Полин Реаж
История О.
Любовники из Руасси
Часть I
Как-то теплым осенним вечером возлюбленный, пригласив О. на прогулку, привез ее в парк, где они никогда раньше не бывали. Некоторое время они неторопливо бродили по его тенистым аллеям, а потом долго, до наступления сумерек, лежали, прижавшись друг к другу, на чуть влажной траве лужайки и целовались. Возвращались они, когда уже совсем стемнело. У ворот парка их ждало такси.
- Садись, - сказал он, и она, подобрав юбки, забралась в машину.
О. была одета как обычно: туфли на высоком каблуке, шелковая блузка, костюм с плиссированной юбкой, сегодня - еще и длинные тонкие перчатки; в кожаной сумочке лежали документы и косметика.
Такси плавно тронулось с места. Никто не произнес ни слова и О. решила, что шоферу заранее известно, куда ему ехать. Ее возлюбленный задернул шторки на окнах, и О., думая, что он хочет поцеловать ее и ждет, чтобы она поскорее обняла его, торопливо стала снимать перчатки. Но, остановив ее предостерегающим жестом, он сказал:
- Давай свою сумочку - она тебе будет мешать.
Она послушно отдала свою сумку, и он, отложив ее в сторону, добавил:
- На тебе слишком много всего надето. Отстегни подвязки и сними чулки.
Сделать это оказалось не так просто - машину все время покачивало. К тому же О. боялась, что шофер внезапно обернется и застанет ее за этим занятием, и потому О. заметно нервничала.
Она стянула чулки, оголив ноги под юбкой, и почувствовала, как по нежной коже скользят подвязки.
- А теперь расстегни пояс, - сказал возлюбленный, - и сними трусики.
Это оказалось куда проще - надо было лишь немного приподняться и провести руками по ягодицам и ногам. Взяв у нее трусики и пояс, он убрал их в сумочку.
- Приподними рубашку и юбку, - шепнул он немного погодя, - так чтобы между тобой и сиденьем ничего не было.
Холодный скользкий материал сидения прилипал к незащищенным одеждой бедрам, и от этого неприятного ощущения О. начала дрожать. Потом он заставил ее одеть перчатки.
Она боялась спросить Рене, куда они едут и почему он сам молчит, почему не целует ее, а главное: зачем он раздел ее и сделал столь беззащитной. Он ничего не запрещал ей, и все же она не осмеливалась ни свести колени, ни положить ногу на ногу - так и сидела, широко разведя бедра и упираясь затянутыми в перчатки руками в сиденье.
- Здесь, - неожиданно громко заявил он.
Машина остановилась. О. из-за шторки разглядела высокое стройное дерево, а за ним похожий на небольшой отель дом. Перед домом располагался дворик и крошечный сад.
О. подумала о многочисленных гостиницах предместья Сен-Жермен. В машине было темно. Снаружи лил дождь.
- Сиди спокойно, - сказал Рене, - не волнуйся.
Протянув руки к воротнику ее блузки, он развязал тесемки и расстегнул пуговицы. Она радостно потянулась к нему, думая, что он хочет погладить ее грудь. Но нет... Он нащупал бретельки лифчика и, перерезав их маленьким карманным ножиком, отбросил его. Теперь грудь была обнажена и свободна от стеснявшей ее материи.
- Ну вот, - выговорил он, - наконец ты готова. Сейчас ты выйдешь из машины и позвонишь в дверь. Дверь откроется и тебя проведут в дом. Там ты будешь делать то, что тебе прикажут. Если ты сейчас заупрямишься, они сами придут за тобой. Если откажешься подчиняться, они найдут средства заставить тебя. Сумочку? Она тебе не понадобиться. Ты просто девушка, которую я доставил заказчику. Да, я буду ждать тебя. Иди.
* * *
Существует еще одна версия начала истории О. Она несколько грубей и вульгарней.
Молодую женщину везли куда-то в машине ее любовник и его приятель - совершенно незнакомый ей человек. Он и находился за рулем. Любовник сидел рядом с ней. Говорил тот, второй. Он поведал О., что ее возлюбленному поручено доставить ее в замок.
- Но сначала надо подготовить вас, - объяснял он, - и поэтому сейчас вам свяжут за спиной руки, расстегнут одежду, снимут чулки, пояс, трусы, и лифчик и завяжут глаза. Остальное вы узнаете в замке, где по мере необходимости вам будут выдаваться соответствующие инструкции.
Они ехали еще около получаса. Затем ей, раздетой и связанной, помогли выйти из машины и подняться по ступенькам. Перед ней открыли дверь и потом долго вели по каким-то коридорам. Наконец с нее сняли повязку и оставили одну в кромешной темноте.
Сколько она так простояла, полная дурных предчувствий, О. не знала - полчаса, час, а может, два - ей казалось, что прошла вечность. Потом открылась дверь, зажегся свет, и она увидела, что находится в ничем не примечательной обыкновенной комнате, разве что, в ней не было ни стульев, ни диванов, но зато на полу лежал толстый ковер и по всему периметру комнаты вдоль стен стояли шкафы. Вошли две молодые красивые женщины, одетые в платья, напоминающие наряды служанок восемнадцатого века: длинные, по самые щиколотки юбки, тугие корсажи, плотно облегающие грудь, богатые кружева и короткие, едва доходящие до локтей рукава. Глаза и губы девушек накрашены, на шее каждой - колье, запястья плотно обхвачены браслетами.
Они развязали ей руки и раздели догола. Затем убрали ее одежду в один из стенных шкафов и отвели О. в ванную комнату. Они помогли ей принять ванну и вытерли большим махровым полотенцем, усадили в кресло - подобные кресла можно встретить в хороших дамских парикмахерских - и, проколдовав над ней не меньше часа, сделали О. роскошную прическу.
Все это время О. сидела совершенно голая, да к тому же ей запретили класть ногу на ногу или сжимать колени. И поскольку прямо перед ней на стене висело огромное, от самого пола до потолка, зеркало, она всякий раз, поднимая глаза, видела свое отражение и свою возбуждающую позу.
Женщины на славу потрудились над ней: легкие тени на веках, ярко накрашенный рот, розовые соски и слегка подрумяненные губы влагалища, благоухание духов. Они привели ее в комнату, где стояло большое трехстворчатое зеркало, в котором она смогла рассмотреть себя со всех сторон. Ее усадили на стоявший перед зеркалом пуф и велели ждать. Чего ждать, О. не знала. На пуф было наброшено покрывало из черного мягкого меха, слегка колкого. Ковер на полу тоже был черным. Стены - оббиты ярко-красным атласом. На ноги ей надели красные туфли без задников. В комнате оказалось большое окно, выходившее в тенистый и показавшийся ей таинственным сад. Дождь кончился и сквозь стремительно несущиеся по небу облака иногда проглядывал желтый диск луны.
Как долго просидела в этом красном будуаре О. и была ли она там совсем одна, или кто-то наблюдал за ней, приникнув к потайному отверстию в стене, она не знала. Когда женщины вернулись - одна несла в руке корзину, другая держала портновский метр - их сопровождал мужчина, одетый в длинный фиолетовый, распахивающийся при ходьбе халат с очень широкими, суживающимися к запястьям рукавами. Под халатом у него были надеты обтягивающие панталоны, закрывающие голени и бедра и оставляющие совершенно открытым мужское достоинство.
Его-то сразу и увидела О., стоило лишь мужчине показаться в дверях. Уже потом она заметила у него за поясом плеть из тонких полосок кожи и обратила внимание на большой капюшон, целиком закрывающий его лицо, и на черные перчатки из мягкой кожи. Обратившись к ней на ты, он велел ей сидеть на месте и довольно грубо приказал женщинам поторопиться. Та, что принесла метр, быстро подошла к О. и сняла мерки с ее шеи и запястий. Размеры оказались стандартными, и поэтому найти в той корзинке, что держала в руках вторая женщина, подходящее колье и браслеты, оказалось совсем не сложно.
И колье и браслеты показались О. необычными: толщиной с палец, сшитые из нескольких слоев кожи, они крепились автоматическими замками, открыть которые можно было лишь с помощью специального ключа. Особую прочность им придавали вплетенные между слоями кожи металлические кольца. Они позволяли достаточно туго фиксировать на шее и запястьях колье и браслеты, не поранив при этом кожу. Женщины ловко справились со своей работой, и мужчина велел О. встать. Потом он сел на ее место, притянул ее к себе и, проведя затянутой в перчатку рукой у нее между ног и по съежившимся соскам груди, объявил:
- Сегодня после обеда ты будешь представлена тем, кто здесь соберется.
Обедала она в одиночестве в комнате, чем-то напоминавшей корабельную каюту; блюда ей подавали через маленькое окошко в стене. Когда О. поела за ней вернулись те же две женщины. Они свели ей за спину руки и перетянули их браслетами. Потом набросили на нее длинный, алого цвета, плащ, прикрепив веревки от капюшона к колье на ее шее. Плащ при ходьбе все время распахивался, но руки были связаны, и О. ничего не могла сделать.
Они долго шли по каким-то коридорам и вестибюлям, минуя салоны и гостиные, пока наконец не вошли в библиотеку замка. Там их уже ждали четверо мужчин. Они, мирно беседуя, сидели за столиком у камина и пили кофе. На них были такие же наряды, что и на том первом мужчине, которого она увидела, но лиц своих, в отличие от него, эти люди не прятали. Но О. не успела расмотреть, был ли среди них ее возлюбленный (чуть позже выяснилось, что был), как кто-то направил на нее слепящий фонарь-прожектор, заставивший ее зажмуриться.
Некоторое время мужчины с интересом рассматривали ее. Наконец лампу погасили. Женщины вышли. Ей снова надели на глаза повязку и велели подойти ближе. О. немного трясло. Она сделала несколько неуверенных шагов вперед и поняла, что стоит сейчас где-то совсем рядом с камином; она ощущала тепло и слышала легкое потрескивание поленьев. Чьи-то руки приподняли ее плащ; две другие уверенные руки, проверив хорошо ли закреплены браслеты, погладили ее по спине и ягодицам. И вдруг чьи-то пальцы грубо проникли в ее лоно. Все произошло так неожиданно, что она вскрикнула. Раздался смех, потом кто-то сказал:
- Поверните ее.
Теперь она спиной ощущала жар камина. Чья-то ладонь легла ей на правую грудь. Чей-то рот жадно приник к соску левой груди. Внезапно, в тот момент, когда ей раздвигали ноги и чьи-то жесткие волосы легко коснулись нежной кожи внутренней поверхности ее бедер, она потеряла равновесие и, упав, оказалась лежащей навзничь на упругом, ворсистом ковре. Она услышала, как кто-то посоветовал поставить ее на колени, что туж же и было сделано. Поза оказалась крайне неудобной, ей не разрешали сжать ноги, а связанные за спиной руки, тянули склониться вперед. Видимо, сжалившись над нею, один изх мужчин разрешил О. сесть на корточки. Потом этот же человек громко произнес:
- Вы не привязывали ее?
- Нет, - раздалось в ответ.
- И не пороли?
- Нет, никогда, но...
Это говорил ее возлюбленный. Она узнала голос Рене.
- Ну, - сказал другой голос, - если вы вдруг надумаете лишь немного помучить ее ради ее же удовольствия, лучше не делайте этого. Необходимо перейти ту границу, когда хлыст и плети уже не доставляют удовольствие, а вызывают настоящую боль и мучения.
После этих слов О. подняли на ноги и уже собирались развязать ей руки, как вдруг кто-то громко заявил, что сначала хочет овладеть ею. Ее снова поставили на колени. Грудью она упиралась в пуф, руки оставались за спиной, ягодицы оказались приподняты. Первый мужчина, самый нетерпеливый, обхватив ее руками за бедра, одним могучим ударом вошел в нее.
Потом его место занял другой. Третий решил воспользоваться тем отверстием О., что поменьше, и так грубо овладел ею, что она закричала от невыносимой боли. Когда он наконец отпустил ее, дрожащую и стонущую, О. почти без чувств рухнула на пол. Последнее, что она ощутила, прежде чем потерять сознание: чьи-то костлявые колени, касающиеся ее лица. И погрузилась в спасительное беспамятство.
На какое-то время ее оставили в покое. Очнулась О. почувствовав, что с нее снимают повязку. Она увидела, что по прежнему лежит у камина, спеленутая широкими полами своего плаща. Большой зал библиотеки с огромными книжными шкафами и стеллажами вдоль стен едва освещался тусклой лампой, висевшей на витом кронштейне высоко под потолком. В камине весело плясали язычки пламени, двое мужчин стояли возле него и курили. Третий сидел в кресле, помахивая зажатой в руке плетью. Еще один, склонившись над О., ласкал ее грудь. Это был Рене, ее возлюбленный.
Ей объяснили, что подобным образом с ней будут обращаться и впредь, до тех пор, пока она живет в замке. Днем ей больше не будут завязывать глаза, и она сможет видеть лица тех кто будет насиловать и истязать ее. Ночью - наоборот. Исключения предусмотрены лишь в тех случаях, когда потребуется, чтобы она видела чем ее бьют - плетью или хлыстом; тогда ей не станут надевать на глаза повязку, но мужчины будут закрывать лица масками.
Возлюбленный помог О. подняться и, запахнув на ней плащ, усадил на подлокотник большего кресла, стоявшего возле камина. Руки ее были по-прежнему связаны. Ей показали черный длинный хлыст из тонко обтянутого кожей бамбука (нечто подобное можно иногда встретить в магазинах, торгующих конской упряжью); а так же кожаную плеть, состоящую из шести узеньких ремешков, на конце каждого из которых был небольшой узелок, и еще одну плеть, представляющую собой десяток тонких жестких веревок на которые были нашиты железные шарики. Для того, чтобы О. хоть немного представляла себе мощь этой страшной игрушки, ей развели ноги и провели плетью по животу и нежной коже внутренней поверхности бедер. О. задрожала от такой ласки. На низком столике, что стоял недалеко от кресла, были разложены стальные цепочки, кольца с шипами, ключи. Вдоль одной из стен библиотеки тянулась деревянная галерея, поддерживаемая двумя толстыми колоннами. О. заметила, что в одну из колонн вбит массивный крюк, причем на такой высоте, что дотянуться до него можно было лишь встав на цыпочки.
О. торжественно объявили, что сейчас ей освободят руки, но лишь за тем, чтобы привязать ее к колонне с крюком и преподать ей первый урок должного послушания. Возлюбленный поднял ее, одной рукой обнимая плечи, а другой поддерживая ее за ягодицы, и поднес ее к колонне. От этого прикосновения у О. перехватило дыхание и сладкая пелена заволокла сознание.
Минуту спустя она уже стояла с поднятыми вверх руками, которые были надежно привязаны к крюку цепью, пропущенной через браслеты на запястьях. Ей пообещали, что бить будут лишь по бедрам и ягодицам, но при этом добавив, что кто-нибудь может и нарушить обещание. Время от времени они будут делать перерывы. Ей так же разрешили стонать и кричать - это не возбранялось. Но заметили, что своими стенаниями и слезами ей не удастся разжалобить их, поэтому пусть не старается.
О. решила, что будет молчать и не издаст ни единого звука. Хватило ее совсем ненадолго. После первых же ударов она закричала, слезно умоляя их отпустить ее, пожалеть, остановиться... Они оставались глухи к ее мольбам. Пытаясь увернуться от обжигающих ударов плети, она, теряя разум, неистово извивалась на цепи, словно червяк, и подставляла тем самым под эти удары не только ягодицы, но и живот, и бедра. Это, видно, не понравилось мужчинам, и они, прервав ненадолго свое занятие, принесенной тут же веревкой крепко привязали О. к колонне. Теперь удары приходились на те места, которым они предназначались.
О. прекрасно понимала, что взывать за милостью к возлюбленному глупо, поскольку именно он привез ее сюда и исключительно по его прихоти она принимает сейчас такие мучения. Более того, можно было ожидать, что он начнет действовать еще более жестоко, потому что - она почувствовала это - ее стоны и слезы доставляют ему искреннее удовольствие, видимо, как непреложное доказательство его безграничной власти над ней. И действительно, именно ее возлюбленный, заметив, что ремешки кожаной плети оставляют более слабые следы на ее теле, чем веревочная плеть или хлыст, предложил в дальнейшем использовать только эти два орудия наказания.
Тем временем, тот мужчина, что использовал О. как мальчика, возбужденный открытостью и полной беззащитностью ее исполосованного плетью зада, предложил своим друзьям сделать небольшой перерыв, чтобы он мог удовлетворить вспыхнувшее в нем желание. Получив согласие остальных, мужчина, не мешкая ни секунды, раздвинул ее горящие от ударов ягодицы и резким движением проник в нее.
- Однако, ее анальный проход не мешало бы сделать чуть шире, - заметил он, не прекращая движения.
- Ваша просьба вполне осуществима: необходимо принять соответствующие меры, - услышала О. в ответ.
Когда О. отвязали, она едва держалась на ногах. Но прежде чем отправить женщину в приготовленную для нее комнату, ее усадили в кресло и поведали ей кое-какие подробности, касающиеся правил ее нынешнего пребывания в замке. Неукоснительность выполнения этих правил подразумевалась сама собой.
Кто-то из мужчин позвонил в звонок, и через несколько минут в библиотеку вошли две уже знакомые О. молодые женщины. Они принесли О. одежду, которую ей надлежало носить во время прибывания в замке. Поверх жесткого, сильно зауженного в талии, корсета на китовом усе и накрахмаленной нижней юбки из тонкого батиста, одевалось длинное атласное платье, кружевной корсаж который оставлял почти полностью открытой приподнятую корсетом грудь. Нижняя юбка и кружева были белыми, корсет и платье - нежного лазурного цвета.
Когда О. наконец оделась, ее снова усадили в кресло. Девушки, не проронившие за все это время ни слова, так же молча направились к выходу. Неожиданно один из мужчин жестом остановил обеих. Схватив одну из них за руку, он подвел ее к О. Потом заставил девушку повернуться и, придерживая одной рукой ее за талию, другой приподнял подол юбки, с целью, как он сам объяснил, показать О., почему выбран именно такой наряд и насколько он удобен и прост.
Повинуясь сделанному ей знаку, девушка показала О., как должна закрепляться юбка: она удерживалась шелковым поясом чуть пониже груди, открывая живот, если собиралась спереди, либо обнажая ягодицы - если поднималась сзади. И в том, и в другом случае, юбки ниспадали большими складками, волнующе обрамляя прелести женского тела. О. заметила на ягодицах молодой женщины свежие следы от ударов хлыстом.
После этого О. услышала следующее:
- Вы находитесь здесь для того, чтобы служить нам, вашим хозяевам. Днем вы будете заниматься работой по дому: мыть полы, ухаживать за цветами, расставлять книги, прислуживать за столом. Большего от вас не требуется. Но помните, что всегда, при первом же сделанном вам знаке, при первом же обращенном к вам слове, вы обязаны бросить всякую работу, ради выполнения вашей единственной настоящей обязанности - удовлетворять мужчину по первому его требованию. Руки, ноги, также как и грудь и все ваше тело, больше не принадлежат вам. Мы - хозяева. В нашем присутствии вы обязаны всегда держать чуть приоткрытыми губы, вам запрещено сжимать колени или класть ногу на ногу. Все это будет служить для вас постоянным напоминанием о том, что ваш рот, ваше влагалище и ваш задний проход всегда открыты для нас. Днем вы будете ходить в одежде, но обязаны поднимать юбку при малейшем же знаке с нашей стороны. Всякий сможет использовать вас, делая при этом все, что ему заблагорассудится, исключая разве что применение плети. Пороть вас будут только по ночам или вечером - в наказание за нарушение правил поведения в течении дня. Например, за чрезмерную холодность или за то, что посмотрели на того, кто заговорил с вами или использовал вас. Что бы мы не делали с вами, вы не должны видеть наши лица. Это совершенно недопустимо. И если халат, в котором я стою сейчас перед вами, оставляет открытым мой половой член, то это вовсе не для удобства, а для того, чтобы он ежесекундно служил вам немым приказом, чтобы ваши глаза видели только его, чтобы он притягивал вас, чтобы вы все время помнили, кто ваш истинный хозяин. На ночь вам будут связывать руки, и поэтому для ласк у вас останется только рот. Спать вы будете голой. Глаза вам будут завязывать только на время наказания. И еще... необходимо чтобы вы привыкли к плети, поэтому, пока вы находитесь в замке, бить вас будут каждый день. И поверьте, это не столько ради нашего удовольствия, сколько ради вашего же будущего. Если же в какую-то из ночей никто из нас не сможет прийти в вашу келью, мы пришлем слугу, который выпорет вас. И дело не в том, чтобы тем или иным способом сделать вам больно и заставить вас кричать и плакать. Ничего подобного. Мы хотим, чтобы благодаря этой боли, вы ощущали свое бессилие, свою зависимость, чтобы вы осознали раз и навсегда свое ничтожество перед некой таинственной и могущественной силой. Рано или поздно вы покинете замок, но на безымянном пальце левой руки вы обязаны будете носить специальное кольцо, знак, по которому вас легко узнает посвященный. Вы будете беспрекословно подчиняться мужчине у которого на руке вы увидите такой же знак. Тот, кому покажется, что вы были недостаточно покорны, обязан вновь привезти вас сюда. Ну а теперь вас проведут в вашу келью.
На протяжении всего этого монолога девушки-прислужницы молча стояли по обе стороны от той самой колонны, возле которой еще совсем недавно извивалась под ударами плетей О. Казалось, они застыли на месте, словно скованные ужасом перед этим своеобразным пыточным столбом. Хотя, скорее всего, им просто было запрещено до него дотрагиваться.
Они подошли к О., чтобы проводить ее. Она поднялась им навстречу, но прежде чем сделать шаг, боясь споткнуться, нагнулась и подхватила руками юбку. Она не умела носить такие пышные наряды, да к тому же мешали выданные ей туфли, без задников, на толстой подошве и на очень высоком каблуке... Они держались на ноге лишь благодаря тонкой атласной ленте, того же цвета, что и платье, и готовы были вот-вот свалиться. Повернув голову она увидела своего возлюбленного. Рене сидел совсем недалеко от нее, прислонившись спиной к пуфу. Опершись локтями на согнутые колени, он задумчиво поигрывал кожаной плетью. При первом же шаге она задела его юбкой. Он поднял голову, улыбнулся и, назвав ее по имени, вскочил на ноги. Потом он провел рукой по ее волосам, нежно поцеловал в губы и довольно громко сказал, что любит ее.
Дрожа от волнения, О. вдруг с ужасом поняла, что отвечает ему теми же словами и что она, действительно, любит его. Он нежно обнял ее и, прошептав: "Любимая моя!", стал целовать в шею, в щеки, в губы. Голова О. опустилась к нему на плечо. Он повторил (на этот раз совсем тихо), что любит ее, а чуть позже так же тихо добавил:
- Сейчас ты встанешь на колени и будешь целовать и ласкать меня.
Он жестом велел женщинам отойти немного назад, так чтобы они не мешали ему и он смог опереться на небольшой стоящий у стены столик. Столик, правда, оказался низковат, и Рене пришлось слегка согнуть свои длинные ноги. Одежда натянулась на нем, и выступавший угол стола при этом, чуть приподнял его могучий фаллос, торчащий из копны жестких волос. Мужчины, желая посмотреть, подошли поближе. Она опустилась на колени, и ее платье лазурными лепестками раскинулось вокруг нее. Затянутая в корсет, она едва могла дышать. Ее перси, соски которых выглядывали из белой пены кружев, касались ног возлюбленного Рене.
Кто-то сказал, что в зале темно. Включили яркую лампу, и ее сияние четко высветило набухший, слегка приподнятый пенис Рене, лицо О. и ее руки, любовно поглаживающие эту вздымающуюся плоть. Неожиданно Рене произнес:
- Повтори: "Я люблю вас".
О. с готовностью повторила:
- Я люблю вас. - И, произнеся эти слова, словно, наконец-то, преодолев в себе какой-то внутренний барьер, коснулась губами головки его члена, все еще затянутой нежной кожицей.
Мужчины, обступив их, курили и негромко переговаривались между собой. Они обсуждали ее тело и то, как она приняла устами фаллос своего возлюбленного, как то заглатывала его почти до самого основания, то выпускала его, лишь слегка придерживая нежными губами.
Раздувающаяся плоть то и дело, словно кляп, заполняла ей рот, доставая до самого горла и вызывая тошноту. По лицу текла размытая слезам и тушь. С трудом шевеля языком и губами, О. снова прошептала:
- Я люблю вас.
Женщины, стоя рядом с Рене, поддерживали его. О. слышала разговоры мужчин, но их слова не волновали ее. Она с жадностью ловила каждый вздох, каждый стон своего возлюбленного, думая лишь о том, как доставить ему наивысшее наслаждение. О. говорила себе, что ее рот прекрасен, ибо возлюбленный удостоил его своим вниманием и согласился войти в него. Она принимала его пенис так, как принимают бога. Наконец, она услышала протяжный стон Рене и в то же мгновение почувствовала, как радостно забился у нее во рту его чувствительный орган, с силой выбрасывая из себя потоки семени... И обессиленная рухнула на пол и замерла, уткнувшись лицом в ковер. Женщины подняли ее и вывели из зала.
Они довольно долго шли по узким длинным коридорам; каблуки их туфель звонко цокали на красных каменных плитах пола. По обеим сторонам коридоров, на одинаковом расстоянии друг от друга, располагались двери. Каждая из них закрывалась на замок; обычно так расположены двери в гостиничных коридорах. О. хотела было спросить, живет ли кто-нибудь в этих комнатах, но так и не решилась.
- Жить вы будете на красной половине замка, - неожиданно раздался голос одной из женщин. - Слугу вашего зовут Пьер.
- Какого слугу? - спросила О., а потом поинтересовалась: - Скажите, а вас-то как зовут?
- Меня - Андре.
- А меня - Жанна, - ответила вторая.
- У слуги, - продолжила Андре, - хранятся ключи от комнат. В обязанности этого человека входит присматривать за вами, выводить вас в ванную комнату, связывать вас на ночь и еще пороть вас тогда, когда у хозяев не найдется для этого времени или не будет желания.
- В прошлом году я жила на красной половине, - сказала Жанна. - Пьер тогда уже работал. Он частенько заходил ко мне поразвлечься.
О. хотела расспросить поподробнее об этом человеке, но не успела. Миновав очередной поворот, они остановились перед одной из многочисленных и ничем не отличающихся друг от друга дверей. Рядом с дверью на низенькой скамеечке сидел мужчина. Он напомнил О. крестьянина - такой же приземистый, краснолицый, постриженный почти наголо, так что видна серая кожа его шишковатого черепа. Одет он был как опереточный лакей: короткая красная куртка, черный жилет, под которым располагалось белое кружевное жабо сорочки, черные, до колен, панталоны, белые чулки и лакированные туфли-лодочки. На поясе у него висела сшитая из кожаных ремешков плеть. Руки его обильно поросли коротким рыжим волосом. Мужчина поднялся им навстречу, достал из жилетного кармана небольшую связку ключей, открыл дверь и, пропустив всех троих в комнату, сказал:
- Дверь я закрою. Поэтому когда закончите, позвоните.
Приготовленная для О. комната-келья была совсем маленькой. Правда, в ней имелось некое подобие прихожей и крошечная ванная. В одной из стен было сделано окно. Мебели в комнате практически не было, кроме огромной, упирающейся изголовьем в стену, кровати, застеленной меховым покрывалом. Андре особо обратила внимание О. на это ложе, больше походившее на площадку для игр, нежели на место для сна. Подушка и матрац были очень жесткими. Над изголовьем кровати из стены торчало массивное блестящее кольцо. Через него была пропущена длинная железная цепь, один конец которой сейчас горкой лежал на кровати, а другой с помощью карабина крепился на вбитом рядом с кольцом крюке.
- Вам надо принять ванну, - сказала Жанна. - Я вам помогу.
Ванная комната ничем не отличалась от множества ей подобных, разве что в ней не было ни одного зеркала, как впрочем и в самой келье, да в углу, рядом с дверью, было установлено на турецкий манер подобие унитаза. Андре и Жанна раздели О., и она, вынужденная сейчас отправлять свои естественные нужды при посторонних, чувствовала себя, как тогда в библиотеке, совершенно беспомощной и беззащитной.
- Это еще ничего, - сказала Жанна, - вот придет Пьер, тогда увидите.
- Причем здесь Пьер?
- Время от времени у него появляется желание посмотреть на испражняющуюся женщину.
О. почувствовала, что бледнеет.
- Но... - начала было она.
- Вы будете обязаны подчиниться, - перебила ее Жанна. - А вообще вам повезло.
- Повезло? - переспросила О.
- Вас сюда привез любовник, верно?
- Да.
- Тогда с вами будут обходится гораздо более сурово, чем, например, с нами.
- Я не понимаю...
- Ничего, скоро поймете. Сейчас я позову Пьера. Завтра утром мы придем за вами.
Выходя из комнаты, Андре улыбнулась О., а Жанна, прежде чем последовать за подругой, ласкова провела рукой по ее сморщившимся после купания соскам. О. в одиночестве и полной растерянности осталась ждать слугу. Если не считать колье и кожаных браслетов, намокших в воде и ставших еще более жесткими, она была совсем нагой.
- О, какая прекрасная дама, - сказал, входя, Пьер. Он взял ее за руки, сцепил вместе кольца браслетов, так чтобы запястья почти касались друг друга, а потом соединил эти кольца с кольцом на ее колье. Со сложенными на уровне шеи ладонями, она теперь напоминала молящуюся монахиню. Затем он уложил ее на кровать и цепью привязал к большому кольцу в стене. Теперь длинна цепи ограничивала возможность ее передвижения. Прежде чем укрыть О. одеялом, Пьер, желая, видимо, полюбоваться красотой ее зада, одним ловким движением прижал ей к груди ноги и на несколько секунд замер, потрясенный увиденным. Очевидно, на первый раз он решил ограничиться только этим, и поэтому, не произнеся ни слова, выключил свет - комната освещалась тусклым светильником - и вышел, закрыв за собой дверь.
В комнате стало совсем тихо. Одна, в темноте, под тяжелым душным одеялом, не имея возможности даже повернуться, она лежала и в недоумении спрашивала себя: как же так получается, что ужас, уже успевший поселиться в ее душе, так сладок ей. Спрашивала и не находила ответа. Самым тягостным для нее было невозможность распоряжаться своими руками. Конечно, они были бы слабой защитой против напора грубой мужской плоти или ударов плетей, но все же... Она не распоряжалась своими руками, и даже ее собственное тело было неподвластно ей. В таком состоянии она не могла сейчас ни успокоить сладостный зуд, начавшийся у нее между ног, ни утолить, появившееся невесть откуда желание. У нее путались мысли. Куда больше, чем воспоминание об полученных ударах плетью, О. мучила сейчас неизвестность. И почему-то ей очень захотелось узнать, кто был тот мужчина, что дважды тогда в библиотеке овладел ею столь необычным способом, и не был ли это ее возлюбленный. Она искренне желала, чтобы это был он. Рене любил ее зад и часто целовал его, но никогда прежде не овладевал ею подобным образом. Может быть, спросить у него? Нет, нет, никогда! Воспаленный желанием разум рисовал перед ней картины, одну прекраснее другой. Она видела автомобиль, руку Рене, забирающую у нее пояс и трусики, его прекрасное лицо... Все это было настолько явственно, что она вздрогнула, и тяжелая цепь, надежно стерегущая ее, тихонько звякнула в ватной тишине кельи.
Очнувшись от грез, О. попыталась понять, почему же, при том, что она способна так легко думать о перенесенных ею мучениях, один только вид плети вызывает у нее почти животный страх. От этих мыслей ее охватила настоящая паника. Она представила, как ее, потянув за цепь, начнут бить. Бить безжалостно, плетью и хлыстом, по спине и ягодицам... Бить, бить и бить - это слово занозой застряло в ее мозгу. Бить, пока она, теряя сознание, не упадет под их ударами. О. вспомнила слова Жанны: "Вам повезло, с вами будут обходится более сурово". Что она хотела этим сказать? О. казалось, что еще немного, и она поймет смысл этой загадочной фразы, но усталость брала свое, и совсем скоро она уснула.
Полин Реаж. История О.
Re: Полин Реаж. История О.
Часть II
Под утро, в предшествующий рассвету час, в келью вошел Пьер. Он прошел в ванную комнату, зажег свет и оставил дверь в нее открытой. Прямоугольник света падал на середину кровати, точно в то место, где, свернувшись калачиком, на левом боку, с головой забравшись под одеяло, лежала О. Пьер подошел и сдернул с нее покров. Взгляду его предстал красивый нежный зад, казавшийся на фоне черного меха еще более бледным. Вытащив из под головы О. подушку, он вежливо произнес:
- Будьте любезны, поднимитесь, пожалуйста.
Хватаясь за цепь, она сначала встала на колени, а потом, поддерживаемая Пьером под локти, поднялась на ноги. Черное покрывало скрадывало падавший на него свет, и келья тонула в полумраке. Стоя лицом к стене, она скорее догадалась, нежели увидела, что слуга возится с цепью. Цепь резко дернулась, и О. почувствовала, как ее за шею потянуло вверх. Вместо обычной кожаной плетки Пьер на этот раз принес с собой большой черный хлыст. Пришло время и для этой игрушки. Он поставил правую ногу на кровать - О. почувствовала, что матрац немного прогнулся - размахнулся и со всей силы ударил хлыстом по спине своей жертвы. О. услышала шипящий свист, буквально пронзивший тишину кельи, и мгновением позже, ощутила обжигающую боль, мгновенно растекшуюся по всему телу. Она закричала.
Пьер продолжал экзекуцию, не обращая на вопли О. никакого внимания. Он лишь старался, чтобы каждый новый удар ложился либо выше, либо ниже предыдущих и оставлял тем самым свой неповторимый след на теле этой красотки. Наконец, он опустил хлыст. О. продолжала кричать. Лицо ее заливали слезы.
- А теперь, пожалуйста, повернитесь, - сказал Пьер.
Она потеряв всякую способность воспринимать что-либо, отказалась повиноваться, и ему пришлось силой развернуть ее, рукоятка хлыста при этом слегка коснулась ее живота. Потом он отступил немного назад, и снова начал избивать ее.
Пытка продолжалось не более пяти минут. Закончив, Пьер почти сразу ушел, предварительно погасив свет и закрыв дверь в ванную комнату, но О. еще долго стонала в темноте, прижавшись к гладкой холодной стене и пытаясь хоть как-то заглушить адскую боль, жгущую ее тело. Но вот стоны прекратились и она обессилев замерла.
О. стояла, повернувшись лицом к огромному, от пола до самого потолка окну. Оно выходило на восток и было вровень с землей. За окном раскинулся парк. О. видела как на горизонте, медленно, словно нехотя, рождается заря, заволакивая белесой дымкой ночное небо, видела как постепенно проявляется из темноты растущий у самого окна тополь-исполин и падают, обреченно кружась, один за другим его большие желтые листья. Перед окном была разбита клумба огромных сиреневых астр, за ней виднелась небольшая зеленая лужайка и уходящая вглубь парка аллея. Уже совсем рассвело. О. потеряла всякое представление о времени.
В конце аллеи появился садовник. Он не спеша продвигался вперед, толкая перед собой небольшую тачку. О. слышала, как скрипит, царапая гравий, ее железное колесо.
Подойдя к клумбе садовник начал выбирать из нее тополиные листья. С того места, где он стоял сейчас, мужчина безусловно должен был видеть ее, голую, прикованную цепью к стене, покрытую многочисленными рубцами от ударов хлыста. Они налились кровью и казались почти черными на красном фоне стен.
Где-то сейчас ее возлюбленный? Спит он или бодрствует? А если спит, то у кого, с кем? Представлял ли он себе, на какие мучения он обрекает ее? И что его заставило сделать это?
О. вспомнила старинные гравюры, виденные ею в учебнике истории. Закованные в цепи люди, рабы или пленные, жестоко избиваемые палками и плетьми. Многие из них не выдерживали подобных экзекуций, умирали. Она умирать не хотела, но если принимаемые ею муки есть необходимая плата за возможность быть любимой им, тогда она желала только одного: долгой мучительной смерти. Чтобы он успел сполна насладится ее страданиями. Она ждала, покорная и кроткая, чтобы ее снова отвели к нему.
Неожиданно открылась дверь и в келью вошел человек, одетый в кожаную куртку и короткие, для верховой езды штаны. О. показалось, что прежде она его не видела (тогда она еще подумала, что Пьер, видимо, отдыхает от трудов праведных). Первым делом он расстегнул цепной замок, и О. смогла наконец прилечь на кровать. Перед тем как расцепить браслеты, он провел ей рукой между ног, точно как тот мужчина в библиотеке. Но лицо тогда закрывала маска, может быть, это действительно был он. У мужчины было худое обветренное лицо, жесткий взгляд, который можно встретить у пожилых гугенотов на старинных портретах, седеющие волосы. Она довольно долго и с достоинствам выдерживала его пристальный взгляд, и вдруг вспомнила, мгновенно похолодев, что смотреть на хозяев-мужчин выше пояса - запрещено. Она быстро опустила глаза, но было уже поздно. Она услышала, как он засмеялся и сказал, обращаясь к пришедшим вместе с ним Андре и Жанне:
- После обеда напомните мне.
Освободив ей руки, мужчина вышел. Жанна подкатила к кровати столик, на котором был накрыт завтрак: свежий хлеб, рогалики, масло, сахар, кофе и сливки.
- Ешьте быстрее, - сказала Андре. - Сейчас только девять, значит, еще часа три вы можете поспать. В полдень вас разбудит звонок. Вы должны будете встать, принять ванну, расчесать волосы, а я приду и помогу вам одеться и привести в порядок лицо.
- Вы будете прислуживать за столом в библиотеке во время обедов и ужинов, - сказала Жанна, - поддерживать огонь в камине, подавать кофе и ликеры.
- А вы... - начала было О.
- Нам поручено помогать вам только в первые сутки вашего пребывания здесь. Дальше вы останетесь один на один с хозяевами. Нам будет запрещено общаться друг с другом.
- Останьтесь, прошу вас, - взмолилась О., - побудьте чуть-чуть со мной. Расскажите мне...
Договорить она не успела. На пороге комнаты появился Рене. Правда, он был не один, следом вошел кто-то еще, но О. смотрела только на него. Это действительно был ее возлюбленный, одетый так, словно он только что выбрался из постели: на нем была милая ее сердцу старая полосатая пижама и поверх голубой домашний халат из толстой овечьей шерсти. На ногах - мягкие домашние туфли; они уже слегка поизносились и О. подумала, что нужно бы купить новые.
Девушки почти тотчас исчезли, оставив за собой лишь легкий шорох платьев. О. словно окаменела. С чашкой кофе в правой руке и с рогаликом в левой, она неподвижно сидела на краешке кровати, свесив одну ногу вниз, а вторую согнув и поджав под себя. Неожиданно рука у нее дрогнула, рогалик выскользнул из пальцев и упал на ковер.
- Подними, - сказал Рене.
Это были его первые за время пребывания в замке, обращенные к ней, слова. Она поставила чашку на столик, подняла надкушенный рогалик и положила его на блюдце. На ковре осталась лежать белая крошка. Нагнувшись, Рене подобрал ее. После этого он присел рядом с О., обнял ее и, притянув к себе, поцеловал.
- Ты меня любишь? - спросила она. - Да, - ответил Рене, - люблю.
Потом он заставил ее подняться на ноги, и сухой прохладной ладонью, нежно провел по ее обезображенной рубцами коже.
Мужчина, с которым пришел Рене, стоял у двери и, повернувшись спиной к ним, курил сигарету. О. лихорадочно пыталась решить, можно ли ей смотреть на него. То, что произошло дальше, так ничего и не определило.
- Иди сюда, тебе здесь будет лучше видно, - сказал Рене, подводя ее к торцу кровати. Потом, обращаясь к своему спутнику, он заметил, что тот был прав и что, действительно, будет справедливо если он, его приятель, возьмет ее первым, если только, конечно, он хочет этого.
Мужчина затушил сигарету, подошел к О. и, оценивающе проведя рукой по ее груди и ягодицам, попросил ее развести ноги.
- Делай так, как он скажет, - ответил на ее вопросительный взгляд Рене.
Стоя у нее за спиной, он одной рукой поддерживал О. за плечо, а другой - нежно поглаживал ее правую грудь. Его друг уселся перед ней на кровать и, разведя пальцами густые мягкие волосы у нее на лобке, приоткрыл створки ведущего вглубь ее чрева прохода. Чтобы другу было удобнее, Рене немного подтолкнул О. вперед, успев перед этим сцепить ей за спиной руки. Теперь возлюбленный держал ее, крепко обхватив руками за талию. Мгновением позже она почувствовала там, у себя между ног, властное прикосновение горячего влажного языка. Сколько раз Рене пытался приласкать ее так, но каждый раз ей благополучно удавалось избежать этого - в такие минуты она испытывала сильную неловкость и краска стыда заливала ее лицо.
Губы мужчины, нащупав в складках плоти заветный бугорок, размером с маленькую горошину, с жадностью приникли к нему. Быстрые дразнящие движения его языка, воспламеняли ее плоть. О. задыхалась, чувствуя как набухают клитор и соски, и едва слышно стонала. Ноги не держали ее больше. Рене, заметив, что она оседает в его руках, осторожно положил ее на кровать и начал целовать. Второй мужчина, подхватив О., приподнял и раздвинул ее ноги. Она ягодицами почувствовала нетерпеливое подергивание возбужденного пениса. Он грубо и весомо вошел в нее, потом еще и еще... Потрясение было настолько сильным, что О. закричала. Крик рвался из нее при каждом новом толчке. Рене, впившись в ее губы долгим сладостным поцелуем, пытался заглушить его.
Кончилось все так же резко и внезапно, как и началось. Мужчина издал протяжный громкий стон и, точно пронзенный молнией, упал на пол. Рене освободил О. руки, приподнял ее и уложил под одеяло. Потом он помог приятелю подняться и они вдвоем направились к выходу.
О. вдруг с ужасом поняла, что возлюбленный, конечно, бросит ее. Она для него теперь никто, мразь, ничтожество. Еще бы - она стонала от ласки какого-то совершенно незнакомого ей человека так, как никогда не стонала от ласки того, кто был ее возлюбленным. Она так кричала... Ей это так нравилось... Теперь все кончено. Если Рене больше не придет, винить ей придется только себя.
Но Рене не ушел. Закрыв за приятелем дверь, он вернулся к кровати и забрался к ней под одеяло... Овладевал он ею медленно, уверенно, стараясь не сбиться с ритма, и О., теплая, влажная, благодарно принимала его. Потом он обнял ее и сказал:
- Я люблю тебя, О. И именно поэтому велю слугам нещадно пороть тебя. Как-нибудь я приду посмотреть на это.
О. лежала молча, не зная что ответить. Вот он, ее возлюбленный, рядом, такой же близкий и родной, также смешно раскинувшийся на кровати, как тогда, в той комнате с низким серым потолком, где они когда-то жили, на той большой из красного дерева кровати, с набалдашниками на стыках, но без балдахина.
Рене всегда спал на левом боку и, когда бы не просыпался - утром или ночью - он всегда первым делом протягивал руку к ее ногам. Поэтому она никогда на ночь не одевала пижаму. Он не изменил себе и на этот раз. Она взяла его ладонь и поцеловала ее. О. хотелось о многом расспросить возлюбленного, но она не осмеливалась. Словно прочитав ее мысли, он заговорил сам.
Сначала он поведал ей, что отныне ею и ее телом будут распоряжаться наравне с ним и другие члены собирающегося в этом замке достопочтенного общества, многих из которых он не знал и сам. Но судьбу ее определяет только он - Рене, он один и никто другой. Даже если ею воспользуются другие, даже если он на какое-то время покинет замок, потому что тогда он мысленно будет с ней, с ее болью и радостью. И он будет получать наслаждение уже от одной только мысли, что это ради него она пошла на все это. Он напомнил О., что она должна быть предельно покорной с мужчинами и принимать их с той же готовностью и нежностью, с какой принимает его. Она должна видеть в них его, единственного и любимого. Он будет властвовать над нею, как всевышний властвует над своими творениями. И чем чаще она, повинуясь ему, будет отдаваться другим, тем дороже и желаннее она для него станет. То, что она до такой степени послушна ему, служит для него доказательством ее любви. У него уже давно появилось желание, - зная, что она принадлежит ему - отдавать ее другим, совсем ненадолго, на время. И он чувствует, что это доставит ему даже большее наслаждение, чем он изначально полагал. Чем унизительнее с нею будут обращаться другие, тем ближе она будет ему.
Сердце О. зашлось от счастья. Он любил ее, и она согласилась со всем, что он говорил. Видимо почувствовав состояние девушки, Рене сказал:
- Я вижу твою любовь и покорность, но ты совершенно не представляешь себе, что ждет тебя здесь.
О. готова была ответить, что она его рабыня и ради его любви примет любые муки, но он остановил ее.
- Тебе уже сказали, что пока ты находишься в замке, тебе запрещено смотреть в лицо мужчинам и разговаривать с ними. Не забывай, что я один из них, поэтому по отношению ко мне тебе надлежит вести себя также. Ты должна быть молчаливой и покорной. Я люблю тебя. А теперь, встань. С этого момента в присутствии мужчин твои губы должны открываться только для ласки или крика.
О. встала и направилась в ванную. Рене, положив под голову руки, остался лежать на кровати. От теплой воды многочисленные рубцы и царапины начали саднить. Она не стала вытираться полотенцем, а лишь слегка смахнула влагу на животе и ногах. Потом она причесалась, припудрилась, подкрасила губы и, опустив глаза, вернулась в комнату.
Рене все так же лежал на кровати. Рядом, опустив глаза, молча стояла вошедшая минуту назад Жанна. Он велел ей одеть О. Белоснежная нижняя юбка, платье с лазурного цвета атласным корсажем, зеленые туфли без задников... Справившись с крючками корсета, Жанна принялась за его шнуровку. Длинный и очень жесткий, на китовом усе, корсет будил воспоминания о давно ушедших временах узких талий. К тому же такая конструкция позволяла женщинам приподнимать и поддерживать в выгодном положении грудь. По мере того, как корсет стягивался на теле, талия сильно сужалась, от чего зад женщины становился более заметным. Что, собственно, и требовалось. Удивительно, что этот внешне довольно нелепый предмет женского туалета, оказывался достаточно удобным, чтобы поддерживать тело в вертикальном положении и позвоночник напрягался гораздо меньше.
Потом пришла очередь платья. С ним мороки было меньше, и вскоре О. смотрела на себя в висевшее рядом с дверью в ванную комнату зеркало и видела тоненькую, утопающую в пышных складках лазурного атласа фигурку. Она казалась себе придворной дамой из далекого восемнадцатого века.
Жанна протянула к ней руку, чтобы расправить складку на рукаве платья, и О. увидела, как заколыхалась грудь молодой женщины в желтых кружевах корсажа. Ей захотелось потрогать эти небольшие красивые перси с крупными бледно-коричневыми сосками.
Но тут к ним подошел Рене и, приказав О. смотреть внимательно, повернулся к Жанне.
- Подними платье, - сказал он.
Жанна с готовностью повиновалась, обнажив золотистый живот, матовые бедра и черный треугольник лобка. Рене поднес к нему руку и запустил пальцы в жесткие курчавые волосы. Другой рукой он сильно сдавил правую грудь Жанны.
- Специально, чтобы ты увидела, - сказал он, обращаясь к О.
Она и так не сводила с них глаз. Она видела красивое улыбающееся лицо возлюбленного, ироничное выражение его глаз, следивших за движениями губ Жанны, за тоненькой едва заметной струйкой пота, стекающей по ее запрокинутой шее. Чем же она, О., отличается от этой молодой красивой женщины или от любой другой?
О. прислонилась спиной к стене и безвольно опустила руки...
Рене оставил Жанну и подошел к О. Он обнял ее и принялся целовать, называя при этом своей единственной, своей любовью, жизнью своей и повторяя, что любит ее. Рука, которой он ласкал ее грудь и шею, была влажной и пахла Жанной, но какое это имело значение? Он любил ее, ее одну. Прочь идиотские сомнения!
- Я люблю тебя, - прошептала она ему в ухо. - Я люблю тебя.
Она говорила так тихо, что он едва расслышал ее слова.
- Я люблю тебя, - повторила она.
Потом он ушел, убедившись, что ее лицо вновь приняло безмятежное и кроткое выражение.
___ *** ___
Жанна взяла О. за руку и вывела в коридор. Там, сидя на скамейке, их ждал мужчина-слуга. Одет он был также, как и Пьер, но в остальном был полной ему противоположностью - высокий, худой, черноволосый. Он встал и пошел чуть впереди них. Совсем скоро они оказались в небольшом светлом помещении, в одной из стен которого была сделана широкая дверь, закрытая сейчас толстой стальной решеткой. Охраняли ее двое слуг. У их ног сидели белые с рыжими подпалинами собаки.
- Эта дверь ведет наружу, - совсем тихо прошептала Жанна, но шедший впереди слуга, видимо, услышал ее и резко обернулся. Жанна побледнела и, выпустив руку О., торопливо опустилась на колени прямо на выложенный черной мраморной плиткой пол.
Охранники засмеялись. Один из них подошел к О. и велел ей следовать за ним. Он открыл какую-то дверь и исчез за ней. О. поспешила следом. Она вновь услышала у себя за спиной смех, звуки чьих-то шагов, потом дверь закрыли. Она так никогда и не узнала, что там дальше произошло. Наказали ли Жанну, и если да, то как, или же, бросившись на колени, ей удалось вымолить прощение у милосердного слуги...
Потом, за время своего двухнедельного пребывания в замке, О. подметила, что хотя правилами поведения под угрозой сурового наказания женщинам предписывалось молчать в присутствии мужчин, они достаточно легко обходили этот запрет. Правда, как правило, это бывало днем во время трапезы и только тогда, когда рядом не было хозяев. В присутствии же слуг обитательницы замка позволяли себе некоторые вольности. Слуги никогда и ничего не приказывали, но не допускающая возражений, намеренная вежливость их просьб заставляла женщин беспрекословно подчиняться. К тому же у слуг, видимо, было принято наказывать нарушивших правила прямо на месте, не дожидаясь появления хозяев. О. трижды сама видела - один раз в коридоре, ведущем из библиотеки, и два раза в столовой - как пойманные за разговором девушки были немедленно брошены на пол и безжалостно избиты. После этого она поняла, что, вопреки сказанному ей в самый первый вечер, можно оказаться выпоротой и средь бела дня.
Днем опереточные костюмы слуг придавали им какой-то зловещий, угрожающий вид. Некоторые из мужчин предпочитали носить черные чулки и одевать вместо белого жабо и красной куртки алую шелковую рубашку с широкими, схваченными на запястьях рукавами.
Как-то, на восьмой день пребывания О. в замке, в полдень, когда все женщины собрались в столовой, к сидевшей рядом с ней пышной блондинке с крупной грудью и нежно-розовой шеей, подошел слуга. Похоже, он заметил как Мадлен, так звали девушку, наклонилась к О. и прошептала ей что-то на ухо. Слуга заставил Мадлен подняться и готов уже был преподать ей урок на глазах у остальных, но не успел... Она упала перед ним на колени, и ее проворные руки раздвинули складки черного шелка и извлекли на свет божий его, пока еще дремлющий, пенис. Провинившаяся женщина осторожно высвободила его и приблила к нему свои приоткрытые губы...
На этот раз ей удалось избежать наказания. Мужчина, отдавшись ласке, закрыл глаза, и поскольку в тот день он был единственным надзирателем в столовой, девушкам удалось вдоволь наговориться друг с другом.
Таким образом, всегда оставалась возможность подкупить того или иного слугу. Но зачем это О.? Единственное, что по-настоящему было для нее здесь в тягость - это запрет смотреть в лицо мужчинам. Запрет не предусматривал различий между хозяевами и слугами, и поэтому О. постоянно ощущала опасность, так как, всячески стараясь сдержать мучившее ее желание, иногда все же позволяла себе мельком взглянуть на их лица. Несколько раз О. была поймана за этим занятием, но наказывали ее не всегда. Слуги нередко сами нарушали инструкции, и потом им, видимо, доставляло удовольствие то гипнотическое воздействие, что их лица оказывали на нее. Они не собирались лишать себя этих торопливых волнующих взглядов и потому не строго карали ее.
Что же касается вынужденного молчания, то с этим было значительно проще. О. быстро привыкла к нему, и даже когда кто-нибудь из девушек, воспользовавшись отсутствием поблизости надзирателей или их занятостью, заговаривала с ней, она отвечала знаками или жестами. Лишь в присутствии возлюбленного это становилось почти невыносимым. Ей хотелось рассказать ему о своей любви.
Обедали девушки в большой, с черными высокими стенами, комнате. На выложенном каменными плитами полу стоял длинный, из толстого стекла, стол и вокруг него - обтянутые черной кожей круглые табуретки. Садится на них разрешалось, лишь подняв предварительно юбки. Каждый раз, чувствуя голыми бедрами холодное прикосновение гладкой кожи табурета, О. вспоминала тот вечер, когда возлюбленный заставил ее снять трусики и чулки и усадил голыми ягодицами на сиденье автомобиля. И потом, позже, уже покинув замок и вернувшись к обычной жизни, она всегда должна была оставаться под платьем или костюмом голой и, прежде чем сесть рядом со своим возлюбленным, или с кем-нибудь другим на стул где-нибудь в кафе или на сиденье машины, она должна была сначала поднимать рубашку и юбку. Тогда ей вспоминался замок, шелковые корсеты, вздымающиеся груди, полуоткрытые рты и эта гулкая тревожная тишина.
Но как ни странно, именно вынужденное молчание и железные цепи, сковывающие ее, были для О. настоящим благом. Они как бы освобождали ее от самой себя. Возлюбленный отдавал ее другим и, стоя рядом, спокойно смотрел, как ее унижают и мучают. Что бы она сделала, будь у нее развязаны руки? Что бы сказала, если бы ей предоставили возможность говорить? Она не знала. А так, под этими похотливыми взглядами, под этими наглыми руками, под этой грубой мужской плотью, так откровенно пользующейся ее, под ударами хлыста и плетей она словно и не жила вовсе, а растворялась целиком в сладостном ощущении своего небытия. Она была никем, вещью, забавой, доступной для каждого, кто пожелал, или пожелает воспользоваться ею.
___ *** ___
На следующий день после ее появления в замке О. после обеда отвели в библиотеку. Ей надлежало подавать кофе и поддерживать огонь в камине. Туда же привели Жанну и еще одну девушку - Монику. Кроме них и присматривающего за ними слуги, в зале никого не было. Огромные окна библиотеки выходили на запад, и лучи неяркого осеннего солнца, пробиваясь сквозь дымку облаков, световой дорожкой ложились на комод и высвечивали стоявший на нем букет прекрасных хризантем. Пахло сухими листьями и прелой землей. Слуга в задумчивости стоял перед колонной к которой накануне привязывали О.
- Пьер был у вас вчера? - спросил он у нее.
О. утвердительно кивнула.
- Тогда он должен был оставить вам кое-что на память о своем посещении. Поднимите, пожалуйста, платье.
Он подождал пока О. откинет сзади платье. Жанна помогла ей поясом закрепить его. Взору мужчины открылась очаровательная картинка: крупные ягодицы, бедра и тонкие ноги девушки, обрамленные большими ниспадающими складками лазурного шелка и белого тонкого батиста. На бледной коже отчетливо выделялись пять темных рубцов.
Слуга попросил О. разжечь камин. Все уже было готово и ей оставалось лишь поднести спичку к лежащей под сухими яблоневыми ветками соломе. Вскоре занялись и толстые дубовые поленья, заплясали язычки пламени, почти невидимые при солнечном свете, и воздух библиотеки наполнился приятным, чуть горьковатым запахом. Вошел еще один слуга. Поставив на стоявший у стены столик большой поднос с кофейником и чашками, он удалился. О. подошла к столику. Моника и Жанна остались у камина.
Наконец, в библиотеку вошли двое мужчин. Они увлеченно о чем-то говорили, и О. показалось, что она по голосу узнала одного из них. Это был тот самый человек, что вчера ночью здесь, в библиотеке, овладел ею столь неестественным способом и потребовал потом, чтобы ей расширили анальный проход. Пока она разливала кофе по маленьким, черным чашечкам с золотистым ободком, ей удалось мельком взглянуть на него. Обладателем голоса оказался худощавый молодой человек, совсем еще юноша, белокурый, с чертами лица, выдававшими в нем англичанина. Пришедший с ним мужчина тоже был блондин, широкоскулый и коренастый. Они расположились в глубоких кожаных креслах и, вытянув поближе к огню ноги, лениво курили, читали газеты и не обращали на женщин никакого внимания. Лишь потрескивание дров в камине, да шорох газет нарушали установившуюся в зале тишину. О., подобрав юбки, сидела на подушке, лежащей на полу, возле корзины с дровами и время от времени подкидывала в огонь сухие поленья. Моника и Жанна устроились напротив. Их юбки пышными складками касались друг друга.
Так прошло около часа. Наконец, белокурый юноша отбросил газету и подозвал к себе Жанну и Монику. Он велел им принести пуф - тот самый, на котором О. раскладывали накануне. Моника, не дожидаясь дальнейших приказов, опустилась на колени и, схватившись руками за углы сиденья, резко наклонилась вперед, грудь ее при этом соблазнительно легла на меховую поверхность пуфа. Молодой человек приказал Жанне задрать на девушке юбку. Потом в очень грубых и непристойных выражениях он заставил Жанну расстегнуть на нем брюки и взять в руки его, походящий на небольшую трость с набалдашником, символ мужской власти. О. увидела, как тонкие изящные руки Жанны раздвигают бедра Моники и в образовавшуюся между ними ложбину начинает погружаться сначала медленно, потом все быстрее и быстрее его толстый, с красной блестящей головкой, пенис. Моника часто и громко стонала.
Второй мужчина, какое-то время молча следивший за происходящим, знаком подозвал О. Не сводя глаз с Моники и своего приятеля, он резко перекинул ее через подлокотник кресла и рукой грубо схватил между ног, благо поднятый подол ее юбки позволял это сделать.
Минутой позже в библиотеку вошел Рене.
- Пожалуйста, продолжайте, - сказал он, усаживаясь на пол у камина на то же место, где только что сидела О. - И не обращайте на меня внимания.
Он внимательно смотрел, как мужчина рукой насилует ее, как его грубые длинные пальцы с силой входят в нее, как она тяжело поводит под ним задом. Он слышал рвущиеся из нее стоны и улыбался.
Моника была уже на ногах. За камином присматривала Жанна. Она же принесла Рене виски. Он поцеловал ее руку и, не отрывая взгляда от О., выпил.
Немного погодя мужчина, все еще не отпуская О., спросил:
- Ваша?
- Моя, - ответил Рене.
- Жак прав, у нее слишком узкий проход. Его не мешало бы растянуть.
- Но только не сильно, - вставил Жак.
- Вам виднее, - сказал, поднимаясь, Рене. - Вы в этом лучше разбираетесь.
И он нажал на кнопку вызова слуги.
Явившемуся на звонок слуге Рене велел принести из смежной комнаты большую перламутровую шкатулку. В шкатулке было два равных отделения, в одном из которых лежали разнообразные цепочки и пояса, а в другом - великое множество разного рода эбонитовых стержней, от очень тонких до чудовищно толстых, имеющих форму фаллоса. Все стержни расширялись к основанию, и это служило гарантией того, что они не застрянут в прямой кишке и будут постоянно давить на стенки сфинктера, растягивая его.
С этой самой минуты и в течении восьми дней О. должна была большую часть суток - когда не прислуживала в библиотеке - носить такой стержень в заднем проходе. Чтобы непроизвольные сокращения мышцы не вытолкнули его оттуда, он крепился тремя цепочками к одевавшемуся на бедра кожаному поясу. Эта конструкция нисколько не мешала обладать девушкой более традиционным способом. Каждый день стержни заменялись на все более толстые. Жак сам выбирал их. О. становилась на колени, высоко поднимая зад, и кто-нибудь из девушек, оказавшихся в этот момент в зале, вставляли ей выбранный Жаком стержень. Видя цепочки и пояса, окружающие понимали, что с нею. Вынимать стержень имел право только Пьер, и то только ночью, приходя, чтобы привязать ее цепью к кольцу или чтобы отвести в библиотеку. Почти каждую ночь находился желающий воспользоваться этим, расширяющимся с каждой минутой, проходом.
Прошла неделя, и никаких приспособлений больше не требовалось. Возлюбленный сказал О., что теперь она открыта с обоих сторон и он искренне рад этому. Тогда же он сообщил ей, что уезжает, но через неделю вернется, и увезет ее отсюда в Париж.
- Помни, что я люблю тебя, - сказал он, уже уходя. - Люблю.
Могла ли она когда забыть об этом? Он был рукой, завязавшей ей глаза и плетью Пьера, исполосовавшей ее тело, он был цепью и кольцом над ее кроватью и незнакомым мужчиной, кусавшим ее грудь... И голоса, отдающие ей приказы, были его голосом. Что же происходит с ней? Что творится в ее душе? Насилие и унижение, ласки и нежность... Казалось, она должна бы уже привыкнуть к этому. Пресыщение болью и сладострастием - это почти всегда потеря остроты чувств, а потом - безразличие и сон. Но с О. все было наоборот. Корсет, стягивая тело, заставлял ее все время держаться прямо, цепи постоянно напоминали о покорности, плеть - о послушании, молчание стало ее последним убежищем. Ежедневно, словно по давно установившемуся ритуалу, оскверняемая потом, слюной, спермой, она ощущала себя самим вместилищем этой скверны, мерзким сосудом, мировыми стоком, о котором говорится в священном Писании. Но, удивительным образом те части ее тела, что подвергались самому грубому насилию становились в конце концов еще более чувствительными и, как казалось О., более красивыми и притягательными: ее губы, принимавшие грубую мужскую плоть; истерзанные безжалостными руками груди и искусанные соски; измученное лоно, отданное, подобно лону уличной девки во всеобщее пользование. Она вдруг обнаружила в себе незнакомое ей доселе достоинство, изнутри ее словно залил какой-то неведомый свет, походка стала спокойной и уверенной, в глазах появилась загадочная глубина и ясность, на губах - едва видимая таинственная улыбка.
___ *** ___
Была уже совсем ночь. О., обнаженная - лишь колье на шее, да браслеты на запястьях - сидела на кровати и ждала, когда за ней придут и отведут в столовую. Рене одетый в свой обычный твидовый костюм, стоял рядом. Когда он обнял ее, лацканы его пиджака неприятно царапнули ей грудь. Он уложил ее, нежно поцеловал и, забравшись следом на кровать, любовно овладел ею, проникая по очереди то в одно, то в другое отверстие с готовностью принимавшие его. Потом он поднес свой член к ее устам и секундой позже излил в него семя. После чего с нежностью поцеловал ее в губы.
- Прежде чем уехать, я хотел бы попросить слугу выпороть тебя, - сказал он. - На этот раз я хочу спросить твоего согласия. Ответь мне: да или нет?
- Да, - тихо произнесла она.
- Тогда зови Пьера, - сказал он и немного погодя добавил: - Я безумно люблю тебя.
О. позвонила. Пьер не заставил себя долго ждать. Войдя в келью, он подошел к девушке и, сцепив ей над головой руки, цепью привязал ее к торчащему из стены кольцу. Рене еще раз поцеловал О.
- Я люблю тебя, - снова повторил он и, оставив девушку, сделал знак Пьеру.
Потом он долго и заворожено смотрел, как бьется она, привязанная цепью, в тщетных попытках увернуться от жалящих ударов плети, и слушал ее стоны, постоянно переходящие в крик.
Увидев слезы на ее щеках, Рене остановил Пьера и жестом отослал его. Он поцеловал ее влажные глаза, ее дергающийся рот, потом развязал О., уложил на кровать, накрыл одеялом и молча вышел.
___ *** ___
Потянулись томительные дни ожидания. Это было почти невыносимо для нее. Молодая печальная женщина с нежной бледной кожей, мягко очерченным ртом и опущенными вниз глазами - подобные женские образы можно не раз встретить на картинах старых мастеров. Она разжигала камин, ухаживала за цветами, прислуживала за столом. Словно молоденькая девушка, работающая в родительском салоне, она наливала и разносила кофе и виски, зажигала сигареты, раскладывала газеты и прочую корреспонденцию. Ее чистота и внутреннее достоинство, подчеркиваемые соблазнительно приоткрывающим грудь платьем и символами ее безграничной покорности - браслетами и колье, делали ее лакомым кусочком в глазах похотливых ненасытных мужчин. Наверное, поэтому ее и мучили гораздо больше других. В ней ли самой было дело или отъезд ее возлюбленного окончательно развязал им руки? Она не знала.
Но как бы там не было, в один из ненастных дней, когда она рассматривала себя в зеркало, в келью вошел Пьер. До ужина еще оставалось два часа. Он сказал ей, что ужинать она сегодня не будет и, указав на стоящий в углу ванной турецкий унитаз велел ей оправиться и привести себя в порядок. О. послушно присела на корточки, вспоминая слова Жанны об извращенном любопытстве Пьера. Ее тело отражалось в зеркальных плитах пола и О. видела тоненькую струйку вытекающей урины. Слуга все это время молча стоял рядом и не сводил с нее глаз. Он подождал, пока она примет ванну и накрасит глаза и губы. Когда же она направилась к шкафу, чтобы взять оттуда свои туфли и плащ, он остановил ее и, связывая за спиной руки, сказал, что одежда ей сегодня не понадобится. После чего он велел ей немного подождать.
Она присела на краешек кровати. За окном бушевала настоящая буря. Ветер немилосердно гнул одинокий тополь, и мокрые от проливного дождя жухлые тополиные листья время от времени липли к оконному стеклу. Еще не было семи, но за стенами замка уже совсем стемнело. Осень неумолимо вступала в свои права.
Вернулся Пьер. В руках он держал длинную толстую цепь, похожую на ту, что висела у нее над кроватью. При каждом его шаге цепь издавала глухой прерывистый звон. О. показалось, что Пьер находится в некотором замешательстве и никак не может решить, что же надеть на нее прежде: цепь или повязку. Самой О. это было абсолютно безразлично. Она с грустью смотрела на дождь за окном и думала только о том, что Рене обещал ей вернуться. Осталось всего пять дней, но как ей прожить их? Она не знала, где он сейчас, с кем, но верила, что он обязательно вернется.
Пьер положил цепь на кровать и стараясь не отвлекать О. от ее мыслей, надел ей на глаза черную бархатную повязку. Материал плотно прилегал к голове и невозможно было не то что выглянуть наружу, но и просто поднять веки. О, эта благостная ночь, подобная той, что воцарилась в ее душе, о, эти благословенные цепи, дарующие ей свободу от самой себя - никогда еще О. не принимала их с такой радостью! Цепь дернулась, потянув ее вперед. О. поднялась. Почувствовав босыми ногами холод каменного пола, она поняла, что ее ведут по коридору, связывающему две половины замка. Потом пол стал менее ровным - на ощупь это было похоже на гранит или песчаник.
Дважды слуга останавливал ее, и она слышала звук поворачиваемого в замке ключа и скрип открываемых дверей.
- Осторожно, ступеньки, - сказал Пьер и они начали спускаться по крутой лестнице. В какой-то момент, споткнувшись, она едва не упала. Пьер подхватил ее и, крепко прижав к себе, остановился, словно в нерешительности. Прежде он никогда не прикасался к ней, разве что, когда связывал ее руки. Он осторожно положил ее на холодные выщербленные ступеньки и рукой дотронулся до ее груди. Потом он начал целовать ей соски, и О. почувствовала, прижатая под его весом к скользкому сырому камню, как твердеет под его одеждой пенис...
Наконец он отпустил ее. Она дрожала от холода, тело ее покрылось испариной. Они спустились еще на несколько ступенек, лестница кончилась, и О. услышала, как открылась дверь. Пьер заставил ее сделать еще несколько шагов - под ногами она теперь чувствовала мягкий ворс ковра - и лишь потом снял с нее повязку. Они находились в совсем крошечной комнате с круглыми каменными стенами и низким сводчатым потолком. Пьер пропустил связывающую О. цепь через большое, торчащее из стены примерно в метре от пола, кольцо и затянул эту цепь, практически лишая тем самым О. какой-либо возможности передвижения.
В комнате не было ни кровати, ни чего-либо другого, что могло бы хоть как-то заменить ее. Не было даже простой подстилки.
В маленькой нише слева от нее, откуда проникал в комнату слабый свет, на низком столике стоял деревянный поднос с водой, хлебом и фруктами. Исходящее от встроенных в стены радиаторов тепло не прогревало комнату, и воздух темницы был пропитан запахом сырости и плесени - классический запах пыточных застенков древних тюрем и старинных замков.
