Viola
Тринадцатая ночь
Мне душно в толпе. Она давит. Даже если я вне ее, на маленьком - иногда мощеном, иногда пыльном или покрытом стоптанной травой - пятачке, где мы разыгрываем свои непритязательные комедии. Лица зрителей сливаются для меня в неразличимые невыразительные пятна, впивающиеся глаза, как нацеленные дула мушкетов; хохочущие рты омерзительны…
Я не прирожденная комедиантка… хотя урожденная: замызганная, скрипящая, грозя развалиться на ухабах, повозка, разрисованная все более линяющими с каждым дождем смеющимися и плачущими масками, кривящимися в невообразимых гримасах, когда осенние ветры остервенело рвут истрепанный полог, - мой дом, первый и единственный.
Примадонной мне не быть. Так и придется играть незначительные рольки пажей, грумов и уличных мальчишек, пока не дорасту до амплуа трагических старух… Если прежде не брошу свою шумную, склочную, вечно бранящуюся и потрясающе сплоченную семью - труппу, в которой и держат меня, верно, лишь в память о заслугах покойной матушки - непревзойденной исполнительницы героинь всех пьес нашего скромного репертуара, в которые лишь ей одной удавалось вдохнуть и жизнь, и страсть...
Никто не сможет ее заменить. Тем более - я, вынужденная подниматься на цыпочки, чтобы перед выходом взглянуть на себя в косо повешенное рядом с заменяющим нам занавес пологом зеркало; способная лишь писклявым голоском выкрикивать свои немногочисленные реплики, выныривая из-под локтя не такого уж и рослого Флоба - нашего скептика-резонера.
За восемнадцать лет скитаний я устала от толпы, назойливого гула рыночных площадей, утомительной разудалости ярмарочных увеселений, к числу которых отношусь - не по призванию, а потому, что так уж сложилось моя жизнь. Еще более я устала от нашей повозки - запахов неизменной вареной фасоли и лошадиного пота, привычных перебранок между актерками и тоскливых вздохов Флоба, подсчитывающего все сокращающуюся с каждым днем выручку…
Чтобы остаться одной, хоть не надолго, хоть иллюзорно, пусть даже в толпе, я, отыграв своего "уличного мальчишку" и не дожидаясь окончания напыщенно-саркастического монолога Флоба, отступаю не за занавес, а чуть в сторону… Пячусь, наталкиваясь на недовольных зрителей, разворачиваюсь, вклиниваясь в их ряды, и пробираюсь, пробираюсь, расталкивая локтями, не обращая внимания на тычки и ругань, протискиваюсь, вкручиваясь ужом, и, вырвавшись на свободное пространство, - бегу… Покуда отчаянное колотье в боку не вынуждает замедлить шаг.
Флоб станет ругаться. Он страшно не любит, когда я вот так исчезаю. Боится, что однажды не вернусь совсем. Когда-нибудь так и случится… но пока я еще не готова жить самостоятельно - я маленькая и слабая пред огромным незнакомым миром. Но мне уже надо дышать… чем-то иным, кроме запаха фасоли и протухшего грима.
Улица переходит в узкий проулок - под ногами слякотное месиво взбитой копытами лошадей и коров грязи, за покосившимся заборчиком пегая собака лениво приподнимает уткнутую в вытянутые лапы морду и вяло тявкает мне вслед. Может быть, за домами окажется поле или река? Или хотя бы небо без края…
Они выдвигаются из сумрака. Неожиданно. Так что я почти налетаю на первого. Остальные четверо окружают плотным кольцом.
- Эй, рыжий! Тут проход платный! Монеты есть?
Лет пятнадцати, наверное. Вида, как говорится, отъявленного. И по-хозяйски уверенного. Самый хлипкий выше меня на голову.
- Че-его? - озираясь непритворно испуганно, тяну тоном наиболее туповатым из имеющихся в репертуаре. - Чего это - платный?
- Деньгу, пацан, гони, - шепчут сзади ласково. - А не то…
Стилет на цепочке под курткой… Но их пятеро! Ах, прав был Флоб, не стоит девушке прогуливаться вечерами в одиночестве… неосмотрительно это!… даже если девушка по виду - пацан.
