Kuno. Канелока

[Книжник]

Kuno

Канелока

Но вот пронзает слой времен
Вдруг чья-то боль.
Кто был спасен? А кто прощен?
Кто понял роль?

Какой ценой, с каким трудом –
О том молчи,
Раз искра чуда над костром
Зажглась в ночи.

Ива (Эдгар ла Арлайн)

Пещера пряталась в распадке между двух холмов где-то в глубине тэжи – огромной полосы засушливых редколесий на границе владений кесаря Хишарты и султана Текрура. Оба величества имели весьма разные взгляды на то, где она проходит, а коренные жители этих земель, племена изело и илайо, и вовсе не знали о ее существовании. Этих мест не было ни на каких картах, а, уж тем более, на весьма несовершенных картах восемнадцатого столетия.

Той ночью при разложенном у входа в грот костре сидело трое путников в одинаковых дорожных плащах с капюшонами. Однако при свете легко было заметить, что у каждого из троих накидка прикрывала нечто свое – то широкую монашескую рясу, то палевый мундир колониальной армии, то странно нарядное в этой ситуации платье. Женщина, воин и монах тихо беседовали и пока их разговор крутился вокруг чисто мужских тем – войны и охоты:

– Я сужу как военный, брат Кларенс. У изело несколько тысяч воинов, и поверьте, они хорошие солдаты, стойкие и бесстрашные. И уж куда лучше иметь их на нашей стороне, чем в войсках султана. Тридцать лет назад…

– Знаю, конечно. Просто у них издревле неукротимая ненависть к своим соседям, черным илайо. И когда те пришли на помощь герцогу Рэтайскому, изело решили: раз наши враги стали за хишартов, мы станем за текруров.

– А почему ж они враждуют? – спросила Мариэта.

– Ах, обычные языческие глупости! Черные илайо считают своим прародителем леопарда и стараются его никогда не трогать, разве что роцо сам повадится таскать канн. Тогда такого зверя объявляют клятвопреступником, предателем своих братьев, и его можно убить. Изело же продают текрурам шкуры зверей, поэтому охотно гоняются за пантерами.

– Я бывал на такой ловле, – за три года на далеком юге капитан навидался такого, о чем в столичной гвардии и представить себе не мог, – Роцо страшен, если сам начинает на тебя охоту: тогда шансов на спасение немного. Но если люди начнут ее первыми, он почти всегда попадется. Его загоняют собаками на дерево и тогда убивают пулей или стрелой.

Серши подкинул хворост в огонь: сухие ветки акации затрещали, выбрасывая искры в темноту. К счастью, стены пещеры надежно скрывали свет их костра с того пути, откуда его могли бы увидеть зоркие глаза людей изело.

– Да, у леопарда нежный слух, он не выносит лая. Со львом такие штучки не проходят, он первым нападет на псов. Вот если…

Досказать о нравах местных зверей монах не успел: спрятанные в глубине пещеры мулы тихо зафыркали, почуяв погонщика. Микаэл, крещенный текрур и церковный служка, оставленный следить за дорогой, поспешно вернулся к костру:

– Отец, они идут! – взволнованно зашептал мальчик, – Отец, их как звезд на небе!

– О, Пресвятая Дева, прости и помилуй нас! – миссионер обернулся к прислоненной к стене пещеры иконе и положил на себя знамение.

Четверо выбрались из своего убежища и осторожно притаились за каменной осыпью. Мариэта внезапно почувствовала, как кровь гулко застучала в ее висках. И, как часто делает женщина в минуту опасности, коснулась пальцами плеча мужа. Серши незаметно погладил ее по спине: он был рядом и, значит, все на свете было хорошо.

Вокруг стояла тихая и ясная ночь новолуния, и небо тропиков являлось во всей славе своей. Но глаза на него поднимал разве что монах, шепотом творивший молитвы. Взоры остальных были прикованы к земле, где через непроглядную тьму издали, казалось, катилась к ним река пламени.

