30. Барабанная дробь
Собственно говоря, барабанной дроби не было. Ничего пышного и торжественного, никакой публичности, никаких народных гуляний, празднеств и увеселений. Все произошло просто, деловито, буднично. Так, будто это не было результатом долгих поисков. Будто в самом деле обратились в ближайший киоск Мосгорсправки, получили бумажку, поехали по указанному адресу.
Агеев послушался совета Зинаиды, в тот же вечер положил бумажку Татьяне на стол. Она тихонько вздохнула. Спросила спокойно:
— Вам этот адрес известен уже не первый день?
— Да, я добыл его дня три назад.
— Значит, я полагаю, уже проделали всю подготовительную работу, как у вас водится. Разузнали про нынешнюю Катерину Халомьеву все. Чем занималась всю жизнь, за кем была замужем, где живут ее дети, где работала в последние годы. Наверное, и фотографию в личном деле по последнему месту работы видели.
— Нет, — соврал Агеев.
Впрочем, не совсем соврал, таких подробных сведений у него не было. Только это неважно, Татьяна все равно не обратила на его слова никакого внимания.
— Но по адресу ездили, посмотрели на дом издали, оглядели окрестности.
— Да.
— Там есть рядом какое-нибудь кафе или столовая?
— Да, какая-то стекляшка.
— Очень хорошо. Время у нас восемь вечера, для звонка не поздно. Сейчас я позвоню, постараюсь договориться о встрече на завтрашний вечер. Вы завтра вечером свободны?
— Свободен весь день.
— Бездельник, верно дядя Юра говорит. Вы мне понадобитесь. Понимаете ли, я хочу встретиться с ней одна, поговорить с глазу на глаз. Но я также хочу, чтобы вы находились неподалеку. Одной мне ехать как-то боязно. Вы поедете со мной?
— Конечно. Вы для этого стекляшкой интересовались?
— Да. Возьмем такси и поедем вместе.
Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
31. Та самая Катька
Все состоялось точно по плану. Сначала телефонный звонок по тому номеру, который был у Агеева записан на бумажке, а на другой день в шестом часу вечера они вдвоем поехали на улицу Старый Гай, что в Вешняках, неподалеку от метро «Ждановская», нашли дом, и там разделились, Татьяна поднялась по лестнице на второй этаж и позвонила в дверь, а Агеев с таксистом остались внизу, отправились в примыкавший к дому магазин «Кулинария», там был небольшой кондитерский отдел, в зале три столика, они уселись пить кофе с круассанами и коротать время. Агеев на этот случай захватил еще две детективные книжечки. Одну отдал таксисту.
— Бери, читай. Французский детектив. Жапризо, «Дама в очках и с ружьем в автомобиле». Не читал раньше?
Таксист подумал и замотал головой.
— Не, не возьму. Это плохо. Только начну читать, только меня затянет, интерес появится, а тут уже твоя девочка вернется, надо тебе отдать книжку и ехать. Продолжения я так и не узнаю.
— А я тебе книжку насовсем отдам. Бери, не сомневайся!
Татьяна спустилась к ним через час с небольшим, выглядела спокойной, они сели в машину, и через полчаса были дома. Еще восьми не было.
Однако это все вечером, а до того был день, и днем были разговоры.
Вообще домашняя жизнь это сплошные разговоры, разговоры…
***
Сегодня Жанка с утра здесь, в Голиковском, потому что сегодня вечером они отмечают наступление Нового года здесь, в узком кругу, вчетвером, в уже указанном составе. Только свои, только здешние обитатели. А это значит, что с утра женщины на кухне. Там нарезают салаты, жарят цыплят, варят холодец.
— Тут главное что? Главное — сделать достаточные запасы зеленого горошка и майонеза! Как говорил писатель Зощенко, запасов зеленого горошка должно быть гораздо больше того, сколько нужно, но не меньше того¸ сколько хочется.
— Это где он такое говорил?
— Вообще-то он это о деньгах говорил. Кажется, в «Голубой книге». Но к зеленому горошку тоже подходит.
— Мужиков надо сгонять за хлебом. И еще кое-что прикупить по мелочи, список надо составить.
— Напишем.
На этом разговор прекращается на время, слышен только стук ножей. Затем Жанка осторожно спрашивает:
— Так что у вас там?
— Сегодня поедем.
— Волнуешься?
— Нет, просто глупо себя чувствую. А волноваться не волнуюсь, как-то знаю, что никаких ужасов не будет, никому не придется вызывать скорую.
— Все-таки она старая женщина… Кем она была?
— Большую часть жизни музейным работником. Маленьким музейным работником, в запасниках сидела. Потом библиотекаршей. Но это когда уже на пенсию вышла. Надоело дома сидеть, устроилась в ближайшую библиотеку.
— Дети у нее есть?
— Дети взрослые, разлетелись давно. Живет одна.
Опять пауза.
— Агееву ты так и не сказала, зачем тебе понадобилась полковницкая вдова?
— Не сказала.
— Почему?
— Мне все как-то казалось, что он надо мной посмеется и прекратит поиски. Он-то думал, что у меня серьезное что-то, а оказывается, эта дуреха в коридоре привидение встретила.
— Нет, ты зря так думала. Для тебя он все сделает. В любом случае, что бы ты ни попросила.
— Ты так полагаешь?
— Да. Я же вижу. Но теперь-то ты ему скажешь? Все же он старался.
— Скажу. Может быть, не сразу, но скажу.
Пауза. Продолжила разговор Татьяна.
— А скажи… я давно собиралась спросить, но как-то забывала.. Помнишь, в прошлый наш разговор ты как-то обмолвилась… терминология Агеева… Это что?
— Это какой разговор?
— Ну, тот… Когда мы учинили это безобразие.
Жанка прыснула.
— Это не безобразие, а маленькое невинное домашнее озорство. Даже милое озорство. Агеев свинья, совсем распустился, баб в дом начал водить! На нас внимания не обращает, притащил тетку из домоуправления. Как такое можно терпеть? Ну, девочки его пригласили в свою комнату и намекнули. Нежно намекнули, деликатно. Пусть эта его Зинаида и герцогиня, и хозяйка замка, а право первой ночи все равно за нами! Наш мальчик.
Татьяна тоже смеялась.
— Все-таки ты дерзкая, отчаянная.
— Нет. Была бы я отчаянная, я бы Агееву бросилась на шею два года назад. Но оказалось, что как раз отчаянности в характере у нас обоих не хватает. Оба благоразумные, осмотрительные.
— Жалеешь?
— Как сказать… Жалею, что не увидела Агеева на полгода раньше. А к тому времени, когда увидела, мне как раз пора было образумиться, начать поступать по-взрослому. Заканчиваются веселые студенческие годы. Коктебель, дешевый рислинг и панцирные кровати — это весело в свое время. Пора устраивать жизнь, пора выйти замуж за хорошего человека.
— У тебя все получилось.
— Получилось. Об этом не жалею. Сережка хороший человек, хороший муж. Но если бы увидела Агеева на полгода раньше… даже на год… Вот тогда да! Тогда было бы воспоминание. Хороший роман длиной в год — ничего лучше желать нельзя. Уж я бы оторвалась, я бы оттягивалась… Вот как Зинка сейчас отрывается.
— А ни на что другое Агеев не годится…
— Нет, почему же. Он умный, интересный. Он приятно ухаживает. Он тебя уважает, и ты с ним чувствуешь к себе уважение. Но у него…
— У него другой путь?
— Точно!
— Может быть, ты права. Он всегда как бы и с тобой рядом, и в другом пространстве, как рыбка в аквариуме за стеклом. Но мы отвлеклись, ты, наверное, уже и забыла, о чем я тебя спрашивала. Терминология Агеева…
— Не понимаю. Что за терминология?
— Мы говорили о безумцах. Ты мне внушала, что это у математиков ферматист безумец, а у нас все наоборот, самый нормальный у нас — это опытный халтурщик и шарлатан, а безумной у нас считается гениальничающая барышня.
— У тебя потрясающая память!
— Ну, мы же не зря разговариваем, не просто так воздух сотрясаем, я тебя всегда внимательно слушаю. Но после процитированной фразы ты сказала, что это терминология Агеева, после чего мы переменили разговор.
— Да, помню. Мы даже эффектно переменили разговор, пригласили Агеева и стянули с него штанишки.
— Опять ты за свое… Перестань! Я тебя серьезно спрашиваю. Терминология Агеева… Это его слова про гениальничающую барышню?
— Вон оно что! Теперь поняла, что тебя тревожит. Нет, извини, это я невнятно выразилась, а ты еще от себя напутала. Это не Агеева слова, это мои слова. Агеев про тебя такого не скажет, он тебя любит и уважает.
— Тогда почему его терминология?
— А ты мои слова не до конца процитировала. Я сказала так: «гениальничающая барышня, которая тянет ручки к открытым проблемам». Вот про открытые проблемы — это терминология Агеева. Этими словами пользуются больше частью математики, в филологии про открытые проблемы не говорят, потому что считается, что нет четко и корректно сформулированных вопросов. Все так считают, Агеев считает иначе.
— Он видит открытые проблемы?
— Да.
— Он что, тоже склоняется к этим структурально-семиотическим?
— Да ты что! Их он презирает больше всех, они и есть самые тупые и грязные фуфлыжники и шарлатаны. Мелкая сволочь, пытающаяся узурпировать строгие методы, самозванцы, клоуны… Дальше такие слова, какие я как воспитанная девочка повторять не решаюсь.