В кромешной тишине и вечном полумраке О. очень быстро потеряла всякое представление о времени. Постоянно горел свет, и невозможно было сказать день сейчас или ночь. Когда кончалась пища, Пьер или кто-нибудь еще из слуг, приносил следующую порцию на большом деревянном подносе. Иногда ей позволяли принимать ванну, которая была устроена в соседней комнате. Она не видела мужчин, что навещали ее - всякий раз перед их приходом появлялся слуга и надевал ей на глаза повязку. Она давно потеряла им счет. Сколько их было? Какие? Это больше не занимало ее. Иногда их было сразу несколько, но чаще - по одному. Они приходили, слуга ставил ее на колени, повернув лицом к стене, и плетью начинал пороть ее. Чтобы не расцарапать о каменную кладку лицо, она сильно наклоняла голову и упиралась ладонями в стену. Но колени и грудь уберечь от царапин ей не удавалось. Рвущиеся из нее стоны и крики глохли под низким сводчатым потолком. Она жила ожиданием и надеждой...
___ *** ___
Но вот пришел день (или ночь), когда остановившееся было время, вновь напомнило ей о себе. Ей в очередной (какой уж по счету?) раз завязали глаза, но вместо громких мужских голосов, она услышала лязгающий звук отвязываемой от кольца цепи и почувствовала, как чьи-то руки заботливо укутывают ее в мягкую теплую ткань. Потом кто-то взял ее на руки, осторожно подхватив под колени, и вынес из темницы. Вскоре она уже была в своей келье.
Пробило полдень. О. лежала, укрытая меховым одеялом, повязка с глаз была снята, руки свободны. Рядом на кровати сидел Рене и гладил ее волосы.
- Одевайся, - сказал он. - Мы уезжаем.
Она приняла ванну. Он расчесал ей волосы, потом принес пудреницу и губную помаду. Вернувшись в комнату, она нашла там аккуратно разложенные на кровати свою блузку, рубашку, велюровый костюм, свои чулки и туфли. Рядом лежала ее сумочка и черные длинные перчатки. Здесь же она увидела свое осеннее пальто и шелковый шарфик. Но ни пояса, ни трусов не было. Она не спеша начала одеваться. В это время в келью вошел человек. О. узнала того самого мужчину, что знакомил ее с правилами в первый вечер ее появления в замке. Он снял с нее браслеты и колье. Неужели она свободна? Или еще что-то ждет ее? Она не осмелилась спросить. Ее хватило лишь на то, чтобы робко потереть затекшие запястья. Потрогать оставшийся на шее след от колье она так и не решилась.
Мужчина открыл принесенную с собой небольшую деревянную шкатулку и предложил ей выбрать из десятка лежащих там колец одно, которое подошло бы к среднему пальцу ее левой руки. Кольца были весьма необычными: металлические, на внутреннем контуре колец был ободок из золота, а на внешней части нанесен черной эмалью и золотом рисунок - нечто напоминающее колесо, образованное тремя закручивающимися в спирали линиями (при желании можно было найти в нем сходство с солнечным колесом кельтов).
О. почти сразу подобрала подходящее кольцо. Оно плотно сидело на пальце, и она рукой ощущала его тяжесть. Золото слегка поблескивало на матово-сером фоне полированного металла.
Откуда это странное сочетание - золото и неблагородный металл? И этот таинственный знак, значения которого она не понимала? Вопросы, вопросы... Но было страшно расспрашивать об этом здесь и сейчас, в комнате с крашеными стенами, где над кроватью все так же зловеще висела железная цепь, где было пролито столько слез и куда в любое мгновение мог войти слуга в своем нелепом опереточном костюме.
Ей все время казалось, что вот сейчас откроется дверь и войдет Пьер. Но он так и не появился. Рене помог ей надеть пиджак и длинные перчатки. Она взяла с кровати шарф и сумочку; пальто перекинула через руку. Они вышли в коридор. Каблуки ее туфель звонко стучали по каменным плитам пола. Сопровождавший их мужчина отпер входную дверь, ту самую, о которой говорила тогда Жанна (правда сейчас перед ней не было ни слуг, ни собак), и, приподняв зеленую бархатную портьеру, пропустил их. После чего портьера вновь опустилась и О. услышала скрип закрываемой за ними двери. Они оказались в маленьком коридорчике, выходившем прямо в парк. У самого крыльца стоял знакомый О. автомобиль. Вокруг не было ни души. Они спустились к машине. Рене сел за руль, О. пристроилась рядом, и автомобиль плавно тронулся с места.
Отъехав метров триста от ворот замка, Рене остановил машину и, повернувшись к О., поцеловал ее. Машина стояла сейчас на обочине дороги, перед въездом в какую-то маленькую и тихую деревушку. Через минуту они поехали дальше, но О. успела заметить название на дорожном указателе. Это райское местечко называлось Руаси.
Под утро, в предшествующий рассвету час, в келью вошел Пьер. Он прошел в ванную комнату, зажег свет и оставил дверь в нее открытой. Прямоугольник света падал на середину кровати, точно в то место, где, свернувшись калачиком, на левом боку, с головой забравшись под одеяло, лежала О. Пьер подошел и сдернул с нее покров. Взгляду его предстал красивый нежный зад, казавшийся на фоне черного меха еще более бледным. Вытащив из под головы О. подушку, он вежливо произнес:
- Будьте любезны, поднимитесь, пожалуйста.
Хватаясь за цепь, она сначала встала на колени, а потом, поддерживаемая Пьером под локти, поднялась на ноги. Черное покрывало скрадывало падавший на него свет, и келья тонула в полумраке. Стоя лицом к стене, она скорее догадалась, нежели увидела, что слуга возится с цепью. Цепь резко дернулась, и О. почувствовала, как ее за шею потянуло вверх. Вместо обычной кожаной плетки Пьер на этот раз принес с собой большой черный хлыст. Пришло время и для этой игрушки. Он поставил правую ногу на кровать - О. почувствовала, что матрац немного прогнулся - размахнулся и со всей силы ударил хлыстом по спине своей жертвы. О. услышала шипящий свист, буквально пронзивший тишину кельи, и мгновением позже, ощутила обжигающую боль, мгновенно растекшуюся по всему телу. Она закричала.
Пьер продолжал экзекуцию, не обращая на вопли О. никакого внимания. Он лишь старался, чтобы каждый новый удар ложился либо выше, либо ниже предыдущих и оставлял тем самым свой неповторимый след на теле этой красотки. Наконец, он опустил хлыст. О. продолжала кричать. Лицо ее заливали слезы.
- А теперь, пожалуйста, повернитесь, - сказал Пьер.
Она потеряв всякую способность воспринимать что-либо, отказалась повиноваться, и ему пришлось силой развернуть ее, рукоятка хлыста при этом слегка коснулась ее живота. Потом он отступил немного назад, и снова начал избивать ее.
Пытка продолжалось не более пяти минут. Закончив, Пьер почти сразу ушел, предварительно погасив свет и закрыв дверь в ванную комнату, но О. еще долго стонала в темноте, прижавшись к гладкой холодной стене и пытаясь хоть как-то заглушить адскую боль, жгущую ее тело. Но вот стоны прекратились и она обессилев замерла.
О. стояла, повернувшись лицом к огромному, от пола до самого потолка окну. Оно выходило на восток и было вровень с землей. За окном раскинулся парк. О. видела как на горизонте, медленно, словно нехотя, рождается заря, заволакивая белесой дымкой ночное небо, видела как постепенно проявляется из темноты растущий у самого окна тополь-исполин и падают, обреченно кружась, один за другим его большие желтые листья. Перед окном была разбита клумба огромных сиреневых астр, за ней виднелась небольшая зеленая лужайка и уходящая вглубь парка аллея. Уже совсем рассвело. О. потеряла всякое представление о времени.
В конце аллеи появился садовник. Он не спеша продвигался вперед, толкая перед собой небольшую тачку. О. слышала, как скрипит, царапая гравий, ее железное колесо.
Подойдя к клумбе садовник начал выбирать из нее тополиные листья. С того места, где он стоял сейчас, мужчина безусловно должен был видеть ее, голую, прикованную цепью к стене, покрытую многочисленными рубцами от ударов хлыста. Они налились кровью и казались почти черными на красном фоне стен.
Где-то сейчас ее возлюбленный? Спит он или бодрствует? А если спит, то у кого, с кем? Представлял ли он себе, на какие мучения он обрекает ее? И что его заставило сделать это?
О. вспомнила старинные гравюры, виденные ею в учебнике истории. Закованные в цепи люди, рабы или пленные, жестоко избиваемые палками и плетьми. Многие из них не выдерживали подобных экзекуций, умирали. Она умирать не хотела, но если принимаемые ею муки есть необходимая плата за возможность быть любимой им, тогда она желала только одного: долгой мучительной смерти. Чтобы он успел сполна насладится ее страданиями. Она ждала, покорная и кроткая, чтобы ее снова отвели к нему.
Неожиданно открылась дверь и в келью вошел человек, одетый в кожаную куртку и короткие, для верховой езды штаны. О. показалось, что прежде она его не видела (тогда она еще подумала, что Пьер, видимо, отдыхает от трудов праведных). Первым делом он расстегнул цепной замок, и О. смогла наконец прилечь на кровать. Перед тем как расцепить браслеты, он провел ей рукой между ног, точно как тот мужчина в библиотеке. Но лицо тогда закрывала маска, может быть, это действительно был он. У мужчины было худое обветренное лицо, жесткий взгляд, который можно встретить у пожилых гугенотов на старинных портретах, седеющие волосы. Она довольно долго и с достоинствам выдерживала его пристальный взгляд, и вдруг вспомнила, мгновенно похолодев, что смотреть на хозяев-мужчин выше пояса - запрещено. Она быстро опустила глаза, но было уже поздно. Она услышала, как он засмеялся и сказал, обращаясь к пришедшим вместе с ним Андре и Жанне:
- После обеда напомните мне.
Освободив ей руки, мужчина вышел. Жанна подкатила к кровати столик, на котором был накрыт завтрак: свежий хлеб, рогалики, масло, сахар, кофе и сливки.
- Ешьте быстрее, - сказала Андре. - Сейчас только девять, значит, еще часа три вы можете поспать. В полдень вас разбудит звонок. Вы должны будете встать, принять ванну, расчесать волосы, а я приду и помогу вам одеться и привести в порядок лицо.
- Вы будете прислуживать за столом в библиотеке во время обедов и ужинов, - сказала Жанна, - поддерживать огонь в камине, подавать кофе и ликеры.
- А вы... - начала было О.
- Нам поручено помогать вам только в первые сутки вашего пребывания здесь. Дальше вы останетесь один на один с хозяевами. Нам будет запрещено общаться друг с другом.
- Останьтесь, прошу вас, - взмолилась О., - побудьте чуть-чуть со мной. Расскажите мне...
Договорить она не успела. На пороге комнаты появился Рене. Правда, он был не один, следом вошел кто-то еще, но О. смотрела только на него. Это действительно был ее возлюбленный, одетый так, словно он только что выбрался из постели: на нем была милая ее сердцу старая полосатая пижама и поверх голубой домашний халат из толстой овечьей шерсти. На ногах - мягкие домашние туфли; они уже слегка поизносились и О. подумала, что нужно бы купить новые.
Девушки почти тотчас исчезли, оставив за собой лишь легкий шорох платьев. О. словно окаменела. С чашкой кофе в правой руке и с рогаликом в левой, она неподвижно сидела на краешке кровати, свесив одну ногу вниз, а вторую согнув и поджав под себя. Неожиданно рука у нее дрогнула, рогалик выскользнул из пальцев и упал на ковер.
- Подними, - сказал Рене.
Это были его первые за время пребывания в замке, обращенные к ней, слова. Она поставила чашку на столик, подняла надкушенный рогалик и положила его на блюдце. На ковре осталась лежать белая крошка. Нагнувшись, Рене подобрал ее. После этого он присел рядом с О., обнял ее и, притянув к себе, поцеловал.
- Ты меня любишь? - спросила она. - Да, - ответил Рене, - люблю.
Потом он заставил ее подняться на ноги, и сухой прохладной ладонью, нежно провел по ее обезображенной рубцами коже.
Мужчина, с которым пришел Рене, стоял у двери и, повернувшись спиной к ним, курил сигарету. О. лихорадочно пыталась решить, можно ли ей смотреть на него. То, что произошло дальше, так ничего и не определило.
- Иди сюда, тебе здесь будет лучше видно, - сказал Рене, подводя ее к торцу кровати. Потом, обращаясь к своему спутнику, он заметил, что тот был прав и что, действительно, будет справедливо если он, его приятель, возьмет ее первым, если только, конечно, он хочет этого.
Мужчина затушил сигарету, подошел к О. и, оценивающе проведя рукой по ее груди и ягодицам, попросил ее развести ноги.
- Делай так, как он скажет, - ответил на ее вопросительный взгляд Рене.
Стоя у нее за спиной, он одной рукой поддерживал О. за плечо, а другой - нежно поглаживал ее правую грудь. Его друг уселся перед ней на кровать и, разведя пальцами густые мягкие волосы у нее на лобке, приоткрыл створки ведущего вглубь ее чрева прохода. Чтобы другу было удобнее, Рене немного подтолкнул О. вперед, успев перед этим сцепить ей за спиной руки. Теперь возлюбленный держал ее, крепко обхватив руками за талию. Мгновением позже она почувствовала там, у себя между ног, властное прикосновение горячего влажного языка. Сколько раз Рене пытался приласкать ее так, но каждый раз ей благополучно удавалось избежать этого - в такие минуты она испытывала сильную неловкость и краска стыда заливала ее лицо.
Губы мужчины, нащупав в складках плоти заветный бугорок, размером с маленькую горошину, с жадностью приникли к нему. Быстрые дразнящие движения его языка, воспламеняли ее плоть. О. задыхалась, чувствуя как набухают клитор и соски, и едва слышно стонала. Ноги не держали ее больше. Рене, заметив, что она оседает в его руках, осторожно положил ее на кровать и начал целовать. Второй мужчина, подхватив О., приподнял и раздвинул ее ноги. Она ягодицами почувствовала нетерпеливое подергивание возбужденного пениса. Он грубо и весомо вошел в нее, потом еще и еще... Потрясение было настолько сильным, что О. закричала. Крик рвался из нее при каждом новом толчке. Рене, впившись в ее губы долгим сладостным поцелуем, пытался заглушить его.
Кончилось все так же резко и внезапно, как и началось. Мужчина издал протяжный громкий стон и, точно пронзенный молнией, упал на пол. Рене освободил О. руки, приподнял ее и уложил под одеяло. Потом он помог приятелю подняться и они вдвоем направились к выходу.
О. вдруг с ужасом поняла, что возлюбленный, конечно, бросит ее. Она для него теперь никто, мразь, ничтожество. Еще бы - она стонала от ласки какого-то совершенно незнакомого ей человека так, как никогда не стонала от ласки того, кто был ее возлюбленным. Она так кричала... Ей это так нравилось... Теперь все кончено. Если Рене больше не придет, винить ей придется только себя.
Но Рене не ушел. Закрыв за приятелем дверь, он вернулся к кровати и забрался к ней под одеяло... Овладевал он ею медленно, уверенно, стараясь не сбиться с ритма, и О., теплая, влажная, благодарно принимала его. Потом он обнял ее и сказал:
- Я люблю тебя, О. И именно поэтому велю слугам нещадно пороть тебя. Как-нибудь я приду посмотреть на это.
О. лежала молча, не зная что ответить. Вот он, ее возлюбленный, рядом, такой же близкий и родной, также смешно раскинувшийся на кровати, как тогда, в той комнате с низким серым потолком, где они когда-то жили, на той большой из красного дерева кровати, с набалдашниками на стыках, но без балдахина.
Рене всегда спал на левом боку и, когда бы не просыпался - утром или ночью - он всегда первым делом протягивал руку к ее ногам. Поэтому она никогда на ночь не одевала пижаму. Он не изменил себе и на этот раз. Она взяла его ладонь и поцеловала ее. О. хотелось о многом расспросить возлюбленного, но она не осмеливалась. Словно прочитав ее мысли, он заговорил сам.
Сначала он поведал ей, что отныне ею и ее телом будут распоряжаться наравне с ним и другие члены собирающегося в этом замке достопочтенного общества, многих из которых он не знал и сам. Но судьбу ее определяет только он - Рене, он один и никто другой. Даже если ею воспользуются другие, даже если он на какое-то время покинет замок, потому что тогда он мысленно будет с ней, с ее болью и радостью. И он будет получать наслаждение уже от одной только мысли, что это ради него она пошла на все это. Он напомнил О., что она должна быть предельно покорной с мужчинами и принимать их с той же готовностью и нежностью, с какой принимает его. Она должна видеть в них его, единственного и любимого. Он будет властвовать над нею, как всевышний властвует над своими творениями. И чем чаще она, повинуясь ему, будет отдаваться другим, тем дороже и желаннее она для него станет. То, что она до такой степени послушна ему, служит для него доказательством ее любви. У него уже давно появилось желание, - зная, что она принадлежит ему - отдавать ее другим, совсем ненадолго, на время. И он чувствует, что это доставит ему даже большее наслаждение, чем он изначально полагал. Чем унизительнее с нею будут обращаться другие, тем ближе она будет ему.
Сердце О. зашлось от счастья. Он любил ее, и она согласилась со всем, что он говорил. Видимо почувствовав состояние девушки, Рене сказал:
- Я вижу твою любовь и покорность, но ты совершенно не представляешь себе, что ждет тебя здесь.
О. готова была ответить, что она его рабыня и ради его любви примет любые муки, но он остановил ее.
- Тебе уже сказали, что пока ты находишься в замке, тебе запрещено смотреть в лицо мужчинам и разговаривать с ними. Не забывай, что я один из них, поэтому по отношению ко мне тебе надлежит вести себя также. Ты должна быть молчаливой и покорной. Я люблю тебя. А теперь, встань. С этого момента в присутствии мужчин твои губы должны открываться только для ласки или крика.
О. встала и направилась в ванную. Рене, положив под голову руки, остался лежать на кровати. От теплой воды многочисленные рубцы и царапины начали саднить. Она не стала вытираться полотенцем, а лишь слегка смахнула влагу на животе и ногах. Потом она причесалась, припудрилась, подкрасила губы и, опустив глаза, вернулась в комнату.
Рене все так же лежал на кровати. Рядом, опустив глаза, молча стояла вошедшая минуту назад Жанна. Он велел ей одеть О. Белоснежная нижняя юбка, платье с лазурного цвета атласным корсажем, зеленые туфли без задников... Справившись с крючками корсета, Жанна принялась за его шнуровку. Длинный и очень жесткий, на китовом усе, корсет будил воспоминания о давно ушедших временах узких талий. К тому же такая конструкция позволяла женщинам приподнимать и поддерживать в выгодном положении грудь. По мере того, как корсет стягивался на теле, талия сильно сужалась, от чего зад женщины становился более заметным. Что, собственно, и требовалось. Удивительно, что этот внешне довольно нелепый предмет женского туалета, оказывался достаточно удобным, чтобы поддерживать тело в вертикальном положении и позвоночник напрягался гораздо меньше.
Потом пришла очередь платья. С ним мороки было меньше, и вскоре О. смотрела на себя в висевшее рядом с дверью в ванную комнату зеркало и видела тоненькую, утопающую в пышных складках лазурного атласа фигурку. Она казалась себе придворной дамой из далекого восемнадцатого века.
Жанна протянула к ней руку, чтобы расправить складку на рукаве платья, и О. увидела, как заколыхалась грудь молодой женщины в желтых кружевах корсажа. Ей захотелось потрогать эти небольшие красивые перси с крупными бледно-коричневыми сосками.
Но тут к ним подошел Рене и, приказав О. смотреть внимательно, повернулся к Жанне.
- Подними платье, - сказал он.
Жанна с готовностью повиновалась, обнажив золотистый живот, матовые бедра и черный треугольник лобка. Рене поднес к нему руку и запустил пальцы в жесткие курчавые волосы. Другой рукой он сильно сдавил правую грудь Жанны.
- Специально, чтобы ты увидела, - сказал он, обращаясь к О.
Она и так не сводила с них глаз. Она видела красивое улыбающееся лицо возлюбленного, ироничное выражение его глаз, следивших за движениями губ Жанны, за тоненькой едва заметной струйкой пота, стекающей по ее запрокинутой шее. Чем же она, О., отличается от этой молодой красивой женщины или от любой другой?
О. прислонилась спиной к стене и безвольно опустила руки...
Рене оставил Жанну и подошел к О. Он обнял ее и принялся целовать, называя при этом своей единственной, своей любовью, жизнью своей и повторяя, что любит ее. Рука, которой он ласкал ее грудь и шею, была влажной и пахла Жанной, но какое это имело значение? Он любил ее, ее одну. Прочь идиотские сомнения!
- Я люблю тебя, - прошептала она ему в ухо. - Я люблю тебя.
Она говорила так тихо, что он едва расслышал ее слова.
- Я люблю тебя, - повторила она.
Потом он ушел, убедившись, что ее лицо вновь приняло безмятежное и кроткое выражение.
___ *** ___
Жанна взяла О. за руку и вывела в коридор. Там, сидя на скамейке, их ждал мужчина-слуга. Одет он был также, как и Пьер, но в остальном был полной ему противоположностью - высокий, худой, черноволосый. Он встал и пошел чуть впереди них. Совсем скоро они оказались в небольшом светлом помещении, в одной из стен которого была сделана широкая дверь, закрытая сейчас толстой стальной решеткой. Охраняли ее двое слуг. У их ног сидели белые с рыжими подпалинами собаки.
- Эта дверь ведет наружу, - совсем тихо прошептала Жанна, но шедший впереди слуга, видимо, услышал ее и резко обернулся. Жанна побледнела и, выпустив руку О., торопливо опустилась на колени прямо на выложенный черной мраморной плиткой пол.
Охранники засмеялись. Один из них подошел к О. и велел ей следовать за ним. Он открыл какую-то дверь и исчез за ней. О. поспешила следом. Она вновь услышала у себя за спиной смех, звуки чьих-то шагов, потом дверь закрыли. Она так никогда и не узнала, что там дальше произошло. Наказали ли Жанну, и если да, то как, или же, бросившись на колени, ей удалось вымолить прощение у милосердного слуги...
Потом, за время своего двухнедельного пребывания в замке, О. подметила, что хотя правилами поведения под угрозой сурового наказания женщинам предписывалось молчать в присутствии мужчин, они достаточно легко обходили этот запрет. Правда, как правило, это бывало днем во время трапезы и только тогда, когда рядом не было хозяев. В присутствии же слуг обитательницы замка позволяли себе некоторые вольности. Слуги никогда и ничего не приказывали, но не допускающая возражений, намеренная вежливость их просьб заставляла женщин беспрекословно подчиняться. К тому же у слуг, видимо, было принято наказывать нарушивших правила прямо на месте, не дожидаясь появления хозяев. О. трижды сама видела - один раз в коридоре, ведущем из библиотеки, и два раза в столовой - как пойманные за разговором девушки были немедленно брошены на пол и безжалостно избиты. После этого она поняла, что, вопреки сказанному ей в самый первый вечер, можно оказаться выпоротой и средь бела дня.
Днем опереточные костюмы слуг придавали им какой-то зловещий, угрожающий вид. Некоторые из мужчин предпочитали носить черные чулки и одевать вместо белого жабо и красной куртки алую шелковую рубашку с широкими, схваченными на запястьях рукавами.
Как-то, на восьмой день пребывания О. в замке, в полдень, когда все женщины собрались в столовой, к сидевшей рядом с ней пышной блондинке с крупной грудью и нежно-розовой шеей, подошел слуга. Похоже, он заметил как Мадлен, так звали девушку, наклонилась к О. и прошептала ей что-то на ухо. Слуга заставил Мадлен подняться и готов уже был преподать ей урок на глазах у остальных, но не успел... Она упала перед ним на колени, и ее проворные руки раздвинули складки черного шелка и извлекли на свет божий его, пока еще дремлющий, пенис. Провинившаяся женщина осторожно высвободила его и приблила к нему свои приоткрытые губы...
На этот раз ей удалось избежать наказания. Мужчина, отдавшись ласке, закрыл глаза, и поскольку в тот день он был единственным надзирателем в столовой, девушкам удалось вдоволь наговориться друг с другом.
Таким образом, всегда оставалась возможность подкупить того или иного слугу. Но зачем это О.? Единственное, что по-настоящему было для нее здесь в тягость - это запрет смотреть в лицо мужчинам. Запрет не предусматривал различий между хозяевами и слугами, и поэтому О. постоянно ощущала опасность, так как, всячески стараясь сдержать мучившее ее желание, иногда все же позволяла себе мельком взглянуть на их лица. Несколько раз О. была поймана за этим занятием, но наказывали ее не всегда. Слуги нередко сами нарушали инструкции, и потом им, видимо, доставляло удовольствие то гипнотическое воздействие, что их лица оказывали на нее. Они не собирались лишать себя этих торопливых волнующих взглядов и потому не строго карали ее.
Что же касается вынужденного молчания, то с этим было значительно проще. О. быстро привыкла к нему, и даже когда кто-нибудь из девушек, воспользовавшись отсутствием поблизости надзирателей или их занятостью, заговаривала с ней, она отвечала знаками или жестами. Лишь в присутствии возлюбленного это становилось почти невыносимым. Ей хотелось рассказать ему о своей любви.
Обедали девушки в большой, с черными высокими стенами, комнате. На выложенном каменными плитами полу стоял длинный, из толстого стекла, стол и вокруг него - обтянутые черной кожей круглые табуретки. Садится на них разрешалось, лишь подняв предварительно юбки. Каждый раз, чувствуя голыми бедрами холодное прикосновение гладкой кожи табурета, О. вспоминала тот вечер, когда возлюбленный заставил ее снять трусики и чулки и усадил голыми ягодицами на сиденье автомобиля. И потом, позже, уже покинув замок и вернувшись к обычной жизни, она всегда должна была оставаться под платьем или костюмом голой и, прежде чем сесть рядом со своим возлюбленным, или с кем-нибудь другим на стул где-нибудь в кафе или на сиденье машины, она должна была сначала поднимать рубашку и юбку. Тогда ей вспоминался замок, шелковые корсеты, вздымающиеся груди, полуоткрытые рты и эта гулкая тревожная тишина.
Но как ни странно, именно вынужденное молчание и железные цепи, сковывающие ее, были для О. настоящим благом. Они как бы освобождали ее от самой себя. Возлюбленный отдавал ее другим и, стоя рядом, спокойно смотрел, как ее унижают и мучают. Что бы она сделала, будь у нее развязаны руки? Что бы сказала, если бы ей предоставили возможность говорить? Она не знала. А так, под этими похотливыми взглядами, под этими наглыми руками, под этой грубой мужской плотью, так откровенно пользующейся ее, под ударами хлыста и плетей она словно и не жила вовсе, а растворялась целиком в сладостном ощущении своего небытия. Она была никем, вещью, забавой, доступной для каждого, кто пожелал, или пожелает воспользоваться ею.
___ *** ___
На следующий день после ее появления в замке О. после обеда отвели в библиотеку. Ей надлежало подавать кофе и поддерживать огонь в камине. Туда же привели Жанну и еще одну девушку - Монику. Кроме них и присматривающего за ними слуги, в зале никого не было. Огромные окна библиотеки выходили на запад, и лучи неяркого осеннего солнца, пробиваясь сквозь дымку облаков, световой дорожкой ложились на комод и высвечивали стоявший на нем букет прекрасных хризантем. Пахло сухими листьями и прелой землей. Слуга в задумчивости стоял перед колонной к которой накануне привязывали О.
- Пьер был у вас вчера? - спросил он у нее.
О. утвердительно кивнула.
- Тогда он должен был оставить вам кое-что на память о своем посещении. Поднимите, пожалуйста, платье.
Он подождал пока О. откинет сзади платье. Жанна помогла ей поясом закрепить его. Взору мужчины открылась очаровательная картинка: крупные ягодицы, бедра и тонкие ноги девушки, обрамленные большими ниспадающими складками лазурного шелка и белого тонкого батиста. На бледной коже отчетливо выделялись пять темных рубцов.
Слуга попросил О. разжечь камин. Все уже было готово и ей оставалось лишь поднести спичку к лежащей под сухими яблоневыми ветками соломе. Вскоре занялись и толстые дубовые поленья, заплясали язычки пламени, почти невидимые при солнечном свете, и воздух библиотеки наполнился приятным, чуть горьковатым запахом. Вошел еще один слуга. Поставив на стоявший у стены столик большой поднос с кофейником и чашками, он удалился. О. подошла к столику. Моника и Жанна остались у камина.
Наконец, в библиотеку вошли двое мужчин. Они увлеченно о чем-то говорили, и О. показалось, что она по голосу узнала одного из них. Это был тот самый человек, что вчера ночью здесь, в библиотеке, овладел ею столь неестественным способом и потребовал потом, чтобы ей расширили анальный проход. Пока она разливала кофе по маленьким, черным чашечкам с золотистым ободком, ей удалось мельком взглянуть на него. Обладателем голоса оказался худощавый молодой человек, совсем еще юноша, белокурый, с чертами лица, выдававшими в нем англичанина. Пришедший с ним мужчина тоже был блондин, широкоскулый и коренастый. Они расположились в глубоких кожаных креслах и, вытянув поближе к огню ноги, лениво курили, читали газеты и не обращали на женщин никакого внимания. Лишь потрескивание дров в камине, да шорох газет нарушали установившуюся в зале тишину. О., подобрав юбки, сидела на подушке, лежащей на полу, возле корзины с дровами и время от времени подкидывала в огонь сухие поленья. Моника и Жанна устроились напротив. Их юбки пышными складками касались друг друга.
Так прошло около часа. Наконец, белокурый юноша отбросил газету и подозвал к себе Жанну и Монику. Он велел им принести пуф - тот самый, на котором О. раскладывали накануне. Моника, не дожидаясь дальнейших приказов, опустилась на колени и, схватившись руками за углы сиденья, резко наклонилась вперед, грудь ее при этом соблазнительно легла на меховую поверхность пуфа. Молодой человек приказал Жанне задрать на девушке юбку. Потом в очень грубых и непристойных выражениях он заставил Жанну расстегнуть на нем брюки и взять в руки его, походящий на небольшую трость с набалдашником, символ мужской власти. О. увидела, как тонкие изящные руки Жанны раздвигают бедра Моники и в образовавшуюся между ними ложбину начинает погружаться сначала медленно, потом все быстрее и быстрее его толстый, с красной блестящей головкой, пенис. Моника часто и громко стонала.
Второй мужчина, какое-то время молча следивший за происходящим, знаком подозвал О. Не сводя глаз с Моники и своего приятеля, он резко перекинул ее через подлокотник кресла и рукой грубо схватил между ног, благо поднятый подол ее юбки позволял это сделать.
Минутой позже в библиотеку вошел Рене.
- Пожалуйста, продолжайте, - сказал он, усаживаясь на пол у камина на то же место, где только что сидела О. - И не обращайте на меня внимания.
Он внимательно смотрел, как мужчина рукой насилует ее, как его грубые длинные пальцы с силой входят в нее, как она тяжело поводит под ним задом. Он слышал рвущиеся из нее стоны и улыбался.
Моника была уже на ногах. За камином присматривала Жанна. Она же принесла Рене виски. Он поцеловал ее руку и, не отрывая взгляда от О., выпил.
Немного погодя мужчина, все еще не отпуская О., спросил:
- Ваша?
- Моя, - ответил Рене.
- Жак прав, у нее слишком узкий проход. Его не мешало бы растянуть.
- Но только не сильно, - вставил Жак.
- Вам виднее, - сказал, поднимаясь, Рене. - Вы в этом лучше разбираетесь.
И он нажал на кнопку вызова слуги.
Явившемуся на звонок слуге Рене велел принести из смежной комнаты большую перламутровую шкатулку. В шкатулке было два равных отделения, в одном из которых лежали разнообразные цепочки и пояса, а в другом - великое множество разного рода эбонитовых стержней, от очень тонких до чудовищно толстых, имеющих форму фаллоса. Все стержни расширялись к основанию, и это служило гарантией того, что они не застрянут в прямой кишке и будут постоянно давить на стенки сфинктера, растягивая его.
С этой самой минуты и в течении восьми дней О. должна была большую часть суток - когда не прислуживала в библиотеке - носить такой стержень в заднем проходе. Чтобы непроизвольные сокращения мышцы не вытолкнули его оттуда, он крепился тремя цепочками к одевавшемуся на бедра кожаному поясу. Эта конструкция нисколько не мешала обладать девушкой более традиционным способом. Каждый день стержни заменялись на все более толстые. Жак сам выбирал их. О. становилась на колени, высоко поднимая зад, и кто-нибудь из девушек, оказавшихся в этот момент в зале, вставляли ей выбранный Жаком стержень. Видя цепочки и пояса, окружающие понимали, что с нею. Вынимать стержень имел право только Пьер, и то только ночью, приходя, чтобы привязать ее цепью к кольцу или чтобы отвести в библиотеку. Почти каждую ночь находился желающий воспользоваться этим, расширяющимся с каждой минутой, проходом.
Прошла неделя, и никаких приспособлений больше не требовалось. Возлюбленный сказал О., что теперь она открыта с обоих сторон и он искренне рад этому. Тогда же он сообщил ей, что уезжает, но через неделю вернется, и увезет ее отсюда в Париж.
- Помни, что я люблю тебя, - сказал он, уже уходя. - Люблю.
Могла ли она когда забыть об этом? Он был рукой, завязавшей ей глаза и плетью Пьера, исполосовавшей ее тело, он был цепью и кольцом над ее кроватью и незнакомым мужчиной, кусавшим ее грудь... И голоса, отдающие ей приказы, были его голосом. Что же происходит с ней? Что творится в ее душе? Насилие и унижение, ласки и нежность... Казалось, она должна бы уже привыкнуть к этому. Пресыщение болью и сладострастием - это почти всегда потеря остроты чувств, а потом - безразличие и сон. Но с О. все было наоборот. Корсет, стягивая тело, заставлял ее все время держаться прямо, цепи постоянно напоминали о покорности, плеть - о послушании, молчание стало ее последним убежищем. Ежедневно, словно по давно установившемуся ритуалу, оскверняемая потом, слюной, спермой, она ощущала себя самим вместилищем этой скверны, мерзким сосудом, мировыми стоком, о котором говорится в священном Писании. Но, удивительным образом те части ее тела, что подвергались самому грубому насилию становились в конце концов еще более чувствительными и, как казалось О., более красивыми и притягательными: ее губы, принимавшие грубую мужскую плоть; истерзанные безжалостными руками груди и искусанные соски; измученное лоно, отданное, подобно лону уличной девки во всеобщее пользование. Она вдруг обнаружила в себе незнакомое ей доселе достоинство, изнутри ее словно залил какой-то неведомый свет, походка стала спокойной и уверенной, в глазах появилась загадочная глубина и ясность, на губах - едва видимая таинственная улыбка.
___ *** ___
Была уже совсем ночь. О., обнаженная - лишь колье на шее, да браслеты на запястьях - сидела на кровати и ждала, когда за ней придут и отведут в столовую. Рене одетый в свой обычный твидовый костюм, стоял рядом. Когда он обнял ее, лацканы его пиджака неприятно царапнули ей грудь. Он уложил ее, нежно поцеловал и, забравшись следом на кровать, любовно овладел ею, проникая по очереди то в одно, то в другое отверстие с готовностью принимавшие его. Потом он поднес свой член к ее устам и секундой позже излил в него семя. После чего с нежностью поцеловал ее в губы.
- Прежде чем уехать, я хотел бы попросить слугу выпороть тебя, - сказал он. - На этот раз я хочу спросить твоего согласия. Ответь мне: да или нет?
- Да, - тихо произнесла она.
- Тогда зови Пьера, - сказал он и немного погодя добавил: - Я безумно люблю тебя.
О. позвонила. Пьер не заставил себя долго ждать. Войдя в келью, он подошел к девушке и, сцепив ей над головой руки, цепью привязал ее к торчащему из стены кольцу. Рене еще раз поцеловал О.
- Я люблю тебя, - снова повторил он и, оставив девушку, сделал знак Пьеру.
Потом он долго и заворожено смотрел, как бьется она, привязанная цепью, в тщетных попытках увернуться от жалящих ударов плети, и слушал ее стоны, постоянно переходящие в крик.
Увидев слезы на ее щеках, Рене остановил Пьера и жестом отослал его. Он поцеловал ее влажные глаза, ее дергающийся рот, потом развязал О., уложил на кровать, накрыл одеялом и молча вышел.
___ *** ___
Потянулись томительные дни ожидания. Это было почти невыносимо для нее. Молодая печальная женщина с нежной бледной кожей, мягко очерченным ртом и опущенными вниз глазами - подобные женские образы можно не раз встретить на картинах старых мастеров. Она разжигала камин, ухаживала за цветами, прислуживала за столом. Словно молоденькая девушка, работающая в родительском салоне, она наливала и разносила кофе и виски, зажигала сигареты, раскладывала газеты и прочую корреспонденцию. Ее чистота и внутреннее достоинство, подчеркиваемые соблазнительно приоткрывающим грудь платьем и символами ее безграничной покорности - браслетами и колье, делали ее лакомым кусочком в глазах похотливых ненасытных мужчин. Наверное, поэтому ее и мучили гораздо больше других. В ней ли самой было дело или отъезд ее возлюбленного окончательно развязал им руки? Она не знала.
Но как бы там не было, в один из ненастных дней, когда она рассматривала себя в зеркало, в келью вошел Пьер. До ужина еще оставалось два часа. Он сказал ей, что ужинать она сегодня не будет и, указав на стоящий в углу ванной турецкий унитаз велел ей оправиться и привести себя в порядок. О. послушно присела на корточки, вспоминая слова Жанны об извращенном любопытстве Пьера. Ее тело отражалось в зеркальных плитах пола и О. видела тоненькую струйку вытекающей урины. Слуга все это время молча стоял рядом и не сводил с нее глаз. Он подождал, пока она примет ванну и накрасит глаза и губы. Когда же она направилась к шкафу, чтобы взять оттуда свои туфли и плащ, он остановил ее и, связывая за спиной руки, сказал, что одежда ей сегодня не понадобится. После чего он велел ей немного подождать.
Она присела на краешек кровати. За окном бушевала настоящая буря. Ветер немилосердно гнул одинокий тополь, и мокрые от проливного дождя жухлые тополиные листья время от времени липли к оконному стеклу. Еще не было семи, но за стенами замка уже совсем стемнело. Осень неумолимо вступала в свои права.
Вернулся Пьер. В руках он держал длинную толстую цепь, похожую на ту, что висела у нее над кроватью. При каждом его шаге цепь издавала глухой прерывистый звон. О. показалось, что Пьер находится в некотором замешательстве и никак не может решить, что же надеть на нее прежде: цепь или повязку. Самой О. это было абсолютно безразлично. Она с грустью смотрела на дождь за окном и думала только о том, что Рене обещал ей вернуться. Осталось всего пять дней, но как ей прожить их? Она не знала, где он сейчас, с кем, но верила, что он обязательно вернется.
Пьер положил цепь на кровать и стараясь не отвлекать О. от ее мыслей, надел ей на глаза черную бархатную повязку. Материал плотно прилегал к голове и невозможно было не то что выглянуть наружу, но и просто поднять веки. О, эта благостная ночь, подобная той, что воцарилась в ее душе, о, эти благословенные цепи, дарующие ей свободу от самой себя - никогда еще О. не принимала их с такой радостью! Цепь дернулась, потянув ее вперед. О. поднялась. Почувствовав босыми ногами холод каменного пола, она поняла, что ее ведут по коридору, связывающему две половины замка. Потом пол стал менее ровным - на ощупь это было похоже на гранит или песчаник.
Дважды слуга останавливал ее, и она слышала звук поворачиваемого в замке ключа и скрип открываемых дверей.
- Осторожно, ступеньки, - сказал Пьер и они начали спускаться по крутой лестнице. В какой-то момент, споткнувшись, она едва не упала. Пьер подхватил ее и, крепко прижав к себе, остановился, словно в нерешительности. Прежде он никогда не прикасался к ней, разве что, когда связывал ее руки. Он осторожно положил ее на холодные выщербленные ступеньки и рукой дотронулся до ее груди. Потом он начал целовать ей соски, и О. почувствовала, прижатая под его весом к скользкому сырому камню, как твердеет под его одеждой пенис...
Наконец он отпустил ее. Она дрожала от холода, тело ее покрылось испариной. Они спустились еще на несколько ступенек, лестница кончилась, и О. услышала, как открылась дверь. Пьер заставил ее сделать еще несколько шагов - под ногами она теперь чувствовала мягкий ворс ковра - и лишь потом снял с нее повязку. Они находились в совсем крошечной комнате с круглыми каменными стенами и низким сводчатым потолком. Пьер пропустил связывающую О. цепь через большое, торчащее из стены примерно в метре от пола, кольцо и затянул эту цепь, практически лишая тем самым О. какой-либо возможности передвижения.
В комнате не было ни кровати, ни чего-либо другого, что могло бы хоть как-то заменить ее. Не было даже простой подстилки.
В маленькой нише слева от нее, откуда проникал в комнату слабый свет, на низком столике стоял деревянный поднос с водой, хлебом и фруктами. Исходящее от встроенных в стены радиаторов тепло не прогревало комнату, и воздух темницы был пропитан запахом сырости и плесени - классический запах пыточных застенков древних тюрем и старинных замков.
В кромешной тишине и вечном полумраке О. очень быстро потеряла всякое представление о времени. Постоянно горел свет, и невозможно было сказать день сейчас или ночь. Когда кончалась пища, Пьер или кто-нибудь еще из слуг, приносил следующую порцию на большом деревянном подносе. Иногда ей позволяли принимать ванну, которая была устроена в соседней комнате. Она не видела мужчин, что навещали ее - всякий раз перед их приходом появлялся слуга и надевал ей на глаза повязку. Она давно потеряла им счет. Сколько их было? Какие? Это больше не занимало ее. Иногда их было сразу несколько, но чаще - по одному. Они приходили, слуга ставил ее на колени, повернув лицом к стене, и плетью начинал пороть ее. Чтобы не расцарапать о каменную кладку лицо, она сильно наклоняла голову и упиралась ладонями в стену. Но колени и грудь уберечь от царапин ей не удавалось. Рвущиеся из нее стоны и крики глохли под низким сводчатым потолком. Она жила ожиданием и надеждой...
___ *** ___
Но вот пришел день (или ночь), когда остановившееся было время, вновь напомнило ей о себе. Ей в очередной (какой уж по счету?) раз завязали глаза, но вместо громких мужских голосов, она услышала лязгающий звук отвязываемой от кольца цепи и почувствовала, как чьи-то руки заботливо укутывают ее в мягкую теплую ткань. Потом кто-то взял ее на руки, осторожно подхватив под колени, и вынес из темницы. Вскоре она уже была в своей келье.
Пробило полдень. О. лежала, укрытая меховым одеялом, повязка с глаз была снята, руки свободны. Рядом на кровати сидел Рене и гладил ее волосы.
- Одевайся, - сказал он. - Мы уезжаем.
Она приняла ванну. Он расчесал ей волосы, потом принес пудреницу и губную помаду. Вернувшись в комнату, она нашла там аккуратно разложенные на кровати свою блузку, рубашку, велюровый костюм, свои чулки и туфли. Рядом лежала ее сумочка и черные длинные перчатки. Здесь же она увидела свое осеннее пальто и шелковый шарфик. Но ни пояса, ни трусов не было. Она не спеша начала одеваться. В это время в келью вошел человек. О. узнала того самого мужчину, что знакомил ее с правилами в первый вечер ее появления в замке. Он снял с нее браслеты и колье. Неужели она свободна? Или еще что-то ждет ее? Она не осмелилась спросить. Ее хватило лишь на то, чтобы робко потереть затекшие запястья. Потрогать оставшийся на шее след от колье она так и не решилась.
Мужчина открыл принесенную с собой небольшую деревянную шкатулку и предложил ей выбрать из десятка лежащих там колец одно, которое подошло бы к среднему пальцу ее левой руки. Кольца были весьма необычными: металлические, на внутреннем контуре колец был ободок из золота, а на внешней части нанесен черной эмалью и золотом рисунок - нечто напоминающее колесо, образованное тремя закручивающимися в спирали линиями (при желании можно было найти в нем сходство с солнечным колесом кельтов).
О. почти сразу подобрала подходящее кольцо. Оно плотно сидело на пальце, и она рукой ощущала его тяжесть. Золото слегка поблескивало на матово-сером фоне полированного металла.
Откуда это странное сочетание - золото и неблагородный металл? И этот таинственный знак, значения которого она не понимала? Вопросы, вопросы... Но было страшно расспрашивать об этом здесь и сейчас, в комнате с крашеными стенами, где над кроватью все так же зловеще висела железная цепь, где было пролито столько слез и куда в любое мгновение мог войти слуга в своем нелепом опереточном костюме.
Ей все время казалось, что вот сейчас откроется дверь и войдет Пьер. Но он так и не появился. Рене помог ей надеть пиджак и длинные перчатки. Она взяла с кровати шарф и сумочку; пальто перекинула через руку. Они вышли в коридор. Каблуки ее туфель звонко стучали по каменным плитам пола. Сопровождавший их мужчина отпер входную дверь, ту самую, о которой говорила тогда Жанна (правда сейчас перед ней не было ни слуг, ни собак), и, приподняв зеленую бархатную портьеру, пропустил их. После чего портьера вновь опустилась и О. услышала скрип закрываемой за ними двери. Они оказались в маленьком коридорчике, выходившем прямо в парк. У самого крыльца стоял знакомый О. автомобиль. Вокруг не было ни души. Они спустились к машине. Рене сел за руль, О. пристроилась рядом, и автомобиль плавно тронулся с места.
Отъехав метров триста от ворот замка, Рене остановил машину и, повернувшись к О., поцеловал ее. Машина стояла сейчас на обочине дороги, перед въездом в какую-то маленькую и тихую деревушку. Через минуту они поехали дальше, но О. успела заметить название на дорожном указателе. Это райское местечко называлось Руаси.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Полин Реаж. История О.
Полин Реаж. История О.
Сэр Стивен
Часть I
О. жила на острове Сен-Луи, в старом красивом доме. Квартира ее находилась под самой крышей. Из четырех комнат две выходили окнами на юг. Балконы были сделаны прямо на скате крыши. Одна из этих комнат служила О. спальней, а вторая, заставленная шкафами с книгами, была чем-то средним между салоном и рабочим кабинетом: у стены напротив окна стоял большой диван, а слева от камина - старинный круглый стол. Иногда здесь устраивались обеды, поскольку маленькая столовая с окнами, выходящими во внутренний двор, не всегда могла вместить всех приглашенных гостей. Соседнюю со столовой комнату занимал Рене. Ванная была общей. Стены ее были выкрашены в такой же желтый цвет, как и стены крошечной кухни. Убирать квартиру ежедневно приходила специально нанятая для этого женщина. Полы в комнатах были выложены красной шестиугольной плиткой, и когда О. вновь увидела ее, она на мгновение замерла - полы в коридорах замка Руаси были точь-в-точь такими же.
* * *
О. сидела в своей комнате - шторы задернуты, кровать аккуратно застелена - и смотрела на пляшущие за каминной решеткой языки пламени.
- Я купил тебе рубашку, - сказал, входя в комнату Рене. - Такой у тебя еще не было.
И действительно, он разложил на кровати с той стороны, где обычно спала О., белую, почти прозрачную рубашку, зауженная в талии и очень тонкую. О. примерила ее. Сквозь тонкий материал темными кружками просвечивали соски. Кроме штор из розово-черного кретона и двух небольших кресел, обитых тем же материалом, все остальное в этой комнате было белым: стены, кровать, медвежья шкура, лежащая на полу... и вот теперь еще новая шелковая рубашка хозяйки.
Сидя на полу у зажженного камина, О. внимательно слушала своего возлюбленного. Он говорил о свободе, точнее - о несвободе. Оставляя за ней право в любой момент уйти, он требовал от нее полного послушания и рабской покорности, и какой уже раз напоминал о замке Руаси и кольце на ее пальце. И она была счастлива этим его довольно странным признанием в любви (он постоянно искал доказательств ее безграничной преданности ему).
Рене говорил и нервно ходил по комнате. О. сидела, обхватив руками колени, опустив глаза и не решаясь взглянуть на возлюбленного. Неожиданно Рене попросил ее раздвинуть ноги и она, торопливо задрав рубашку, села на пятки - такую же позу принимают японки или монахини-кармелитки, и широко развела колени. Жесткий белый мех слегка покалывал ягодицы. Потом он велел ей приоткрыть уста. В такие мгновения О. казалось, что с ней говорит Бог.
Возлюбленный хотел от нее только одного - полной и безоговорочной доступности. Ему недостаточно было просто ее открытости и покорности, он искал в этом абсолюта. В ее внешности, в ее манере поведения не должно было быть ни малейшего намека на возможность сопротивления или отказа.
А это означало следующее: во-первых - и с этим она уже знакома - в чьем-либо присутствии она не должна класть ногу на ногу, а также должна постоянно помнить и держать слегка приоткрытыми губы. И следовать этим двум правилам не так просто, как ей сейчас кажется. От нее потребуется предельная собранность и внимание. Второе касается ее одежды. Она должна будет сама позаботиться о своем гардеробе. Завтра же ей следует пересмотреть шкафы и ящики с бельем и вытащить оттуда все трусики и пояса. Он заберет их. То же относится к лифчикам, чтобы ему больше не потребовалось перерезать ножом их бретельки и к рубашкам, закрывающим грудь. Оставить можно лишь застегивающиеся спереди блузки и платья, а также широкие свободные юбки. По улицам ей придется теперь ходить со свободной, ничем не сдерживаемой грудью. Недостающие вещи необходимо заказать у портнихи. Деньги на это в нижнем ящике секретера.
Об остальном, сказал Рене, он расскажет ей несколько позже. Потом он подложил дров в камин, зажег стоящую у изголовья кровати лампу из толстого желтого стекла и, сказав О., что скоро придет, направился к двери. Она, все также не поднимая головы, прошептала:
- Я люблю тебя.
Рене вернулся, и последнее, что О. увидела, прежде чем она погасила свет и вся комната погрузилась в темноту, был тусклый блеск ее загадочного металлического кольца. В этот же миг она услышала голос возлюбленного, нежно зовущий ее, и почувствовала у себя между ног его настойчивую руку.
* * *
Завтракала О. в одиночестве - Рене уехал рано утром и должен был вернуться только к вечеру. Он собирался отвести ее куда-нибудь поужинать. Неожиданно зазвонил телефон. Она вернулась в спальню и там сняла трубку. Это был Рене. Он хотел узнать, ушла ли женщина, делавшая в квартире уборку.
- Да, - сказала О. - Она приготовила завтрак и ушла совсем недавно.
- Ты уже начала разбирать вещи? - спросил он.
- Нет, - ответила О. - Я только что встала.
- Ты одета?
- Только ночная рубашка и халат.
- Положи трубку и сними их.
Она разделась. Ее почему-то охватило сильное волнение, и телефон задетый неловким движением руки вдруг соскользнул с кровати и упал на ковер. О. непроизвольно вскрикнула, испугавшись, что прервалась связь, но напрасно. Подняв трубку, она услышала голос возлюбленного:
- Ты еще не потеряла кольцо?
- Нет, - ответила она.
Потом он велел ей ждать его и к его приезду приготовить чемодан с ненужной одеждой. После этого он повесил трубку.
День выдался тихим и погожим. Лучи тусклого осеннего солнца желтым пятном падали на ковер. О. подобрала брошенные в спешке белую рубашку и бледнозеленый, цвета незрелого миндаля, махровый халат и направилась в ванную, чтобы убрать их. Проходя мимо висевшего на стене зеркала, О. остановилась. Она вспомнила Руаси. Правда, теперь на ней не было ни кожаного колье, ни браслетов, и никто не унижал ее, но, однако, никогда прежде она не испытывала столь сильной зависимости от некой внешней силы и чужой воли. Никогда прежде она не чувствовала себя настолько рабыней, чем сейчас, стоя перед зеркалом в своей собственной квартире, и никогда прежде это ощущение не приносило ей большего счастья. Когда она наклонилась, что бы открыть бельевой ящик, перси ее мягко качнулись.
На разборку белья О. потратила около двух часов. Меньше всего мороки было с трусами; она их просто бросила в одну кучу и все. С лифчиками тоже не пришлось долго возиться: они все застегивались либо на спине либо сбоку, и она отказалась от них. Перебирая пояса, а правильнее было бы сказать, просто откидывая их в сторону, она задумалась только раз, когда взяла в руки вышитый золотом пояс-корсет из розового атласа; он зашнуровывался на спине и был очень похож на тот корсет, что ей приходилось носить в Руаси. Она решила пока оставить его. Придет Рене, пусть разбирается сам. Она также не знала что делать с многочисленными свитерами и с некоторыми платьями из своего обширного гардероба. Последней из бельевого шкафа О. вытащила нижнюю юбку из черного шелка, украшенную плиссированным воланом и пышными кружевами. Она подумала при этом, что теперь ей будут нужны другие нижние юбки, короткие и светлые, и от прямых строгих платьев, по-видимому, придется отказаться тоже. Потом она вдруг задалась вопросом: в чем же ей придется ходить зимой, когда настанут холода.
Наконец с этим было покончено. Из всего гардероба она оставила лишь застегивающиеся спереди блузки, свою любимую черную юбку, пальто и тот костюм, что был на ней, когда они возвращались из Руаси.
Она прошла на кухню, чтобы приготовить чай. Женщина, приходившая делать уборку, забыла, видимо наполнить дровами корзину, которую они ставили перед камином в салоне, и О. сделала это сама. Потом она отнесла корзину в салон, разожгла камин и, устраиваясь в глубоком мягком кресле, стала ждать Рене. Сегодня, в отличии от прочих вечеров, она была голой.
* * *
Первые неприятности ждали О. на работе. Хотя, неприятности - это, наверное, слишком сильно сказано, скорее - непредвиденные осложнения. О. работала в одном из рекламных фотоагентств. Стояла середина осени. Сезон уже давно начался, и все были неприятно удивлены и недовольны столь поздним ее возвращением из отпуска. Но если бы только это. Все были буквально потрясены той переменой, что произошла с ней за время ее отсутствия. Причем, на первый взгляд, совершенно невозможно было определить, в чем, собственно, заключалась эта перемена. Но что перемена в ней произошла, никто не сомневался. У О. изменились осанка, походка; взгляд стал открытым и ясным, в глазах появилась глубина, но более всего поражала какая-то удивительная законченность, завершенность всех ее движений и поз, их неброское изящество и совершенство. Одевалась она без особого лоска, считая, что к этому обязывает ее работа, и все же, несмотря на всю ту тщательность, с которой подбирались ею костюмы, девушкам-манекенщицам, работающими в агентстве, удалось подметить нечто такое, что в любом другом месте прошло бы абсолютно незамеченным (как-никак их работа и призвание были непосредственно связаны с одеждой и украшениями) - все эти свитера, надеваемые прямо на голое тело (Рене после долгих раздумий позволил ей носить их), и плиссированные юбки, взлетающие от малейшего движения, наводили на мысль о некой униформе, настолько часто О. носила их.
- Что ж, неплохо, - сказала ей как-то одна из манекенщиц, блондинка с зелеными глазами, скуластым славянским лицом и золотисто-коричневой нежной кожей, звали ее Жаклин. - Но зачем эти резинки? - немного погодя спросила она. - Вы же испортите себе ноги.
В какой-то момент О., позабыв об осторожности, села на ручку большого кожаного кресла. Сделала это она так резко, что юбка широком веером взметнулась вверх. Жаклин успела увидеть голое бедро и резинку, удерживающую чулок. Она улыбнулась. О., заметив ее улыбку, несколько смутилась, и, наклонившись, чтобы подтянуть чулки, сказала:
- Это удобно.
- Чем? - спросила Жаклин.
- Не люблю носить пояса, - ответила О.
Но Жаклин уже не слушала ее. Она, не отрываясь смотрела на массивное кольцо на пальце О.
За несколько дней О. сделала больше пятидесяти снимков Жаклин. Никогда прежде она не получала такого удовольствия от своей работы, как сейчас. Хотя справедливости ради надо заметить, что и подобной модели у нее никогда еще не было. О. удалось подсмотреть у девушки и передать в своих фотографиях ту, столь редко встречаемую в людях, гармонию души человека и его тела. Казалось бы, манекенщица нужна лишь для того, чтобы более выгодно показать богатство и красоту меха, изящество тканей, блеск украшений. Но в случае с Жаклин это было не совсем так - она сама являлась произведением искусства, творением, которым природа может гордиться. В простой рубашке, она выглядела столь же эффектно, как и в самом роскошном норковом манто. У Жаклин были слегка вьющиеся белокурые волосы, короткие и очень густые. При разговоре, она обычно наклоняла голову немного влево и, если при этом на ней была одета шуба, то щекой она чуть касалась ее поднятого воротника. О. удалось однажды сфотографировать ее такой, улыбающейся, нежной, щекой прижавшейся к воротнику голубой норковой шубы (скорее, правда, не голубой, а голубовато-серой, цвета древесного пепла), с взлохмаченными ветром волосами. Она нажала на кнопку фотоаппарата в тот момент, когда Жаклин на мгновение замерла, чуть приоткрыв губы и томно прикрыв глаза. Печатая этот снимок, О. с интересом наблюдала как под действием проявителя, из небытия, появляется лицо Жаклин. Спокойное и удивительно бледное, оно напомнило ей лица утопленниц. Делая пробные фотографии, она намеренно осветлила их.
Но еще больше О. поразила другая фотография сделанная ею с Жаклин. На ней девушка стояла против света, с оголенными плечами, в пышном вышитым золотом платье из алого толстого шелка; на голове - черная вуаль с крупными ячейками сетки и венчиком из тончайших кружев. На ногах - красные туфли на очень высоком каблуке. Платье было длинным до самого пола. Оно колоколом расходилось на бедрах и, сужаясь в талии, волнующе подчеркивало форму груди. Сейчас такие платья уже никто не носил, но когда-то, в средние века, - это было свадебным нарядом невест. И все то время, пока Жаклин стояла перед ней в этом необычном наряде, О. мысленно изменяла образ своей модели: сделать немного уже талию, побольше открыть грудь - и получится точная копия того платья, что она видела в замке на Жанне; такой же точно шелк, толстый и гладкий, такой же покрой, те же линии... Шею девушки плотно обхватывало золотое колье, на запястьях блестели золотые браслеты. О. вдруг подумала, что в кожаных колье и браслетах Жаклин была бы еще прекраснее.
Но вот Жаклин, приподняв платье, сошла с помоста, служившего сценой, и направилась в гримерную, где переодевались и гримировались приходящие в студию манекенщицы. О. обычно не заходившая туда, на сей раз направилась следом. Она стояла в дверях, прислонившись к косяку и не сводила глаз с зеркала, перед которым за туалетным столиком сидела Жаклин. Зеркало было просто огромным и занимая большую часть стены, позволяло О. видеть и Жаклин, и саму себя, и костюмершу, суетившуюся вокруг манекенщицы. Блондинка сама сняла колье; ее поднятые обнаженные руки были походили на ручки старинной благородной амфоры. Под мышками было гладко выбрито, и на бледной коже поблескивали мелкие капельки пота. Потом Жаклин сняла браслеты и положила их на столик. О. показалось, что звякнула железная цепь. Светлые, почти белые, волосы и смуглая, цвета влажного морского песка, кожа... О. почувствовала тонкий запах духов и, сама не понимая почему, вдруг подумала, что алый цвет шелка на снимках, почти наверняка, превратится в черный...
В этот момент девушка подняла глаза, и их взгляды встретились. Жаклин не мигая и открыто смотрела на нее, и О., не в силах отвести глаз от зеркала, почувствовала что краснеет.
- Прошу меня простить, - сказала Жаклин, - но мне нужно переодеться.
- Извините, - пробормотала О. и, отступив назад, закрыла за собой дверь.
* * *
На следующий день пробные фотографии были готовы. Вечером О. должна была пойти с Рене в ресторан и она, не зная еще стоит ли ей показывать эти снимки возлюбленному, решила все-таки взять их домой. И вот теперь, сидя перед зеркалом в своей спальне и наводя тени на веки, она время от времени останавливалась с тем, чтобы посмотреть на разложенные перед ней фотографии и коснуться пальцем твердой глянцевой бумаги. Тонкие линии бровей, улыбающиеся губы, груди... Услышав звук ключа, поворачиваемого в замке входной двери, она, проворно собрав фотографии, спрятала их в верхний ящик стола.
* * *
Прошло вот уже две недели со времени того, первого разговора с Рене. О. поменяла гардероб, но привыкнуть к своему новому состоянию пока еще не могла. Как-то вечером, вернувшись из агентства, она обнаружила на столике записку, в которой Рене просил ее закончить все свои дела и быть готовой к восьми часам, - он пришлет за ней машину и они поедут вместе ужинать, с ними, правда, будет один из его друзей. В конце он уточнял, что она должна одеться во все черное ("во все" было подчеркнуто двойной линией) и не забыть взять с собой свою меховую накидку.
Было уже шесть вечера. На все приготовления у нее оставалось два часа. На календаре - середина декабря. За окном - холод. О. решила, что наденет черные шелковые чулки, плиссированную юбку и к ней либо толстый черный свитер с блестками, либо жакет из черного фая. После недолгих раздумий она выбрала второе. Со стеганой ватной подкладкой, с золочеными пряжками от пояса до воротника, жакет был стилизацией под строгие мужские камзолы шестнадцатого века. Он был хорошо подогнан и, благодаря вшитому под накидку лифчику, красиво подчеркивал грудь. Золоченые пряжки-крючки, похожие на застежки детских меховых сапожек, придавали камзолу особое изящество.
О., разобравшись с одеждой, приняла ванную и теперь, сидя перед зеркалом в ванной комнате, подкрашивала себе глаза и губы, стараясь добиться того же эффекта, что она производила в Руаси (в записке Рене также попросил ее об этом). Она чувствовала, как какое-то странное волнение охватывает ее. Тени и краски, которыми она теперь располагала, ненамного отличались от тех, что она использовала в замке. В ящике туалетного столика О. нашла ярко-красные румяна и подвела ими кончики грудей. Поначалу это было почти незаметно, но немного погодя краска резко потемнела, и О., увидев это, подумала, что она, пожалуй, немного переусердствовала. Обмакнув клочок ваты в спирт, она принялась энергично водить им по соскам, стараясь снять румяна. После долгих мучений, это, наконец-то, удалось ей, и она снова, теперь уже более осторожно, начала накладывать косметику. Минутой позже на ее груди распустились два больших розовых цветка. Она пыталась подкрасить румянами и те губы, что спрятаны под подушечкой густых мягких волос, но напрасно - краска не оставляла на них следа. Потом она тщательно расчесалась, припудрила лицо и взяла с полочки флакончик с духами - подарок Рене. На горлышке флакончика был надет колпачок пульверизатора, который выбрасывал, если нажать на его крышечку, струйку густого терпкого тумана. Названия духов О. не знала. Пахли они сухим деревом и какими-то болотными растениями. Она побрызгала ими под мышками и между ног. В Руаси ее научили степенности и неторопливости, и она трижды проделала это, каждый раз давая высохнуть на себе мельчайшим капелькам душистой жидкости. Потом она принялась одеваться: сначала чулки, затем нижняя юбка, за ней - большая плиссированная юбка и, наконец, жакет. Застегнув пряжки жакета, О. натянула перчатки и взяла с кровати сумочку в которой лежали губная помада, пудреница, гребень, ключи и около тысячи франков. Уже в перчатках, она вытащила из шкафа свою норковую шубу и, присев на краешек кровати, положила ее к себе на колени. Было без четверти восемь. Она приготовилась ждать.
Но вот часы пробили восемь; О. встала и направилась к входной двери. В коридоре, проходя мимо висевшего на стене зеркала, она увидела в нем свой спокойный взгляд, в котором можно было прочесть и покорность, и дерзость.
* * *
Машина остановилась возле маленького итальянского ресторанчика. О., толкнув дверь, вошла внутрь, и первым, кого она увидела в зале, был Рене. Он сидел за стойкой бара и потягивал из бокала какую-то темно-красную жидкость.
Заметив О., он ласково улыбнулся и поманил ее пальцем. Когда она подошла, он взял ее за руку и, повернувшись к сидевшему рядом спортивного вида мужчине с седеющими волосами, по-английски представил его: сэр Стивен Г. Мужчина кивнул. Они предложили О. сесть на стоявший между ними табурет, при этом Рене тихонько напомнил ей, чтобы она садилась аккуратно и не мяла юбку. Прикосновение холодной кожи сиденья к голым ногам было довольно неприятным, да к тому же О. чувствовала у себя между бедер выступающий металлический ободок табурета. Испугавшись, что по привычке может незаметно для самой себя положить ногу на ногу, О. решила примоститься на самом краешке сиденья. Юбка широким кругом раскинулась вокруг нее. Поставив правую ногу на поперечину табурета, она носком левой туфли упиралась в пол.
Англичанин, не проронивший до сих пор ни слова, с интересом рассматривал ее. Она чувствовала его пристальный взгляд, скользящий по ее коленям, рукам, груди, и ей казалось, что глаза мужчины словно оценивают ее на пригодность, как какую-нибудь вещь или инструмент. Она, впрочем, и считала себя вещью. Будто повинуясь этому взгляду, она сняла перчатки. Руки ее были скорее руками мальчика, нежели молодой женщины, и О. была уверена, что заметив это, англичанин обязательно что-нибудь скажет, да к тому же на среднем пальце ее левой руки, постоянным напоминанием о Руаси тускло блестело кольцо с тремя золотыми спиралями. Но она ошиблась. Он промолчал, хотя кольцо безусловно увидев - этом О. не сомневалась.
Рене пил мартини. Сэр Стивен - виски. Для О. возлюбленный заказал стакан грейпфрутового сока. Потом англичанин предложил перейти в другой зал, поменьше, где в более спокойной обстановке, они могли бы хорошо поужинать. Он спросил О., как она относится к этому.
- О, я согласна, - сказала О., подхватив со стойки свою сумочку и перчатки.
- Отлично, - сказал сэр Стивен и, протянув к ней правую руку, помог О. сойти с табурета. При этом, сжимая в своей огромной ладони ее маленькую руку, он заметил, что ее руки словно специально созданы для того, чтобы носить железо; говорил он по-английски и в его словах была определенная двусмысленность - то ли речь шла о металле, то ли о цепях.
Они спустились в небольшой, с выбеленными известью стенами, подвальчик. В зале стояло всего четыре столика. Было очень чисто и уютно. Один из столиков, правда, оказался занят, но там, похоже, уже собирались уходить. На стене, слева от двери, была нарисована огромная туристическая карта Италии. Ее цветовые пятна напомнили О. разноцветное мороженое - малиновое, ванильное, вишневое, и она подумала, что к концу ужина, надо будет заказать мороженое и обязательно со сливками и тертым миндалем. О. чувствовала сейчас в себе какую-то удивительную легкость, счастье переполняло ее. Рене коленом касался ее бедра под столом, и она знала, что сейчас все произносимые им слова, предназначены только ей. Рене тоже, в свою очередь, не сводил с нее глаз. Они заказали ей мороженое. Потом сэр Стивен пригласил О. и Рене к себе домой на чашку кофе. Приглашение было сразу принято. Ужин был довольно легким, и О. обратила внимание на то, что мужчины выпили не много (ей они наливали совсем мало): на троих было выпито всего полграфина кьянти. Когда они выходили из ресторана, было еще только девять часов.
- Мне очень жаль, но я отпустил своего шофера, - сказал сэр Стивен, - и поэтому не могли бы вы, Рене, сесть за руль? Лучше всего будет, если мы прямо сейчас поедем ко мне.
Рене расположился на месте шофера. О. пристроилась рядом. В большом "Бьюике" они без труда разместились втроем на переднем сиденьи.
Ля Рен после мрачной Альмы Ку показался ей очень светлым, и причиной тому были голые, без единого листочка, деревья, черные ветви которых словно конденсировали вокруг себя свет. На площади Согласия было сухо, и над ней огромным одеялом нависали темные низкие облака, готовые вот-вот прорваться снегопадом. О. услышала слабый щелчок, и ногами почувствовала струю теплого воздуха - заработал обогреватель. Она повернулась и посмотрела на сэра Стивена. Англичанин улыбнулся ей.
Какое-то время Рене ехал вдоль Сены, по правому берегу, потом свернул на мост Пон Руйаль. Вода между каменными опорами моста стояла пугающе неподвижно, словно окаменев и казалась черной. О. подумала о гематите, его еще называют красным железняком, но по цвету он черный. Когда-то давно, когда ей было пятнадцать лет, у ее тридцатилетней подруги было кольцо из гематита, украшенное крошечными диамантами. О. тогда очень хотелось иметь колье из такого черного металла, колье, которое будучи надето на шею, плотно сжимало бы ее и, может быть, немного душило бы... Но сейчас согласилась бы она обменять кожаное колье замка Руаси на гематитовое колье из своего детства? Кто знает.
