Крио
Казачья колыбельная
Зоя Марковна курила. Сигарета так дрожала в её пальцах, будто женщина страдала болезнью Паркинсона либо ехала в поезде, однако ни первое, ни второе, действительности не соответствовало. Ей было просто было холодно, ибо стояла она на кухне и выпускала дым в открытую форточку, из которой в помещение залетал злой декабрьский ветер и мелкий колючий снег. Затянувшись в последний раз так, что лицо стало похоже на череп, женщина затушила сигарету о дно старинной серебряной пепельницы и захлопнула форточку. Потом посмотрела на лежащую рядом с пепельницей пачку: сигарет оставалось всего две, а она покупала новую пачку только вчера вечером, по дороге с работы.
Женщина осмотрелась. Маятниковые часы - остатки былой роскоши - показывали без десяти семь, за окном едва серело. На плите нагревался утюг. Рядом стояла старая кастрюля с прохудившимся дном. «Надо будет отдать мастеру, пусть запаяет.» - походя подумала Зоя Марковна и отставила кастрюлю на стол, а после, чиркнув спичкой, зажгла еще одну конфорку. Скоро проснется Роман, его нужно будет накормить и напоить горячим, да и Зирка должна идти в школу к первому уроку.
Из дальней комнаты раздалась трель будильника и женщина поморщилась: она же просила не заводить его, чтобы не беспокоить Рому, лежащего с простудой в соседней комнате. Хлопнула дверь ванной. Через несколько минут на кухню зашла девочка лет десяти на вид, в ночной рубашке, со светло-русыми волосами, заплетенными в растрепанные после сна косички. Она подозрительно принюхалась.
- Мам, ну ты и накурила! – девочка слишком глубоко вдохнула и закашлялась.
- Не придуривайся, Зирка. Проследи лучше за чайником, а я пока пойду умоюсь. – раздраженно ответила Зоя. - И завари брату чаю. – добавила она и вышла.
Девочка фыркнула. Рома то, Рома се... Подай, принеси, проследи, поиграй! Будто у нее, Зирки, других дел нет, кроме как возиться с вечно больным четырехлеткой.
Сняв с плиты закипевший чайник, девочка достала из шкафчика заварку, ловко запрыгнув на табуретку, затем засыпала ее в фарфоровый – мамина гордость – заварник и, залив кипятком, оставила. Из комнаты послышался Зоин голос и надсадный Ромкин кашель.
- Как ты себя чувствуешь? – спрашивала женщина, поправляя подушку и подталкивая одеяло. – Ничего не болит?
- Горло немножко, а так ничего-ничего, – отвечал Ромка, зевая. Он был совсем не похож на старшую сестру: черноволосый и темноглазый, улыбчивый, в отличие от Зоряны. Женщина с нежностью посмотрела на сына. Она боялась себе в этом признаться, но любила его тем больше, чем больше находила в нем отличий от дочери...
Отец Зои Марковны, Марк Рудольфович Шулер, был из рода обрусевших немцев, резчиков по дереву. Его отец имел мастерскую в тогдашнем Петрограде, был уважаемым и востребованным человеком. Затем мастерская перешла по наследству к сыну, который продолжил дело отца. За год до революции на одном из музыкально-литературных вечеров, что модно было в те году посещать и устраивать, молодой мастер познакомился с Аделиной Гордеевой, поразительной красоты девушкой из обедневшего дворянского рода, которая не была замужем в свои двадцать один только из-за отсутствия приданного. Молодого, но крепко стоящего на ногах Марка это не остановило и свадьбу влюбленные сыграли уже через три месяца после знакомства.
Революция перевернула много жизней, и молодая семья исключением не стала: из неспокойного Петрограда они уехали сначала в Вильно, затем - в Варшаву, и, наконец, во Львов.