- А-а-а… деньги… - хлопая глазами, неверной рукой нащупываю карман… выжидая момент, чтобы, пригнувшись, скользнуть под руку того, что преграждает дорогу… и…
Сзади вопли и топот… остервенелый лай… под ногами хлюпает и разъезжается… миг, и я носом в отвратное месиво… и наваливаются, рвут за волосы… и… кто это кричит?… я?!…
Слепну и глохну… словно перед лицом взорвалась петарда… боль вспыхивает с запозданием…
И заполняет все.
Пахнет землей. С трудом перекатываю голову.
Грязь под щекой приятно прохладна…
- Жив?
Меня тянут вверх, но стоять не могу и оседаю, подхваченная чьими-то руками. Чьими?
Моргаю, не в состоянии разлепить склеившиеся веки. Шелковистая ткань осторожно скользит по моему лицу, стирая грязь и слезы, и, наверное, кровь...
Глаза склонившегося надо мной человека ярки, как звезды. Я погружаюсь в них, ни о чем не думая…
- Голова кружится? - голос обволакивает, я плыву и уношусь…
- Да… Нет… Кружится… - шепчу отрешенно, всматриваясь в узкое лицо с чуть сведенными озабоченно темными штрихами бровей, и передергиваюсь, вспомнив происшедшее. - А где… эти?
- Разогнал, - отвечает он коротко. - Мерзавцы - пятеро на одного, - еще раз проводит платком по моей щеке и замечает слегка насмешливо: - Фонарь под твоим глазом греет, но не светит, да?... А жаль… становится темно.
Поспешно хватаюсь за заплывший глаз, постигая, наконец, причину странного искажения зрительного восприятия, и невольно всхлипываю.
- Не хнычь… Ты ж мужчина!
Замираю, ощущая, как неестественно медленно скатывается по распухшей щеке саднящая слезинка. Глаза-звезды лишают возможности соображать.
- Я не…
- Ну, будущий мужчина! Тебе лет двенадцать?
- Мне?… Во… Вообще-то, больше, - уточняю в смятении.
- Тринадцать?
- С половиной… Кажется.
- Где ты живешь?
В повозке… Везде… Нигде…
- Нигде, - бормочу, едва слышно.
- А родители?
- Нет их… Давно.
Да кончатся когда-нибудь эти щиплющие слезы?! Вытираю лицо рукавом, не сообразив, что он тоже весь в грязи…
Рывком поднятая, оказываюсь на ногах.
- Идти можешь?
- Не знаю… - колени дрожат, и нет в окружающем мире ничего устойчивого… кроме этого удивительного лица и поддерживающей мой локоть руки. - Наверно.
- Тогда идем.
Куда? Зачем?
Куда угодно… Ему.
Что со мной?
Мне все равно, и ничто больше не имеет значения, кроме Его слов.
Он идет молча.
Бреду следом. Может полчаса, а может полтора.
Дома давно кончились. Вокруг лес. И Луна повисла на макушках елей, спелая, как дыня… и запах от нее сладковатый, разливается по деревьям, стелется на тропинке…
Высокая стена вырастает прямо из темноты.
- Как тебя зовут? - спрашивает ведущий меня человек, останавливаясь.
- Аль, - отвечаю почему-то шепотом, взглядывая снизу-вверх.
Профиль Его чеканен, как на золотом, что я ношу на цепочке вместе со стилетом.
- А меня Кинф, - он стучит в стену и сообщает в приоткрывшееся окошечко: - Со мной Аль, он переночует у нас.
- Да, брат Кинф, - кланяется, распахнувший ворота человек.
Я столбенею, не в силах сделать ни шага:
- Куда мы пришли?
- В Обитель Знающих, - говорит Кинф спокойно. - Идем же.
И я покорно переступаю порог Обители
Низкий сводчатый потолок. Каменные стены, на которых моя тень мечется жалким кузнечиком, трепеща от колеблющихся язычков свечей… и от моих вздрагиваний, должно быть. Меня бьет озноб. Зубы стучат от нервного напряжения и от ледяной стылости воды в ведре, откуда торопливо плещу на лицо, плечи, руки, мгновенно покрывшиеся гусиной кожей. Вообще-то мне не привыкать, случалось ванны принимать и в речке, и в болоте.