Она снова увидела ту жалкую грязную комнату в квартале Тюрбиго, куда она, будучи еще школьницей пришла с Марион, и вспомнила, как она долго распускала свои толстые косы, пока красавица Марион раздевала ее и укладывала на железную со скрипящими пружинами кровать. Прекрасная Марион становилась еще прекраснее, когда ее ласкали и любили, и тогда глаза ее подобно двум далеким мерцающим звездам, сияли небесным голубым цветом.
Рене остановил машину где-то на одной из тех многочисленных маленьких улочек, что соединяли рю Университэ с рю Де Лиль. О. прежде никогда не бывала здесь.
Они вошли во двор. Квартира сэра Стивена находилась в правом крыле большого старинного особняка. Комнаты образовывали нечто вроде анфилады. Последняя комната была и самой большой, и самой красивой: удивительное сочетание темной, красного дерева мебели и занавесок бледного (желтого и светло-серого) шелка.
- Садитесь, прошу вас, - сказал, обращаясь к О, сэр Стивен. - Вот сюда, на канапе. Вам здесь будет удобно. И пока Рене готовит кофе, я хочу попросить вас внимательно выслушать то, что я вам сейчас расскажу.
Большое с обивкой из светлого шелка канапе, на которое указывал сэр Стивен, стояло перпендикулярно камину. О. сняла шубу и положила ее на спинку дивана. Обернувшись, она увидела стоящих неподвижно Рене и англичанина и поняла, что они ждут ее. Она положила рядом с шубой сумку и сняла перчатки. О. совершенно не представляла, как же ей удастся незаметно для них приподнять юбки и утаить от сэра Стивена тот факт, что под ними ничего нет. Во всяком случае сделать это будет невозможно, пока ее возлюбленный и этот англичанин с таким интересом смотрят на нее. Но пришлось уступить.
Хозяин квартиры занялся камином, а Рене, зайдя за спинку дивана, неожиданно схватил О. за волосы и, запрокинув ей голову, впился в ее губы. Поцелуй был таким долгим и волнующим, что О. почувствовала, как в ней начинает разгораться пламя страсти. Возлюбленный лишь на мгновение оторвался от ее уст, чтобы сказать, что он безумно любит, и снова припал к этому живительному источнику. Когда Рене, наконец, отпустил ее, и она открыла глаза, их еще затуманенный страстью взгляд тотчас натолкнулся на прямой и жесткий взгляд сэра Стивена. О. сразу стало ясно, что она нравится англичанину, что он хочет ее, да и кто бы смог устоять перед притягательностью ее чуть приоткрытого влажного рта, ее мягких слегка припухших губ, ее больших светлых глаз, нежностью ее кожи и изяществом ее шеи выделяющейся на фоне черного воротника будто от камзола мальчика-пажа из далекого средневековья. Но сэр Стивен сдержался; он лишь тихонько провел пальцем по ее бровям и коснулся ее губ. Потом он сел напротив нее в кресло и, подождав пока Рене тоже устроится где-нибудь поблизости, начал говорить.
- Думаю, - сказал он, - что Рене никогда не рассказывал вам о своей семье. Впрочем, возможно, вы знаете, что его мать прежде чем выйти замуж за его отца уже была однажды замужем. Ее первым мужем был англичанин, который тоже, в свою очередь, был не первый раз женат и даже имел сына от первого брака. Этот сын - перед вами, и мать Рене на какое-то время заменила мне мать. Потом она ушла от нас. И вот получается, что мы с Рене, не имея никакого родства, приходимся тем не менее, родственниками друг другу. Я знаю, что он любит вас. Об этом не нужно говорить, достаточно лишь один раз увидеть, как он смотрит на вас. Мне также хорошо известно, что вы уже однажды побывали в Руаси, и я полагаю, что вы туда еще вернетесь. Вы прекрасно знаете, что то кольцо, что вы носите у себя на левой руке, дает мне право использовать и распоряжаться вами соответственно своим желаниям, впрочем, это право дается не только мне, но и всем, кто знает тайну кольца. Однако, в подобных случаях, речь может идти лишь об очень коротком временном и не влекущим за собой последствий обязательстве, нам же необходимо совсем другое, куда более серьезное. Вы не ослышались, я, действительно, сказал "нам". Просто Рене молчит, предпочитая, чтобы я говорил за нас обоих. Если уж мы братья, так я старший; Рене младше меня на десять лет. Так уж повелось между нами, что все принадлежащее мне принадлежит и ему, и соответственно наоборот. Отсюда вопрос: согласны ли вы участвовать в этом? Я прошу вашего согласия и хочу, чтобы вы сами сказали "да". Ибо, это будет для вас куда более серьезным обязательством, чем просто покорность, а к этому вы уже давно готовы. Прежде чем ответить, подумайте о том, что я буду для вас лишь другим воплощением вашего возлюбленного и никем иным. У вас по-прежнему будет один хозяин. Более грозный и строгий, чем мужчины в замке Руаси - это да, поскольку я буду находиться с вами постоянно, изо дня в день. Кроме того у меня есть определенные привычки, и я люблю, чтобы соблюдался ритуал.
Спокойный размеренный голос сэра Стивена тревожной мелодией звучал для О. в абсолютной тишине комнаты. Не слышно было даже потрескивания дров в камине. О. вдруг почувствовала себя бабочкой, приколотой к спинке дивана длинной острой иглой слов и взглядов, пронзенной ею насквозь и прижатой голым телом к теплому шелку сидения. Ей стало страшно и она словно растворилась в этом страхе. О. многого могла не знать, но в том, что ее будут мучить и мучить гораздо сильнее, чем в Руаси, дай она свое согласие, она не сомневалась.
Мужчины стояли рядом и вопросительно смотрели на нее. Рене курил. Дым от его сигареты поглощался специальной лампой с черным колпаком, стоявшей неподалеку на столике. В комнате пахло ночной свежестью и сухими дровами.
- Вы готовы дать ответ, или вы хоте ли бы еще что-нибудь услышать от меня? - не выдержав, спросил сэр Стивен.
- Если ты согласна, - сказал Рене, - я сам расскажу тебе о желаниях сэра Стивена.
- Требованиях, - поправил его англичанин.
О. прекрасно представляла, что дать согласие - это далеко не самое трудное. Также прекрасно понимала и то, что мужчины даже мысли такой не допускали - как, впрочем, и сама О. - что она может сказать "нет".
Самым трудным было просто сказать что-нибудь, произнести хотя бы одно слово. Она жадно облизала горящие губы; во рту пересохло, в горле будто застрял комок. Руки покрылись холодной испариной. Если бы только она могла закрыть глаза! Но нет... Две пары глаз не отпускали ее, и она не могла и не хотела уходить от этих настойчивых взглядов. Чувствуя их на себе, она словно вновь возвращалась в Руаси, в свою келью, к тому, что, как ей казалось, она надолго или даже навсегда оставила там. Рене, после ее возвращения из Руаси, всегда брал ее только лаской, и никто за все это время ни разу не напомнил ей о кольце и не воспользовался предоставляемыми им возможностями. Либо ей не встречались люди, знавшие секрет этого кольца, либо, если такие и были, то по каким-либо причинам предпочитали молчать. О. подумала о Жаклин. Но если Жаклин тоже была в Руаси, почему же она тогда в память об этом не носила железное кольцо на пальце? И какую власть над О. давало Жаклин знание этой тайны?
О. казалось, что она превратилась в камень. Нужен был толчок извне - удар или приказ, чтобы вывести ее из этого оцепенения, но толчка-то как раз и не было. Они не хотели от нее послушания или покорности; им нужно было, чтобы она сама отдала себе приказ и признала себя добровольной рабыней. Именно признания они добивались от нее. Ожидание затягивалось. Но вот О. выпрямилась, собравшись с духом, расстегнула верхние пряжки жакета, словно задыхаясь от охватившей ее решимости, и встала. Колени и руки ее мелко дрожали.
- Я твоя, - сказала она своему возлюбленному, - и буду тем, чем ты захочешь.
- Не твоя, а ваша, - поправил он ее. - А теперь повторяй за мной: я ваша, я буду тем, чем вы захотите.
Серые колючие глаза англичанина, не отрываясь, смотрели на нее. Рене тоже не сводил с нее глаз, и она утопая в них, размеренно повторяла за возлюбленным произносимые им слова, немного, правда, изменяя их. Рене говорил:
- Ты признаешь за мной и сэром Стивеном право...
И она повторяла стараясь говорить как можно четче:
- Я признаю за тобой и за сэром Стивеном право... Право распоряжаться моим телом тогда и так, как вы сочтете нужным... Право бить меня плетью как преступницу или рабыню... Право заковывать меня в цепи и не обращать внимания на мои мольбы и протесты.
- Ну вот, - сказал Рене. - Кажется, я ничего не забыл. Думаю, сэр Стивен должен быть удовлетворен.
Примерно это же он говорил ей в Руаси. Но тогда у нее не было другого выхода. Там, в замке, она жила словно во сне, хотя и страшном. Сырые подвалы, пышные платья, пыточные столбы, люди в масках - все это не имело ни малейшего отношения к ее обыденной жизни и к ней самой. Ее тогдашнее состояние было, наверное, сравнимо с состоянием спящего человека: спящий понимает, что сейчас ночь и он спит, и видит страшный сон, который рано или поздно, но должен кончиться. С одной стороны спящий, хочет, чтобы это произошло поскорее дабы прекратился навеваемый им кошмар, а с другой, хочет, чтобы он продолжался, ибо ему не терпится узнать развязку. И вот она, развязка, наступила, да еще и так неожиданно. О. меньше всего предполагала, что это произойдет так и в такой форме. В предельно короткий промежуток времени она оказалась брошенной из настоящего в прошлое и тут же возвращена обратно, но настоящее уже неузнаваемо изменилось. До сих пор Рене никогда не бил ее и единственное, что изменилось в их отношениях после ее пребывания в замке, так это то, что он теперь, занимаясь с ней любовью, использовал не только ее лоно, но и ее зад и рот. О., конечно, не могла знать этого наверняка, но ей почему-то казалось, что ее возлюбленный там, в замке, никогда не участвовал в избиениях ее плетьми. Возможно, это объяснялось тем, что удовольствие, получаемое им при виде беззащитного, связанного, извивающегося под ударами хлыста или плетки тела, было несравнимо сильнее, чем если бы он сам наносил эти удары. Похоже, что это было именно так. Сейчас, когда ее возлюбленный, полулежа в глубоком кресле и закинув ногу на ногу, с удивительным спокойствием в голосе говорил ей, что рад ее согласию и с любовью в сердце отдает ее сэру Стивену, он тем самым как бы выдавал себя и признавал за собой это качество.
- Когда сэр Стивен захочет провести с тобой ночь, или час, или просто захочет побродить с тобой по Парижу или сходить в ресторан, он будет предупреждать тебя об этом заранее по телефону и присылать за тобой машину, - сказал Рене. - Иногда я сам буду приезжать за тобой. Решай. Да или нет?
Но она не могла заставить себя произнести хоть слово. Сказать "да" - это значит отказаться от самой себя, от своей воли и желаний, однако она, готова была пойти на это. Она видела в глазах сэра Стивена страстное желание обладать ею, и ее возбуждал его голодный взгляд. Она, может быть, даже с большим нетерпением, чем он сам, ждала того момента, когда его руки или губы прикоснутся к ней. И как скоро это произойдет зависело только от нее. Но ее тело говорило "нет" - хлыст и плети сделали свое дело.
В комнате было очень тихо, и казалось, что даже само время остановилось. Но вот желание пересилило страх в душе О., и она, наконец, произнесла столь долгожданные слова. Нервное напряжение было так велико, что мгновением позже О. почувствовала как огромная слабость охватывает ее, и она медленно начинает сползать на пол.
Словно через ватную стену, она услышала голос сэра Стивена, говоривший, что страх ей тоже очень к лицу. Но разговаривал он не с ней, а с Рене. О. почему-то показалось, что сэр Стивен сдерживает в себе желание подойти к ней, и она пожалела о его нерешительности. Она открыла глаза и посмотрела на своего возлюбленного. О. вдруг с ужасом подумала, не увидел ли Рене чего такого в ее взгляде, что он мог бы принять за измену. Желание отдаться сэру Стивену О. не считала изменой, поскольку это желание зародилось в ней с молчаливого согласия самого Рене или даже, скорее, по его приказу. И все же она не была до конца уверена в том, что ее возлюбленный не сердится на нее. Малейшего его жеста или знака было бы достаточно, чтобы она навсегда забыла о существовании такого мужчины, как сэр Стивен. Но знака не последовало. Вместо этого, Рене попросил ее (вот уже в третий раз) дать им ответ. О., помедлив секунду, прошептала:
- Я согласна на все. Я ваша. Делайте со мной все, что хотите. - Она опустила глаза и еле слышно добавила: - Я бы только хотела знать, будут ли меня бить плетью?
Повисла долгая тишина, и О. успела многократно раскаяться в том, что задала свой глупый вопрос. Наконец сэр Стивен ответил:
- Иногда.
Потом О. услышала, как чиркнула о коробок спичка и звякнули стаканы, - видимо, кто-то из них наливал себе виски. Рене молчал. Он не желал вступать в разговор.
- Я, конечно, могу согласиться и все что угодно пообещать вам, но вытерпеть этого я не смогу.
- А это и не нужно. Вы можете кричать и плакать, когда вам захочется. Мы не запрещаем вам этого, - снова раздался голос англичанина.
- О, только не сейчас. Сжальтесь, - взмолилась О., заметив, что сэр Стивен поднялся из своего кресла и направился к ней. - Дайте мне еще немного времени.
Рене подошел к ней и обнял ее за плечи.
- Ну, - произнес он, - согласна?
- Да, - после небольшой паузы выдавила из себя О. - Согласна.
Тогда Рене осторожно поднял ее и заставил встать на колени у самого дивана. Она так и замерла, закрыв глаза и вытянув руки. Грудь и голова покоились на обитом грубым шелком диване. Ей вспомнилась старинная гравюра, которую она видела несколько лет назад. На ней была изображена довольно молодая женщина, стоящая так же, как она сейчас, на коленях перед большим креслом в какой-то богато обставленной комнате; в углу играли ребенок и собака, юбки женщины были подняты, а стоявший рядом мужчина занес над ней розги для удара. Костюмы людей свидетельствовали, что изображенное происходит в шестнадцатом веке. Гравюра называлась "Наказание супруги". О. эта сцена казалась тогда просто возмутительной.
Рене одной рукой держал О. за руки, а другой - поднял ее юбки. Потом он погладил ее ягодицы и обратил особое внимание сэра Стивена на покрытую легким пушком ложбинку между ее бедрами и два ждущих скупой мужской ласки отверстия. Затем он велел ей побольше выпятить зад и раздвинуть пошире колени. Она молча подчинилась.
Неожиданно все эти похвалы, расточаемые Рене ее телу, оценивающие возгласы сэра Стивена, грубые непристойные выражения, используемые ими, вызвали в О. такую неистовую волну стыда, что даже не дававшее ей покоя желание отдаться англичанину внезапно пропало. Она вдруг подумала о плети - боль, вот что было бы избавлением от этого; ей вдруг захотелось, чтобы ее заставили кричать и плакать - это бы оправдало ее.
В это время рука сэра Стивена нашла вход в ее лоно и грубо проникла туда. Большой палец этой же руки англичанин с силой вдавил в ее анус. Он то отпускал, то вновь входил в нее, и так до тех пор, пока она, обессиленная, не застонала под его лаской. Чувство стыда исчезло, и она почувствовала презрение к себе за эти стоны.
- Я оставляю тебя сэру Стивену, - сказал Рене. - Он вернет мне тебя, когда сочтет нужным.
Сколько раз, там, в Руаси она вот так же стояла на коленях, открытая всем и каждому? Но тогда браслеты на руках не давали ей забыть, что она пленница и не в ее власти было изменить что-либо. И это было счастьем для нее, ибо она всего лишь подчинялась грубой силе и никто не спрашивал ее согласия на это. Сейчас же она должна была по собственной воле стоять полуголой перед мужчиной и отдаваться ему. Данное ею обещание сильнее чем браслеты и колье связывало ее. Но как бы ни было велико ее унижение или, даже скорее именно благодаря ему, она вдруг почувствовала свою неповторимость и ценность. Она ощущала себя волшебным даром для двух этих мужчин.
Рене собрался уходить и сэр Стивен пошел проводить его до двери. В одиночестве и тишине, О. чувствовала себя еще более голой, чем в их присутствии. Щекой она касалась шелковой обивки дивана, коленями ощущала мягкий ворс толстого ковра, по ногам струилось шедшее от камина тепло. Прежде чем выйти, сэр Стивен подбросил в огонь немного дров и они теперь весело потрескивали. Висевшие над комодом старинные часы неторопливо тикали, отмеряя время человеческим жизням. Слушая их тиканье, О. думала о том, как, должно быть, странно и смешно выглядит она со стороны, стоящая на коленях с поднятой юбкой, на фоне современной обстановки этой комнаты. Жалюзи на окнах были опущены. Оттуда сквозь стекла в комнату доносились звуки ночного Парижа. Что-то будет с ней дальше? Сэр Стивен задерживался. У О., с таким безразличием переносившей все то, что вытворяли с ней мужчины в Руаси, сейчас перехватывало дыхание при одной только мысли о том, что через минуту или через десять, но англичанин вернется и прикоснется к ней своими руками.
Но ее потаенные надежды не оправдались. О. услышала, как сэр Стивен вошел в комнату. Он какое-то время молча рассматривал ее, повернувшись спиной к камину, а потом тихим ласковым голосом велел ей подняться с колен и присесть на диван. Что она, удивленная, и сделала, испытывая при этом определенную неловкость. Он очень галантно предложил ей виски и сигарету, но она вежливо отказалась и от одного, и от другого. О. увидела, что англичанин сейчас переоделся в домашний халат, серый, из грубой шерсти; по цвету он подходил к его волосам. Она посмотрела на его руки. Сэр Стивен поймал ее взгляд, и О. густо покраснела - вот эти длинные тонкие пальцы с белыми коротко остриженными ногтями всего несколько минут назад так безжалостно насиловали ее. Они сейчас будили в ней страх, но к этому страху примешивалось страстное желание вновь почувствовать их в себе.
Однако, англичанин не спешил доставить ей это удовольствие.
- Я хочу, чтобы вы разделись, - сказал он. - Не вставайте. Снимите сначала жакет.
О. расстегнула большие золоченые пряжки и, сняв жакет, положила его на край дивана, туда, где уже лежали ее шуба, перчатки и сумочка.
- Поласкайте себе соски, - сказал сэр Стивен и добавил: - В будущем вам следует использовать более темную краску.
Ощущая в голове какую-то странную пустоту, О. несколько раз провела пальцами по кончикам грудей и, почувствовав, что они набухли и отвердели, прикрыла их ладонями.
- Нет, нет, - строго сказал сэр Стивен.
Она убрала руки и откинулась на спинку дивана. Большие с крупными торчащими в стороны сосками груди казались несколько тяжеловатыми для ее довольно хрупкого телосложения. О. не понимала, чего же он медлит, почему не подойдет и не прикоснется к этим распустившимся для него цветкам. Она видела, как дрожат ее соски. Она чувствовала это при каждом вдохе.
Но вот сэр Стивен подошел к дивану и боком сел на его валик. Он молчал и курил сигарету. Неожиданно немного горячего пепла упало в ложбинку ее груди. О. не знала, специально ли он это сделал или нет. Ей показалось, что он намеренно хочет оскорбить ее своим пренебрежением, своим безразличием и своим молчанием. Но она же знала, что еще совсем недавно он желал ее. И это желание не пропало - она видела как напряжен под халатом его член. О. презирала себя за свое неуемное желание и презирала сэра Стивена за его проклятое самообладание. Она хотела, чтобы он любил ее, хотела его поцелуев, ласки. О, с какой бы нежностью она приняла бы его! Он может издеваться над ней, может мучить ее, но оставаться безразличным он не имел права.
В Руаси ей было абсолютно все равно, какие там чувства испытывали те, кто обладал ею: их руки были руками ее возлюбленного, их плоть - его плотью, их приказы - его приказами, он получал удовольствие в ее унижениях, и она жила этим. Сейчас же все было иначе. Она отлично понимала, что Рене, оставляя ее сэру Стивену, хотел разделить ее с ним не из просто удовольствия отдавать ее другим, а ради каких-то высших соображений. Он хотел разделить с сэром Стивеном то, что больше всего любил сейчас - ее. И поэтому обнажил О. для англичанина. Всего полчаса назад, когда она, полуголая, стояла рядом с Рене на коленях, он раздвинув ей бедра, рассказывал сэру Стивену о растянутости ее заднего прохода и говорил, что он всегда помнит о пристрастиях своего брата. Потом он добавил, что если сэр Стивен хочет, он охотно предоставит ему это отверстие в единоличное пользование.
- Что ж, - сказал сэр Стивен, - замечательно, - но тут же заметил: - Не смотря на все ваши старания, я все же могу причинить ей боль.
- Она принадлежит вам, - ответил Рене. - И будет счастлива угодить любым вашим желаниям. - Он наклонился и поцеловал ей руку.
О. была потрясена услышанным: с такой легкостью отказаться от части ее тела! Она не могла в это поверить. Выходило, что возлюбленный дорожил сэром Стивеном больше чем ею. Теперь она понимала, что не всегда слепо доверяла Рене, не верила в часто повторяемые им слова о том, что он любит ее и получает огромное удовольствие от ее безоговорочного подчинения ему. Еще одним признаком, указывающим на особое отношение ее возлюбленного к сэру Стивену ("Что-то близкое к почтительности", - подумала О.) явилось для О. то, что Рене, который обычно испытывает острое наслаждение, видя как ее насилуют чужие руки и плоть, который всегда с такой жадностью следил за ее перекошенным от боли лицом, за ее кричащим или стонущим ртом, за ее полными слез глазами, на сей раз, отдав ее сэру Стивену и убедившись, что тот счел ее подходящей для себя, просто ушел.
Но это никак не могло сказаться на ее любви к Рене. Сердечко О. заходилось от счастья при одной только мысли, что она что-то значит для него, что она, униженная им, может доставлять ему удовольствие. Так, должно быть, верующие превозносят Всевышнего, посылающего им страдания. Но в сэре Стивене она угадывала железную волю, способную обуздать любое желание, и перед этой волей она была бессильна. Иначе, откуда в ней этот страх? Плети и цепи замка Руаси, казались ей менее ужасными, чем холодный, пронзающий ее насквозь взгляд сэра Стивена.
Ее била мелкая дрожь. Обезоружить англичанина своей хрупкостью О. уже не надеялась. Наоборот, можно было ожидать, что ее открытость и беззащитность вызовут в мужчине желание причинить ей боль, и вместо мягких нежных губ он пустит в дело зубы. Неожиданно средним пальцем правой руки, той, в которой он держал сигарету, сэр Стивен прикоснулся к кончикам ее груди, и они, словно отвечая на его ласку, напряглись еще сильнее. И хотя О. ни секунды не сомневалась в том, что для него это всего лишь игра или, может быть, своего рода проверка приобретенного по случаю товара, у нее все-таки появилась надежда.
Сэр Стивен велел ей встать и раздеться. Руки О. дрожали и плохо слушались, она долго не могла расстегнуть многочисленные маленькие крючки на юбке. Когда на ней остались лишь высокие лакированные туфли, да черные нейлоновые чулки, плоскими кольцами скатанные над коленями и тем самым подчеркивающие белизну ее бедер, сэр Стивен поднялся со своего места и, взяв ее за талию, подтолкнул к дивану. Он поставил ее на колени спиной к дивану - так, чтобы она опиралась на него не поясницей или спиной, а плечами, заставил ее немного прогнуться и раздвинуть бедра. О. обхватила руками свои лодыжки, выгибаясь назад, и прекрасно были видны ее чуть приоткрытые потаенные губы. Не решаясь взглянуть в лицо сэру Стивену, она смотрела на его руки, неторопливо развязывающие пояс халата. Перешагнув через стоящую на коленях О., он взял ее рукой за затылок, поводил своим могучим фаллосом по ее лицу, а потом, чуть-чуть разжав О. зубы, затолкал его ей глубоко в рот.
Сэр Стивен долго не отпускал ее. О. чувствовала, как все больше набухает заткнувший ей рот кляп. Она стала задыхаться. Слезы катились по ее щекам. Чтобы войти в нее еще глубже, англичанин оперся коленями о диван справа и слева от ее головы, и временами он почти садился ей на грудь. Так и не кончив, он вытащил свой огромный пенис изо рта О. и встал. Халат, однако, он запахивать не торопился.
- Вы очень падки на мужчин, О., - сказал он. - Да, вы любите Рене, но это еще ни о чем не говорит. Вы хотите всех мужчин, которые без ума от вас. Знает ли Рене об этом? Понимает ли он, что отправляя вас в Руаси или отдавая вас другим, он, тем самым, предоставляет вам полную свободу?
- Я люблю Рене, - ответила О.
- Вы любите Рене, я верю, - сказал сэр Стивен, - но сейчас вы хотите меня.
Да, это было правдой. Она жаждала его, но что скажет Рене, если узнает об этом? Единственное, что ей оставалось - это молчать. Молчать, опустив глаза, ибо стоит только сэру Стивену заметить ее взгляд, как это выдаст ее с головой. Притянув О. за плечи, он уложил ее на ковер.
О. лежала на спине, прижав к груди согнутые в коленях и широко разведенные ноги. Он сел на диван и, взяв ее за бедра, развернул к себе ягодицами. Она оказалась как раз напротив камина, и ее обнаженное тело в отблесках пламени отсвечивало красным.
- Ласкай себя, - неожиданно сказал сэр Стивен, по-прежнему поддерживая ее за ноги.
О. послушно протянула правую руку к своему лобку и нащупала пальцами в складке губ уже чуть набухший гребешок плоти, размером с большую горошину. Но дальше все ее существо воспротивилось и она, безвольно опустив руку еле слышно прошептала:
- Я не могу.
Она очень редко позволяла себе подобное, только когда находилась одна и в своей постели. Но во взгляде сэра Стивена она прочитала настойчивый приказ. Тогда, не в силах выдержать этого, О. повторила:
- Я не могу, - и смежила тяжелые веки.
Тут же перед ее глазами появилась старая, до боли знакомая, картина, и она почувствовала, как тошнота подкатывает к горлу. Так бывало всякий раз, стоило ей только вспомнить тот грязный гостиничный номер, себя пятнадцатилетнюю и, развалившуюся в большом кожаном кресле, красавицу Марион, которая закинув правую ногу на один подлокотник кресла и запрокинув голову на другой, самозабвенно ласкала себя, издавая при этом короткие негромкие стоны. Марион тогда рассказала ей, что однажды она вот так же ласкала себя в своей конторе, когда неожиданно туда вошел ее шеф и, естественно, застал ее за этим. О. бывала у Марион на работе и хорошо помнила ее контору. Это была довольно большая пустая комната, с бледно-зелеными стенами и окнами, смотрящими на север. Мебели там было: стол, стул и кресло, предназначенное для посетителей. "И что ты сделала? - спросила О. - Убежала?". "Нет, - засмеявшись, ответила Марион. - Шеф запер дверь, подтащил кресло к окну и, сняв с меня трусики, заставил начать все сначала."
О. была в восторге от Марион, но все же наотрез отказалась ласкать себя в ее присутствии и поклялась в душе, что никогда и ни перед кем она не будет этого делать. "Посмотрим, что ты скажешь, когда тебя попросит твой возлюбленный," - сказала Марион.
Рене ее никогда об этом не просил. А если бы попросил - согласилась бы она? Конечно, хотя от одной только мысли, что это могло бы вызвать у него отвращение, сродни тому, что испытывала она наблюдая за Марион, ей становилось не по себе. И вот теперь она должна это делать перед сэром Стивеном. Казалось бы, ну что ей до него, до его возможного отвращения, но нет - не могла. И снова она прошептала:
- Я не могу.
Сказано было очень тихо, но сэр Стивен услышал. Он отпустил ее, поднялся с дивана и, запахнув халат, резким голосом приказал ей встать.
- И это ваша покорность? - рассерженно спросил он.
Он сжал левой рукой оба ее запястья, а правой со всего размаха влепил ей пощечину. Она покачнулась и, не придержи он ее, рухнула бы на пол.
- Встаньте на колени и внимательно слушайте меня, - зловеще произнес сэр Стивен. - Боюсь, что ваш возлюбленный слишком плохо воспитал вас.
- Для Рене я сделаю все, что угодно, - тихо сказала она. - А вы путаете любовь и покорность. Вы можете подчинить меня себе, но ничто не заставит меня полюбить вас.
Произнеся это, О. почувствовала, как поднимается в ней, разгоняя кровь, волна неведомого ей доселе неуправляемого бунта. И она воспротивилась своим же словам, своим обещаниям, своим согласиям, своей покорности. Она презирала себя за свои наготу и пот, за свои дрожащие ноги и круги под глазами, и, сжав зубы, яростно отбивалась от навалившегося на нее англичанина.
Но он легко справился с ней и, поставив на колени, заставил ее упереться локтями в пол. Потом он немного приподнял ее, взявшись за бедра, и единым мощным толчком, разрывая плоть, вошел в отверстие между ее ягодицами. Поначалу она пыталась сдерживать рвущийся из нее крик, но боль с каждым новым толчком становилась все сильнее и вскоре она не выдержала. В ее крике была и боль, и ненависть. Сэр Стивен это прекрасно понимал и, безжалостно насилуя ее, заставлял кричать еще сильнее. Бунт был подавлен.
Когда все было кончено, он поднял ее и, прежде чем отослать, указал ей на вытекающую из нее густую липкую жидкость - это была окрашенная кровью сперма. Ее анус являл собой сейчас развороченную кровоточащую рану.
Сэр Стивен предупредил О., что не собирается из-за таких пустяков лишать себя удовольствия, и поэтому пусть она не надеется на его милость. Потом он еще что-то говорил, но О. плохо слушала его - она вдруг поймала себя на той мысли, что ей хочется стать для этого мужчины тем же, кем она была для Рене, и вызывать в нем, нечто большее, чем простое плотское желание. Она, правда, не питала каких-то особых чувств к сэру Стивену, но видя, что Рене любит его и готов ради него при необходимости даже пожертвовать ею, собралась всячески угождать ему. Что-то подсказывало ей, что Рене вольно или невольно, но будет подражать отношению к ней сэра Стивена, и если это будет презрение, то Рене, как бы он не любил ее, будет относиться к ней с тем же чувством.
В Руаси все было не так: там он был ее хозяином и от его отношения к ней зависело то, как с ней будут обращаться остальные. Здесь же хозяином был сэр Стивен, и О. хорошо понимала это. Она также понимала и то, что он будет теперь ее единственным хозяином - чтобы по этому поводу не думал Рене, - и она будет его рабыней. Глупо было надеяться на его милость, но, может быть, ей удастся пробудить в нем нечто, похожее на любовь? Она стояла перед ним, нагая, беззащитная, и молча ждала его приказаний. Наконец он оставил свое кресло и велел ей следовать за ним. Она - на ней по прежнему были только туфли на высоком каблуке и черные чулки - поднялась вслед за ним по лестнице на второй этаж и очутилась в отведенной ей комнате, настолько маленькой, что в ней едва размещались стоявшая в дальнем углу кровать, туалетный столик и стул. Рядом находилась комната побольше. Ее занимал сам сэр Стивен. Соединялись комнаты общей ванной.
О. приняла ванну. Вытираясь, она заметила, что на полотенце остаются розовые пятна. Потом она вернулась в свою комнату и забралась под одеяло. Оконные шторы были открыты; за окном царила ночь. Перед тем как уйти к себе, сэр Стивен подошел к О. и, так же, как тогда в баре ресторана, когда он помог ей сойти с табурета, нежно поцеловал ей пальцы на левой руке. Этот знак внимания был настолько странен и приятен, после только что учиненного над ней варварского насилия, что О. заплакала.
Уснула она только под утро.
Сэр Стивен
Часть I
О. жила на острове Сен-Луи, в старом красивом доме. Квартира ее находилась под самой крышей. Из четырех комнат две выходили окнами на юг. Балконы были сделаны прямо на скате крыши. Одна из этих комнат служила О. спальней, а вторая, заставленная шкафами с книгами, была чем-то средним между салоном и рабочим кабинетом: у стены напротив окна стоял большой диван, а слева от камина - старинный круглый стол. Иногда здесь устраивались обеды, поскольку маленькая столовая с окнами, выходящими во внутренний двор, не всегда могла вместить всех приглашенных гостей. Соседнюю со столовой комнату занимал Рене. Ванная была общей. Стены ее были выкрашены в такой же желтый цвет, как и стены крошечной кухни. Убирать квартиру ежедневно приходила специально нанятая для этого женщина. Полы в комнатах были выложены красной шестиугольной плиткой, и когда О. вновь увидела ее, она на мгновение замерла - полы в коридорах замка Руаси были точь-в-точь такими же.
* * *
О. сидела в своей комнате - шторы задернуты, кровать аккуратно застелена - и смотрела на пляшущие за каминной решеткой языки пламени.
- Я купил тебе рубашку, - сказал, входя в комнату Рене. - Такой у тебя еще не было.
И действительно, он разложил на кровати с той стороны, где обычно спала О., белую, почти прозрачную рубашку, зауженная в талии и очень тонкую. О. примерила ее. Сквозь тонкий материал темными кружками просвечивали соски. Кроме штор из розово-черного кретона и двух небольших кресел, обитых тем же материалом, все остальное в этой комнате было белым: стены, кровать, медвежья шкура, лежащая на полу... и вот теперь еще новая шелковая рубашка хозяйки.
Сидя на полу у зажженного камина, О. внимательно слушала своего возлюбленного. Он говорил о свободе, точнее - о несвободе. Оставляя за ней право в любой момент уйти, он требовал от нее полного послушания и рабской покорности, и какой уже раз напоминал о замке Руаси и кольце на ее пальце. И она была счастлива этим его довольно странным признанием в любви (он постоянно искал доказательств ее безграничной преданности ему).
Рене говорил и нервно ходил по комнате. О. сидела, обхватив руками колени, опустив глаза и не решаясь взглянуть на возлюбленного. Неожиданно Рене попросил ее раздвинуть ноги и она, торопливо задрав рубашку, села на пятки - такую же позу принимают японки или монахини-кармелитки, и широко развела колени. Жесткий белый мех слегка покалывал ягодицы. Потом он велел ей приоткрыть уста. В такие мгновения О. казалось, что с ней говорит Бог.
Возлюбленный хотел от нее только одного - полной и безоговорочной доступности. Ему недостаточно было просто ее открытости и покорности, он искал в этом абсолюта. В ее внешности, в ее манере поведения не должно было быть ни малейшего намека на возможность сопротивления или отказа.
А это означало следующее: во-первых - и с этим она уже знакома - в чьем-либо присутствии она не должна класть ногу на ногу, а также должна постоянно помнить и держать слегка приоткрытыми губы. И следовать этим двум правилам не так просто, как ей сейчас кажется. От нее потребуется предельная собранность и внимание. Второе касается ее одежды. Она должна будет сама позаботиться о своем гардеробе. Завтра же ей следует пересмотреть шкафы и ящики с бельем и вытащить оттуда все трусики и пояса. Он заберет их. То же относится к лифчикам, чтобы ему больше не потребовалось перерезать ножом их бретельки и к рубашкам, закрывающим грудь. Оставить можно лишь застегивающиеся спереди блузки и платья, а также широкие свободные юбки. По улицам ей придется теперь ходить со свободной, ничем не сдерживаемой грудью. Недостающие вещи необходимо заказать у портнихи. Деньги на это в нижнем ящике секретера.
Об остальном, сказал Рене, он расскажет ей несколько позже. Потом он подложил дров в камин, зажег стоящую у изголовья кровати лампу из толстого желтого стекла и, сказав О., что скоро придет, направился к двери. Она, все также не поднимая головы, прошептала:
- Я люблю тебя.
Рене вернулся, и последнее, что О. увидела, прежде чем она погасила свет и вся комната погрузилась в темноту, был тусклый блеск ее загадочного металлического кольца. В этот же миг она услышала голос возлюбленного, нежно зовущий ее, и почувствовала у себя между ног его настойчивую руку.
* * *
Завтракала О. в одиночестве - Рене уехал рано утром и должен был вернуться только к вечеру. Он собирался отвести ее куда-нибудь поужинать. Неожиданно зазвонил телефон. Она вернулась в спальню и там сняла трубку. Это был Рене. Он хотел узнать, ушла ли женщина, делавшая в квартире уборку.
- Да, - сказала О. - Она приготовила завтрак и ушла совсем недавно.
- Ты уже начала разбирать вещи? - спросил он.
- Нет, - ответила О. - Я только что встала.
- Ты одета?
- Только ночная рубашка и халат.
- Положи трубку и сними их.
Она разделась. Ее почему-то охватило сильное волнение, и телефон задетый неловким движением руки вдруг соскользнул с кровати и упал на ковер. О. непроизвольно вскрикнула, испугавшись, что прервалась связь, но напрасно. Подняв трубку, она услышала голос возлюбленного:
- Ты еще не потеряла кольцо?
- Нет, - ответила она.
Потом он велел ей ждать его и к его приезду приготовить чемодан с ненужной одеждой. После этого он повесил трубку.
День выдался тихим и погожим. Лучи тусклого осеннего солнца желтым пятном падали на ковер. О. подобрала брошенные в спешке белую рубашку и бледнозеленый, цвета незрелого миндаля, махровый халат и направилась в ванную, чтобы убрать их. Проходя мимо висевшего на стене зеркала, О. остановилась. Она вспомнила Руаси. Правда, теперь на ней не было ни кожаного колье, ни браслетов, и никто не унижал ее, но, однако, никогда прежде она не испытывала столь сильной зависимости от некой внешней силы и чужой воли. Никогда прежде она не чувствовала себя настолько рабыней, чем сейчас, стоя перед зеркалом в своей собственной квартире, и никогда прежде это ощущение не приносило ей большего счастья. Когда она наклонилась, что бы открыть бельевой ящик, перси ее мягко качнулись.
На разборку белья О. потратила около двух часов. Меньше всего мороки было с трусами; она их просто бросила в одну кучу и все. С лифчиками тоже не пришлось долго возиться: они все застегивались либо на спине либо сбоку, и она отказалась от них. Перебирая пояса, а правильнее было бы сказать, просто откидывая их в сторону, она задумалась только раз, когда взяла в руки вышитый золотом пояс-корсет из розового атласа; он зашнуровывался на спине и был очень похож на тот корсет, что ей приходилось носить в Руаси. Она решила пока оставить его. Придет Рене, пусть разбирается сам. Она также не знала что делать с многочисленными свитерами и с некоторыми платьями из своего обширного гардероба. Последней из бельевого шкафа О. вытащила нижнюю юбку из черного шелка, украшенную плиссированным воланом и пышными кружевами. Она подумала при этом, что теперь ей будут нужны другие нижние юбки, короткие и светлые, и от прямых строгих платьев, по-видимому, придется отказаться тоже. Потом она вдруг задалась вопросом: в чем же ей придется ходить зимой, когда настанут холода.
Наконец с этим было покончено. Из всего гардероба она оставила лишь застегивающиеся спереди блузки, свою любимую черную юбку, пальто и тот костюм, что был на ней, когда они возвращались из Руаси.
Она прошла на кухню, чтобы приготовить чай. Женщина, приходившая делать уборку, забыла, видимо наполнить дровами корзину, которую они ставили перед камином в салоне, и О. сделала это сама. Потом она отнесла корзину в салон, разожгла камин и, устраиваясь в глубоком мягком кресле, стала ждать Рене. Сегодня, в отличии от прочих вечеров, она была голой.
* * *
Первые неприятности ждали О. на работе. Хотя, неприятности - это, наверное, слишком сильно сказано, скорее - непредвиденные осложнения. О. работала в одном из рекламных фотоагентств. Стояла середина осени. Сезон уже давно начался, и все были неприятно удивлены и недовольны столь поздним ее возвращением из отпуска. Но если бы только это. Все были буквально потрясены той переменой, что произошла с ней за время ее отсутствия. Причем, на первый взгляд, совершенно невозможно было определить, в чем, собственно, заключалась эта перемена. Но что перемена в ней произошла, никто не сомневался. У О. изменились осанка, походка; взгляд стал открытым и ясным, в глазах появилась глубина, но более всего поражала какая-то удивительная законченность, завершенность всех ее движений и поз, их неброское изящество и совершенство. Одевалась она без особого лоска, считая, что к этому обязывает ее работа, и все же, несмотря на всю ту тщательность, с которой подбирались ею костюмы, девушкам-манекенщицам, работающими в агентстве, удалось подметить нечто такое, что в любом другом месте прошло бы абсолютно незамеченным (как-никак их работа и призвание были непосредственно связаны с одеждой и украшениями) - все эти свитера, надеваемые прямо на голое тело (Рене после долгих раздумий позволил ей носить их), и плиссированные юбки, взлетающие от малейшего движения, наводили на мысль о некой униформе, настолько часто О. носила их.
- Что ж, неплохо, - сказала ей как-то одна из манекенщиц, блондинка с зелеными глазами, скуластым славянским лицом и золотисто-коричневой нежной кожей, звали ее Жаклин. - Но зачем эти резинки? - немного погодя спросила она. - Вы же испортите себе ноги.
В какой-то момент О., позабыв об осторожности, села на ручку большого кожаного кресла. Сделала это она так резко, что юбка широком веером взметнулась вверх. Жаклин успела увидеть голое бедро и резинку, удерживающую чулок. Она улыбнулась. О., заметив ее улыбку, несколько смутилась, и, наклонившись, чтобы подтянуть чулки, сказала:
- Это удобно.
- Чем? - спросила Жаклин.
- Не люблю носить пояса, - ответила О.
Но Жаклин уже не слушала ее. Она, не отрываясь смотрела на массивное кольцо на пальце О.
За несколько дней О. сделала больше пятидесяти снимков Жаклин. Никогда прежде она не получала такого удовольствия от своей работы, как сейчас. Хотя справедливости ради надо заметить, что и подобной модели у нее никогда еще не было. О. удалось подсмотреть у девушки и передать в своих фотографиях ту, столь редко встречаемую в людях, гармонию души человека и его тела. Казалось бы, манекенщица нужна лишь для того, чтобы более выгодно показать богатство и красоту меха, изящество тканей, блеск украшений. Но в случае с Жаклин это было не совсем так - она сама являлась произведением искусства, творением, которым природа может гордиться. В простой рубашке, она выглядела столь же эффектно, как и в самом роскошном норковом манто. У Жаклин были слегка вьющиеся белокурые волосы, короткие и очень густые. При разговоре, она обычно наклоняла голову немного влево и, если при этом на ней была одета шуба, то щекой она чуть касалась ее поднятого воротника. О. удалось однажды сфотографировать ее такой, улыбающейся, нежной, щекой прижавшейся к воротнику голубой норковой шубы (скорее, правда, не голубой, а голубовато-серой, цвета древесного пепла), с взлохмаченными ветром волосами. Она нажала на кнопку фотоаппарата в тот момент, когда Жаклин на мгновение замерла, чуть приоткрыв губы и томно прикрыв глаза. Печатая этот снимок, О. с интересом наблюдала как под действием проявителя, из небытия, появляется лицо Жаклин. Спокойное и удивительно бледное, оно напомнило ей лица утопленниц. Делая пробные фотографии, она намеренно осветлила их.
Но еще больше О. поразила другая фотография сделанная ею с Жаклин. На ней девушка стояла против света, с оголенными плечами, в пышном вышитым золотом платье из алого толстого шелка; на голове - черная вуаль с крупными ячейками сетки и венчиком из тончайших кружев. На ногах - красные туфли на очень высоком каблуке. Платье было длинным до самого пола. Оно колоколом расходилось на бедрах и, сужаясь в талии, волнующе подчеркивало форму груди. Сейчас такие платья уже никто не носил, но когда-то, в средние века, - это было свадебным нарядом невест. И все то время, пока Жаклин стояла перед ней в этом необычном наряде, О. мысленно изменяла образ своей модели: сделать немного уже талию, побольше открыть грудь - и получится точная копия того платья, что она видела в замке на Жанне; такой же точно шелк, толстый и гладкий, такой же покрой, те же линии... Шею девушки плотно обхватывало золотое колье, на запястьях блестели золотые браслеты. О. вдруг подумала, что в кожаных колье и браслетах Жаклин была бы еще прекраснее.
Но вот Жаклин, приподняв платье, сошла с помоста, служившего сценой, и направилась в гримерную, где переодевались и гримировались приходящие в студию манекенщицы. О. обычно не заходившая туда, на сей раз направилась следом. Она стояла в дверях, прислонившись к косяку и не сводила глаз с зеркала, перед которым за туалетным столиком сидела Жаклин. Зеркало было просто огромным и занимая большую часть стены, позволяло О. видеть и Жаклин, и саму себя, и костюмершу, суетившуюся вокруг манекенщицы. Блондинка сама сняла колье; ее поднятые обнаженные руки были походили на ручки старинной благородной амфоры. Под мышками было гладко выбрито, и на бледной коже поблескивали мелкие капельки пота. Потом Жаклин сняла браслеты и положила их на столик. О. показалось, что звякнула железная цепь. Светлые, почти белые, волосы и смуглая, цвета влажного морского песка, кожа... О. почувствовала тонкий запах духов и, сама не понимая почему, вдруг подумала, что алый цвет шелка на снимках, почти наверняка, превратится в черный...
В этот момент девушка подняла глаза, и их взгляды встретились. Жаклин не мигая и открыто смотрела на нее, и О., не в силах отвести глаз от зеркала, почувствовала что краснеет.
- Прошу меня простить, - сказала Жаклин, - но мне нужно переодеться.
- Извините, - пробормотала О. и, отступив назад, закрыла за собой дверь.
* * *
На следующий день пробные фотографии были готовы. Вечером О. должна была пойти с Рене в ресторан и она, не зная еще стоит ли ей показывать эти снимки возлюбленному, решила все-таки взять их домой. И вот теперь, сидя перед зеркалом в своей спальне и наводя тени на веки, она время от времени останавливалась с тем, чтобы посмотреть на разложенные перед ней фотографии и коснуться пальцем твердой глянцевой бумаги. Тонкие линии бровей, улыбающиеся губы, груди... Услышав звук ключа, поворачиваемого в замке входной двери, она, проворно собрав фотографии, спрятала их в верхний ящик стола.
* * *
Прошло вот уже две недели со времени того, первого разговора с Рене. О. поменяла гардероб, но привыкнуть к своему новому состоянию пока еще не могла. Как-то вечером, вернувшись из агентства, она обнаружила на столике записку, в которой Рене просил ее закончить все свои дела и быть готовой к восьми часам, - он пришлет за ней машину и они поедут вместе ужинать, с ними, правда, будет один из его друзей. В конце он уточнял, что она должна одеться во все черное ("во все" было подчеркнуто двойной линией) и не забыть взять с собой свою меховую накидку.
Было уже шесть вечера. На все приготовления у нее оставалось два часа. На календаре - середина декабря. За окном - холод. О. решила, что наденет черные шелковые чулки, плиссированную юбку и к ней либо толстый черный свитер с блестками, либо жакет из черного фая. После недолгих раздумий она выбрала второе. Со стеганой ватной подкладкой, с золочеными пряжками от пояса до воротника, жакет был стилизацией под строгие мужские камзолы шестнадцатого века. Он был хорошо подогнан и, благодаря вшитому под накидку лифчику, красиво подчеркивал грудь. Золоченые пряжки-крючки, похожие на застежки детских меховых сапожек, придавали камзолу особое изящество.
О., разобравшись с одеждой, приняла ванную и теперь, сидя перед зеркалом в ванной комнате, подкрашивала себе глаза и губы, стараясь добиться того же эффекта, что она производила в Руаси (в записке Рене также попросил ее об этом). Она чувствовала, как какое-то странное волнение охватывает ее. Тени и краски, которыми она теперь располагала, ненамного отличались от тех, что она использовала в замке. В ящике туалетного столика О. нашла ярко-красные румяна и подвела ими кончики грудей. Поначалу это было почти незаметно, но немного погодя краска резко потемнела, и О., увидев это, подумала, что она, пожалуй, немного переусердствовала. Обмакнув клочок ваты в спирт, она принялась энергично водить им по соскам, стараясь снять румяна. После долгих мучений, это, наконец-то, удалось ей, и она снова, теперь уже более осторожно, начала накладывать косметику. Минутой позже на ее груди распустились два больших розовых цветка. Она пыталась подкрасить румянами и те губы, что спрятаны под подушечкой густых мягких волос, но напрасно - краска не оставляла на них следа. Потом она тщательно расчесалась, припудрила лицо и взяла с полочки флакончик с духами - подарок Рене. На горлышке флакончика был надет колпачок пульверизатора, который выбрасывал, если нажать на его крышечку, струйку густого терпкого тумана. Названия духов О. не знала. Пахли они сухим деревом и какими-то болотными растениями. Она побрызгала ими под мышками и между ног. В Руаси ее научили степенности и неторопливости, и она трижды проделала это, каждый раз давая высохнуть на себе мельчайшим капелькам душистой жидкости. Потом она принялась одеваться: сначала чулки, затем нижняя юбка, за ней - большая плиссированная юбка и, наконец, жакет. Застегнув пряжки жакета, О. натянула перчатки и взяла с кровати сумочку в которой лежали губная помада, пудреница, гребень, ключи и около тысячи франков. Уже в перчатках, она вытащила из шкафа свою норковую шубу и, присев на краешек кровати, положила ее к себе на колени. Было без четверти восемь. Она приготовилась ждать.
Но вот часы пробили восемь; О. встала и направилась к входной двери. В коридоре, проходя мимо висевшего на стене зеркала, она увидела в нем свой спокойный взгляд, в котором можно было прочесть и покорность, и дерзость.
* * *
Машина остановилась возле маленького итальянского ресторанчика. О., толкнув дверь, вошла внутрь, и первым, кого она увидела в зале, был Рене. Он сидел за стойкой бара и потягивал из бокала какую-то темно-красную жидкость.
Заметив О., он ласково улыбнулся и поманил ее пальцем. Когда она подошла, он взял ее за руку и, повернувшись к сидевшему рядом спортивного вида мужчине с седеющими волосами, по-английски представил его: сэр Стивен Г. Мужчина кивнул. Они предложили О. сесть на стоявший между ними табурет, при этом Рене тихонько напомнил ей, чтобы она садилась аккуратно и не мяла юбку. Прикосновение холодной кожи сиденья к голым ногам было довольно неприятным, да к тому же О. чувствовала у себя между бедер выступающий металлический ободок табурета. Испугавшись, что по привычке может незаметно для самой себя положить ногу на ногу, О. решила примоститься на самом краешке сиденья. Юбка широким кругом раскинулась вокруг нее. Поставив правую ногу на поперечину табурета, она носком левой туфли упиралась в пол.
Англичанин, не проронивший до сих пор ни слова, с интересом рассматривал ее. Она чувствовала его пристальный взгляд, скользящий по ее коленям, рукам, груди, и ей казалось, что глаза мужчины словно оценивают ее на пригодность, как какую-нибудь вещь или инструмент. Она, впрочем, и считала себя вещью. Будто повинуясь этому взгляду, она сняла перчатки. Руки ее были скорее руками мальчика, нежели молодой женщины, и О. была уверена, что заметив это, англичанин обязательно что-нибудь скажет, да к тому же на среднем пальце ее левой руки, постоянным напоминанием о Руаси тускло блестело кольцо с тремя золотыми спиралями. Но она ошиблась. Он промолчал, хотя кольцо безусловно увидев - этом О. не сомневалась.
Рене пил мартини. Сэр Стивен - виски. Для О. возлюбленный заказал стакан грейпфрутового сока. Потом англичанин предложил перейти в другой зал, поменьше, где в более спокойной обстановке, они могли бы хорошо поужинать. Он спросил О., как она относится к этому.
- О, я согласна, - сказала О., подхватив со стойки свою сумочку и перчатки.
- Отлично, - сказал сэр Стивен и, протянув к ней правую руку, помог О. сойти с табурета. При этом, сжимая в своей огромной ладони ее маленькую руку, он заметил, что ее руки словно специально созданы для того, чтобы носить железо; говорил он по-английски и в его словах была определенная двусмысленность - то ли речь шла о металле, то ли о цепях.
Они спустились в небольшой, с выбеленными известью стенами, подвальчик. В зале стояло всего четыре столика. Было очень чисто и уютно. Один из столиков, правда, оказался занят, но там, похоже, уже собирались уходить. На стене, слева от двери, была нарисована огромная туристическая карта Италии. Ее цветовые пятна напомнили О. разноцветное мороженое - малиновое, ванильное, вишневое, и она подумала, что к концу ужина, надо будет заказать мороженое и обязательно со сливками и тертым миндалем. О. чувствовала сейчас в себе какую-то удивительную легкость, счастье переполняло ее. Рене коленом касался ее бедра под столом, и она знала, что сейчас все произносимые им слова, предназначены только ей. Рене тоже, в свою очередь, не сводил с нее глаз. Они заказали ей мороженое. Потом сэр Стивен пригласил О. и Рене к себе домой на чашку кофе. Приглашение было сразу принято. Ужин был довольно легким, и О. обратила внимание на то, что мужчины выпили не много (ей они наливали совсем мало): на троих было выпито всего полграфина кьянти. Когда они выходили из ресторана, было еще только девять часов.
- Мне очень жаль, но я отпустил своего шофера, - сказал сэр Стивен, - и поэтому не могли бы вы, Рене, сесть за руль? Лучше всего будет, если мы прямо сейчас поедем ко мне.
Рене расположился на месте шофера. О. пристроилась рядом. В большом "Бьюике" они без труда разместились втроем на переднем сиденьи.
Ля Рен после мрачной Альмы Ку показался ей очень светлым, и причиной тому были голые, без единого листочка, деревья, черные ветви которых словно конденсировали вокруг себя свет. На площади Согласия было сухо, и над ней огромным одеялом нависали темные низкие облака, готовые вот-вот прорваться снегопадом. О. услышала слабый щелчок, и ногами почувствовала струю теплого воздуха - заработал обогреватель. Она повернулась и посмотрела на сэра Стивена. Англичанин улыбнулся ей.
Какое-то время Рене ехал вдоль Сены, по правому берегу, потом свернул на мост Пон Руйаль. Вода между каменными опорами моста стояла пугающе неподвижно, словно окаменев и казалась черной. О. подумала о гематите, его еще называют красным железняком, но по цвету он черный. Когда-то давно, когда ей было пятнадцать лет, у ее тридцатилетней подруги было кольцо из гематита, украшенное крошечными диамантами. О. тогда очень хотелось иметь колье из такого черного металла, колье, которое будучи надето на шею, плотно сжимало бы ее и, может быть, немного душило бы... Но сейчас согласилась бы она обменять кожаное колье замка Руаси на гематитовое колье из своего детства? Кто знает.
Она снова увидела ту жалкую грязную комнату в квартале Тюрбиго, куда она, будучи еще школьницей пришла с Марион, и вспомнила, как она долго распускала свои толстые косы, пока красавица Марион раздевала ее и укладывала на железную со скрипящими пружинами кровать. Прекрасная Марион становилась еще прекраснее, когда ее ласкали и любили, и тогда глаза ее подобно двум далеким мерцающим звездам, сияли небесным голубым цветом.
Рене остановил машину где-то на одной из тех многочисленных маленьких улочек, что соединяли рю Университэ с рю Де Лиль. О. прежде никогда не бывала здесь.
Они вошли во двор. Квартира сэра Стивена находилась в правом крыле большого старинного особняка. Комнаты образовывали нечто вроде анфилады. Последняя комната была и самой большой, и самой красивой: удивительное сочетание темной, красного дерева мебели и занавесок бледного (желтого и светло-серого) шелка.
- Садитесь, прошу вас, - сказал, обращаясь к О, сэр Стивен. - Вот сюда, на канапе. Вам здесь будет удобно. И пока Рене готовит кофе, я хочу попросить вас внимательно выслушать то, что я вам сейчас расскажу.
Большое с обивкой из светлого шелка канапе, на которое указывал сэр Стивен, стояло перпендикулярно камину. О. сняла шубу и положила ее на спинку дивана. Обернувшись, она увидела стоящих неподвижно Рене и англичанина и поняла, что они ждут ее. Она положила рядом с шубой сумку и сняла перчатки. О. совершенно не представляла, как же ей удастся незаметно для них приподнять юбки и утаить от сэра Стивена тот факт, что под ними ничего нет. Во всяком случае сделать это будет невозможно, пока ее возлюбленный и этот англичанин с таким интересом смотрят на нее. Но пришлось уступить.
Хозяин квартиры занялся камином, а Рене, зайдя за спинку дивана, неожиданно схватил О. за волосы и, запрокинув ей голову, впился в ее губы. Поцелуй был таким долгим и волнующим, что О. почувствовала, как в ней начинает разгораться пламя страсти. Возлюбленный лишь на мгновение оторвался от ее уст, чтобы сказать, что он безумно любит, и снова припал к этому живительному источнику. Когда Рене, наконец, отпустил ее, и она открыла глаза, их еще затуманенный страстью взгляд тотчас натолкнулся на прямой и жесткий взгляд сэра Стивена. О. сразу стало ясно, что она нравится англичанину, что он хочет ее, да и кто бы смог устоять перед притягательностью ее чуть приоткрытого влажного рта, ее мягких слегка припухших губ, ее больших светлых глаз, нежностью ее кожи и изяществом ее шеи выделяющейся на фоне черного воротника будто от камзола мальчика-пажа из далекого средневековья. Но сэр Стивен сдержался; он лишь тихонько провел пальцем по ее бровям и коснулся ее губ. Потом он сел напротив нее в кресло и, подождав пока Рене тоже устроится где-нибудь поблизости, начал говорить.
- Думаю, - сказал он, - что Рене никогда не рассказывал вам о своей семье. Впрочем, возможно, вы знаете, что его мать прежде чем выйти замуж за его отца уже была однажды замужем. Ее первым мужем был англичанин, который тоже, в свою очередь, был не первый раз женат и даже имел сына от первого брака. Этот сын - перед вами, и мать Рене на какое-то время заменила мне мать. Потом она ушла от нас. И вот получается, что мы с Рене, не имея никакого родства, приходимся тем не менее, родственниками друг другу. Я знаю, что он любит вас. Об этом не нужно говорить, достаточно лишь один раз увидеть, как он смотрит на вас. Мне также хорошо известно, что вы уже однажды побывали в Руаси, и я полагаю, что вы туда еще вернетесь. Вы прекрасно знаете, что то кольцо, что вы носите у себя на левой руке, дает мне право использовать и распоряжаться вами соответственно своим желаниям, впрочем, это право дается не только мне, но и всем, кто знает тайну кольца. Однако, в подобных случаях, речь может идти лишь об очень коротком временном и не влекущим за собой последствий обязательстве, нам же необходимо совсем другое, куда более серьезное. Вы не ослышались, я, действительно, сказал "нам". Просто Рене молчит, предпочитая, чтобы я говорил за нас обоих. Если уж мы братья, так я старший; Рене младше меня на десять лет. Так уж повелось между нами, что все принадлежащее мне принадлежит и ему, и соответственно наоборот. Отсюда вопрос: согласны ли вы участвовать в этом? Я прошу вашего согласия и хочу, чтобы вы сами сказали "да". Ибо, это будет для вас куда более серьезным обязательством, чем просто покорность, а к этому вы уже давно готовы. Прежде чем ответить, подумайте о том, что я буду для вас лишь другим воплощением вашего возлюбленного и никем иным. У вас по-прежнему будет один хозяин. Более грозный и строгий, чем мужчины в замке Руаси - это да, поскольку я буду находиться с вами постоянно, изо дня в день. Кроме того у меня есть определенные привычки, и я люблю, чтобы соблюдался ритуал.
Спокойный размеренный голос сэра Стивена тревожной мелодией звучал для О. в абсолютной тишине комнаты. Не слышно было даже потрескивания дров в камине. О. вдруг почувствовала себя бабочкой, приколотой к спинке дивана длинной острой иглой слов и взглядов, пронзенной ею насквозь и прижатой голым телом к теплому шелку сидения. Ей стало страшно и она словно растворилась в этом страхе. О. многого могла не знать, но в том, что ее будут мучить и мучить гораздо сильнее, чем в Руаси, дай она свое согласие, она не сомневалась.
Мужчины стояли рядом и вопросительно смотрели на нее. Рене курил. Дым от его сигареты поглощался специальной лампой с черным колпаком, стоявшей неподалеку на столике. В комнате пахло ночной свежестью и сухими дровами.
- Вы готовы дать ответ, или вы хоте ли бы еще что-нибудь услышать от меня? - не выдержав, спросил сэр Стивен.
- Если ты согласна, - сказал Рене, - я сам расскажу тебе о желаниях сэра Стивена.
- Требованиях, - поправил его англичанин.
О. прекрасно представляла, что дать согласие - это далеко не самое трудное. Также прекрасно понимала и то, что мужчины даже мысли такой не допускали - как, впрочем, и сама О. - что она может сказать "нет".
Самым трудным было просто сказать что-нибудь, произнести хотя бы одно слово. Она жадно облизала горящие губы; во рту пересохло, в горле будто застрял комок. Руки покрылись холодной испариной. Если бы только она могла закрыть глаза! Но нет... Две пары глаз не отпускали ее, и она не могла и не хотела уходить от этих настойчивых взглядов. Чувствуя их на себе, она словно вновь возвращалась в Руаси, в свою келью, к тому, что, как ей казалось, она надолго или даже навсегда оставила там. Рене, после ее возвращения из Руаси, всегда брал ее только лаской, и никто за все это время ни разу не напомнил ей о кольце и не воспользовался предоставляемыми им возможностями. Либо ей не встречались люди, знавшие секрет этого кольца, либо, если такие и были, то по каким-либо причинам предпочитали молчать. О. подумала о Жаклин. Но если Жаклин тоже была в Руаси, почему же она тогда в память об этом не носила железное кольцо на пальце? И какую власть над О. давало Жаклин знание этой тайны?
О. казалось, что она превратилась в камень. Нужен был толчок извне - удар или приказ, чтобы вывести ее из этого оцепенения, но толчка-то как раз и не было. Они не хотели от нее послушания или покорности; им нужно было, чтобы она сама отдала себе приказ и признала себя добровольной рабыней. Именно признания они добивались от нее. Ожидание затягивалось. Но вот О. выпрямилась, собравшись с духом, расстегнула верхние пряжки жакета, словно задыхаясь от охватившей ее решимости, и встала. Колени и руки ее мелко дрожали.
- Я твоя, - сказала она своему возлюбленному, - и буду тем, чем ты захочешь.
- Не твоя, а ваша, - поправил он ее. - А теперь повторяй за мной: я ваша, я буду тем, чем вы захотите.
Серые колючие глаза англичанина, не отрываясь, смотрели на нее. Рене тоже не сводил с нее глаз, и она утопая в них, размеренно повторяла за возлюбленным произносимые им слова, немного, правда, изменяя их. Рене говорил:
- Ты признаешь за мной и сэром Стивеном право...
И она повторяла стараясь говорить как можно четче:
- Я признаю за тобой и за сэром Стивеном право... Право распоряжаться моим телом тогда и так, как вы сочтете нужным... Право бить меня плетью как преступницу или рабыню... Право заковывать меня в цепи и не обращать внимания на мои мольбы и протесты.
- Ну вот, - сказал Рене. - Кажется, я ничего не забыл. Думаю, сэр Стивен должен быть удовлетворен.
Примерно это же он говорил ей в Руаси. Но тогда у нее не было другого выхода. Там, в замке, она жила словно во сне, хотя и страшном. Сырые подвалы, пышные платья, пыточные столбы, люди в масках - все это не имело ни малейшего отношения к ее обыденной жизни и к ней самой. Ее тогдашнее состояние было, наверное, сравнимо с состоянием спящего человека: спящий понимает, что сейчас ночь и он спит, и видит страшный сон, который рано или поздно, но должен кончиться. С одной стороны спящий, хочет, чтобы это произошло поскорее дабы прекратился навеваемый им кошмар, а с другой, хочет, чтобы он продолжался, ибо ему не терпится узнать развязку. И вот она, развязка, наступила, да еще и так неожиданно. О. меньше всего предполагала, что это произойдет так и в такой форме. В предельно короткий промежуток времени она оказалась брошенной из настоящего в прошлое и тут же возвращена обратно, но настоящее уже неузнаваемо изменилось. До сих пор Рене никогда не бил ее и единственное, что изменилось в их отношениях после ее пребывания в замке, так это то, что он теперь, занимаясь с ней любовью, использовал не только ее лоно, но и ее зад и рот. О., конечно, не могла знать этого наверняка, но ей почему-то казалось, что ее возлюбленный там, в замке, никогда не участвовал в избиениях ее плетьми. Возможно, это объяснялось тем, что удовольствие, получаемое им при виде беззащитного, связанного, извивающегося под ударами хлыста или плетки тела, было несравнимо сильнее, чем если бы он сам наносил эти удары. Похоже, что это было именно так. Сейчас, когда ее возлюбленный, полулежа в глубоком кресле и закинув ногу на ногу, с удивительным спокойствием в голосе говорил ей, что рад ее согласию и с любовью в сердце отдает ее сэру Стивену, он тем самым как бы выдавал себя и признавал за собой это качество.
- Когда сэр Стивен захочет провести с тобой ночь, или час, или просто захочет побродить с тобой по Парижу или сходить в ресторан, он будет предупреждать тебя об этом заранее по телефону и присылать за тобой машину, - сказал Рене. - Иногда я сам буду приезжать за тобой. Решай. Да или нет?
Но она не могла заставить себя произнести хоть слово. Сказать "да" - это значит отказаться от самой себя, от своей воли и желаний, однако она, готова была пойти на это. Она видела в глазах сэра Стивена страстное желание обладать ею, и ее возбуждал его голодный взгляд. Она, может быть, даже с большим нетерпением, чем он сам, ждала того момента, когда его руки или губы прикоснутся к ней. И как скоро это произойдет зависело только от нее. Но ее тело говорило "нет" - хлыст и плети сделали свое дело.
В комнате было очень тихо, и казалось, что даже само время остановилось. Но вот желание пересилило страх в душе О., и она, наконец, произнесла столь долгожданные слова. Нервное напряжение было так велико, что мгновением позже О. почувствовала как огромная слабость охватывает ее, и она медленно начинает сползать на пол.
Словно через ватную стену, она услышала голос сэра Стивена, говоривший, что страх ей тоже очень к лицу. Но разговаривал он не с ней, а с Рене. О. почему-то показалось, что сэр Стивен сдерживает в себе желание подойти к ней, и она пожалела о его нерешительности. Она открыла глаза и посмотрела на своего возлюбленного. О. вдруг с ужасом подумала, не увидел ли Рене чего такого в ее взгляде, что он мог бы принять за измену. Желание отдаться сэру Стивену О. не считала изменой, поскольку это желание зародилось в ней с молчаливого согласия самого Рене или даже, скорее, по его приказу. И все же она не была до конца уверена в том, что ее возлюбленный не сердится на нее. Малейшего его жеста или знака было бы достаточно, чтобы она навсегда забыла о существовании такого мужчины, как сэр Стивен. Но знака не последовало. Вместо этого, Рене попросил ее (вот уже в третий раз) дать им ответ. О., помедлив секунду, прошептала:
- Я согласна на все. Я ваша. Делайте со мной все, что хотите. - Она опустила глаза и еле слышно добавила: - Я бы только хотела знать, будут ли меня бить плетью?
Повисла долгая тишина, и О. успела многократно раскаяться в том, что задала свой глупый вопрос. Наконец сэр Стивен ответил:
- Иногда.
Потом О. услышала, как чиркнула о коробок спичка и звякнули стаканы, - видимо, кто-то из них наливал себе виски. Рене молчал. Он не желал вступать в разговор.
- Я, конечно, могу согласиться и все что угодно пообещать вам, но вытерпеть этого я не смогу.
- А это и не нужно. Вы можете кричать и плакать, когда вам захочется. Мы не запрещаем вам этого, - снова раздался голос англичанина.
- О, только не сейчас. Сжальтесь, - взмолилась О., заметив, что сэр Стивен поднялся из своего кресла и направился к ней. - Дайте мне еще немного времени.
Рене подошел к ней и обнял ее за плечи.
- Ну, - произнес он, - согласна?
- Да, - после небольшой паузы выдавила из себя О. - Согласна.