Она засмеялась, оглядела стол и объявила радостно:
— Что ж, у нас почти все готово! Позор и скандал у нас только с цыплятами. Это очень некрасивая манера — жарить их заранее, а перед подачей на стол разогревать в духовке. Но я по опыту знаю, что если жарить цыплят перед подачей на стол, то позора получается еще больше. Они или пересушенные, или сырые, сочатся кровью. Почему-то все хозяйки в последние минуты перед рассадкой гостей впадают в умопомешательство, забывают все на свете.
— Да, лучше все иметь наготове. Ты не знаешь. Мишка кошерный?
— Ты с ума сошла! Мишка только в душе праведник, а лопает что попало, может трескать свинину три раза в день, на завтрак, обед и ужин.
— Я и сама так думала, но мало ли… Помнишь историю с Римкой, которая объявила, что увлеклась православием и теперь соблюдает посты?
— И была за это изгнана!
Смеялись обе, Татьяна и Жанка.
— А как она орала про свободу совести! Как она орала «ну, ты, Катька, комсомолка в красной косынке!»
— А потом, когда это не помогло, объявила, что от своих религиозных заблуждений отказывается.
— А все-таки Катька молодец.
— Да, она не любит, когда люди паясничают.
— Сметана у тебя наготове?
— Да.
— Духовка прогрелась?
— Да.
— Тогда с богом. Закладываем цыплят. И на часы посматривай!
— Переводим дух, моем посуду.
— Танька! А я заметила, что мнение Агеева о твоей особе тебя волнует?
— Да, волнует. В его глазах дурой выглядеть не хочется.
— Это понятно. Но вы по-прежнему друг с другом жеманитесь, таимничаете? Ни о чем не разговариваете, ты ему не говоришь, зачем полгода мучила его этими разысканиями, и его не спрашиваешь, чем он занимается… Так?
— Ну, похоже на то. Если я ему не все говорю, то и сама расспрашивать стесняюсь.
— Может, сегодня что-то переменится. После вашей поездки…
Барышни болтали безостановочно. За два часа, проведенных на кухне, наговорились всласть. Успели разобрать даже те подробности, которые ранее по ходу разговора не обсуждались детально.
— Дешевый рислинг и панцирные кровати…
— А разве в Коктебеле есть что-то другое? Ну, пожалуй, еще море…
— И омерзительный каменистый пляж! Но почему рислинг? Где там рислинг? Панцирные кровати помню, рислинга не помню.
— Потому что ты приличная девочка. Не шастаешь по самым злачным местам.
— Это где?
— Называется пятачок. Там спокон веку стоит автомат, только он не газировкой торгует, это торговля врозлив легким белым вином. Бросаешь двадцатикопеечную монету, наливает граненый стакан вина. Двести грамм. Рубль за литр — мечта студента!
— Теперь вспоминаю, видела. Но разве это рислинг?
— Сначала это вино не имело названия. Ни от торговли, ни от публики. Просто все знали, что его привозят в цистернах из Нового Света. Там завод шампанских вин, и вот какое-то молодое вино, которое на шампанское не пошло по ихним загадочным кондициям, отдают в розничную сеть, торгуют врозлив. Это как бы полуфабрикат шампанского, не игристое вино, не шипучее. И продавалось без имени. Но вот однажды к автомату на пятачке подошел Иоэльс. Это местный патриарх, еще из поколения киселевцев. Отведал вина, поднял брови и сказал растерянно: «Да это же рислинг!» Произнес эти слова и пошел прочь. Конечно, наши филологические дуры пытались его мнение оспорить. Они повидали свет, они бывали за границей, у них изысканные вкусы, уж они-то разбираются в винах получше старого Иоэльса! Они европейскую карточку вин знают наизусть! Но почему-то дур никто не стал слушать, а Иоэльсу поверили. И к безымянному вину пристало это имя — рислинг. Все стали его так называть.
— А это на самом деле рислинг? Что это такое?
— Не знаю. Потом спрашивала у знающих людей, они мне кое-что растолковали. Рислинг — это немецкий по происхождению сорт винограда. Долины Рейна и Мозеля. В провинции Шампань его не разводят, настоящее шампанское делают из других сортов. Большей частью шардоне, еще немножко пино-гри, еще что-то. И завод в Новом Свете тоже использует большей частью шардоне. Но среди прочего он использует иногда и рислинг, хотя другие производители этого не делают и хотя в Крыму этого винограда мало. Очень может быть, что старый Иоэльс попал на самый настоящий рислинг и мигом его распознал. Кислятина! А название прилепилось уже ко всему вину, которое привозят в Коктебель из Нового Света, потому что мы все не такие знатоки, чтобы отличить пино-гри от пино-нуар.
— Это поучительно. Так всегда и бывает.
— Что же касается панцирных кроватей… Это эпоха в нашей жизни! Песня нашей юности. Эти кровати все местные санатории и дома отдыха ежегодно закупают в огромных количествах и в огромных же количествах списывают.
— Зачем? Кровати за год изнашиваются?
— Нет, им сносу нет, они вечные. Из списывают и распродают по законнейшим актам реализации местному населению. Так что у каждой аборигенной бабушки в сарае эти кровати в разобранном виде штабелями стоят. Наступает май месяц, кровати собирают и устанавливают во всех курятниках, всех сарайчиках и пристроечках, какие найдутся во дворе. После чего все эти курятники сдают наезжающим с севера толпам по сходной цене — рубль в сутки с носа. Рубль в сутки! И вино рубль за литр! И плацкартный билет за одиннадцать рублей до Феодосии. Счастливые дни, которые не забудутся до конца жизни. Хотя свойства панцирной кровати изучены досконально. Для занятий любовью она того, не очень…
— Гораздо хуже старого стола, который стоит в твоей большой комнате? — с мягкой иронией спросила Татьяна.
— Хуже, намного хуже… — серьезно подтвердила Жанка. — Но не в кроватях счастье. Времена были счастливые, беспечные. Этого уже не будет.
Вздохнула глубоко и объявила:
— Все, отваливаем! Холодец еще долго будет вариться, остальное мы сделали. На кухне заступает вторая смена, Агеев будет плов варить.
— Это хорошо. Но разве с пловом не та же трудность, что с нашими цыплятами? Разве его можно сварить сейчас, а на стол подать вечером?
— Нельзя, ты права. Но есть способ. Его варят в два приема. Сначала все как полагается. Калят масло. Обжаривают мясо до румянца. Забрасывают лук, тоже обжаривают почти до полной невидимости. Затем морковь — она у Агеева по его азиатским правилам идет в огромных количествах, едва ли не полтора кило моркови на кило мяса. Морковь тоже обжаривают, затем резко убавляют огонь под котлом, доливают немножко холодной воды и смотрят, чтобы закипало медленно, очень медленно. И на этой стадии приготовление плова можно приостановить. То, что у тебя закипает в котле, называется «зирвак». Мясо с овощами. Оно может простоять до вечера, вкуса не потеряет. Вечером зирвак снова медленно доводят до кипения, тушат полчаса, после чего ответственный момент — закладка риса. С рисом тоже множество тонкостей, которые с ходу не понять. С морковью проще, хотя наша красная каротель считается хуже такой бледно-желтой азиатской моркови. Главное — шинковать ее соломкой вручную. Адский труд!
— Вижу, Агеев специалист и тебя тоже успел обучить.
— Мы старые друзья, ты знаешь.
На этом девичья болтовня на кухне закончилась. Варить плов — чисто мужское дело. Это древняя традиция, потому что мусульманский дом делится на две половины, мужскую и женскую, женская называется «ичкары». Когда к мужчине приходят гости, он сам варит им плов на своей половине дома, жена к его гостям не выходит.
Но еще перед тем как Агеев поставил на огонь свой огромный казан, Жанка успела и с ним перекинуться словечком-другим. Совсем коротко, потому что дело простое и понятное.
— Агеев, ты свинья!
Она сделала паузу, после чего несколько развила свою мысль.
— Агеев, я тебя так люблю, так люблю, а ты такая свинья, такая свинья!
Агеев вежливо ждал продолжения. И оно последовало. Жанка фыркнула и сощурилась.
— Видела я вчера, как вы рядышком стояли, на елочку любовались. Только за руки не взялись почему-то.
— Не догадались.
— Свинья ты, Агеев. Ко всему еще и глуп, как дерево. Дубина стоеросовая! Совсем не понимаешь, что такое девочки. У девочек душа есть.
— Да, я что-то слыхал об этом.
Она на его иронию не обратила внимания.
— Девочки существа романтические. Вот вы постояли рядом, посмотрели на елочку, и у Таньки опять, может быть, такое наивное ощущение, что между вами что-то завязывается. А у тебя ничего. Опять улыбнулся мило и соскочил. И это уже второй раз!
— Жанка, я…
— Не перебивай меня! Дослушай. Тебе все трын-трава, а девочки воспринимают такие вещи болезненно. И если ты отколешь этот номер с Танькой второй раз, я тебе этого не прощу.
— Понимаю, на этот раз меня высекут на кухне в присутствии всех жильцов. Как у нас в квартире принято.
— Агеев, не юродствуй. Сечь я тебя могу хоть каждый день. Это всего-навсего означает, что я испытываю к тебе особую симпатию, мне приятно с тобой озорничать. А на этот раз речь совсем не идет о симпатии, благорасположении и готовности порезвиться. Совсем наоборот. Сделаешь такое — и ты у меня окажешься примерно там же, где у тебя находится Бронфенбренер. Знать тебя не желаю. На пушечный выстрел не подойду.
— Жанна, я тебя понял.
— И что думаешь? Что решил?
— Пусть все идет как идет. Планов в таких делах строить нельзя. Но я не соскочу. Пока Татьяне самой не надоест.