Вряд ли мальчик, да и любой другой на его месте, смог бы назвать число горевших над саванной звезд. Но даже если юный Микаэл в своем сравнении и преувеличил, то ненамного. Капитан, привыкший все оценивать с профессиональной точки зрения, тоже впечатлился увиденным:

– Если это только взрослые мужчины, то их гораздо больше, чем я ожидал.

– Все кланы собираются здесь в первую луну, когда зацветает рува, – тихо объяснил монах, – Потом они разойдутся, и как их тогда соединить вместе? За год есть только одна такая ночь, и да поможет нам в нее Господь!

Полоса огней, между тем, близилась, и скоро она потекла уже мимо кромки скал, из-за которой глядели путники. До их слуха долетел шум процессии: грохот обтянутых шкурами барабанов, звон бронзовых гонгов и завывания сделанных из раковин труб, вся эта какофония перемежалась ритмичными вскриками мужских голосов.

– Как вы думаете, они уже долго так идут? – спросила Мариэта, пытаясь одолеть назревавший в ней страх.

– Начинают на закате и сперва еще шествуют по общему лагерю племени: каждый хочет отдать свои беды и неудачи. У иудеев бывал такой Азазел, козел отпущения, на него возлагали все грехи народа и изгоняли в пустыню.

– То было животное, и его отпускали живым. А здесь...

– Там была земля обетованная, а тут еще правят духи злобы поднебесной. Но с Божьей помощью мы их ныне низвергнем.

Тысячи пылающих факелов внезапно остановились, образовав огромное кольцо. В кругу огня высветился ствол дерева. Мариэта видела его днем, но лишь издали: мужчины оставляли ее в пещере с мулами. И уже тогда усыпанная красными цветами рува казалась зловещей, будто облитый кровью эшафот: что уж теперь, когда вокруг нее пело, трубило и ликовало древнее зло этих земель!

– Лет двести тому случалось и похуже, – монах словно читал ее мысли, – Тут водились такие злодеи, что все это б казалось истым милосердием: подумаешь, однажды в год! Бывали капища, где убивали по сотне – и как!

– Но вы ведь давно уже в этих краях. Неужели раньше не пробовали...

– Пробовал, – брат Кларенс опустил голову, – В прошлом году я и нашел этот грот, где мы сейчас сидели. Просто тогда долго ждал, пока все уйдут, и поэтому не успел. Извините, лана капитана, но подробностей не будет.

– Простите меня, – Мариэте стало нестерпимо стыдно за свой упрек, – Обещаю вам сделать все, что смогу.

– Год назад я тщетно пытался спасти одну живую душу. Но с вашей помощью я надеюсь спасти их тысячи...

– Похоже, они уже возвращаются, – Серши вынужденно вмешался в разговор о спасении душ, – Слышите, как стало тихо?

Сказать, чтобы совсем тихо было, конечно, нельзя: обычные звуки ночной тэжи то и дело доносились до путников. Потрескивали полуночные цикады, заунывно ухала птица хоу-хоу, а где-то вдали уже хихикали главные актеры близившейся трагедии, готовясь к своему выходу на сцену. Зато музыка изело смолкла, и цепочки огней потянулись на восток.

– Как только хвост колонны пройдет, сразу выходим. Микаэл, следи за мулами, – скомандовал миссионер.

– Не рано ли? – юг научил капитана тому, что спешить в этих краях особо не следует, – А если нас заметят?

– Никто не рискнет оглядываться. Они верят, что оставили за спинами все свое зло и теперь спешат домой.

И правда: шествие не просто перестало играть и кричать, но резко ускорило темп движения. Изело почти бежали, не выпуская, однако, из рук своих факелов.

– Хорошо хоть никто не уронил огня, а то была б им память на всю жизнь. И что они сейчас будут делать?