Тогда Рене осторожно поднял ее и заставил встать на колени у самого дивана. Она так и замерла, закрыв глаза и вытянув руки. Грудь и голова покоились на обитом грубым шелком диване. Ей вспомнилась старинная гравюра, которую она видела несколько лет назад. На ней была изображена довольно молодая женщина, стоящая так же, как она сейчас, на коленях перед большим креслом в какой-то богато обставленной комнате; в углу играли ребенок и собака, юбки женщины были подняты, а стоявший рядом мужчина занес над ней розги для удара. Костюмы людей свидетельствовали, что изображенное происходит в шестнадцатом веке. Гравюра называлась "Наказание супруги". О. эта сцена казалась тогда просто возмутительной.
Рене одной рукой держал О. за руки, а другой - поднял ее юбки. Потом он погладил ее ягодицы и обратил особое внимание сэра Стивена на покрытую легким пушком ложбинку между ее бедрами и два ждущих скупой мужской ласки отверстия. Затем он велел ей побольше выпятить зад и раздвинуть пошире колени. Она молча подчинилась.
Неожиданно все эти похвалы, расточаемые Рене ее телу, оценивающие возгласы сэра Стивена, грубые непристойные выражения, используемые ими, вызвали в О. такую неистовую волну стыда, что даже не дававшее ей покоя желание отдаться англичанину внезапно пропало. Она вдруг подумала о плети - боль, вот что было бы избавлением от этого; ей вдруг захотелось, чтобы ее заставили кричать и плакать - это бы оправдало ее.
В это время рука сэра Стивена нашла вход в ее лоно и грубо проникла туда. Большой палец этой же руки англичанин с силой вдавил в ее анус. Он то отпускал, то вновь входил в нее, и так до тех пор, пока она, обессиленная, не застонала под его лаской. Чувство стыда исчезло, и она почувствовала презрение к себе за эти стоны.
- Я оставляю тебя сэру Стивену, - сказал Рене. - Он вернет мне тебя, когда сочтет нужным.
Сколько раз, там, в Руаси она вот так же стояла на коленях, открытая всем и каждому? Но тогда браслеты на руках не давали ей забыть, что она пленница и не в ее власти было изменить что-либо. И это было счастьем для нее, ибо она всего лишь подчинялась грубой силе и никто не спрашивал ее согласия на это. Сейчас же она должна была по собственной воле стоять полуголой перед мужчиной и отдаваться ему. Данное ею обещание сильнее чем браслеты и колье связывало ее. Но как бы ни было велико ее унижение или, даже скорее именно благодаря ему, она вдруг почувствовала свою неповторимость и ценность. Она ощущала себя волшебным даром для двух этих мужчин.
Рене собрался уходить и сэр Стивен пошел проводить его до двери. В одиночестве и тишине, О. чувствовала себя еще более голой, чем в их присутствии. Щекой она касалась шелковой обивки дивана, коленями ощущала мягкий ворс толстого ковра, по ногам струилось шедшее от камина тепло. Прежде чем выйти, сэр Стивен подбросил в огонь немного дров и они теперь весело потрескивали. Висевшие над комодом старинные часы неторопливо тикали, отмеряя время человеческим жизням. Слушая их тиканье, О. думала о том, как, должно быть, странно и смешно выглядит она со стороны, стоящая на коленях с поднятой юбкой, на фоне современной обстановки этой комнаты. Жалюзи на окнах были опущены. Оттуда сквозь стекла в комнату доносились звуки ночного Парижа. Что-то будет с ней дальше? Сэр Стивен задерживался. У О., с таким безразличием переносившей все то, что вытворяли с ней мужчины в Руаси, сейчас перехватывало дыхание при одной только мысли о том, что через минуту или через десять, но англичанин вернется и прикоснется к ней своими руками.
Но ее потаенные надежды не оправдались. О. услышала, как сэр Стивен вошел в комнату. Он какое-то время молча рассматривал ее, повернувшись спиной к камину, а потом тихим ласковым голосом велел ей подняться с колен и присесть на диван. Что она, удивленная, и сделала, испытывая при этом определенную неловкость. Он очень галантно предложил ей виски и сигарету, но она вежливо отказалась и от одного, и от другого. О. увидела, что англичанин сейчас переоделся в домашний халат, серый, из грубой шерсти; по цвету он подходил к его волосам. Она посмотрела на его руки. Сэр Стивен поймал ее взгляд, и О. густо покраснела - вот эти длинные тонкие пальцы с белыми коротко остриженными ногтями всего несколько минут назад так безжалостно насиловали ее. Они сейчас будили в ней страх, но к этому страху примешивалось страстное желание вновь почувствовать их в себе.
Однако, англичанин не спешил доставить ей это удовольствие.
- Я хочу, чтобы вы разделись, - сказал он. - Не вставайте. Снимите сначала жакет.
О. расстегнула большие золоченые пряжки и, сняв жакет, положила его на край дивана, туда, где уже лежали ее шуба, перчатки и сумочка.
- Поласкайте себе соски, - сказал сэр Стивен и добавил: - В будущем вам следует использовать более темную краску.
Ощущая в голове какую-то странную пустоту, О. несколько раз провела пальцами по кончикам грудей и, почувствовав, что они набухли и отвердели, прикрыла их ладонями.
- Нет, нет, - строго сказал сэр Стивен.
Она убрала руки и откинулась на спинку дивана. Большие с крупными торчащими в стороны сосками груди казались несколько тяжеловатыми для ее довольно хрупкого телосложения. О. не понимала, чего же он медлит, почему не подойдет и не прикоснется к этим распустившимся для него цветкам. Она видела, как дрожат ее соски. Она чувствовала это при каждом вдохе.
Но вот сэр Стивен подошел к дивану и боком сел на его валик. Он молчал и курил сигарету. Неожиданно немного горячего пепла упало в ложбинку ее груди. О. не знала, специально ли он это сделал или нет. Ей показалось, что он намеренно хочет оскорбить ее своим пренебрежением, своим безразличием и своим молчанием. Но она же знала, что еще совсем недавно он желал ее. И это желание не пропало - она видела как напряжен под халатом его член. О. презирала себя за свое неуемное желание и презирала сэра Стивена за его проклятое самообладание. Она хотела, чтобы он любил ее, хотела его поцелуев, ласки. О, с какой бы нежностью она приняла бы его! Он может издеваться над ней, может мучить ее, но оставаться безразличным он не имел права.
В Руаси ей было абсолютно все равно, какие там чувства испытывали те, кто обладал ею: их руки были руками ее возлюбленного, их плоть - его плотью, их приказы - его приказами, он получал удовольствие в ее унижениях, и она жила этим. Сейчас же все было иначе. Она отлично понимала, что Рене, оставляя ее сэру Стивену, хотел разделить ее с ним не из просто удовольствия отдавать ее другим, а ради каких-то высших соображений. Он хотел разделить с сэром Стивеном то, что больше всего любил сейчас - ее. И поэтому обнажил О. для англичанина. Всего полчаса назад, когда она, полуголая, стояла рядом с Рене на коленях, он раздвинув ей бедра, рассказывал сэру Стивену о растянутости ее заднего прохода и говорил, что он всегда помнит о пристрастиях своего брата. Потом он добавил, что если сэр Стивен хочет, он охотно предоставит ему это отверстие в единоличное пользование.
- Что ж, - сказал сэр Стивен, - замечательно, - но тут же заметил: - Не смотря на все ваши старания, я все же могу причинить ей боль.
- Она принадлежит вам, - ответил Рене. - И будет счастлива угодить любым вашим желаниям. - Он наклонился и поцеловал ей руку.
О. была потрясена услышанным: с такой легкостью отказаться от части ее тела! Она не могла в это поверить. Выходило, что возлюбленный дорожил сэром Стивеном больше чем ею. Теперь она понимала, что не всегда слепо доверяла Рене, не верила в часто повторяемые им слова о том, что он любит ее и получает огромное удовольствие от ее безоговорочного подчинения ему. Еще одним признаком, указывающим на особое отношение ее возлюбленного к сэру Стивену ("Что-то близкое к почтительности", - подумала О.) явилось для О. то, что Рене, который обычно испытывает острое наслаждение, видя как ее насилуют чужие руки и плоть, который всегда с такой жадностью следил за ее перекошенным от боли лицом, за ее кричащим или стонущим ртом, за ее полными слез глазами, на сей раз, отдав ее сэру Стивену и убедившись, что тот счел ее подходящей для себя, просто ушел.
Но это никак не могло сказаться на ее любви к Рене. Сердечко О. заходилось от счастья при одной только мысли, что она что-то значит для него, что она, униженная им, может доставлять ему удовольствие. Так, должно быть, верующие превозносят Всевышнего, посылающего им страдания. Но в сэре Стивене она угадывала железную волю, способную обуздать любое желание, и перед этой волей она была бессильна. Иначе, откуда в ней этот страх? Плети и цепи замка Руаси, казались ей менее ужасными, чем холодный, пронзающий ее насквозь взгляд сэра Стивена.
Ее била мелкая дрожь. Обезоружить англичанина своей хрупкостью О. уже не надеялась. Наоборот, можно было ожидать, что ее открытость и беззащитность вызовут в мужчине желание причинить ей боль, и вместо мягких нежных губ он пустит в дело зубы. Неожиданно средним пальцем правой руки, той, в которой он держал сигарету, сэр Стивен прикоснулся к кончикам ее груди, и они, словно отвечая на его ласку, напряглись еще сильнее. И хотя О. ни секунды не сомневалась в том, что для него это всего лишь игра или, может быть, своего рода проверка приобретенного по случаю товара, у нее все-таки появилась надежда.
Сэр Стивен велел ей встать и раздеться. Руки О. дрожали и плохо слушались, она долго не могла расстегнуть многочисленные маленькие крючки на юбке. Когда на ней остались лишь высокие лакированные туфли, да черные нейлоновые чулки, плоскими кольцами скатанные над коленями и тем самым подчеркивающие белизну ее бедер, сэр Стивен поднялся со своего места и, взяв ее за талию, подтолкнул к дивану. Он поставил ее на колени спиной к дивану - так, чтобы она опиралась на него не поясницей или спиной, а плечами, заставил ее немного прогнуться и раздвинуть бедра. О. обхватила руками свои лодыжки, выгибаясь назад, и прекрасно были видны ее чуть приоткрытые потаенные губы. Не решаясь взглянуть в лицо сэру Стивену, она смотрела на его руки, неторопливо развязывающие пояс халата. Перешагнув через стоящую на коленях О., он взял ее рукой за затылок, поводил своим могучим фаллосом по ее лицу, а потом, чуть-чуть разжав О. зубы, затолкал его ей глубоко в рот.
Сэр Стивен долго не отпускал ее. О. чувствовала, как все больше набухает заткнувший ей рот кляп. Она стала задыхаться. Слезы катились по ее щекам. Чтобы войти в нее еще глубже, англичанин оперся коленями о диван справа и слева от ее головы, и временами он почти садился ей на грудь. Так и не кончив, он вытащил свой огромный пенис изо рта О. и встал. Халат, однако, он запахивать не торопился.
- Вы очень падки на мужчин, О., - сказал он. - Да, вы любите Рене, но это еще ни о чем не говорит. Вы хотите всех мужчин, которые без ума от вас. Знает ли Рене об этом? Понимает ли он, что отправляя вас в Руаси или отдавая вас другим, он, тем самым, предоставляет вам полную свободу?
- Я люблю Рене, - ответила О.
- Вы любите Рене, я верю, - сказал сэр Стивен, - но сейчас вы хотите меня.
Да, это было правдой. Она жаждала его, но что скажет Рене, если узнает об этом? Единственное, что ей оставалось - это молчать. Молчать, опустив глаза, ибо стоит только сэру Стивену заметить ее взгляд, как это выдаст ее с головой. Притянув О. за плечи, он уложил ее на ковер.
О. лежала на спине, прижав к груди согнутые в коленях и широко разведенные ноги. Он сел на диван и, взяв ее за бедра, развернул к себе ягодицами. Она оказалась как раз напротив камина, и ее обнаженное тело в отблесках пламени отсвечивало красным.
- Ласкай себя, - неожиданно сказал сэр Стивен, по-прежнему поддерживая ее за ноги.
О. послушно протянула правую руку к своему лобку и нащупала пальцами в складке губ уже чуть набухший гребешок плоти, размером с большую горошину. Но дальше все ее существо воспротивилось и она, безвольно опустив руку еле слышно прошептала:
- Я не могу.
Она очень редко позволяла себе подобное, только когда находилась одна и в своей постели. Но во взгляде сэра Стивена она прочитала настойчивый приказ. Тогда, не в силах выдержать этого, О. повторила:
- Я не могу, - и смежила тяжелые веки.
Тут же перед ее глазами появилась старая, до боли знакомая, картина, и она почувствовала, как тошнота подкатывает к горлу. Так бывало всякий раз, стоило ей только вспомнить тот грязный гостиничный номер, себя пятнадцатилетнюю и, развалившуюся в большом кожаном кресле, красавицу Марион, которая закинув правую ногу на один подлокотник кресла и запрокинув голову на другой, самозабвенно ласкала себя, издавая при этом короткие негромкие стоны. Марион тогда рассказала ей, что однажды она вот так же ласкала себя в своей конторе, когда неожиданно туда вошел ее шеф и, естественно, застал ее за этим. О. бывала у Марион на работе и хорошо помнила ее контору. Это была довольно большая пустая комната, с бледно-зелеными стенами и окнами, смотрящими на север. Мебели там было: стол, стул и кресло, предназначенное для посетителей. "И что ты сделала? - спросила О. - Убежала?". "Нет, - засмеявшись, ответила Марион. - Шеф запер дверь, подтащил кресло к окну и, сняв с меня трусики, заставил начать все сначала."
О. была в восторге от Марион, но все же наотрез отказалась ласкать себя в ее присутствии и поклялась в душе, что никогда и ни перед кем она не будет этого делать. "Посмотрим, что ты скажешь, когда тебя попросит твой возлюбленный," - сказала Марион.
Рене ее никогда об этом не просил. А если бы попросил - согласилась бы она? Конечно, хотя от одной только мысли, что это могло бы вызвать у него отвращение, сродни тому, что испытывала она наблюдая за Марион, ей становилось не по себе. И вот теперь она должна это делать перед сэром Стивеном. Казалось бы, ну что ей до него, до его возможного отвращения, но нет - не могла. И снова она прошептала:
- Я не могу.
Сказано было очень тихо, но сэр Стивен услышал. Он отпустил ее, поднялся с дивана и, запахнув халат, резким голосом приказал ей встать.
- И это ваша покорность? - рассерженно спросил он.
Он сжал левой рукой оба ее запястья, а правой со всего размаха влепил ей пощечину. Она покачнулась и, не придержи он ее, рухнула бы на пол.
- Встаньте на колени и внимательно слушайте меня, - зловеще произнес сэр Стивен. - Боюсь, что ваш возлюбленный слишком плохо воспитал вас.
- Для Рене я сделаю все, что угодно, - тихо сказала она. - А вы путаете любовь и покорность. Вы можете подчинить меня себе, но ничто не заставит меня полюбить вас.
Произнеся это, О. почувствовала, как поднимается в ней, разгоняя кровь, волна неведомого ей доселе неуправляемого бунта. И она воспротивилась своим же словам, своим обещаниям, своим согласиям, своей покорности. Она презирала себя за свои наготу и пот, за свои дрожащие ноги и круги под глазами, и, сжав зубы, яростно отбивалась от навалившегося на нее англичанина.
Но он легко справился с ней и, поставив на колени, заставил ее упереться локтями в пол. Потом он немного приподнял ее, взявшись за бедра, и единым мощным толчком, разрывая плоть, вошел в отверстие между ее ягодицами. Поначалу она пыталась сдерживать рвущийся из нее крик, но боль с каждым новым толчком становилась все сильнее и вскоре она не выдержала. В ее крике была и боль, и ненависть. Сэр Стивен это прекрасно понимал и, безжалостно насилуя ее, заставлял кричать еще сильнее. Бунт был подавлен.
Когда все было кончено, он поднял ее и, прежде чем отослать, указал ей на вытекающую из нее густую липкую жидкость - это была окрашенная кровью сперма. Ее анус являл собой сейчас развороченную кровоточащую рану.
Сэр Стивен предупредил О., что не собирается из-за таких пустяков лишать себя удовольствия, и поэтому пусть она не надеется на его милость. Потом он еще что-то говорил, но О. плохо слушала его - она вдруг поймала себя на той мысли, что ей хочется стать для этого мужчины тем же, кем она была для Рене, и вызывать в нем, нечто большее, чем простое плотское желание. Она, правда, не питала каких-то особых чувств к сэру Стивену, но видя, что Рене любит его и готов ради него при необходимости даже пожертвовать ею, собралась всячески угождать ему. Что-то подсказывало ей, что Рене вольно или невольно, но будет подражать отношению к ней сэра Стивена, и если это будет презрение, то Рене, как бы он не любил ее, будет относиться к ней с тем же чувством.
В Руаси все было не так: там он был ее хозяином и от его отношения к ней зависело то, как с ней будут обращаться остальные. Здесь же хозяином был сэр Стивен, и О. хорошо понимала это. Она также понимала и то, что он будет теперь ее единственным хозяином - чтобы по этому поводу не думал Рене, - и она будет его рабыней. Глупо было надеяться на его милость, но, может быть, ей удастся пробудить в нем нечто, похожее на любовь? Она стояла перед ним, нагая, беззащитная, и молча ждала его приказаний. Наконец он оставил свое кресло и велел ей следовать за ним. Она - на ней по прежнему были только туфли на высоком каблуке и черные чулки - поднялась вслед за ним по лестнице на второй этаж и очутилась в отведенной ей комнате, настолько маленькой, что в ней едва размещались стоявшая в дальнем углу кровать, туалетный столик и стул. Рядом находилась комната побольше. Ее занимал сам сэр Стивен. Соединялись комнаты общей ванной.
О. приняла ванну. Вытираясь, она заметила, что на полотенце остаются розовые пятна. Потом она вернулась в свою комнату и забралась под одеяло. Оконные шторы были открыты; за окном царила ночь. Перед тем как уйти к себе, сэр Стивен подошел к О. и, так же, как тогда в баре ресторана, когда он помог ей сойти с табурета, нежно поцеловал ей пальцы на левой руке. Этот знак внимания был настолько странен и приятен, после только что учиненного над ней варварского насилия, что О. заплакала.
Уснула она только под утро.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Полин Реаж. История О.
Часть II
* * *
Проснулась она в одиннадцатом часу. Служанка - пожилая мулатка - принесла ей кофе, приготовила ванну и подала одежду. Шуба, перчатки и сумочка оказались там, где она их оставила - на диване в салоне. Комната была пуста; шторы на окнах открыты, жалюзи подняты. Сразу за окном виднелся маленький и очень зеленый, точно аквариум, садик, поросший плющом и остролистом.
О. уже надела шубу, когда служанка протянула ей письмо, оставленное для нее сэром Стивеном. На конверте стояла только одна заглавная буква "О". Само же письмо представляло из себя две написанных на листе белой бумаги строчки: "Звонил Рене. В шесть часов он заедет за вами в агентство." Вместо подписи стояла буква "S", и еще ниже шел постскриптум: "Хлыст приготовлен для следующего раза".
О. осмотрелась: между двумя креслами, в которых вчера сидели Рене и сэр Стивен, стоял сейчас небольшой столик, и на нем возле вазы, полной крупных желтых роз, лежал длинный и тонкий кожаный хлыст. Служанка открыла ей дверь. Положив письмо в сумочку, О. вышла. Во дворе ее ждала машина, и к полудню О. уже была дома.
Значит, Рене звонил, но звонил не ей, а сэру Стивену. Она переоделась, позавтракала и теперь, сидя перед зеркалом, медленно расчесывала волосы. В агентстве она должна была быть в три часа. У нее еще оставалось время и можно было не торопиться. Почему же не звонит Рене? Что ему утром сказал сэр Стивен? О. вспомнила, как они обсуждали прямо при ней достоинство ее тела. Это было так естественно для них, и они не выбирали выражений, называя все с предельной откровенностью. Возможно, что она не очень хорошо знала английский язык, но французские выражения, представлявшиеся ей точными эквивалентами употребляемых ими слов, были очень грубыми и непристойными. А в праве ли она ждать от них иного обращения, когда, подобно проститутке из дешевого борделя, прошла уже через столько рук?
- Я люблю тебя, Рене, я люблю тебя, - твердила О., словно заклинание.
Она сидела в одиночестве, окруженная тишиной, и тихо, тихо повторяла, точно звала его:
- Я люблю тебя, делай со мной все, что хочешь, только не бросай меня. Господи, только не бросай.
Что может быть неприятней ожидания? Люди, которые находятся в его власти, легко узнаваемы, главным образом, по их отсутствующему взгляду. Они как бы есть, и их как бы нет. Вот так и О. все три часа, что она работала в студии с маленьким рыжеволосым мужчиной, рекламировавшим шляпы, уйдя в себя, в тоске, отсчитывая неторопливый бег минут, тоже отсутствовала. На ней были сейчас шотландская юбка и короткая куртка из замши. Красный цвет блузки под распахнутой курточкой еще более подчеркивал бледность ее и без того бледного лица, и рыжий сослуживец, видимо обратив на это внимание, сказал ей, что у нее роковая внешность.
"Роковая для кого?" - спросила О. саму себя. Она могла бы поклясться, что случись это еще два года назад, до того как она встретила и полюбила Рене, ее внешность была бы роковой и для сэра Стивена и еще для многих других. Но любовь к Рене и его ответное чувство совершенно обезоружили ее. Не то чтобы лишили женских чар, а просто убили в ней всякое желание использовать их. Тогда она была беззаботна и дерзка, любила танцевать и развлекаться, кокетничая с мужчинами и кружа им головы. Но она редко подпускала их к себе. Ей нравилось сводить их с ума своей неприступностью, чтобы потом, сделав их желание еще неистовее, отдаться, всего лишь раз, будто в награду за пережитые мучения.
В том, что мужчины ее боготворили, О. не сомневалась. Один ее поклонник даже пытался покончить с собой. Когда его спасли, она пришла к нему домой, разделась и, запретив ему приближаться к ней, обнаженная, легла на диван. Он, побледневший от желания и боли, вынужден был в течении двух часов смотреть на нее, замерев, боясь пошевелиться и нарушить данное ей обещание. После этого О. больше уже никогда не хотелось его видеть. Ей были понятны желания мужчин, и она принимала их. Тем более, что сама испытывала нечто подобное - так ей, во всяком случае, казалось - по отношению к своим подружкам и просто к незнакомым молодым женщинам. Некоторые уступали ей, и тогда она водила их в дешевые отели с темными грязными коридорами и стенами, пропускающими каждый звук.
Но вот ей встретился Рене, и все это оказалось пустым и ненужным. За одну неделю она познала, что такое отчаяние и страх, ожидание и счастье. Рене взял ее, и она с готовностью, поразившей ее саму, стала его пленницей. Словно невидимые нити, очень тонкие и прочные, опутали ее душу и тело, и одним своим взглядом возлюбленный мог ослаблять или натягивать их. А как же ее свобода? Слава Всевышнему, она больше не чувствовала себя свободной. Но зато она чувствовала в себе необычайную легкость и была на седьмом небе от счастья. Потому что у нее был теперь Рене, и он был ее жизнью. Когда случалось ему ослаблять свои путы - был ли у него отсутствующий скучающий вид или он исчезал на какое-то время и не отвечал на ее письма - ей начинало казаться, что все кончено, что он больше не желает ее видеть, что он больше не любит ее. И она начинала задыхаться, так, словно ей не хватало воздуха. Все становилось черным и мрачным вокруг. Время истязало ее чередованием света и тьмы. Чистая свежая вода вызывала рвоту. Она чувствовала себя брошенной и ненужной, проклятой, как жители древней Гоморры.
Любящие Бога и оставленные им во мраке ночи терзают свою память и ищут там причины своим бедам. Вот и О. была занята тем же. Она искала и не находила ничего серьезного. Ей не в чем было упрекнуть себя, разве что в каких-то мимолетных мыслях, да в самой возможности возбуждать в мужчинах плотские желания - но с этим она была бессильна что-нибудь сделать. Однако в ней не было ни малейших сомнений в том, что виновата именно она и что сам того не сознавая, Рене наказывает ее за это. О. бывала счастлива, когда возлюбленный отдавал ее другим мужчинам, когда по его приказу ее били плетьми, ибо знала, что для него ее абсолютная покорность есть доказательство того, что она безраздельно принадлежит ему, а значит - любит его. Она с радостью принимала боль и унижения еще и потому, что они казались ей искуплением за ее вину. Все эти объятия, вызывавшие у нее отвращение; руки, осквернявшие своими прикосновениями ее грудь; рты, всасывавшие ее язык и жевавшие ее губы; члены, с остервенением врывавшиеся в ее плоть и еще плети, пресекавшие любые попытки противления, - она прошла через них и превратилась в рабыню. Но, что если сэр Стивен прав? Что если она находила в унижениях особую прелесть? В таком случае, сделав из нее источник своего наслаждения, Рене, тем самым, сделал для нее же благо.
Когда-то, когда она была маленькой, она два месяца прожила в Англии. Там, на белой стене ее комнаты красными буквами были написаны слова, взятые из какой-то древней книги: "Нет ничего страшнее, чем попасть в руки живого Бога". Нет, думала она сейчас, куда ужаснее быть отвергнутым им. Каждый раз, стоило только Рене задержаться где-нибудь, как, например, сегодня - было уже почти семь - О. охватывала страшная тоска и отчаяние сжимало сердце. Все ее опасения оказывались глупыми и беспричинными - Рене приходил всегда. Он появлялся, целовал ее, говорил, что любит, говорил, что задержался на работе, что у него не было даже времени, чтобы позвонить, и мгновенно черно-белый мир, окружавший О. наполнялся красками - она вырывалась из удушливого ада своих подозрений. Но эти ожидания не проходили для нее бесследно, оставляя в душе тяжелый, неприятный осадок. Когда Рене не было рядом, она жила дурными предчувствиями - где он, с кем. Возможно, когда-нибудь и придет тот день, когда эти предчувствия станут реальностью, и ад гостеприимно распахнет перед ней двери ее газовой камеры, кто знает. Ну, а пока она молчаливо заклинала Рене не оставлять ее и не лишать своей любви. Она не осмеливалась загадывать наперед и думала только о том, что будет с ней сегодня или завтра. И каждая ночь, проведенная с возлюбленным, была для нее как последняя.
Рене приехал только к семи. Он был так рад видеть ее, что не удержался и, обняв, принялся целовать, не обращая ни малейшего внимания на то, что в студии они были не одни. Кроме электрика, чинившего прожектор, и рыжеволосого мужчины, при этом присутствовала и заглянувшая сюда на минуту Жаклин.
- О, это просто очаровательно, - сказала она, обращаясь к О. - Я зашла, чтобы попросить у вас мои последние снимки, но, кажется, сделала это не совсем вовремя. Пожалуй, я зайду как-нибудь в другой раз.
- Умоляю вас, мадемуазель, - воскликнул, по-прежнему не выпуская О. из объятий, Рене, - останьтесь! Не уходите!
О. познакомила их (электрик сделал вид, что занят работой; рыжеволосый, непонятно на что обидевшийся, с гордо поднятой головой вернулся в свою гримерную). Жаклин была сейчас в лыжном костюме, похожим на те, что носят известные кинодивы, и которые весьма отличаются от простой спортивной одежды. Под черным свитером дерзко торчали ее маленькие упругие груди; узкие штаны туго обтягивали длинные стройные ноги. Белокурая королева снегов в голубой, из тюленьей кожи, куртке; от нее будто веяло снегом. Помада сделала ее губы красными, почти пурпурными. Жаклин подняла глаза, и О. встретила ее взгляд. Она не представляла, кто бы мог устоять от соблазна окунуться в этот зеленый бездонный омут, открывающийся взмахом светлых, словно покрытых инеем, ресниц, и прикоснуться, приподняв черный свитер, к маленьким теплым персям. "Это ж надо, - подумала О., - стоило только вернуться Рене как у меня снова появился интерес к жизни, к другим людям, к самой себе."
Из агентства они вышли втроем. На рю Рауль шел снег. Еще совсем недавно падавший большими мокрыми хлопьями, сейчас он поредел и, гонимый ветром, мелкими белыми мушками проникал в рот, уши, глаза. Под ногами скрипела рассыпанная по тротуару соль, и О. голыми бедрами чувствовала идущий от земли холод.
* * *
Преследуя молоденьких девушек и женщин, О. хорошо представляла себе, что ей от них нужно. И это никоим образом не объяснялось желанием соперничать с мужчинами или компенсировать этим своим поведением набившую уже всем оскомину "женскую неполноценность". Уж чего-чего, а этого она в себе не ощущала. Когда ей было двадцать, она неожиданно для самой себя стала вдруг ухаживать за самой красивой из своих подружек - здороваясь с ней, она снимала берет, уступала ей дорогу и подавала руку, помогая выйти из машины. Она платила за нее в кафе, где они пили кофе, и не принимала при этом никаких возражений. Она целовала ей руку и часто, прямо на улице, целовала ее в губы. Но это было так, позой, и делала она это скорее из какой-то детской жажды скандала, нежели из вызванной желанием необходимости. Она обожала сладость мягких женских губ с привкусом помады, блеск полуприкрытых негой глаз в темном полумраке комнаты, когда уже пять часов дня и на окнах задернуты тяжелые плотные шторы, когда уютно светит стоящая на камине лампа и шепчут с придыханием голоса: "Ах, пожалуйста, еще, еще, еще..." и пальцы потом долго и терпко пахнут. Все это по-настоящему захватывало и увлекало ее. Ей нравился сам процесс охоты. ОНА соблазняла девушек, и ей принадлежала инициатива в отношениях с ними. О., например, совершенно не терпела, когда ее целовали первой, или когда девушка, которую она ласкала, начинала отвечать ей тем же. И в той же мере, как она стремилась поскорее раздеть свою очередную жертву, она не видела никакой необходимости раздеваться при этом самой. Чтобы хоть как-то объяснить свой отказ, она придумывала всевозможные причины - например, что ей холодно, или что у нее месячные.
Удивительно, что тогда все молодые женщины казались ей в той или иной степени привлекательными. О. до сих пор помнила, как однажды, сразу после окончания лицея, какое-то время пыталась соблазнить одну девушку, толстую, маленькую, с неприятной внешностью и вечно тоскливым выражением лица, но была быстро и бесповоротно отвергнута ею. О. всегда охватывало трепетное волнение, когда она замечала, что от ее ласк лицо избранницы озаряется каким-то внутренним светом, радостью и припухают губы и в широко распахнутых навстречу О. глазах появляется завораживающий блеск. И искреннего восхищения в этом было куда больше, чем просто утоленного (хотя и ненадолго) честолюбия.
В Руаси она испытывала нечто подобное, когда замечала, как от умелой мужской ласки столь же божественно преображается лицо какой-либо из живущих в замке девушек. Красота обнаженного женского тела всегда потрясала О. И она была более чем благодарна своим подружкам, когда они соглашались раздеваться перед ней, и предлагали ей полюбоваться своей наготой. Обнаженные же на пляже оставляли ее абсолютно равнодушной. При этом красота других женщин, которую О. с характерной для нее щедростью ставила выше собственной, придавала ей уверенность и в своей красоте - она, словно в зеркало, всматривалась в этих женщин и видела в них себя. Власть, которую они имели над нею, была, в то же время, гарантией ее власти над мужчинами. И ей казалось совершенно естественным то, что мужчины с такой настойчивостью добиваются от нее того же, чего она сама хотела от женщин. Она словно давала нескончаемый сеанс одновременной игры в шахматы на двух досках. Иногда партии оказывались нелегкими.
Сейчас О. была влюблена (если это слово вообще подходит для определения ее состояния) в Жаклин и, поскольку подобное случалось с ней довольно часто, никак не могла взять в толк, почему же она медлит, почему скрывает это от девушки?
* * *
Но вот пришла весна. Потеплело. На тополях набухли и распустились почки. Дни стали длиннее, а ночи короче, и на скамейках в больших парках и крошечных сквериках начали появляться парочки влюбленных. О. решила открыться Жаклин. Зимой в своих богатых шубах девушка казалась слишком величественной и неприступной; весной же, когда зимний гардероб сменился на свитера и костюмы, - совсем иное дело. Она, теперь со своей короткой прямой стрижкой, стала похожа на одну из тех бывших лицеисток, которых шестнадцатилетняя О., сама еще лицеистка, хватала за руки и молча тащила по коридору в пустынный гардероб. Там она их толкала на вешалки, падали пальто, и О. смеялась, как ненормальная. Все лицеистки обязаны были носить форменные блузки, некоторые из них красными нитками вышивали на груди свои инициалы. Жаклин оказалась младше О. на три года и тоже носила нечто подобное, только в другом лицее, находившемся всего в трех километрах от того, в котором училась О. Узнала об этом О. совершенно случайно. В тот день Жаклин позировала для рекламы домашних халатов, и вот, в конце сеанса, вздохнув, она неожиданно для О. сказала:
- Если бы у нас в лицее носили такие халаты, мы были бы счастливы, - а потом добавила: - Или если бы нам разрешили носить форму, ничего не надевая под нее.
- Как это, ничего не надевая? - спросила О.
- Ну, без белья, - ответила Жаклин, и О. почувствовала, что краснеет. Она никак не могла привыкнуть к тому, что под платьем у нее ничего не одето, и любая подобная фраза казалась ей намеком на это. И сколько бы О. не повторяла себе, что все люди голые под одеждой, это было бесполезно. Она видела себя той итальянкой из Вероны, которая спасая свой город, нагая под наброшенной на плечи накидкой, отправилась в стан врагов, осадивших его, чтобы отдаться их предводителю.
И вот однажды О. появилась в агентстве с огромным букетом гиацинтов - их густой масляный запах очень похож на запах тубероз и часто вызывает головокружение - и преподнесла его Жаклин, которая вдохнула аромат цветов и голосом привыкшей к подаркам женщины спросила:
- Это мне?
Потом, сказав спасибо, она поинтересовалась у О., зайдет ли сегодня за ней Рене.
- Да, он будет здесь, - ответила О. и подумала, что Жаклин, похоже, собирается подарить ему одну из своих очаровательных улыбок.
О. прекрасно знала, почему она, прежде такая смелая, вдруг стала столь робкой, почему она вот уже два месяца не решается открыться Жаклин, сказать ей, что хочет ее, и придумывает для самой себя всевозможные причины, чтобы хоть как-то объяснить эту свою нерешительность. И дело тут не в Жаклин и ее недоступности, а в самой О. - никогда прежде ничего подобного с ней не случалось. Рене никак не ограничивал ее свободу, но ей самой эта свобода была в тягость. О. ненавидела ее - она была хуже любых цепей. О. давно бы уже могла, не говоря ни слова, просто схватить Жаклин за плечи и, целуя, прижать ее где-нибудь к стене. Она нисколько не сомневалась, что девушка не отвергла ла бы ее. И ей не нужно было никакого разрешения на это - разрешение она имела. Как прирученная хозяином собака, О. ждала иного - приказа. И она дождалась его, но только не от Рене, а от сэра Стивена.
* * *
Шли дни, и О., принадлежащая теперь сэру Стивену, стала вдруг со страхом замечать, что англичанин со временем приобретает все большее и большее влияние на Рене. Правда, она вполне допускала, что это ей только так кажется и что сейчас перед ней просто раскрываются во всей полноте давно установившиеся между ними отношения. Еще она довольно скоро заметила, что Рене стал оставаться у нее на ночь, только если вечером ее вызывал к себе сэр Стивен. Англичанин редко оставлял ее у себя на ночь и то только тогда, когда Рене уезжал из Парижа. Если же ее возлюбленному случалось быть в такие вечера у сэра Стивена, он никогда не прикасался к ней, разве что в те моменты, когда хозяин просил его поддержать ее. Он там почти не разговаривал, постоянно курил, зажигая одну сигарету от другой, следил за камином, изредка подбрасывая туда дрова, наливал сэру Стивену виски, сам же при этом не пил. О., чувствуя на себе взгляд Рене, думала, что так, должно быть, следит за своим питомцем дрессировщик, который вложил в него всю свою любовь и умение и теперь не без оснований ожидает, что тот своим послушанием и воспитанием принесет ему заслуженное признание. Главным для Рене было сделать приятное сэру Стивену, и он, подобно телохранителю какого-нибудь наследного принца, выбравшего для своего господина наложницу, внимательно следил за выражением лица англичанина - доволен ли? Рене всячески старался выразить свою признательность и благодарность сэру Стивену за то, что он не отказывается от его подарка и соглашается использовать О. в свое удовольствие.
О. понимала, что разделив между собой ее тело, они как бы заключили некий тайный союз, абсолютно чуждый ей, но от этого, нисколько не менее реальный и могущественный. И все же ей казалось, что в их желании сделать ее общей собственностью было что-то ирреальное. В Руаси ею одновременно обладали и Рене, и другим мужчины, так почему же в присутствии англичанина, возлюбленный отказывается не только заниматься с ней любовью, но даже разговаривать? Она как-то спросила его об этом, впрочем, заранее уже зная ответ.
- Из уважения к нему, - сказал Рене.
- Но я же принадлежу тебе, - выдохнула она.
- Прежде всего ты принадлежишь сэру Стивену, - незамедлительно ответил ей возлюбленный.
И всем своим поведением он постоянно доказывал ей это. Желание сэра Стивена, касающиеся ее, он ставил куда выше собственных, не говоря уже о каких-то там просьбах самой О. Рене, например, мог пригласить ее вечером поужинать в ресторане или пойти с нею в театр, но если за час до их свидания ему звонил сэр Стивен и просил его привезти О., Рене послушно выполнял его просьбу.
Всего лишь раз она просила возлюбленного позвонить сэру Стивену и уговорить его перенести их встречу на следующий день - ее тогда пригласили на вечеринку, и она очень хотела пойти туда с Рене. Возлюбленный отказался.
- Дорогая моя, - сказал он ей, - разве ты еще не поняла, что больше не принадлежишь мне и что твой хозяин уже не я, а сэр Стивен?
И мало того, что он отказал ей в просьбе, он еще и сообщил об этом сэру Стивену, а потом, нисколько не смущенный присутствием О. потребовал как следует наказать ее, чтобы впредь подобного не повторилось.
- С удовольствием, - бесстрастно ответил англичанин.
Этот разговор состоялся в соседней с салоном маленькой комнате овальной формы. Пол покрывал красивый паркет, и единственное, что стояло там из мебели был инкрустированный перламутром черный круглый столик. На предательство О. ее возлюбленному потребовалось всего три минуты. Затем он жестом попрощался с сэром Стивеном, улыбнулся ей и вышел. О. подошла к окну: Рене так и не обернулся. Она услышала, как хлопнула дверца машины и заурчал мотор - ее возлюбленный, бросив ее, торопливо уехал. О. поймала свое отражение в маленьком вделанном прямо в стену зеркале и вздрогнула увидев свое бледное от отчаянья и страха, белое, как бумага, лицо.
Проходя мимо посторонившегося перед ней сэра Стивена в салон, она заметила, что он тоже сильно побледнел. На какое-то мгновение, у нее в сознании мелькнула шальная мысль, что он любит ее, мелькнула и тут же исчезла, под натиском безжалостных доводов рассудка. И все-таки ей почему-то стало легче. Она покорно разделась по первому же знаку сэра Стивена.
Обычно он вызывал ее сюда два-три раза в неделю и неторопливо наслаждался ею, иногда заставляя просто стоять перед ним обнаженной по часу и больше. Все его действия и приказания повторялись из раз в раз с удивительной точностью (ритуал строго и неукоснительно соблюдался), и она хорошо знала, когда надо использовать уста, или когда следует встать на колени, уткнувшись грудью в диван и приподняв ягодицы, чтобы он мог овладеть ею сзади (этот проход уже настолько растянулся, что когда он вводил туда свой пенис, она больше не чувствовала боли).
И вот сейчас, впервые за все это время, несмотря на сковывающий ее страх, несмотря на охватившее ее отчаяние, вызванное предательством Рене (а может быть именно благодаря и тому, и другому), она оставила последнее сопротивление и полностью отдалась англичанину. И тогда, впервые, увидев в глазах столь ценимую им покорность, сэр Стивен заговорил с ней по-французски, называя ее при этом на "ты":
- О., я собираюсь заткнуть тебе рот кляпом. Боюсь, что иначе ты будешь очень сильно кричать, когда я буду пороть тебя плетью, - сказал он. - Ты позволишь мне сделать это?
- Вы - мой хозяин, и я принадлежу вам...
* * *
Она стояла в центре комнаты. Руки ее были сцеплены между собой такими же, как в Руаси, браслетами и прикреплены с помощью цепочки к крюку на потолке, на котором раньше висела люстра. Груди ее слегка приподнялись, словно потянувшись за поднятыми вверх руками. Сэр Стивен погладил их, поцеловал соски, а потом поцеловал О. в губы - никогда прежде он этого не делал. Вставленный кляп буквально затолкал ее язык куда-то в самое горло, и во рту появился привкус мокрой тряпки. Сэр Стивен нежно взял О. за волосы, запрокинул ей голову немного назад и прошептал:
- О., прости меня.
Потом он отпустил ее и, отступив на шаг в сторону, ударил.
* * *
Рене пришел к О. уже после полуночи, когда кончилась вечеринка, на которой они должны были присутствовать. О. лежала под одеялом в своей длинной ночной рубашке, и ее била мелкая нервная дрожь.
Сэр Стивен в этот раз сам привез ее домой. Он уложил ее в постель и, прощаясь, поцеловал. О. рассказала об этом и обо всем остальном Рене. Она прекрасно понимала, что теперь у него не останется никаких сомнений (если они вообще были) в том, что ей нравится, когда ее бьют, и что она получает от этого удовольствие. Возможно, он давно уже чувствовал это. Ее мучения равным образом доставляли наслаждение и ему самому, и если он так и не решился хотя бы раз ударить ее, то смотрел, как она с огромным удовольствием бьется и стонет под ударами других. Лишь раз в его присутствии сэр Стивен порол ее. Тогда Рене, задрав ей юбки, прижал ее к столу и держал, чтобы она не дергалась. В Руаси по приказу Рене ее пороли слуги. Здесь в Париже Рене нашел ей по-настоящему строгого и сурового хозяина, такого, как им он сам так и не смог стать. Ее возлюбленный понимал, что человек, которого он боготворит, получает удовольствие от нее, и это делало О. еще более близкой Рене. Каждую ночь, когда О. возвращалась от сэра Стивена, Рене жадно искал на ее теле следы, оставленные самым дорогим для него человеком, и О. знала, что его предательство - не более чем простое желание добиться новых доказательств того, что его подарок принят и доставляет сэру Стивену удовольствие.
Задрав на ней рубашку, Рене, совершенно потрясенный, долго и не отрываясь смотрел на ее стройное, исполосованное плетью тело - плечи, спина, живот, грудь, ягодицы: все было покрыто толстыми фиолетовыми рубцами. Кое-где на них проступила кровь.
- О как я люблю тебя, - выдохнув, прошептал он.
Потом он разделся выключил свет и забрался к О. под одеяло. Она тихо стонала, когда его теплые сильные руки нежно ласкали ее.
* * *
Почти месяц не заживали рубцы на теле О. Там, где под ударами плети лопнула кожа, теперь оставались бело-розовые полосы, похожие на старые шрамы. Даже если бы не эти напоминания О. все равно бы не смогла забыть о том вечере.
У Рене, естественно, был ключ от квартиры О., но ему почему-то до сих пор не приходило в голову дать такой же ключ сэру Стивену - видимо, это можно было объяснить тем, что англичанин никак не выражал своего желания зайти к О. домой. Но в тот вечер сэр Стивен сам привез ее сюда, и это вдруг заставило Рене подумать о том, что его друг мог принять дверь, ключа от которой он не имел, как умышленно возведенную Рене преграду. Или, что еще хуже, как ограничение его власти над О. Еще Рене подумал, что это просто смешно - отдать ему О. и не предоставить при этом свободы приходить к ней, когда он того захочет. Поэтому Рене заказал еще один ключ и отдал его сэру Стивену. И только тогда он сказал об этом О. Но она и не думала противиться. Теперь она жила в постоянном ожидании сэра Стивена, медленно, но верно при этом погружаясь в состояние какой-то неизъяснимой безмятежности и умиротворенности. Она не знала, придет ли он ночью или утром, случится ли это в отсутствие Рене, или они придут вместе. Спрашивать об этом Рене она не решалась.
Как-то утром, часов в девять, когда О., уже одетая, собиралась выходить из квартиры, она вдруг услышала звук поворачиваемого в замке ключа. Решив, что это Рене (он уже несколько раз приходил примерно в это время), она с криком "Любимый!" бросилась к двери. Но это был сэр Стивен. Он поздоровался и, улыбнувшись, предложил позвонить Рене. Но у того были какие-то дела на работе, и он мог уйти оттуда не раньше, чем через час. О. почувствовала, как сердце начало часто и гулко биться в ее груди, и она не могла понять почему.
Сэр Стивен усадил ее на кровать, взял руками ее голову и, притянув к себе, страстно поцеловал ее в губы. У О. перехватило дыхание, перед глазами все поплыло, и она непременно упала бы, не поддержи он ее. О. не понимала, что с ней, откуда вдруг такое смятение и этот страх, сжавший горло? Что же с ней такого мог сделать сэр Стивен, чего бы ей не доводилось испытывать? Он попросил ее раздеться. Что, разве она не привыкла стоять голой перед нем, разве ее пугают его молчание и резкие приказы?
Нет. Дело было не в этом. Она вынуждена была признаться себе, что главная и единственная причина ее неожиданного смятения все та же: ее вновь лишали права распоряжаться собой. С той лишь разницей, что сейчас это было для нее куда более ощутимо: у нее больше не осталось прибежища, где бы она могла оплакать эту потерю, не было больше желанной ночи, дававшей ей отдых от дневных забот, и слились воедино сон и явь. Реальность ночи и реальность дня стали неразличимы, в это солнечное майское утро. "Наконец-то, - подумала О. - Не будет больше этих тягостных разрывов, ожиданий, неизвестности. Потому что, тот, кого все время ждали, уже здесь, он пришел, и она принадлежит ему."
О. понимала, что между нею и Рене установился некоторый паритет, который можно было бы объяснить их почти одинаковым возрастом, и это значительно притупило в ней ощущение покорности и рабства - как правило, то, чего он требовал от нее, совпадало с ее желаниями. С сэром Стивеном все было иначе. Она беспрекословно подчинялась его приказам и была благодарна ему за его суровость. Как бы он не обращался к ней - на "ты" или на "вы", говорил ли он по-французски или по-английски - независимо от всего этого в знак своего уважения и восхищения перед ним она звала его исключительно сэром Стивеном, хотя находила, что слово "сеньор" подошло бы еще лучше (она не решалась произнести его). Себя же она называла "рабыней" и была при этом счастлива, потому что Рене любил ее и любил в ней рабыню сэра Стивена.
И вот сейчас, положив одежду на кровать, обнаженная, в туфлях на высоком каблуке, О. стояла, повернувшись к облокотившемуся на подоконник сэру Стивену, и, опустив глаза, ждала. Яркое майское солнце сквозь муслиновые, в крупный горошек, шторы врывалось в комнату, и О. чувствовала бедром тепло нагревшейся ткани. Она подумала, что может ей стоило бы немножко побрызгать себя духами или подкрасить соски, сделав их потемнее. Потом она вспомнила об облупившемся на ногтях ног лаке и подумала, как хорошо, что на ней сейчас надеты туфли. Стоя, окруженная тишиной в залитой солнечным светом комнате, О. вдруг поймала себя на мысли, что она с надеждой ждала, что сэр Стивен сейчас жестом подзовет ее, прикажет опуститься перед ним на колени, и она расстегнув ему брюки, будет ласкать его.
Но этого так и не произошло. О. почувствовала, что краснеет, и подумала, что в ее положении это по меньшей мере смешно - какой уж стыд у проститутки! В этот момент сэр Стивен попросил О. сесть в кресло, стоящее перед туалетным столиком, и постараться внимательно выслушать его. Собственно, туалетный столик представлял собой низкую широкую полку, вделанную прямо в стену и заставленную всевозможной косметикой. Рядом с ней стояло большое наклонное зеркало на ножках, и О., сидя в стоящем перед зеркалом широком низком кресле, могла видеть себя в нем всю целиком.
Сэр Стивен расхаживал по комнате за ее спиной и задавал ей вопросы. Время от времени она видела его отражение в зеркале. Зеркало было мутным, и амальгама потеряла былой блеск, поэтому отражение О. казалось далеким и нечетким.
Разведя колени немного в стороны и положив на них ладони, О. слушала сэра Стивена. Англичанин на своем родном языке строгими сухими фразами задавал ей вопросы, и к многим из них она оказалась совершенно не готова.
Прежде чем начать этот своеобразный допрос, сэр Стивен заставил О. сесть на самый край кресла и откинуться на его спинку. Потом он велел ей положить левую ногу на ручку кресла, а правую - слегка согнуть, и теперь О. оказалась совершенно открытой для его взглядов. Она готова была слушать. Сэр Стивен задавал вопросы с решимостью судьи и мастерством исповедника. О., отвечая, видела в зеркале, как шевелятся его губы.
- Были ли у нее мужчины, кроме него и Рене, после того, как она вернулась из Руаси?
- Нет.
- Возникало ли у нее желание отдаться какому-нибудь приглянувшемуся ей незнакомому мужчине?
- Нет.
- Ласкала ли она когда-нибудь сама себя?
- Нет.
- Были ли у нее подруги, которым она позволяла ласкать себя, или сама ласкала их?
- Нет, - на этот раз не очень решительно.
- А подруги, к которым бы она испытывала желание?
- Пожалуй, есть - Жаклин. Правда, ее трудно назвать подругой, скорее она просто хорошая знакомая.
Узнав, что у О. есть фотографии Жаклин, сэр Стивен попросил показать ему их.
* * *
Когда Рене, взлетев бегом на пятый этаж и тяжело переводя дыхание, показался в квартире, О. и сэр Стивен по-прежнему находились в салоне, где с интересом рассматривали разложенные на большом овальном столе черно-белые фотографии Жаклин. Сэр Стивен брал их по одной из рук О. и, посмотрев, небрежно бросал на стол рядом с собой. Свободную руку он запустил О. между ног. Не отпуская ее, сэр Стивен поздоровался с Рене и с этого момента разговаривал уже только с ним.
Между ними было заключено устное соглашение относительно О. и она была всего лишь предметом - все решалось помимо ее. Близился полдень. Солнечные лучи падали на фотографии, и снимки начали чуть коробиться. Боясь, что они могут пропасть, О. хотела убрать их, но не чувствовала уверенности в своих движениях. Руки ее дрожали, и она едва сдерживалась, чтобы не застонать под грубой лаской сэра Стивена. Мгновением позже, он отпустил ее и уложил на заваленный фотографиями стол. Ноги ее были широко разведены и свешивались со стола, не доставая пола. Одна из ее туфель сползла с ноги и бесшумно упала на белый ковер. Солнце светило прямо в лицо и О., чуть повернув голову, закрыла глаза.
* * *
О. потом часто вспоминала этот разговор между Рене и сэром Стивеном, при котором она тоже присутствовала, распростертая на столе и абсолютно безучастная к тому, о чем они говорили. А разговор шел о ней. Однажды в ее жизни уже была подобная сцена - когда Рене впервые привел ее к сэру Стивену, и они так же не спеша и обстоятельно обсуждали ее. Но в тот вечер сэр Стивен еще не знал ее, и поэтому говорил, в основном, Рене. С тех пор многое изменилось, и в ней, похоже, уже не было тайн для англичанина. Она не могла уже дать ему ничего такого, чего бы он уже не имел. Во всяком случае, ей так казалось. Сейчас разговор, главным образом, шел о том, как лучше использовать ее; они охотно делились друг с другом собственным опытом. Сэр Стивен, например, возбуждался от вида отметин на ее теле, оставленных плетью, хлыстом или каким другим предметом, и признавал, что Рене был абсолютно прав, когда предложил выпороть ее. Они порешили, что это следует делать и впредь, причем, вне зависимости от того, нравятся ли им ее слезы и крики или нет - пороть как можно чаще, чтобы на ее теле всегда были доказательства их власти на ней.
О., слушая их, чувствовала, как пылает ее тело, и ей казалось, что голосом сэра Стивена говорит она сама. Мог ли он представить себе всю гамму ее чувств: беспокойство и стыд, гордость и ни с чем не сравнимое удовольствие, которое испытывала она, находясь в толпе прохожих на улице, в автобусе, или у себя в агентстве, окруженная манекенщицами и прочим персоналом? Кто знает. Но любой из этих людей, что бы с ним не происходило, оставался тайной для остальных, даже если он раздетый догола, лежал на операционном столе - любой, но не она. Она теперь не могла позволить себе даже самые невинные развлечения: например, пойти на пляж или поиграть в теннис. Эти рубцы, исполосовавшие ее тело, представлялись ей решеткой на окнах монастыря, в который она была заключена, а именно, реальным, вещественным воплощением запрета, и она с радостью приняла этот запрет.
Единственное, что ее беспокоило - Жаклин. Она боялась, что подруга, увидев их, может отвергнуть ее. Или потребовать объяснений, которые О. давать не хотелось.
Солнце, светившее О. в лицо, неожиданно исчезло, и она открыла глаза. Рене и сэр Стивен подошли к ней и, взяв за руки, поставили на пол. Потом Рене нагнулся и поднял упавшую туфельку. О. было приказано одеваться.
* * *
Вскоре сэр Стивен пригласил ей поужинать в Сен-Клу, и там уже на самом берегу Сены вернулся к своим вопросам.
Вдоль живой изгороди, ограждающей тенистую аллею, на которой стояли покрытые белыми скатертями столики ресторана, тянулась длинная пышная клумба едва начавших распускаться бордовых пионов. Не дожидаясь напоминаний от сэра Стивена О. подняла юбки и села на предложенный ей железный стул. Она еще долго чувствовала его прохладу своими голыми бедрами.
О. сидела напротив англичанина и старательно отвечала на его вопросы, решив ничего не скрывать. Все вопросы так или иначе касались Жаклин, и главное, что интересовало сэра Стивена, - это почему она нравится О. и почему О. (если, конечно, она сказала правду) до сих пор не призналась ей в этом. О., опустив глаза, долго и многословно говорила, пытаясь объяснить то, чего не понимала сама.
Шевелились под слабым речным ветерком пионы, и плескалась вода о привязанные невдалеке к деревянному помосту лодки. Взглянув в лицо сэра Стивена О. увидела, что он смотрит на ее рот. Слушал ли он или просто следил за движениями ее губ, находя в этом какой-то тайный, одному ему понятный, смысл? Она резко замолчала. Сэр Стивен вскинул глаза, и их взгляды встретились. Тогда О. поняла ВСЕ, и англичанин, почувствовав это, побледнел.
Она не могла отвести от него глаз, не могла улыбнуться, не могла вымолвить ни слова. Если он, действительно, любит ее, что это изменит в их отношениях? Она чувствовала, как дрожат у нее колени. За все время их знакомства сэр Стивен всячески старался показать О., что она ему нужна только как игрушка - чтобы тешить его страсти и желания. Но разве можно объяснить только этим то, что начиная с самого первого дня, когда Рене отдал О. ему, сэр Стивен начал вызывать ее к себе все чаще и чаще и все дольше задерживать ее у себя, нередко вообще ничего не требуя, кроме ее присутствия?
Они сидели друг напротив друга, молча и неподвижно. За соседним столиком о чем-то энергично спорили двое солидного вида мужчин, разложив на столе бумаги и время от времени прихлебывая черный ароматный кофе из маленьких фарфоровых чашечек. Скрипел гравий под ногами ресторанных официантов. Один из них подошел к их столику, наполнил, полупустой уже стакан сэра Стивена и быстро удалился.
Глаза сэра Стивена не отрывались от О.; он разглядывал то ее руки, то грудь и каждый раз возвращался к ее глазам. Наконец на его губах появилась едва заметная улыбка, и О., теряя от волнения рассудок, решилась на ее ответить. Она задыхалась, в горле пересохло, язык был словно налит свинцом. Казалось, что она не в силах произнести ни единого слова.
- О., - сказал сэр Стивен.
- Да, - выдавила из себя О., чувствуя сильную слабость, словно волной накрывшую ее.
- То, что я вам скажу сейчас, О., решено не мной одним, ваш возлюбленный тоже согласен с этим.
Он неожиданно замолчал. Что было тому причиной О. так и не узнала. По знаку сэра Стивена подошел официант, убрал тарелки и положил перед О. меню, чтобы она выбрала десерт. О. протянула меню сэру Стивену.
- Может быть, суфле? - предложил он ей.
- Хорошо, - согласилась она.
- Одно суфле, пожалуйста, - сказал он терпеливо ожидающему заказа официанту.
Когда гарсон отошел, сэр Стивен сказал О.:
- Итак, я прошу вас выслушать меня.
Говорил он по-английски низким глухим голосом, и вряд ли сидевшие за соседними столиками люди могли слышать его. Когда рядом проходили официанты или посетители ресторана, он предусмотрительно замолкал. То, что он говорил, звучало здесь в этом людном заведении, среди цветов и деревьев, по меньшей мере странно. Но еще более странным казалось О. то, что сама она могла все это слушать с таким спокойствием. Первыми же словами сэр Стивен напомнил ей о том вечере, когда она, воспротивившись ему, отказалась ласкать себя, и заметил, что его приказ остается в силе. Согласна ли она теперь сделать это? О. поняла, что ему будет недостаточно, если она просто кивнет головой в знак согласия, и она подтвердила, что да, она будет ласкать себя, всякий раз, когда он этого захочет. При этом она сразу вспомнила тот желто-серый салон в квартире сэра Стивена, вспомнила уход Рене, свой, показавшийся ей сейчас таким смешным, бунт и себя, лежащую голой на ковре с широко разведенными в стороны ногами. Неужели, это произойдет сегодня вечером, там же...
Но сэр Стивен уже говорил совсем о другом. Он обратил ее внимание на то, что в его присутствии ни Рене, ни кто-нибудь другой не разу не обладали ею, но это отнюдь не означает, что такого не случится и впредь. Совсем наоборот. Она не должна думать, что только Рене будет отдавать ее в чужие руки. Потом он очень долго и грубо говорил о том, как он заставит ее принимать его друзей, если таковые захотят воспользоваться его предложением, как она будет открывать для них рот, лоно, ягодицы, как они будут насиловать ее, а он, человек который любит ее, будет с наслаждением наблюдать за этим....
Из всей долгой тирады, изобиловавшей всевозможными непристойностями, О. запомнила только самый конец, там, где он говорил, что любит ее. Какого признания после этого она еще хотела?
Летом, сказал сэр Стивен, он отвезет ее в Руаси. О. вдруг подумала о той изоляции, в которой англичанин и ее возлюбленный держали ее. Когда сэр Стивен принимал гостей в своем доме на рю де Пуатье, он никогда не приглашал ее туда. Она ни разу не завтракала и не обедала у него. Рене тоже никогда не знакомил ее ни с кем из своих многочисленных друзей (единственное исключение - сэр Стивен). Сейчас возлюбленный отдал ее англичанину, и тот намеревался обращаться с ней также, как обращался с ней Рене. Эта мысль, заставила ее затрепетать. Дальше сэр Стивен напомнил ей о кольце на ее пальце - о знаке рабыни. Так уж случилось, но О. до сих пор не встретились люди, которые бы знали тайну кольца и захотели бы воспользоваться этим. Англичанин, то ли утешая, то ли пугая ее, сказал, что это обязательно рано или поздно произойдет, и спросил, кому, по ее мнению, принадлежит ее кольцо? О. ответила не сразу.
- Рене и вам, - наконец сказала она.
- Нет, вы ошибаетесь, - сказал сэр Стивен, - мне. Рене хочет, чтобы вы подчинялись моим приказам.
О. и так это прекрасно знала, зачем же надо было обманывать себя? Потом ей было сказано, что прежде, чем она вернется в Руаси, на ее тело будет поставлено клеймо, и оно окончательно сделает ее рабыней сэра Стивена.
О. оцепенела, услышав это. Она хотела узнать подробнее о клейме, но сэр Стивен счел это преждевременным. Правда, он напомнил ей, что она вправе и не соглашаться на это, ибо никто и ничто не удерживает О. в ее добровольном рабстве, кроме ее собственной любви и внутренней потребности в этом. Что ей мешает уйти? Но прежде чем на нее будет наложено клеймо, и сэр Стивен начнет регулярно пороть ее, ей будет дано время, чтобы соблазнить Жаклин.
Услышав это имя, О. вздрогнула и, подняв голову, непонимающе посмотрела на сэра Стивена. Зачем? Почему? И если Жаклин понравилась сэру Стивену, какое отношение к этому имеет она, О.?
- По двум причинам, - сказал сэр Стивен. - Первая и наименее важная из них заключается в том, что я хочу увидеть, как вы ласкаете женщину.
- Но послушайте, - воскликнула О., - даже если это произойдет и Жаклин уступит мне, она, скорее всего, не согласится на ваше присутствие.
- Ну, я все-таки надеюсь на вас, - спокойно сказал англичанин. - Вам придется постараться, ибо я хочу, чтобы вы соблазнили девушку куда как серьезнее: вы должны будете привезти ее в Руаси. Это вторая и главная причина.
О. чуть не вскрикнула. Она собралась поставить на стол чашку, но рука так сильно дрожала, что чашка опрокинулась, и кофейная гуща выплеснулась прямо на скатерть. О. завороженно смотрела, как все шире и шире расползается по столу коричневое пятно и пыталась предсказать по нему будущее Жаклин. Воображение рисовало ей одну картину ярче другой: Жаклин в пышном платье из красного бархата с приподнятой корсетом и открытой грудью; Жаклин, обнаженная, стоящая на коленях перед Пьером; ее золотистые бедра исполосованные ударами плети; ее холодные и чистые, как лед, глаза, наполненные слезами; ее ярко накрашенный и раскрытый в крике рот; ее прилипшие ко лбу белокурые волосы... Нет, это совершенно немыслимо, решила О., только не Жаклин.
- Это невозможно, - произнесла О.
- Еще как возможно, - ответил сэр Стивен. - Откуда, по-вашему, девушки в Руаси? Вы, главное, привезите ее туда, и от вас больше ничего не требуется. Впрочем, если она захочет уехать, она сможет это сделать в любой момент. А теперь пошли.
Он резко поднялся и, расплатившись за завтрак, направился к выходу. О. торопливо последовала за ним. У машины она остановилась и подождала, пока сэр Стивен откроет дверцу, потом забралась внутрь и села рядом с ним. Въехав в Буа, сэр Стивен свернул на какую-то узкую боковую улочку, остановил машину и, повернувшись к О., обнял ее.
* * *
Проснулась она в одиннадцатом часу. Служанка - пожилая мулатка - принесла ей кофе, приготовила ванну и подала одежду. Шуба, перчатки и сумочка оказались там, где она их оставила - на диване в салоне. Комната была пуста; шторы на окнах открыты, жалюзи подняты. Сразу за окном виднелся маленький и очень зеленый, точно аквариум, садик, поросший плющом и остролистом.
О. уже надела шубу, когда служанка протянула ей письмо, оставленное для нее сэром Стивеном. На конверте стояла только одна заглавная буква "О". Само же письмо представляло из себя две написанных на листе белой бумаги строчки: "Звонил Рене. В шесть часов он заедет за вами в агентство." Вместо подписи стояла буква "S", и еще ниже шел постскриптум: "Хлыст приготовлен для следующего раза".
О. осмотрелась: между двумя креслами, в которых вчера сидели Рене и сэр Стивен, стоял сейчас небольшой столик, и на нем возле вазы, полной крупных желтых роз, лежал длинный и тонкий кожаный хлыст. Служанка открыла ей дверь. Положив письмо в сумочку, О. вышла. Во дворе ее ждала машина, и к полудню О. уже была дома.
Значит, Рене звонил, но звонил не ей, а сэру Стивену. Она переоделась, позавтракала и теперь, сидя перед зеркалом, медленно расчесывала волосы. В агентстве она должна была быть в три часа. У нее еще оставалось время и можно было не торопиться. Почему же не звонит Рене? Что ему утром сказал сэр Стивен? О. вспомнила, как они обсуждали прямо при ней достоинство ее тела. Это было так естественно для них, и они не выбирали выражений, называя все с предельной откровенностью. Возможно, что она не очень хорошо знала английский язык, но французские выражения, представлявшиеся ей точными эквивалентами употребляемых ими слов, были очень грубыми и непристойными. А в праве ли она ждать от них иного обращения, когда, подобно проститутке из дешевого борделя, прошла уже через столько рук?
- Я люблю тебя, Рене, я люблю тебя, - твердила О., словно заклинание.
Она сидела в одиночестве, окруженная тишиной, и тихо, тихо повторяла, точно звала его:
- Я люблю тебя, делай со мной все, что хочешь, только не бросай меня. Господи, только не бросай.
Что может быть неприятней ожидания? Люди, которые находятся в его власти, легко узнаваемы, главным образом, по их отсутствующему взгляду. Они как бы есть, и их как бы нет. Вот так и О. все три часа, что она работала в студии с маленьким рыжеволосым мужчиной, рекламировавшим шляпы, уйдя в себя, в тоске, отсчитывая неторопливый бег минут, тоже отсутствовала. На ней были сейчас шотландская юбка и короткая куртка из замши. Красный цвет блузки под распахнутой курточкой еще более подчеркивал бледность ее и без того бледного лица, и рыжий сослуживец, видимо обратив на это внимание, сказал ей, что у нее роковая внешность.
"Роковая для кого?" - спросила О. саму себя. Она могла бы поклясться, что случись это еще два года назад, до того как она встретила и полюбила Рене, ее внешность была бы роковой и для сэра Стивена и еще для многих других. Но любовь к Рене и его ответное чувство совершенно обезоружили ее. Не то чтобы лишили женских чар, а просто убили в ней всякое желание использовать их. Тогда она была беззаботна и дерзка, любила танцевать и развлекаться, кокетничая с мужчинами и кружа им головы. Но она редко подпускала их к себе. Ей нравилось сводить их с ума своей неприступностью, чтобы потом, сделав их желание еще неистовее, отдаться, всего лишь раз, будто в награду за пережитые мучения.
В том, что мужчины ее боготворили, О. не сомневалась. Один ее поклонник даже пытался покончить с собой. Когда его спасли, она пришла к нему домой, разделась и, запретив ему приближаться к ней, обнаженная, легла на диван. Он, побледневший от желания и боли, вынужден был в течении двух часов смотреть на нее, замерев, боясь пошевелиться и нарушить данное ей обещание. После этого О. больше уже никогда не хотелось его видеть. Ей были понятны желания мужчин, и она принимала их. Тем более, что сама испытывала нечто подобное - так ей, во всяком случае, казалось - по отношению к своим подружкам и просто к незнакомым молодым женщинам. Некоторые уступали ей, и тогда она водила их в дешевые отели с темными грязными коридорами и стенами, пропускающими каждый звук.
Но вот ей встретился Рене, и все это оказалось пустым и ненужным. За одну неделю она познала, что такое отчаяние и страх, ожидание и счастье. Рене взял ее, и она с готовностью, поразившей ее саму, стала его пленницей. Словно невидимые нити, очень тонкие и прочные, опутали ее душу и тело, и одним своим взглядом возлюбленный мог ослаблять или натягивать их. А как же ее свобода? Слава Всевышнему, она больше не чувствовала себя свободной. Но зато она чувствовала в себе необычайную легкость и была на седьмом небе от счастья. Потому что у нее был теперь Рене, и он был ее жизнью. Когда случалось ему ослаблять свои путы - был ли у него отсутствующий скучающий вид или он исчезал на какое-то время и не отвечал на ее письма - ей начинало казаться, что все кончено, что он больше не желает ее видеть, что он больше не любит ее. И она начинала задыхаться, так, словно ей не хватало воздуха. Все становилось черным и мрачным вокруг. Время истязало ее чередованием света и тьмы. Чистая свежая вода вызывала рвоту. Она чувствовала себя брошенной и ненужной, проклятой, как жители древней Гоморры.
Любящие Бога и оставленные им во мраке ночи терзают свою память и ищут там причины своим бедам. Вот и О. была занята тем же. Она искала и не находила ничего серьезного. Ей не в чем было упрекнуть себя, разве что в каких-то мимолетных мыслях, да в самой возможности возбуждать в мужчинах плотские желания - но с этим она была бессильна что-нибудь сделать. Однако в ней не было ни малейших сомнений в том, что виновата именно она и что сам того не сознавая, Рене наказывает ее за это. О. бывала счастлива, когда возлюбленный отдавал ее другим мужчинам, когда по его приказу ее били плетьми, ибо знала, что для него ее абсолютная покорность есть доказательство того, что она безраздельно принадлежит ему, а значит - любит его. Она с радостью принимала боль и унижения еще и потому, что они казались ей искуплением за ее вину. Все эти объятия, вызывавшие у нее отвращение; руки, осквернявшие своими прикосновениями ее грудь; рты, всасывавшие ее язык и жевавшие ее губы; члены, с остервенением врывавшиеся в ее плоть и еще плети, пресекавшие любые попытки противления, - она прошла через них и превратилась в рабыню. Но, что если сэр Стивен прав? Что если она находила в унижениях особую прелесть? В таком случае, сделав из нее источник своего наслаждения, Рене, тем самым, сделал для нее же благо.