— Ну, тогда примерно на год можно рассчитывать… — она снова вздохнула. — А вообще, Агеев, я тебя очень люблю. Полгода ты для Татьяны что-то рыл, рыл, но ни разу не спросил, зачем ей это. Или сам все знаешь?
— Знаю.
— Неужто догадался?
— Не-а, я тупой. Зинаида догадалась. Слыхала, что его здесь и раньше видели.
— Молчишь — и молчи. Не нашего ума дело…
Жанка чмокнула Агеева в щеку и исчезла с кухни. Он остался один и начал калить казан.
31. Та самая Катька. Окончание
Старуха оказалась очень обыкновенная. Интеллигентная бабушка, библиотекарша на пенсии, каких пруд пруди. Никаких видимых следов ужасных жизненных драм и трагических страстей. Никаких царственных манер и следов былой красоты. Пожалуй, ее подруга Вава Попова в молодости была красивее. Ну, насколько можно верить Агееву и насколько об этом можно судить сейчас, по прошествии лет. Вот в этом прошествии все дело. Время все стирает…
Квартира тоже обыкновенная, обставлена современной мебелью. Единственная примечательная вещь — серебряный подсвечник. Он стоит не на обычной круглой подставке, а на когтистой птичьей лапе. Книги, их больше обычного. Сервант с хрусталем и фарфором. Акварели на стенах. Все…
— Екатерина Илларионовна, меня зовут Татьяна Потапова.
— Очень приятно. По телефону вы представились, но, конечно, знакомиться лучше лично. Только я свое имя последние сорок лет пишу немножко иначе. Слегка упростила написание: Катерина Ларионовна.
— Извините… Буду иметь в виду.
Да, она забыла, на бумажке именно так значилось. Конечно, это одна из причин, почему Агеев так долго не мог ее найти…
— И еще раз извините. Разговор нам предстоит странный, даже не знаю, как начать…
— Расскажите для начала что-нибудь о себе, — спокойно предложила старуха. — Я пока чайник поставлю, а вы рассказывайте.
— Родилась в Москве. Училась в университете. По окончании филфака недолгое время работала в Книжной палате. Позже перешла в издательство «Книга», там работаю и сейчас. Работа скучная, библиографические указатели. Преимущество в том, что работу можно брать домой.
— Татьяна, вы не против, если мы будем чаевничать на кухне?
— Конечно, так даже уютнее!
Старуха расставляла на столе чашки. Фарфор был хороший, тонкий.
— Да, так я о работе… Там и рассказывать особо нечего. Была замужем, недавно развелась. Мы с мужем жили на проспекте Мира у метро Щербаковская, теперь разменяли квартиру, моя новая квартира на Большой Переяславской, у Рижского вокзала.
— Недалеко переехали, тот же район, проспект Мира, — заметила старуха.
О родителях Татьяна ничего не сказала, а старуха не стала спрашивать.
— А что в вашей жизни есть еще, кроме скучной работы над библиографическими указателями?
— О! Недавно появились интересные занятия, но странные.
Татьяна стала рассказывать, как ее неожиданно занесло в музыкальную журналистику.
Старухе ее рассказ нравился. Она была довольна, что разговор оживился.
— Кузин… А вы знаете, Таня, мне когда-то доводилось его видеть. Про Бахтина он вам рассказывал?
— Рассказывал.
— Вот! — старуха подняла вверх палец, как бы призывая ко вниманию. Знакомый жест… — А еще я слышала, как профессор Бочаров позже плакался: почему Кузин кому-то из музыкантов рассказывал про Бахтина много интересного, а ему рассказывал совсем мало и все неинтересное. Хотя он к Кузину именно за этим ходил, он бахтинист, бегал по следам Бахтина, людей расспрашивал… А вы как думаете, Таня, почему?
— Теряюсь в догадках.
— А про Ершова он вам рассказывал?
— Рассказывал.
— Вот! — повторила старуха. — Значит, вы умеете слушать. Профессор Бочаров не понимает, что есть разница между тем, что он у Кузина хочет спросить, и тем, что Кузин хочет ему рассказать. Кузин больше всего хочет рассказать о том, как его кантату собирался петь Ершов. Во времена молодости Кузина знаменитейший был певец, тенор. Его имя гремело. А Кузину было девятнадцать лет, он написал кантату на стихи Блока, и Ершов собирался ее петь. Но у него было больное горло, врачи запретили ему выступать. Он не спел кантату Кузина, но в жизни Кузина это главное воспоминание.
Старуха улыбалась, посматривала на Татьяну.
— А профессору Бочарову это неинтересно, ему только Бахтина подавай.
— Мне все было интересно, — призналась Татьяна. — Мне не пришлось притворяться, мне все было интересно. Я только дрожала от страха, вдруг Кузин догадается, какая я невежественная.
— У вас совсем нет музыкального образования?
— Совсем. Даже в музшколу не ходила. Мое невежество по музыкальной части полнейшее, превзойти меня смог только один человек, мой сосед и приятель.
Татьяна рассказала, как Агеев переводил с французского языка название балета Стравинского. Этот рассказ старухе тоже понравился. Она поиграла бровями и высказалась:
— Что ж, не так плохо перевел. А что он про Стравинского раньше не слыхал… Таня, я вам сделаю ужасное признание: я думаю, что он немного потерял!
Старуха сделала заговорщицкие глаза и засмеялась.
— Я сама его терпеть не могу. Я консервативная. Так и не научилась любить ни Прокофьева, ни Шостаковича. Застряла на Рахманинове.
Потом вдруг спросила:
— Ваш приятель… Это он с вами приехал?
— Да.
Старуха пояснила:
— Хлопнула дверца машины, я выглянула в окошко. Из машины вышли три человека.
— Второй был шофер, таксист. Сейчас они с шофером сидят внизу в кондитерской, пьют кофе и читают детективы. Думаю, не скучают.
— А что именно читают? — полюбопытствовала старуха.
— Сименона и Жапризо.
— Хороший выбор. — Старуха тихонько вздохнула. — Что ж, Танечка, мы с вами славно болтаем. С вами интересно. И теперь, я думаю, вам будет легче приступить к делу.
— Да, Катерина Ларионовна. Я вам говорила, что и раньше жила на проспекте Мира, а вы заметили, что и после размена мне недалеко переезжать. Но пока шли наши дела с разменом, муж оставался в нашей прежней квартире, а меня приютила подруга. Потому что она живет с мужем на Соколе, а ее собственные комнаты в коммуналке давно пустуют. Это старая квартира в Замоскворечье. Я там поселилась и до сих пор там живу, еще не переехала на Переяславскую.
Татьяна сделала паузу. После паузы добавила:
— Это между Ордынкой и Пятницкой. Голиковский переулок.
Она назвала адрес полностью. И после еще одной паузы сказала:
— Может быть, вы этот адрес помните.
— Да, я помню этот адрес, — спокойно подтвердила старуха.
Помолчала, посмотрела на Татьяну, чуть заметно улыбнулась и так же спокойно сказала:
— Теперь я понимаю, почему вы пришли.
Еще помолчала и ответила на непроизнесенный вопроос:
— Через сорок лет устаешь волноваться.
Затем задала вопрос сама. Впрочем, тон был не вопросительный.
— Значит, вы его видели.
Татьяна ответила без колебаний.
— Видела. Я не знаю, кто это был, но я видела человека в коридоре квартиры. Мы разговаривали.
Старуха вздохнула.
— Рассказывайте подробно.
Татьяна рассказала. Старуха слушала внимательно, не перебивала. Вопросы стала задавать потом.
— Вы были напуганы?
— Нет, нисколько. Поначалу я думала, это кто-то из родственников моей соседки Натальи Ивановны, он и шел в ее комнату. У нее много родни и в городе, и в деревне. Часто наезжают к ней, гостят, по магазинам носятся. Значит, ее гость. Он остановился, поговорил со мной, пошел дальше. Когда он внезапно исчез, я тоже не испугалась, теперь думала, что это кто-то из моих друзей устроил розыгрыш. Специально для меня. Потому что в доме есть старая легенда, а среди моих друзей отчаянные шутники.
Старуха по-прежнему слушала внимательно. Вопросы задавала не спеша, хорошо подумав.
— Что вы стали думать позже? Соседку Наталью Ивановну расспрашивали?
— Нет. Она вернулась в город только недели через три. Спрашивать не стала, боялась, что меня засмеют. Шутники только того и ждут. Но версия с розыгрышем как-то не подтвердилась. Все известные мне шутники и весельчаки себя не проявили. Осторожные расспросы третьих лиц показали, что среди родни Натальи Ивановны нет никого по имени Дмитрий. Также никого, кто носит гимнастерку.
— Что вы думаете теперь?
— Катерина Ларионовна, я хочу, чтобы вы поняли меня правильно. Я прихожу ни с того ни с сего и рассказываю странную историю.
— Вы пейте чай, Танечка. Разговоры сами по себе, а чай с вареньем сам по себе. Чай стынет.
— Спасибо. Так вот, я психически здорова, так до сих пор считалось. Галлюцинациями не страдаю. Я не верю в духов и привидения. Я твердо знаю, что видела в коридоре квартиры живого человека. Я с ним разговаривала. Потом я много думала о том, кто это был. Пришла к тому, что этот человек не был Дмитрием Васильевичем Гилевским. Кое-что не совпадает.
— Вы мне еще расскажете о своих наблюдениях. Пока принимаем итоги как есть. В настоящую минуту вы знаете… или полагаете, что этот человек не тот Дмитрий Гилевский, который когда-то был моим мужем. И все же вы стали меня искать.
— Да.
— Почему?