– Праздновать, конечно, что же еще? Они с вечера затомили под землей на углях сотни антилоп, осталось только вскрыть подземные печи и нарезать сочное мясо. А жены поджидают их с обильными горшками пальмового вина: скоро в лагере не останется ни одного трезвого.

– Даже так? Что ж, это интересно, – процедил Серши тем голосом, который Мариэта особенно не любила: при свете зажженного монахом фонаря она приметила, как ладонь ее супруга стиснула рукоять офицерской шпаги.

– Ох, лано капитан, не искушайте себя! Будто я не видел, какими глазами вы разглядывали их стойбище. Наверняка уже прикинули, где поставить артиллерию, где спрятать стрелков? Теперь узнали, что в эту ночь изело перепьются – сложно ли переколоть пьяных дикарей?

– А хоть бы и так...

– Они – люди! Созданные по образу и подобию Божию!

– Эти подобия только что всей толпой избивали в кровь одно. И теперь примутся радостно пьянствовать, пока тут будут грызть кости!

– Они не ведают, что творят. А мы обязаны ведать, – теперь и в голосе монаха неожиданно звякнул металл, – Поймите, дьявол слишком уж часто рождается из пены гнева на губах ангела.

– Вы сами знаете, как в здешних краях до первой конкисты вызывали дожди, и как это тогда прекратили.

– Да, ла Керти сжег то нечестивое место и перебил его лютых жрецов, будто Илия служителей Ваала. Но там-то было зло осознанное, неисцелимое! Изело же и в грехах своих пока дети, их еще можно исправить без меча. Идемте скорей!

Путники тронулись, и вскоре слабый свет трех масляных фонарей растворился в угольной черноте тэжи. Первым шел миссионер: однажды он уже пробирался к дереву ночью, и поэтому без колебаний стал в авангарде. Замыкал колонну Серши – со светильником в левой и мушкетом в правой руке. Мариэта брела между мужчинами, и если одна ее рука держала фонарь, то второй ей приходилось приподнимать подол платья: увы, в восемнадцатом веке даже в колониях, где приличия соблюдались не столь строго, об удобной для ночных походов одежде женщины даже не мечтали.

– Ага, вот этот куст! – монах на миг остановился, – Теперь возьмем влево и выйдем точно со спины. О, нет!

– И-йи-хи-хи-хи-хи!

Воину, женщине и монаху не надо было пояснять, кто это вдруг вздумал так ехидно засмеяться. И, похоже, насмешники тоже спешили – и к той же цели.

– Поднажмем, святой отец! – Серши обогнал жену, – Мари, иди прямо за нами. Сильно пристанут – зови!

– Полезут, так исполосую каждую морду! – тихо пообещала та, ощупав кожаный пояс. Еще три года назад некая фрейлина императрицы и представить не могла, что станет носить при платье ножны с коротким кинжалом.

Стараясь не споткнуться в потемках, они ускорили шаг, как только смогли. И вот уже на фоне созвездий мрачной туманностью выделился силуэт рувы, ее безлистые в засуху ветки, казалось, цеплялись за Млечный Путь.

– И-хи-йи-хи-йи-хи! – заливалась вокруг тьма, – И-йи-хи-йи-хи-хо!

Внезапно, а, может, и предсказуемо, крик, полный боли и отчаяния, вплелся в ночное хихиканье. И сразу где-то впереди треснул выстрел и нечто визгнуло еще отчаянней и больней.

– Да что вы в темноту-то! – раздосадовано зашипел Серши, – Посветите мне лучше! Ну где ж этот камень?

Капитан наклонился, крутя над землей своим фонарем. К счастью, искать точку запала пришлось не долго.

– Замри, где стоишь, и не двигайся!

Шаг женщины застыл и вовремя: прямо перед ней вспыхнула тщательно спрятанная опавшей листвой пороховая дорожка. Полукругом обегая руву, огонь понесся к тому месту, где за день мужчины выкопали яму: она тоже была прикрыта листьями и доверху начинена хворостом с некоторым запасом пороха. Взвившиеся вверх языки пламени доказывали, что все было рассчитано правильно – лишь бы запасенного топлива хватило им до утра.