Когда-то, когда она была маленькой, она два месяца прожила в Англии. Там, на белой стене ее комнаты красными буквами были написаны слова, взятые из какой-то древней книги: "Нет ничего страшнее, чем попасть в руки живого Бога". Нет, думала она сейчас, куда ужаснее быть отвергнутым им. Каждый раз, стоило только Рене задержаться где-нибудь, как, например, сегодня - было уже почти семь - О. охватывала страшная тоска и отчаяние сжимало сердце. Все ее опасения оказывались глупыми и беспричинными - Рене приходил всегда. Он появлялся, целовал ее, говорил, что любит, говорил, что задержался на работе, что у него не было даже времени, чтобы позвонить, и мгновенно черно-белый мир, окружавший О. наполнялся красками - она вырывалась из удушливого ада своих подозрений. Но эти ожидания не проходили для нее бесследно, оставляя в душе тяжелый, неприятный осадок. Когда Рене не было рядом, она жила дурными предчувствиями - где он, с кем. Возможно, когда-нибудь и придет тот день, когда эти предчувствия станут реальностью, и ад гостеприимно распахнет перед ней двери ее газовой камеры, кто знает. Ну, а пока она молчаливо заклинала Рене не оставлять ее и не лишать своей любви. Она не осмеливалась загадывать наперед и думала только о том, что будет с ней сегодня или завтра. И каждая ночь, проведенная с возлюбленным, была для нее как последняя.
Рене приехал только к семи. Он был так рад видеть ее, что не удержался и, обняв, принялся целовать, не обращая ни малейшего внимания на то, что в студии они были не одни. Кроме электрика, чинившего прожектор, и рыжеволосого мужчины, при этом присутствовала и заглянувшая сюда на минуту Жаклин.
- О, это просто очаровательно, - сказала она, обращаясь к О. - Я зашла, чтобы попросить у вас мои последние снимки, но, кажется, сделала это не совсем вовремя. Пожалуй, я зайду как-нибудь в другой раз.
- Умоляю вас, мадемуазель, - воскликнул, по-прежнему не выпуская О. из объятий, Рене, - останьтесь! Не уходите!
О. познакомила их (электрик сделал вид, что занят работой; рыжеволосый, непонятно на что обидевшийся, с гордо поднятой головой вернулся в свою гримерную). Жаклин была сейчас в лыжном костюме, похожим на те, что носят известные кинодивы, и которые весьма отличаются от простой спортивной одежды. Под черным свитером дерзко торчали ее маленькие упругие груди; узкие штаны туго обтягивали длинные стройные ноги. Белокурая королева снегов в голубой, из тюленьей кожи, куртке; от нее будто веяло снегом. Помада сделала ее губы красными, почти пурпурными. Жаклин подняла глаза, и О. встретила ее взгляд. Она не представляла, кто бы мог устоять от соблазна окунуться в этот зеленый бездонный омут, открывающийся взмахом светлых, словно покрытых инеем, ресниц, и прикоснуться, приподняв черный свитер, к маленьким теплым персям. "Это ж надо, - подумала О., - стоило только вернуться Рене как у меня снова появился интерес к жизни, к другим людям, к самой себе."
Из агентства они вышли втроем. На рю Рауль шел снег. Еще совсем недавно падавший большими мокрыми хлопьями, сейчас он поредел и, гонимый ветром, мелкими белыми мушками проникал в рот, уши, глаза. Под ногами скрипела рассыпанная по тротуару соль, и О. голыми бедрами чувствовала идущий от земли холод.
* * *
Преследуя молоденьких девушек и женщин, О. хорошо представляла себе, что ей от них нужно. И это никоим образом не объяснялось желанием соперничать с мужчинами или компенсировать этим своим поведением набившую уже всем оскомину "женскую неполноценность". Уж чего-чего, а этого она в себе не ощущала. Когда ей было двадцать, она неожиданно для самой себя стала вдруг ухаживать за самой красивой из своих подружек - здороваясь с ней, она снимала берет, уступала ей дорогу и подавала руку, помогая выйти из машины. Она платила за нее в кафе, где они пили кофе, и не принимала при этом никаких возражений. Она целовала ей руку и часто, прямо на улице, целовала ее в губы. Но это было так, позой, и делала она это скорее из какой-то детской жажды скандала, нежели из вызванной желанием необходимости. Она обожала сладость мягких женских губ с привкусом помады, блеск полуприкрытых негой глаз в темном полумраке комнаты, когда уже пять часов дня и на окнах задернуты тяжелые плотные шторы, когда уютно светит стоящая на камине лампа и шепчут с придыханием голоса: "Ах, пожалуйста, еще, еще, еще..." и пальцы потом долго и терпко пахнут. Все это по-настоящему захватывало и увлекало ее. Ей нравился сам процесс охоты. ОНА соблазняла девушек, и ей принадлежала инициатива в отношениях с ними. О., например, совершенно не терпела, когда ее целовали первой, или когда девушка, которую она ласкала, начинала отвечать ей тем же. И в той же мере, как она стремилась поскорее раздеть свою очередную жертву, она не видела никакой необходимости раздеваться при этом самой. Чтобы хоть как-то объяснить свой отказ, она придумывала всевозможные причины - например, что ей холодно, или что у нее месячные.
Удивительно, что тогда все молодые женщины казались ей в той или иной степени привлекательными. О. до сих пор помнила, как однажды, сразу после окончания лицея, какое-то время пыталась соблазнить одну девушку, толстую, маленькую, с неприятной внешностью и вечно тоскливым выражением лица, но была быстро и бесповоротно отвергнута ею. О. всегда охватывало трепетное волнение, когда она замечала, что от ее ласк лицо избранницы озаряется каким-то внутренним светом, радостью и припухают губы и в широко распахнутых навстречу О. глазах появляется завораживающий блеск. И искреннего восхищения в этом было куда больше, чем просто утоленного (хотя и ненадолго) честолюбия.
В Руаси она испытывала нечто подобное, когда замечала, как от умелой мужской ласки столь же божественно преображается лицо какой-либо из живущих в замке девушек. Красота обнаженного женского тела всегда потрясала О. И она была более чем благодарна своим подружкам, когда они соглашались раздеваться перед ней, и предлагали ей полюбоваться своей наготой. Обнаженные же на пляже оставляли ее абсолютно равнодушной. При этом красота других женщин, которую О. с характерной для нее щедростью ставила выше собственной, придавала ей уверенность и в своей красоте - она, словно в зеркало, всматривалась в этих женщин и видела в них себя. Власть, которую они имели над нею, была, в то же время, гарантией ее власти над мужчинами. И ей казалось совершенно естественным то, что мужчины с такой настойчивостью добиваются от нее того же, чего она сама хотела от женщин. Она словно давала нескончаемый сеанс одновременной игры в шахматы на двух досках. Иногда партии оказывались нелегкими.
Сейчас О. была влюблена (если это слово вообще подходит для определения ее состояния) в Жаклин и, поскольку подобное случалось с ней довольно часто, никак не могла взять в толк, почему же она медлит, почему скрывает это от девушки?
* * *
Но вот пришла весна. Потеплело. На тополях набухли и распустились почки. Дни стали длиннее, а ночи короче, и на скамейках в больших парках и крошечных сквериках начали появляться парочки влюбленных. О. решила открыться Жаклин. Зимой в своих богатых шубах девушка казалась слишком величественной и неприступной; весной же, когда зимний гардероб сменился на свитера и костюмы, - совсем иное дело. Она, теперь со своей короткой прямой стрижкой, стала похожа на одну из тех бывших лицеисток, которых шестнадцатилетняя О., сама еще лицеистка, хватала за руки и молча тащила по коридору в пустынный гардероб. Там она их толкала на вешалки, падали пальто, и О. смеялась, как ненормальная. Все лицеистки обязаны были носить форменные блузки, некоторые из них красными нитками вышивали на груди свои инициалы. Жаклин оказалась младше О. на три года и тоже носила нечто подобное, только в другом лицее, находившемся всего в трех километрах от того, в котором училась О. Узнала об этом О. совершенно случайно. В тот день Жаклин позировала для рекламы домашних халатов, и вот, в конце сеанса, вздохнув, она неожиданно для О. сказала:
- Если бы у нас в лицее носили такие халаты, мы были бы счастливы, - а потом добавила: - Или если бы нам разрешили носить форму, ничего не надевая под нее.
- Как это, ничего не надевая? - спросила О.
- Ну, без белья, - ответила Жаклин, и О. почувствовала, что краснеет. Она никак не могла привыкнуть к тому, что под платьем у нее ничего не одето, и любая подобная фраза казалась ей намеком на это. И сколько бы О. не повторяла себе, что все люди голые под одеждой, это было бесполезно. Она видела себя той итальянкой из Вероны, которая спасая свой город, нагая под наброшенной на плечи накидкой, отправилась в стан врагов, осадивших его, чтобы отдаться их предводителю.
И вот однажды О. появилась в агентстве с огромным букетом гиацинтов - их густой масляный запах очень похож на запах тубероз и часто вызывает головокружение - и преподнесла его Жаклин, которая вдохнула аромат цветов и голосом привыкшей к подаркам женщины спросила:
- Это мне?
Потом, сказав спасибо, она поинтересовалась у О., зайдет ли сегодня за ней Рене.
- Да, он будет здесь, - ответила О. и подумала, что Жаклин, похоже, собирается подарить ему одну из своих очаровательных улыбок.
О. прекрасно знала, почему она, прежде такая смелая, вдруг стала столь робкой, почему она вот уже два месяца не решается открыться Жаклин, сказать ей, что хочет ее, и придумывает для самой себя всевозможные причины, чтобы хоть как-то объяснить эту свою нерешительность. И дело тут не в Жаклин и ее недоступности, а в самой О. - никогда прежде ничего подобного с ней не случалось. Рене никак не ограничивал ее свободу, но ей самой эта свобода была в тягость. О. ненавидела ее - она была хуже любых цепей. О. давно бы уже могла, не говоря ни слова, просто схватить Жаклин за плечи и, целуя, прижать ее где-нибудь к стене. Она нисколько не сомневалась, что девушка не отвергла ла бы ее. И ей не нужно было никакого разрешения на это - разрешение она имела. Как прирученная хозяином собака, О. ждала иного - приказа. И она дождалась его, но только не от Рене, а от сэра Стивена.
* * *
Шли дни, и О., принадлежащая теперь сэру Стивену, стала вдруг со страхом замечать, что англичанин со временем приобретает все большее и большее влияние на Рене. Правда, она вполне допускала, что это ей только так кажется и что сейчас перед ней просто раскрываются во всей полноте давно установившиеся между ними отношения. Еще она довольно скоро заметила, что Рене стал оставаться у нее на ночь, только если вечером ее вызывал к себе сэр Стивен. Англичанин редко оставлял ее у себя на ночь и то только тогда, когда Рене уезжал из Парижа. Если же ее возлюбленному случалось быть в такие вечера у сэра Стивена, он никогда не прикасался к ней, разве что в те моменты, когда хозяин просил его поддержать ее. Он там почти не разговаривал, постоянно курил, зажигая одну сигарету от другой, следил за камином, изредка подбрасывая туда дрова, наливал сэру Стивену виски, сам же при этом не пил. О., чувствуя на себе взгляд Рене, думала, что так, должно быть, следит за своим питомцем дрессировщик, который вложил в него всю свою любовь и умение и теперь не без оснований ожидает, что тот своим послушанием и воспитанием принесет ему заслуженное признание. Главным для Рене было сделать приятное сэру Стивену, и он, подобно телохранителю какого-нибудь наследного принца, выбравшего для своего господина наложницу, внимательно следил за выражением лица англичанина - доволен ли? Рене всячески старался выразить свою признательность и благодарность сэру Стивену за то, что он не отказывается от его подарка и соглашается использовать О. в свое удовольствие.
О. понимала, что разделив между собой ее тело, они как бы заключили некий тайный союз, абсолютно чуждый ей, но от этого, нисколько не менее реальный и могущественный. И все же ей казалось, что в их желании сделать ее общей собственностью было что-то ирреальное. В Руаси ею одновременно обладали и Рене, и другим мужчины, так почему же в присутствии англичанина, возлюбленный отказывается не только заниматься с ней любовью, но даже разговаривать? Она как-то спросила его об этом, впрочем, заранее уже зная ответ.
- Из уважения к нему, - сказал Рене.
- Но я же принадлежу тебе, - выдохнула она.
- Прежде всего ты принадлежишь сэру Стивену, - незамедлительно ответил ей возлюбленный.
И всем своим поведением он постоянно доказывал ей это. Желание сэра Стивена, касающиеся ее, он ставил куда выше собственных, не говоря уже о каких-то там просьбах самой О. Рене, например, мог пригласить ее вечером поужинать в ресторане или пойти с нею в театр, но если за час до их свидания ему звонил сэр Стивен и просил его привезти О., Рене послушно выполнял его просьбу.
Всего лишь раз она просила возлюбленного позвонить сэру Стивену и уговорить его перенести их встречу на следующий день - ее тогда пригласили на вечеринку, и она очень хотела пойти туда с Рене. Возлюбленный отказался.
- Дорогая моя, - сказал он ей, - разве ты еще не поняла, что больше не принадлежишь мне и что твой хозяин уже не я, а сэр Стивен?
И мало того, что он отказал ей в просьбе, он еще и сообщил об этом сэру Стивену, а потом, нисколько не смущенный присутствием О. потребовал как следует наказать ее, чтобы впредь подобного не повторилось.
- С удовольствием, - бесстрастно ответил англичанин.
Этот разговор состоялся в соседней с салоном маленькой комнате овальной формы. Пол покрывал красивый паркет, и единственное, что стояло там из мебели был инкрустированный перламутром черный круглый столик. На предательство О. ее возлюбленному потребовалось всего три минуты. Затем он жестом попрощался с сэром Стивеном, улыбнулся ей и вышел. О. подошла к окну: Рене так и не обернулся. Она услышала, как хлопнула дверца машины и заурчал мотор - ее возлюбленный, бросив ее, торопливо уехал. О. поймала свое отражение в маленьком вделанном прямо в стену зеркале и вздрогнула увидев свое бледное от отчаянья и страха, белое, как бумага, лицо.
Проходя мимо посторонившегося перед ней сэра Стивена в салон, она заметила, что он тоже сильно побледнел. На какое-то мгновение, у нее в сознании мелькнула шальная мысль, что он любит ее, мелькнула и тут же исчезла, под натиском безжалостных доводов рассудка. И все-таки ей почему-то стало легче. Она покорно разделась по первому же знаку сэра Стивена.
Обычно он вызывал ее сюда два-три раза в неделю и неторопливо наслаждался ею, иногда заставляя просто стоять перед ним обнаженной по часу и больше. Все его действия и приказания повторялись из раз в раз с удивительной точностью (ритуал строго и неукоснительно соблюдался), и она хорошо знала, когда надо использовать уста, или когда следует встать на колени, уткнувшись грудью в диван и приподняв ягодицы, чтобы он мог овладеть ею сзади (этот проход уже настолько растянулся, что когда он вводил туда свой пенис, она больше не чувствовала боли).
И вот сейчас, впервые за все это время, несмотря на сковывающий ее страх, несмотря на охватившее ее отчаяние, вызванное предательством Рене (а может быть именно благодаря и тому, и другому), она оставила последнее сопротивление и полностью отдалась англичанину. И тогда, впервые, увидев в глазах столь ценимую им покорность, сэр Стивен заговорил с ней по-французски, называя ее при этом на "ты":
- О., я собираюсь заткнуть тебе рот кляпом. Боюсь, что иначе ты будешь очень сильно кричать, когда я буду пороть тебя плетью, - сказал он. - Ты позволишь мне сделать это?
- Вы - мой хозяин, и я принадлежу вам...
* * *
Она стояла в центре комнаты. Руки ее были сцеплены между собой такими же, как в Руаси, браслетами и прикреплены с помощью цепочки к крюку на потолке, на котором раньше висела люстра. Груди ее слегка приподнялись, словно потянувшись за поднятыми вверх руками. Сэр Стивен погладил их, поцеловал соски, а потом поцеловал О. в губы - никогда прежде он этого не делал. Вставленный кляп буквально затолкал ее язык куда-то в самое горло, и во рту появился привкус мокрой тряпки. Сэр Стивен нежно взял О. за волосы, запрокинул ей голову немного назад и прошептал:
- О., прости меня.
Потом он отпустил ее и, отступив на шаг в сторону, ударил.
* * *
Рене пришел к О. уже после полуночи, когда кончилась вечеринка, на которой они должны были присутствовать. О. лежала под одеялом в своей длинной ночной рубашке, и ее била мелкая нервная дрожь.
Сэр Стивен в этот раз сам привез ее домой. Он уложил ее в постель и, прощаясь, поцеловал. О. рассказала об этом и обо всем остальном Рене. Она прекрасно понимала, что теперь у него не останется никаких сомнений (если они вообще были) в том, что ей нравится, когда ее бьют, и что она получает от этого удовольствие. Возможно, он давно уже чувствовал это. Ее мучения равным образом доставляли наслаждение и ему самому, и если он так и не решился хотя бы раз ударить ее, то смотрел, как она с огромным удовольствием бьется и стонет под ударами других. Лишь раз в его присутствии сэр Стивен порол ее. Тогда Рене, задрав ей юбки, прижал ее к столу и держал, чтобы она не дергалась. В Руаси по приказу Рене ее пороли слуги. Здесь в Париже Рене нашел ей по-настоящему строгого и сурового хозяина, такого, как им он сам так и не смог стать. Ее возлюбленный понимал, что человек, которого он боготворит, получает удовольствие от нее, и это делало О. еще более близкой Рене. Каждую ночь, когда О. возвращалась от сэра Стивена, Рене жадно искал на ее теле следы, оставленные самым дорогим для него человеком, и О. знала, что его предательство - не более чем простое желание добиться новых доказательств того, что его подарок принят и доставляет сэру Стивену удовольствие.
Задрав на ней рубашку, Рене, совершенно потрясенный, долго и не отрываясь смотрел на ее стройное, исполосованное плетью тело - плечи, спина, живот, грудь, ягодицы: все было покрыто толстыми фиолетовыми рубцами. Кое-где на них проступила кровь.
- О как я люблю тебя, - выдохнув, прошептал он.
Потом он разделся выключил свет и забрался к О. под одеяло. Она тихо стонала, когда его теплые сильные руки нежно ласкали ее.
* * *
Почти месяц не заживали рубцы на теле О. Там, где под ударами плети лопнула кожа, теперь оставались бело-розовые полосы, похожие на старые шрамы. Даже если бы не эти напоминания О. все равно бы не смогла забыть о том вечере.
У Рене, естественно, был ключ от квартиры О., но ему почему-то до сих пор не приходило в голову дать такой же ключ сэру Стивену - видимо, это можно было объяснить тем, что англичанин никак не выражал своего желания зайти к О. домой. Но в тот вечер сэр Стивен сам привез ее сюда, и это вдруг заставило Рене подумать о том, что его друг мог принять дверь, ключа от которой он не имел, как умышленно возведенную Рене преграду. Или, что еще хуже, как ограничение его власти над О. Еще Рене подумал, что это просто смешно - отдать ему О. и не предоставить при этом свободы приходить к ней, когда он того захочет. Поэтому Рене заказал еще один ключ и отдал его сэру Стивену. И только тогда он сказал об этом О. Но она и не думала противиться. Теперь она жила в постоянном ожидании сэра Стивена, медленно, но верно при этом погружаясь в состояние какой-то неизъяснимой безмятежности и умиротворенности. Она не знала, придет ли он ночью или утром, случится ли это в отсутствие Рене, или они придут вместе. Спрашивать об этом Рене она не решалась.
Как-то утром, часов в девять, когда О., уже одетая, собиралась выходить из квартиры, она вдруг услышала звук поворачиваемого в замке ключа. Решив, что это Рене (он уже несколько раз приходил примерно в это время), она с криком "Любимый!" бросилась к двери. Но это был сэр Стивен. Он поздоровался и, улыбнувшись, предложил позвонить Рене. Но у того были какие-то дела на работе, и он мог уйти оттуда не раньше, чем через час. О. почувствовала, как сердце начало часто и гулко биться в ее груди, и она не могла понять почему.
Сэр Стивен усадил ее на кровать, взял руками ее голову и, притянув к себе, страстно поцеловал ее в губы. У О. перехватило дыхание, перед глазами все поплыло, и она непременно упала бы, не поддержи он ее. О. не понимала, что с ней, откуда вдруг такое смятение и этот страх, сжавший горло? Что же с ней такого мог сделать сэр Стивен, чего бы ей не доводилось испытывать? Он попросил ее раздеться. Что, разве она не привыкла стоять голой перед нем, разве ее пугают его молчание и резкие приказы?
Нет. Дело было не в этом. Она вынуждена была признаться себе, что главная и единственная причина ее неожиданного смятения все та же: ее вновь лишали права распоряжаться собой. С той лишь разницей, что сейчас это было для нее куда более ощутимо: у нее больше не осталось прибежища, где бы она могла оплакать эту потерю, не было больше желанной ночи, дававшей ей отдых от дневных забот, и слились воедино сон и явь. Реальность ночи и реальность дня стали неразличимы, в это солнечное майское утро. "Наконец-то, - подумала О. - Не будет больше этих тягостных разрывов, ожиданий, неизвестности. Потому что, тот, кого все время ждали, уже здесь, он пришел, и она принадлежит ему."
О. понимала, что между нею и Рене установился некоторый паритет, который можно было бы объяснить их почти одинаковым возрастом, и это значительно притупило в ней ощущение покорности и рабства - как правило, то, чего он требовал от нее, совпадало с ее желаниями. С сэром Стивеном все было иначе. Она беспрекословно подчинялась его приказам и была благодарна ему за его суровость. Как бы он не обращался к ней - на "ты" или на "вы", говорил ли он по-французски или по-английски - независимо от всего этого в знак своего уважения и восхищения перед ним она звала его исключительно сэром Стивеном, хотя находила, что слово "сеньор" подошло бы еще лучше (она не решалась произнести его). Себя же она называла "рабыней" и была при этом счастлива, потому что Рене любил ее и любил в ней рабыню сэра Стивена.
И вот сейчас, положив одежду на кровать, обнаженная, в туфлях на высоком каблуке, О. стояла, повернувшись к облокотившемуся на подоконник сэру Стивену, и, опустив глаза, ждала. Яркое майское солнце сквозь муслиновые, в крупный горошек, шторы врывалось в комнату, и О. чувствовала бедром тепло нагревшейся ткани. Она подумала, что может ей стоило бы немножко побрызгать себя духами или подкрасить соски, сделав их потемнее. Потом она вспомнила об облупившемся на ногтях ног лаке и подумала, как хорошо, что на ней сейчас надеты туфли. Стоя, окруженная тишиной в залитой солнечным светом комнате, О. вдруг поймала себя на мысли, что она с надеждой ждала, что сэр Стивен сейчас жестом подзовет ее, прикажет опуститься перед ним на колени, и она расстегнув ему брюки, будет ласкать его.
Но этого так и не произошло. О. почувствовала, что краснеет, и подумала, что в ее положении это по меньшей мере смешно - какой уж стыд у проститутки! В этот момент сэр Стивен попросил О. сесть в кресло, стоящее перед туалетным столиком, и постараться внимательно выслушать его. Собственно, туалетный столик представлял собой низкую широкую полку, вделанную прямо в стену и заставленную всевозможной косметикой. Рядом с ней стояло большое наклонное зеркало на ножках, и О., сидя в стоящем перед зеркалом широком низком кресле, могла видеть себя в нем всю целиком.
Сэр Стивен расхаживал по комнате за ее спиной и задавал ей вопросы. Время от времени она видела его отражение в зеркале. Зеркало было мутным, и амальгама потеряла былой блеск, поэтому отражение О. казалось далеким и нечетким.
Разведя колени немного в стороны и положив на них ладони, О. слушала сэра Стивена. Англичанин на своем родном языке строгими сухими фразами задавал ей вопросы, и к многим из них она оказалась совершенно не готова.
Прежде чем начать этот своеобразный допрос, сэр Стивен заставил О. сесть на самый край кресла и откинуться на его спинку. Потом он велел ей положить левую ногу на ручку кресла, а правую - слегка согнуть, и теперь О. оказалась совершенно открытой для его взглядов. Она готова была слушать. Сэр Стивен задавал вопросы с решимостью судьи и мастерством исповедника. О., отвечая, видела в зеркале, как шевелятся его губы.
- Были ли у нее мужчины, кроме него и Рене, после того, как она вернулась из Руаси?
- Нет.
- Возникало ли у нее желание отдаться какому-нибудь приглянувшемуся ей незнакомому мужчине?
- Нет.
- Ласкала ли она когда-нибудь сама себя?
- Нет.
- Были ли у нее подруги, которым она позволяла ласкать себя, или сама ласкала их?
- Нет, - на этот раз не очень решительно.
- А подруги, к которым бы она испытывала желание?
- Пожалуй, есть - Жаклин. Правда, ее трудно назвать подругой, скорее она просто хорошая знакомая.
Узнав, что у О. есть фотографии Жаклин, сэр Стивен попросил показать ему их.
* * *
Когда Рене, взлетев бегом на пятый этаж и тяжело переводя дыхание, показался в квартире, О. и сэр Стивен по-прежнему находились в салоне, где с интересом рассматривали разложенные на большом овальном столе черно-белые фотографии Жаклин. Сэр Стивен брал их по одной из рук О. и, посмотрев, небрежно бросал на стол рядом с собой. Свободную руку он запустил О. между ног. Не отпуская ее, сэр Стивен поздоровался с Рене и с этого момента разговаривал уже только с ним.
Между ними было заключено устное соглашение относительно О. и она была всего лишь предметом - все решалось помимо ее. Близился полдень. Солнечные лучи падали на фотографии, и снимки начали чуть коробиться. Боясь, что они могут пропасть, О. хотела убрать их, но не чувствовала уверенности в своих движениях. Руки ее дрожали, и она едва сдерживалась, чтобы не застонать под грубой лаской сэра Стивена. Мгновением позже, он отпустил ее и уложил на заваленный фотографиями стол. Ноги ее были широко разведены и свешивались со стола, не доставая пола. Одна из ее туфель сползла с ноги и бесшумно упала на белый ковер. Солнце светило прямо в лицо и О., чуть повернув голову, закрыла глаза.
* * *
О. потом часто вспоминала этот разговор между Рене и сэром Стивеном, при котором она тоже присутствовала, распростертая на столе и абсолютно безучастная к тому, о чем они говорили. А разговор шел о ней. Однажды в ее жизни уже была подобная сцена - когда Рене впервые привел ее к сэру Стивену, и они так же не спеша и обстоятельно обсуждали ее. Но в тот вечер сэр Стивен еще не знал ее, и поэтому говорил, в основном, Рене. С тех пор многое изменилось, и в ней, похоже, уже не было тайн для англичанина. Она не могла уже дать ему ничего такого, чего бы он уже не имел. Во всяком случае, ей так казалось. Сейчас разговор, главным образом, шел о том, как лучше использовать ее; они охотно делились друг с другом собственным опытом. Сэр Стивен, например, возбуждался от вида отметин на ее теле, оставленных плетью, хлыстом или каким другим предметом, и признавал, что Рене был абсолютно прав, когда предложил выпороть ее. Они порешили, что это следует делать и впредь, причем, вне зависимости от того, нравятся ли им ее слезы и крики или нет - пороть как можно чаще, чтобы на ее теле всегда были доказательства их власти на ней.
О., слушая их, чувствовала, как пылает ее тело, и ей казалось, что голосом сэра Стивена говорит она сама. Мог ли он представить себе всю гамму ее чувств: беспокойство и стыд, гордость и ни с чем не сравнимое удовольствие, которое испытывала она, находясь в толпе прохожих на улице, в автобусе, или у себя в агентстве, окруженная манекенщицами и прочим персоналом? Кто знает. Но любой из этих людей, что бы с ним не происходило, оставался тайной для остальных, даже если он раздетый догола, лежал на операционном столе - любой, но не она. Она теперь не могла позволить себе даже самые невинные развлечения: например, пойти на пляж или поиграть в теннис. Эти рубцы, исполосовавшие ее тело, представлялись ей решеткой на окнах монастыря, в который она была заключена, а именно, реальным, вещественным воплощением запрета, и она с радостью приняла этот запрет.
Единственное, что ее беспокоило - Жаклин. Она боялась, что подруга, увидев их, может отвергнуть ее. Или потребовать объяснений, которые О. давать не хотелось.
Солнце, светившее О. в лицо, неожиданно исчезло, и она открыла глаза. Рене и сэр Стивен подошли к ней и, взяв за руки, поставили на пол. Потом Рене нагнулся и поднял упавшую туфельку. О. было приказано одеваться.
* * *
Вскоре сэр Стивен пригласил ей поужинать в Сен-Клу, и там уже на самом берегу Сены вернулся к своим вопросам.
Вдоль живой изгороди, ограждающей тенистую аллею, на которой стояли покрытые белыми скатертями столики ресторана, тянулась длинная пышная клумба едва начавших распускаться бордовых пионов. Не дожидаясь напоминаний от сэра Стивена О. подняла юбки и села на предложенный ей железный стул. Она еще долго чувствовала его прохладу своими голыми бедрами.
О. сидела напротив англичанина и старательно отвечала на его вопросы, решив ничего не скрывать. Все вопросы так или иначе касались Жаклин, и главное, что интересовало сэра Стивена, - это почему она нравится О. и почему О. (если, конечно, она сказала правду) до сих пор не призналась ей в этом. О., опустив глаза, долго и многословно говорила, пытаясь объяснить то, чего не понимала сама.
Шевелились под слабым речным ветерком пионы, и плескалась вода о привязанные невдалеке к деревянному помосту лодки. Взглянув в лицо сэра Стивена О. увидела, что он смотрит на ее рот. Слушал ли он или просто следил за движениями ее губ, находя в этом какой-то тайный, одному ему понятный, смысл? Она резко замолчала. Сэр Стивен вскинул глаза, и их взгляды встретились. Тогда О. поняла ВСЕ, и англичанин, почувствовав это, побледнел.
Она не могла отвести от него глаз, не могла улыбнуться, не могла вымолвить ни слова. Если он, действительно, любит ее, что это изменит в их отношениях? Она чувствовала, как дрожат у нее колени. За все время их знакомства сэр Стивен всячески старался показать О., что она ему нужна только как игрушка - чтобы тешить его страсти и желания. Но разве можно объяснить только этим то, что начиная с самого первого дня, когда Рене отдал О. ему, сэр Стивен начал вызывать ее к себе все чаще и чаще и все дольше задерживать ее у себя, нередко вообще ничего не требуя, кроме ее присутствия?
Они сидели друг напротив друга, молча и неподвижно. За соседним столиком о чем-то энергично спорили двое солидного вида мужчин, разложив на столе бумаги и время от времени прихлебывая черный ароматный кофе из маленьких фарфоровых чашечек. Скрипел гравий под ногами ресторанных официантов. Один из них подошел к их столику, наполнил, полупустой уже стакан сэра Стивена и быстро удалился.
Глаза сэра Стивена не отрывались от О.; он разглядывал то ее руки, то грудь и каждый раз возвращался к ее глазам. Наконец на его губах появилась едва заметная улыбка, и О., теряя от волнения рассудок, решилась на ее ответить. Она задыхалась, в горле пересохло, язык был словно налит свинцом. Казалось, что она не в силах произнести ни единого слова.
- О., - сказал сэр Стивен.
- Да, - выдавила из себя О., чувствуя сильную слабость, словно волной накрывшую ее.
- То, что я вам скажу сейчас, О., решено не мной одним, ваш возлюбленный тоже согласен с этим.
Он неожиданно замолчал. Что было тому причиной О. так и не узнала. По знаку сэра Стивена подошел официант, убрал тарелки и положил перед О. меню, чтобы она выбрала десерт. О. протянула меню сэру Стивену.
- Может быть, суфле? - предложил он ей.
- Хорошо, - согласилась она.
- Одно суфле, пожалуйста, - сказал он терпеливо ожидающему заказа официанту.
Когда гарсон отошел, сэр Стивен сказал О.:
- Итак, я прошу вас выслушать меня.
Говорил он по-английски низким глухим голосом, и вряд ли сидевшие за соседними столиками люди могли слышать его. Когда рядом проходили официанты или посетители ресторана, он предусмотрительно замолкал. То, что он говорил, звучало здесь в этом людном заведении, среди цветов и деревьев, по меньшей мере странно. Но еще более странным казалось О. то, что сама она могла все это слушать с таким спокойствием. Первыми же словами сэр Стивен напомнил ей о том вечере, когда она, воспротивившись ему, отказалась ласкать себя, и заметил, что его приказ остается в силе. Согласна ли она теперь сделать это? О. поняла, что ему будет недостаточно, если она просто кивнет головой в знак согласия, и она подтвердила, что да, она будет ласкать себя, всякий раз, когда он этого захочет. При этом она сразу вспомнила тот желто-серый салон в квартире сэра Стивена, вспомнила уход Рене, свой, показавшийся ей сейчас таким смешным, бунт и себя, лежащую голой на ковре с широко разведенными в стороны ногами. Неужели, это произойдет сегодня вечером, там же...
Но сэр Стивен уже говорил совсем о другом. Он обратил ее внимание на то, что в его присутствии ни Рене, ни кто-нибудь другой не разу не обладали ею, но это отнюдь не означает, что такого не случится и впредь. Совсем наоборот. Она не должна думать, что только Рене будет отдавать ее в чужие руки. Потом он очень долго и грубо говорил о том, как он заставит ее принимать его друзей, если таковые захотят воспользоваться его предложением, как она будет открывать для них рот, лоно, ягодицы, как они будут насиловать ее, а он, человек который любит ее, будет с наслаждением наблюдать за этим....
Из всей долгой тирады, изобиловавшей всевозможными непристойностями, О. запомнила только самый конец, там, где он говорил, что любит ее. Какого признания после этого она еще хотела?
Летом, сказал сэр Стивен, он отвезет ее в Руаси. О. вдруг подумала о той изоляции, в которой англичанин и ее возлюбленный держали ее. Когда сэр Стивен принимал гостей в своем доме на рю де Пуатье, он никогда не приглашал ее туда. Она ни разу не завтракала и не обедала у него. Рене тоже никогда не знакомил ее ни с кем из своих многочисленных друзей (единственное исключение - сэр Стивен). Сейчас возлюбленный отдал ее англичанину, и тот намеревался обращаться с ней также, как обращался с ней Рене. Эта мысль, заставила ее затрепетать. Дальше сэр Стивен напомнил ей о кольце на ее пальце - о знаке рабыни. Так уж случилось, но О. до сих пор не встретились люди, которые бы знали тайну кольца и захотели бы воспользоваться этим. Англичанин, то ли утешая, то ли пугая ее, сказал, что это обязательно рано или поздно произойдет, и спросил, кому, по ее мнению, принадлежит ее кольцо? О. ответила не сразу.
- Рене и вам, - наконец сказала она.
- Нет, вы ошибаетесь, - сказал сэр Стивен, - мне. Рене хочет, чтобы вы подчинялись моим приказам.
О. и так это прекрасно знала, зачем же надо было обманывать себя? Потом ей было сказано, что прежде, чем она вернется в Руаси, на ее тело будет поставлено клеймо, и оно окончательно сделает ее рабыней сэра Стивена.
О. оцепенела, услышав это. Она хотела узнать подробнее о клейме, но сэр Стивен счел это преждевременным. Правда, он напомнил ей, что она вправе и не соглашаться на это, ибо никто и ничто не удерживает О. в ее добровольном рабстве, кроме ее собственной любви и внутренней потребности в этом. Что ей мешает уйти? Но прежде чем на нее будет наложено клеймо, и сэр Стивен начнет регулярно пороть ее, ей будет дано время, чтобы соблазнить Жаклин.
Услышав это имя, О. вздрогнула и, подняв голову, непонимающе посмотрела на сэра Стивена. Зачем? Почему? И если Жаклин понравилась сэру Стивену, какое отношение к этому имеет она, О.?
- По двум причинам, - сказал сэр Стивен. - Первая и наименее важная из них заключается в том, что я хочу увидеть, как вы ласкаете женщину.
- Но послушайте, - воскликнула О., - даже если это произойдет и Жаклин уступит мне, она, скорее всего, не согласится на ваше присутствие.
- Ну, я все-таки надеюсь на вас, - спокойно сказал англичанин. - Вам придется постараться, ибо я хочу, чтобы вы соблазнили девушку куда как серьезнее: вы должны будете привезти ее в Руаси. Это вторая и главная причина.
О. чуть не вскрикнула. Она собралась поставить на стол чашку, но рука так сильно дрожала, что чашка опрокинулась, и кофейная гуща выплеснулась прямо на скатерть. О. завороженно смотрела, как все шире и шире расползается по столу коричневое пятно и пыталась предсказать по нему будущее Жаклин. Воображение рисовало ей одну картину ярче другой: Жаклин в пышном платье из красного бархата с приподнятой корсетом и открытой грудью; Жаклин, обнаженная, стоящая на коленях перед Пьером; ее золотистые бедра исполосованные ударами плети; ее холодные и чистые, как лед, глаза, наполненные слезами; ее ярко накрашенный и раскрытый в крике рот; ее прилипшие ко лбу белокурые волосы... Нет, это совершенно немыслимо, решила О., только не Жаклин.
- Это невозможно, - произнесла О.
- Еще как возможно, - ответил сэр Стивен. - Откуда, по-вашему, девушки в Руаси? Вы, главное, привезите ее туда, и от вас больше ничего не требуется. Впрочем, если она захочет уехать, она сможет это сделать в любой момент. А теперь пошли.
Он резко поднялся и, расплатившись за завтрак, направился к выходу. О. торопливо последовала за ним. У машины она остановилась и подождала, пока сэр Стивен откроет дверцу, потом забралась внутрь и села рядом с ним. Въехав в Буа, сэр Стивен свернул на какую-то узкую боковую улочку, остановил машину и, повернувшись к О., обнял ее.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Полин Реаж. История О.
Полин Реаж. История О.
Анн-Мари и кольца
Часть I
О. думала - или ей так хотелось думать, - что Жаклин будет изображать из себя неприступную добродетель. Но стоило ей только попробовать проверить это, как она тут же убедилась, что все совсем не так. Она поняла, что та чрезмерная стыдливость, с которой Жаклин закрывала за собой дверь гримерной, когда шла переодеваться, собственно, предназначалась ей, О., чтобы завлечь ее, чтобы вызвать в ней желание открыть дверь и войти в эту комнату. В конечном счете все так и произошло, но Жаклин так никогда и не узнала, что это долгожданная решимость О. была вызвана не ее наивными уловками, а совершенно иной причиной. Какое-то время О. это приятно забавляло.
Сэр Стивен обязал О. рассказывать ему обо всем, что касалось ее отношений с Жаклин. И иногда, помогая Жаклин привести в порядок волосы, например, после того, как та снимала платье, в котором позировала, и одевала свой легкий свитер с длинным узким воротником, О. думала о том, с каким огромным удовольствием и желанием она рассказала бы сэру Стивену о Жаклин, позволь та ей хотя бы через свитер поласкать свои маленькие, смотрящие в стороны груди, или забраться рукой к ней под юбку, или просто раздеть ее. Когда О. целовала ее, Жаклин замирала, будто прислушиваясь к чему-то. Целуя Жаклин, О. запрокидывала ей голову и языком приоткрывала губы. При этом ей все время казалось, что если не поддерживать Жаклин, то девушка обязательно упадет - молча, с закрытыми глазами. Но как только О. отпускала ее, Жаклин вновь становилась этакой добродетельной светской дамой, резкой и ироничной. Тогда она говорила: "Вы испачкали меня помадой". И, улыбаясь, вытирала губы. В такие мгновения О. старалась запомнить все подробности - легкий румянец, появляющийся после ее поцелуев на щеках Жаклин, слабый, отдающий шалфеем, запах пота - чтобы потом обо всем этом рассказать сэру Стивену. До сих пор Жаклин позволяла О. только целовать ее, а сама при этом оставалась совершенно безучастной.
Уступая О. она становилась совсем другой, не похожей на обычную, Жаклин. Все остальное время она вела себя очень независимо и отстраненно, стараясь никоим образом не давать никаких поводов для подозрений и сплетен. Пожалуй, лишь появляющаяся все чаще и чаще на губах Жаклин таинственная улыбка, или скорее даже тень, след этой улыбки, похожей на улыбку Моны Лизы - такой же неопределенной, неуловимой, странно беспокоящей, указывала на то, что под холодным взглядом этих зеленых бездонных глаз, возможно, скрывается нечто похожее на смятение.
О. довольно скоро заметила, что Жаклин по-настоящему доставляли удовольствие только две вещи: с первой все просто - это подарки, которые дарили ей всегда и везде, со второй же несколько сложнее - ей нравилось видеть в людях признаки того желания, что она возбуждала в них, с той лишь оговоркой, что эти люди либо должны быть полезны ей, либо их внимание должно льстить ее самолюбию. Так вот О. не понимала, чем же она могла быть полезна Жаклин? Хотя, возможно, что подруга сделала для нее исключение и ей просто нравилось вызывать в О. желание и восхищение, которых та старалась не скрывать. Да и ухаживания женщины безопасны и не имеют последствий. Однако, О. подозревала, что подари она Жаклин, которой, похоже, постоянно не хватало денег, чек на десять или двадцать тысяч франков вместо перламутровых клипсов или нового шарфа, на котором на всех языках мира было написано "Я люблю вас", девушка стала бы сговорчивее и перестала бы избегать ее ласк. Но О. отнюдь не была уверена в этом.
Время шло, и сэр Стивен начал проявлять определенное недовольство медлительностью О. Она оказалась в некоторой растерянности, и тут, как нельзя более кстати, вмешался Рене. Он часто заходил за ней в агентство и раз пять или шесть заставал там Жаклин; тогда они втроем шли либо в "Вебер", либо в один из находящихся по соседству английских баров. О. замечала тогда во взгляде Рене, когда он смотрел на Жаклин, смесь интереса, самоуверенности и похоти - примерно так он смотрел на девушек, бывших в его распоряжении в замке Руаси. Но Жаклин находилась под защитой крепкого сверкающего панциря своей неотразимости, и взгляды Рене ничуть не смущали ее. Зато они задевали О. - то, что по отношению к себе она считала естественным и нормальным, по отношению к Жаклин ей казалось совершенно недопустимым и оскорбительным. Хотелось ли ей защитить Жаклин? Или это было вызвано простым нежеланием делить ее с кем-либо? Впрочем, и делить-то еще было нечего - Жаклин пока не принадлежала ей. И если, в конце концов, это произошло, то лишь благодаря Рене. Трижды, когда Жаклин напивалась больше чем следовало - глаза ее при этом становились колючими, а выступающие скулы заметно розовели, - он вынужден был отвозить ее домой.
Она жила в Пасси, в одном из тех убогих семейных пансионатов, где после большевистской революции нашли себе пристанище многие беженцы из России. Сделанный под цвет мореного дуба вестибюль, протертый местами до дыр зеленый палас, покрывающий пол, и толстый слой пыли лежащий везде, куда ни кинь взгляд. Примерно это увидел Рене с порога входной двери, когда первый раз провожал Жаклин домой. Но ни тогда, ни потом ему так и не удалось переступить этого порога - стоило ему только выразить желание войти, как Жаклин всякий раз кричала: "Нет, большое спасибо!", и, выскочив из машины, забегала в дом и резким движением захлопывала за собой дверь, так словно за ней кто-нибудь гонится.
Но О. все-таки однажды удалось побывать у Жаклин. Как уж так произошло она не помнила, но случилось так, что Жаклин позволила ей войти в дом и даже провела ее в свою комнату. И О. тогда сразу поняла, почему девушка так категорически отказывается пускать сюда Рене. Что стало бы с ее образом, с ее обаянием, с созданной ею на страницах модных иллюстрированных журналов волшебной сказкой, узнай кто-нибудь как она живет. Незаправленная кровать, лишь слегка прикрытая покрывалом, из-под которого торчит серая, в желтых пятнах, простыня (О. потом узнала, что Жаклин вечером, перед сном, всегда накладывает маску на лицо, но потом так быстро засыпает, что не успевает снять крем); металлический карниз, с двумя болтающимися бесполезными кольцами, на которых висели куски какого-то провода. Похоже, что совсем крошечную ванную комнату когда-то отделяла от прочего мира лишь занавеска. Ковер и грязные, с большими серыми и розовыми бесконечно переплетающимися друг с другом цветами, обои выцвели и поблекли. По всей видимости, обои давно бы уже стоило ободрать, так же, впрочем, как и выбросить ковер и вымыть пол, но прежде следовало бы стереть разводы ржавого налета с эмали умывальника, разобрать всю косметику, в беспорядке разбросанную на туалетном столике, вытереть пудреницу, собрать грязные комки ваты, открыть окна и проветрить помещение. Но Жаклин, всегда кристально чистая и свежая, пахнущая мятой и полевыми цветами, безупречная Жаклин отказывалась даже думать об этом и смеялась, когда ей предлагали помощь.
Жаклин не любила говорить о своих родственниках. И скорее всего именно из-за них Жаклин, в конце концов, согласилась на предложение О. переехать к ней. Эта идея принадлежала Рене - О. в разговоре с ним обмолвилась о той мерзости, в которой приходится жить Жаклин, и он тут же предложил, чтобы Жаклин пожила у О.
Вместе с девушкой жили мать, бабушка, тетка и служанка - четыре женщины в возрасте от пятидесяти до семидесяти лет, накрашенные, суетливые и задыхающиеся под своими черными шелковыми одеждами, громко рыдающие в четыре часа ночи перед иконами в мареве сигаретного дыма. Жаклин раздражало и нескончаемое чаепитие со звяканьем чайных ложечек и хрустом разгрызаемого сахара, и вечное шушуканье и немой укор в глазах. Жаклин сходила с ума от неизбежности подчиняться им, слушать их разговоры и постоянно видеть их. И частенько во время трапез в комнате матери она не выдерживала этого напряжения и, бросая все, выбегала из-за стола, оставляя в растерянности всех четырех женщин. Она хлопала за собой дверью и слышала, как несется ей вслед: "Шура, Шура, голубушка" (что-то подобное она читала у Толстого).
Имя Жаклин она взяла себе, когда начала работать манекенщицей - ей хотелось забыть свое настоящее имя и вместе с ним ту омерзительно-слащавую атмосферу царящую в ее доме. Она хотела стать настоящей француженкой и занять достойное ее место в этом красивом и реальном мире, где существуют мужчины, которые любят и женятся. И не бросают потом любимых женщин, подобно ее отцу, ради каких-то таинственных экспедиций. Жаклин никогда не видела своего отца, он был моряком и пропал где-то во льдах балтики на пути к вожделенному полюсу. Она говорила себе, что это от него у нее белокурые волосы и выступающие скулы, ее золотистая кожа и немного раскосые глаза. И если уж она была за что-то благодарна своей матери, так только за то, что она родила ее от этого красивого сильного мужчины, в снегах нашедшего свою смерть.
Но ее мать очень быстро забыла его (и этого Жаклин так и не простила ей) и пошла по рукам. В результате одного из ее скоротечных романов пятнадцать лет назад на свет появилась девочка. Назвали ее Натали. И сейчас она приезжала в Париж только на каникулы. Отец Натали так ни разу и не появился в их доме, но он исправно оплачивал пансион дочери и присылал ее матери деньги, на которые довольно безбедно жила вся семья, в том числе до последнего времени и сама Жаклин.
То, что она получала сейчас, работая манекенщицей или, как говорят американцы, моделью, Жаклин старалась как можно быстрее потратить на покупку всевозможной косметики, белья, обуви, костюмов - от самых известных фирм и модельеров - поскольку в противном случае все это тут же отбиралось в семейный бюджет и бесследно исчезало. Правда, у нее всегда оставалась возможность стать содержанкой какого-нибудь состоятельного мужчины, благо что таких предложений она получала больше чем достаточно. В свое время у нее было два любовника, очень богатых, один из которых, сделав ей предложение переехать к нему жить, подарил ей дорогой красивый перстень с розовой жемчужиной, который она сейчас носила на левой руке. Но поскольку он при этом наотрез отказался жениться на ней, она без особого сожаления бросила его.
Жаклин окружала себя мужчинами не столько потому, что они нравились ей, сколько ради постоянного доказательства себе самой, что она способна вызывать в них желание и любовь. Но жить с любовником - это совсем иное. Это значит потерять себя, потерять всякие шансы на будущее: на семью, на карьеру, и в конечном итоге, жить так, как ее мать жила с отцом Натали - и вот это уже было совершенно немыслимо для Жаклин.
Что же касается предложения О., то тут Жаклин говорила себе, что все можно представить так, будто она просто договаривается со своей подружкой, и они на двоих (хотя бы руководствуясь материальными соображениями) снимают одну квартиру. При этом О. отводилось две роли: первая - содержащего ее любовника, любящего ее и помогающего ей жить, и вторая - роль некоего морального гаранта (главными образом в глазах ее семьи). Довольно редкие появления Рене, вряд ли смогли бы скомпрометировать Жаклин.
И все-таки кто бы мог сказать, что заставило Жаклин принять предложение О., и не был ли Рене истинной причиной тому?
С матерью Жаклин предстояло разговаривать О. и никогда в жизни она не чувствовала себя так неловко, как, когда стояла перед этой стареющей женщиной, благодарившей ее за внимательное и доброе отношение к дочери. Правда, в глубине души, О. не признавала себя предательницей или посланцем некоего мафиозного клана, и говорила себе, что у нее хватит воли воспротивиться сэру Стивену и она не позволит ему вовлечь Жаклин ни во что дурное. Во всяком случае, так ей тогда казалось.
Но жизнь распорядилась по-своему, и не успела еще Жаклин переехать к ней (девушке была отдана комната Рене, благо, что он почти не пользовался ею, предпочитая одиночеству широкую и теплую постель О.), как О., никак не ожидая от себя подобного, вдруг с удивлением поняла, что она страстно хочет обладать Жаклин и готова добиваться этого любой ценой, вплоть до выдачи ее сэру Стивену. При этом она успокаивала себя тем, что Жаклин своей красотой сама (и лучше чем кто-либо другой) способна защитить себя, и если уж с девушкой и произойдет нечто подобное тому, что произошло с ней, с О., так разве это так уж и плохо? И О., временами все же не желая признаваться себе в этом, с трепетным, сладострастным замиранием сердца ждала когда она сможет увидеть рядом с собой обнаженную и подобную себе Жаклин.
* * *
Вот уже неделю, получив, в конце концов, разрешение матери, Жаклин жила у О. Рене все это время был чрезвычайно предупредителен и внимателен. Он водил их в ресторан обедать, а вечерами приглашал в кино, выбирая при этом совершенно невозможные фильмы, то про каких-то торговцев наркотиками, то про тяжелую жизнь парижских сутенеров. Когда они рассаживались в зале, он занимал кресло между ними, потом брал их обоих за руки и, не произнося ни слова, смотрел на экран. Иногда, когда там возникали сцены насилия, он поворачивался к Жаклин и внимательно следил за ее лицом, стараясь подсмотреть в темноте, как меняется его выражение, чтобы понять, какие при этом чувства испытывает девушка. Но, как правило, лицо Жаклин не выражало ничего, разве что, иногда на нем появлялся след легкого отвращения, и тогда уголки ее рта немного опускались вниз. После фильма Рене на своей открытой машине вез их домой, теплый ночной ветер развевал густые волосы Жаклин, и она, чтобы они не хлестали ее по лицу, пыталась придерживать их руками.
Живя у О., Жаклин вполне терпимо относилась к некоторым вольностям, которые Рене позволял себе по отношению к ней. Он, например, мог совершенно спокойно зайти в ее комнату под предлогом, что забыл здесь какие-то бумаги (что было откровенной ложью, и О. это отлично знала) и, якобы не обращая внимания на то, что Жаклин в этот момент неодета или переодевается, начать рыться в ящиках большого, украшенного деревянной инкрустацией секретера.
Комната Рене была немного темной - окна выходили на север, во двор - и, со своими серыми, стального цвета стенами и холодным полом, представляла собой разительный контраст светлым солнечным комнатам, расположенным со стороны набережной. К тому же она была довольно бедно обставлена, и этот секретер со старинной тяжеловатой элегантностью был, пожалуй, единственным ее украшением. Думая обо всем этом, О. не без основания полагала, что вскоре Жаклин согласится перебраться к ней, в ее светлые комнаты. И тогда они будут не только пользоваться одной ванной и делить с ней еду и косметику, о чем они договорились в первый же день, но и разделять нечто куда большее. В общем так оно все и произошло, правда, Жаклин, делая это, руководствовалась совсем иными соображениями, нежели думала О. Она нисколько не тяготилась отведенной ей комнатой - ее мало интересовал уют, и если, в конце концов, она и пришла к О., и стала спать с ней, так это произошло не от того, что ей не нравилась ее комната - нет, этого не было (хотя О. приписывала ей это чувство и в душе радовалась, что может при случае воспользоваться им) - она просто любила сексуальное удовольствие и находила безопасным получать его от женщины.
Случилось это на шестой день. Они пообедали в ресторане, потом Рене привез их домой и десяти часам вечера уехал, оставив их наедине. И вот как-то буднично и просто Жаклин, голая и еще влажная после ванны, появилась на пороге комнаты О. Она спросила:
- Вы уверены, что он не вернется? - и, не дожидаясь ответа, легла на большую уже расстеленную, словно в ожидании, кровать.
Закрыв глаза, она позволила О. целовать и ласкать себя, сама при этом никак не отвечая на ее ласки. В какой-то момент Жаклин начала едва слышно стонать, потом все громче и громче и, в конце концов, закричала. Заснула она почти сразу, прямо при ярком свете, лежа поперек кровати, распластавшись и свесив с нее разведенные в стороны ноги. Прежде чем прикрыть девушку одеялом и погасить свет, О. какое-то время смотрела на поблескивающие в ложбинке ее груди крошечные капельки пота.
Когда часа через два, уже в темноте, О. снова начала ласкать ее, девушка не сопротивлялась. Повернувшись так, чтобы О. было удобнее гладить ее, она, по-прежнему не открывая глаз, прошептала:
- Только, пожалуйста, не очень долго: мне завтра рано вставать.
Как раз тогда Жаклин пригласили сниматься в каком-то фильме. Роль была эпизодическая, но она согласилась. Гордится ли она этим или нет понять было довольно трудно. И ее отношение к этому новому для нее занятию тоже оставалось неясным: то ли она принимала эту работу как первый шаг на пути к достижению желаемой известности, то ли просто как развлечение. Как бы то ни было, каждое утро она резко вскакивала с кровати - и в этом было больше злости, чем предвкушения, - спешила в душ, торопливо красилась, причесывалась и, ограничивая свой завтрак большой приготовленной О. кружкой черного кофе, выбегала за дверь, позволяя однако перед этим О. поцеловать ей руку.
* * *
Жаклин уходила в полной уверенности, что О., такая теплая и домашняя в своем белом шерстяном халате, проводив ее, обязательно вернется в постель и поспит еще часик-другой. Но она ошибалась. В те дни, когда она отправлялась ранним утром в Булонь на студию, где проходили съемки фильма, О. дождавшись ее ухода, быстро собиралась и вскоре уже находилась на рю де Пуатье, в доме сэра Стивена.
Там обычно в это время заканчивалась уборка. Служанка - пожилая мулатка по имени Нора вела О. в гостиную, где та раздевалась (одежда укладывалась в стенной шкаф), надевала лакированные туфли на высоких каблуках, которые громко стучали при ходьбе, и обнаженная следовала за пожилой женщиной. Их путь лежал к кабинету сэра Стивена. У самой двери они останавливались и Нора, открыв ее, отступала в сторону, пропуская О. вперед.
О. никак не могла привыкнуть к этому ритуальному шествию, а раздеваться и стоять голой перед этой суровой молчаливой женщиной, ей было не менее страшно, чем перед слугами в Руаси. В своих мягких войлочных тапках мулатка, точно монахиня, бесшумно двигалась по комнатам и коридорам дома. И О. все то время, пока она шла за ней не могла оторвать взгляда от торчащих вверх завязок ее белого чепчика. Но наряду со страхом, причины которого ускользали от ее понимания, внушаемым ей этой женщиной, с худыми кожистыми, словно ветви старого дерева, руками, О. чувствовала и нечто совершенно противоположное, а именно, какое-то подобие гордости за себя от того, что эта мулатка - служанка сэра Стивена, оказывалась свидетельницей тех знаков внимания, которыми удостаивал ее, О., ее хозяин. Впрочем - и О. отдавала себе в этом отчет - возможно, что подобного удостаивалась не одна она. Но О. хотелось верить, что сэр Стивен любит ее, и она почти убедила себя в этом. Она ждала, что вот-вот он вновь скажет ей об этом, но по мере того, как крепли его любовь и желание, сам он становился лишь более нуден, медлителен и педантичен. Иногда он по полдня заставлял ее ласкать себя, оставаясь при этом совершенно безучастным. О. с радостью выполняла все его требования, и чем грубее и резче были его приказы, тем с большей признательностью принимала она их, будучи абсолютно счастлива тем, что он допускает ее до себя и терпит ее ласки. Его приказы были для нее манной небесной.
Кабинет сэра Стивена располагался прямо над серо-желтым салоном и был значительно меньше его. Здесь не было ни дивана, ни канапе, зато стояла пара старинных кресел, накрытых ковровыми с вытканными цветочными узорами покрывалами. О. иногда сидела в одном из них, но чаще сэр Стивен предпочитал, чтобы она стояла рядом, на расстоянии вытянутой руки, с тем чтобы он всегда смог достать до нее. Когда англичанин хотел поласкать ее, он позволял ей присесть на стоящий слева от его кресла и упирающийся торцом в стену большой письменный стол. Тут же стоял и книжный стеллаж, приютивший на своих полках несколько словарей и телефонных справочников, и О., сидя на столе, могла боком опираться на этот стеллаж. Телефон находился за ее спиной, и когда он начинал звонить, она всякий раз вздрагивала от неожиданности. Поднимая трубку, она спрашивала "Кто там?", потом повторяла услышанное сэру Стивену и в зависимости от того хотел ли он разговаривать или нет, она, либо передавала ему трубку, либо, вежливо извинившись, опускала трубку на рычаг аппарата.
Если к сэру Стивену приходил посетитель, Нора, объявив его, уводила О. в соседнюю с кабинетом комнату, потом, когда гость уходил, она возвращалась за ней. Обычно, за то время, пока О. находилась в кабинете, мулатка несколько раз заходила в него. Она то приносила корреспонденцию сэру Стивену, то кофе, то открывала жалюзи, то закрывала их, то вытряхивала пепельницу. Ей единственной было позволено входить в его кабинет, причем приказано было делать это без стука, и она охотно пользовалась данным правом. Переступив порог, она всегда молча ждала, пока хозяин заметит ее и сам спросит, что она хочет. Однажды она вошла как раз в тот момент, когда О., согнувшись, стояла, опираясь локтями на кожаную поверхность стола и готовилась принять сэра Стивена между своими раскрытыми ягодицами.
О. заметила ее и подняла голову. Их взгляды встретились. Черные блестящие глаза Норы бесстрастно смотрели в глаза О. На неподвижном лице мулатки, словно выточенном их темного мрамора, не отражалось никаких эмоций. Холодный взгляд служанки так смутил О., что она непроизвольно попыталась выпрямиться. Но сэр Стивен удержал ее и, прижав одной рукой к столу, другой постарался пошире раскрыть ее. О., всегда старавшаяся сделать все возможное для удобства сэра Стивена, сейчас чувствовала себя скованной и зажатой, и ему пришлось применить силу, чтобы войти в нее. Сделав два-три движения, он почувствовал, что дело пошло легче, и, велев Норе подождать, всерьез принялся за О.
Потом, прежде чем отослать О., он нежно поцеловал ее в губы.
* * *
Не будь этого поцелуя, неизвестно, хватило бы мужества О. несколькими днями позже сказать сэру Стивену, что Нора внушает ей страх.
- Надеюсь, что это действительно так, - ответил он. - Но у вас будет еще больше оснований бояться ее, когда вы будете носить мое клеймо и мои кольца. Что произойдет довольно скоро, если, конечно, вы на это согласитесь.
- Почему? - спросила О. - И что это за клеймо и кольца. Я уже и так ношу...
- Вот поедем к Анн-Мари, - перебил ее сэр Стивен, - узнаете. Я обещал ей показать вас. Вы не против? Тогда мы отправимся сразу после завтрака. Она мой хороший друг и вам будет приятно с ней познакомиться.
Настаивать О. не решилась. Однажды, когда они завтракали в Сен-Клу, сэр Стивен уже упоминал имя Анн-Мари, и О. сейчас была по-настоящему заинтригована. Вынужденная хранить свой секрет, О. жила очень замкнуто, к тому же стены, возведенные вокруг нее Рене и сэром Стивеном, временами напоминали ей стены публичного дома: всякий, знавший ее тайну, имел право на ее тело, и это немного тяготило ее. Еще О. подумала о том, что глагол "открыться" имеющий второе значение "довериться кому-либо", для нее наполнен только одним единственным смыслом - изначальным, буквальным и абсолютным. Она открывалась всем и вся, и иногда ей казалось, что именно в этом-то и заключается смысл ее существования. Прежде, говоря о своих друзьях, сэр Стивен, так же впрочем, как и Рене, имел в виду только одно - что стоит им только захотеть ее, и она будет в их распоряжении. Сейчас же, услышав об Анн-Мари, О. терялась и не знала чего можно ждать от знакомства с этой женщиной. В этом ей не мог помочь даже опыт ее пребывания в Руаси. Как-то раз сэр Стивен упомянул, что хочет посмотреть, как она ласкает женщин, сможет быть, пришло время и именно это потребуется от нее? Но тогда, кажется, он говорил о Жаклин... Как же он сказал? "Я обещал ей показать вас". Да, именно так, ну или что-то в таком роде...
Однако, первый визит к Анн-Мари, мало что прояснил для О.
Жила Анн-Мари недалеко от обсерватории, занимая верхний этаж большого, возвышающегося над кронами деревьев, дома. Это была маленькая хрупкая женщина, примерно одного возраста с сэром Стивеном; ее черные короткие волосы местами уже посеребрила седина. Она предложила О. и сэру Стивену по чашечке черного и очень крепкого кофе и этот божественный ароматный напиток немного взбодрил О. Допив кофе, О. привстала из своего кресла, чтобы поставить пустую чашку на стол, но Анн-Мари перехватила ее руку и, повернувшись к сэру Стивену спросила:
- Вы не возражаете?
- Пожалуйста, - ответил англичанин.
До этой минуты Анн-Мари ни разу не улыбнулась О., не сказала ей ни единого слова, даже когда сэр Стивен знакомил их, а тут, получив согласие англичанина, она просто расплылась в улыбке и так ласково и нежно проворковала, обращаясь к О.:
- Иди сюда, крошка, я хочу посмотреть на твой живот и ягодицы. Но сначала разденься догола, так будет лучше.
Сэр Стивен не сводил с О. глаз, пока она снимала свою одежду. Анн-Мари курила. Минут пять О. молча стояла перед ними. Зеркал в комнате не было, но немного повернув голову, она могла видеть свое отражение в черной лакированной поверхности стоявшей напротив ширмы.
- И чулки тоже сними, - сказала Анн-Мари. - Ты что не видишь, что тебе нельзя носить такие резинки - ты испортишь себе форму бедер, - добавила она и пальцем указала О. на небольшую канавку над коленом, в том месте где резинка закрепляла чулок.
- Кто тебя научил этому?
О. открыла было рот, чтобы ответить, но тут, опередив ее, в разговор вмешался сэр Стивен.
- Ее возлюбленный, - сказал он. - Это тот самый парень, что отдал мне ее. Помните, я рассказывал вам? Зовут его Рене, и я не думаю, что он будет возражать.
- Хорошо, - сказала ему Анн-Мари. - Тогда я сейчас распоряжусь, чтобы О. принесли чулки и корсет с подвязками; он сделает ее талию немного уже.
Она позвонила. На зов явилась молодая светловолосая девушка и по приказу Анн-Мари принесла тонкие черные чулки и корсет, пошитый из тафты и черного шелка. Пришла пора одеваться. О., стараясь не потерять равновесия, аккуратно натянула чулки; они были длинными и доходили до самого верха ее ног. Девушка-служанка надела на нее корсет и застегнула на спине металлические застежки. Шнуровка, дающая возможность стягивать или ослаблять его, тоже была сделана сзади. Подождав, когда О. пристегнет подвязками чулки, девушка затянула как только это было возможно сильно, шнуровку корсета. Корсет, благодаря особым корсетным спицам, выгнутым внутрь на уровне талии, был достаточно жестким, и О. тут же почувствовала это. Она едва могла дышать стиснутая им. Спереди он доходил ей почти до лобка, но не закрывал его, а сзади и с боков был несколько короче и оставлял совершенно открытыми бедра и ягодицы.
- Ну вот и замечательно, - осмотрев ее, сказала Анн-Мари, и повернувшись к сэру Стивену, добавила: - При этом корсет абсолютно не помешает вам обладать ею. Впрочем, увидите сами. А теперь, О., подойди сюда.
Анн-Мари сидела в большом, обитом вишневого цвета бархатом. Когда О. подошла к ней, она провела рукой по ее ногам и ягодицам, потом, указав на стоящий ребром пуф, приказала ей лечь на него и запрокинуть голову. О. не посмела ослушаться. Анн-Мари приподняла и раздвинула ей ноги, затем, попросив ее не двигаться, наклонилась и, взявшись пальцами за губы, стерегущие вход в ее лоно, раскрыла их. О. подумала, что примерно так на рынке оценивают лошадей, задирая им губы, или, покупая рыбу, открывают ей жабры. Потом она вспомнила, что Пьер, в первый же вечер ее пребывания в Руаси, привязав ее цепью к стене, делал с ней то же самое. Что ж, она больше не принадлежала себе, а уж эта часть ее тела и подавно. Каждый раз, получая все новые и новые доказательства тому, она бывала не то, чтобы удовлетворена этим, нет, скорее, ее охватывало сильное и временами почти парализующее ее смятение - она понимала, что власть чужих оскверняющих ее рук - ничто в сравнении с властью того, кто отдал ее им. Тогда в Руаси, ею обладали очень многие, но принадлежала она одному только Рене. Кому же она принадлежит сейчас? Рене или сэру Стивену? Она терялась. Впрочем...
Анн-Мари помогла ей встать и велела одеваться.
- Привозите ее, когда сочтете нужным, - сказала она сэру Стивену. - Дня через два я буду в Сомуа. Думаю, все будет хорошо.
Как она сказала? Сомуа... О. почему-то в первое мгновение послышалось: Руаси. Но нет, конечно, нет. И "что будет хорошо"?
- Если вы не против, то дней через десять, - сказал сэр Стивен, - где-нибудь в начале июля.
Сэр Стивен задержался у Анн-Мари, и домой О. ехала одна. Отсутствующе глядя в окно автомобиля, она вдруг вспомнила, как еще ребенком в одном из музеев Люксембурга видела, привлекшую ее своим натурализмом, скульптуру женщины с очень узкой талией, подчеркнуто тяжелой грудью и пышными ягодицами, наклоняющуюся вперед, чтобы полюбоваться на себя в зеркальной глади разлившегося у ее ног мраморного источника. Тогда ей было страшно, что хрупкая мраморная талия может сломаться. Если же теперь сэр Стивен хочет, чтобы это произошло с ней, с О., то.... Тут О. снова пришла в голову мысль, которая давно уже не давала ей покоя, которую она всячески старалась гнать от себя: она заметила, что Рене, с тех пор, как она поселила у себя Жаклин, все реже и реже стал оставаться ночевать у нее, и она не уставала себя спрашивать: почему? Скоро уже июль. Он говорил, что уедет в середине лета, и это значит, что она долго не увидит его. Все это усугублялось для О. еще и тем, что их нынешние встречи тоже во многом оставляли ее неудовлетворенной. Она теперь практически видела его только днем, когда он заезжал за ней и Жаклин и вез их обедать, да еще иногда по утрам в доме на рю де Пуатье. Англичанин всегда очень радушно принимал его. Нора, объявив о приходе Рене, вводила его в кабинет сэра Стивена. Если О. была там возлюбленный всегда целовал ее, нежно проводил рукой по ее груди, потом начинал с сэром Стивеном обсуждать планы на завтра, в которых, как правило, ей места не находилось, и уходил. Неужели он больше не любит ее?