— В первую минуту я вовсе не задумывалась о том, кто это. Шел навстречу человек, мы поговорили. Я приняла его поручение, сказала, что все поняла и запомнила. Я обещала. А потом… Ну, я не знаю, кто это был, мне трудно об этом судить. Но поручение лучше выполнить. На душе будет легче. И я стала потихоньку узнавать, как звали прежних обитателей квартиры…
— Понятно. Вы серьезная девочка. Ваше обещание много весит.
— Спасибо, — сказала Татьяна и наклонила голову. Вдруг вспомнила. — Знаете, он меня тоже поблагодарил. Раскланялся. Он делает это так…
Она постаралась повторить жест старика. Такой наклон головы, но подбородок уходит не вниз и назад, а как будто вперед.
— Теперь так никто не делает. Кроме разве того человека, который у нас сидит в кондитерской и читает Сименона.
— Как его зовут?
— Его зовут Виктор Агеев. Впрочем, некоторые люди знают его как Кривчикова. Он смеется и говорит, что обе фамилии настоящие. Он странный человек.
— Он помогал вам меня найти?
— Он вас и нашел, моя роль в поисках самая маленькая.
— Конечно, я хочу его увидеть. Хоть спасибо сказать. Но не сейчас. Сейчас мы его звать не будем. Пока скажите, как ему удалось меня найти.
— Сначала у него ничего не получалось. Он ныл и жаловался, что не родился милиционером. Он так шутит. Искал по архивам. Не сам, через других людей. Он знаком с Евгением Гилевским, единственным в Москве однофамильцем Дмитрия Гилевского, тому легче подписать запрос. Значит, архивы. Москва. Винницкая область. Бывшая Подольская губерния. Польские корни Гилевских. Тупик. Потом разговоры с соседскими бабушками. Особенно теми, которые в тридцатые годы приехали в Москву наниматься в няньки. Няньки всегда все знают про соседей. Но и здесь тупик. А потом нашлась Настя, которая недолгое время была у вас домработницей. Она жива, здравствует, у нее уже правнуки. Вас помнит. Вспоминала, как много денег вы ей оставили, когда уезжали, как вы ее поцеловали на прощанье. Даже всплакнула.
— Настя прабабушка, подумать только… Щекастая девочка, очень добрая и застенчивая… Но откуда Настя знает, где я сейчас?
— Баба Настя не знала. Она только вспомнила, что вы дружили с Варварой Поповой из соседнего подъезда. А Варвара вспомнила, как встретила вас случайно в шестьдесят четвертом году в Останкино, вы ей говорили, что там же недалеко работаете, музей усадебной культуры или музей творчества крепостных, не помню в точности. Дальше просто. Известна нынешняя фамилия, имя…
— Да, да, да… Дальше просто. Ваш друг основательный человек.
— Он так не выглядит. Но почему-то люди ему охотно помогают. Его любит наша управдомша. Это она нашла старенькую уборщицу в жэке, которая помнила Настю. Из эвакуации Настя вернулась в другой дом, ближайшие соседи про нее забыли.
— Понятно, понятно… Таня, перескажите мне еще раз ваш разговор с человеком в старой гимнастерке. Пожалуйста, подробнее.
— Пожалуйста. Разговор я тогда же записала, копию записи оставлю вам, если вы хотите.
— Конечно, хочу.
Татьяна стала пересказывать разговор. Вспоминала интонации. Старик поднял палец. «О! Теперь ты права. Это я упустил. Извини великодушно…» Шевельнул бровями. Голубые глаза. Сначала сказал, что у него все в порядке. Затем повторил чуть иначе: у него все хорошо. Рассердился на ее непонятливость. Сказал, что не знает, как это будет, где это будет… Ты ли ее найдешь, она ли тебя… Но ты ее увидишь! Дважды повторил, что не сердится. Так и передай, Митя велел сказать. Затем стал жаловаться, что и сам ничего не знает, и пререкаться с ней у него нет времени. Про время повторил дважды: нет времени, времени совсем не осталось. Когда она поняла и обещала запомнить, поблагодарил. Очень тебе признателен!
— Именно так? «Очень признателен», не «весьма признателен»?
— Именно так. За слова ручаюсь, записала тогда же.
— Теперь внешность. Голубые глаза?
— Да, чуть блеклые. Лицо худое, узкое, но подбородок широкий. Что называется, тяжелая челюсть. Горбоносый. Нос вроде римского или греческого, простите, в этом я не очень разбираюсь. Высокий лоб. Уши чуть оттопыренные. Волевое лицо. И пожалуй, можно думать, что смолоду он был красивый. Ну, теперь морщины, лысина, запавшие щеки, зубы не все…
— Да, Митя был красивый, — задумчиво сказала старуха.
Помолчала. Думала о чем-то. Конечно, Татьяна ей не мешала, не лезла с вопросами.
— Знаете, Танечка, вообще по описанию похож. Митя Гилевский в возрасте семидесяти лет примерно так бы и выглядел. Но Мите, будь он жив сейчас, не семьдесят.
— Я думала об этом. Это первое, что я узнала: имя, фамилию, год рождения. Дмитрию Гилевскому сейчас девяносто пять. Человеку в гимнастерке по внешности не больше семидесяти. Хотя видно, что он немолод, вообще сильно потрепан жизнью.
— Да. И некоторые другие детали неожиданно не совпадают. Митя был высокого роста, вы бы это заметили в первую очередь.
— Нет, человек в гимнастерке высоким не казался. Среднего роста, в молодости было, наверное, сто семьдесят три, сто семьдесят четыре сантиметра.
— Митя был выше. И у него были карие глаза. А все же сходство есть. И манера совпадает. Хотя опять разница в деталях. Митя сказал бы «весьма признателен». Очень любил этот оборот. Он был раздражительный, он бы как раз стал отчитывать девочку, которая с ним пререкается, не хочет все понять с первого раза. Впрочем, это все детали, которые частью совпадают, частью не совпадают. В том и другом случае вы уверены, что видели живого человека?
— Да. Не знаю, кто это был, но это был живой человек.
— Понимаете ли, Танечка, если верить нашим властям, Дмитрия Гилевского нет на свете начиная с сорок четвертого года. Хотя на самом деле он был расстрелян раньше. — Она заметила, что Татьяна хочет что-то сказать, и остановила ее жестом. — Нет, Танечка, выражать мне соболезнования через сорок лет не надо. Вы свое сочувствие уже выразили иначе, вы меня разыскали. О наших чувствах мы поговорим позже, мне есть что сказать. Пока о фактах. Согласно бумагам, Дмитрий Гилевский умер в сорок четвертом году. В квартире его видели последний раз в сорок восьмом году. При таких же обстоятельствах. Он прошел по коридору, скрылся в одной из комнат и исчез бесследно. Но его видели сразу несколько человек, хотя среди них не было ни одного, который был с ним знаком при жизни. Новые люди, чужие. Однако по описанию он. Об этом Настя не рассказывала?
— Нет. После эвакуации в сорок пятом она не смогла вернуться в эту квартиру, в ее комнате жили другие люди. Ей дали комнату побольше в соседнем доме.
— Да, вы говорили. Я не сразу сообразила, не сопоставила даты. Итак, его видели в сорок восьмом. Его или кого-то похожего на него. Мне об этом рассказывали, но никаких поручений не передавали.
— Да, наверное, с тех пор легенду о полковнике пересказывают жильцам следующих поколений.
— Легенду вы слышали.
— Конечно. Ее все слышали.
— Но вы не впечатлительны. Вы не могли поддаться обаянию легенды, места, вообразить…
— Нет, нет. Это исключается. Это не был Дмитрий Гилевский. Но это был живой человек. Кто угодно. Родственник Натальи Ивановны. Нанятый шутниками артист. Просто человек с улицы, который заблудился, случайно забрел в квартиру…
— Живой. Однако назвался Митей и велел передать Катьке, что у него все в порядке.
— Да.
— Что ж, из этого и будем исходить. Ничего другого у нас в руках нет.
— Простите, Катерина Ларионовна, я хочу задать неожиданный вопрос. Может быть, не к месту, но ведь потом забуду, а мне важно знать. Позволите?
— Пожалуйста.
— Дмитрий Васильевич Гилевский был литературный человек?
— О да! Митя был военный человек, но еще он смолоду был литератор-дилетант. Это была страсть. Причем он не стишки пописывал, как кирасир Фет, не рассказы, как артиллерист Толстой в Севастополе, он, представьте, интересовался теорией. Ростов-на-Дону, девятнадцатый год, вообразите, что там творилось, а Митя сидит и кропает трактат «Очерки теории комического. Часть первая». Знаю только одного еще офицера, который в те же годы занимался теорией словесности. Его фамилия была Шкловский.
— Да, впоследствии известная фамилия.
— Митя такой известности не достиг, хотя первую часть своего трактата умудрился в том же девятнадцатом в Ростове тиснуть. Крохотным тиражом, на ужасной бумаге. Но все же это погруженность в свою мысль полнейшая, совершенная отрешенность от происходящего в мире. До святости и безумия. Потом, правда, писал все меньше, вторую часть трактата не довел до конца. К теории комического остыл. Не удалось раскрыть тайну смешного. Но по натуре оставался очень литературным человеком.
— Спасибо, Катерина Ларионовна, это как раз то, что я хотела узнать.
— А почему вы спросили?
— Если позволите, я отвечу позже. Сейчас я просто отвлекла вас от главного вопроса. Может быть, зря. Извините.