– Вот это попадание! – шепотом восхитился знающий в деле толк офицер, – С левой руки и в такой-то тьме!

По ту сторону дерева на освещенном костром участке почвы подыхала, дрожа боками, мохнатая гиена. Шумные родичи покойной вертелись на границе мрака, гневно потявкивая на двуногих. Кларенс молча поднял дуло к небесам и перекрестился, а Мариэта подумала, что в столице и вообразить себе не могла б монаха с пистолетом.

– Теперь ваша очередь, лано капитан. А я буду вам заряжать.

Гиена по праву считается лучшим охотником тропиков, но явившаяся на трапезу стая никак не ожидала на своем пути лучшего некогда стрелка в роте синих гвардейцев с арсеналом в три пистолета и один мушкет, а также парой помощников, которые могли набивать ему стволы. А уж свет костра тем более не оставлял никаких шансов.

Пережившая осаду их форта текрурами жена капитана была готова к такой роли. Однако пачкать руки и рот порохом Мариэте не пришлось: Серши взялся за дело по-своему, по-офицерски, без лишних эмоций. Не спеша он выцелил хищника: бахнуло, повеяло гарью, а зверь с пронзительным взвоем заковылял прочь на подбитой лапе.

– Иногда лучше ранить, чем убивать, – одобрил миссионер, – От криков раненых они быстрее испугаются.

– Можно и так, и так, – философски заключил комендант форта. Прислонив ружье к стволу, он забрал один из пистолетов и через минуту выжидания подстрелил самого неразумного члена стаи, решившего выйти на свет несмотря на явную опасность. Гиена получила пулю прямо в голову и, перекувырнувшись, молча рухнула на землю.

Кларенс закончил толочь шомполом и бережно подал заряженный мушкет, его лампа давно уже стояла на земле. Освободив руки, монах поискал заплечный мешок, который тащил сюда на спине. Что делать, мода века не создала еще никакого аксессуара, где дама могла бы носить с собой необходимые предметы без помощи служанок.

– Мы прикроем вас, лана капитана. Возьмите, вы знаете, что там лежит. Идите посмотрите, где канелока!

Мариэта надела мешок и, по-прежнему с лампой в руке, обошла руву, выйдя из тени на свет. Не обращая внимания на беснующихся поодаль гиен, женщина вышла к костру – его яму разметили точно напротив главного пункта. Положила свою ношу и, как учили ее в детстве, отсчитала про себя до десяти. И только потом повернулась.

Раньше от увиденного она б, наверно, взвизгнула и закусила пальцы, но теперь она была уже не фрейлина, а гарнизонная дама, и насмотрелась здесь всякого. Это не страшнее, чем змеи, лихорадка или отрубленные головы на копьях, признала Мариэта, хищники еще не успели ее искусать, она жива и в сознании, а, значит, я справлюсь.

Кисти канелоки были вздернуты вверх и прикручены к железным штырям, крепко вбитым прямо в ствол. Рува – самое стойкое дерево на свете: чтобы добыть из нее сок, ее режут ножами и опаляют раны огнем, а она все выносит и не гибнет. Мариэта подняла фонарь и разглядела в высоте цепочку прежних колышков, уходивших в недостижимый мрак: их ставили по мере роста рувы под рост привязанных девушек. Боже, сколько ж их тут было!

– Ты смерть? – она скорее поняла это, чем услышала. Темные глаза глядели на нее с тихой безнадежностью.

К счастью, я знаю ее язык, подумала Мариэта, за три года здесь поднаторела. Пусть лишь она меня поймет.

– Я Мария. И я – жизнь.

И все это – чистая правда, брат Кларенс, мы ведь не лжем... Мариэта опустила лампу на землю и достала из мешка флягу, обычную для юга тыкву-горлянку. Плеснув на ладонь, женщина протерла жертве горячие губы и лишь когда они задвигались, осторожно влила в рот струйку, разрешив сделать три-четыре судорожных глотка.