О. вдруг охватила такая паника, что она, не помня себя, выскочила из остановившейся возле ее дома машины, и, сама не понимая что делает, бросилась на проезжую часть, чтобы поймать такси и поскорее добраться на нем до своего возлюбленного. Просто попросить шофера сэра Стивена отвезти ее в контору Рене - такое ей просто в голову не пришло.
О. добежала до бульвара Сен-Жермен. Тесный корсет не давал ей свободно дышать, и, вспотевшая и задыхающаяся, она остановилась. Вскоре возле нее притормозило такси, и она, сообщив шоферу адрес бюро, в котором работал Рене, забралась в машину. О. не знала, на работе ли он, и если да, то примет ли он ее - до сих пор она ни разу не приезжала к нему туда.
Рене, казалось, нисколько не удивился ее появлению. Он отпустил секретаршу, сказав ей, что его ни для кого нет, и попросил ее отключить его телефон. Потом он ласково обнял О. и спросил, что случилось.
- Мне вдруг показалось, что ты больше не любишь меня, - сказала О.
Рене засмеялся.
- Вот так, ни с того ни сего?
- Да, в машине, когда я возвращалась от...
- От кого?
О. молчала. Рене опять засмеялся.
- Чего ты боишься? Я уже все знаю; сэр Стивен только что звонил мне.
Он вновь занял место за своим рабочим столом. О., обхватив себя за плечи, стояла рядом.
- Мне все равно, что они будут делать со мной, - едва слышно произнесла она, - но ты только скажи, что любишь меня.
- Радость моя, - сказал Рене, - я люблю тебя. Но я хочу, чтобы ты во всем слушалась меня, а ты не делаешь этого. Ты рассказала Жаклин о сэре Стивене и замке Руаси? Нет. А почему?
О. начала было отвечать ему, но он почти сразу прервал ее.
- Иди сюда, - сказал он.
Он заставил ее опереться на спинку кресла, в котором только что сидел сам, и приподнял на ней юбку.
- Да, - многозначительно произнес он, увидев корсет. - Думаю, что если у тебя будет поуже талия, ты станешь еще привлекательнее.
Потом он довольно грубо овладел ею. Но он так давно не делал этого, что О. уже не знала, можно ли это принимать за доказательство его любви.
- Послушай, - сказал немного погодя Рене. - Это очень плохо, что ты до сих пор ничего не рассказала Жаклин. Она нужна нам в замке, и было бы лучше, если бы именно ты привезла ее туда. Впрочем, ладно, вернувшись от Анн-Мари, ты уже, всяко не сможешь скрывать своего положения.
- Почему? - спросила О.
- Увидишь, - ответил Рене. - А пока у тебя есть еще пять дней и пять ночей, потому что потом, за пять дней до того, как отправить тебя к Анн-Мари, сэр Стивен начнет пороть тебя. Сама знаешь, следы, оставляемые плетью, очень заметны, и, думаю, тебе трудно будет объяснить их происхождение Жаклин.
О. молчала. Знал бы он, что Жаклин никогда не смотрела на ее тело - она просто лежала, закрыв глаза, и отдавалась ласкам. Достаточно было бы О. не принимать в присутствии Жаклин ванну и одевать, ложась в постель, ночную рубашку, и девушка ничего бы не заметила, так же, как она до сих пор не заметила того, что О. не носит нижнего белья. Она не замечала ничего: О. не интересовала ее.
- Так что можешь подумать, - продолжил Рене. - Но одно ты обязательно должна будешь сказать ей. Причем сделать это надо немедленно.
- Что?
- Ты скажешь ей, что я влюбился в нее.
- Это правда? - выдохнув, спросила О.
- Нет, но я хочу, чтобы она была моей, а так как ты не можешь или не желаешь помочь мне в этом, придется действовать самому.
- Но она никогда не согласится поехать в Руаси, - убежденно сказала О.
- Что ж, - просто сказал Рене, - тогда ее заставят силой.
В тот же вечер О. сказала Жаклин, что Рене влюблен в нее. Девушка восприняла это очень спокойно. Ночью, разглядывая спящую Жаклин, О. вдруг подумала о том, как все-таки странно устроен этот мир: она еще месяц назад приходила в совершеннейший ужас при одной только мысли, что это красивое хрупкое тело может быть отдано на поругание жестоким и похотливым гостям замка Руаси, а сегодня, сейчас, повторяя про себя последние, сказанные ей Рене, слова, чувствовала себя по-настоящему счастливой.
Анн-Мари и кольца
Часть I
О. думала - или ей так хотелось думать, - что Жаклин будет изображать из себя неприступную добродетель. Но стоило ей только попробовать проверить это, как она тут же убедилась, что все совсем не так. Она поняла, что та чрезмерная стыдливость, с которой Жаклин закрывала за собой дверь гримерной, когда шла переодеваться, собственно, предназначалась ей, О., чтобы завлечь ее, чтобы вызвать в ней желание открыть дверь и войти в эту комнату. В конечном счете все так и произошло, но Жаклин так никогда и не узнала, что это долгожданная решимость О. была вызвана не ее наивными уловками, а совершенно иной причиной. Какое-то время О. это приятно забавляло.
Сэр Стивен обязал О. рассказывать ему обо всем, что касалось ее отношений с Жаклин. И иногда, помогая Жаклин привести в порядок волосы, например, после того, как та снимала платье, в котором позировала, и одевала свой легкий свитер с длинным узким воротником, О. думала о том, с каким огромным удовольствием и желанием она рассказала бы сэру Стивену о Жаклин, позволь та ей хотя бы через свитер поласкать свои маленькие, смотрящие в стороны груди, или забраться рукой к ней под юбку, или просто раздеть ее. Когда О. целовала ее, Жаклин замирала, будто прислушиваясь к чему-то. Целуя Жаклин, О. запрокидывала ей голову и языком приоткрывала губы. При этом ей все время казалось, что если не поддерживать Жаклин, то девушка обязательно упадет - молча, с закрытыми глазами. Но как только О. отпускала ее, Жаклин вновь становилась этакой добродетельной светской дамой, резкой и ироничной. Тогда она говорила: "Вы испачкали меня помадой". И, улыбаясь, вытирала губы. В такие мгновения О. старалась запомнить все подробности - легкий румянец, появляющийся после ее поцелуев на щеках Жаклин, слабый, отдающий шалфеем, запах пота - чтобы потом обо всем этом рассказать сэру Стивену. До сих пор Жаклин позволяла О. только целовать ее, а сама при этом оставалась совершенно безучастной.
Уступая О. она становилась совсем другой, не похожей на обычную, Жаклин. Все остальное время она вела себя очень независимо и отстраненно, стараясь никоим образом не давать никаких поводов для подозрений и сплетен. Пожалуй, лишь появляющаяся все чаще и чаще на губах Жаклин таинственная улыбка, или скорее даже тень, след этой улыбки, похожей на улыбку Моны Лизы - такой же неопределенной, неуловимой, странно беспокоящей, указывала на то, что под холодным взглядом этих зеленых бездонных глаз, возможно, скрывается нечто похожее на смятение.
О. довольно скоро заметила, что Жаклин по-настоящему доставляли удовольствие только две вещи: с первой все просто - это подарки, которые дарили ей всегда и везде, со второй же несколько сложнее - ей нравилось видеть в людях признаки того желания, что она возбуждала в них, с той лишь оговоркой, что эти люди либо должны быть полезны ей, либо их внимание должно льстить ее самолюбию. Так вот О. не понимала, чем же она могла быть полезна Жаклин? Хотя, возможно, что подруга сделала для нее исключение и ей просто нравилось вызывать в О. желание и восхищение, которых та старалась не скрывать. Да и ухаживания женщины безопасны и не имеют последствий. Однако, О. подозревала, что подари она Жаклин, которой, похоже, постоянно не хватало денег, чек на десять или двадцать тысяч франков вместо перламутровых клипсов или нового шарфа, на котором на всех языках мира было написано "Я люблю вас", девушка стала бы сговорчивее и перестала бы избегать ее ласк. Но О. отнюдь не была уверена в этом.
Время шло, и сэр Стивен начал проявлять определенное недовольство медлительностью О. Она оказалась в некоторой растерянности, и тут, как нельзя более кстати, вмешался Рене. Он часто заходил за ней в агентство и раз пять или шесть заставал там Жаклин; тогда они втроем шли либо в "Вебер", либо в один из находящихся по соседству английских баров. О. замечала тогда во взгляде Рене, когда он смотрел на Жаклин, смесь интереса, самоуверенности и похоти - примерно так он смотрел на девушек, бывших в его распоряжении в замке Руаси. Но Жаклин находилась под защитой крепкого сверкающего панциря своей неотразимости, и взгляды Рене ничуть не смущали ее. Зато они задевали О. - то, что по отношению к себе она считала естественным и нормальным, по отношению к Жаклин ей казалось совершенно недопустимым и оскорбительным. Хотелось ли ей защитить Жаклин? Или это было вызвано простым нежеланием делить ее с кем-либо? Впрочем, и делить-то еще было нечего - Жаклин пока не принадлежала ей. И если, в конце концов, это произошло, то лишь благодаря Рене. Трижды, когда Жаклин напивалась больше чем следовало - глаза ее при этом становились колючими, а выступающие скулы заметно розовели, - он вынужден был отвозить ее домой.
Она жила в Пасси, в одном из тех убогих семейных пансионатов, где после большевистской революции нашли себе пристанище многие беженцы из России. Сделанный под цвет мореного дуба вестибюль, протертый местами до дыр зеленый палас, покрывающий пол, и толстый слой пыли лежащий везде, куда ни кинь взгляд. Примерно это увидел Рене с порога входной двери, когда первый раз провожал Жаклин домой. Но ни тогда, ни потом ему так и не удалось переступить этого порога - стоило ему только выразить желание войти, как Жаклин всякий раз кричала: "Нет, большое спасибо!", и, выскочив из машины, забегала в дом и резким движением захлопывала за собой дверь, так словно за ней кто-нибудь гонится.
Но О. все-таки однажды удалось побывать у Жаклин. Как уж так произошло она не помнила, но случилось так, что Жаклин позволила ей войти в дом и даже провела ее в свою комнату. И О. тогда сразу поняла, почему девушка так категорически отказывается пускать сюда Рене. Что стало бы с ее образом, с ее обаянием, с созданной ею на страницах модных иллюстрированных журналов волшебной сказкой, узнай кто-нибудь как она живет. Незаправленная кровать, лишь слегка прикрытая покрывалом, из-под которого торчит серая, в желтых пятнах, простыня (О. потом узнала, что Жаклин вечером, перед сном, всегда накладывает маску на лицо, но потом так быстро засыпает, что не успевает снять крем); металлический карниз, с двумя болтающимися бесполезными кольцами, на которых висели куски какого-то провода. Похоже, что совсем крошечную ванную комнату когда-то отделяла от прочего мира лишь занавеска. Ковер и грязные, с большими серыми и розовыми бесконечно переплетающимися друг с другом цветами, обои выцвели и поблекли. По всей видимости, обои давно бы уже стоило ободрать, так же, впрочем, как и выбросить ковер и вымыть пол, но прежде следовало бы стереть разводы ржавого налета с эмали умывальника, разобрать всю косметику, в беспорядке разбросанную на туалетном столике, вытереть пудреницу, собрать грязные комки ваты, открыть окна и проветрить помещение. Но Жаклин, всегда кристально чистая и свежая, пахнущая мятой и полевыми цветами, безупречная Жаклин отказывалась даже думать об этом и смеялась, когда ей предлагали помощь.
Жаклин не любила говорить о своих родственниках. И скорее всего именно из-за них Жаклин, в конце концов, согласилась на предложение О. переехать к ней. Эта идея принадлежала Рене - О. в разговоре с ним обмолвилась о той мерзости, в которой приходится жить Жаклин, и он тут же предложил, чтобы Жаклин пожила у О.
Вместе с девушкой жили мать, бабушка, тетка и служанка - четыре женщины в возрасте от пятидесяти до семидесяти лет, накрашенные, суетливые и задыхающиеся под своими черными шелковыми одеждами, громко рыдающие в четыре часа ночи перед иконами в мареве сигаретного дыма. Жаклин раздражало и нескончаемое чаепитие со звяканьем чайных ложечек и хрустом разгрызаемого сахара, и вечное шушуканье и немой укор в глазах. Жаклин сходила с ума от неизбежности подчиняться им, слушать их разговоры и постоянно видеть их. И частенько во время трапез в комнате матери она не выдерживала этого напряжения и, бросая все, выбегала из-за стола, оставляя в растерянности всех четырех женщин. Она хлопала за собой дверью и слышала, как несется ей вслед: "Шура, Шура, голубушка" (что-то подобное она читала у Толстого).
Имя Жаклин она взяла себе, когда начала работать манекенщицей - ей хотелось забыть свое настоящее имя и вместе с ним ту омерзительно-слащавую атмосферу царящую в ее доме. Она хотела стать настоящей француженкой и занять достойное ее место в этом красивом и реальном мире, где существуют мужчины, которые любят и женятся. И не бросают потом любимых женщин, подобно ее отцу, ради каких-то таинственных экспедиций. Жаклин никогда не видела своего отца, он был моряком и пропал где-то во льдах балтики на пути к вожделенному полюсу. Она говорила себе, что это от него у нее белокурые волосы и выступающие скулы, ее золотистая кожа и немного раскосые глаза. И если уж она была за что-то благодарна своей матери, так только за то, что она родила ее от этого красивого сильного мужчины, в снегах нашедшего свою смерть.
Но ее мать очень быстро забыла его (и этого Жаклин так и не простила ей) и пошла по рукам. В результате одного из ее скоротечных романов пятнадцать лет назад на свет появилась девочка. Назвали ее Натали. И сейчас она приезжала в Париж только на каникулы. Отец Натали так ни разу и не появился в их доме, но он исправно оплачивал пансион дочери и присылал ее матери деньги, на которые довольно безбедно жила вся семья, в том числе до последнего времени и сама Жаклин.
То, что она получала сейчас, работая манекенщицей или, как говорят американцы, моделью, Жаклин старалась как можно быстрее потратить на покупку всевозможной косметики, белья, обуви, костюмов - от самых известных фирм и модельеров - поскольку в противном случае все это тут же отбиралось в семейный бюджет и бесследно исчезало. Правда, у нее всегда оставалась возможность стать содержанкой какого-нибудь состоятельного мужчины, благо что таких предложений она получала больше чем достаточно. В свое время у нее было два любовника, очень богатых, один из которых, сделав ей предложение переехать к нему жить, подарил ей дорогой красивый перстень с розовой жемчужиной, который она сейчас носила на левой руке. Но поскольку он при этом наотрез отказался жениться на ней, она без особого сожаления бросила его.
Жаклин окружала себя мужчинами не столько потому, что они нравились ей, сколько ради постоянного доказательства себе самой, что она способна вызывать в них желание и любовь. Но жить с любовником - это совсем иное. Это значит потерять себя, потерять всякие шансы на будущее: на семью, на карьеру, и в конечном итоге, жить так, как ее мать жила с отцом Натали - и вот это уже было совершенно немыслимо для Жаклин.
Что же касается предложения О., то тут Жаклин говорила себе, что все можно представить так, будто она просто договаривается со своей подружкой, и они на двоих (хотя бы руководствуясь материальными соображениями) снимают одну квартиру. При этом О. отводилось две роли: первая - содержащего ее любовника, любящего ее и помогающего ей жить, и вторая - роль некоего морального гаранта (главными образом в глазах ее семьи). Довольно редкие появления Рене, вряд ли смогли бы скомпрометировать Жаклин.
И все-таки кто бы мог сказать, что заставило Жаклин принять предложение О., и не был ли Рене истинной причиной тому?
С матерью Жаклин предстояло разговаривать О. и никогда в жизни она не чувствовала себя так неловко, как, когда стояла перед этой стареющей женщиной, благодарившей ее за внимательное и доброе отношение к дочери. Правда, в глубине души, О. не признавала себя предательницей или посланцем некоего мафиозного клана, и говорила себе, что у нее хватит воли воспротивиться сэру Стивену и она не позволит ему вовлечь Жаклин ни во что дурное. Во всяком случае, так ей тогда казалось.
Но жизнь распорядилась по-своему, и не успела еще Жаклин переехать к ней (девушке была отдана комната Рене, благо, что он почти не пользовался ею, предпочитая одиночеству широкую и теплую постель О.), как О., никак не ожидая от себя подобного, вдруг с удивлением поняла, что она страстно хочет обладать Жаклин и готова добиваться этого любой ценой, вплоть до выдачи ее сэру Стивену. При этом она успокаивала себя тем, что Жаклин своей красотой сама (и лучше чем кто-либо другой) способна защитить себя, и если уж с девушкой и произойдет нечто подобное тому, что произошло с ней, с О., так разве это так уж и плохо? И О., временами все же не желая признаваться себе в этом, с трепетным, сладострастным замиранием сердца ждала когда она сможет увидеть рядом с собой обнаженную и подобную себе Жаклин.
* * *
Вот уже неделю, получив, в конце концов, разрешение матери, Жаклин жила у О. Рене все это время был чрезвычайно предупредителен и внимателен. Он водил их в ресторан обедать, а вечерами приглашал в кино, выбирая при этом совершенно невозможные фильмы, то про каких-то торговцев наркотиками, то про тяжелую жизнь парижских сутенеров. Когда они рассаживались в зале, он занимал кресло между ними, потом брал их обоих за руки и, не произнося ни слова, смотрел на экран. Иногда, когда там возникали сцены насилия, он поворачивался к Жаклин и внимательно следил за ее лицом, стараясь подсмотреть в темноте, как меняется его выражение, чтобы понять, какие при этом чувства испытывает девушка. Но, как правило, лицо Жаклин не выражало ничего, разве что, иногда на нем появлялся след легкого отвращения, и тогда уголки ее рта немного опускались вниз. После фильма Рене на своей открытой машине вез их домой, теплый ночной ветер развевал густые волосы Жаклин, и она, чтобы они не хлестали ее по лицу, пыталась придерживать их руками.
Живя у О., Жаклин вполне терпимо относилась к некоторым вольностям, которые Рене позволял себе по отношению к ней. Он, например, мог совершенно спокойно зайти в ее комнату под предлогом, что забыл здесь какие-то бумаги (что было откровенной ложью, и О. это отлично знала) и, якобы не обращая внимания на то, что Жаклин в этот момент неодета или переодевается, начать рыться в ящиках большого, украшенного деревянной инкрустацией секретера.
Комната Рене была немного темной - окна выходили на север, во двор - и, со своими серыми, стального цвета стенами и холодным полом, представляла собой разительный контраст светлым солнечным комнатам, расположенным со стороны набережной. К тому же она была довольно бедно обставлена, и этот секретер со старинной тяжеловатой элегантностью был, пожалуй, единственным ее украшением. Думая обо всем этом, О. не без основания полагала, что вскоре Жаклин согласится перебраться к ней, в ее светлые комнаты. И тогда они будут не только пользоваться одной ванной и делить с ней еду и косметику, о чем они договорились в первый же день, но и разделять нечто куда большее. В общем так оно все и произошло, правда, Жаклин, делая это, руководствовалась совсем иными соображениями, нежели думала О. Она нисколько не тяготилась отведенной ей комнатой - ее мало интересовал уют, и если, в конце концов, она и пришла к О., и стала спать с ней, так это произошло не от того, что ей не нравилась ее комната - нет, этого не было (хотя О. приписывала ей это чувство и в душе радовалась, что может при случае воспользоваться им) - она просто любила сексуальное удовольствие и находила безопасным получать его от женщины.
Случилось это на шестой день. Они пообедали в ресторане, потом Рене привез их домой и десяти часам вечера уехал, оставив их наедине. И вот как-то буднично и просто Жаклин, голая и еще влажная после ванны, появилась на пороге комнаты О. Она спросила:
- Вы уверены, что он не вернется? - и, не дожидаясь ответа, легла на большую уже расстеленную, словно в ожидании, кровать.
Закрыв глаза, она позволила О. целовать и ласкать себя, сама при этом никак не отвечая на ее ласки. В какой-то момент Жаклин начала едва слышно стонать, потом все громче и громче и, в конце концов, закричала. Заснула она почти сразу, прямо при ярком свете, лежа поперек кровати, распластавшись и свесив с нее разведенные в стороны ноги. Прежде чем прикрыть девушку одеялом и погасить свет, О. какое-то время смотрела на поблескивающие в ложбинке ее груди крошечные капельки пота.
Когда часа через два, уже в темноте, О. снова начала ласкать ее, девушка не сопротивлялась. Повернувшись так, чтобы О. было удобнее гладить ее, она, по-прежнему не открывая глаз, прошептала:
- Только, пожалуйста, не очень долго: мне завтра рано вставать.
Как раз тогда Жаклин пригласили сниматься в каком-то фильме. Роль была эпизодическая, но она согласилась. Гордится ли она этим или нет понять было довольно трудно. И ее отношение к этому новому для нее занятию тоже оставалось неясным: то ли она принимала эту работу как первый шаг на пути к достижению желаемой известности, то ли просто как развлечение. Как бы то ни было, каждое утро она резко вскакивала с кровати - и в этом было больше злости, чем предвкушения, - спешила в душ, торопливо красилась, причесывалась и, ограничивая свой завтрак большой приготовленной О. кружкой черного кофе, выбегала за дверь, позволяя однако перед этим О. поцеловать ей руку.
* * *
Жаклин уходила в полной уверенности, что О., такая теплая и домашняя в своем белом шерстяном халате, проводив ее, обязательно вернется в постель и поспит еще часик-другой. Но она ошибалась. В те дни, когда она отправлялась ранним утром в Булонь на студию, где проходили съемки фильма, О. дождавшись ее ухода, быстро собиралась и вскоре уже находилась на рю де Пуатье, в доме сэра Стивена.
Там обычно в это время заканчивалась уборка. Служанка - пожилая мулатка по имени Нора вела О. в гостиную, где та раздевалась (одежда укладывалась в стенной шкаф), надевала лакированные туфли на высоких каблуках, которые громко стучали при ходьбе, и обнаженная следовала за пожилой женщиной. Их путь лежал к кабинету сэра Стивена. У самой двери они останавливались и Нора, открыв ее, отступала в сторону, пропуская О. вперед.
О. никак не могла привыкнуть к этому ритуальному шествию, а раздеваться и стоять голой перед этой суровой молчаливой женщиной, ей было не менее страшно, чем перед слугами в Руаси. В своих мягких войлочных тапках мулатка, точно монахиня, бесшумно двигалась по комнатам и коридорам дома. И О. все то время, пока она шла за ней не могла оторвать взгляда от торчащих вверх завязок ее белого чепчика. Но наряду со страхом, причины которого ускользали от ее понимания, внушаемым ей этой женщиной, с худыми кожистыми, словно ветви старого дерева, руками, О. чувствовала и нечто совершенно противоположное, а именно, какое-то подобие гордости за себя от того, что эта мулатка - служанка сэра Стивена, оказывалась свидетельницей тех знаков внимания, которыми удостаивал ее, О., ее хозяин. Впрочем - и О. отдавала себе в этом отчет - возможно, что подобного удостаивалась не одна она. Но О. хотелось верить, что сэр Стивен любит ее, и она почти убедила себя в этом. Она ждала, что вот-вот он вновь скажет ей об этом, но по мере того, как крепли его любовь и желание, сам он становился лишь более нуден, медлителен и педантичен. Иногда он по полдня заставлял ее ласкать себя, оставаясь при этом совершенно безучастным. О. с радостью выполняла все его требования, и чем грубее и резче были его приказы, тем с большей признательностью принимала она их, будучи абсолютно счастлива тем, что он допускает ее до себя и терпит ее ласки. Его приказы были для нее манной небесной.
Кабинет сэра Стивена располагался прямо над серо-желтым салоном и был значительно меньше его. Здесь не было ни дивана, ни канапе, зато стояла пара старинных кресел, накрытых ковровыми с вытканными цветочными узорами покрывалами. О. иногда сидела в одном из них, но чаще сэр Стивен предпочитал, чтобы она стояла рядом, на расстоянии вытянутой руки, с тем чтобы он всегда смог достать до нее. Когда англичанин хотел поласкать ее, он позволял ей присесть на стоящий слева от его кресла и упирающийся торцом в стену большой письменный стол. Тут же стоял и книжный стеллаж, приютивший на своих полках несколько словарей и телефонных справочников, и О., сидя на столе, могла боком опираться на этот стеллаж. Телефон находился за ее спиной, и когда он начинал звонить, она всякий раз вздрагивала от неожиданности. Поднимая трубку, она спрашивала "Кто там?", потом повторяла услышанное сэру Стивену и в зависимости от того хотел ли он разговаривать или нет, она, либо передавала ему трубку, либо, вежливо извинившись, опускала трубку на рычаг аппарата.
Если к сэру Стивену приходил посетитель, Нора, объявив его, уводила О. в соседнюю с кабинетом комнату, потом, когда гость уходил, она возвращалась за ней. Обычно, за то время, пока О. находилась в кабинете, мулатка несколько раз заходила в него. Она то приносила корреспонденцию сэру Стивену, то кофе, то открывала жалюзи, то закрывала их, то вытряхивала пепельницу. Ей единственной было позволено входить в его кабинет, причем приказано было делать это без стука, и она охотно пользовалась данным правом. Переступив порог, она всегда молча ждала, пока хозяин заметит ее и сам спросит, что она хочет. Однажды она вошла как раз в тот момент, когда О., согнувшись, стояла, опираясь локтями на кожаную поверхность стола и готовилась принять сэра Стивена между своими раскрытыми ягодицами.
О. заметила ее и подняла голову. Их взгляды встретились. Черные блестящие глаза Норы бесстрастно смотрели в глаза О. На неподвижном лице мулатки, словно выточенном их темного мрамора, не отражалось никаких эмоций. Холодный взгляд служанки так смутил О., что она непроизвольно попыталась выпрямиться. Но сэр Стивен удержал ее и, прижав одной рукой к столу, другой постарался пошире раскрыть ее. О., всегда старавшаяся сделать все возможное для удобства сэра Стивена, сейчас чувствовала себя скованной и зажатой, и ему пришлось применить силу, чтобы войти в нее. Сделав два-три движения, он почувствовал, что дело пошло легче, и, велев Норе подождать, всерьез принялся за О.
Потом, прежде чем отослать О., он нежно поцеловал ее в губы.
* * *
Не будь этого поцелуя, неизвестно, хватило бы мужества О. несколькими днями позже сказать сэру Стивену, что Нора внушает ей страх.
- Надеюсь, что это действительно так, - ответил он. - Но у вас будет еще больше оснований бояться ее, когда вы будете носить мое клеймо и мои кольца. Что произойдет довольно скоро, если, конечно, вы на это согласитесь.
- Почему? - спросила О. - И что это за клеймо и кольца. Я уже и так ношу...
- Вот поедем к Анн-Мари, - перебил ее сэр Стивен, - узнаете. Я обещал ей показать вас. Вы не против? Тогда мы отправимся сразу после завтрака. Она мой хороший друг и вам будет приятно с ней познакомиться.
Настаивать О. не решилась. Однажды, когда они завтракали в Сен-Клу, сэр Стивен уже упоминал имя Анн-Мари, и О. сейчас была по-настоящему заинтригована. Вынужденная хранить свой секрет, О. жила очень замкнуто, к тому же стены, возведенные вокруг нее Рене и сэром Стивеном, временами напоминали ей стены публичного дома: всякий, знавший ее тайну, имел право на ее тело, и это немного тяготило ее. Еще О. подумала о том, что глагол "открыться" имеющий второе значение "довериться кому-либо", для нее наполнен только одним единственным смыслом - изначальным, буквальным и абсолютным. Она открывалась всем и вся, и иногда ей казалось, что именно в этом-то и заключается смысл ее существования. Прежде, говоря о своих друзьях, сэр Стивен, так же впрочем, как и Рене, имел в виду только одно - что стоит им только захотеть ее, и она будет в их распоряжении. Сейчас же, услышав об Анн-Мари, О. терялась и не знала чего можно ждать от знакомства с этой женщиной. В этом ей не мог помочь даже опыт ее пребывания в Руаси. Как-то раз сэр Стивен упомянул, что хочет посмотреть, как она ласкает женщин, сможет быть, пришло время и именно это потребуется от нее? Но тогда, кажется, он говорил о Жаклин... Как же он сказал? "Я обещал ей показать вас". Да, именно так, ну или что-то в таком роде...
Однако, первый визит к Анн-Мари, мало что прояснил для О.
Жила Анн-Мари недалеко от обсерватории, занимая верхний этаж большого, возвышающегося над кронами деревьев, дома. Это была маленькая хрупкая женщина, примерно одного возраста с сэром Стивеном; ее черные короткие волосы местами уже посеребрила седина. Она предложила О. и сэру Стивену по чашечке черного и очень крепкого кофе и этот божественный ароматный напиток немного взбодрил О. Допив кофе, О. привстала из своего кресла, чтобы поставить пустую чашку на стол, но Анн-Мари перехватила ее руку и, повернувшись к сэру Стивену спросила:
- Вы не возражаете?
- Пожалуйста, - ответил англичанин.
До этой минуты Анн-Мари ни разу не улыбнулась О., не сказала ей ни единого слова, даже когда сэр Стивен знакомил их, а тут, получив согласие англичанина, она просто расплылась в улыбке и так ласково и нежно проворковала, обращаясь к О.:
- Иди сюда, крошка, я хочу посмотреть на твой живот и ягодицы. Но сначала разденься догола, так будет лучше.
Сэр Стивен не сводил с О. глаз, пока она снимала свою одежду. Анн-Мари курила. Минут пять О. молча стояла перед ними. Зеркал в комнате не было, но немного повернув голову, она могла видеть свое отражение в черной лакированной поверхности стоявшей напротив ширмы.
- И чулки тоже сними, - сказала Анн-Мари. - Ты что не видишь, что тебе нельзя носить такие резинки - ты испортишь себе форму бедер, - добавила она и пальцем указала О. на небольшую канавку над коленом, в том месте где резинка закрепляла чулок.
- Кто тебя научил этому?
О. открыла было рот, чтобы ответить, но тут, опередив ее, в разговор вмешался сэр Стивен.
- Ее возлюбленный, - сказал он. - Это тот самый парень, что отдал мне ее. Помните, я рассказывал вам? Зовут его Рене, и я не думаю, что он будет возражать.
- Хорошо, - сказала ему Анн-Мари. - Тогда я сейчас распоряжусь, чтобы О. принесли чулки и корсет с подвязками; он сделает ее талию немного уже.
Она позвонила. На зов явилась молодая светловолосая девушка и по приказу Анн-Мари принесла тонкие черные чулки и корсет, пошитый из тафты и черного шелка. Пришла пора одеваться. О., стараясь не потерять равновесия, аккуратно натянула чулки; они были длинными и доходили до самого верха ее ног. Девушка-служанка надела на нее корсет и застегнула на спине металлические застежки. Шнуровка, дающая возможность стягивать или ослаблять его, тоже была сделана сзади. Подождав, когда О. пристегнет подвязками чулки, девушка затянула как только это было возможно сильно, шнуровку корсета. Корсет, благодаря особым корсетным спицам, выгнутым внутрь на уровне талии, был достаточно жестким, и О. тут же почувствовала это. Она едва могла дышать стиснутая им. Спереди он доходил ей почти до лобка, но не закрывал его, а сзади и с боков был несколько короче и оставлял совершенно открытыми бедра и ягодицы.
- Ну вот и замечательно, - осмотрев ее, сказала Анн-Мари, и повернувшись к сэру Стивену, добавила: - При этом корсет абсолютно не помешает вам обладать ею. Впрочем, увидите сами. А теперь, О., подойди сюда.
Анн-Мари сидела в большом, обитом вишневого цвета бархатом. Когда О. подошла к ней, она провела рукой по ее ногам и ягодицам, потом, указав на стоящий ребром пуф, приказала ей лечь на него и запрокинуть голову. О. не посмела ослушаться. Анн-Мари приподняла и раздвинула ей ноги, затем, попросив ее не двигаться, наклонилась и, взявшись пальцами за губы, стерегущие вход в ее лоно, раскрыла их. О. подумала, что примерно так на рынке оценивают лошадей, задирая им губы, или, покупая рыбу, открывают ей жабры. Потом она вспомнила, что Пьер, в первый же вечер ее пребывания в Руаси, привязав ее цепью к стене, делал с ней то же самое. Что ж, она больше не принадлежала себе, а уж эта часть ее тела и подавно. Каждый раз, получая все новые и новые доказательства тому, она бывала не то, чтобы удовлетворена этим, нет, скорее, ее охватывало сильное и временами почти парализующее ее смятение - она понимала, что власть чужих оскверняющих ее рук - ничто в сравнении с властью того, кто отдал ее им. Тогда в Руаси, ею обладали очень многие, но принадлежала она одному только Рене. Кому же она принадлежит сейчас? Рене или сэру Стивену? Она терялась. Впрочем...
Анн-Мари помогла ей встать и велела одеваться.
- Привозите ее, когда сочтете нужным, - сказала она сэру Стивену. - Дня через два я буду в Сомуа. Думаю, все будет хорошо.
Как она сказала? Сомуа... О. почему-то в первое мгновение послышалось: Руаси. Но нет, конечно, нет. И "что будет хорошо"?
- Если вы не против, то дней через десять, - сказал сэр Стивен, - где-нибудь в начале июля.
Сэр Стивен задержался у Анн-Мари, и домой О. ехала одна. Отсутствующе глядя в окно автомобиля, она вдруг вспомнила, как еще ребенком в одном из музеев Люксембурга видела, привлекшую ее своим натурализмом, скульптуру женщины с очень узкой талией, подчеркнуто тяжелой грудью и пышными ягодицами, наклоняющуюся вперед, чтобы полюбоваться на себя в зеркальной глади разлившегося у ее ног мраморного источника. Тогда ей было страшно, что хрупкая мраморная талия может сломаться. Если же теперь сэр Стивен хочет, чтобы это произошло с ней, с О., то.... Тут О. снова пришла в голову мысль, которая давно уже не давала ей покоя, которую она всячески старалась гнать от себя: она заметила, что Рене, с тех пор, как она поселила у себя Жаклин, все реже и реже стал оставаться ночевать у нее, и она не уставала себя спрашивать: почему? Скоро уже июль. Он говорил, что уедет в середине лета, и это значит, что она долго не увидит его. Все это усугублялось для О. еще и тем, что их нынешние встречи тоже во многом оставляли ее неудовлетворенной. Она теперь практически видела его только днем, когда он заезжал за ней и Жаклин и вез их обедать, да еще иногда по утрам в доме на рю де Пуатье. Англичанин всегда очень радушно принимал его. Нора, объявив о приходе Рене, вводила его в кабинет сэра Стивена. Если О. была там возлюбленный всегда целовал ее, нежно проводил рукой по ее груди, потом начинал с сэром Стивеном обсуждать планы на завтра, в которых, как правило, ей места не находилось, и уходил. Неужели он больше не любит ее?
О. вдруг охватила такая паника, что она, не помня себя, выскочила из остановившейся возле ее дома машины, и, сама не понимая что делает, бросилась на проезжую часть, чтобы поймать такси и поскорее добраться на нем до своего возлюбленного. Просто попросить шофера сэра Стивена отвезти ее в контору Рене - такое ей просто в голову не пришло.
О. добежала до бульвара Сен-Жермен. Тесный корсет не давал ей свободно дышать, и, вспотевшая и задыхающаяся, она остановилась. Вскоре возле нее притормозило такси, и она, сообщив шоферу адрес бюро, в котором работал Рене, забралась в машину. О. не знала, на работе ли он, и если да, то примет ли он ее - до сих пор она ни разу не приезжала к нему туда.
Рене, казалось, нисколько не удивился ее появлению. Он отпустил секретаршу, сказав ей, что его ни для кого нет, и попросил ее отключить его телефон. Потом он ласково обнял О. и спросил, что случилось.
- Мне вдруг показалось, что ты больше не любишь меня, - сказала О.
Рене засмеялся.
- Вот так, ни с того ни сего?
- Да, в машине, когда я возвращалась от...
- От кого?
О. молчала. Рене опять засмеялся.
- Чего ты боишься? Я уже все знаю; сэр Стивен только что звонил мне.
Он вновь занял место за своим рабочим столом. О., обхватив себя за плечи, стояла рядом.
- Мне все равно, что они будут делать со мной, - едва слышно произнесла она, - но ты только скажи, что любишь меня.
- Радость моя, - сказал Рене, - я люблю тебя. Но я хочу, чтобы ты во всем слушалась меня, а ты не делаешь этого. Ты рассказала Жаклин о сэре Стивене и замке Руаси? Нет. А почему?
О. начала было отвечать ему, но он почти сразу прервал ее.
- Иди сюда, - сказал он.
Он заставил ее опереться на спинку кресла, в котором только что сидел сам, и приподнял на ней юбку.
- Да, - многозначительно произнес он, увидев корсет. - Думаю, что если у тебя будет поуже талия, ты станешь еще привлекательнее.
Потом он довольно грубо овладел ею. Но он так давно не делал этого, что О. уже не знала, можно ли это принимать за доказательство его любви.
- Послушай, - сказал немного погодя Рене. - Это очень плохо, что ты до сих пор ничего не рассказала Жаклин. Она нужна нам в замке, и было бы лучше, если бы именно ты привезла ее туда. Впрочем, ладно, вернувшись от Анн-Мари, ты уже, всяко не сможешь скрывать своего положения.
- Почему? - спросила О.
- Увидишь, - ответил Рене. - А пока у тебя есть еще пять дней и пять ночей, потому что потом, за пять дней до того, как отправить тебя к Анн-Мари, сэр Стивен начнет пороть тебя. Сама знаешь, следы, оставляемые плетью, очень заметны, и, думаю, тебе трудно будет объяснить их происхождение Жаклин.
О. молчала. Знал бы он, что Жаклин никогда не смотрела на ее тело - она просто лежала, закрыв глаза, и отдавалась ласкам. Достаточно было бы О. не принимать в присутствии Жаклин ванну и одевать, ложась в постель, ночную рубашку, и девушка ничего бы не заметила, так же, как она до сих пор не заметила того, что О. не носит нижнего белья. Она не замечала ничего: О. не интересовала ее.
- Так что можешь подумать, - продолжил Рене. - Но одно ты обязательно должна будешь сказать ей. Причем сделать это надо немедленно.
- Что?
- Ты скажешь ей, что я влюбился в нее.
- Это правда? - выдохнув, спросила О.
- Нет, но я хочу, чтобы она была моей, а так как ты не можешь или не желаешь помочь мне в этом, придется действовать самому.
- Но она никогда не согласится поехать в Руаси, - убежденно сказала О.
- Что ж, - просто сказал Рене, - тогда ее заставят силой.
В тот же вечер О. сказала Жаклин, что Рене влюблен в нее. Девушка восприняла это очень спокойно. Ночью, разглядывая спящую Жаклин, О. вдруг подумала о том, как все-таки странно устроен этот мир: она еще месяц назад приходила в совершеннейший ужас при одной только мысли, что это красивое хрупкое тело может быть отдано на поругание жестоким и похотливым гостям замка Руаси, а сегодня, сейчас, повторяя про себя последние, сказанные ей Рене, слова, чувствовала себя по-настоящему счастливой.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Полин Реаж. История О.
Часть II
* * *
Приближался июль. Жаклин уехала куда-то на съемки фильма; сказала, что вернется не раньше августа. О. больше ничего в Париже не удерживало. Рене собирался ехать в Шотландию, к родителям, и для вида немного сокрушался по поводу разлуки с О. В какой-то момент у О. мелькнула надежда, что он возьмет ее с собой, но тут же угасла, когда она вспомнила, что сэр Стивен должен везти ее к Анн-Мари, а Рене, естественно, не будет противиться этому. Так оно и произошло, и сэр Стивен сообщил, что приедет за ней, как только Рене улетит в Лондон.
- Мы прямо сейчас едем к Анн-Мари, - сказал сэр Стивен, едва переступив порог ее квартиры. - Она уже ждет нас. Вещей никаких не надо. Вам ничего не понадобится.
На этот раз он привез ее в небольшой красивый дом, одиноко стоявший в глубине пышного, но немного запущенного сада. Это было совсем неподалеку от леса Фонтебло. Было два часа дня, лениво жужжали мухи и припекало солнце. В ответ на звонок залаяла собака - большая немецкая овчарка. Когда они подходили к дому, она обнюхала ноги О. Повернув за угол, они увидели Анн-Мари. Женщина сидела в шезлонге в тени большого ветвистого бука. Лужайка, выбранная ею для полуденного отдыха, тянулась от края сада к самым стенам дома. На их появление Анн-Мари никак не прореагировала. Она даже не поднялась им навстречу.
- Вот, привез, - сказал сэр Стивен. - Что с нею надо сделать вы сами знаете. Я только хотел бы узнать, когда можно будет забрать ее?
- Вы говорили ей что-нибудь? Она знает, что ее ждет? Впрочем, теперь уже все равно. Я начну сегодня же. Думаю, это займет дней пятнадцать. Потом, я полагаю, что поставить кольца и клеймо, вы захотите сами, не так ли? В общем приезжайте через пару недель, надеюсь, что все будет готово.
О. хотела было спросить, что же ждет ее, но Анн-Мари перебила ее:
- Ты скоро сама все узнаешь, - сказала она. - А сейчас пойди в комнату - как войдешь в дом первая дверь налево, разденься там, сандалии можешь оставить, и сразу возвращайся сюда.
Комната была большой, просторной, с белыми стенами и фиолетовыми шторами на окнах. О. сняла с себя все, положила одежду, перчатки и сумочку на маленький, стоявший рядом с дверью, стул и вышла из дома. Ступая по стриженному газону лужайки, она щурилась на солнечном свету и старалась поскорее добраться до спасительной тени бука. Сэр Стивен по-прежнему стоял перед Анн-Мари. У ее ног сидела собака. Черные с проседью волосы женщины масляно блестели на солнце, а голубые глаза поблекли и потемнели. На ней было белое, перехваченное лакированным ремешком платье и белые открытые сандалии; ногти на пальцах рук и ног были покрыты алым лаком.
- О., - сказала она, - встань на колени перед сэром Стивеном.
О. послушно опустилась на траву; руки убраны за спину, грудь немного подрагивает. Собака вскочила и О. показалось, что она готова броситься на нее.
- Сидеть, Тук, - спокойно сказала Анн-Мари. - О., согласна ли ты носить кольца и клеймо сэра Стивена?
- Да, - ответила О.
- Тогда жди меня здесь. Я только провожу сэра Стивена и вернусь.
Пока Анн-Мари выбиралась из шезлонга, сэр Стивен наклонился к О. и поцеловал ее в губы.
Потом он выпрямился и поспешил за женщиной. О. услышала звук закрываемой калитки, и через минуту-другую Анн-Мари вновь появилась на лужайке. О. ждала ее, сидя на пятках и положив на колени руки.
В доме, так заботливо спрятанным за высокой оградой сада, как позже узнала О. жили еще три девушки. Они занимали комнаты на втором этаже; ей же отвели комнату на первом, по соседству с той, что занимала Анн-Мари.
Анн-Мари крикнула девушкам, чтобы они спускались в сад, и О. увидела, что все трое обитательниц этого дома тоже были обнаженными.
Одна была маленькой и рыжей, с неестественно белой кожей и пухлой грудью, испещренной сетью зелено-голубых вен; две другие - шатенки, с длинными стройными ногами и черными, под цвет волос на голове треугольниками лобков.
- Это О., - представила ее Анн-Мари, снова заняв место в шезлонге. - Подведите ее ко мне. Я хочу еще раз осмотреть ее.
Девушки обступили О., подняли ее и подтолкнули к Анн-Мари. Та заставила повернуться ее спиной и, увидев черные полосы на ее бедрах и ягодицах, спросила:
- Кто тебя бил? Сэр Стивен?
- Да, - ответила О.
- Чем?
- Хлыстом.
- Когда это было?
- Три дня назад.
- Теперь, в течении месяца тебя бить не будут. Правда, это начиная с завтрашнего дня, а сегодня, по случаю твоего приезда, девушки немного помучают тебя. Тебя когда-нибудь били плетью между ног? Нет? Где уж им, мужчинам. Давай, теперь посмотрим твою талию. О! Уже лучше!
Она сжала руками талию О., потом приказала рыжей девушке принести какой-то особый корсет и, когда та вернулась, велела девушкам надеть его на О. Особенность этого черного шелкового корсета заключалась в том, что он больше походил на широкий пояс, чем на собственно корсет, поскольку был очень коротким, жестким и узким; подвязок на нем не было. Застегивая его на О., девушка-шатенка старалась изо всех сил.
- Но это же ужасно, - вяло протестовала О.
- Верно, - ответила Анн-Мари, - но благодаря ему, ты станешь еще красивее. Посмотри, насколько уже стала совершеннее твоя фигура. Этот корсет ты будешь носить каждый день. Теперь я хочу знать, каким образом сэр Стивен чаще всего берет тебя?
О., чувствуя у себя между ног ищущую руку Анн-Мари, молчала. Девушки с интересом наблюдали за ними.
- Наклоните ее, - приказала им Анн-Мари.
Дважды повторять не потребовалось, и вскоре О. почувствовала, как чьи-то руки развели в стороны ее ягодицы и там замерли, ожидая дальнейших приказов.
- Понятно, - сказала Анн-Мари, - можешь не отвечать. Клеймо надо будет поставить на ягодицах. Отпустите ее, - велела она девушкам. - Сейчас Колетт принесет коробку с браслетами и мы подберем тебе подходящие.
Колетт звали одну из шатенок, ту, что повыше. Вторую - Клер. Имя пухленькой рыжей девушки было Ивонна.
Когда девушка уже направилась к дому, Анн-Мари окликнула ее:
- Да, Колетт, не забудь захватить жетоны, - и, повернувшись к О., объяснила: - Мы бросим жребий и определим, кто тебя будет пороть сегодня.
О как-то сразу не обратила внимания, что на всех девушках были надеты кожаные колье и браслеты, подобные тем, что она носила в Руаси.
Колетт вернулась. Ивонна выбрала браслеты и застегнула их на запястьях О. Потом Анн-Мари протянула О. четыре принесенных девушкой жетона и велела, не глядя на написанные на них цифры, раздать их всем по одному. Посмотрев на свои жетоны, девушки молча ждали, что скажет Анн-Мари.
- У меня двойка, - были ее слова. - У кого единица?
Колетт подняла руку.
- Что ж, она твоя.
Она завела О. за спину руки, сцепила их там браслетами и подтолкнула О. вперед. У большой стеклянной двери, ведущей в расположенное перпендикулярно к главному зданию крыло дома, Ивонна, шедшая немного впереди, остановилась и, подождав остальных, сняла с подошедшей О. сандалии. Переступив порог, О. увидела за дверью большую светлую комнату. Куполообразный потолок поддерживали две небольшие стоящие, примерно, в двух метрах друг от друга, колонны. В дальней половине комнаты было сделано нечто, напоминающее помост, невысокий, в четыре ступеньки, который, образуя полукруг, тянулся от стены к колоннам. Между колоннами он резко обрывался. Пол и помост были застелены красным войлочным паласом. Такого же красного цвета были и стоящие вдоль белоснежных стен плюшевые диваны. Справа от двери располагался камин. У противоположной стены на низком столике стоял большой проигрыватель и рядом лежала кипа пластинок.
- Это наш музыкальный салон, - улыбнувшись, сказала Анн-Мари.
О. только потом узнала, что сюда можно было попасть и непосредственно из комнаты Анн-Мари, через дверь, находящуюся справа от камина.
О. усадили на край помоста, точно посередине между колоннами. Ивонна закрыла стеклянную дверь и опустила жалюзи. В комнате стало темнее. О. заметила, что входная дверь была двойной и, удивившись, спросила об этом Анн-Мари.
- Это чтобы никто не услышал, как ты будешь кричать, - засмеявшись, ответила женщина. - Стены этой комнаты проложены пробковыми плитами, они глушат звук, и снаружи ничего не слышно. Так что, ложись.
Взяв О. за плечи, она уложила ее спиной на мягкий войлок, потом подтянула немного на себя. Ноги О. свешивались с края помоста. Руки ее Ивонна закрепила в торчащем из помоста металлическом кольце. Потом она подняла ее ноги, пропустила через браслеты на лодыжках идущие от колонн ремни, и О. неожиданно почувствовала, что ее зад начинает приподниматься. Вскоре она оказалась распятой между колоннами, с широко разведенными ногами и выставленными вперед ягодицами. Анн-Мари провела рукой по внутренней стороне ее бедер.
- Здесь самая нежная кожа, - сказала она. - Пожалуйста, Колетт, поосторожней, постарайся не повредить ее.
Колетт поднялась на помост. О. успела заметить кожаную плеть в руках девушки, и тут же острая боль на мгновение ослепила ее. О. застонала. Колетт старательно наносила удары, изредка останавливаясь, чтобы полюбоваться своей работой. О., обезумев от боли, неистово билась в ремнях. Она стиснула зубы, стараясь сдерживать рвущийся из нее крик. "Они не услышат от меня просьб о пощаде," - говорила она себе в те редкие мгновения, когда Колетт давала себе передышку. Но именно этого, похоже, добивалась от нее Анн-Мари. Она приказала Колетт бить еще сильнее и быстрее.
О. изо всех сил пыталась сдержаться, но тщетно. Минутой позже она уже плакала и кричала, дергаясь под жалящими ударами плети. Анн-Мари ласково гладила ее мокрое от слез лицо.
- Потерпи еще немножко. Совсем чуть-чуть, - успокаивала она ее. - Колетт, у тебя еще пять минут. Так что поспеши.
Но О. кричала, что она больше ни секунды не может выносить эту боль, и просила, чтобы над ней сжалились и отпустили. Однако, когда Колетт, наконец-то, перестала наносить удары и сошла с помоста, и Анн-Мари , улыбнувшись сказала О:
- А теперь поблагодари меня.
О. не раздумывая сделала это. Она давно знала, что женщины куда более жестоки и беспощадны, чем мужчины, и еще раз получила тому доказательство. Но не страх заставил ее поблагодарить свою мучительницу, а нечто совсем иное. Она давно заметила, но так и не смогла ни понять, ни найти тому причину, противоречивость своей натуры; она путалась в своих чувствах и ощущениях: ей доставляло удовольствие думать о пытках и мучениях, уготованных ей, но стоило ей только на себе ощутить их, как она готова была на все, что угодно, лишь бы они прекратились; когда же это заканчивалось, она снова была счастлива, что ее мучили. И так по кругу - чем сильнее мучили, тем большее потом удовольствие. Анн-Мари, безусловно, понимала это, и поэтому нисколько не сомневалась в том, что благодарность О. была искренней. Потом она объяснила О., почему именно так должно было начаться ее пребывание в этом доме: ей не хотелось, чтобы девушки, попадавшие сюда, в этот мир женщин (а кроме самой Анн-Мари и постоялиц, в доме жила еще и прислуга - кухарка и две служанки, убиравшие комнаты и присматривающие за садом) теряли ощущение своей значимости и уникальности для иного мира, для мира мужчин. И поэтому она считала своим долгом делать все возможное, чтобы этого не произошло. Отсюда и требование, чтобы девушки все время были голыми, и та открытая поза, в которой сейчас находилась О. Ей было объявлено, что в таком положении, с поднятыми и разведенными в стороны ногами, она будет оставаться еще часа три, до ужина. Завтра же, в свою очередь, она увидит на этом самом помосте кого-нибудь из девушек. Подобная методика очень эффективна, но требует уйму времени и большой точности, что делает совершенно невозможным ее применение, например, в условиях замка Руаси. Впрочем, О. скоро сама это почувствует, а сэр Стивен вернувшись, просто не узнает ее.
* * *
На следующее утро, сразу после завтрака, Анн-Мари пригласила О. и Ивонну в свою комнату. Из большого секретера она достала зеленую кожаную шкатулку, поставила ее на стол и открыла крышку. Девушки в ожидании стояли рядом.
- Ивонна ничего не говорила тебе? - спросила она у О.
- Нет, - ответила О. и обеспокоенно подумала, что же такого Ивонна должна была сказать ей.
- Насколько я понимаю, сэр Стивен тоже не захотел ничего рассказывать тебе. Ладно. Вот те самые кольца, которые должны быть надеты на тебя, согласно его желанию, - сказала Анн-Мари и, действительно вытащила из шкатулки два небольших продолговатой формы кольца.
О. заметила, что они были сделаны из такого же матового нержавеющего металла, как и кольцо на ее пальце. Они были трубчатыми и по виду напоминали звенья массивной цепочки. Анн-Мари, взяв одно из колец, показала О., что оно образовано двумя дугами в форме буквы "U", которые вставлялись одна в другую.
- Но это пробный экземпляр, - сказала она. - Его можно снять. А вот рабочая модель. Видишь, в трубку вставлена пружина, и если на нее с силой нажать, она входит в паз и там намертво стопорится. Снять такое кольцо уже невозможно, его можно только распилить.
К кольцу был прикреплен металлический диск, шириной, равный, примерно, длине кольца, то есть где-то двум фалангам мизинца. На одной его стороне золотом и эмалью была выведена тройная спираль, другая же сторона была чистой.
- Там будут твое имя и имя и титул сэра Стивена, а также изображение перекрещенных плети и хлыста. Ивонна тоже носит такой диск, на своем колье. Ты же будешь носить его на животе.
- Как же... - сказала растерявшаяся О.
- Я предвидела твой вопрос, - ответила Анн-Мари, - поэтому и пригласила Ивонну. Сейчас она нам все покажет.
Девушка подошла к кровати и спиной легла на нее. Анн-Мари развела ей ноги, и О. с ужасом увидела, что живот Ивонны в нижней его части проколот в двух местах - это безусловно было сделано для установления кольца.
- О., прокол я тебе сделаю прямо сейчас, - сказала Анн-Мари. - Много времени это не займет. Куда больше мороки будет с наложением швов.
- Вы усыпите меня? - дрожащим голосом спросила О.
- Нет, - ответила Анн-Мари, - только привяжу посильнее, чтобы не дергалась. Думаю, будет достаточно. Поверь мне, это куда менее больно, чем удары плети. Не бойся. Иди сюда.
Через неделю Анн-Мари сняла О. швы и вставила ей разборное кольцо. Оно оказалось легче, чем думала О., но все равно тяжесть его заметно ощущалась. Кольцо пугающе торчало из живота и представлялось орудием пытки. А ведь второе кольцо будет еще тяжелее, тоскливо подумала О. Что же тогда со мной будет?
Она поделилась своими тревогами с Анн-Мари.
- Конечно, тебе будет тяжело, - ответила ей женщина. Получилось как-то двусмысленно. - Но ты должна была уже понять, чего хочет сэр Стивен. Ему надо, чтобы любой человек в Руаси или где-нибудь еще, подняв твою юбку и увидев эти кольца и клеймо на твоих ягодицах, сразу понял, кому ты принадлежишь. Может быть когда-нибудь ты захочешь снять его кольца и, перепилив их, действительно сможешь это сделать, но избавиться от его клейма, тебе уже никогда не удастся.
- Я так полагала, - сказала Колетт, - что татуировку все-таки можно вывести.
- Это будет не татуировка, - сказала Анн-Мари.
О. вопросительно посмотрела на нее. Колетт и Ивонна настороженно молчали. Анн-Мари не знала, что делать.
- Не терзайте меня, - тихо сказала О. - Говорите.
- Я даже не знаю, как сказать тебе это. В общем, клеймо тебе поставят раскаленным железом; выжгут его. Сэр Стивен два дня назад прислал все необходимое для этого.
- Железом? - словно не поверив своим ушам, переспросила Ивонна.
- Да, - просто ответила Анн-Мари.
* * *
Большую часть времени О. подобно другим обитателям этого дома, проводила в праздности. Причем это состояние было вполне осознанным и даже поощрялось Анн-Мари. Правда, развлечения девушек особым разнообразием не отличались - поспать подольше, позагорать, лежа на лужайке, поиграть в карты, почитать, порисовать - вот, пожалуй, и все. Бывали дни, когда они часами просто разговаривали друг с другом или молча сидели у ног Анн-Мари. Завтраки и обеды всегда проходили в одно и тоже время, впрочем, так же как и ужины; тогда ставились на стол и зажигались толстые желтые свечи. Стол для чаепитий непременно накрывался в саду, и пожилые чопорные служанки прислуживали юным обнаженным девам. Было в этом что-то волнующе странное. В конце ужина Анн-Мари называла имя девушки, которой надлежало в эту ночь делить с ней постель. Иногда она не меняла свой выбор несколько дней подряд. Никто из девушек ни разу не видел Анн-Мари раздетой; она лишь немного приподнимала свою белую шелковую рубашку, и никогда не снимала ее. Обычно, она отпускала свою избранницу на заре, проведя с ней несколько часов во взаимных ласках, и в сиреневом полумраке нарождающегося дня засыпала, благостная и умиротворенная. Но ее ночные пристрастия и предпочтения никак не сказывались на выборе жертвы ежедневной послеполуденной процедуры. Здесь все решал жребий. Каждый день в три часа Анн-Мари выносила в сад - там под большим буком стоял круглый стол и несколько садовых кресел - коробку с жетонами. Девушки (О. не участвовала в этом), закрыв глаза, тащили их. Ту, которой доставался жетон с самым маленьким номером, вели в музыкальный салон и привязывали к колоннам. Дальше она сама определяла свою участь - Анн-Мари зажимала в руках два шарика: черный и белый, и девушка выбирала ее правую или левую руку. Если в руке оказывался черный шарик, девушке полагалась плеть, если белый - то она освобождалась от этого. Бывало так, что несколько дней подряд какая-нибудь из девушек либо счастливо избегала порки, либо наоборот принимала ее, как это произошло с маленькой Ивонной. Жребий был неблагосклонен к ней, и четыре дня подряд она, растянутая между колоннами, билась под ударами плети и сквозь рыдания шептала имя своего возлюбленного. Зеленые вены просвечивали сквозь натянутую кожу ее раскрытых бедер, и над бритым лобком Ивонны, отмеченным сделанной Колетт татуировкой (голубые, украшенные орнаментом буквы - инициалы возлюбленного Ивонны), матово поблескивало поставленное, наконец, железное кольцо.
- Но почему? - спросила ее О. - У тебя и так уже есть диск на колье.
- Наверное, с кольцом ему будет удобнее привязывать меня.
У Ивонны были большие зеленые глаза, и каждый раз, когда О. смотрела в них, она вспоминала Жаклин. Согласится ли она поехать в Руаси? Если да, то тогда рано или поздно окажется здесь, в этом доме и будет так же лежать, с поднятыми ногами, на красном войлоке помоста. "Нет, я не хочу, - говорила себе О., - они не заставят меня сделать это. Жаклин не должна получать плети и носить клеймо. Нет."
Но в то же время... Вот уже дважды Анн-Мари во время порки Ивонны (пока только ее) останавливалась, протягивала ей, О., веревочную плеть и приказывала бить распростертую на помосте девушку. О. решилась не сразу. Когда она ударила первый раз, рука ее дрожала. Ивонна слабо вскрикнула. Но с каждым ее новым ударом, девушка кричала все сильнее и сильнее, и О. вдруг почувствовала, как ее охватывает острое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Она дико смеялась, обезумев от восторга и едва сдержала себя, чтобы не начать бить в полную силу. Какими сладостными и волнующими были для нее пот и стоны Ивонны, как приятно было вырывать их из нее. Потом она долго сидела около связанной девушки и нежно целовала ее. Ей казалось, что они чем-то похожи с Ивонной. И Анн-Мари, судя по ее отношению к ним, это тоже заметила. Заметив как-то, что рубцы на теле О., оставленные еще сэром Стивеном, зажили, она сказала ей:
- Я хотела бы пройтись по тебе плетью, и мне очень жаль, что я не могу этого сделать. Но когда ты следующий раз появишься здесь... Во всяком случае, привязывать тебя и держать открытой, мне ничто не мешает и сейчас.
И О. теперь ежедневно, после того как в музыкальном салоне заканчивались воспитательные процедуры и очередную жертву слепого жребия, обессиленную, снимали с помоста, должна была занимать ее место и оставаться в таком положении до ужина. И тогда она поняла, что Анн-Мари, действительно была права - ни о чем другом, кроме как о своем рабстве и его атрибутах, она думать не могла. Ее поза и тяжесть колец (их было уже два), оттягивающих живот, - вот и все, что занимало ее.
Как-то вечером в музыкальном салоне ее навестили Клер и Колетт. Клер, подойдя к ней, взяла в руку кольца и перевернула их. Обратная сторона диска была пока еще чистой.
- Тебя в Руаси Анн-Мари привезла? - спросила она.
- Нет, - ответила О.
- А меня - она, два года назад. Послезавтра я возвращаюсь туда.
- Ты кому-нибудь принадлежишь, Клер? - спросила О.
- Клер принадлежит мне, - неожиданно раздался голос входящей в салон Анн-Мари. - О., твой хозяин приезжает завтра утром, и я хочу, чтобы эту ночь ты провела со мной.
* * *
Коротки летние ночи. К четырем часам уже начинает брезжить рассвет и последние звезды исчезают с небосвода. О. спала, свернувшись и поджав к груди ноги. Почувствовав у себя между бедер руку Анн-Мари, она проснулась. Хозяйка хотела ласки. Ее блестевшие в полумраке глаза, ее черные с проседью волосы, короткие и немного вьющиеся, ее волевой подбородок, все это придавало ей вид этакого грозного господина, сеньора. О. поцеловала ее грудь, легко коснувшись губами отвердевших сосков, и провела рукой по нежной мякоти ее межножья. Анн-Мари целиком отдалась захватывающему ее наслаждению. О. понимала, что для этой многоопытной и знающей себе цену женщины она всего лишь вещь, инструмент, нужный для извлечения сладострастия, но это нисколько не оскорбляло ее. О. с восторгом смотрела на помолодевшее лицо Анн-Мари, на ее широко раскрытые голубые глаза, на приоткрытый и жадно глотающий воздух рот. Потом она перебралась в ноги Анн-Мари, широко развела их и, нагнувшись, лизнула языком твердый гребешок плоти, слегка выступающий из набухших малых губ женщины. Анн-Мари застонала и, ухватив О. за волосы, сильнее прижала ее к себе. Примерно так же делала и Жаклин, когда О. ласкала ее. Но на этом всякое сходство ее отношений с этими двумя женщинами заканчивалось. О. не обладала Анн-Мари, потому как Анн-Мари не обладал никто. Анн-Мари хотела удовольствия и получала его, нисколько не заботясь о чувствах тех, кто доставлял его ей.
Но в эту ночь, с О., Анн-Мари была неожиданно ласковой и нежной; она несколько раз поцеловала девушку и позволила ей еще около часа полежать рядом с собой. Отсылая О., она сказала:
- У тебя есть еще несколько часов. Утром тебе наденут кольца, и их нельзя уже будет снять.
Она нежно провела рукой по ягодицам О. и, на мгновение задумавшись, внезапно сказала:
- Ну-ка, пойдем.
Они прошли в соседнюю комнату - единственную во всем доме, где было зеркало - трехстворчатое и все время закрытое. Анн-Мари раскрыла его и подвела к нему О.
- Такой себя ты видишь в последний раз, - сказала она. - Вот здесь, на твоей круглой гладкой попке, с двух сторон поставят клейма с инициалами сэра Стивена. Тогда ты уже себя не узнаешь. А сейчас иди спать.
Но страх и неопределенность не давали заснуть О. Она дрожала, накрывшись одеялом, и с ужасом ждала утра. Пришедшая за ней в десять часов Ивонна вынуждена была помочь ей принять ванну, причесаться, накрасить губы - руки не слушались О. Ну вот скрипнула садовая калитка, и О. поняла, что сэр Стивен уже здесь.
- Идем, О., - сказала Ивонна, - он ждет тебя.
Тишина и покой царили в саду. Большой красноватый бук в ярких пламенеющих лучах огромного солнца казался сделанным из меди. Листва даже не шелохнется в неподвижном мареве жаркого летнего утра (словно сама Природа затаилась, сдерживая дыхание, и ждала появления О. У дерева лежала изнывающая от жары собака. Солнечные лучи пронзали крону бука и отбрасывали на белый каменный стол, стоящий рядом с деревом, размытую и бесформенную тень. Стол густо усыпали мелкие солнечные пятна. Прислонившись к стволу дерева, неподвижно стоял сэр Стивен. Рядом, раскинувшись в шезлонге, сидела Анн-Мари.
- Сэр Стивен, вот и ваша О., - сказала Анн-Мари. - У нас все готово, поэтому кольца можно ставить хоть сейчас.
Сэр Стивен обнял О. и поцеловал в губы. Потом он осторожно положил ее на стол и, склонившись, долго смотрел на нее. Он провел рукой по ее лицу и волосам, еще раз поцеловал и, подняв голову, сказал Анн-Мари:
- Замечательно, давайте сейчас, если вы не против.
На столе стояла сделанная из кожи шкатулка. Анн-Мари открыла ее и вытащила оттуда два разобранных кольца, на каждом из которых было выгравированно: имя О. и имя сэра Стивена.
Сэр Стивен мельком взглянул на них и громко произнес:
- Ставьте.
Ивонна приподняла О., и О. судорожно напрягшись, почувствовала холод входящего в ее плоть металла. Соединяя две части кольца, Анн-Мари проследила за тем, чтобы диск, той его стороной, на которой был нанесен черно-золотой рисунок, оказался повернутым наружу. Она сжала кольцо ладонью, но, видимо, пружина была слишком жесткой, и дуги до конца не доходили. Пришлось отправить Ивонну за молотком. О. немного наклонили к столу и развели в стороны ноги, потом, прижимая одну половину кольца к каменной плите, как к наковальне, начали ударять маленьким молотком по другой и в конце концов, свели вместе дуги. Пружина, щелкнув, застопорилась. Раз и навсегда. Сэр Стивен, за все это время не произнесший ни слова, поблагодарил Анн-Мари и помог О. подняться. О. тут же почувствовала, что эти кольца гораздо тяжелее тех, что она носила в предыдущие дни. И тяжесть эта была не только физической.
- Клеймо тоже сейчас? - спросила Анн-Мари сэра Стивена.
Англичанин молча кивнул головой. Он поддерживал за талию едва стоящую на ногах О. У нее подкашивались колени, и она мелко дрожала. Талия О., от ношения корсета, стала такой тонкой, что, казалось, готова была вот-вот переломиться. Бедра ее при этом казались более крутыми, а грудь более тяжелой. Все четверо направились к музыкальному салону: Анн-Мари и Ивонна шли чуть впереди, за ними - сэр Стивен, который практически нес О. - силы совсем оставили ее. В салоне их ждали сидевшие перед помостом Колетт и Клер. Увидев входящую процессию, они поднялись. Рядом с одной из колонн стояла маленькая круглая печка, и видны были мечущиеся в ее чреве красные языки пламени. Анн-Мари вытащила из стенного шкафа несколько длинных ремней, передала их девушкам, и те, по ее знаку, прижав О. животом к колонне, привязали ее к ней, опоясав талию и пропустив ремни под коленями. То же сделали с ее руками и лодыжками. О., теряя рассудок от ужаса, почувствовала на своих ягодицах руку Анн-Мари, отмечавшую места, куда следовало поставить клейма. После этого на мгновение наступила тишина, и вот О. услышала звук открываемой заслонки. Повернув голову, она могла бы увидеть, что происходит за ее спиной, но сил на это у нее не было. Секундой позже, адская запредельная боль пронзила ее тело, и она взвыла, вытянувшись в ремнях и запрокинув голову. О. так никогда и не узнала, кто приложил к ее ягодицам раскаленные железные клейма, и чей голос, сосчитав до пяти, велел убрать их. Когда ее отвязали, она сползла на руки Анн-Мари и, проваливаясь в бездну, последним проблеском сознания выхватила из накрывшей ее пелены мертвенно-бледное лицо англичанина.
* * *
В Париж они вернулись в двадцатых числах августа. О. довольно быстро привыкла к кольцам, хотя поначалу, особенно при ходьбе, они доставляли ей определенные хлопоты. Введенные в нижнюю часть живота, они спускались до трети ее левого бедра и при каждом шаге покачивались словно язык колокола у нее между ног, отягощенные на конце большим металлическим диском с выгравированными на нем именами ее и сэра Стивена. Этот диск вместе с печатями на ее ягодицах однозначно указывал на то, что она является собственностью сэра Стивена. Оставленные раскаленным железом следы, высотой в три пальца и в половину этого шириной, словно сделанные стомеской борозды в какой-нибудь деревянной чурке, на сантиметр врезались в ее плоть и хорошо прощупывались под руками. О. необыкновенно гордилась ими, и ей не терпелось поскорее показать их и кольца Жаклин. Но Жаклин не было в городе, она должна была вернуться только через неделю.