— Да, вы правы. Мы подошли к главному вопросу. Вы здравомыслящий человек, вы не суеверны, в духов и привидения не верите. Представьте, и я тоже. Я не религиозна, не верю в загробную жизнь, не увлекаюсь мистикой, никогда не мечтала общаться с душами умерших посредством спиритических сеансов, хотя во времена моей молодости эта мода еще не угасла. И вот мы, две скептически настроенные женщины, молодая и старая, сидим и обсуждаем личность встреченного вами в коридоре квартиры незнакомца. Мы обе пришли к тому, что это не был Дмитрий Васильевич Гилевский. А если не он, если другой, то как понимать его слова? Какой смысл имеет для меня это послание, если я не знаю, от кого оно? Резонный вопрос?
— Очень резонный.
— Тогда я с вашего позволения отвечу. Это послание имеет для меня большой смысл. Огромный. Вообще я не суеверна, вообще я не люблю мистики, но в этом случае я чувствую, я знаю, что получила весточку. Как, каким образом, от кого? От кого — знаю. Каким образом — не знаю. Все странно, несуразно, детали не совпадают, логики никакой, но, видимо, другим путем эта весточка до меня дойти не могла.
Старуха замолчала. Татьяна и вовсе не дышала, боялась шевельнуться. Стало тихо, стало слышно, как за окном во дворе орут мальчишки. Там снег, раздолье для зимних игр, коньки и санки… Наконец Катерина Ларионовна Халомьева продолжила свою речь.
— Может быть, все дело в том, что я этой весточки жду давно. Хочу верить, поэтому верю. Не знаю. Но после сорока семи лет… Таня, вы понимаете, что такое сорок семь лет?
— Это почти вдвое больше, чем я живу на свете.
— То-то же. А началось все еще раньше. Я вышла замуж очень молодой. Муж был намного старше меня, но я вышла замуж по любви. Я была замужем одиннадцать лет. До того дня, когда муж сгинул. Все эти годы не переставала любить мужа. Была ли у нас хорошая семья? Да, по тем временам наша семья считалась хорошей. Была ли я хорошей женой? Да, по тем временам я считалась хорошей женой. Почему нужна эта оговорка, эта скидка на время событий? Потому что время было такое, когда сбежать от мужа к другому — это был обычный поступок. Более того, бросить жену без всяких средств к существованию — и это был обычный поступок. Бросил и женился на другой. Бросил и уехал за границу. А что будет с твоей прежней? У нее же нет даже этой рабочей карточки, чтобы на бирже труда зарегистрироваться? А это ее дело. Пусть идет на стройку камни таскать, там ей дадут карточку. Да, так поступали, потому что это стало можно. Старые законы отменены, наступила эпоха легких разводов. Старая мораль тоже отменена, а новая, этот суровый советский пуританизм, только нарождается, имеет хождение лишь у партийцев и самых сознательных пролетариев. И напротив, люди из бывших в двадцатые годы ощутили необыкновенную легкость, свободу. Все можно! Теперь вся мораль — эта та, которая у тебя внутри, вся мораль — это твое личное усмотрение. Только личная совесть. Никакого внешнего давления. Нет проблем этой дуры Анны Карениной, которая хочет и мужу изменять открыто, и сохранить положение в обществе. Теперь нет этого общества, которое тебя осудит и отвергнет, некому тебя осуждать, нет этих устарелых понятий «перестанут принимать в порядочных домах». Все стало можно, и при таких новых порядках и настроениях наша семья могла считаться очень даже хорошей. За десять лет ни жена мужа не бросила, ни он ее не бросил — это достижение. После десяти лет брака никто никому не изменяет — это просто чудо. Прекрасная семья! Может быть, они вовсе ангелы? Нет, они как все люди, ссорятся по пустякам, скандалят. Жена на мужа разобиделась, две недели с ним не разговаривала. Потом ей самой надоело это угрюмое молчание в доме, она собралась и поехала в гости к подруге, на дачу в Красково.
Старуха перевела дух после долгой речи, глянула на Татьяну, спросила насмешливо:
— Бывает такое в семьях?
— Бывает. Во все времена.
— Именно так, во все времена. А времена разные. Они сильно переменились за одиннадцать лет нашего брака. Я вышла замуж в двадцать седьмом. Татьяна, вы можете себе представить тот год, нашу страну в том году?
— Только по книгам.
— Хорошо. В том году вышел роман «Двенадцать стульев». Действие романа относится к тому же году. Там тоже есть что-то о супружеских размолвках. Помните?
— Конечно. Лиза Калачова поссорилась с Колей Калачовым. Инженер Щукин сбежал от Людоедки Эллочки.
— Все верно. А есть история, которая рассказана еще раньше. Совсем веселая история, Бендер рассказывает ее Воробьянинову при первой встрече. Про своего знакомого из Славуты.
— Помню, помню! Поссорился с женой, а она из обидчивой фамилии. Плюнула ему в рожу и удрала через границу к родителям.
— Точно. А дальше что?
— Дальше он заскучал без жены, пошел мириться. Тоже через границу. Там его пограничники и взяли, пришили дело, посадили на шесть месяцев, а потом исключили из профсоюза. Дура-жена вернулась назад, а муж в допре сидит. Теперь она ему передачу носит.
— У вас прекрасная память. Вообще многие люди вашего поколения знают этот роман наизусть. Правда, не обращают внимания на мелочи, на пустяки. Подумаешь, веселая история семейной жизни, супружеской любви. Милая и безобидная история. Самая большая неприятность — посадили на шесть месяцев. Жена носит передачу — это счастливый конец, мир в семье и вечная любовь. Потому что это двадцать седьмой год, времена были веселые, легкомысленные и безопасные. А уже в тридцать восьмом году все было по-другому. Другие времена. Какие романы выходили в свет в тридцать восьмом году?
— Не помню.
— А там и вспоминать нечего. Прежняя жизнь кончилась, а с ней и литература кончилась. Теперь истории другие. Дура-жена уехала к подруге на дачу в Красково, вернулась — а мужа нет. Насовсем нет, никогда больше не будет. И передачи носить некому. Не принимают передачи. И кто ты теперь? Что он вспомнил перед гибелью? Как жена обняла его на прощание? Нет, как жена сбежала на дачу в Красково. Может быть, она не знала? Нет, мы знали, мы жили в ожидании. Знали, что смерть ходит рядом. Ночью хлопнет дверца машины во дворе, и весь дом знает — за кем-то пришли. За кем-то придут завтра. Тогда почему? А потому что невозможно бояться каждую минуту. Люди живут, потому что отталкивают от себя этот ужас, стараются о нем не думать. Живут надеждой, спасаются легкомыслием. Не сидят в обнимку в ожидании смерти, а ходят по театрам, ездят к знакомым в гости на дачу… А потом сорок семь лет… Конечно, и теперь стараешься забыть, живешь другой жизнью. Потом снова вспоминаешь. Приходит время вспомнить. И не у кого попросить прощения, никто на твою просьбу не ответит, не откликнется…
Опять в комнате наступила тишина.
— Но если уж пришла весточка… — начала старуха и снова запнулась, замолчала. Продолжила неожиданно. — Так почему вы, Таня, спрашивали о литературных интересах Дмитрия Васильевича?
Она помялась, но принялась отвечать добросовестно.
— Потому что человек в гимнастерке, которого я видела в коридоре, потом снился мне два раза. В коридоре он со мной на литературные темы не беседовал, а во сне оба раза дал ценнейшие советы по моим литературным занятиям. Просто указал на то, что было у меня перед глазами, а я не видела.
— Рассказывайте!
Она рассказала.
— Да, — сказала старуха. — Человек в коридоре был живой, настоящий, а сны — это уж совсем далеко от нашего скептицизма и материализма. Но советы хороши, таких вы ни от кого из живущих и здравствующих не дождетесь.
— Это точно.
— И я уже начинаю понимать причину. Мистическую, разумеется. Раз уж мы пошли по этой дорожке…
— Да, теперь нам можно.
— Тогда все просто. Я вам, Таня, обязана. Я перед вами в долгу. Вы сделали для меня большое дело. Но я вам могу только спасибо сказать, а сделать для вас что-то доброе и полезное — это выше моих сил. Я не смогла, а он уже смог. Кто бы он ни был…
— Это по его специальности. Словесность — она ведь из того же материала, что наши сны…
Старуха встала из-за стола, Татьяна поднялась вслед за ней.
— Танечка, конечно, мы еще увидимся. А сегодня ваши спутники вас уже заждались.
— Они знали, на что идут.
Старуха ни разу не сказала: «Танечка, там же в такси счетчик тикает!» Это неприличная тема для разговоров. Однако она нашла способ как-то косвенно поинтересоваться этой презренной материальной стороной жизни.
— Таня, этот ваш приятель, Агеев… он заметно старше вас?
— Он моложе меня на три года. И он за мной даже не ухаживает, у него пока что роман с управдомшей.
Старуха весело фыркнула. Кажется, интеллигентная библиотекарша и в этой стороне жизни неплохо разбиралась.
— В следующий раз познакомите меня с ним. Хочу на него поглядеть.
Они простились, Татьяна побежала вниз. Очень вовремя, «Кулинарию» уже закрывали, последних посетителей выгоняли на улицу.
— Поехали!
И опять Агеев ни о чем не спрашивает…
32. Второй сон профессора Б.
…………………
……………
Он говорит, что это не опасно. Напивается он не чаще четырех раз в год. Но уж хотя бы на эти жалкие четыре раза он имеет право?
Сегодня он использовал это право полностью, без остатка.
— Татьяна, ты великий человек! Ты пошла против второго начала термодинамики. Ты задела мировые струны. Струны колеблются. Вселенная стала к тебе благосклонна. Татьяна, мы будем гордиться, что живем с тобой в одно время!