Волосы тяжелы от застывшей в них грязи. В отчаянии и спешке окунаю голову прямо в ведро, оттираю слипшиеся пряди, хорошо хоть недлинные - два месяца назад Флоб обстриг меня очень коротко, убежденный, что безволосой мне легче будет перенести подхваченную тяжелую лихорадку. Флоб… он, наверное, уже сходит с ума… И тут же забываю о старике, поглощенная одной лишь мыслью - успеть вымыться, покуда не вернулся Кинф… Брат Кинф…
Предложенный им взамен моей перемазанной одежды балахон из серой грубой ткани - широченный настолько, что в него свободно можно было бы впихнуть пятерых таких, как я, и удерживающийся только благодаря стягивающей его вокруг шеи завязке; длиннее меня почти на локоть… Как ни подвязывай прилагающейся в качестве пояса веревкой, картина удручающая - я запутаюсь и упаду при первой же попытке сдвинуться с места.
Хватаю стилет и одним махом… одним не получается! В несколько приемов отрезаю по подолу балахона широкую полосу. Теперь можно передвигаться. И осмотреться.
Основное помещение продолговатое, достаточно просторное. Возле высоко расположенного узкого окна стол, заваленный книгами, свитками, исписанными листами. Вдоль одной стены узкое ложе, вдоль другой книжные полки. Священные изображения над кроватью и длинная нить резных шариков - четки над изголовьем. Келья. Я в Обители Знающих. В монастыре. Зачем я здесь?
Тот, кому, надеюсь, это известно, входит, держа в руке тарелку, прикрытую салфеткой. Тарелку он ставит на стол, прямо поверх бумаг. И, подойдя, берет меня за подбородок твердыми прохладными пальцами, поворачивая мое лицо к свету закрепленных над столом свечей.
Опять уношусь в бездонную яркость глаз-звезд… и так можно падать бесконечно…
- Хороша!
Невольно вздрагиваю. Но Он уже у стола, спиной… Поясняет, не оборачиваясь:
- Боевая отметина, говорю, хороша… Льда я не нашел. Приложи хоть мокрый платок. Есть хочешь?
Киваю безмолвно и бездумно.
Под салфеткой на тарелке хлеб и сыр. Жую, не чувствуя вкуса.
Он стаскивает со своего ложа одеяло, кидает на сундук возле двери.
- Переночуешь пока здесь. Устраивайся. А мне надо поработать.
С сундука я вижу Его склоненную над книгой голову и чеканный профиль, когда, перевернув страницу, Он откидывает упавшую на лицо смоляную прядь. Разве могла я представить, что просто смотреть на читающего мужчину - счастье…
Снова и снова вожу суконкой по голенищу. Уже давно сверкающему, как ожерелье из черных агатов - единственное мое украшение, оставшееся в повозке. Но я все полирую и полирую, словно надеюсь разглядеть в становящейся зеркальной поверхности отражение своего подбитого ока. Навожу глянец, заняться мне все равно нечем - келья прибрана, пыль всюду вытерта, и пол я помыла, и даже окно… Полирую до блеска сапог и жду… Когда Его нет рядом, мое существование бессмысленно - я что-то делаю, но не живу - жду.
Возвращаясь, Он о чем-то спрашивает, не глядя. Не глядя, шутит, и, не глядя, треплет меня мимоходом по волосам… и погружается в свои книги и бумаги, дав мне очередное задание или забыв обо мне вовсе.
И протягивая листочки с переписанной по Его распоряжению главой из книги, так и оставшейся для меня лишь набором непонятных слов, я тщетно ловлю звездный взгляд и заклинаю мысленно: "Посмотрите на меня! Посмотрите! Ну, посмотрите же!" Но Он видит лишь мои каракули.
- Аль, ну что за невнимательность? Я еще могу как-то понять десяток ошибок на страницу надиктованного текста! Но полтора десятка на две переписанного?! Ты хоть читал, что ты тут наворотил? Садись, переделывай!
