Lyca
Здравствуй… Новый год
Сегодня я проснулась в ожидании чуда. Не хотелось подниматься с кровати, вылезать из теплой и такой уютной фланелевой пижамы – да, в цветочек, и с пчелкой на самом интересном месте – а вам какое дело? Удивительно, но хорошее настроение меня не покинуло и когда я носилась из спальни на кухню, а оттуда – в ванную (не надо было все-таки так долго валяться в постели!), и когда отогревалась под душем – не забыть нанести смягчающий кожу лосьон, зима все-таки, летний загар сошел, но на то и солярий, надо следить за собой, и на чудеса не просто надеяться, а всегда быть к ним готовой – вот как я сейчас, и завтра, и, если понадобится ждать дольше, то и дольше, но не даром мурашки так и бегают – долго ждать не придется! Неужели эта проклятущая юбка стала мне узка – уфф, влезла, так даже лучше, сегодня я буду притягивать взгляды с веским на то основанием. Автобус… врешь, не уйдешь, сейчас жирок-то порастрясем малость… Радостно плюхаюсь на сидение и задумываюсь о причинах своего хорошего настроения. На работе как всегда перед праздниками аврал, но я ничуть не жалею, что за весь день едва успею присесть. Мне нравится предновогодняя суматоха и беготня, нравится, что обо мне все чаще вспоминают. В коридорах только и слышится обращенное ко мне «Здравствуй!» и поздравления, даром, что до самого праздника еще остается несколько дней. Я, конечно, понимаю слова о том, что все здесь делается через меня, при моем посредстве и участии, вполне метафорически… но приятно, и все тут! Нет, дело, пожалуй, в самой атмосфере праздника, моего любимого, и по не совсем обычной причине… Размышляя об этом, я наиболее остро ощущая свою непохожесть на остальных, сидящих и стоящих, протискивающихся в двери маршрутки, толпящихся в вестибюле, спешащих по коридорам, в джинсах, юбках и деловых костюмах… Они тоже ждут Нового года, но у них давно уже ничего не замирает внутри при виде качающихся еловых лап, или когда упоминается самая суть, средоточие праздника: двенадцать ударов часов – вы только вслушайтесь, двенадцать ударов… Все-таки, я ненормальная! Ненормальная и очень счастливая, хотя еще не понятно, почему. Нет, уже понятно: он (Он!) ждет меня у дверей, и в лифт мы заходим вместе. Он откровенно любуется мной, и его приветствие многие сочли бы излишне вольным, но только не я. Я вся подаюсь к нему навстречу, и слышу, замирая: «Давай сегодня удерем пораньше!» Ну вот и дождалась…
Тут же на меня наваливается страх, а точнее трепет, в равных долях состоящий из боязни и предвкушения. В этот момент мне совсем не важно, что у него есть семья, что его губы так легко касаются чужих ручек и щечек в ничего не значащем приветствии. На самом-то деле он как и я ждет, когда же мы наконец останемся одни, там, где нас никто не потревожит… На самом деле ему нужна я одна – не губки-глазки-кудряшки, и, окидывая взглядом поднимающуюся вместе с ним в офис коллегу, он видит меня истинную, нужную ему лишь ради меня самой… и, разумеется, самую красивую – даже то, что мне в дурном настроении кажется намечающейся полнотой, для него – одно сплошное и неоспоримое достоинство. Эти мысли поддерживают меня в течение всего рабочего дня, признаться по совести – укороченного словно мини-юбка – до пределов всякого стыда. А если что – он меня прикроет, так мне было сказано с заговорщическим смешком. И вот…
…В крошечной однокомнатной съемной квартирке торопливой рукой создано несколько поверхностных примет предстоящего праздника. Вместо разукрашенной елки - несколько хвойных лап в не слишком подходящей, местами запыленной, небрежно протертой вазе. На покрытый клеенкой, призванной изображать кружевную скатерть, стол выгружается дежурная снедь; шампанское отправляется пока в холодильник – до него черед дойдет позже, много позже – через целую вечность. Под сложенным покрывалом на широкой – шириной своей уводящей мысли не в то русло – кровати определенно просматривается куча всякого добра, так и ожидающая, что покрывало снимут нарочито медленно, открывая… потом, все потом! Высокой горкой сложены подушки – потом, сказано же! Только отметить роскошный восточный узор наволочек и простыни, на которой, в случае чего, легко потеряются капельки крови… которую, впрочем, он не слишком любит. Да если бы и любил! Реальность концентрируется двумя узкими полосами – на подушках и продолжающем линию покрывале – и на обманчивом спокойствии сложенных рук. Руки не торопятся, а голос, к этой яркой реальности уже не относящийся, предлагает посидеть немного за столом – «пока можешь». В голосе звучит нотка фальши – ему слишком хорошо известно, что сидеть я смогу и потом – а если будет слишком жестко на стуле, так и у него на коленях.