Конечно, Агеев пьян, Агеев несет чушь… Его слова ничего не значат… А разве так бывает, чтобы его слова ничего не значили? Какой-то смысл в них есть. Только какой…
………………………………..
……………………
***
Все состоялось точно по плану. Сначала телефонный звонок по тому номеру, который был у Агеева записан на бумажке, а на другой день в шестом часу вечера они вдвоем поехали на улицу Старый Гай, что в Вешняках, неподалеку от метро «Ждановская», нашли дом, и там разделились, Татьяна поднялась по лестнице на второй этаж и позвонила в дверь, а Агеев с таксистом остались внизу, отправились в примыкавший к дому магазин «Кулинария», там был небольшой кондитерский отдел, в зале три столика, они уселись пить кофе с круассанами и коротать время. Агеев на этот случай захватил еще две детективные книжечки. Одну отдал таксисту.
— Бери, читай. Французский детектив. Жапризо, «Дама в очках и с ружьем в автомобиле». Не читал раньше?
Таксист подумал и замотал головой.
— Не, не возьму. Это плохо. Только начну читать, только меня затянет, интерес появится, а тут уже твоя девочка вернется, надо тебе отдать книжку и ехать. Продолжения я так и не узнаю.
— А я тебе книжку насовсем отдам. Бери, не сомневайся!
Татьяна спустилась к ним через час с небольшим, выглядела спокойной, они сели в машину, и через полчаса были дома. Еще восьми не было.
Однако это все вечером, а до того был день, и днем были разговоры.
Вообще домашняя жизнь это сплошные разговоры, разговоры…
***
Сегодня Жанка с утра здесь, в Голиковском, потому что сегодня вечером они отмечают наступление Нового года здесь, в узком кругу, вчетвером, в уже указанном составе. Только свои, только здешние обитатели. А это значит, что с утра женщины на кухне. Там нарезают салаты, жарят цыплят, варят холодец.
— Тут главное что? Главное — сделать достаточные запасы зеленого горошка и майонеза! Как говорил писатель Зощенко, запасов зеленого горошка должно быть гораздо больше того, сколько нужно, но не меньше того¸ сколько хочется.
— Это где он такое говорил?
— Вообще-то он это о деньгах говорил. Кажется, в «Голубой книге». Но к зеленому горошку тоже подходит.
— Мужиков надо сгонять за хлебом. И еще кое-что прикупить по мелочи, список надо составить.
— Напишем.
На этом разговор прекращается на время, слышен только стук ножей. Затем Жанка осторожно спрашивает:
— Так что у вас там?
— Сегодня поедем.
— Волнуешься?
— Нет, просто глупо себя чувствую. А волноваться не волнуюсь, как-то знаю, что никаких ужасов не будет, никому не придется вызывать скорую.
— Все-таки она старая женщина… Кем она была?
— Большую часть жизни музейным работником. Маленьким музейным работником, в запасниках сидела. Потом библиотекаршей. Но это когда уже на пенсию вышла. Надоело дома сидеть, устроилась в ближайшую библиотеку.
— Дети у нее есть?
— Дети взрослые, разлетелись давно. Живет одна.
Опять пауза.
— Агееву ты так и не сказала, зачем тебе понадобилась полковницкая вдова?
— Не сказала.
— Почему?
— Мне все как-то казалось, что он надо мной посмеется и прекратит поиски. Он-то думал, что у меня серьезное что-то, а оказывается, эта дуреха в коридоре привидение встретила.
— Нет, ты зря так думала. Для тебя он все сделает. В любом случае, что бы ты ни попросила.
— Ты так полагаешь?
— Да. Я же вижу. Но теперь-то ты ему скажешь? Все же он старался.
— Скажу. Может быть, не сразу, но скажу.
Пауза. Продолжила разговор Татьяна.
— А скажи… я давно собиралась спросить, но как-то забывала.. Помнишь, в прошлый наш разговор ты как-то обмолвилась… терминология Агеева… Это что?
— Это какой разговор?
— Ну, тот… Когда мы учинили это безобразие.
Жанка прыснула.
— Это не безобразие, а маленькое невинное домашнее озорство. Даже милое озорство. Агеев свинья, совсем распустился, баб в дом начал водить! На нас внимания не обращает, притащил тетку из домоуправления. Как такое можно терпеть? Ну, девочки его пригласили в свою комнату и намекнули. Нежно намекнули, деликатно. Пусть эта его Зинаида и герцогиня, и хозяйка замка, а право первой ночи все равно за нами! Наш мальчик.
Татьяна тоже смеялась.
— Все-таки ты дерзкая, отчаянная.
— Нет. Была бы я отчаянная, я бы Агееву бросилась на шею два года назад. Но оказалось, что как раз отчаянности в характере у нас обоих не хватает. Оба благоразумные, осмотрительные.
— Жалеешь?
— Как сказать… Жалею, что не увидела Агеева на полгода раньше. А к тому времени, когда увидела, мне как раз пора было образумиться, начать поступать по-взрослому. Заканчиваются веселые студенческие годы. Коктебель, дешевый рислинг и панцирные кровати — это весело в свое время. Пора устраивать жизнь, пора выйти замуж за хорошего человека.
— У тебя все получилось.
— Получилось. Об этом не жалею. Сережка хороший человек, хороший муж. Но если бы увидела Агеева на полгода раньше… даже на год… Вот тогда да! Тогда было бы воспоминание. Хороший роман длиной в год — ничего лучше желать нельзя. Уж я бы оторвалась, я бы оттягивалась… Вот как Зинка сейчас отрывается.
— А ни на что другое Агеев не годится…
— Нет, почему же. Он умный, интересный. Он приятно ухаживает. Он тебя уважает, и ты с ним чувствуешь к себе уважение. Но у него…
— У него другой путь?
— Точно!
— Может быть, ты права. Он всегда как бы и с тобой рядом, и в другом пространстве, как рыбка в аквариуме за стеклом. Но мы отвлеклись, ты, наверное, уже и забыла, о чем я тебя спрашивала. Терминология Агеева…
— Не понимаю. Что за терминология?
— Мы говорили о безумцах. Ты мне внушала, что это у математиков ферматист безумец, а у нас все наоборот, самый нормальный у нас — это опытный халтурщик и шарлатан, а безумной у нас считается гениальничающая барышня.
— У тебя потрясающая память!
— Ну, мы же не зря разговариваем, не просто так воздух сотрясаем, я тебя всегда внимательно слушаю. Но после процитированной фразы ты сказала, что это терминология Агеева, после чего мы переменили разговор.
— Да, помню. Мы даже эффектно переменили разговор, пригласили Агеева и стянули с него штанишки.
— Опять ты за свое… Перестань! Я тебя серьезно спрашиваю. Терминология Агеева… Это его слова про гениальничающую барышню?
— Вон оно что! Теперь поняла, что тебя тревожит. Нет, извини, это я невнятно выразилась, а ты еще от себя напутала. Это не Агеева слова, это мои слова. Агеев про тебя такого не скажет, он тебя любит и уважает.
— Тогда почему его терминология?
— А ты мои слова не до конца процитировала. Я сказала так: «гениальничающая барышня, которая тянет ручки к открытым проблемам». Вот про открытые проблемы — это терминология Агеева. Этими словами пользуются больше частью математики, в филологии про открытые проблемы не говорят, потому что считается, что нет четко и корректно сформулированных вопросов. Все так считают, Агеев считает иначе.
— Он видит открытые проблемы?
— Да.
— Он что, тоже склоняется к этим структурально-семиотическим?
— Да ты что! Их он презирает больше всех, они и есть самые тупые и грязные фуфлыжники и шарлатаны. Мелкая сволочь, пытающаяся узурпировать строгие методы, самозванцы, клоуны… Дальше такие слова, какие я как воспитанная девочка повторять не решаюсь.
Она засмеялась, оглядела стол и объявила радостно:
— Что ж, у нас почти все готово! Позор и скандал у нас только с цыплятами. Это очень некрасивая манера — жарить их заранее, а перед подачей на стол разогревать в духовке. Но я по опыту знаю, что если жарить цыплят перед подачей на стол, то позора получается еще больше. Они или пересушенные, или сырые, сочатся кровью. Почему-то все хозяйки в последние минуты перед рассадкой гостей впадают в умопомешательство, забывают все на свете.
— Да, лучше все иметь наготове. Ты не знаешь. Мишка кошерный?
— Ты с ума сошла! Мишка только в душе праведник, а лопает что попало, может трескать свинину три раза в день, на завтрак, обед и ужин.
— Я и сама так думала, но мало ли… Помнишь историю с Римкой, которая объявила, что увлеклась православием и теперь соблюдает посты?
— И была за это изгнана!
Смеялись обе, Татьяна и Жанка.
— А как она орала про свободу совести! Как она орала «ну, ты, Катька, комсомолка в красной косынке!»
— А потом, когда это не помогло, объявила, что от своих религиозных заблуждений отказывается.
— А все-таки Катька молодец.
— Да, она не любит, когда люди паясничают.
— Сметана у тебя наготове?
— Да.
— Духовка прогрелась?
— Да.
— Тогда с богом. Закладываем цыплят. И на часы посматривай!
— Переводим дух, моем посуду.
— Танька! А я заметила, что мнение Агеева о твоей особе тебя волнует?
— Да, волнует. В его глазах дурой выглядеть не хочется.
— Это понятно. Но вы по-прежнему друг с другом жеманитесь, таимничаете? Ни о чем не разговариваете, ты ему не говоришь, зачем полгода мучила его этими разысканиями, и его не спрашиваешь, чем он занимается… Так?
— Ну, похоже на то. Если я ему не все говорю, то и сама расспрашивать стесняюсь.