– Не бойся меня!

Сказать это было кстати, потому что следом вынула кинжал и взялась за стягивавшие запястья ремни. Как и ожидала, изелка не устояла на затекших ногах и, когда путы были перепилены, от слабости упала на колени. Ее эбеновые кудри рассыпались по телу того типичного для жителей саванн окраса, который один ученый век спустя удачно сравнил с кофе латте.

Только на этот раз бледно-коричневый и черный цвет обильно дополнялись на девичьем теле красным двух различных оттенков. Первый образовывали гирлянды из цветов той самой рувы – единственное, что могло б хоть как-то сойти за одежду. Второй же явственно проступал на смуглой коже и его происхождение тоже не было тайной.

Мне надо ее осмотреть, решила Мариэта, как лишь это сделать? Где-то за полминуты лана капитана смогла придумать, как обеспечить одновременно точку опоры, источник света и невидимость для оставшихся за кулисами персонажей. А поскольку на туземном языке она лучше всего знала повелительное наклонение, его и использовала:

– Встань (вскочила). Закрой глаза (хлопнула ресницами). Повернись (есть). Упрись руками (так). И терпи!

Когда канелока исполнила приказы, то даже закаленная Мариэта …нет, не завизжала, но пальцы все-таки закусила. И немедля ее накрыл такой приступ гнева, что, стараясь его заглушить, она потыкала в ярости острием, будто могла им сразить всех виновников. Воплотись тогда ее желания, то на головы сородичей девушки пали б не только привычные для проклятий гром, молния, чума и проказа, но и цунами с метеоритными ливнями в придачу!

Нельзя сказать, что в детстве, да и юности тоже, Мариэта никогда не носила таких полосок: в последний раз это случилось с ней года три назад и имело самое прямое отношение к ее браку с Серши. Но тогда алые следы возникали лишь на некой одной части тела и никак не шли от плеч и едва ли не до лодыжек. И, конечно, даже на пресловутом козлике в известной ей комнате в полуподвале дворца никогда не достигался такой кошмарный эффект.

Нет, это не бичи, сразу поняла она, хорошо, хоть так! Какие-то прутья, наверно, с той же рувы? Цветочные гирлянды и густые волосы от ударов прикрывали лишь частично. Хлестали ее стоя с обеих сторон и с левой, ясно, прилетало куда крепче: на правое бедро и глядеть жутко, с него-то и начнем. Кажется, немного могла увернуться от розог на бегу – будь она привязана к тому же козлику, при такой порке ее засекли б насмерть, бил ведь каждый!

Мариэта нагнулась к мешку и добыла оттуда стеклянный флакон. Об этом главном богатстве земель изело супруга коменданта узнала задолго до их знакомства с миссионером и сумела оценить по достоинству. Выдавливая на ладонь бурую маслянистую жидкость, в который раз пожалела, что чудесные свойства бальзама из сока рувы не были ей известны в некоторые не очень приятные моменты ее жизни. Странно, подумала она, что бьет, то и лечит.

Растирая по саднящей коже содержимое флакона, хишартка решила возобновить разговор, тем более, что вокруг стало поспокойнее: потеряв двух убитых и раненого, стая отступила, и теперь носилась и смеялась где-то вдали от людей. Юная изелка без стонов терпела прикосновения к своим просечкам и лишь на самых израненных местах переминалась с ноги на ногу. Мариэта осторожно подобрала и перекинула через плечи ее вьющиеся волосы:

– А ты кто?

– Канелока.

Неверно спросила, сообразила женщина, в их языке есть важная разница между «я сейчас» и «я вообще»:

– Как тебя зовут?

– Иоле.

– Сколько тебе лет, Иоле?

– Тринадцать.