Пара оставалась бездетной несколько лет, однако зимой 1920 года у них родилась дочь Зоя. Марк к тому времени уже имел мастерскую во Львове и его услуги так же пользовались спросом, как и в России, Аделина же занималась хозяйством и творчеством. Она быстро наладила прекрасные отношения со всей львовской интеллигенцией, ибо была прекрасно образована, начитана и имела таланты ко многим видам искусства. Дом Шулеров стал посещаемым местом, несмотря даже на "неинтеллигентную" профессию отца семейства. Тогда в разговорах между творческими людьми Львова, учеными, врачами, часто можно было услышать что-то вроде: "А Вы были позавчера у Шулеров? Нет? Дорогой друг, оставьте предрассудки, Марк Рудольфович не ремесленник - он художник".
Зоя же росла открытой и улыбчивой, она унаследовала обаяние матери и её таланты. С детства девочка привыкла не нуждаться ни в чем, однако капризной не была и училась прилежно. Она прекрасно играла на фортепиано и исполняла вокальные произведения, в том числе и авторства своей матери, которая являлась автором уже нескольких тетрадей романсов на стихи известных и малоизвестных поэтов. Те, кто бывали в гостях у Шулеров, вспоминали об этом так:"Зоечка играла и пела чудесно. Она выходила к роялю и долго готовилась, пододвигая табурет ближе или дальше, садилась, расправляла юбку; Результат всегда стоил продолжительных приготовлений, а после этих милых домашних выступлений Зоя всегда приседала в реверансе. Это выглядело настолько изящно и мило, что не зааплодировать было решительно невозможно."
Уже будучи матерью двоих детей, Зоя и сама вспоминала те времена, как лучшие в жизни. Когда у неё самой уже родился сын, женщина баюкала его, напевая один из романсов матери, что исполняла в детстве - "Казачью колыбельную" на стихи Лермонтова. Её мальчик с рождения был болезненным и беспокойным, но когда слышал тихий материнский голос, напевающий знакомые строки, - успокаивался.
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Тихо смотрит месяц ясный
В колыбель твою.
Стану сказывать я сказки,
Песенку спою;
Ты ж дремли, закрывши глазки,
Баюшки-баю.
По камням струится Терек,
Плещет мутный вал;
Злой чечен ползёт на берег,
Точит свой кинжал;
Но отец твой старый воин,
Закалён в бою:
Спи, малютка, будь спокоен,
Баюшки-баю.
Так женщина пела, убаюкивая новорожденного сына, в то время как её семилетняя дочь без сна лежала в темноте за стеной. Она уже знала, что никакого отца у них нет.
С началом войны и приходом на Западную Украину сначала немецких войск, а затем - советских войск и советской власти счастье и достаток ушли из семьи Шулеров. Мастерскую забрали под склад, дом тоже конфисковали, разделив его между приезжими, которые появились вместе с большевиками. Через пол года инфаркт забрал жизнь Марка, который лишился дела жизни, а еще через три месяца Аделина покончила с собой, выбросившись из окна коммунальной квартиры, где теперь жила вместе с дочерью. Шёл 1940 год. Ещё до смерти родителей Зоя вынуждена была подрабатывать певицей в ресторане, где ею интересовались многие, и интересовались в понятном смысле. Воспитанная в порядочной семье, девушка с негодованием отвергала все непристойные предложения, однако она не смогла отказать зашедшему однажды в ресторан секретарю новообразованного обкома Партии, так как это означало в лучшем случае депортацию на основании немецкой фамилии, а в худшем - арест и расстрел.
Наутро, вспоминая поездку на служебном автомобиле, влажные и гадкие поцелуи, грубые прикосновения, глядя на отвратительного толстого мужчину на смятых простынях, двадцатилетняя Зоя впервые закурила. Она твёрдо решила тогда, что будет жить достойно, через что бы не пришлось пройти для этого. И вправду: через несколько месяцев она уже была полноправной владелицей двухкомнатной квартиры в центре города Зоей Марковной Шуровой, дабы не иметь в дальнейшем проблем, связанных с фамилией. Она одевалась у лучших львовских портных и обедала в лучших ресторанах. Соседи смотрели на неё косо и перешептывались за спиной, но девушке было все равно... Однако и этот период её жизни закончился внезапно и страшно.