Зато сейчас мне не сидится на месте. Срываюсь примерить его подарок – черное кружевное белье (он обещал, что вторая часть подарка будет сюрпризом!) Провокационно кручусь перед самым его носом - и быстро, в этот момент мне вдруг кажется, что чересчур быстро оказываюсь на возвышении из восточного вида подушек. Мамочки, как высоко! Я опасно качаюсь где-то в поднебесье, рискуя свалиться от первого же несильного шлепка. Нет, не свалилась! И опять не свалилась, и опять… а вздрагиваю я лишь от непрочности своего положения, а покрывающие мою кожу мурашки – я же просто замерзла, лишившись еле прикрывавшей меня кружевной тряпочки! – уже уступают место жаркому румянцу… и уж вовсе не имеет ко мне отношения доносящееся временами откуда-то издалека повизгивание: «Ай, не надо, не надо, не надо!» То есть, как это не надо? Я опровергаю эту вопиющую безответственность, подаваясь навстречу неутомимой руке, и безответственность, устав вопиять без толку, затихает. Самое время откинуть покрывало.
О том, что оно скрывало, мне сообщает не зрение, не слух – это даже осязанием можно назвать лишь с большой натяжкой. Я словно превращаюсь в море, чью поверхность то и дело взбаламучивают мерно падающие с высоты предметы. Одни лишь звонко ударяются о мою гладь, другие поднимают волну, против всякого разумения идущую не в стороны, а вглубь, и я могла бы с точностью до миллиметра сказать, на какой глубине вспышка боли перерождается во что-то иное, и в обратный путь отправляется уже отраженная волна жара и желания – желания новой волны, новой вспышки, нового медленно откатывающегося вала… Я вовлечена в сложный танец движений навстречу, движений прочь, одновременно постыдных и завлекающих виляний из стороны в сторону, я чувствую, что мне умело подыгрывают, меняя ритм и силу ударов, заставляя обиженно вскинуться в ответ на минующий меня холостой просвист по воздуху – жадным: «Мне! Мне!» Я не потерплю конкурентов – взбрыкивающих пяток, выгибающейся спины: «Мне! Только мне!»
На пол-взмаха раньше меня он чувствует, что мне необходима передышка, а я своим знаменитым чутьем угадываю, что пришло время для второго подарка. Оно же заставляет меня сжаться от предчувствия первого из двенадцати «новогодних» ударов – и не зря: только успев взгромоздиться на свой пьедестал, я падаю-таки с него как подстреленная – укрываясь при этом за превращенной в баррикаду пирамидой из подушек. Робко выползти из-за нее меня побуждает не окрик, но толчок собственного любопытства: «Что же это было?» По ощущениям это одновременно похоже на жесткую однохвостую плеть и… на толстую веревку, при том, что материал загадочного «подарка» - однозначно кожа. Второй и третий удары помогает вытерпеть любопытство и желание распробовать, последующие же три – опустившаяся на поясницу нога в носке, чья мягкая, но властная тяжесть не оставляет мне свободы для маневра. Но неустойчивая позиция – теперь уже его – мешает нормально замахнуться, и, продвигаясь к концу десятка, мы шаг за шагом, удар за ударом приходим к почти молчаливому соглашению: мне дозволяется переждать с полминуты, откатившись на самый край ложа, уже не кажущегося таким широким, с тем, чтобы по окончании перерыва добровольно занять положенное место. И когда мне уже начинает казаться, что я притерпелась, и, вслед за сократившейся до минимума передышкой, удается удержаться на месте после десятого удара, последние два почти без интервала вначале вбивают меня в матрас, а затем я пушинкой слетаю уже на ковер. Где-то к середине прыжка меня настигает радостное осознание: «Все!», и я приплясываю и кружусь на месте, празднуя это «все»… Тут до меня доходит, что эрзац-елка в вазе станет подобна все три акта провисевшему на стене, но так и не выстрелившему ружью, если мы оставим ее частью новогоднего антуража уныло источать запах полуувядшей хвои. Ее прикосновения похожи на бодрящий массаж, он (Он!) не хочет покрывать постель разлетающимися по сторонам иголками и брызгами крови – но и мне сейчас нужен скорее символ, подтверждающий, что в нашей новой реальности, охватившей уже всю комнату, Новый год наступил, что бы там ни врали календари.
И вот оно, подтверждение, которому невозможно не поверить: с шипением льется в бокал шампанское, но потянувшаяся было к нему рука награждается несильным шлепком: «Подожди, это не тебе. Это – нашей бедной попочке». И не хуже шипучих пузырьков меня щекочет сладкое чувство, чей букет так же сложен, как вкус игристого напитка: к чисто физическим ощущениям прибавляется эйфория от того, что в кои-то веки можно быть не терпеливо-усидчивой задницей и не всеобъемлющей жопой, всячески к месту и не к месту поминаемой и склоняемой в преддверии конца года, а бедной попочкой, которая столько вынесла, и которую теперь можно побаловать, любимой попочкой, кроме которой ему сейчас никто не нужен. «И на елку влезть, и штаны не порвать» - не ко времени вспоминается поговорка, а шампанское словно пробралось мне под кожу, и опьянило: Мне! Это все мне – подарки, елка, шампанское, бой курантов – ага, хороши были «куранты»! И легкое прикосновение его губ – тоже мне – да, он впервые поцеловал меня!
- Здравствуй, жопа, Новый год! – орет за окном хриплый голос. Нет, все же неблагоразумно было бы высунуться в окно, чтобы поприветствовать пьяного собрата по празднику, но я ничего не могу поделать с той радостью, что роднит нас в этот момент: для нас Новый год уже наступил.