Я в ее возрасте пошла к первому причастию, подумала Мариэта, а ее до крови избили прутьями и привязали умирать. По сведениям монаха, канелоку каждый год выбирали из созревших девочек какие-то старухи-колдуньи, но о параметрах отбора жертвы он ничего не знал. Еще два года и ее б выдали замуж: все южане считали брачным возрастом пятнадцать.

Окончив обработку, женщина развернула изелку лицом к огню и разрешила ей открыть глаза. Иоле сделала шаг и тут же, вскрикнув, бросилась в объятья к хишартке, ища у нее защиты. Причины ее ужаса валялись рядом: дети здешних равнин редко видели живого леопарда, рык льва разве что слышали по ночам, но гиены внушали им непреходящий страх.

– Кто их убил, Мария? – прошептала Иоле, пряча лицо на груди женщины.

– Мой ангел, – улыбнулась та выглянувшему из-за дерева мужу и тут же взмахом руки погнала его в тень.

Обняв изелку, Мариэта сообразила, что голая девчонка дрожит не только от перепуга. Иоле крепко знобило: после раскаленного дня ночи в тэже прохладные и в них легко замерзнуть. На канелоке же кроме цветов ничего не было, а кожа ее, вдобавок, воспалилась от жестокой порки.

Но этот случай предусмотрели: добрым словом вспомнив монаха, женщина вынула из его мешка такой же как у себя шерстяной плащ и расстелила на земле. Потом опустила Иоле на колени, осторожно устроила на менее пострадавшем бочке и прикрыла ее сверху второй накидкой.

Она снова напоила изелку из тыковки и в качестве бонуса всунула ей в рот с ладони горсть сладкой крошки от пластинки нечищеного тростникового сахара, которую вместо табака носила в привязанном к ножнам кисете. И лишь затем, наконец, присела сама: уф, кажется, справилась!

Приподнявшись на локте, девочка глядела на хишартку снизу вверх и молчала. Как говорил классик, «ее бедной подростковой лексики было совершенно недостаточно для выражения испытываемых ею сложных, тонких и непривычных ощущений». Зато в глазах Иоле сияло одно нескрываемое восхищение: малая дикарка явно ни разу не видала белых женщин, тем более – рыжеволосых, тем более – таких красивых и уж, тем более, – в таких нарядах.

Будем честны, на ней было надето не то самое платье, которое однажды изменило всю судьбу Мариэты и заставило ее сменить двор на жизнь в далеком гарнизоне. Нет, конечно, но перед отъездом на юг бывшая фрейлина упросила владелицу легендарного наряда одолжить его на неделю и заказала, благо средства на то вдруг появились, его точную реплику. Портной удивился, зачем шить одежду по фасону тридцатилетней давности, но заказ выполнил.

За три года платье так и не покинуло ее сундука, и не только потому, что южная жизнь не особо располагала к балам и танцам. Лишь в последние дни перед их поездкой в земли изело лана капитана надевала зеленый цвет, проводя по несколько часов в день в компании старого брата Ремигия. И надо сказать, были они довольно скучными, поскольку приданный Мариэте компаньон был от рождения нем, хотя и отличался другим замечательным талантом.

Что уж и говорить о еще одной детали ее убора... Изелка чудесный камень явно заметила и несколько раз задерживала взор на шее хишартки. Мариэта пробовала припомнить, есть ли в их языке слово "алмаз", но так и не получилось. Я ведь и объяснить ей не смогу, что это такое, подумала женщина, поглаживая жесткие кудри девочки:

– Ты красавица, Иоле. И у тебя будут хорошие дети.

Та счастливо и благодарно улыбнулась.

– А теперь ляг на живот, закрой глаза и спи. Я буду тебя охранять.

Иоле покорно вытянулась, опустила лицо на руки и замерла. У всех южан старшие дети опекали младших, возрастная иерархия соблюдалась беспрекословно и повиновение было абсолютным. Теперь пролежит до приказа не поднимая головы. А, значит, я могу вернуться к Серши и Кларенсу и посидеть с ними до утра. Если только не…

Если только...