По просьбе сэра Стивена О. несколько подновила свой гардероб. Правда, англичанин разрешил ей носить платья только двух фасонов: с застежкой-молнией открывающейся сверху донизу (такие у нее были и раньше) и с широкой юбкой веером. С юбкой она должна была носить приподнимающий грудь корсет и болеро. Это нравилось сэру Стивену тем, что достаточно было только снять этот легкий жакет или просто распахнуть его, чтобы увидеть обнаженную грудь и плечи О. О купальниках О. даже и не думала. Сэр Стивен сказал, что теперь она будет купаться голой. О пляжных брюках тоже пришлось забыть. Анн-Мари, правда, помня о предпочтениях сэра Стивена, предложила вшить в брюки с боков две застежки-молнии, расстегнув которые, можно было легко и быстро оголить зад О. Но сэр Стивен отказался. Да, действительно, если он не пользовался ее ртом, он почти всегда брал ее как мальчика, но О. уже привыкла к его вкусам и знала, что ему очень нравится просто проводить рукой у нее между ног и, раздвинув пальцами липкие губы ее лона, не спеша ласкать ее там. Причем совершенно невозможно было сказать, когда ему этого захочется. Брюки же, позволь он О. носить их, были бы пусть и небольшим. но все-таки препятствием для получения им этого удовольствия. И О. понимала его.
После того, как сэр Стивен привез О. от Анн-Мари, он стал значительно больше времени проводить с ней. Они теперь часто гуляли по улицам и улочкам Парижа, с интересом наблюдая кипящую вокруг жизнь, или просто подолгу сидели на скамейке в каком-нибудь парке, наслаждаясь теплом парижского лета. А оно выдалось сухим, и мостовые города покрывал толстый слой пыли. Повсюду, куда бы сэр Стивен не водил О., ее принимали за его дочь или племянницу - она, в своей пестрой плиссированной юбочке и легкой кофточке-болеро, или в более строгих платьях, которые он выбирал для нее, почти без косметики, с распущенными волосами, производила впечатление скромной благовоспитанной девушки из почтенной семьи, к тому же, сэр Стивен теперь, обращаясь к ней, называл ее на ты, а она продолжала говорить ему вы. Они стали часто замечать, как совсем незнакомые прохожие улыбаются им при встрече. О. знала, что так улыбаются счастливым людям. Наверное, они такими и были. Иногда, сэр Стивен схватив О. за руку, тащил ее куда-нибудь под арку дома или в подворотню, и там, прижав к решетке или к стене, целовал ее и говорил, что любит ее. Так они прогуливались по рю Муфтар, к Тамилю, к Бастилии, заходя в ресторанчики и маленькие кофейни. Как-то раз сэр Стивен затащил ее в какой-то дешевый отель - они просто шли мимо, и ему вдруг нестерпимо захотелось ее. Хозяин, правда, сначала не захотел пускать их, требуя заполнения карточек, но потом сказал, что если они уложатся за час, то этого можно не делать. Он дал им ключ, и они поднялись на второй этаж. Комната была маленькой и чистой, на стенах - голубые с большими золотыми пионами обои, за окном - двор-колодец, откуда тянуло запахом пищевых отходов. Над изголовьем кровати висел круглый светильник, слабая лампа которого едва освещала комнату. На мраморной полке камина виднелись белые пятна разлетевшейся пудры. Над кроватью прямо в потолок было влеплено большое овальное зеркало.
* * *
Только раз О. была представлена кому-либо из знакомых сэра Стивена. Это произошло, когда он пригласил к завтраку двух своих соотечественников, бывших проездом в Париже. В то утро он не стал вызывать ее к себе, а сам приехал за ней на набережную Бетюм, причем приехал еще за час до того, как они договорились. О. только-только приняла ванну. Увидев, что сэр Стивен держит в руках сумку для гольфа, она удивилась. Но это состояние продлилось недолго - стоило только сэру Стивену открыть сумку и всякое недоумение исчезло. О., заглянув в нее, увидела там настоящую коллекцию всевозможных хлыстов и плетей. Здесь было несколько кожаных хлыстов (два толстых из красноватой кожи и два очень тонких из черной), плеть с очень длинными, из зеленой кожи, ремешками, концы которых были умышленно растрепаны, веревочная плеть, с узлами и металлическими шариками, собачья плеть из толстого кожаного ремня, просто веревки и многое другое, в том числе и кожаные браслеты, подобные тем, что были на ней в Руаси. Как бы не привычна была О. к плети, увидев все это, она задрожала. Сэр Стивен обнял ее.
- Ну, тебе нравится что-нибудь, О.? - спросил он.
Но О. словно онемела. Ее спина и руки покрылись холодной испариной.
- Выбирай, - уже строже сказал сэр Стивен.
О. продолжала молчать.
- Хорошо, - сказал он. - Тогда ты прежде должна будешь помочь мне.
Он попросил ее принести молоток и гвозди и, присмотрев на деревянном резном панно, сделанном между зеркалом и камином, прямо напротив ее кровати, место, вбил туда несколько гвоздей. Потом выложил все из своей сумки и разложил это на столе. На концах рукояток почти всех хлыстов и плетей были сделаны небольшие кольца, нужные для того, чтобы можно было повесить куда-нибудь эти орудия пыток. Сэр Стивен развесил их на вбитых им гвоздях; при этом он постарался перекрестить плети и хлысты, создав тем самым довольно зловещую картину. Гармония хлыста и плети, подобная гармонии клещей и колеса, встречающихся на картинах с изображением святой мученицы Екатерины, или тернового венца, копья и розг - на картинах, рисующих страсти Господни, - вот что теперь должно было волновать дух и плоть О. Когда же вернется Жаклин... Впрочем, о Жаклин пока речь не шла. Сейчас нужно было ответить сэру Стивену, но О. не находила в себе сил сделать это. Тогда он выбрал сам и снял с гвоздя собачью плеть.
Завтракали они у Ля Перуз, на третьем этаже, в небольшом отдельном кабинете, темные стены которого были пестро разрисованы изображениями марионеток. О. посадили на диван, справа и слева от нее в креслах устроились друзья сэра Стивена, а сам он занял кресло напротив. О. была уверена, что одного из этих мужчин она видела в Руаси. Но он, если ей не изменяет память, конечно, ни разу не насиловал ее. Второй, рыжеволосый парень, был явно моложе своего товарища, и, скорей всего, ему не было еще и двадцати лет. Сэр Стивен очень быстро и кратко объяснил им, кто такая О. и почему он привел ее сюда. И снова О. была неприятно удивлена грубостью его речи. Впрочем, каким еще словом, кроме как слово шлюха, следовало бы называть женщину, готовую, едва почувствовав желание мужчины, тут же отдаться ему - будь он, к примеру, друг сэра Стивена или просто обслуживающий их столик официант? Завтрак затянулся. Мужчины долго пили и громко разговаривали. После того, как принесший кофе и ликер официант удалился, сэр Стивен отодвинул стол к стене, подсел к О. и, подняв на ней юбку, показал своим приятелям ее кольца и диск. Чуть позже, сославшись на неотложные дела, сэр Стивен ушел, оставляя О. друзьям. Первым ее использовал тот мужчина, которого она видела в Руаси. Оставаясь сидеть в кресле, он велел ей опуститься перед ним на колени, вытащить из брюк его член и взять его в рот. Туда же он почти сразу и кончил, не выдержав ее искусных ласк. Потом он заставил ее привести в порядок свою одежду и тоже ушел. Рыжеволосый молодой человек, видимо совершенно потрясенный покорностью О., ее железными кольцами, рубцами, покрывавшими все ее тело, вместо того, чтобы тут же овладеть ею (чего и ожидала от него О.), взял ее за руку и увел из ресторана. Оказавшись на улице, он подозвал такси и отвез О. к себе в гостиницу. Отпустил он ее только ночью. Ошалев от желания и предоставленной ему свободы, он совершенно измучил ее, то проникая в нее между ягодицами, то между бедрами, а в конце осмелел настолько, что велел ей ласкать его так, как она ласкала его приятеля в ресторане.
На следующее утро сэр Стивен прислал за ней машину, и О., приехав к нему на рю де Пуатье, заметила, что ее хозяин словно постарел за ночь. Он был необыкновенно серьезен и хмур.
- Эрик влюбился в тебя, О., - начал сэр Стивен без всяких предисловий. - Сегодня утром он приходил сюда и умолял, чтобы я вернул тебе свободу. Он говорил, что хочет жениться на тебе. Ты понимаешь? Он хочет спасти тебя. - Он на секунду замолчал, потом продолжил: - Ты знаешь, что я делаю с тобой все, что хочу, потому что ты принадлежишь мне, по той же самой причине ты не можешь отказаться от этого. Но ты так же прекрасно знаешь и то, что всегда вольна отказаться принадлежать мне и быть моей. Примерно это я и сказал ему. Он вернется сюда часа в три.
О. засмеялась.
- По-моему, это несколько поздновато, - сказала она. - Вы оба просто сошли с ума. Вы позвали меня только ради этого? Или мы пойдем с вами гулять? Если нет, тогда позвольте мне вернуться домой...
- Подожди, О., - сказал сэр Стивен, - я позвал тебя не только ради этого, но и не для того, чтобы пойти с тобой гулять. Я хотел бы...
- Ну, что же вы замолчали?
- Идем, я лучше покажу тебе.
Он встал и открыл дверь, находившуюся точно напротив входной двери и которую О. всегда принимала за заколоченную дверь стенного шкафа. За ней она увидела очень маленькую комнату с обитыми темно-красным шелком стенами. Посередине, занимая почти половину комнаты, был сделан закругленный помост; по бокам от печи стояли две колонны - точная копия помоста из музыкального салона в Сомуа.
- Двойные окна, обитая войлоком дверь, проложенные пробкой стены, не так ли? - улыбнувшись, спросила О.
Сэр Стивен молча кивнул.
- Когда же вы успели это сделать?
- К твоему возвращению.
- Почему же тогда?...
- Ты хочешь спросить, почему же я ждал до сегодняшнего дня? Все очень просто. Мне нужно было, чтобы тобой кто-нибудь захотел воспользоваться, и вот теперь, когда ты побывала в чужих руках, я накажу тебя за это. Прежде, я никогда не наказывал тебя.
- Накажите меня, - тихо сказала О. - Я ваша рабыня. Когда придет Эрик...
Эрик пришел через час. Он вошел в комнату, увидел там растянутую между двумя колоннами О., мертвенно побледнел и, пробормотав что-то невнятное, тут же исчез. О. думала, что больше его не увидит. Но в конце сентября, уже в Руаси, она вновь встретила его; он три дня подряд требовал ее к себе и, обращаясь с ней хуже чем с животным, страшно истязал ее.
* * *
Приближался июль. Жаклин уехала куда-то на съемки фильма; сказала, что вернется не раньше августа. О. больше ничего в Париже не удерживало. Рене собирался ехать в Шотландию, к родителям, и для вида немного сокрушался по поводу разлуки с О. В какой-то момент у О. мелькнула надежда, что он возьмет ее с собой, но тут же угасла, когда она вспомнила, что сэр Стивен должен везти ее к Анн-Мари, а Рене, естественно, не будет противиться этому. Так оно и произошло, и сэр Стивен сообщил, что приедет за ней, как только Рене улетит в Лондон.
- Мы прямо сейчас едем к Анн-Мари, - сказал сэр Стивен, едва переступив порог ее квартиры. - Она уже ждет нас. Вещей никаких не надо. Вам ничего не понадобится.
На этот раз он привез ее в небольшой красивый дом, одиноко стоявший в глубине пышного, но немного запущенного сада. Это было совсем неподалеку от леса Фонтебло. Было два часа дня, лениво жужжали мухи и припекало солнце. В ответ на звонок залаяла собака - большая немецкая овчарка. Когда они подходили к дому, она обнюхала ноги О. Повернув за угол, они увидели Анн-Мари. Женщина сидела в шезлонге в тени большого ветвистого бука. Лужайка, выбранная ею для полуденного отдыха, тянулась от края сада к самым стенам дома. На их появление Анн-Мари никак не прореагировала. Она даже не поднялась им навстречу.
- Вот, привез, - сказал сэр Стивен. - Что с нею надо сделать вы сами знаете. Я только хотел бы узнать, когда можно будет забрать ее?
- Вы говорили ей что-нибудь? Она знает, что ее ждет? Впрочем, теперь уже все равно. Я начну сегодня же. Думаю, это займет дней пятнадцать. Потом, я полагаю, что поставить кольца и клеймо, вы захотите сами, не так ли? В общем приезжайте через пару недель, надеюсь, что все будет готово.
О. хотела было спросить, что же ждет ее, но Анн-Мари перебила ее:
- Ты скоро сама все узнаешь, - сказала она. - А сейчас пойди в комнату - как войдешь в дом первая дверь налево, разденься там, сандалии можешь оставить, и сразу возвращайся сюда.
Комната была большой, просторной, с белыми стенами и фиолетовыми шторами на окнах. О. сняла с себя все, положила одежду, перчатки и сумочку на маленький, стоявший рядом с дверью, стул и вышла из дома. Ступая по стриженному газону лужайки, она щурилась на солнечном свету и старалась поскорее добраться до спасительной тени бука. Сэр Стивен по-прежнему стоял перед Анн-Мари. У ее ног сидела собака. Черные с проседью волосы женщины масляно блестели на солнце, а голубые глаза поблекли и потемнели. На ней было белое, перехваченное лакированным ремешком платье и белые открытые сандалии; ногти на пальцах рук и ног были покрыты алым лаком.
- О., - сказала она, - встань на колени перед сэром Стивеном.
О. послушно опустилась на траву; руки убраны за спину, грудь немного подрагивает. Собака вскочила и О. показалось, что она готова броситься на нее.
- Сидеть, Тук, - спокойно сказала Анн-Мари. - О., согласна ли ты носить кольца и клеймо сэра Стивена?
- Да, - ответила О.
- Тогда жди меня здесь. Я только провожу сэра Стивена и вернусь.
Пока Анн-Мари выбиралась из шезлонга, сэр Стивен наклонился к О. и поцеловал ее в губы.
Потом он выпрямился и поспешил за женщиной. О. услышала звук закрываемой калитки, и через минуту-другую Анн-Мари вновь появилась на лужайке. О. ждала ее, сидя на пятках и положив на колени руки.
В доме, так заботливо спрятанным за высокой оградой сада, как позже узнала О. жили еще три девушки. Они занимали комнаты на втором этаже; ей же отвели комнату на первом, по соседству с той, что занимала Анн-Мари.
Анн-Мари крикнула девушкам, чтобы они спускались в сад, и О. увидела, что все трое обитательниц этого дома тоже были обнаженными.
Одна была маленькой и рыжей, с неестественно белой кожей и пухлой грудью, испещренной сетью зелено-голубых вен; две другие - шатенки, с длинными стройными ногами и черными, под цвет волос на голове треугольниками лобков.
- Это О., - представила ее Анн-Мари, снова заняв место в шезлонге. - Подведите ее ко мне. Я хочу еще раз осмотреть ее.
Девушки обступили О., подняли ее и подтолкнули к Анн-Мари. Та заставила повернуться ее спиной и, увидев черные полосы на ее бедрах и ягодицах, спросила:
- Кто тебя бил? Сэр Стивен?
- Да, - ответила О.
- Чем?
- Хлыстом.
- Когда это было?
- Три дня назад.
- Теперь, в течении месяца тебя бить не будут. Правда, это начиная с завтрашнего дня, а сегодня, по случаю твоего приезда, девушки немного помучают тебя. Тебя когда-нибудь били плетью между ног? Нет? Где уж им, мужчинам. Давай, теперь посмотрим твою талию. О! Уже лучше!
Она сжала руками талию О., потом приказала рыжей девушке принести какой-то особый корсет и, когда та вернулась, велела девушкам надеть его на О. Особенность этого черного шелкового корсета заключалась в том, что он больше походил на широкий пояс, чем на собственно корсет, поскольку был очень коротким, жестким и узким; подвязок на нем не было. Застегивая его на О., девушка-шатенка старалась изо всех сил.
- Но это же ужасно, - вяло протестовала О.
- Верно, - ответила Анн-Мари, - но благодаря ему, ты станешь еще красивее. Посмотри, насколько уже стала совершеннее твоя фигура. Этот корсет ты будешь носить каждый день. Теперь я хочу знать, каким образом сэр Стивен чаще всего берет тебя?
О., чувствуя у себя между ног ищущую руку Анн-Мари, молчала. Девушки с интересом наблюдали за ними.
- Наклоните ее, - приказала им Анн-Мари.
Дважды повторять не потребовалось, и вскоре О. почувствовала, как чьи-то руки развели в стороны ее ягодицы и там замерли, ожидая дальнейших приказов.
- Понятно, - сказала Анн-Мари, - можешь не отвечать. Клеймо надо будет поставить на ягодицах. Отпустите ее, - велела она девушкам. - Сейчас Колетт принесет коробку с браслетами и мы подберем тебе подходящие.
Колетт звали одну из шатенок, ту, что повыше. Вторую - Клер. Имя пухленькой рыжей девушки было Ивонна.
Когда девушка уже направилась к дому, Анн-Мари окликнула ее:
- Да, Колетт, не забудь захватить жетоны, - и, повернувшись к О., объяснила: - Мы бросим жребий и определим, кто тебя будет пороть сегодня.
О как-то сразу не обратила внимания, что на всех девушках были надеты кожаные колье и браслеты, подобные тем, что она носила в Руаси.
Колетт вернулась. Ивонна выбрала браслеты и застегнула их на запястьях О. Потом Анн-Мари протянула О. четыре принесенных девушкой жетона и велела, не глядя на написанные на них цифры, раздать их всем по одному. Посмотрев на свои жетоны, девушки молча ждали, что скажет Анн-Мари.
- У меня двойка, - были ее слова. - У кого единица?
Колетт подняла руку.
- Что ж, она твоя.
Она завела О. за спину руки, сцепила их там браслетами и подтолкнула О. вперед. У большой стеклянной двери, ведущей в расположенное перпендикулярно к главному зданию крыло дома, Ивонна, шедшая немного впереди, остановилась и, подождав остальных, сняла с подошедшей О. сандалии. Переступив порог, О. увидела за дверью большую светлую комнату. Куполообразный потолок поддерживали две небольшие стоящие, примерно, в двух метрах друг от друга, колонны. В дальней половине комнаты было сделано нечто, напоминающее помост, невысокий, в четыре ступеньки, который, образуя полукруг, тянулся от стены к колоннам. Между колоннами он резко обрывался. Пол и помост были застелены красным войлочным паласом. Такого же красного цвета были и стоящие вдоль белоснежных стен плюшевые диваны. Справа от двери располагался камин. У противоположной стены на низком столике стоял большой проигрыватель и рядом лежала кипа пластинок.
- Это наш музыкальный салон, - улыбнувшись, сказала Анн-Мари.
О. только потом узнала, что сюда можно было попасть и непосредственно из комнаты Анн-Мари, через дверь, находящуюся справа от камина.
О. усадили на край помоста, точно посередине между колоннами. Ивонна закрыла стеклянную дверь и опустила жалюзи. В комнате стало темнее. О. заметила, что входная дверь была двойной и, удивившись, спросила об этом Анн-Мари.
- Это чтобы никто не услышал, как ты будешь кричать, - засмеявшись, ответила женщина. - Стены этой комнаты проложены пробковыми плитами, они глушат звук, и снаружи ничего не слышно. Так что, ложись.
Взяв О. за плечи, она уложила ее спиной на мягкий войлок, потом подтянула немного на себя. Ноги О. свешивались с края помоста. Руки ее Ивонна закрепила в торчащем из помоста металлическом кольце. Потом она подняла ее ноги, пропустила через браслеты на лодыжках идущие от колонн ремни, и О. неожиданно почувствовала, что ее зад начинает приподниматься. Вскоре она оказалась распятой между колоннами, с широко разведенными ногами и выставленными вперед ягодицами. Анн-Мари провела рукой по внутренней стороне ее бедер.
- Здесь самая нежная кожа, - сказала она. - Пожалуйста, Колетт, поосторожней, постарайся не повредить ее.
Колетт поднялась на помост. О. успела заметить кожаную плеть в руках девушки, и тут же острая боль на мгновение ослепила ее. О. застонала. Колетт старательно наносила удары, изредка останавливаясь, чтобы полюбоваться своей работой. О., обезумев от боли, неистово билась в ремнях. Она стиснула зубы, стараясь сдерживать рвущийся из нее крик. "Они не услышат от меня просьб о пощаде," - говорила она себе в те редкие мгновения, когда Колетт давала себе передышку. Но именно этого, похоже, добивалась от нее Анн-Мари. Она приказала Колетт бить еще сильнее и быстрее.
О. изо всех сил пыталась сдержаться, но тщетно. Минутой позже она уже плакала и кричала, дергаясь под жалящими ударами плети. Анн-Мари ласково гладила ее мокрое от слез лицо.
- Потерпи еще немножко. Совсем чуть-чуть, - успокаивала она ее. - Колетт, у тебя еще пять минут. Так что поспеши.
Но О. кричала, что она больше ни секунды не может выносить эту боль, и просила, чтобы над ней сжалились и отпустили. Однако, когда Колетт, наконец-то, перестала наносить удары и сошла с помоста, и Анн-Мари , улыбнувшись сказала О:
- А теперь поблагодари меня.
О. не раздумывая сделала это. Она давно знала, что женщины куда более жестоки и беспощадны, чем мужчины, и еще раз получила тому доказательство. Но не страх заставил ее поблагодарить свою мучительницу, а нечто совсем иное. Она давно заметила, но так и не смогла ни понять, ни найти тому причину, противоречивость своей натуры; она путалась в своих чувствах и ощущениях: ей доставляло удовольствие думать о пытках и мучениях, уготованных ей, но стоило ей только на себе ощутить их, как она готова была на все, что угодно, лишь бы они прекратились; когда же это заканчивалось, она снова была счастлива, что ее мучили. И так по кругу - чем сильнее мучили, тем большее потом удовольствие. Анн-Мари, безусловно, понимала это, и поэтому нисколько не сомневалась в том, что благодарность О. была искренней. Потом она объяснила О., почему именно так должно было начаться ее пребывание в этом доме: ей не хотелось, чтобы девушки, попадавшие сюда, в этот мир женщин (а кроме самой Анн-Мари и постоялиц, в доме жила еще и прислуга - кухарка и две служанки, убиравшие комнаты и присматривающие за садом) теряли ощущение своей значимости и уникальности для иного мира, для мира мужчин. И поэтому она считала своим долгом делать все возможное, чтобы этого не произошло. Отсюда и требование, чтобы девушки все время были голыми, и та открытая поза, в которой сейчас находилась О. Ей было объявлено, что в таком положении, с поднятыми и разведенными в стороны ногами, она будет оставаться еще часа три, до ужина. Завтра же, в свою очередь, она увидит на этом самом помосте кого-нибудь из девушек. Подобная методика очень эффективна, но требует уйму времени и большой точности, что делает совершенно невозможным ее применение, например, в условиях замка Руаси. Впрочем, О. скоро сама это почувствует, а сэр Стивен вернувшись, просто не узнает ее.
* * *
На следующее утро, сразу после завтрака, Анн-Мари пригласила О. и Ивонну в свою комнату. Из большого секретера она достала зеленую кожаную шкатулку, поставила ее на стол и открыла крышку. Девушки в ожидании стояли рядом.
- Ивонна ничего не говорила тебе? - спросила она у О.
- Нет, - ответила О. и обеспокоенно подумала, что же такого Ивонна должна была сказать ей.
- Насколько я понимаю, сэр Стивен тоже не захотел ничего рассказывать тебе. Ладно. Вот те самые кольца, которые должны быть надеты на тебя, согласно его желанию, - сказала Анн-Мари и, действительно вытащила из шкатулки два небольших продолговатой формы кольца.
О. заметила, что они были сделаны из такого же матового нержавеющего металла, как и кольцо на ее пальце. Они были трубчатыми и по виду напоминали звенья массивной цепочки. Анн-Мари, взяв одно из колец, показала О., что оно образовано двумя дугами в форме буквы "U", которые вставлялись одна в другую.
- Но это пробный экземпляр, - сказала она. - Его можно снять. А вот рабочая модель. Видишь, в трубку вставлена пружина, и если на нее с силой нажать, она входит в паз и там намертво стопорится. Снять такое кольцо уже невозможно, его можно только распилить.
К кольцу был прикреплен металлический диск, шириной, равный, примерно, длине кольца, то есть где-то двум фалангам мизинца. На одной его стороне золотом и эмалью была выведена тройная спираль, другая же сторона была чистой.
- Там будут твое имя и имя и титул сэра Стивена, а также изображение перекрещенных плети и хлыста. Ивонна тоже носит такой диск, на своем колье. Ты же будешь носить его на животе.
- Как же... - сказала растерявшаяся О.
- Я предвидела твой вопрос, - ответила Анн-Мари, - поэтому и пригласила Ивонну. Сейчас она нам все покажет.
Девушка подошла к кровати и спиной легла на нее. Анн-Мари развела ей ноги, и О. с ужасом увидела, что живот Ивонны в нижней его части проколот в двух местах - это безусловно было сделано для установления кольца.
- О., прокол я тебе сделаю прямо сейчас, - сказала Анн-Мари. - Много времени это не займет. Куда больше мороки будет с наложением швов.
- Вы усыпите меня? - дрожащим голосом спросила О.
- Нет, - ответила Анн-Мари, - только привяжу посильнее, чтобы не дергалась. Думаю, будет достаточно. Поверь мне, это куда менее больно, чем удары плети. Не бойся. Иди сюда.
Через неделю Анн-Мари сняла О. швы и вставила ей разборное кольцо. Оно оказалось легче, чем думала О., но все равно тяжесть его заметно ощущалась. Кольцо пугающе торчало из живота и представлялось орудием пытки. А ведь второе кольцо будет еще тяжелее, тоскливо подумала О. Что же тогда со мной будет?
Она поделилась своими тревогами с Анн-Мари.
- Конечно, тебе будет тяжело, - ответила ей женщина. Получилось как-то двусмысленно. - Но ты должна была уже понять, чего хочет сэр Стивен. Ему надо, чтобы любой человек в Руаси или где-нибудь еще, подняв твою юбку и увидев эти кольца и клеймо на твоих ягодицах, сразу понял, кому ты принадлежишь. Может быть когда-нибудь ты захочешь снять его кольца и, перепилив их, действительно сможешь это сделать, но избавиться от его клейма, тебе уже никогда не удастся.
- Я так полагала, - сказала Колетт, - что татуировку все-таки можно вывести.
- Это будет не татуировка, - сказала Анн-Мари.
О. вопросительно посмотрела на нее. Колетт и Ивонна настороженно молчали. Анн-Мари не знала, что делать.
- Не терзайте меня, - тихо сказала О. - Говорите.
- Я даже не знаю, как сказать тебе это. В общем, клеймо тебе поставят раскаленным железом; выжгут его. Сэр Стивен два дня назад прислал все необходимое для этого.
- Железом? - словно не поверив своим ушам, переспросила Ивонна.
- Да, - просто ответила Анн-Мари.
* * *
Большую часть времени О. подобно другим обитателям этого дома, проводила в праздности. Причем это состояние было вполне осознанным и даже поощрялось Анн-Мари. Правда, развлечения девушек особым разнообразием не отличались - поспать подольше, позагорать, лежа на лужайке, поиграть в карты, почитать, порисовать - вот, пожалуй, и все. Бывали дни, когда они часами просто разговаривали друг с другом или молча сидели у ног Анн-Мари. Завтраки и обеды всегда проходили в одно и тоже время, впрочем, так же как и ужины; тогда ставились на стол и зажигались толстые желтые свечи. Стол для чаепитий непременно накрывался в саду, и пожилые чопорные служанки прислуживали юным обнаженным девам. Было в этом что-то волнующе странное. В конце ужина Анн-Мари называла имя девушки, которой надлежало в эту ночь делить с ней постель. Иногда она не меняла свой выбор несколько дней подряд. Никто из девушек ни разу не видел Анн-Мари раздетой; она лишь немного приподнимала свою белую шелковую рубашку, и никогда не снимала ее. Обычно, она отпускала свою избранницу на заре, проведя с ней несколько часов во взаимных ласках, и в сиреневом полумраке нарождающегося дня засыпала, благостная и умиротворенная. Но ее ночные пристрастия и предпочтения никак не сказывались на выборе жертвы ежедневной послеполуденной процедуры. Здесь все решал жребий. Каждый день в три часа Анн-Мари выносила в сад - там под большим буком стоял круглый стол и несколько садовых кресел - коробку с жетонами. Девушки (О. не участвовала в этом), закрыв глаза, тащили их. Ту, которой доставался жетон с самым маленьким номером, вели в музыкальный салон и привязывали к колоннам. Дальше она сама определяла свою участь - Анн-Мари зажимала в руках два шарика: черный и белый, и девушка выбирала ее правую или левую руку. Если в руке оказывался черный шарик, девушке полагалась плеть, если белый - то она освобождалась от этого. Бывало так, что несколько дней подряд какая-нибудь из девушек либо счастливо избегала порки, либо наоборот принимала ее, как это произошло с маленькой Ивонной. Жребий был неблагосклонен к ней, и четыре дня подряд она, растянутая между колоннами, билась под ударами плети и сквозь рыдания шептала имя своего возлюбленного. Зеленые вены просвечивали сквозь натянутую кожу ее раскрытых бедер, и над бритым лобком Ивонны, отмеченным сделанной Колетт татуировкой (голубые, украшенные орнаментом буквы - инициалы возлюбленного Ивонны), матово поблескивало поставленное, наконец, железное кольцо.
- Но почему? - спросила ее О. - У тебя и так уже есть диск на колье.
- Наверное, с кольцом ему будет удобнее привязывать меня.
У Ивонны были большие зеленые глаза, и каждый раз, когда О. смотрела в них, она вспоминала Жаклин. Согласится ли она поехать в Руаси? Если да, то тогда рано или поздно окажется здесь, в этом доме и будет так же лежать, с поднятыми ногами, на красном войлоке помоста. "Нет, я не хочу, - говорила себе О., - они не заставят меня сделать это. Жаклин не должна получать плети и носить клеймо. Нет."
Но в то же время... Вот уже дважды Анн-Мари во время порки Ивонны (пока только ее) останавливалась, протягивала ей, О., веревочную плеть и приказывала бить распростертую на помосте девушку. О. решилась не сразу. Когда она ударила первый раз, рука ее дрожала. Ивонна слабо вскрикнула. Но с каждым ее новым ударом, девушка кричала все сильнее и сильнее, и О. вдруг почувствовала, как ее охватывает острое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Она дико смеялась, обезумев от восторга и едва сдержала себя, чтобы не начать бить в полную силу. Какими сладостными и волнующими были для нее пот и стоны Ивонны, как приятно было вырывать их из нее. Потом она долго сидела около связанной девушки и нежно целовала ее. Ей казалось, что они чем-то похожи с Ивонной. И Анн-Мари, судя по ее отношению к ним, это тоже заметила. Заметив как-то, что рубцы на теле О., оставленные еще сэром Стивеном, зажили, она сказала ей:
- Я хотела бы пройтись по тебе плетью, и мне очень жаль, что я не могу этого сделать. Но когда ты следующий раз появишься здесь... Во всяком случае, привязывать тебя и держать открытой, мне ничто не мешает и сейчас.
И О. теперь ежедневно, после того как в музыкальном салоне заканчивались воспитательные процедуры и очередную жертву слепого жребия, обессиленную, снимали с помоста, должна была занимать ее место и оставаться в таком положении до ужина. И тогда она поняла, что Анн-Мари, действительно была права - ни о чем другом, кроме как о своем рабстве и его атрибутах, она думать не могла. Ее поза и тяжесть колец (их было уже два), оттягивающих живот, - вот и все, что занимало ее.
Как-то вечером в музыкальном салоне ее навестили Клер и Колетт. Клер, подойдя к ней, взяла в руку кольца и перевернула их. Обратная сторона диска была пока еще чистой.
- Тебя в Руаси Анн-Мари привезла? - спросила она.
- Нет, - ответила О.
- А меня - она, два года назад. Послезавтра я возвращаюсь туда.
- Ты кому-нибудь принадлежишь, Клер? - спросила О.
- Клер принадлежит мне, - неожиданно раздался голос входящей в салон Анн-Мари. - О., твой хозяин приезжает завтра утром, и я хочу, чтобы эту ночь ты провела со мной.
* * *
Коротки летние ночи. К четырем часам уже начинает брезжить рассвет и последние звезды исчезают с небосвода. О. спала, свернувшись и поджав к груди ноги. Почувствовав у себя между бедер руку Анн-Мари, она проснулась. Хозяйка хотела ласки. Ее блестевшие в полумраке глаза, ее черные с проседью волосы, короткие и немного вьющиеся, ее волевой подбородок, все это придавало ей вид этакого грозного господина, сеньора. О. поцеловала ее грудь, легко коснувшись губами отвердевших сосков, и провела рукой по нежной мякоти ее межножья. Анн-Мари целиком отдалась захватывающему ее наслаждению. О. понимала, что для этой многоопытной и знающей себе цену женщины она всего лишь вещь, инструмент, нужный для извлечения сладострастия, но это нисколько не оскорбляло ее. О. с восторгом смотрела на помолодевшее лицо Анн-Мари, на ее широко раскрытые голубые глаза, на приоткрытый и жадно глотающий воздух рот. Потом она перебралась в ноги Анн-Мари, широко развела их и, нагнувшись, лизнула языком твердый гребешок плоти, слегка выступающий из набухших малых губ женщины. Анн-Мари застонала и, ухватив О. за волосы, сильнее прижала ее к себе. Примерно так же делала и Жаклин, когда О. ласкала ее. Но на этом всякое сходство ее отношений с этими двумя женщинами заканчивалось. О. не обладала Анн-Мари, потому как Анн-Мари не обладал никто. Анн-Мари хотела удовольствия и получала его, нисколько не заботясь о чувствах тех, кто доставлял его ей.
Но в эту ночь, с О., Анн-Мари была неожиданно ласковой и нежной; она несколько раз поцеловала девушку и позволила ей еще около часа полежать рядом с собой. Отсылая О., она сказала:
- У тебя есть еще несколько часов. Утром тебе наденут кольца, и их нельзя уже будет снять.
Она нежно провела рукой по ягодицам О. и, на мгновение задумавшись, внезапно сказала:
- Ну-ка, пойдем.
Они прошли в соседнюю комнату - единственную во всем доме, где было зеркало - трехстворчатое и все время закрытое. Анн-Мари раскрыла его и подвела к нему О.
- Такой себя ты видишь в последний раз, - сказала она. - Вот здесь, на твоей круглой гладкой попке, с двух сторон поставят клейма с инициалами сэра Стивена. Тогда ты уже себя не узнаешь. А сейчас иди спать.
Но страх и неопределенность не давали заснуть О. Она дрожала, накрывшись одеялом, и с ужасом ждала утра. Пришедшая за ней в десять часов Ивонна вынуждена была помочь ей принять ванну, причесаться, накрасить губы - руки не слушались О. Ну вот скрипнула садовая калитка, и О. поняла, что сэр Стивен уже здесь.
- Идем, О., - сказала Ивонна, - он ждет тебя.
Тишина и покой царили в саду. Большой красноватый бук в ярких пламенеющих лучах огромного солнца казался сделанным из меди. Листва даже не шелохнется в неподвижном мареве жаркого летнего утра (словно сама Природа затаилась, сдерживая дыхание, и ждала появления О. У дерева лежала изнывающая от жары собака. Солнечные лучи пронзали крону бука и отбрасывали на белый каменный стол, стоящий рядом с деревом, размытую и бесформенную тень. Стол густо усыпали мелкие солнечные пятна. Прислонившись к стволу дерева, неподвижно стоял сэр Стивен. Рядом, раскинувшись в шезлонге, сидела Анн-Мари.
- Сэр Стивен, вот и ваша О., - сказала Анн-Мари. - У нас все готово, поэтому кольца можно ставить хоть сейчас.
Сэр Стивен обнял О. и поцеловал в губы. Потом он осторожно положил ее на стол и, склонившись, долго смотрел на нее. Он провел рукой по ее лицу и волосам, еще раз поцеловал и, подняв голову, сказал Анн-Мари:
- Замечательно, давайте сейчас, если вы не против.
На столе стояла сделанная из кожи шкатулка. Анн-Мари открыла ее и вытащила оттуда два разобранных кольца, на каждом из которых было выгравированно: имя О. и имя сэра Стивена.
Сэр Стивен мельком взглянул на них и громко произнес:
- Ставьте.
Ивонна приподняла О., и О. судорожно напрягшись, почувствовала холод входящего в ее плоть металла. Соединяя две части кольца, Анн-Мари проследила за тем, чтобы диск, той его стороной, на которой был нанесен черно-золотой рисунок, оказался повернутым наружу. Она сжала кольцо ладонью, но, видимо, пружина была слишком жесткой, и дуги до конца не доходили. Пришлось отправить Ивонну за молотком. О. немного наклонили к столу и развели в стороны ноги, потом, прижимая одну половину кольца к каменной плите, как к наковальне, начали ударять маленьким молотком по другой и в конце концов, свели вместе дуги. Пружина, щелкнув, застопорилась. Раз и навсегда. Сэр Стивен, за все это время не произнесший ни слова, поблагодарил Анн-Мари и помог О. подняться. О. тут же почувствовала, что эти кольца гораздо тяжелее тех, что она носила в предыдущие дни. И тяжесть эта была не только физической.
- Клеймо тоже сейчас? - спросила Анн-Мари сэра Стивена.
Англичанин молча кивнул головой. Он поддерживал за талию едва стоящую на ногах О. У нее подкашивались колени, и она мелко дрожала. Талия О., от ношения корсета, стала такой тонкой, что, казалось, готова была вот-вот переломиться. Бедра ее при этом казались более крутыми, а грудь более тяжелой. Все четверо направились к музыкальному салону: Анн-Мари и Ивонна шли чуть впереди, за ними - сэр Стивен, который практически нес О. - силы совсем оставили ее. В салоне их ждали сидевшие перед помостом Колетт и Клер. Увидев входящую процессию, они поднялись. Рядом с одной из колонн стояла маленькая круглая печка, и видны были мечущиеся в ее чреве красные языки пламени. Анн-Мари вытащила из стенного шкафа несколько длинных ремней, передала их девушкам, и те, по ее знаку, прижав О. животом к колонне, привязали ее к ней, опоясав талию и пропустив ремни под коленями. То же сделали с ее руками и лодыжками. О., теряя рассудок от ужаса, почувствовала на своих ягодицах руку Анн-Мари, отмечавшую места, куда следовало поставить клейма. После этого на мгновение наступила тишина, и вот О. услышала звук открываемой заслонки. Повернув голову, она могла бы увидеть, что происходит за ее спиной, но сил на это у нее не было. Секундой позже, адская запредельная боль пронзила ее тело, и она взвыла, вытянувшись в ремнях и запрокинув голову. О. так никогда и не узнала, кто приложил к ее ягодицам раскаленные железные клейма, и чей голос, сосчитав до пяти, велел убрать их. Когда ее отвязали, она сползла на руки Анн-Мари и, проваливаясь в бездну, последним проблеском сознания выхватила из накрывшей ее пелены мертвенно-бледное лицо англичанина.
* * *
В Париж они вернулись в двадцатых числах августа. О. довольно быстро привыкла к кольцам, хотя поначалу, особенно при ходьбе, они доставляли ей определенные хлопоты. Введенные в нижнюю часть живота, они спускались до трети ее левого бедра и при каждом шаге покачивались словно язык колокола у нее между ног, отягощенные на конце большим металлическим диском с выгравированными на нем именами ее и сэра Стивена. Этот диск вместе с печатями на ее ягодицах однозначно указывал на то, что она является собственностью сэра Стивена. Оставленные раскаленным железом следы, высотой в три пальца и в половину этого шириной, словно сделанные стомеской борозды в какой-нибудь деревянной чурке, на сантиметр врезались в ее плоть и хорошо прощупывались под руками. О. необыкновенно гордилась ими, и ей не терпелось поскорее показать их и кольца Жаклин. Но Жаклин не было в городе, она должна была вернуться только через неделю.
По просьбе сэра Стивена О. несколько подновила свой гардероб. Правда, англичанин разрешил ей носить платья только двух фасонов: с застежкой-молнией открывающейся сверху донизу (такие у нее были и раньше) и с широкой юбкой веером. С юбкой она должна была носить приподнимающий грудь корсет и болеро. Это нравилось сэру Стивену тем, что достаточно было только снять этот легкий жакет или просто распахнуть его, чтобы увидеть обнаженную грудь и плечи О. О купальниках О. даже и не думала. Сэр Стивен сказал, что теперь она будет купаться голой. О пляжных брюках тоже пришлось забыть. Анн-Мари, правда, помня о предпочтениях сэра Стивена, предложила вшить в брюки с боков две застежки-молнии, расстегнув которые, можно было легко и быстро оголить зад О. Но сэр Стивен отказался. Да, действительно, если он не пользовался ее ртом, он почти всегда брал ее как мальчика, но О. уже привыкла к его вкусам и знала, что ему очень нравится просто проводить рукой у нее между ног и, раздвинув пальцами липкие губы ее лона, не спеша ласкать ее там. Причем совершенно невозможно было сказать, когда ему этого захочется. Брюки же, позволь он О. носить их, были бы пусть и небольшим. но все-таки препятствием для получения им этого удовольствия. И О. понимала его.
После того, как сэр Стивен привез О. от Анн-Мари, он стал значительно больше времени проводить с ней. Они теперь часто гуляли по улицам и улочкам Парижа, с интересом наблюдая кипящую вокруг жизнь, или просто подолгу сидели на скамейке в каком-нибудь парке, наслаждаясь теплом парижского лета. А оно выдалось сухим, и мостовые города покрывал толстый слой пыли. Повсюду, куда бы сэр Стивен не водил О., ее принимали за его дочь или племянницу - она, в своей пестрой плиссированной юбочке и легкой кофточке-болеро, или в более строгих платьях, которые он выбирал для нее, почти без косметики, с распущенными волосами, производила впечатление скромной благовоспитанной девушки из почтенной семьи, к тому же, сэр Стивен теперь, обращаясь к ней, называл ее на ты, а она продолжала говорить ему вы. Они стали часто замечать, как совсем незнакомые прохожие улыбаются им при встрече. О. знала, что так улыбаются счастливым людям. Наверное, они такими и были. Иногда, сэр Стивен схватив О. за руку, тащил ее куда-нибудь под арку дома или в подворотню, и там, прижав к решетке или к стене, целовал ее и говорил, что любит ее. Так они прогуливались по рю Муфтар, к Тамилю, к Бастилии, заходя в ресторанчики и маленькие кофейни. Как-то раз сэр Стивен затащил ее в какой-то дешевый отель - они просто шли мимо, и ему вдруг нестерпимо захотелось ее. Хозяин, правда, сначала не захотел пускать их, требуя заполнения карточек, но потом сказал, что если они уложатся за час, то этого можно не делать. Он дал им ключ, и они поднялись на второй этаж. Комната была маленькой и чистой, на стенах - голубые с большими золотыми пионами обои, за окном - двор-колодец, откуда тянуло запахом пищевых отходов. Над изголовьем кровати висел круглый светильник, слабая лампа которого едва освещала комнату. На мраморной полке камина виднелись белые пятна разлетевшейся пудры. Над кроватью прямо в потолок было влеплено большое овальное зеркало.
* * *
Только раз О. была представлена кому-либо из знакомых сэра Стивена. Это произошло, когда он пригласил к завтраку двух своих соотечественников, бывших проездом в Париже. В то утро он не стал вызывать ее к себе, а сам приехал за ней на набережную Бетюм, причем приехал еще за час до того, как они договорились. О. только-только приняла ванну. Увидев, что сэр Стивен держит в руках сумку для гольфа, она удивилась. Но это состояние продлилось недолго - стоило только сэру Стивену открыть сумку и всякое недоумение исчезло. О., заглянув в нее, увидела там настоящую коллекцию всевозможных хлыстов и плетей. Здесь было несколько кожаных хлыстов (два толстых из красноватой кожи и два очень тонких из черной), плеть с очень длинными, из зеленой кожи, ремешками, концы которых были умышленно растрепаны, веревочная плеть, с узлами и металлическими шариками, собачья плеть из толстого кожаного ремня, просто веревки и многое другое, в том числе и кожаные браслеты, подобные тем, что были на ней в Руаси. Как бы не привычна была О. к плети, увидев все это, она задрожала. Сэр Стивен обнял ее.
- Ну, тебе нравится что-нибудь, О.? - спросил он.
Но О. словно онемела. Ее спина и руки покрылись холодной испариной.
- Выбирай, - уже строже сказал сэр Стивен.
О. продолжала молчать.
- Хорошо, - сказал он. - Тогда ты прежде должна будешь помочь мне.
Он попросил ее принести молоток и гвозди и, присмотрев на деревянном резном панно, сделанном между зеркалом и камином, прямо напротив ее кровати, место, вбил туда несколько гвоздей. Потом выложил все из своей сумки и разложил это на столе. На концах рукояток почти всех хлыстов и плетей были сделаны небольшие кольца, нужные для того, чтобы можно было повесить куда-нибудь эти орудия пыток. Сэр Стивен развесил их на вбитых им гвоздях; при этом он постарался перекрестить плети и хлысты, создав тем самым довольно зловещую картину. Гармония хлыста и плети, подобная гармонии клещей и колеса, встречающихся на картинах с изображением святой мученицы Екатерины, или тернового венца, копья и розг - на картинах, рисующих страсти Господни, - вот что теперь должно было волновать дух и плоть О. Когда же вернется Жаклин... Впрочем, о Жаклин пока речь не шла. Сейчас нужно было ответить сэру Стивену, но О. не находила в себе сил сделать это. Тогда он выбрал сам и снял с гвоздя собачью плеть.
Завтракали они у Ля Перуз, на третьем этаже, в небольшом отдельном кабинете, темные стены которого были пестро разрисованы изображениями марионеток. О. посадили на диван, справа и слева от нее в креслах устроились друзья сэра Стивена, а сам он занял кресло напротив. О. была уверена, что одного из этих мужчин она видела в Руаси. Но он, если ей не изменяет память, конечно, ни разу не насиловал ее. Второй, рыжеволосый парень, был явно моложе своего товарища, и, скорей всего, ему не было еще и двадцати лет. Сэр Стивен очень быстро и кратко объяснил им, кто такая О. и почему он привел ее сюда. И снова О. была неприятно удивлена грубостью его речи. Впрочем, каким еще словом, кроме как слово шлюха, следовало бы называть женщину, готовую, едва почувствовав желание мужчины, тут же отдаться ему - будь он, к примеру, друг сэра Стивена или просто обслуживающий их столик официант? Завтрак затянулся. Мужчины долго пили и громко разговаривали. После того, как принесший кофе и ликер официант удалился, сэр Стивен отодвинул стол к стене, подсел к О. и, подняв на ней юбку, показал своим приятелям ее кольца и диск. Чуть позже, сославшись на неотложные дела, сэр Стивен ушел, оставляя О. друзьям. Первым ее использовал тот мужчина, которого она видела в Руаси. Оставаясь сидеть в кресле, он велел ей опуститься перед ним на колени, вытащить из брюк его член и взять его в рот. Туда же он почти сразу и кончил, не выдержав ее искусных ласк. Потом он заставил ее привести в порядок свою одежду и тоже ушел. Рыжеволосый молодой человек, видимо совершенно потрясенный покорностью О., ее железными кольцами, рубцами, покрывавшими все ее тело, вместо того, чтобы тут же овладеть ею (чего и ожидала от него О.), взял ее за руку и увел из ресторана. Оказавшись на улице, он подозвал такси и отвез О. к себе в гостиницу. Отпустил он ее только ночью. Ошалев от желания и предоставленной ему свободы, он совершенно измучил ее, то проникая в нее между ягодицами, то между бедрами, а в конце осмелел настолько, что велел ей ласкать его так, как она ласкала его приятеля в ресторане.
На следующее утро сэр Стивен прислал за ней машину, и О., приехав к нему на рю де Пуатье, заметила, что ее хозяин словно постарел за ночь. Он был необыкновенно серьезен и хмур.
- Эрик влюбился в тебя, О., - начал сэр Стивен без всяких предисловий. - Сегодня утром он приходил сюда и умолял, чтобы я вернул тебе свободу. Он говорил, что хочет жениться на тебе. Ты понимаешь? Он хочет спасти тебя. - Он на секунду замолчал, потом продолжил: - Ты знаешь, что я делаю с тобой все, что хочу, потому что ты принадлежишь мне, по той же самой причине ты не можешь отказаться от этого. Но ты так же прекрасно знаешь и то, что всегда вольна отказаться принадлежать мне и быть моей. Примерно это я и сказал ему. Он вернется сюда часа в три.
О. засмеялась.
- По-моему, это несколько поздновато, - сказала она. - Вы оба просто сошли с ума. Вы позвали меня только ради этого? Или мы пойдем с вами гулять? Если нет, тогда позвольте мне вернуться домой...
- Подожди, О., - сказал сэр Стивен, - я позвал тебя не только ради этого, но и не для того, чтобы пойти с тобой гулять. Я хотел бы...
- Ну, что же вы замолчали?
- Идем, я лучше покажу тебе.
Он встал и открыл дверь, находившуюся точно напротив входной двери и которую О. всегда принимала за заколоченную дверь стенного шкафа. За ней она увидела очень маленькую комнату с обитыми темно-красным шелком стенами. Посередине, занимая почти половину комнаты, был сделан закругленный помост; по бокам от печи стояли две колонны - точная копия помоста из музыкального салона в Сомуа.
- Двойные окна, обитая войлоком дверь, проложенные пробкой стены, не так ли? - улыбнувшись, спросила О.
Сэр Стивен молча кивнул.
- Когда же вы успели это сделать?
- К твоему возвращению.
- Почему же тогда?...
- Ты хочешь спросить, почему же я ждал до сегодняшнего дня? Все очень просто. Мне нужно было, чтобы тобой кто-нибудь захотел воспользоваться, и вот теперь, когда ты побывала в чужих руках, я накажу тебя за это. Прежде, я никогда не наказывал тебя.
- Накажите меня, - тихо сказала О. - Я ваша рабыня. Когда придет Эрик...
Эрик пришел через час. Он вошел в комнату, увидел там растянутую между двумя колоннами О., мертвенно побледнел и, пробормотав что-то невнятное, тут же исчез. О. думала, что больше его не увидит. Но в конце сентября, уже в Руаси, она вновь встретила его; он три дня подряд требовал ее к себе и, обращаясь с ней хуже чем с животным, страшно истязал ее.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Полин Реаж. История О.
Полин Реаж. История О.
Сова
О. так и не отважилась поведать Жаклин о том, что Рене назвал "истинным положением вещей". Она, правда, помнила о словах, сказанных ей Анн-Мари, которая предупредила ее, что когда О. наконец покинет ее, то станет другим человеком. Поначалу О. не придала особого значения этим словам, но теперь убедилась в обратном.
Скоро Жаклин, довольная и посвежевшая, приехала обратно в Париж. Она по своему обыкновению не обращала внимания на то, что ее лично не касалось. В свою очередь О. не старалась скрыть свою наготу, даже мысль об этом казалась ей противоестественной. Она не собиралась скрываться от подруги, даже когда принимала ванну или одевалась, и продолжала вести себя так, как будто находилась в квартире одна.
На следующий день после своего возвращения Жаклин случайно зашла в ванную комнату как раз в тот момент, когда О. поднялась из воды и собиралась встать на пол, но нечаянно задела железным диском за эмалированный край ванны. Услышав звон железа, Жаклин обратила внимание на странное приспособление, находившееся у О. между ног, и заметила следы от ударов на груди и бедрах.
- Что это у тебя? - удивилась Жаклин.
- Это следы, оставленные сэром Стивеном, - ответила О., и чуть погодя добавила, ничуть не смущаясь и ничего не утаивая: - Рене подарил меня ему. И он заковал мое тело в это железо. Смотри: здесь стоит имя сэра Стивена.
Она накинула на себя махровый халат и подошла поближе к Жаклин, чтобы подруга смогла прочесть надпись на диске. Та взяла диск в руки и стала его рассматривать. Потом, отбросив халат, О. повернулась и, указав на буквы, которые были выжжены у нее на ягодицах, сказала:
- Видишь, он отметил меня своей печатью. А это - следы от хлыста. Сэр Стивен любит истязать меня собственноручно, лишь иногда предоставляя это занятие своей чернокожей служанке.
Жаклин стояла, пристально глядя на О. и не решалась что-нибудь произнести. Заметив это, О. засмеялась и попыталась поцеловать подругу. Жаклин с ужасом отшатнулась от нее и бросилась вон из ванной комнаты.
О. принялась неторопливо вытираться, сбрызнула свое чистое тело духами и расчесала волосы. Затем надела корсет, натянула чулки и, войдя в комнату, взглянула в зеркало, у которого стояла Жаклин и с отсутствующим видом проводила расческой по волосам. Их взгляды встретились.
- Застегни мне, пожалуйста, корсет, - попросила О. - Ты, кажется, чем-то озадачена? Знаешь, Рене влюбился в тебя. Он разве тебе ничего не говорил.
- Я не могу понять... - прошептала Жаклин. Потрясенная услышанным, она сразу заговорила о том, что ужаснуло ее больше всего: - Мне кажется, ты гордишься этим. Я не могу понять...
- Скоро Рене отвезет тебя в Руаси, и тогда поймешь. Ты уже спала с ним?
Жаклин густо покраснела и негодующе замотала головой. О. опять рассмеялась.
- У тебя на лице написано, что ты врешь, милая моя. Глупышка, никто не может лишить тебя права спать с тем человеком, который тебе нравится. И это вовсе не означает, что ты обязана со мной ссориться. Дай, я приласкаю тебя, а заодно расскажу тебе, что такое Руаси.
Может быть, Жаклин боялась сцены ревности, а может, ей было любопытно выслушать рассказ О. и получить ответы на свои вопросы. Или ей просто нравилась та неторопливость и страстность, с которой О. ласкала ее тело? Поколебавшись некоторое время, Жаклин уступила.
- Рассказывай, - сказала она.
- Ладно. Но прежде чем я начну, поцелуй сосок моей груди, - попросила О. - Тебе пора научиться кое-чему, если ты хочешь понравиться Рене.
Жаклин не заставила себя упрашивать. Она сделала требуемое с такими старанием, что О. застонала от наслаждения.
- Рассказывай, - повторила Жаклин.
Услышанное показалось ей совершеннейшим бредом, несмотря на простоту и искренность О., а также доказательства, которые Жаклин только что могла увидеть собственными глазами.
- И ты еще собираешься вернуться туда в сентябре? - спросила она у О.
- Мы вернемся с курорта, - ответила та, - и я отвезу тебя в замок, ну, а может, это сделает Рене.
- Я бы не прочь побывать там, но только как гостья, понимаешь? Я хочу просто посмотреть...
- Наверное, это можно устроить, - сказала О., но сама была уверена в обратном. Про себя она решила, что нужно только уговорить Жаклин появиться в Руаси, а там хватит слуг, оков и плетей, чтобы научить Жаклин тому, что ей необходимо постичь. О. понимала, что сэр Стивен будет благодарен ей за такую услугу. Она знала, что он снял виллу вблизи Канн, где они все - он, она, Рене, Жаклин и ее молоденькая сестра, - проведут весь август. Жаклин должна была взять с собой сестру не потому, что сама хотела этого; их мать надоела ей со своими просьбами взять девочку с собой. О. также знала, что предназначенная ей комната, где Жаклин будет, судя по всему, часто проводить с нею послеобеденный отдых, отделена от комнаты самого сэра Стивен особой стеной, которая лишь кажется сплошной и звуконепроницаемой, а в действительности есть не что иное, как решетчатая перегородка с отверстиями, которые дадут возможность сэру Стивену хорошо видеть и слышать происходящее в комнате О. И обнаженное тело Жаклин сэр Стивен рассмотрит во всех мельчайших подробностях и насладиться зрелищем, которое он, вне всякого сомнения, оценит: О. ласкающая Жаклин! Ее подруга узнает об этом уже потом, и О. вдвойне была приятна эта мысль: она почувствовала себя оскорбленной, осознав, что Жаклин презирает ее, будто она - закованная в железо рабыня, которую можно изо дня в день наказывать плетью, хотя сама О. и гордилась своим нынешним положением.
* * *
О. в первый раз в жизни поехала на курорт, и все здесь показалось ей нереальным и непонятным: томное, сонное море; синий купол чистого неба, замершие на взморье под палящим солнцем деревья... "Эти деревья неживые", - с грустью думала она, разглядывая экзотические растения, благоухающие пряными ароматами, и ощупывала покрытые лишайниками камни, которые были неестественно теплыми.
О. не понимала, почему волны выбрасывают на берег гниющие желтые водоросли, напоминающие навоз своим видом; не понимала, почему вода такая зеленая и волны накатываются на берег с таким удручающим постоянством.
Впрочем, вилла находилась достаточно далеко от берега и представляла собой здание, где раньше помещалась ферма. Рядом был разбит небольшой, но очень красивый сад, а высокие стены отгораживали это место от любопытных взглядов и назойливых соседей. У одного крыла (там жили слуги) находился двор, сюда же выходили окна одного из фасадов. Окна другого и терраса были обращены на восток, в сад, и здесь же, на втором этаже находилась комната О. Внизу, рядом с домом росли лавровые деревья, и их вершины приходились почти вровень с выложенным черепицей парапетом, ограждающим террасу. Крыша из тростника защищала ее от дождей и немилосердного полуденного солнца, а пол был выложен красной плиткой. Такая же плитка покрывала и пол в комнате О. А стены там были покрашены известью, разумеется, за исключением той, которая служила перегородкой и представляла часть стены алькова, над которой находилась выгнутая арка. Вдоль стены тянулся низкий барьер со стойками из резного дерева, такими же, как и лестничные перила. Пол в комнате был устлан пышным белым ковром, а окна скрыты за шторами с желто-белым рисунком. Из мебели здесь находились два кресла, обивкой которым послужил тот же самый бело-желтый материал, из которого были сделаны шторы; платяной шкаф и широкий старинный комод орехового дерева, а также длинный, очень узкий стол, отполированный до такой степени, что комната отражалась в нем, как в зеркале. В углу лежали, сложенные втрое тюфяки, обтянутые голубой материей.
О. повесила свои наряды в шкаф, а нижняя половина комода заменяла ей туалетный столик. Сестренку Жаклин, Натали, поселили в соседней комнате, и по утрам, когда О. лежала на террасе, та приходила туда и ложилась рядом на чуть теплые от утреннего солнца плитки пола.
Натали была невысокой, полноватой девочкой, не лишенной впрочем некоторой грациозности. На бледном лице выделялись слегка раскосые, как и у ее сестры, глаза, только они были более темными и блестящими. Она чуть-чуть походила на китаянку, а ее густые черные волосы были коротко подстрижены сзади, а лоб, до самых бровей полностью скрывала челка. У Натали были округлые, но еще детские бедра и маленькие упругие груди.
Однажды девочка забежала на террасу в надежде найти сестру и застала там О., которая лежала обнаженная на голубом тюфяке. Подойдя к ней, Натали увидела то, что в свое время так сильно удивило и вызвало отвращение у Жаклин.
В тот же день она накинулась на сестру с вопросами, и та, думая вызвать у Натали отвращение, которое испытывала сама, пересказала ей историю, которую услышала от О. Но любопытство и возбуждение, которое Натали испытала, глядя на железные оковы О., ничуть не уменьшились. Напротив, Натали тут же поняла, что влюблена в О.
Всю последующую неделю девочка прожила, ничем не выдавая своих чувств, но в воскресенье, когда наступил вечер, она оказалась наедине с О. и тут же ей проговорилась.
* * *
Этот день оказался не таким жарким, как предыдущие. Рене все утро провел на пляже, а днем решил выспаться на диване в комнате на первом этаже. Ветерок, пропитавший комнату, приносил с собой прохладу. Уязвленная его невниманием, Жаклин пришла в комнату О.
Морские ванны и солнечные лучи сделали кожу Жаклин еще более смуглой и даже слегка позолотили ее. Брови, ресницы, волосы и пушистый треугольный островок внизу живота были словно припудрены серебряным порошком, а так как Жаклин совсем не пользовалась косметикой, то ее губы сохраняли свой естественный розовый цвет, так же как и, впрочем, та плоть, что скрывалась у нее между ног, скрытая от посторонних глаз пушистым клубком.
О. очень старалась, чтобы сэр Стивен мог разглядеть все потайные места Жаклин как можно более ясно, и для этого она будто невзначай поднимала подруге ноги и старалась развести их пошире. Предварительно О. зажгла специально поставленный у кровати торшер и направила его свет прямо на подругу. Ставни были закрыты, и в комнате царил полумрак, лишь кое-где нарушаемый редкими полосками света, пробивающимися сквозь щели в ставнях.
О. убеждала себя, что будь она на месте Жаклин, то обязательно почувствовала бы незримое, но явное присутствие сэра Стивена за стеною, но вот уже целый час ничего не подозревающая Жаклин стонала от наслаждения: грудь ее была напряжена, руки - откинуты назад, ими она ухватилась за стойку кровати. Когда наконец О. приоткрыв ее плоть, защищенную мягкими светлыми волосами, принялась целовать и теребить губами маленький комок плоти, Жаклин не выдержала и негромко закричала. О. чувствовала, как ее влажная плоть дрожит, и не давала ей даже передохнуть, заставляя кричать от наслаждения, пока ее подруга внезапно не расслабилась и не умолкла. Это случилось так внезапно, что О. показалось будто внутри Жаклин лопнула какая-то пружина.
Спустя некоторое время О. проводила подругу в ее комнату, а в пять часов туда зашел Рене и застал Жаклин уже выспавшейся и одетой. Они еще с утра договорились взять с собой Натали и прокатиться вдоль побережья на яхте; такие прогулки они предпринимали нередко, особенно если после полудня на море появлялся легкий бриз.
- А где же Натали? - поинтересовался Рене.
Они зашли в ее комнату, потом обыскали весь дом, но девочку так и не обнаружили. Рене отправился в сад и принялся громко звать ее, решив, что она задремала где-нибудь на траве. Он дошел до маленькой рощицы пробковых деревьев, которая отмечала границу сада, но на его зов так никто и не ответил.
- Наверное, она уже где-нибудь на берегу, - высказал он предположение, вернувшись к дому, - а может, ждет нас на яхте.
Они решили прекратить поиски и неторопливо направились в сторону моря. А О., лежа на своем голубом тюфяке, посмотрела вниз и увидела бегущую к дому Натали.
О. неторопливо встала и надела халат. Едва она успела завязать пояс, как на террасе появилась Натали и не раздумывая бросилась к О.
- Наконец-то они ушли, - закричала она. - Я едва дождалась. О., я подслушивала за дверью. Я знаю, что ты каждую ночь целуешь и ласкаешь ее. Она так стонет от твоих ласк. Но почему же ты не целуешь меня? Я не нравлюсь тебе? Конечно, по сравнению с ней, я некрасивая, но зато я люблю тебя, О., а она - нет.
Девочка разрыдалась.
- Ну, успокойся, - сказала О.
Усадив Натали в кресло, она достала из шкафа большой носовой платок и, подождав когда девочка немного успокоится, вытерла ее слезы. Натали попросила у нее прощения и поцеловала ей руку.
- О., я буду предана тебе, как собака. Ты можешь не целовать меня, но только не прогоняй. Разреши мне быть с тобой. Может быть, если тебе неприятно целовать меня, ты захочешь бить меня. Я с радостью приму твои удары. Но только не прогоняй меня.
И она готова была снова разрыдаться.
- Натали, ты понимаешь, что ты говоришь? - очень тихо прошептала О.
Девочка опустилась перед ней на колени и обняла ее ноги.
- Да, - также тихо ответила она. - Тогда утром я видела тебя на террасе и видела какие-то железные кольца и печати на твоем теле. Я спрашивала об этом Жаклин, и она все рассказала мне.
- Что она тебе рассказала?
- Ну, где ты была, что с тобой делали, что значат эти кольца.
- Она рассказывала тебе о Руаси?
- Она сказала мне, что ты была... что тебя возили....
- Где я была?
- У какой-то Анн-Мари.
- Что еще она говорила? - прошептала О.
- Говорила, что сэр Стивен каждый день бьет тебя плетью.
- Это правда, - тихо сказала О. - И сейчас он должен прийти сюда. Уходи, Натали, я прошу тебя.
Натали подняла голову и с нескрываемым обожанием посмотрела на О.
- Я умоляю тебя, О., научи меня быть такой как ты. Я буду делать все, что ты скажешь. Ты будешь моей богиней. Обещай, что ты возьмешь меня с собой, когда будешь возвращаться в то место, о котором говорила Жаклин.
- Ты еще слишком маленькая для этого, - сказала О.
- Маленькая? - презрительно переспросила она. - Да мне уже скоро шестнадцать. А потом можешь спросить у сэра Стивена, что он думает об этом.
Как раз в эту минуту в комнату О. вошел сам сэр Стивен.
Натали, в конце концов, разрешили находиться рядом с О. и пообещали отвезти ее в Руаси. Но англичанин строго-настрого запретил О. учить ее каким-либо пусть даже самым невинным ласкам, целовать ее или в свою очередь позволить ей целовать себя. Он хотел, чтобы в замке она появилась, девственно нетронутой.
- Насколько это возможно, конечно, - улыбнувшись, добавил он.
Правда, при этом он потребовал от Натали, чтобы она не оставляла О. ни на минуту, чтобы она смотрела, как О. ласкает его, как О. ласкает Жаклин, как он или старая служанка Нора порят ее плетью и розгами и как она принимает это.
Натали дрожала от ревности и ненависти, когда видела как мягкие нежные губы О. целуют ее сестру. Тогда ей хотелось убить Жаклин. Но когда она приходила в альков и там, лежа на полу, у самой кровати О., смотрела, как О. извивается под ударами хлыста сэра Стивена, как она, опустившись на колени, с наслаждением делает ему минет, как она разводит руками свои ягодицы, чтобы принять в себя сэра Стивена, она испытывала лишь желание и восхищение. Ей не терпелось стать такой, как О.
* * *
Неожиданно для О., Жаклин резко оборвала их отношения; возможно, она считала, что они могут как-то негативно сказаться на ее отношениях с Рене. Но здесь тоже было многое непонятно, проводя с Рене почти все время, она как бы держала его на расстоянии. Она холодно смотрела на него, а когда и улыбалась, то выходило у нее это как-то натянуто и заученно. О. вполне допускала, что девушка ночами отдается Рене столь пылко, как и ей, но по поведению Жаклин это совершенно не чувствовалось. А Рене, и это было заметно во всем, просто сходил с ума от желания. В нем проснулась любовь, яростная, всепоглощающая и, временами казалось, безответная. Он разговаривал с О. и сэром Стивеном, он завтракал и обедал с ними, он гулял, составляя ими компанию, но он не видел и не слышал их. Он жил только одним - Жаклин, и больше всего боялся не понравиться ей. И еще он думал, прилагая все усилия, чтобы понять и уяснить для себя смысл самого существования Жаклин, ее суть, скрытую где-то там, под золотистой, с нежным загаром, кожей. Его усилия были схожи с тем, что люди делают во сне, пытаясь ухватиться за последний вагон уходящего поезда или нащупать рукой спасительную балку, чувствуя, как разваливается под ногами мост. Ему хотелось разломать эту большую куклу и, заглянув внутрь, понять, что же за механизм заставляет ее так пищать и плакать.
"Да, - говорила себе О., - вот, кажется, и пришел тот день, которого я так боялась, когда Рене оставит меня и я для него становлюсь всего лишь тенью еще одной, из его прошлой жизни. И я не чувствую грусти, мне только жаль его. В моем сердце нет ни горечи, ни обиды. Он оставляет меня, что же, это его право, право мужчины. А что же моя любовь? Ведь я сама всего несколько недель назад умирала за одно только его слово - люблю. И вот, я так спокойна сейчас? Я утешилась? Но нет, я не просто утешилась - я счастлива, и выходит, что отдав меня сэру Стивену, он открыл меня, тем самым, для новой, еще более сильной любви. Но их двоих и невозможно сравнивать: мягкий, нежный Рене и суровый, непреклонный сэр Стивен."
Каким покоем, каким наслаждением было для нее это ощущение темноты, исходившее от металлических, вставленных в ее плоть, колец. Это клеймо, навсегда отдавшее ее сэру Стивену, эта незнающая жалости рвущая ее плоть рука хозяина и его холодная сдержанная любовь - не было ничего трепетнее и сладостнее для О. сейчас. Так получилось, говорила она себе, что она любила Рене лишь для того, что бы научиться этому чувству, чтобы научиться отдавать себя, чтобы, в конце концов, стать благодарной рабыней сэру Стивену.
* * *
Как бы то ни было, но видеть Рене, всегда такого свободного, уверенного в себе (и она любила его за это), сейчас не находящего себе места, мечущегося, страдающего, было невыносимо для нее. Это наполняло ее настоящей ненавистью к Жаклин. Догадывался ли об этом Рене? Наверное - да, особенно после того случая, что произошел, когда она и Жаклин ездили в Канны, в салон модных причесок.