Советский союз сдал Львов без боя.
Гауптман гитлеровской армии Франц Лангман поселился в квартире молодой женщины, любезно позволив той остаться, а через год Зоя узнала, что ждёт ребёнка. Она родила девочку в 1943-м, и не знала ещё тогда, чем обернётся для неё рождение этого ребёнка.
Львов был освобожден, а война - закончена, но эйфория победы быстро сменилась осознанием того, что пришли куда более страшные и безжалостные враги - голод, холод, безденежье. От Зои отвернулись те немногие, кто был рядом в годы оккупации, ибо иметь хоть что-то общее с матерью немецкого выродка было равноценно самоубийству. Сама женщина тоже понимала это и удивлялась, почему за ней до сих пор не пришли. Апатия сменялась приступами панического страха, а последние - жгучей ненавистью к дочери, из-за которой она и должна была переживать все это.
Отсутствие средств к существованию все же заставило забыть об эмоциях. Зоя не имела высшего образования и профессии, но чудом ей удалось устроиться аккомпаниатором в детскую музыкальную школу. Страх стал отступать, в доме появились хлеб и молоко, а поэтому собственное пропавшее молоко и косые взгляды соседей перестали волновать так, как раньше. Зоряна пошла в ясли, ибо женщине не с кем было её оставлять, а в те немногие часы, которые они проводили в месте, Зоя не испытывала к дочери ненависти.
В один из учебных дней, когда Шурова зашла в вестибюль, к ней подошёл парторг школы. Зоя до сих пор старается выбросить из головы то, что произошло в его кабинете и состоявшийся там разговор.
"Товарищ Шурова," - говорил парторг, садясь за стол и указывая ей кресло напротив - "я изучил Ваше личное дело, дорогая. И нашёл там любопытные факты, весьма любопытные. Затем навел справки и выяснил еще много чего. Вы ведь знаете, о чем я?" - он говорил с улыбкой, прилипшей к лицу, будто маска, но его глаза оставались безжалостными и холодными.
Сердце женщины ушло в пятки и она ничего не ответила, только кивнула.
"Дорогая товарищ Шурова, Зоечка Марковна, чего же вы дар речи потеряли?" - продолжал мужчина, вставая и обходя стол. - "Мы же с Вами люди, вершина эволюции, а людей от животных отличает что? Правильно, умение договориться!" - он присел и взял её руку в свои. - "Так что мы с Вами так договоримся: раз в неделю Вы будете приходить сюда и рассказывать все, что Вам удастся узнать, а после дел мы сможем немного и отдыхать. Правда ведь?" - парторг сально улыбнулся, поглаживая женщину по обтянутой юбкой ноге.
Зоя снова кивнула и прошептала помертвевшими губами: "Правда."
***
Зоя шла с работы, кутаясь в старую дубленку из рыбьего меха. Холодный ветер норовил затушить сигарету, подошвы сапог скользили по обледеневшей брусчатке. В это время года темнеет рано, поэтому сейчас, в четыре вечера, сумерки уже полностью накрыли город. Женщина затушила сигарету и зашла в булочную, но, выйдя из неё, закурила снова. Зирка должна была вернуться уже давно, покормить Рому и дать ему лекарства, так что можно было не очень-то и спешить.
Наконец, Зоя Марковна зашла в подъезд, поднялась по старой деревянной лестнице и, открыв дверь своим ключом, оказалась в квартире. В коридоре было тёмно, в ближней комнате - тоже.
- Эй, Зирка! - крикнула Зоя. - Ты где? - никто не отзывался.
Женщина сняла верхнюю одежду и прошла к дальней комнате, где лежал Ромка. Когда она открыла дверь, то почувствовала, что в комнате холодно, даже ей, пришедшей с мороза. Зоя нашарила выключатель.
Её сын лежал, накрывшись одеялом до самого подбородка. Увидев маму, он откинул одеяло и кинулся к ней со всех ног, лепеча:
- Мама, мамочка, хорошо, что ты пришла, мне страшно и холодно, мама!