– Ахх-р-р-р!

Иоле вскинула голову.

Лев, в долю секунды поняла опытная Мариэта. Он обычно обходит человека, ему и без того хватает пищи в саванне. Если только это не старый самец, выгнанный молодым соперником и теперь бродящий в одиночку, рыкая и ища, кого поглотить. Такой запросто приходит к дереву рувы полакомиться привязанными к нему девушками. Ну, или спящими у костра тоже.

В оцепенении женщина наблюдала, как из тьмы выросла чудовищная морда зверя. Этот гривастый делил весь мир на "мясо" и "не мясо", а на этические проблемы ему было скрести лапой. Лев знал, конечно, что такое огонь – в разгар засушливого сезона равнина часто вспыхивала пожарами – поэтому вышел сбоку, между деревом и костром. И теперь выбирал.

Иоле вывернулась из-под плаща и, не вставая на ноги, на четвереньках поползла к пришедшей смерти. Это ж она меня так защищает, оледенела от понимания Мариэта, она же канелока, хочет отдать себя зверю вместо меня!

Но лев почему-то сделал шаг в бок от девочки. И не оттого, что не пожелал принять в жертву, просто ему в нос ударил исходящий от кожи Иоле запах бальзама – непонятный и неприятный. Из двух доступных объектов категории "мясо" хищник логично избрал для ужина тот, что побольше и без раздражающего нюх амбре. Мариэту.

Каждый из троих ошибся по-своему, но кто-то сделал это дважды...

В ужасе хишартка ринулась спасать изелку и вскочила на ноги. Что же я наделала, успела подумать, я ведь закрыла Серши направление огня! И в тот же миг наступила носком на подол платья – его впопыхах забыла поднять. Затрещала разрываемая ткань и Мариэта полетела навзничь, накрывая собой Иоле и уходя под траекторию прыжка львиного тела. Горячая масса мускулов и когтей пронеслась над ее спиной, хлопнув по ней лишь кисточкой хвоста.

Тогда началась озвучка. Солист сперва рычал, далее храпел, а затем и вовсе выключился. Аккомпанемент к основной теме составляли два визга разного тембра – женский и девичий, а также речитатив, из слов которого Мариэта запомнила лишь et conculcabilis leonem et draconem. И, наконец, временами вступали какие-то ударные, о которых она знала, что их четыре, всего четыре! А потом все смолкло и вокруг лишь стлался запах пороховой гари.

…стоп, какой еще запах?

Мариэта пошевелила ноздрями. Пахло шерстью плаща, бальзамом и цветами рувы, но только не полем боя!
Вскочила и открыла глаза. Все было тихо, и никакого льва нигде не наблюдалось. Иоле мирно сопела рядом – похоже, я тоже легла и меня сморило, поняла хишартка. Вопреки опасениям, не погас и костер: явно, что кто-то, пока она спала, тайком подкладывал туда ветки. Ну, а уж кто ее укутал плащом, догадаться было и вовсе несложно.

Мариэта поднялась и, не забыв на этот раз следить за подолом, пробралась к руве, где без труда вычислила искомый объект. Тот был немедля обнят и страстно расцелован, чему не мешали ни общая небритость щек, ни даже приметный запашок гроки: сидя в засаде далеко от костра, Серши отогревался там по-своему, из жестяной манерки.

– А я уж хотел тебя будить, – шепнул он ей в ушко, – Скоро будет светать, нам пора собираться и отчаливать.

– А где брат Кларенс? – спросила Мариэта.

– Ушел. Ему ведь надо приехать в лагерь иным путем, не тем, каким вернется девочка. А это немалый крюк.

Значит, больше не увидимся, с горечью подумала она, даже попрощаться не успела. Но, может, так и надо?

– Так будет лучше, Мари, – на этот раз ее мысли прочел муж, – Нам ведь с тобой все равно отсюда уезжать.