Выйдя из салона, они сидели на террасе ля Резерв и ели мороженое. Вокруг бегали и галдели ребятишки, и Жаклин улыбалась им. В своих узких брючках и черном легком свитере, она такая загорелая и белокурая, такая дерзкая и неприступная, она, казалось, несколько тяготилась обществом О. Она сказала, что у нее назначена встреча с одним режиссером, который снимал ее тогда в Париже, а сейчас хочет снимать ее на натуре, по-видимому, где-нибудь в горах. Режиссер не заставил себя долго ждать. О. сразу поняла, что молодой человек влюблен в Жаклин, это было ясно по одному тому, как он смотрел на нее. Он обожал и боготворил ее.
"И в этом нет ничего удивительного," - сказала себе О. Удивительно было другое - поведение Жаклин. Откинувшись в кресле, она лениво слушала о каких-то числах и днях недели, о каких-то встречах, о том, как трудно найти деньги на съемки фильма и еще о многом другом. Обращаясь к ней, мужчина называл ее на "ты". Иногда движением головы она отвечала ему "да" или "нет" и томно прикрывала глаза. О. сидела напротив Жаклин, и ей не трудно было заметить, что Жаклин из-под опущенных век внимательно следит за мужчиной и с наслаждением ловит признаки того неистового желания, что она вызывает в нем. Она частенько делала это и прежде, думая, что этого никто не замечает. Но еще более странным было то, что это откровенное желание, вместе с тем смущало ее. Она стала очень серьезной и сдержанной. С Рене она никогда такой не была. Лишь раз мимолетная улыбка появилась на ее губах. Это произошло, когда О. наклонилась к столу, чтобы налить себе минеральной воды, и их взгляды встретились. В один миг они поняли друг друга, но если на лице Жаклин не отразилось ни малейшего беспокойства, то О. почувствовала, что начинает краснеть.
- Тебе плохо? - спросила ее Жаклин. - Подожди, сейчас едем. Впрочем, надо признаться, румянец тебе к лицу.
Потом она подняла глаза и улыбнулась своему собеседнику. В этой улыбке было столько неги, страсти и желания, что О. казалось невозможным устоять против нее. Она ждала, что мужчина бросится на Жаклин и начнет целовать ее. Но нет. Он еще был слишком молод, чтобы знать, сколько подчас бесстыдства и похоти скрывается в женщинах под маской напускного безразличия. Он позволил Жаклин встать. Она протянула ему руку, сказала, что непременно позвонит ему, а сейчас должна идти. Он растерянно попрощался и долго еще потом стоял на тротуаре, под немилосердно палящим солнцем, глядя вслед удаляющемуся по широкому проспекту "Бьюику" и увозящему от него его богиню.
- И он тебе что, нравится? - спросила О. у Жаклин, когда они выехали на шоссе, бегущее по высокому выступающему над бескрайним лазурным морем карнизу.
- А тебе-то что с того? - ответила Жаклин.
- Мне ничего, но это касается Рене.
- Я полагаю, что если что действительно, касается Рене, сэра Стивена, и еще двух-трех десятков мужиков, так это то, что ты сидишь сейчас, закинув ногу на ногу и мнешь свою юбку.
О. осталась сидеть, как сидела.
- Чего ты молчишь? - зло спросила Жаклин. - Или я не права?
Но О. уже не слушала ее. Неужели Жаклин хочет испугать ее, - подумала О. - Неужели пригрозив ей рассказать об этой маленькой провинности сэру Стивену, она всерьез думала помешать ей рассказать обо всем Рене? глупо. О. не раздумывая ни секунды сделала бы это, но она знала, что известие об обмане Жаклин, может окончательно надломить его. К тому же О. боялась, и признавалась себе в этом, что ярость Рене может обратиться на нее, как на гонца, принесшего дурную весть. Чего О. не знала, так это, как убедить Жаклин в том, что если она и будет молчать, то только поэтому, а не из-за каких-то там глупых угроз и страха перед возможным наказанием? Как объяснить ей это?
До самого дома они не обменялись больше ни словом. Выйдя из машины, Жаклин наклонилась и сорвала с клумбы, разбитой под самыми окнами дома, цветок герани. Она сжала его в ладони, и О., стоявшая рядом, почувствовала тонкий и сильный аромат цветка. Может быть, таким образом она хотела скрыть терпкий запах своего пота, пота от которого потемнел под мышками ее свитер и еще плотнее теперь прилипал к ее телу. Войдя в дом и поднявшись в гостиную - это был большой зал, с выбеленными стенами и покрытыми красной плиткой полом, - они встретили там Рене.
- Однако, вы опаздываете, - сказал он, увидев их, и потом, обращаясь к О., добавил: - Сэр Стивен давно ждет тебя. Он, кажется, не в духе.
Жаклин громко засмеялась. О. почувствовала, что опять начинает краснеть.
- Ну, что вам другого времени не найти? - спросил недовольно Рене, по-своему понимая происходящее.
- Дело совсем не в этом, Рене, - сказала Жаклин. - Ты знаешь, например, что ваша драгоценная девочка, не такая уж послушная, как вам кажется, особенно, если вас нет рядом. Ты только посмотри на ее юбку, и все сам поймешь.
О. стояла посередине комнаты и молчала. Рене велел ей повернуться, но она не нашла в себе сил сделать этого.
- Кроме того, она еще и сидит, положив ногу на ногу, - прибавила Жаклин. - Только не в вашем присутствии, конечно. Вы этого никогда не увидите, так же, впрочем, как и то, с какой ловкостью она подцепляет мужиков.
- Это ложь, - не выдержав закричала О. - Это ты цепляешь их, а не я.
Она в ярости бросилась на Жаклин, но Рене успел перехватить ее. Теперь она билась в его руках, испытывая удовольствие от того, что он рядом, близко, от того, что она снова в его власти. О. наслаждалась своим бессилием. Секундой позже подняв голову, она с ужасом увидела стоящего в дверях комнаты и смотрящего на нее сэра Стивена, Жаклин медленно пятилась к дивану. О. почувствовала, что хотя Рене держит ее, все его внимание обращено на блондинку. Она перестала вырываться и, не желая выглядеть виноватой еще и в глазах своего господина, тихо прошептала:
- То, что она говорит - неправда. Все - неправда. Я клянусь вам. Клянусь.
Сэр Стивен, даже не взглянув на Жаклин, знаком попросил Рене отпустить ее, и так же молча велел ей следовать за ним. Но едва она успела закрыть за собой дверь гостиной, как оказалась прижатой к стене и почувствовала, как губы и руки сэра Стивена начали страстно ласкать ее. Он хватал ее за грудь, сильно сжимая соски, засовывал в нее пальцы, целовал ее рот, приоткрывая его языком. Она застонала от счастья и наслаждения. Ей казалось, еще немного, и она истечет вся под его рукой. Хватит ли у нее смелости когда-нибудь сказать ему, что нет большего наслаждения для нее, чем она испытывает, когда он с такой свободой и откровенностью использует ее, когда он может, не обращая ни на что внимания делать с ней все что угодно, и нет для него никаких запретов. Уверенность в том, что он всегда думает только о себе, прислушивается только к своим желаниям, - жестоко порол ли он ее или нежно ласкал, - вызывала у О. такой восторг, что каждый раз, получая тому новые доказательства, сладострастный трепет охватывал ее, и она задыхалась от дикого ощущения счастья. Вжатая в стену, закрыв глаза, перекошенным страстью ртом, она шептала:
- Я люблю вас, я люблю вас... люблю...
Руки сэра Стивена воспламеняли ее все больше и больше. Перед глазами у нее поплыло. Ноги немели и отказывались держать ее. Она проваливалась в сладостное небытие. Но тут, наконец, сэр Стивен отпустил ее, поправил на ее влажных бедрах юбку и застегнул балеро на ее набухшей груди.
- Пойдем, - сказал он. - Ты мне нужна.
О. открыла глаза и поняла, что кроме них двоих в комнате был кто-то еще. В эту комнату можно было попасть и из сада, через широкую, в половину стены, стеклянную дверь. Сейчас она была приоткрыта, и на расположенной за нею небольшой террасе, в плетеном ивовом кресле, с сигаретой во рту, сидел огромного роста мужчина. У него был абсолютно голый череп и колоссальных размеров вываливающийся из брюк живот. Он какое-то время с интересом рассматривал О., потом выбрался из кресла и подошел к сэру Стивену. Англичанин подвел к нему О., и она заметила, что у мужчины из жилетного кармана, там где обычно носят часы, свисает цепочка, на конце которой был закреплен блестящий диск, с нарисованной на нем эмблемой замка Руаси. Сэр Стивен представил гостя, назвав его "Командором", не называя при этом имени, и гигант очень галантно поцеловал ее руку. Чем О. была приятно удивлена, поскольку это было впервые, если не считать сэра Стивена, когда кто-либо из имевших отношение к Руаси мужчин поцеловал ей руку. Потом все трое вернулись в комнату.
Сэр Стивен взял с каминной полки колокольчик и позвонил в него. О., заметив на стоящем возле дивана маленьком китайском столике бутылку виски, сифон с содовой и стаканы, подумала, что значит он звонил не за этим. Тогда же ее внимание привлекла и большая из белого пластика картонная коробка, что стояла на полу у самого камина. Командор занял место в соломенном кресле. Сэр Стивен присел боком на круглый столик, свесив одну ногу и опираясь на пол другой. О. было велено сесть на диван, и она, подняв юбку, послушно опустилась на него своими голыми бедрами. Вскоре в комнату вошла Нора. Сэр Стивен попросил ее раздеть О. и унести одежду. Оказавшись голой, О., нисколько не сомневаясь в том, что сэр Стивен хочет продемонстрировать ее покорность, и не желая разочаровывать его, буквально застыла посреди комнаты, следуя вынесенному из Руаси правилу. Глаза опущены, ноги слегка расставлены.
Неожиданно, она не столько увидела, сколько почувствовала, что в комнату, через открытую со стороны сада дверь, вошла Натали. Появившись в комнате, она, в черном, как у сестры костюме, с босыми ногами, подошла и молча остановилась перед сэром Стивеном. По-видимому, девочка уже знала о госте - его присутствие нисколько не смутило ее. Сэр Стивен представил ее гиганту и попросил ее приготовить им виски. Натали быстро налила в два стакана виски, добавила туда немного сельтерской и бросила по кубику льда. Потом она поднесла их Командору и сэру Стивену. Гигант поднялся со своего кресла и со стаканом в руке подошел к О. Она думала, что он хочет потрогать ее грудь или ягодицы, но он, так ни разу и не прикоснувшись к ней, лишь внимательно осмотрел ее, всю, от приоткрытого рта до разведенных коленей. Он несколько раз обошел ее, разглядывая ее зад, ноги, грудь, и это столь близкое присутствие гигантской плоти всколыхнуло в О. какие-то сильные чувства, определить которые она затруднялась. Она не понимала, хочется ли ей поскорее убежать, спрятаться от этого молчаливого гиганта, или наоборот - почувствовать на себе его тяжесть, задыхаться под ним, ласкать его. В растерянности она, словно ища у него поддержки, посмотрела на сэра Стивена. Он понял и улыбнулся ей. Подойдя к ней, он взял ее за руки, завел их за спину и там соединил их, держа оба ее запястья в своей правой руке. Она сразу успокоилась, закрыла глаза и, словно во сне или в бреду, услышала, как гость сэра Стивена выражает ему свои восторги от ее тела, особенно подчеркивая волнующее сочетание немного тяжеловатой груди и очень узкой талии и то, что ее кольца длиннее и заметнее, нежели это бывает обычно. Потом, насколько она поняла, сэр Стивен пообещал где-нибудь на следующей неделе предоставить ее своему гостю. За что мужчина его тепло поблагодарил. После этого, сэр Стивен тихо шепнул ей на ухо, что она должна будет сейчас пойти к себе в комнату и вместе с Натали ждать его там.
Натали была явно не в себе от радости, узнав, что она сможет теперь увидеть нового мужчину, использующего О. Она смеялась и ликовала, а О. никак не могла понять, почему этот человек вызвал в ней такое смятение.
- О, как ты думаешь, - приставала к ней с вопросами Натали, - он захочет, чтобы ты делала ему минет? Ты видела как он смотрел на твой рот? То-то. Какая же ты счастливая, тебя хотят мужчины. Он точно будет бить тебя плетью, я видела, как он разглядывал твои рубцы. - Девочка замолчала, а потом добавила: - Во всяком случае, ты не будешь тогда все время думать о Жаклин.
- Глупая, я вовсе и не думаю все время о Жаклин. Кто тебе сказал это? - ответила О.
- Так я тебе и поверила, - воскликнула Натали. - Я же знаю, что тебе ее очень не хватает.
Что в общем было правдой. Хотя, О. скорее не хватало юного женского тела, которое она могла видеть и гладить руками, нежели собственно Жаклин. Если бы сэр Стивен не запретил ей трогать Натали, она бы взяла ее, и девочка вполне бы заменила сестру. Но она знала, что Натали скоро окажется в Руаси, и ей доставляло удовольствие думать, что это из-за нее девочка пойдет на все уготованные ей страдания и мучения. О. не терпелось разрушить эту стену, отделявшую ее от Натали, но в тоже время она находила и приятное в этом вынужденном недолгом ожидании. Она сказала об этом Натали, но та не поверила ей.
- Приди сейчас сюда Жаклин, - с горечью в голосе ответила девочка, - и ты бы стала ласкать ее.
- Конечно, - засмеявшись, ответила О.
- Вот видишь... - она замолчала.
О. услышала через стену шум, доносившийся из комнаты сэра Стивена. Он, наверняка, подглядывал за ними сейчас, и она была счастлива, от того, что была постоянно открыта для него, что ей негде было спрятаться ни от его рук, ни от его взглядов. Ей сладостна была эта темница. О., стоя перед комодом, заменявшем ей к тому же туалетный столик, смотрелась на себя в старое помутневшее зеркало, и думала о тех гравюрах давно ушедшего девятнадцатого века, которые ей довелось в свое время видеть и на которых было изображено лето и женщины, скрывающие свою томную наготу в полумраке богатых комнат. Услышав звук открываемой двери, О. так резко обернулась, что железные кольца, висевшие у нее между ног, задели за одну из медных ручек комода и громко звякнули. На пороге комнаты стоял сэр Стивен.
- Натали, - сказал он, - там внизу осталась белая картонная коробка, возьми ее и принеси сюда.
Девочка обернулась за минуту, и вот уже, поставив коробку на кровать, она не спеша вынимала из нее один за другим, завернутые в тонкую белую бумагу предметы. Она по очереди разворачивала их и передавала сэру Стивену. О. увидела, что это были маски. Точнее, нечто среднее, между шапочками и масками; они, по-видимому, должны были закрывать всю голову, но оставлять при этом открытой нижнюю часть лица: рот и подбородок. Ястреб, орел, сова, лиса, бык - это были маски, сделанные из звериных шкур или птичьих перьев. Отверстия для глаз, там где это было необходимо (как например у маски льва) обрамляли искусно сделанные ресницы, а мех или перья скрывали голову целиком и ниспадали до самых плеч человека, надевшего маску. Специальный широкий ремень, скрытый от глаз окружающих под покровом меха или перьев, стягивался на затылке, и маска плотно прилегала к лицу, а каркас из жесткого картона не давал ей деформироваться.
Глядя на себя в огромное зеркало, О. примерила все маски и остановилась на одной из масок совы. Всего их оказалось две, но та, которая пришлась О. по вкусу, была сделана из светло-коричневых и серых перьев. Эти цвета хорошо сочетались с загаром на коже О., а перья полностью скрывали плечи женщины и доходили почти до самых сосков. Сэр Стивен попросил О. снять маску и стереть помаду с губ, а немного погодя добавил:
- Теперь для Командора ты станешь совой. Но заранее хочу предупредить: тебя будут водить на цепи. Пожалуйста, Натали, зайди ко мне в комнату и найди в первом сверху ящике секретера цепь и необходимый инструмент.
Спустя некоторое время Натали вернулась с цепью и плоскогубцами. Это оказалась одна из тех цепей, которыми привязывают сторожевых собак. Взяв плоскогубцы, сэр Стивен разомкнул последнее звено цепи и закрепил на одном из колец, вживленных в плоть О. Цепь была не особенно длинной - около полутора метров в длину и на свободном конце ее болтался карабин. Сэр Стивен попросил О. опять надеть маску, а Натали взять цепь и несколько раз пройтись по комнате, ведя О. за собой. Натали не заставила себя упрашивать. Она обошла вокруг сэра Стивена три раза, а голая, но отчасти скрытая под маской женщина, следовала за ней.
- Командор оказался прав, - произнес наконец сэр Стивен. - Волосы на лобке нужно удалить, но это мы сделаем завтра. Тебе пока придется ходить с этой цепью, О.
* * *
Тем самыми вечером О. обедала вместе с Жаклин, Натали, Рене и сэром Стивеном. Она была абсолютно голой, а цепь змеей обвивала ее бедра и была закреплена на талии.
Им прислуживала только Нора, и О. старалась не смотреть служанке в глаза: за два часа до обеда сэр Стивен вызвал ее в комнату О.
* * *
Девушку из дома красоты, куда пришла О. на следующий день, чтобы удалить себе волосы, потрясли не столько железо и клеймо на ягодицах, сколько множество свежих ран от хлыста. О. потратила немало времени, пытаясь убедить ее, что удалить волосы одним рывком, когда они скреплены отвердевшим воском - ничуть не больнее одного удара хлыстом. Напрасно она старалась успокоить девушку, объясняя, что совершенно счастлива и довольна своей судьбой. Увы! После этих слов жалость на лице девушки сменилась ужасом.
Когда операция была закончена, О. вышла из кабины, где была распята во избежание непроизвольных рывков. И хотя она сердечно благодарила девушку (не забыв оставить ей значительную сумму), О. чувствовала, что ее не хотят здесь видеть. Но какое это имело значение?
Она понимала, что густые перья ее маски составляют резкий, шокирующий контраст с отсутствием волос у нее на теле, а маска добавляет ей сходство с древнеегипетской статуэткой: широкие плечи, узкие бедра и длинные тонкие ноги. Этот имидж требовал, чтобы поверхность кожи была абсолютно гладкой.
В древности искусные мастера оставляли на статуэтках богинь щель внизу живота, которая была открыта взглядам толпы и где виднелся двойной гребешок малых губ... Прокалывали когда-нибудь эту плоть кольцами? О. задумалась об этом и вспомнила рыжую пухлую девушку, которую видела у Анн-Мари, и рассказ о том, как хозяин девушки использует это кольцо... Он привязывает ее на ночь к кровати. Он также потребовал, чтобы ей удалили волосы, заявив, что только это делает ее совершенно голой.
О. забеспокоилась о том, что сэр Стивен, который так любил притянуть ее к себе за этот пушок, теперь будет недоволен. Однако ее страхи оказались напрасными: сэр Стивен сказал, что она волнует его кровь еще больше. А когда О. облачилась в маску, он стал ласкать ее так робко, как ребенок ласкает животное, которое очень хочет приручить.
Сэр Стивен ничего не сказал о том, куда и когда собирается с ней поехать, ни словом не обмолвился о тех людях, которые тоже отправятся в гости к Командору. Но он навестил О. в ее комнате и даже проспал все оставшееся до вечера время, лежа рядом с нею. Ужин он велел подать в эту же комнату.
За час до полуночи они вышли из дома и сели в заранее приготовленный "Бьюик". Большой темно-коричневый плащ, напоминающий бурки кавказцев, скрывал ее наготу; она была обута в босоножки на высокой деревянной подошве. Натали оделась в брюки и черный свитер, а в руке держала цепь, конец которой с помощью карабина был прикреплен к браслету на ее запястье.
Машину вел сэр Стивен. Луна освещала своим серебристым светом дорогу, кроны деревьев и дома в деревнях, мимо которых им приходилось ехать по блестящей и вьющейся ленте шоссе. Все, что оставалось в тени, было словно скрыто за слоем китайских чернил. Редкие жители, стоявшие у домов, провожали любопытными взглядами проносящуюся машину с закрытым брезентом верхом. В фантастическом лунном свете оливковые деревья казались им парящими в метре над землей серебряными облаками, а кипарисы напоминали сказочных птиц. Ночной пейзаж представлялся им абсолютно нереальным, будто в нем не осталось ничего материального, за исключением, разве что, запахов шалфея и лаванды.
Дорога все круче шла в гору. Земля отдавала жар, накопившийся в ней за день, и поэтому О. скинула с плеч плащ, решив, что вряд ли здесь ее кто-нибудь увидит: дорога казалась совершенно пустынной.
Через несколько минут машина въехала на холм, который обступила зеленая дубовая рощица, и сэр Стивен затормозил у высокой каменной стены с большими воротами, тут же распахнувшимися перед автомобилем. Они въехали внутрь.
Сэр Стивен сразу же остановил машину и, выйдя из нее первым, помог выбраться Натали. Он потребовал, чтобы О. оставила плащ и босоножки в салоне, и когда она подчинилась, толкнул большую деревянную дверь.
За дверью оказалось какое-то подобие внутреннего дворика, вымощенного каменными плитами и замкнутого между трех сводчатых аркад. Четвертая сторона двора выходила к широкой, с такими же каменными плитами, террасе. Во дворе танцевало около десятка пар. Некоторые женщины, одетые в очень декольтированные платья, и мужчины в коротких белых жилетах сидели за небольшими столиками, на которых стояли подсвечники с горящими свечами. Слева стоял проигрыватель, справа - стойка с закусками. Но лунный свет, не менее яркий, чем свет свечей, прекрасно освещал весь двор, и поэтому, когда обнаженная фигура, которую на цепи вела одетая в черное Натали, появилась в центре двора, прямо в полосе лунного света, сидевшие мужчины тут же встали, а танцующие пары одна за другой остановились. Стоявший у проигрывателя слуга насторожился и обернулся. Увидев вошедших во двор, он остановил пластинку.
О. застыла в центре всеобщего внимания, сэр Стивен встал в двух шагах позади нее. Командор прошел к ним, раздвигая столпившихся вокруг О. мужчин и женщин, которые взяли со столов свечи - чтобы лучше ее рассмотреть.
- Кто она? Откуда? Чья это женщина? - тут же послышались вопросы.
- Она принадлежит тому, кто ее захочет, - ответил Командор сразу всем и подвел О. и Натали к самому краю дворика, где у ограничивающей его стены стояла каменная скамья, покрытая голубым тюфяком.
О. тут же села, прислонившись к стене спиной и положила ладони на колени. Натали, ни на мгновение не выпускавшая из рук цепь, расположилась прямо на полу у нее в ногах. Командор вернулся к людям, столпившимся в центре двора.
О. поискала взглядом сэра Стивена. Она распознала его фигуру среди остальных, но не сразу: он устроился в шезлонге с другой стороны, у самой террасы. О. успокоилась: он выбрал удобное место, чтобы не терять ее из виду. Вновь включили музыку и люди принялись танцевать.
Танцующие постепенно, одна пара за другой, приближались к О. будто бы случайно, но вскоре уже подходили, не стесняясь, причем женщины были более любопытны, чем мужчины. О. смотрела на всех сквозь прорези в маске, глаза ее были широко раскрыты, как у птицы, которую она изображала. Иллюзия сходства с совой настолько впечатляла, что никому и в голову не пришло задавать ей вопросы. Будто она была столь же нема и глуха к человеческой речи, как и эта птица.
Все время, с полуночи и до пяти часов утра, когда солнце уже начало золотить небесный купол на востоке, к ней неоднократно подходили незнакомые люди, ощупывали и осматривали ее тело, теребили цепь и подносили канделябры из провансальского фаянса - настолько близко, что О. ощущала тепло от ярко горящих свечей, - к самым бедрам, чтобы понять, как цепь закреплена на ее теле. Один захмелевший американец даже схватил ее, но тут же понял, что держит в руке пропущенное сквозь плоть железо, и тут же протрезвел от испуга. На его лице появилось выражение брезгливости и отвращения, напомнившее О. ту девушку, которая удаляла ей волосы.
Еще подошла молоденькая девушка в платье с двумя чайными розами, которые она поддерживала у самой талии, небольшим колье из жемчуга на шее и с маленькими позолоченными босоножками. Девушку подвел за руку такой же юный кавалер и усадил ее на скамью справа от О. и, взяв руку своей подруги, заставил ее погладить О. грудь, дрогнувшую от прикосновения холодных пальцев. Рука девушки коснулась живота О. и железного кольца, и дыры, в которую было вдето кольцо. Девушка послушно делала все, что хотел ее кавалер, и когда он сказал, что с нею сделает то же самое, она не сказала ни слова против.
Но сидя рядом с О., разглядывая ее как модель на выставке, никто не сказал ей ни слова. Наверное, она так была похожа на каменную или восковую куклу, или на создание, явившееся из другого мира, что никто не догадался с нею разговаривать на языке людей. Или они просто не осмеливались заговорить?
Только когда стало совсем светло, двор наконец опустел и сэр Стивен и Командор, разбудили Натали, заснувшую у ног О. и заставили отвести и разложить О. на одном из столов. Сняв с нее цепи и маску, они по очереди овладели ею.
* * *
Через несколько дней сэр Стивен отвез О. в Руаси. Она была искренне счастлива вновь оказаться в стенах замка.
Сова
О. так и не отважилась поведать Жаклин о том, что Рене назвал "истинным положением вещей". Она, правда, помнила о словах, сказанных ей Анн-Мари, которая предупредила ее, что когда О. наконец покинет ее, то станет другим человеком. Поначалу О. не придала особого значения этим словам, но теперь убедилась в обратном.
Скоро Жаклин, довольная и посвежевшая, приехала обратно в Париж. Она по своему обыкновению не обращала внимания на то, что ее лично не касалось. В свою очередь О. не старалась скрыть свою наготу, даже мысль об этом казалась ей противоестественной. Она не собиралась скрываться от подруги, даже когда принимала ванну или одевалась, и продолжала вести себя так, как будто находилась в квартире одна.
На следующий день после своего возвращения Жаклин случайно зашла в ванную комнату как раз в тот момент, когда О. поднялась из воды и собиралась встать на пол, но нечаянно задела железным диском за эмалированный край ванны. Услышав звон железа, Жаклин обратила внимание на странное приспособление, находившееся у О. между ног, и заметила следы от ударов на груди и бедрах.
- Что это у тебя? - удивилась Жаклин.
- Это следы, оставленные сэром Стивеном, - ответила О., и чуть погодя добавила, ничуть не смущаясь и ничего не утаивая: - Рене подарил меня ему. И он заковал мое тело в это железо. Смотри: здесь стоит имя сэра Стивена.
Она накинула на себя махровый халат и подошла поближе к Жаклин, чтобы подруга смогла прочесть надпись на диске. Та взяла диск в руки и стала его рассматривать. Потом, отбросив халат, О. повернулась и, указав на буквы, которые были выжжены у нее на ягодицах, сказала:
- Видишь, он отметил меня своей печатью. А это - следы от хлыста. Сэр Стивен любит истязать меня собственноручно, лишь иногда предоставляя это занятие своей чернокожей служанке.
Жаклин стояла, пристально глядя на О. и не решалась что-нибудь произнести. Заметив это, О. засмеялась и попыталась поцеловать подругу. Жаклин с ужасом отшатнулась от нее и бросилась вон из ванной комнаты.
О. принялась неторопливо вытираться, сбрызнула свое чистое тело духами и расчесала волосы. Затем надела корсет, натянула чулки и, войдя в комнату, взглянула в зеркало, у которого стояла Жаклин и с отсутствующим видом проводила расческой по волосам. Их взгляды встретились.
- Застегни мне, пожалуйста, корсет, - попросила О. - Ты, кажется, чем-то озадачена? Знаешь, Рене влюбился в тебя. Он разве тебе ничего не говорил.
- Я не могу понять... - прошептала Жаклин. Потрясенная услышанным, она сразу заговорила о том, что ужаснуло ее больше всего: - Мне кажется, ты гордишься этим. Я не могу понять...
- Скоро Рене отвезет тебя в Руаси, и тогда поймешь. Ты уже спала с ним?
Жаклин густо покраснела и негодующе замотала головой. О. опять рассмеялась.
- У тебя на лице написано, что ты врешь, милая моя. Глупышка, никто не может лишить тебя права спать с тем человеком, который тебе нравится. И это вовсе не означает, что ты обязана со мной ссориться. Дай, я приласкаю тебя, а заодно расскажу тебе, что такое Руаси.
Может быть, Жаклин боялась сцены ревности, а может, ей было любопытно выслушать рассказ О. и получить ответы на свои вопросы. Или ей просто нравилась та неторопливость и страстность, с которой О. ласкала ее тело? Поколебавшись некоторое время, Жаклин уступила.
- Рассказывай, - сказала она.
- Ладно. Но прежде чем я начну, поцелуй сосок моей груди, - попросила О. - Тебе пора научиться кое-чему, если ты хочешь понравиться Рене.
Жаклин не заставила себя упрашивать. Она сделала требуемое с такими старанием, что О. застонала от наслаждения.
- Рассказывай, - повторила Жаклин.
Услышанное показалось ей совершеннейшим бредом, несмотря на простоту и искренность О., а также доказательства, которые Жаклин только что могла увидеть собственными глазами.
- И ты еще собираешься вернуться туда в сентябре? - спросила она у О.
- Мы вернемся с курорта, - ответила та, - и я отвезу тебя в замок, ну, а может, это сделает Рене.
- Я бы не прочь побывать там, но только как гостья, понимаешь? Я хочу просто посмотреть...
- Наверное, это можно устроить, - сказала О., но сама была уверена в обратном. Про себя она решила, что нужно только уговорить Жаклин появиться в Руаси, а там хватит слуг, оков и плетей, чтобы научить Жаклин тому, что ей необходимо постичь. О. понимала, что сэр Стивен будет благодарен ей за такую услугу. Она знала, что он снял виллу вблизи Канн, где они все - он, она, Рене, Жаклин и ее молоденькая сестра, - проведут весь август. Жаклин должна была взять с собой сестру не потому, что сама хотела этого; их мать надоела ей со своими просьбами взять девочку с собой. О. также знала, что предназначенная ей комната, где Жаклин будет, судя по всему, часто проводить с нею послеобеденный отдых, отделена от комнаты самого сэра Стивен особой стеной, которая лишь кажется сплошной и звуконепроницаемой, а в действительности есть не что иное, как решетчатая перегородка с отверстиями, которые дадут возможность сэру Стивену хорошо видеть и слышать происходящее в комнате О. И обнаженное тело Жаклин сэр Стивен рассмотрит во всех мельчайших подробностях и насладиться зрелищем, которое он, вне всякого сомнения, оценит: О. ласкающая Жаклин! Ее подруга узнает об этом уже потом, и О. вдвойне была приятна эта мысль: она почувствовала себя оскорбленной, осознав, что Жаклин презирает ее, будто она - закованная в железо рабыня, которую можно изо дня в день наказывать плетью, хотя сама О. и гордилась своим нынешним положением.
* * *
О. в первый раз в жизни поехала на курорт, и все здесь показалось ей нереальным и непонятным: томное, сонное море; синий купол чистого неба, замершие на взморье под палящим солнцем деревья... "Эти деревья неживые", - с грустью думала она, разглядывая экзотические растения, благоухающие пряными ароматами, и ощупывала покрытые лишайниками камни, которые были неестественно теплыми.
О. не понимала, почему волны выбрасывают на берег гниющие желтые водоросли, напоминающие навоз своим видом; не понимала, почему вода такая зеленая и волны накатываются на берег с таким удручающим постоянством.
Впрочем, вилла находилась достаточно далеко от берега и представляла собой здание, где раньше помещалась ферма. Рядом был разбит небольшой, но очень красивый сад, а высокие стены отгораживали это место от любопытных взглядов и назойливых соседей. У одного крыла (там жили слуги) находился двор, сюда же выходили окна одного из фасадов. Окна другого и терраса были обращены на восток, в сад, и здесь же, на втором этаже находилась комната О. Внизу, рядом с домом росли лавровые деревья, и их вершины приходились почти вровень с выложенным черепицей парапетом, ограждающим террасу. Крыша из тростника защищала ее от дождей и немилосердного полуденного солнца, а пол был выложен красной плиткой. Такая же плитка покрывала и пол в комнате О. А стены там были покрашены известью, разумеется, за исключением той, которая служила перегородкой и представляла часть стены алькова, над которой находилась выгнутая арка. Вдоль стены тянулся низкий барьер со стойками из резного дерева, такими же, как и лестничные перила. Пол в комнате был устлан пышным белым ковром, а окна скрыты за шторами с желто-белым рисунком. Из мебели здесь находились два кресла, обивкой которым послужил тот же самый бело-желтый материал, из которого были сделаны шторы; платяной шкаф и широкий старинный комод орехового дерева, а также длинный, очень узкий стол, отполированный до такой степени, что комната отражалась в нем, как в зеркале. В углу лежали, сложенные втрое тюфяки, обтянутые голубой материей.
О. повесила свои наряды в шкаф, а нижняя половина комода заменяла ей туалетный столик. Сестренку Жаклин, Натали, поселили в соседней комнате, и по утрам, когда О. лежала на террасе, та приходила туда и ложилась рядом на чуть теплые от утреннего солнца плитки пола.
Натали была невысокой, полноватой девочкой, не лишенной впрочем некоторой грациозности. На бледном лице выделялись слегка раскосые, как и у ее сестры, глаза, только они были более темными и блестящими. Она чуть-чуть походила на китаянку, а ее густые черные волосы были коротко подстрижены сзади, а лоб, до самых бровей полностью скрывала челка. У Натали были округлые, но еще детские бедра и маленькие упругие груди.
Однажды девочка забежала на террасу в надежде найти сестру и застала там О., которая лежала обнаженная на голубом тюфяке. Подойдя к ней, Натали увидела то, что в свое время так сильно удивило и вызвало отвращение у Жаклин.
В тот же день она накинулась на сестру с вопросами, и та, думая вызвать у Натали отвращение, которое испытывала сама, пересказала ей историю, которую услышала от О. Но любопытство и возбуждение, которое Натали испытала, глядя на железные оковы О., ничуть не уменьшились. Напротив, Натали тут же поняла, что влюблена в О.
Всю последующую неделю девочка прожила, ничем не выдавая своих чувств, но в воскресенье, когда наступил вечер, она оказалась наедине с О. и тут же ей проговорилась.
* * *
Этот день оказался не таким жарким, как предыдущие. Рене все утро провел на пляже, а днем решил выспаться на диване в комнате на первом этаже. Ветерок, пропитавший комнату, приносил с собой прохладу. Уязвленная его невниманием, Жаклин пришла в комнату О.
Морские ванны и солнечные лучи сделали кожу Жаклин еще более смуглой и даже слегка позолотили ее. Брови, ресницы, волосы и пушистый треугольный островок внизу живота были словно припудрены серебряным порошком, а так как Жаклин совсем не пользовалась косметикой, то ее губы сохраняли свой естественный розовый цвет, так же как и, впрочем, та плоть, что скрывалась у нее между ног, скрытая от посторонних глаз пушистым клубком.
О. очень старалась, чтобы сэр Стивен мог разглядеть все потайные места Жаклин как можно более ясно, и для этого она будто невзначай поднимала подруге ноги и старалась развести их пошире. Предварительно О. зажгла специально поставленный у кровати торшер и направила его свет прямо на подругу. Ставни были закрыты, и в комнате царил полумрак, лишь кое-где нарушаемый редкими полосками света, пробивающимися сквозь щели в ставнях.
О. убеждала себя, что будь она на месте Жаклин, то обязательно почувствовала бы незримое, но явное присутствие сэра Стивена за стеною, но вот уже целый час ничего не подозревающая Жаклин стонала от наслаждения: грудь ее была напряжена, руки - откинуты назад, ими она ухватилась за стойку кровати. Когда наконец О. приоткрыв ее плоть, защищенную мягкими светлыми волосами, принялась целовать и теребить губами маленький комок плоти, Жаклин не выдержала и негромко закричала. О. чувствовала, как ее влажная плоть дрожит, и не давала ей даже передохнуть, заставляя кричать от наслаждения, пока ее подруга внезапно не расслабилась и не умолкла. Это случилось так внезапно, что О. показалось будто внутри Жаклин лопнула какая-то пружина.
Спустя некоторое время О. проводила подругу в ее комнату, а в пять часов туда зашел Рене и застал Жаклин уже выспавшейся и одетой. Они еще с утра договорились взять с собой Натали и прокатиться вдоль побережья на яхте; такие прогулки они предпринимали нередко, особенно если после полудня на море появлялся легкий бриз.
- А где же Натали? - поинтересовался Рене.
Они зашли в ее комнату, потом обыскали весь дом, но девочку так и не обнаружили. Рене отправился в сад и принялся громко звать ее, решив, что она задремала где-нибудь на траве. Он дошел до маленькой рощицы пробковых деревьев, которая отмечала границу сада, но на его зов так никто и не ответил.
- Наверное, она уже где-нибудь на берегу, - высказал он предположение, вернувшись к дому, - а может, ждет нас на яхте.
Они решили прекратить поиски и неторопливо направились в сторону моря. А О., лежа на своем голубом тюфяке, посмотрела вниз и увидела бегущую к дому Натали.
О. неторопливо встала и надела халат. Едва она успела завязать пояс, как на террасе появилась Натали и не раздумывая бросилась к О.
- Наконец-то они ушли, - закричала она. - Я едва дождалась. О., я подслушивала за дверью. Я знаю, что ты каждую ночь целуешь и ласкаешь ее. Она так стонет от твоих ласк. Но почему же ты не целуешь меня? Я не нравлюсь тебе? Конечно, по сравнению с ней, я некрасивая, но зато я люблю тебя, О., а она - нет.
Девочка разрыдалась.
- Ну, успокойся, - сказала О.
Усадив Натали в кресло, она достала из шкафа большой носовой платок и, подождав когда девочка немного успокоится, вытерла ее слезы. Натали попросила у нее прощения и поцеловала ей руку.
- О., я буду предана тебе, как собака. Ты можешь не целовать меня, но только не прогоняй. Разреши мне быть с тобой. Может быть, если тебе неприятно целовать меня, ты захочешь бить меня. Я с радостью приму твои удары. Но только не прогоняй меня.
И она готова была снова разрыдаться.
- Натали, ты понимаешь, что ты говоришь? - очень тихо прошептала О.
Девочка опустилась перед ней на колени и обняла ее ноги.
- Да, - также тихо ответила она. - Тогда утром я видела тебя на террасе и видела какие-то железные кольца и печати на твоем теле. Я спрашивала об этом Жаклин, и она все рассказала мне.
- Что она тебе рассказала?
- Ну, где ты была, что с тобой делали, что значат эти кольца.
- Она рассказывала тебе о Руаси?
- Она сказала мне, что ты была... что тебя возили....
- Где я была?
- У какой-то Анн-Мари.
- Что еще она говорила? - прошептала О.
- Говорила, что сэр Стивен каждый день бьет тебя плетью.
- Это правда, - тихо сказала О. - И сейчас он должен прийти сюда. Уходи, Натали, я прошу тебя.
Натали подняла голову и с нескрываемым обожанием посмотрела на О.
- Я умоляю тебя, О., научи меня быть такой как ты. Я буду делать все, что ты скажешь. Ты будешь моей богиней. Обещай, что ты возьмешь меня с собой, когда будешь возвращаться в то место, о котором говорила Жаклин.
- Ты еще слишком маленькая для этого, - сказала О.
- Маленькая? - презрительно переспросила она. - Да мне уже скоро шестнадцать. А потом можешь спросить у сэра Стивена, что он думает об этом.
Как раз в эту минуту в комнату О. вошел сам сэр Стивен.
Натали, в конце концов, разрешили находиться рядом с О. и пообещали отвезти ее в Руаси. Но англичанин строго-настрого запретил О. учить ее каким-либо пусть даже самым невинным ласкам, целовать ее или в свою очередь позволить ей целовать себя. Он хотел, чтобы в замке она появилась, девственно нетронутой.
- Насколько это возможно, конечно, - улыбнувшись, добавил он.
Правда, при этом он потребовал от Натали, чтобы она не оставляла О. ни на минуту, чтобы она смотрела, как О. ласкает его, как О. ласкает Жаклин, как он или старая служанка Нора порят ее плетью и розгами и как она принимает это.
Натали дрожала от ревности и ненависти, когда видела как мягкие нежные губы О. целуют ее сестру. Тогда ей хотелось убить Жаклин. Но когда она приходила в альков и там, лежа на полу, у самой кровати О., смотрела, как О. извивается под ударами хлыста сэра Стивена, как она, опустившись на колени, с наслаждением делает ему минет, как она разводит руками свои ягодицы, чтобы принять в себя сэра Стивена, она испытывала лишь желание и восхищение. Ей не терпелось стать такой, как О.
* * *
Неожиданно для О., Жаклин резко оборвала их отношения; возможно, она считала, что они могут как-то негативно сказаться на ее отношениях с Рене. Но здесь тоже было многое непонятно, проводя с Рене почти все время, она как бы держала его на расстоянии. Она холодно смотрела на него, а когда и улыбалась, то выходило у нее это как-то натянуто и заученно. О. вполне допускала, что девушка ночами отдается Рене столь пылко, как и ей, но по поведению Жаклин это совершенно не чувствовалось. А Рене, и это было заметно во всем, просто сходил с ума от желания. В нем проснулась любовь, яростная, всепоглощающая и, временами казалось, безответная. Он разговаривал с О. и сэром Стивеном, он завтракал и обедал с ними, он гулял, составляя ими компанию, но он не видел и не слышал их. Он жил только одним - Жаклин, и больше всего боялся не понравиться ей. И еще он думал, прилагая все усилия, чтобы понять и уяснить для себя смысл самого существования Жаклин, ее суть, скрытую где-то там, под золотистой, с нежным загаром, кожей. Его усилия были схожи с тем, что люди делают во сне, пытаясь ухватиться за последний вагон уходящего поезда или нащупать рукой спасительную балку, чувствуя, как разваливается под ногами мост. Ему хотелось разломать эту большую куклу и, заглянув внутрь, понять, что же за механизм заставляет ее так пищать и плакать.
"Да, - говорила себе О., - вот, кажется, и пришел тот день, которого я так боялась, когда Рене оставит меня и я для него становлюсь всего лишь тенью еще одной, из его прошлой жизни. И я не чувствую грусти, мне только жаль его. В моем сердце нет ни горечи, ни обиды. Он оставляет меня, что же, это его право, право мужчины. А что же моя любовь? Ведь я сама всего несколько недель назад умирала за одно только его слово - люблю. И вот, я так спокойна сейчас? Я утешилась? Но нет, я не просто утешилась - я счастлива, и выходит, что отдав меня сэру Стивену, он открыл меня, тем самым, для новой, еще более сильной любви. Но их двоих и невозможно сравнивать: мягкий, нежный Рене и суровый, непреклонный сэр Стивен."
Каким покоем, каким наслаждением было для нее это ощущение темноты, исходившее от металлических, вставленных в ее плоть, колец. Это клеймо, навсегда отдавшее ее сэру Стивену, эта незнающая жалости рвущая ее плоть рука хозяина и его холодная сдержанная любовь - не было ничего трепетнее и сладостнее для О. сейчас. Так получилось, говорила она себе, что она любила Рене лишь для того, что бы научиться этому чувству, чтобы научиться отдавать себя, чтобы, в конце концов, стать благодарной рабыней сэру Стивену.
* * *
Как бы то ни было, но видеть Рене, всегда такого свободного, уверенного в себе (и она любила его за это), сейчас не находящего себе места, мечущегося, страдающего, было невыносимо для нее. Это наполняло ее настоящей ненавистью к Жаклин. Догадывался ли об этом Рене? Наверное - да, особенно после того случая, что произошел, когда она и Жаклин ездили в Канны, в салон модных причесок.
Выйдя из салона, они сидели на террасе ля Резерв и ели мороженое. Вокруг бегали и галдели ребятишки, и Жаклин улыбалась им. В своих узких брючках и черном легком свитере, она такая загорелая и белокурая, такая дерзкая и неприступная, она, казалось, несколько тяготилась обществом О. Она сказала, что у нее назначена встреча с одним режиссером, который снимал ее тогда в Париже, а сейчас хочет снимать ее на натуре, по-видимому, где-нибудь в горах. Режиссер не заставил себя долго ждать. О. сразу поняла, что молодой человек влюблен в Жаклин, это было ясно по одному тому, как он смотрел на нее. Он обожал и боготворил ее.
"И в этом нет ничего удивительного," - сказала себе О. Удивительно было другое - поведение Жаклин. Откинувшись в кресле, она лениво слушала о каких-то числах и днях недели, о каких-то встречах, о том, как трудно найти деньги на съемки фильма и еще о многом другом. Обращаясь к ней, мужчина называл ее на "ты". Иногда движением головы она отвечала ему "да" или "нет" и томно прикрывала глаза. О. сидела напротив Жаклин, и ей не трудно было заметить, что Жаклин из-под опущенных век внимательно следит за мужчиной и с наслаждением ловит признаки того неистового желания, что она вызывает в нем. Она частенько делала это и прежде, думая, что этого никто не замечает. Но еще более странным было то, что это откровенное желание, вместе с тем смущало ее. Она стала очень серьезной и сдержанной. С Рене она никогда такой не была. Лишь раз мимолетная улыбка появилась на ее губах. Это произошло, когда О. наклонилась к столу, чтобы налить себе минеральной воды, и их взгляды встретились. В один миг они поняли друг друга, но если на лице Жаклин не отразилось ни малейшего беспокойства, то О. почувствовала, что начинает краснеть.
- Тебе плохо? - спросила ее Жаклин. - Подожди, сейчас едем. Впрочем, надо признаться, румянец тебе к лицу.
Потом она подняла глаза и улыбнулась своему собеседнику. В этой улыбке было столько неги, страсти и желания, что О. казалось невозможным устоять против нее. Она ждала, что мужчина бросится на Жаклин и начнет целовать ее. Но нет. Он еще был слишком молод, чтобы знать, сколько подчас бесстыдства и похоти скрывается в женщинах под маской напускного безразличия. Он позволил Жаклин встать. Она протянула ему руку, сказала, что непременно позвонит ему, а сейчас должна идти. Он растерянно попрощался и долго еще потом стоял на тротуаре, под немилосердно палящим солнцем, глядя вслед удаляющемуся по широкому проспекту "Бьюику" и увозящему от него его богиню.
- И он тебе что, нравится? - спросила О. у Жаклин, когда они выехали на шоссе, бегущее по высокому выступающему над бескрайним лазурным морем карнизу.
- А тебе-то что с того? - ответила Жаклин.
- Мне ничего, но это касается Рене.
- Я полагаю, что если что действительно, касается Рене, сэра Стивена, и еще двух-трех десятков мужиков, так это то, что ты сидишь сейчас, закинув ногу на ногу и мнешь свою юбку.
О. осталась сидеть, как сидела.
- Чего ты молчишь? - зло спросила Жаклин. - Или я не права?
Но О. уже не слушала ее. Неужели Жаклин хочет испугать ее, - подумала О. - Неужели пригрозив ей рассказать об этой маленькой провинности сэру Стивену, она всерьез думала помешать ей рассказать обо всем Рене? глупо. О. не раздумывая ни секунды сделала бы это, но она знала, что известие об обмане Жаклин, может окончательно надломить его. К тому же О. боялась, и признавалась себе в этом, что ярость Рене может обратиться на нее, как на гонца, принесшего дурную весть. Чего О. не знала, так это, как убедить Жаклин в том, что если она и будет молчать, то только поэтому, а не из-за каких-то там глупых угроз и страха перед возможным наказанием? Как объяснить ей это?
До самого дома они не обменялись больше ни словом. Выйдя из машины, Жаклин наклонилась и сорвала с клумбы, разбитой под самыми окнами дома, цветок герани. Она сжала его в ладони, и О., стоявшая рядом, почувствовала тонкий и сильный аромат цветка. Может быть, таким образом она хотела скрыть терпкий запах своего пота, пота от которого потемнел под мышками ее свитер и еще плотнее теперь прилипал к ее телу. Войдя в дом и поднявшись в гостиную - это был большой зал, с выбеленными стенами и покрытыми красной плиткой полом, - они встретили там Рене.
- Однако, вы опаздываете, - сказал он, увидев их, и потом, обращаясь к О., добавил: - Сэр Стивен давно ждет тебя. Он, кажется, не в духе.
Жаклин громко засмеялась. О. почувствовала, что опять начинает краснеть.
- Ну, что вам другого времени не найти? - спросил недовольно Рене, по-своему понимая происходящее.
- Дело совсем не в этом, Рене, - сказала Жаклин. - Ты знаешь, например, что ваша драгоценная девочка, не такая уж послушная, как вам кажется, особенно, если вас нет рядом. Ты только посмотри на ее юбку, и все сам поймешь.
О. стояла посередине комнаты и молчала. Рене велел ей повернуться, но она не нашла в себе сил сделать этого.
- Кроме того, она еще и сидит, положив ногу на ногу, - прибавила Жаклин. - Только не в вашем присутствии, конечно. Вы этого никогда не увидите, так же, впрочем, как и то, с какой ловкостью она подцепляет мужиков.
- Это ложь, - не выдержав закричала О. - Это ты цепляешь их, а не я.
Она в ярости бросилась на Жаклин, но Рене успел перехватить ее. Теперь она билась в его руках, испытывая удовольствие от того, что он рядом, близко, от того, что она снова в его власти. О. наслаждалась своим бессилием. Секундой позже подняв голову, она с ужасом увидела стоящего в дверях комнаты и смотрящего на нее сэра Стивена, Жаклин медленно пятилась к дивану. О. почувствовала, что хотя Рене держит ее, все его внимание обращено на блондинку. Она перестала вырываться и, не желая выглядеть виноватой еще и в глазах своего господина, тихо прошептала:
- То, что она говорит - неправда. Все - неправда. Я клянусь вам. Клянусь.
Сэр Стивен, даже не взглянув на Жаклин, знаком попросил Рене отпустить ее, и так же молча велел ей следовать за ним. Но едва она успела закрыть за собой дверь гостиной, как оказалась прижатой к стене и почувствовала, как губы и руки сэра Стивена начали страстно ласкать ее. Он хватал ее за грудь, сильно сжимая соски, засовывал в нее пальцы, целовал ее рот, приоткрывая его языком. Она застонала от счастья и наслаждения. Ей казалось, еще немного, и она истечет вся под его рукой. Хватит ли у нее смелости когда-нибудь сказать ему, что нет большего наслаждения для нее, чем она испытывает, когда он с такой свободой и откровенностью использует ее, когда он может, не обращая ни на что внимания делать с ней все что угодно, и нет для него никаких запретов. Уверенность в том, что он всегда думает только о себе, прислушивается только к своим желаниям, - жестоко порол ли он ее или нежно ласкал, - вызывала у О. такой восторг, что каждый раз, получая тому новые доказательства, сладострастный трепет охватывал ее, и она задыхалась от дикого ощущения счастья. Вжатая в стену, закрыв глаза, перекошенным страстью ртом, она шептала:
- Я люблю вас, я люблю вас... люблю...
Руки сэра Стивена воспламеняли ее все больше и больше. Перед глазами у нее поплыло. Ноги немели и отказывались держать ее. Она проваливалась в сладостное небытие. Но тут, наконец, сэр Стивен отпустил ее, поправил на ее влажных бедрах юбку и застегнул балеро на ее набухшей груди.
- Пойдем, - сказал он. - Ты мне нужна.
О. открыла глаза и поняла, что кроме них двоих в комнате был кто-то еще. В эту комнату можно было попасть и из сада, через широкую, в половину стены, стеклянную дверь. Сейчас она была приоткрыта, и на расположенной за нею небольшой террасе, в плетеном ивовом кресле, с сигаретой во рту, сидел огромного роста мужчина. У него был абсолютно голый череп и колоссальных размеров вываливающийся из брюк живот. Он какое-то время с интересом рассматривал О., потом выбрался из кресла и подошел к сэру Стивену. Англичанин подвел к нему О., и она заметила, что у мужчины из жилетного кармана, там где обычно носят часы, свисает цепочка, на конце которой был закреплен блестящий диск, с нарисованной на нем эмблемой замка Руаси. Сэр Стивен представил гостя, назвав его "Командором", не называя при этом имени, и гигант очень галантно поцеловал ее руку. Чем О. была приятно удивлена, поскольку это было впервые, если не считать сэра Стивена, когда кто-либо из имевших отношение к Руаси мужчин поцеловал ей руку. Потом все трое вернулись в комнату.
Сэр Стивен взял с каминной полки колокольчик и позвонил в него. О., заметив на стоящем возле дивана маленьком китайском столике бутылку виски, сифон с содовой и стаканы, подумала, что значит он звонил не за этим. Тогда же ее внимание привлекла и большая из белого пластика картонная коробка, что стояла на полу у самого камина. Командор занял место в соломенном кресле. Сэр Стивен присел боком на круглый столик, свесив одну ногу и опираясь на пол другой. О. было велено сесть на диван, и она, подняв юбку, послушно опустилась на него своими голыми бедрами. Вскоре в комнату вошла Нора. Сэр Стивен попросил ее раздеть О. и унести одежду. Оказавшись голой, О., нисколько не сомневаясь в том, что сэр Стивен хочет продемонстрировать ее покорность, и не желая разочаровывать его, буквально застыла посреди комнаты, следуя вынесенному из Руаси правилу. Глаза опущены, ноги слегка расставлены.
Неожиданно, она не столько увидела, сколько почувствовала, что в комнату, через открытую со стороны сада дверь, вошла Натали. Появившись в комнате, она, в черном, как у сестры костюме, с босыми ногами, подошла и молча остановилась перед сэром Стивеном. По-видимому, девочка уже знала о госте - его присутствие нисколько не смутило ее. Сэр Стивен представил ее гиганту и попросил ее приготовить им виски. Натали быстро налила в два стакана виски, добавила туда немного сельтерской и бросила по кубику льда. Потом она поднесла их Командору и сэру Стивену. Гигант поднялся со своего кресла и со стаканом в руке подошел к О. Она думала, что он хочет потрогать ее грудь или ягодицы, но он, так ни разу и не прикоснувшись к ней, лишь внимательно осмотрел ее, всю, от приоткрытого рта до разведенных коленей. Он несколько раз обошел ее, разглядывая ее зад, ноги, грудь, и это столь близкое присутствие гигантской плоти всколыхнуло в О. какие-то сильные чувства, определить которые она затруднялась. Она не понимала, хочется ли ей поскорее убежать, спрятаться от этого молчаливого гиганта, или наоборот - почувствовать на себе его тяжесть, задыхаться под ним, ласкать его. В растерянности она, словно ища у него поддержки, посмотрела на сэра Стивена. Он понял и улыбнулся ей. Подойдя к ней, он взял ее за руки, завел их за спину и там соединил их, держа оба ее запястья в своей правой руке. Она сразу успокоилась, закрыла глаза и, словно во сне или в бреду, услышала, как гость сэра Стивена выражает ему свои восторги от ее тела, особенно подчеркивая волнующее сочетание немного тяжеловатой груди и очень узкой талии и то, что ее кольца длиннее и заметнее, нежели это бывает обычно. Потом, насколько она поняла, сэр Стивен пообещал где-нибудь на следующей неделе предоставить ее своему гостю. За что мужчина его тепло поблагодарил. После этого, сэр Стивен тихо шепнул ей на ухо, что она должна будет сейчас пойти к себе в комнату и вместе с Натали ждать его там.
Натали была явно не в себе от радости, узнав, что она сможет теперь увидеть нового мужчину, использующего О. Она смеялась и ликовала, а О. никак не могла понять, почему этот человек вызвал в ней такое смятение.
- О, как ты думаешь, - приставала к ней с вопросами Натали, - он захочет, чтобы ты делала ему минет? Ты видела как он смотрел на твой рот? То-то. Какая же ты счастливая, тебя хотят мужчины. Он точно будет бить тебя плетью, я видела, как он разглядывал твои рубцы. - Девочка замолчала, а потом добавила: - Во всяком случае, ты не будешь тогда все время думать о Жаклин.
- Глупая, я вовсе и не думаю все время о Жаклин. Кто тебе сказал это? - ответила О.
- Так я тебе и поверила, - воскликнула Натали. - Я же знаю, что тебе ее очень не хватает.
Что в общем было правдой. Хотя, О. скорее не хватало юного женского тела, которое она могла видеть и гладить руками, нежели собственно Жаклин. Если бы сэр Стивен не запретил ей трогать Натали, она бы взяла ее, и девочка вполне бы заменила сестру. Но она знала, что Натали скоро окажется в Руаси, и ей доставляло удовольствие думать, что это из-за нее девочка пойдет на все уготованные ей страдания и мучения. О. не терпелось разрушить эту стену, отделявшую ее от Натали, но в тоже время она находила и приятное в этом вынужденном недолгом ожидании. Она сказала об этом Натали, но та не поверила ей.
- Приди сейчас сюда Жаклин, - с горечью в голосе ответила девочка, - и ты бы стала ласкать ее.
- Конечно, - засмеявшись, ответила О.
- Вот видишь... - она замолчала.
О. услышала через стену шум, доносившийся из комнаты сэра Стивена. Он, наверняка, подглядывал за ними сейчас, и она была счастлива, от того, что была постоянно открыта для него, что ей негде было спрятаться ни от его рук, ни от его взглядов. Ей сладостна была эта темница. О., стоя перед комодом, заменявшем ей к тому же туалетный столик, смотрелась на себя в старое помутневшее зеркало, и думала о тех гравюрах давно ушедшего девятнадцатого века, которые ей довелось в свое время видеть и на которых было изображено лето и женщины, скрывающие свою томную наготу в полумраке богатых комнат. Услышав звук открываемой двери, О. так резко обернулась, что железные кольца, висевшие у нее между ног, задели за одну из медных ручек комода и громко звякнули. На пороге комнаты стоял сэр Стивен.
- Натали, - сказал он, - там внизу осталась белая картонная коробка, возьми ее и принеси сюда.
Девочка обернулась за минуту, и вот уже, поставив коробку на кровать, она не спеша вынимала из нее один за другим, завернутые в тонкую белую бумагу предметы. Она по очереди разворачивала их и передавала сэру Стивену. О. увидела, что это были маски. Точнее, нечто среднее, между шапочками и масками; они, по-видимому, должны были закрывать всю голову, но оставлять при этом открытой нижнюю часть лица: рот и подбородок. Ястреб, орел, сова, лиса, бык - это были маски, сделанные из звериных шкур или птичьих перьев. Отверстия для глаз, там где это было необходимо (как например у маски льва) обрамляли искусно сделанные ресницы, а мех или перья скрывали голову целиком и ниспадали до самых плеч человека, надевшего маску. Специальный широкий ремень, скрытый от глаз окружающих под покровом меха или перьев, стягивался на затылке, и маска плотно прилегала к лицу, а каркас из жесткого картона не давал ей деформироваться.
Глядя на себя в огромное зеркало, О. примерила все маски и остановилась на одной из масок совы. Всего их оказалось две, но та, которая пришлась О. по вкусу, была сделана из светло-коричневых и серых перьев. Эти цвета хорошо сочетались с загаром на коже О., а перья полностью скрывали плечи женщины и доходили почти до самых сосков. Сэр Стивен попросил О. снять маску и стереть помаду с губ, а немного погодя добавил:
- Теперь для Командора ты станешь совой. Но заранее хочу предупредить: тебя будут водить на цепи. Пожалуйста, Натали, зайди ко мне в комнату и найди в первом сверху ящике секретера цепь и необходимый инструмент.
Спустя некоторое время Натали вернулась с цепью и плоскогубцами. Это оказалась одна из тех цепей, которыми привязывают сторожевых собак. Взяв плоскогубцы, сэр Стивен разомкнул последнее звено цепи и закрепил на одном из колец, вживленных в плоть О. Цепь была не особенно длинной - около полутора метров в длину и на свободном конце ее болтался карабин. Сэр Стивен попросил О. опять надеть маску, а Натали взять цепь и несколько раз пройтись по комнате, ведя О. за собой. Натали не заставила себя упрашивать. Она обошла вокруг сэра Стивена три раза, а голая, но отчасти скрытая под маской женщина, следовала за ней.
- Командор оказался прав, - произнес наконец сэр Стивен. - Волосы на лобке нужно удалить, но это мы сделаем завтра. Тебе пока придется ходить с этой цепью, О.
* * *
Тем самыми вечером О. обедала вместе с Жаклин, Натали, Рене и сэром Стивеном. Она была абсолютно голой, а цепь змеей обвивала ее бедра и была закреплена на талии.
Им прислуживала только Нора, и О. старалась не смотреть служанке в глаза: за два часа до обеда сэр Стивен вызвал ее в комнату О.
* * *
Девушку из дома красоты, куда пришла О. на следующий день, чтобы удалить себе волосы, потрясли не столько железо и клеймо на ягодицах, сколько множество свежих ран от хлыста. О. потратила немало времени, пытаясь убедить ее, что удалить волосы одним рывком, когда они скреплены отвердевшим воском - ничуть не больнее одного удара хлыстом. Напрасно она старалась успокоить девушку, объясняя, что совершенно счастлива и довольна своей судьбой. Увы! После этих слов жалость на лице девушки сменилась ужасом.
Когда операция была закончена, О. вышла из кабины, где была распята во избежание непроизвольных рывков. И хотя она сердечно благодарила девушку (не забыв оставить ей значительную сумму), О. чувствовала, что ее не хотят здесь видеть. Но какое это имело значение?
Она понимала, что густые перья ее маски составляют резкий, шокирующий контраст с отсутствием волос у нее на теле, а маска добавляет ей сходство с древнеегипетской статуэткой: широкие плечи, узкие бедра и длинные тонкие ноги. Этот имидж требовал, чтобы поверхность кожи была абсолютно гладкой.
В древности искусные мастера оставляли на статуэтках богинь щель внизу живота, которая была открыта взглядам толпы и где виднелся двойной гребешок малых губ... Прокалывали когда-нибудь эту плоть кольцами? О. задумалась об этом и вспомнила рыжую пухлую девушку, которую видела у Анн-Мари, и рассказ о том, как хозяин девушки использует это кольцо... Он привязывает ее на ночь к кровати. Он также потребовал, чтобы ей удалили волосы, заявив, что только это делает ее совершенно голой.
О. забеспокоилась о том, что сэр Стивен, который так любил притянуть ее к себе за этот пушок, теперь будет недоволен. Однако ее страхи оказались напрасными: сэр Стивен сказал, что она волнует его кровь еще больше. А когда О. облачилась в маску, он стал ласкать ее так робко, как ребенок ласкает животное, которое очень хочет приручить.
Сэр Стивен ничего не сказал о том, куда и когда собирается с ней поехать, ни словом не обмолвился о тех людях, которые тоже отправятся в гости к Командору. Но он навестил О. в ее комнате и даже проспал все оставшееся до вечера время, лежа рядом с нею. Ужин он велел подать в эту же комнату.
За час до полуночи они вышли из дома и сели в заранее приготовленный "Бьюик". Большой темно-коричневый плащ, напоминающий бурки кавказцев, скрывал ее наготу; она была обута в босоножки на высокой деревянной подошве. Натали оделась в брюки и черный свитер, а в руке держала цепь, конец которой с помощью карабина был прикреплен к браслету на ее запястье.
Машину вел сэр Стивен. Луна освещала своим серебристым светом дорогу, кроны деревьев и дома в деревнях, мимо которых им приходилось ехать по блестящей и вьющейся ленте шоссе. Все, что оставалось в тени, было словно скрыто за слоем китайских чернил. Редкие жители, стоявшие у домов, провожали любопытными взглядами проносящуюся машину с закрытым брезентом верхом. В фантастическом лунном свете оливковые деревья казались им парящими в метре над землей серебряными облаками, а кипарисы напоминали сказочных птиц. Ночной пейзаж представлялся им абсолютно нереальным, будто в нем не осталось ничего материального, за исключением, разве что, запахов шалфея и лаванды.
Дорога все круче шла в гору. Земля отдавала жар, накопившийся в ней за день, и поэтому О. скинула с плеч плащ, решив, что вряд ли здесь ее кто-нибудь увидит: дорога казалась совершенно пустынной.
Через несколько минут машина въехала на холм, который обступила зеленая дубовая рощица, и сэр Стивен затормозил у высокой каменной стены с большими воротами, тут же распахнувшимися перед автомобилем. Они въехали внутрь.
Сэр Стивен сразу же остановил машину и, выйдя из нее первым, помог выбраться Натали. Он потребовал, чтобы О. оставила плащ и босоножки в салоне, и когда она подчинилась, толкнул большую деревянную дверь.
За дверью оказалось какое-то подобие внутреннего дворика, вымощенного каменными плитами и замкнутого между трех сводчатых аркад. Четвертая сторона двора выходила к широкой, с такими же каменными плитами, террасе. Во дворе танцевало около десятка пар. Некоторые женщины, одетые в очень декольтированные платья, и мужчины в коротких белых жилетах сидели за небольшими столиками, на которых стояли подсвечники с горящими свечами. Слева стоял проигрыватель, справа - стойка с закусками. Но лунный свет, не менее яркий, чем свет свечей, прекрасно освещал весь двор, и поэтому, когда обнаженная фигура, которую на цепи вела одетая в черное Натали, появилась в центре двора, прямо в полосе лунного света, сидевшие мужчины тут же встали, а танцующие пары одна за другой остановились. Стоявший у проигрывателя слуга насторожился и обернулся. Увидев вошедших во двор, он остановил пластинку.
О. застыла в центре всеобщего внимания, сэр Стивен встал в двух шагах позади нее. Командор прошел к ним, раздвигая столпившихся вокруг О. мужчин и женщин, которые взяли со столов свечи - чтобы лучше ее рассмотреть.
- Кто она? Откуда? Чья это женщина? - тут же послышались вопросы.
- Она принадлежит тому, кто ее захочет, - ответил Командор сразу всем и подвел О. и Натали к самому краю дворика, где у ограничивающей его стены стояла каменная скамья, покрытая голубым тюфяком.
О. тут же села, прислонившись к стене спиной и положила ладони на колени. Натали, ни на мгновение не выпускавшая из рук цепь, расположилась прямо на полу у нее в ногах. Командор вернулся к людям, столпившимся в центре двора.
О. поискала взглядом сэра Стивена. Она распознала его фигуру среди остальных, но не сразу: он устроился в шезлонге с другой стороны, у самой террасы. О. успокоилась: он выбрал удобное место, чтобы не терять ее из виду. Вновь включили музыку и люди принялись танцевать.
Танцующие постепенно, одна пара за другой, приближались к О. будто бы случайно, но вскоре уже подходили, не стесняясь, причем женщины были более любопытны, чем мужчины. О. смотрела на всех сквозь прорези в маске, глаза ее были широко раскрыты, как у птицы, которую она изображала. Иллюзия сходства с совой настолько впечатляла, что никому и в голову не пришло задавать ей вопросы. Будто она была столь же нема и глуха к человеческой речи, как и эта птица.
Все время, с полуночи и до пяти часов утра, когда солнце уже начало золотить небесный купол на востоке, к ней неоднократно подходили незнакомые люди, ощупывали и осматривали ее тело, теребили цепь и подносили канделябры из провансальского фаянса - настолько близко, что О. ощущала тепло от ярко горящих свечей, - к самым бедрам, чтобы понять, как цепь закреплена на ее теле. Один захмелевший американец даже схватил ее, но тут же понял, что держит в руке пропущенное сквозь плоть железо, и тут же протрезвел от испуга. На его лице появилось выражение брезгливости и отвращения, напомнившее О. ту девушку, которая удаляла ей волосы.
Еще подошла молоденькая девушка в платье с двумя чайными розами, которые она поддерживала у самой талии, небольшим колье из жемчуга на шее и с маленькими позолоченными босоножками. Девушку подвел за руку такой же юный кавалер и усадил ее на скамью справа от О. и, взяв руку своей подруги, заставил ее погладить О. грудь, дрогнувшую от прикосновения холодных пальцев. Рука девушки коснулась живота О. и железного кольца, и дыры, в которую было вдето кольцо. Девушка послушно делала все, что хотел ее кавалер, и когда он сказал, что с нею сделает то же самое, она не сказала ни слова против.
Но сидя рядом с О., разглядывая ее как модель на выставке, никто не сказал ей ни слова. Наверное, она так была похожа на каменную или восковую куклу, или на создание, явившееся из другого мира, что никто не догадался с нею разговаривать на языке людей. Или они просто не осмеливались заговорить?
Только когда стало совсем светло, двор наконец опустел и сэр Стивен и Командор, разбудили Натали, заснувшую у ног О. и заставили отвести и разложить О. на одном из столов. Сняв с нее цепи и маску, они по очереди овладели ею.
* * *
Через несколько дней сэр Стивен отвез О. в Руаси. Она была искренне счастлива вновь оказаться в стенах замка.
Каталоги нашей Библиотеки: