед знавшая, к чему приведет религиозный порыв отца, ускорила ход событий.
- Ах, да будет вам, папенька! Вот, возьмите уж, купите себе косушку. Да заодно масла льняного или подсолнечного возьмите, кончилось у меня.
Говоря это, Саша вновь достала заветную шкатулку и, выудив из нее двугривенный, подала отцу. Преисполнившись благодарности, Парасин сызнова кинулся целовать дочери руки.
- Ступайте, ступайте, - с усталым вздохом молвила Саша, которой пора было приниматься за приготовление обеда. Перенесенные страдания не могли ее избавить от необходимости исполнять обычную домашнюю работу.
Она сама придумала этот необычный способ зарабатывания денег, или, как говорят наши англоманы, этот бизнес. Придумала, когда обнаружилось, что нежно любимый ею брат Коля, годом старше ее, болен чахоткой и единственное спасение его – в перемене климата, на что надобна изрядная сумма денег.
Мысль ей подала бывшая соседка Настя, которая уж другой год работала в публичном доме мадам Сухотиной на том берегу Лиговского канала. Настя была старше Сашеньки, но в детстве они очень дружили, и теперь еще охотно общались в те редкие дни, когда Настя навещала стариков родителей, изумляя роскошью своих туалетов и бесшабашностью своих манер всё окрестное население.
Эта-то Настя и рассказала Сашеньке о странных господах, которые нанимают девушек не для обычных утех, а для того, чтобы посечь их розгой или же посмотреть, как их секут другие, и платят за это немалые деньги. Особенно вдохновило Сашеньку то, что, по словам Насти, эти господа непременно хотят, чтобы нанятые для сечения девушки были одеты в детские платьица и вели бы себя, как маленькие девочки. В голове ее сразу же зародился план, который она после детально обдумала и с усердием принялась воплощать.
Сашеньке шел уж пятнадцатый год, но некоторая, как выражаются эскулапы, инфантильность габитуса позволяла ей представляться девочкой лет двенадцати, что очень способствовало успеху задуманного предприятия. Этому успеху содействовали и недюжинные актерские способности Парасина, ранее приносившие ему одни неприятности. Между прочим, он и от службы в министерстве был отставлен не столько за пьянство (порок, на Руси обыкновенно легко прощаемый), сколько за возмутительное передразнивание сослуживцев и начальников, представавших в его изображении в самом комическом и непристойном виде.
Впрочем, Сашенькин план не требовал больших актерских талантов. Они с отцом всегда разыгрывали одни и те же роли: она – роль девочки, виноватой в дурном поведении и прилежании, он – роль сурового отца, воспитующего свое нерадивое чадо розгой. Роль такого папаши была Парасину отвратительна, ибо был он человеком добрейшим, и причинить ребенку страдания было для него делом немыслимым. Но он поддался на уговоры дочери, поскольку сам не умел заработать нужных денег. Саша же оказалась права: придуманный ею незамысловатый спектакль имел непреходящий успех у публики определенного сорта и приносил-таки желанный доход.
На самом деле Саша была образцовой ученицей в своей школе. В свое время г-жа Мильвицкая точно приняла ее из милости, уступив просьбам Сашиной матушки, которая до того много лет обстирывала всё семейство Мильвицких. Учредительнице и директриссе школы не пришлось раскаиваться в оказанном благодеянии: Саша Парасина не только служила примером для других учениц, в большинстве пустых, ленивых и распущенных, но еще и прекрасно справлялась с обязанностями репетитора, подтягивая младших девочек по разным учебным предметам.
Нечего и говорить, что никаких рапортичек для Сашиного отца г-жа Мильвицкая никогда не писала, тем более, что она вообще очень редко обращалась за содействием к родителям своих учениц, поскольку придерживалась того убеждения, что исправление прегрешений паствы – прямая обязанность пастыря. Но упоминание рапортички очень содействовало убедительности всей сцены, которую разыгрывали Саша и ее отец. Иногда Парасин даже показывал зрителям листок бумаги, на котором сам написал своим каллиграфическим почерком дурной отзыв о дочери, сделанный якобы г-жой Мильвицкой.
Стоило Саше распустить по округе слух о том, что по субботам отец то и дело сечет ее розгой, и притом за известную мзду позволяет желающим наблюдать это воспитательное действо, как желающих нашлось предостаточно, так что всего за полгода нужная для отправки Коли сумма была почти что собрана.
Я нимало не сомневаюсь, что моих читателей, а в особенности читательниц, восхищает героическая, поистине христианская жертвенность Сашеньки, решившейся терпеть страдания и унижения ради своего больного брата. Вполне разделяя это восхищение, я, однако, не хочу скрывать от читателей один удивительный факт. Факт этот состоит в том, что жестокие порки, которые она терпела едва ли не каждую субботу, доставляли ей какое-то необъяснимое мучительно-сладкое наслаждение. Более того, в своих мечтах она часто повторяла эти сцены еще и еще раз, с той, правда, разницей, что в этих мечтах сек ее не добрый, но безвольный и жалкий папенька, а какой-нибудь бравый мужчина. Иногда этим мужчиной был инспектор учебных заведений граф Шпее, который время от времени наведывался в школу г-жи Мильвицкой, иногда – корнет Веньяминов, проживавший здесь же в кляйнмихельских меблирашках на втором этаже, а порой кто-то вовсе ей неизвестный, но непременно высокий, поджарый, чернобровый и черноусый…
Послесловие
Идею этого рассказа мне когда-то изложила Вера. Точнее говоря, ее идея была более обширна: события, описанные выше, были лишь первым эпизодом довольно большого рассказа или даже повести, в которой отношения между главными персонажами получали сложное дальнейшее развитие. Я ввел в повествование кое-какие крючки и зацепки для такого продолжения, но едва ли когда-нибудь буду его писать. Сама Вера, по-видимому, не успела даже начать разработку этого сюжета. Во всяком случае, насколько мне известно, ничего похожего в оставшихся на ее компьютере материалах не было обнаружено.
Мне запомнилось, что Вера почему-то намеревалась писать эту повесть в стиле Шеллера-Михайлова. Я этого писателя почти не знаю и не пытался воспроизвести его манеру, а лишь постарался в меру своего разумения стилизовать рассказ под 1-ую половину 19-го века.
Я долго собирался, но всё никак не мог взяться за этот рассказ. Наконец в 2011 году я за него взялся, потому что хотел опубликовать его к 10-летию со дня смерти Веры (точную дату не помню, но она умерла в самом конце февраля или в самом начале марта 2002). Однако тогда у меня не получилось, и я забросил эту работу, но недавно опять к ней вернулся, причем подтолкнул меня рассказ Qwasar’а «Голуби», за что ему отдельное спасибо.
Детская тема мне в общем-то чужда, и как я с ней справился – судить читателю. Для Веры же эта тема была основной, поэтому я посчитал, что вспомнить ее таким образом будет правильно.