— Может, сегодня что-то переменится. После вашей поездки…
Барышни болтали безостановочно. За два часа, проведенных на кухне, наговорились всласть. Успели разобрать даже те подробности, которые ранее по ходу разговора не обсуждались детально.
— Дешевый рислинг и панцирные кровати…
— А разве в Коктебеле есть что-то другое? Ну, пожалуй, еще море…
— И омерзительный каменистый пляж! Но почему рислинг? Где там рислинг? Панцирные кровати помню, рислинга не помню.
— Потому что ты приличная девочка. Не шастаешь по самым злачным местам.
— Это где?
— Называется пятачок. Там спокон веку стоит автомат, только он не газировкой торгует, это торговля врозлив легким белым вином. Бросаешь двадцатикопеечную монету, наливает граненый стакан вина. Двести грамм. Рубль за литр — мечта студента!
— Теперь вспоминаю, видела. Но разве это рислинг?
— Сначала это вино не имело названия. Ни от торговли, ни от публики. Просто все знали, что его привозят в цистернах из Нового Света. Там завод шампанских вин, и вот какое-то молодое вино, которое на шампанское не пошло по ихним загадочным кондициям, отдают в розничную сеть, торгуют врозлив. Это как бы полуфабрикат шампанского, не игристое вино, не шипучее. И продавалось без имени. Но вот однажды к автомату на пятачке подошел Иоэльс. Это местный патриарх, еще из поколения киселевцев. Отведал вина, поднял брови и сказал растерянно: «Да это же рислинг!» Произнес эти слова и пошел прочь. Конечно, наши филологические дуры пытались его мнение оспорить. Они повидали свет, они бывали за границей, у них изысканные вкусы, уж они-то разбираются в винах получше старого Иоэльса! Они европейскую карточку вин знают наизусть! Но почему-то дур никто не стал слушать, а Иоэльсу поверили. И к безымянному вину пристало это имя — рислинг. Все стали его так называть.
— А это на самом деле рислинг? Что это такое?
— Не знаю. Потом спрашивала у знающих людей, они мне кое-что растолковали. Рислинг — это немецкий по происхождению сорт винограда. Долины Рейна и Мозеля. В провинции Шампань его не разводят, настоящее шампанское делают из других сортов. Большей частью шардоне, еще немножко пино-гри, еще что-то. И завод в Новом Свете тоже использует большей частью шардоне. Но среди прочего он использует иногда и рислинг, хотя другие производители этого не делают и хотя в Крыму этого винограда мало. Очень может быть, что старый Иоэльс попал на самый настоящий рислинг и мигом его распознал. Кислятина! А название прилепилось уже ко всему вину, которое привозят в Коктебель из Нового Света, потому что мы все не такие знатоки, чтобы отличить пино-гри от пино-нуар.
— Это поучительно. Так всегда и бывает.
— Что же касается панцирных кроватей… Это эпоха в нашей жизни! Песня нашей юности. Эти кровати все местные санатории и дома отдыха ежегодно закупают в огромных количествах и в огромных же количествах списывают.
— Зачем? Кровати за год изнашиваются?
— Нет, им сносу нет, они вечные. Из списывают и распродают по законнейшим актам реализации местному населению. Так что у каждой аборигенной бабушки в сарае эти кровати в разобранном виде штабелями стоят. Наступает май месяц, кровати собирают и устанавливают во всех курятниках, всех сарайчиках и пристроечках, какие найдутся во дворе. После чего все эти курятники сдают наезжающим с севера толпам по сходной цене — рубль в сутки с носа. Рубль в сутки! И вино рубль за литр! И плацкартный билет за одиннадцать рублей до Феодосии. Счастливые дни, которые не забудутся до конца жизни. Хотя свойства панцирной кровати изучены досконально. Для занятий любовью она того, не очень…
— Гораздо хуже старого стола, который стоит в твоей большой комнате? — с мягкой иронией спросила Татьяна.
— Хуже, намного хуже… — серьезно подтвердила Жанка. — Но не в кроватях счастье. Времена были счастливые, беспечные. Этого уже не будет.
Вздохнула глубоко и объявила:
— Все, отваливаем! Холодец еще долго будет вариться, остальное мы сделали. На кухне заступает вторая смена, Агеев будет плов варить.
— Это хорошо. Но разве с пловом не та же трудность, что с нашими цыплятами? Разве его можно сварить сейчас, а на стол подать вечером?
— Нельзя, ты права. Но есть способ. Его варят в два приема. Сначала все как полагается. Калят масло. Обжаривают мясо до румянца. Забрасывают лук, тоже обжаривают почти до полной невидимости. Затем морковь — она у Агеева по его азиатским правилам идет в огромных количествах, едва ли не полтора кило моркови на кило мяса. Морковь тоже обжаривают, затем резко убавляют огонь под котлом, доливают немножко холодной воды и смотрят, чтобы закипало медленно, очень медленно. И на этой стадии приготовление плова можно приостановить. То, что у тебя закипает в котле, называется «зирвак». Мясо с овощами. Оно может простоять до вечера, вкуса не потеряет. Вечером зирвак снова медленно доводят до кипения, тушат полчаса, после чего ответственный момент — закладка риса. С рисом тоже множество тонкостей, которые с ходу не понять. С морковью проще, хотя наша красная каротель считается хуже такой бледно-желтой азиатской моркови. Главное — шинковать ее соломкой вручную. Адский труд!
— Вижу, Агеев специалист и тебя тоже успел обучить.
— Мы старые друзья, ты знаешь.
На этом девичья болтовня на кухне закончилась. Варить плов — чисто мужское дело. Это древняя традиция, потому что мусульманский дом делится на две половины, мужскую и женскую, женская называется «ичкары». Когда к мужчине приходят гости, он сам варит им плов на своей половине дома, жена к его гостям не выходит.
Но еще перед тем как Агеев поставил на огонь свой огромный казан, Жанка успела и с ним перекинуться словечком-другим. Совсем коротко, потому что дело простое и понятное.
— Агеев, ты свинья!
Она сделала паузу, после чего несколько развила свою мысль.
— Агеев, я тебя так люблю, так люблю, а ты такая свинья, такая свинья!
Агеев вежливо ждал продолжения. И оно последовало. Жанка фыркнула и сощурилась.
— Видела я вчера, как вы рядышком стояли, на елочку любовались. Только за руки не взялись почему-то.
— Не догадались.
— Свинья ты, Агеев. Ко всему еще и глуп, как дерево. Дубина стоеросовая! Совсем не понимаешь, что такое девочки. У девочек душа есть.
— Да, я что-то слыхал об этом.
Она на его иронию не обратила внимания.
— Девочки существа романтические. Вот вы постояли рядом, посмотрели на елочку, и у Таньки опять, может быть, такое наивное ощущение, что между вами что-то завязывается. А у тебя ничего. Опять улыбнулся мило и соскочил. И это уже второй раз!
— Жанка, я…
— Не перебивай меня! Дослушай. Тебе все трын-трава, а девочки воспринимают такие вещи болезненно. И если ты отколешь этот номер с Танькой второй раз, я тебе этого не прощу.
— Понимаю, на этот раз меня высекут на кухне в присутствии всех жильцов. Как у нас в квартире принято.
— Агеев, не юродствуй. Сечь я тебя могу хоть каждый день. Это всего-навсего означает, что я испытываю к тебе особую симпатию, мне приятно с тобой озорничать. А на этот раз речь совсем не идет о симпатии, благорасположении и готовности порезвиться. Совсем наоборот. Сделаешь такое — и ты у меня окажешься примерно там же, где у тебя находится Бронфенбренер. Знать тебя не желаю. На пушечный выстрел не подойду.
— Жанна, я тебя понял.
— И что думаешь? Что решил?
— Пусть все идет как идет. Планов в таких делах строить нельзя. Но я не соскочу. Пока Татьяне самой не надоест.
— Ну, тогда примерно на год можно рассчитывать… — она снова вздохнула. — А вообще, Агеев, я тебя очень люблю. Полгода ты для Татьяны что-то рыл, рыл, но ни разу не спросил, зачем ей это. Или сам все знаешь?
— Знаю.
— Неужто догадался?
— Не-а, я тупой. Зинаида догадалась. Слыхала, что его здесь и раньше видели.
— Молчишь — и молчи. Не нашего ума дело…
Жанка чмокнула Агеева в щеку и исчезла с кухни. Он остался один и начал калить казан.
31. Та самая Катька. Окончание
Старуха оказалась очень обыкновенная. Интеллигентная бабушка, библиотекарша на пенсии, каких пруд пруди. Никаких видимых следов ужасных жизненных драм и трагических страстей. Никаких царственных манер и следов былой красоты. Пожалуй, ее подруга Вава Попова в молодости была красивее. Ну, насколько можно верить Агееву и насколько об этом можно судить сейчас, по прошествии лет. Вот в этом прошествии все дело. Время все стирает…
Квартира тоже обыкновенная, обставлена современной мебелью. Единственная примечательная вещь — серебряный подсвечник. Он стоит не на обычной круглой подставке, а на когтистой птичьей лапе. Книги, их больше обычного. Сервант с хрусталем и фарфором. Акварели на стенах. Все…
— Екатерина Илларионовна, меня зовут Татьяна Потапова.
— Очень приятно. По телефону вы представились, но, конечно, знакомиться лучше лично. Только я свое имя последние сорок лет пишу немножко иначе. Слегка упростила написание: Катерина Ларионовна.
— Извините… Буду иметь в виду.