Форточка была открыта. Женщина подхватила малыша на руки, закрыла сейчас же окно, затем, поправив постель, уложила мальчика. Рома улыбался, постепенно забывая и холод, и страх. Его мать чувствовала все нарастающую нежность. Роман был очень похож на своего отца, студента, уехавшего учиться в Москву, с которым они никогда не будут вместе, единственного мужчину, которого она когда-либо любила.
Но в следующую секунду она почувствовала злость. На Зирку. Кто, как не она, оставил так Рому?!..
Во входной двери повернулся ключ. Шепнув сыну: "Спи, я потом приду.", женщина вышла в коридор.
В дверях стояла Зоряна. Раскрасневшаяся, растрепанная, видно, что бежала. Увидев Зою, она заговорила:
- Ой, мамочка, привет, прости, я загулялась... - быструю речь девочки оборвала звонкая пощёчина. Зирка схватилась за щеку.
- Замолчи, дрянь. - свистящим шепотом проговорила Зоя. - В комнату иди. - женщина зашла в ближнюю комнату вслед за подчинившейся Зиркой и плотно закрыла дальние двери, ведущие в детскую.
Затем достала из шкафа плетёный кожаный ремень, длинный и узкий.
- Иди сюда, гадина. - с холодным бешенством сказала она дочери. Глаза девочки расширились от ужаса.
- Мама...
- Молчи, сука. - Зоя Марковна подошла и, схватив ребёнка за шиворот, опрокинула на кровать.
- Мамочка, не надо! - в голосе Зоряны послышались слёзы. - Мамочка!
Женщина нанесла первый удар и девочка охнула.
- Я сказала, молчать! - эти слова сопровождались ещё одним ударом. Потом Зоя задрала подол школьного платья дочери и с нее спустила колготы вместе с трусами. Следующие удары наносились уже по голому телу, оставляя наливающиеся кровью, багровеющие на глазах узкие полосы. Зоряна не могла удержаться от криков, дергала ногами, но мать держала крепко. Она вкладывала в удары всю ненависть, накопившуюся за долгие годы, весь страх и все отчаяние. Наконец, женщина прекратила наказание и, бросив ремень рядом с рыдающей дочерью, сказала:
- Ты не смеешь причинять вред моему сыну, дрянь. Лучше бы я удушила тебя в младенчестве. - она развернулась и ушла в другую комнату, закрыв за собой дверь. Через некоторое время Зирка услышала:"Не волнуйся, все хорошо, мы просто играли", а потом - ту самую песню, которую мама всегда пела Роме.
***
Ночью, встав со своей кровати, девочка долго смотрела на брата, запоминая его: тонкие черты лица, пухлые детские губки, маленький носик, тёмные брови и ресницы. Он дышал тяжело, и Зоряна подумала, что тем легче... Дальше мысль обрывалась. Она взяла подушку и поднесла её к лицу мальчика, но внезапно кинула её на свою кровать. Затем легла сама и заплакала.
Наутро девочку разбудил истошный мамин крик. Женщина разрыдалась, упав на пол у постели сына, потом затихла и долго лежала.
Приехавшая вскоре бригада скорой помощи осмотрела тело и сделала несколько записей в карте.
"Коклюш... Не диагностировали... Остановка дыхания..."
Зоя Марковна кивала, казалось, не слышала, что ей говорят.
Зирка шла в школу по зимней слякоти, забивавшейся ей в ботинки. Она наблюдала за прохожими и редкими автомобилями, кошками и голубями. В голове вертелась песня, которую девочка стала тихонько напевать:
Сам узнаешь, будет время,
Бранное житьё;
Смело вденешь ногу в стремя
И возьмёшь ружьё.
Я седельце боевое
Шёлком разошью…
Спи, дитя моё родное,
Баюшки-баю.
Богатырь ты будешь с виду
И казак душой.
Провожать тебя я выйду —
Ты махнёшь рукой…
Сколько горьких слёз украдкой
Я в ту ночь пролью!..
Спи, мой ангел, тихо, сладко,
Баюшки-баю.