Того-то мне и надо - сидеть напротив за широким столом и, бездумно водя пером по многострадальному листу, взглядывать ежесекундно, отмечая все оттенки осмысления прочитанного, отражающиеся на изменчивом Его лице - самом красивом, самом значительном, самом важном, из виденных мной лиц…
Он больше не интересуется моим прошлым, удовлетворясь сбивчивой придуманной на ходу версией, с запинками и заиканиями изложенной мною на первое утро. И не говорит о том, что будет со мной дальше… Я просто при Нем, и ничего большего и желать не могу… Разве что единственного - удостоиться взгляда…
Я стараюсь не покидать келью, но иногда приходится, если Он берет меня с собой или отправляет с поручением.
Обитель огромна. В ней легко заблудиться, а спрашивать дорогу я не решаюсь - боюсь привлекать к себе излишнее внимание. Вчера румяный толстяк в таком же, как и все здесь, сером балахоне остановил меня в коридоре возле библиотеки и принялся расспрашивать кто я, да откуда… А потом вдруг пухлой лапой погладил по щеке, прошептав мерзко: "Какой рыжик! Кто ж тебе синяк-то поставил, а?" Напуганная странным выражением его липких глазок, я отшатнулась и бросилась бежать...
Что будет со мной, когда все раскроется?
Что будет с Ним?
Когда Его нет, я глажу и перебираю книги, которых касались Его руки. Рассматриваю переплеты, читаю названия, благоговейно перелистываю страницы. Много книг на неизвестных мне языках, а содержание тех, что могла бы прочесть, все равно недоступно пониманию… да я и не пытаюсь понять. Но однажды обнаруживаю томик стихов на феонском и не могу оторваться - певучие строки закрадываются в душу, ложатся на звучащие в ней мелодии, облекают происходящее со мной в слова…
- Что это ты делаешь?
Он берет книгу из моих рук, изумленно рассматривает.
- Чи... читаю… - отвечаю, запинаясь - как я не заметила Его приближения? - А что, нельзя?
- Читаешь на феонском? - наконец-то я дождалась прямого взгляда, но какого же сердитого! - Сдается мне, ты несколько исказил сведения о своем скромном образовании!
Жесткие пальцы безжалостно выкручивают мое ухо. Его глаза уже не звезды - молнии.
- Ты мне лжешь?
- Да… Ой, нет… Просто умалчиваю… У меня бабушка была феонка. Ухо оторвете!
- Не смей никогда врать! - Он отходит, возвращает книгу на полку и, обернувшись, предупреждает с гневной усталостью: - Поймаю на лжи - высеку! И прогоню прочь.
Ночью я встаю со своего сундука, на цыпочках подхожу и смотрю, смотрю…
Он вдруг поднимает голову:
- Аль? Ты что? Заболел? Нет? Ну, так - брысь! Спать мешаешь…
Возвращаюсь на свое место, почти осчастливленная.
Пробираюсь коридорами и галереями, жмусь к стенам при виде людей в одинаковых балахонах; но никто, к счастью, не обращает на меня ни малейшего внимания. Мне нужно разыскать книгохранилище - на листке, что сжимаю взмокшей от волнения ладонью, название книги, необходимой Ему вечером, и план пути. Он водил меня туда, но когда я с Ним, мелочи вроде пройденного маршрута ускользают от восприятия.
Ага… вот эта лестница вниз, и за поворотом двери хранилища. Они приоткрыты. Осторожно заглядываю, прячась за створкой. Сознаю, как странно должно быть выглядит подобное поведение со стороны, но ничего не могу с собой поделать - боюсь людей в балахонах… И не напрасно.
В хранилище расхаживает, распоряжаясь, румяный толстяк с мерзким голосом и пухлыми ручками - встречаться с ним мне нельзя ни в коем случае!
Отбегаю за угол и в смятении кусаю ногти… как же быть? Пока толстяк там, нужная книга для меня недоступней Луны в небе.