– Да, ты прав, – согласилась она, – Меньше будет поводов открыть нашу с ним тайну. Ладно, спрячься пока.

Мариэта вернулась к костру. Тихо шелестела трава. В прохладной тьме сочетания звезд на небе изменились. Вокруг все еще стояла ночь, но близилась самая чудесная минута в тропиках – миг, когда занимается утренняя заря.

– Проснись, – она растолкала изелку и, когда та подняла голову, для верности умыла ей лицо остатком воды. Иоле безропотно слезла с плаща и присела на пятки, оставив на ткани россыпь опавших с ее украшений лепестков.

– Иоле, – сказала хишартка, подбирая слова, – Я должна уйти.

Будь Мариэта на ее месте, она обняла бы сейчас колени волшебницы и с плачем просила "Не уходи!" или "Возьми меня с собой!". Но Иоле была ребенком жестокой тэжи, земли засух и наводнений, она каждый день собирала хворост, носила воду и доила канн, она умела в голод есть саранчу, а ноги ее еще никогда не знали обуви. В ее мире старшие не меняли решений по просьбам детей: если тебя отдадут замуж или в жертву, то, значит, отдадут.

– Да, Мария, – Иоле привстала на коленях, опустила руки вдоль гибкого тела и терпеливо ожидала приказа.

– Ты вернешься к людям изело. И ты скажешь им: "Мария запрещает вам отдавать девочек на съедение". Слышишь, Иоле, я Мария, и я запрещаю!

Поверьте, я б не решился попросить о таком деле женщину с другим именем, объяснил ей тогда монах, ибо грех самозванства непростителен. Но вы ведь не будете лгать канелоке, просто скажете от себя: "Я запрещаю вам!".

– Я вернусь и скажу им!

Еще немного и я разревусь, подумала хишартка. И тогда Иоле, наконец, решилась спросить сама:

– Ты еще придешь, Мария?

Не умела солгать, не могла сказать правду. Но найти слова все-таки удалось:

– Ты меня еще увидишь.

Удалось и справиться с подступающими к глазам слезами. Мариэта положила ладонь на голову Иоле:

– Теперь сядь. Закрой глаза. И не открывай, пока не запоют птицы. А потом встань и иди.

…Птицы включились, как всегда, в тот момент, когда из утренней тьмы огненным шаром всплыло солнце. Серши и Мариэта успели добраться до пещеры и с помощью Микаэла оседлать мулов, но пока что вели их в поводу. Забрались в седла только когда перешли поросший акациевым редколесьем подъем тропинки. И оглянувшись со склона холма, женщина увидела, как по равнине бредет маленькая обнаженная фигурка в остатках красных гирлянд.

К полудню добрались до родника в густой роще пальм-араот: здесь имелись тень и вода, а всем троим надо было отдохнуть, подкрепиться и переждать палящий зной. Мариэта и Серши переночуют в миссии, а утром поедут своим путем к берегу океана: их корабль уходит из Эскабеля через две недели. Впрочем, свои дела они завершили, рота и форт на границе уже благополучно сданы новому коменданту, а времени на сборы им много не понадобится.

Микаэл достал из седельной сумки походную снедь: галеты, вяленое мясо, антилопий сыр, сушеные плоды итиво. Получив свою порцию, мальчик поблагодарил и присел в сторонке, рядом с мулами: хорошее воспитание не позволяло ему есть за одним столом с господами. Вот только Мариэте сейчас кусок упорно не лез в рот…Утолив голод, капитан растянулся на траве и с наслаждением закурил трубку:

– Ты только подумай, дней двадцать, и ты снова в столице! Я же знаю, как ты соскучилась тут за три года.

– Но это тоже часть нашей жизни. И, знаешь, Серши, очень удачная...

Она сглотнула, помолчала, а потом произнесла тем особенным тоном, которым иногда говорят женщины:

– Дорогой, я хочу тебе кое-что сказать.

Обсудить на Форуме