Рождество
- Чего-чего ты хочешь? - Элис рассмеялась так, словно я весьма удачно пошутил.
Вообще-то, смеющаяся девушка, стягивающая перед тобой трусики - всегда зрелище привлекательное, но я так и не научился наслаждаться им в полной мере, поэтому отворачиваюсь.
- Рождество я хочу!
Черт, вышло как-то слишком уж угрюмо.
Я одним движением расстегиваю пряжку ремня, вытягиваю его из петель, и, сложив пополам, делаю два круговых движения запястьем. Наклонив голову вопросительно поднимаю бровь.
Элис по-детски взволнованно облизала губы, сморщила нос. Ее голос дрожит нарочито обиженно:
- Ты же ненавидишь Рождество!
Люблю смотреть как меняется лицо девушки, которая понимает, что ее сейчас отменно выдерут. Думала же, наверное, когда сочиняла дерзкие послания, гифки двусмысленные подбирала. Обмирала от собственной дерзости, переходя своими шутками оговоренные границы, правда?
Я улыбаюсь практически дружески. Чего уж там. Ты знала, что я все равно не читаю, не смотрю и не вникаю в эти игры. Они тебе нужны, для антуража, так сказать. Не мне. Я так и так выпорю. Отменно.
Беру ее за ухо и чуть приподнимаю руку. Элис мгновенно краснеет, вытягивается, встает на носочки. И больше никакой игривости! Абсолютно искренним движением она пытается одернуть маечку, чтобы прикрыть низ. Куда там. Специально поди выбирала на два размера меньше, да? Чтобы совсем уж девочкой.
Мои два шага до кресла - это ее пять, быстрых, семенящих. Перегибаю через подлокотник, заботливо поправляю волосы, упавшие на заплаканное лицо.
Я знаю, что у меня грубый голос. Люди вздрагивают от неожиданности, если я его не контролирую, не подбираю низы. Мне очень нравится пугать Элис, и я отвечаю намеренно двусмысленно:
- Да, ненавижу!
Элис шмыгает носом и виляет попой.
Сладкий момент - видеть, как у девушки напрягаются и расслабляются ягодичные мышцы в ожидании первого удара.
Пробная пятерка почти не оставляет следов на теле. Так, кожа чуть розовеет. После пятнадцати полосы задерживаются чуть дольше, и я уже чувствую, как мне внутри становится тепло. Элис висит на подлокотнике, подгибая то одну, то другую ногу, упираясь локтями в сиденье кресла и время от времени бьет по мягкой подушке кулачком. От ее ерзанья маечка закатилась до самых лопаток, и я вижу цепочку позвонков, уходящих под белую ткань.
Глаза Элис крепко зажмурены, губы плотно сжаты. Она сгорает со стыда, зная, что я наблюдаю за тем, как ее лицо кривится от боли, и поэтому закрывает глаза. А я любуюсь ее реакцией на боль.
Иногда, в промежутках между ударами, она что-то шепчет. Какое-то коротенькое, непонятное словечко. Никогда не мог разобрать и всегда стеснялся спросить. Не считает же?
Двадцать пять, и я откидываю ремень в сторону.
Ставлю ногу на кресло, рывком, как котенка, вздергиваю девчонку на свое колено. Маечка почти на самой шее, волосы и руки Элис свисают. Все, как она любит. Шлепаю, не жалея руки, чуть придерживая ее за плечо. Она вскрикивает и начинает упираться руками в подлокотник.
- Потерпишь! - придавливаю локтем, чтоб не дергалась и со всей дури впечатываю ладонь.
Может мне тоже хочется почувствовать…
Чай пахнет просто умопомрачительно! Я вообще падок на ароматы, для меня они почти как звуки и долго остаются рядом. Уж не скажу, как на вкус, слишком непривычно, необычно, но аромат - закачаешься.
Осторожно смакую кипяток и усмехаюсь тому, как беззастенчиво Элис потирает обтянутую тугими джинсами попу. Вдыхаю полной грудью букет тонких, струящихся от чашки запахов.
- Вкусно. Это с чем?
- Душистый перец, немного имбиря, гвоздика…, - словно хорошо выученный урок тараторит Элис.
Делаю вид, что слушаю, хотя, на самом деле, просто смакую, как горячая жидкость течет от глотки по пищеводу.
- А я люблю Рождество! - вдруг безапелляционно заявляет она ни с того ни с сего.
- Все любят, - пожимаю я плечами.
- Ты не любишь! - парирует она.
Делаю кислую мину.
- Я ненавижу суету, ты же знаешь, Элис.
Отвожу глаза. Почему я ненавижу Рождество сто раз обсуждали. Достало, если честно.
Какой-то мужик целых девяносто пять миль тащил на полудохлой скотине женщину, беременную не от него, а потом еще и заставил рожать в полной антисанитарии… Нет, религиозную составляющую я, конечно, понимаю, но суть и факты!
- И все же, хоть что-то хорошего в нем есть для тебя, правда? - тихо спрашивает она и словно боится, что я буду сердиться, зажмурив глаза ныряет в свою чашку горячего чая.
Ругаю себя. Ну что тебе, доброго слова для девчонки жалко, что ли?
- Конечно, Элис!
Ставлю чашку на стол, тяну ее к себе и крепко прижимаю к груди. Где-то, в районе сердца, чувствую, как припекает горячий фарфор с ее напитком.
- Знаешь, что действительно, самое крутое в Рождестве? - заговорщицким тоном, словно собираюсь рассказать ей страшную сказку, спрашиваю опущенным басом.
Слышал бы меня сейчас регент - прибил бы.
Я приподнимаю Элис и усаживаю на стол, так она хоть немного выше.
- Что? - восторг в ее глазах горит, словно бенгальские свечи.
Я выдерживаю дразнящую паузу, собираю голосовые связки и только потом отвечаю ей светским тоном:
- Там потом все кончается.
- Что кончается? - недоуменно спрашивает Элис.
- Все. У нас есть Рождество. Потом несколько дней и… хоп! Все кончается, жизнь начинается заново. И все, что у тебя было до этого, остается в прошлом. Единственное, что мне нравится в Рождестве - после него все кончается.
Элис молчит. Я не опускаю взгляд.
- Издеваешься? - наконец тихо спрашивает она.
Я выдыхаю.
- Нет. Просто не люблю Рождество и все.