Караулю под лестницей сама не знаю, как долго… Кажется, целую вечность. Люди спускаются и поднимаются, но тот, кого боюсь, хранилище не покидает. В конце концов, меня попросту прогоняют. Тощий старик выволакивает из-под лестницы и, потрясая палкой, бранчливо отправляет "восвояси".
Медленно и не замечая дороги, тащусь обратно.
Сколько может длиться такое существование?
Сколько бы ни продлилось, каждая секунда рядом с Ним - моя.
Но что с Ним сделают, когда меня разоблачат?
Быстрые шаги позади, и на плечо мне ложится рука. Его прикосновение я не спутаю ни с чьим, потому что сердце сперва замирает, потом ударяется в неистовство…
- Аль, что это ты разгуливаешь так поздно?
Внимательно рассматриваю затертые плиты пола.
- Ты был в хранилище?
Слабо и неопределенно взмахиваю рукой:
- План потерялся… а здесь все так запутано.
- Ты был там, - повторяет Он уже без вопросительной интонации. - Твой план валялся возле лестницы в хранилище… Почему ж ты не взял книгу?
- Книгу? - мысли мечутся бестолково, не подсказывая лазейки. - Этой книги там не оказалось… - хватаюсь за соломинку, пытаясь подкрепить ее костылями ложной убедительности. - Ее уже кто-то взял!
- Ее взял я, - сообщает Он хмуро. - Только что. После того, как нашел твой потерянный план.
Он берет меня за подбородок, вынуждая поднять клонящуюся голову; отмечает.
- А синяк-то почти прошел… - и только потом спрашивает - в тоне искреннее недоумение и… мягкость: - Аль, почему ты опять врешь?
Нелепый вопрос. Почему врут? Потому что не могут сказать правду.
Глаза - звезды… Когда они смотрят ТАК, разве от них утаишь что-нибудь? Сейчас Он догадается… Вспыхнув, я выворачиваюсь и отскакиваю к стене. Дурацкая усмешка против воли наползает на мое лицо, и, тряхнув волосами, я огрызаюсь с отчаянным нахальством смертника:
- Подумаешь! Ну, привычка у меня такая!
- Вот как? - глаза-звезды меркнут, заволакиваемые тучами. - Что ж… У меня тоже есть некоторые привычки. Например, исполнять обещанное. Идем.
Я слишком удручена. И вспоминаю, что именно мне обещано, лишь когда во внутреннем дворике перед нашей кельей Он отламывает ветку с растопырившегося в темноте дерева.
"Высеку и прогоню вон..."
Ладно, хоть не сразу прогонит…
- Ты смеешься? - в тоне явственная угроза.
- Плачу, - бормочу я, и это близко к правде.
В нашей… впрочем, в какой уж теперь "нашей"? В Его келье замираю, прилипнув к стене. Заворожено наблюдаю, как длинные пальцы ловко превращают ветку в прут.
- Так ты ничего не хочешь мне объяснить?
Объяснить?! Как будто я сама что-то понимаю! Молча мотаю головой.
- Тогда приступим… - Он взмахивает прутом и сумрачно велит: - Разоблачайся.
Мне хочется смеяться и плакать одновременно. Но я не делаю ни того, ни этого. Одной дрожащей рукой распускаю пояс… другой тереблю завязку у ворота… узел, конечно, запутался… Дергаю сильнее. И тяжелый балахон, под которым только стилет на цепочке, соскальзывает и кольцом ложится вокруг моих ступней…
Смогу ли я поднять глаза?..
Мне всегда казалось, что в выражении "стал белее мела" кроется значительное преувеличение.
Но Его лицо именно белее…
- Ты… - выговаривает Он хрипло и замолкает. Потом пытается снова: - Ты…
- Да, - признаю я, едва слышно.
- …лгунья… - заканчивает Он недосказанную мысль.
- Да.
- Зачем?!
Пожимаю плечами. Так получилось…
- Ты хоть представляешь, чем это могло кончиться для нас обоих?!
Качаю головой. Не представляю до сих пор.
- Я все же тебя высеку! - говорит Он гневно. - Прежде чем выгнать!
- Да, - соглашаюсь я.
И вышагнув из кольца балахона, подхожу вплотную:
- Только не прогоняйте сразу.
Слова "страх" и "страсть" однокоренные?
Свист прута останавливает дыхание.
Раз. Два. Три.
Часть полыхнувшей боли удается выдохнуть в паузах.
Четыре. Пять.
Огонь и снаружи, и внутри.
Шесть.
Семь.
Он садится на стул и ставит меня между колен. Лица почти вровень. И глаза - звезды напротив…
- Что это? - Он достает стилет из ножен.
- Кинжал.
- Для чего он тебе?
Я осторожно вытягиваю стилет из его руки…
- Смотрите, - кинжал вонзается именно туда, куда и был послан - в середину узенькой полоски между двумя металлическими скобами на двери. - У меня был такой номер… я выступала на ярмарках и…
- Сколько тебе лет? - перебивает Он.
- Восемнадцать.
- Повернись.
Пальцы Его горячи, но непостижимым образом забирают, вытягивают жар из припухших на моей коже полосок; легко гладят, обводят… ласкают?…
- Больно?
- Да… Нет… Иначе... Удивительно…
- Не то слово, - соглашается Он, снова разворачивает меня и притягивает к себе…
Я утыкаюсь в Его плечо.
- Я…
- Не говори ничего, - просит Он.
Я несмело и невесомо вычерчиваю кончиком мизинца волну на Его шее, там, где начинаются волосы…
Утром я стою, одетая в прежний свой наряд.
Готовая к изгнанию.
Совершенно к изгнанию не готовая.
Безжизненная.
Он торопливо дописывает письмо, сворачивает и протягивает.
- Это замечательные люди, они позаботятся о тебе.
Безжизненно беру письмо.
- Ты запомнила дорогу?
Безжизненно киваю.
- Прости! - восклицает Он с отчаянием. - У меня нет ни малейшей возможности сейчас покинуть Обитель и отвезти тебя. Придется тебе добираться самостоятельно… Справишься?
- Да.
- Иди.
- Да.
- Уходи же!
- Да.
Тихо прикрываю за собой дверь, прислоняюсь к ней затылком. Сейчас… одну секунду… собраться с силами… чтобы уйти… Где взять сил?!
За закрытой дверью что-то грохочет и рушится.
- Подожди!
И спустя вечность:
- Останься…
Дверь кельи не запирается. Иначе ее закрывали бы на все замки и днем, и ночью.
- Не смей никуда выходить! - в бесчисленный раз требует Он, вынужденный оставить меня в одиночестве. - Догадаются! Лишь такой осел, как я, мог не разглядеть.
- Потому что Вы и не смотрели!
- Не смотрел… Подумать только, потерял целых три дня, на тебя не глядя…
Когда мы оба стоим, я могу уткнуться лишь в подмышку - до плеча мне не достать.
Ночи - мгновения.
Я могла бы отоспаться бесконечным днем, а Он?
- Ты выступала на ярмарках?
- И рыночных площадях!
- И твоя бабушка, действительно, феонка? Это в нее ты такая рыжая?
- М-м-м… Не совсем…
- Опять наврала?
- Феонец - дедушка! А впрочем, не могу утверждать наверняка - бабушка была такая ветреная! Этим я в нее…
- Ты издеваешься?
- Немного.
- Негодница! Хочешь, чтобы я опять тебя отшлепал?
- Да! А потом простили…
Книга на столе которые сутки раскрыта все на той же странице.
Ночью сундук придвигается к двери.
Его ложе настолько узко, что Он неизменно придерживает меня рукой: "Боюсь, что сдует!"
Стилет я снимаю и кладу на пол возле изголовья.
На запястье моем полукружья шрамиков - следы собственных зубов. Я не могу позволить себе даже слабого стона - вырвется звериный вопль… вопят ли звери от счастья?
Наш удел - шепот.
Иногда чуть ли не испуганный:
- Что я с тобой делаю?!
- Вы делаете меня настоящей! Я Вас люблю…
Иногда восторженный:
- Что ты со мной делаешь! - и снова почти с мольбой: - Что же ты со мной делаешь?!
- Я люблю Вас!… Я лю…
Ближе к утру мы сплетаемся теснее, врастаем друг в друга, словно запасаясь впрок… на мучительную вечность дневного разъединения.
Каждая следующая ночь короче предыдущей.
Чем меньше остается у нас времени, тем меньше мы его тратим на слова.
Врали вы все, авторы бесчисленных виденных и читанных мною пьес!
Страсть безмолвна!
Шепот безнадежный вырывается у меня в мгновения Его сна:
- Что они сделают с Вами… с нами… когда… обнаружат меня?
Без Него я не существую.
Сижу, уставясь в какую-нибудь книжку и не видя ее; настороженно прислушиваюсь к шагам во дворике - жду музыки шагов знакомых.
Незнакомые затихают под дверью.
Короткий стук, и тут же нараспашку…
В испуге вскакиваю. На пороге - румяный толстячок с противными ручками. Сердце мое колотится у самого горла...
- А, рыжик! - он улыбается, словно старому знакомому. - Без синяка ты еще симпатичнее. А где брат Кинф?
- Ушел, - бормочу я. - Куда, не знаю.
- Я подожду.
- Он сказал, что надолго! - восклицаю я в отчаянии. - Мне тоже… надо…
- Ну, так зайду позже, - легко соглашается толстячок и на прощание замечает: - Ты так славно краснеешь…
- Он догадался сразу, как только меня увидел! Гладил по щеке! Толстый такой, противный… румяный весь!
Обнимая меня, Он усмехается:
- Не бойся! С этой стороны нам ничто не грозит. Абеля волнуют мальчики, а не юные негодницы, вроде тебя.
- Чего ж он именно ко мне привязался? - ворчу я. - Когда кругом одни мужчины!
Он вдруг резко обрывает смех. Глаза-звезды гаснут.
- Послезавтра две недели, как ты в Обители. Пора что-то решать…
Что мы можем решить?
В глубине души мы оба знаем, что все уже решено за нас… и только из последних сил оттягиваем момент расставания.
Тишина плывет, смешиваясь с темнотой.
Сквозь раскрытое узкое окно лунный язык дотягивается до двери.
К двери придвинут сундук.
Сегодня нет сил даже на шепот. Губы говорят безмолвно, касаясь разгоряченной кожи. И делают ее еще горячее.
Руки ненасытны - ощутить, впитать, запомнить навсегда.
Минуты понеслись, ускоряясь, неотличимые от секунд.
Глаза - звезды совсем рядом.
Мои - прячут слезы.
Приподнимаясь, вскидываю лицо, чтобы утаиваемое не скатывалось с ресниц…
Посредине освещенного луной прямоугольника на двери - четкий черный силуэт.
Тень того, кто смотрит в окно.
Время останавливается.
А с ним и дыхание.
Пальцы мои на полу… холод рукояти…
Только в самом крайнем…
Разрезавший тишину крик обрывает стилет, вонзившийся в кричащее горло.
Крик вышел коротким и тихим, как всхлип.
И не успел всполошить Обитель.
Он вывел меня из монастыря прежде, чем тело Абеля обнаружили.
А сам вернулся обратно.
Я знала, что будет именно так. Но надеялась вплоть до последнего размыкания рук... и еще немного после.
Я не стану бродить вдоль черной стены Обители, прикладываясь щекой к бесчувственному камню. Как бы мне этого ни хотелось.
И не попытаюсь разыскать Флоба и повозку. Мне больше не "тринадцать" лет, а взрослые роли предстоит впредь играть в реальности и без репетиций.
Возможно, я и загляну когда-нибудь к замечательным людям, письмо к которым Он мне дал. Загляну просто поинтересоваться, нет ли для меня весточки… которой не окажется.
Я потеряла все. Даже стилет, оставшийся в горле убитого мной человека.
Я потеряла все. Но стала богаче.
Я нашла себя.
Мне известно теперь, как смешивается дыхание двоих… как два сердца замирают и вздрагивают одновременно… как потрясающе размыта и нечетка грань между болью и удовольствием, страданием и наслаждением… Я знаю, на что способна…
Я знаю много такого, что недоступно большинству… И знание мое у меня не отнять никому - я обрела сокровище неотъемлемое.
Что делать мне с этим богатством?