Да, она забыла, на бумажке именно так значилось. Конечно, это одна из причин, почему Агеев так долго не мог ее найти…
— И еще раз извините. Разговор нам предстоит странный, даже не знаю, как начать…
— Расскажите для начала что-нибудь о себе, — спокойно предложила старуха. — Я пока чайник поставлю, а вы рассказывайте.
— Родилась в Москве. Училась в университете. По окончании филфака недолгое время работала в Книжной палате. Позже перешла в издательство «Книга», там работаю и сейчас. Работа скучная, библиографические указатели. Преимущество в том, что работу можно брать домой.
— Татьяна, вы не против, если мы будем чаевничать на кухне?
— Конечно, так даже уютнее!
Старуха расставляла на столе чашки. Фарфор был хороший, тонкий.
— Да, так я о работе… Там и рассказывать особо нечего. Была замужем, недавно развелась. Мы с мужем жили на проспекте Мира у метро Щербаковская, теперь разменяли квартиру, моя новая квартира на Большой Переяславской, у Рижского вокзала.
— Недалеко переехали, тот же район, проспект Мира, — заметила старуха.
О родителях Татьяна ничего не сказала, а старуха не стала спрашивать.
— А что в вашей жизни есть еще, кроме скучной работы над библиографическими указателями?
— О! Недавно появились интересные занятия, но странные.
Татьяна стала рассказывать, как ее неожиданно занесло в музыкальную журналистику.
Старухе ее рассказ нравился. Она была довольна, что разговор оживился.
— Кузин… А вы знаете, Таня, мне когда-то доводилось его видеть. Про Бахтина он вам рассказывал?
— Рассказывал.
— Вот! — старуха подняла вверх палец, как бы призывая ко вниманию. Знакомый жест… — А еще я слышала, как профессор Бочаров позже плакался: почему Кузин кому-то из музыкантов рассказывал про Бахтина много интересного, а ему рассказывал совсем мало и все неинтересное. Хотя он к Кузину именно за этим ходил, он бахтинист, бегал по следам Бахтина, людей расспрашивал… А вы как думаете, Таня, почему?
— Теряюсь в догадках.
— А про Ершова он вам рассказывал?
— Рассказывал.
— Вот! — повторила старуха. — Значит, вы умеете слушать. Профессор Бочаров не понимает, что есть разница между тем, что он у Кузина хочет спросить, и тем, что Кузин хочет ему рассказать. Кузин больше всего хочет рассказать о том, как его кантату собирался петь Ершов. Во времена молодости Кузина знаменитейший был певец, тенор. Его имя гремело. А Кузину было девятнадцать лет, он написал кантату на стихи Блока, и Ершов собирался ее петь. Но у него было больное горло, врачи запретили ему выступать. Он не спел кантату Кузина, но в жизни Кузина это главное воспоминание.
Старуха улыбалась, посматривала на Татьяну.
— А профессору Бочарову это неинтересно, ему только Бахтина подавай.
— Мне все было интересно, — призналась Татьяна. — Мне не пришлось притворяться, мне все было интересно. Я только дрожала от страха, вдруг Кузин догадается, какая я невежественная.
— У вас совсем нет музыкального образования?
— Совсем. Даже в музшколу не ходила. Мое невежество по музыкальной части полнейшее, превзойти меня смог только один человек, мой сосед и приятель.
Татьяна рассказала, как Агеев переводил с французского языка название балета Стравинского. Этот рассказ старухе тоже понравился. Она поиграла бровями и высказалась:
— Что ж, не так плохо перевел. А что он про Стравинского раньше не слыхал… Таня, я вам сделаю ужасное признание: я думаю, что он немного потерял!
Старуха сделала заговорщицкие глаза и засмеялась.
— Я сама его терпеть не могу. Я консервативная. Так и не научилась любить ни Прокофьева, ни Шостаковича. Застряла на Рахманинове.
Потом вдруг спросила:
— Ваш приятель… Это он с вами приехал?
— Да.
Старуха пояснила:
— Хлопнула дверца машины, я выглянула в окошко. Из машины вышли три человека.
— Второй был шофер, таксист. Сейчас они с шофером сидят внизу в кондитерской, пьют кофе и читают детективы. Думаю, не скучают.
— А что именно читают? — полюбопытствовала старуха.
— Сименона и Жапризо.
— Хороший выбор. — Старуха тихонько вздохнула. — Что ж, Танечка, мы с вами славно болтаем. С вами интересно. И теперь, я думаю, вам будет легче приступить к делу.
— Да, Катерина Ларионовна. Я вам говорила, что и раньше жила на проспекте Мира, а вы заметили, что и после размена мне недалеко переезжать. Но пока шли наши дела с разменом, муж оставался в нашей прежней квартире, а меня приютила подруга. Потому что она живет с мужем на Соколе, а ее собственные комнаты в коммуналке давно пустуют. Это старая квартира в Замоскворечье. Я там поселилась и до сих пор там живу, еще не переехала на Переяславскую.
Татьяна сделала паузу. После паузы добавила:
— Это между Ордынкой и Пятницкой. Голиковский переулок.
Она назвала адрес полностью. И после еще одной паузы сказала:
— Может быть, вы этот адрес помните.
— Да, я помню этот адрес, — спокойно подтвердила старуха.
Помолчала, посмотрела на Татьяну, чуть заметно улыбнулась и так же спокойно сказала:
— Теперь я понимаю, почему вы пришли.
Еще помолчала и ответила на непроизнесенный вопроос:
— Через сорок лет устаешь волноваться.
Затем задала вопрос сама. Впрочем, тон был не вопросительный.
— Значит, вы его видели.
Татьяна ответила без колебаний.
— Видела. Я не знаю, кто это был, но я видела человека в коридоре квартиры. Мы разговаривали.
Старуха вздохнула.
— Рассказывайте подробно.
Татьяна рассказала. Старуха слушала внимательно, не перебивала. Вопросы стала задавать потом.
— Вы были напуганы?
— Нет, нисколько. Поначалу я думала, это кто-то из родственников моей соседки Натальи Ивановны, он и шел в ее комнату. У нее много родни и в городе, и в деревне. Часто наезжают к ней, гостят, по магазинам носятся. Значит, ее гость. Он остановился, поговорил со мной, пошел дальше. Когда он внезапно исчез, я тоже не испугалась, теперь думала, что это кто-то из моих друзей устроил розыгрыш. Специально для меня. Потому что в доме есть старая легенда, а среди моих друзей отчаянные шутники.
Старуха по-прежнему слушала внимательно. Вопросы задавала не спеша, хорошо подумав.
— Что вы стали думать позже? Соседку Наталью Ивановну расспрашивали?
— Нет. Она вернулась в город только недели через три. Спрашивать не стала, боялась, что меня засмеют. Шутники только того и ждут. Но версия с розыгрышем как-то не подтвердилась. Все известные мне шутники и весельчаки себя не проявили. Осторожные расспросы третьих лиц показали, что среди родни Натальи Ивановны нет никого по имени Дмитрий. Также никого, кто носит гимнастерку.
— Что вы думаете теперь?
— Катерина Ларионовна, я хочу, чтобы вы поняли меня правильно. Я прихожу ни с того ни с сего и рассказываю странную историю.
— Вы пейте чай, Танечка. Разговоры сами по себе, а чай с вареньем сам по себе. Чай стынет.
— Спасибо. Так вот, я психически здорова, так до сих пор считалось. Галлюцинациями не страдаю. Я не верю в духов и привидения. Я твердо знаю, что видела в коридоре квартиры живого человека. Я с ним разговаривала. Потом я много думала о том, кто это был. Пришла к тому, что этот человек не был Дмитрием Васильевичем Гилевским. Кое-что не совпадает.
— Вы мне еще расскажете о своих наблюдениях. Пока принимаем итоги как есть. В настоящую минуту вы знаете… или полагаете, что этот человек не тот Дмитрий Гилевский, который когда-то был моим мужем. И все же вы стали меня искать.
— Да.
— Почему?
— В первую минуту я вовсе не задумывалась о том, кто это. Шел навстречу человек, мы поговорили. Я приняла его поручение, сказала, что все поняла и запомнила. Я обещала. А потом… Ну, я не знаю, кто это был, мне трудно об этом судить. Но поручение лучше выполнить. На душе будет легче. И я стала потихоньку узнавать, как звали прежних обитателей квартиры…
— Понятно. Вы серьезная девочка. Ваше обещание много весит.
— Спасибо, — сказала Татьяна и наклонила голову. Вдруг вспомнила. — Знаете, он меня тоже поблагодарил. Раскланялся. Он делает это так…
Она постаралась повторить жест старика. Такой наклон головы, но подбородок уходит не вниз и назад, а как будто вперед.
— Теперь так никто не делает. Кроме разве того человека, который у нас сидит в кондитерской и читает Сименона.
— Как его зовут?
— Его зовут Виктор Агеев. Впрочем, некоторые люди знают его как Кривчикова. Он смеется и говорит, что обе фамилии настоящие. Он странный человек.
— Он помогал вам меня найти?
— Он вас и нашел, моя роль в поисках самая маленькая.
— Конечно, я хочу его увидеть. Хоть спасибо сказать. Но не сейчас. Сейчас мы его звать не будем. Пока скажите, как ему удалось меня найти.
— Сначала у него ничего не получалось. Он ныл и жаловался, что не родился милиционером. Он так шутит. Искал по архивам. Не сам, через других людей. Он знаком с Евгением Гилевским, единственным в Москве однофамильцем Дмитрия Гилевского, тому легче подписать запрос. Значит, архивы. Москва. Винницкая область. Бывшая Подольская губерния. Польские корни Гилевских. Тупик. Потом разговоры с соседскими бабушками. Особенно теми, которые в тридцатые годы приехали в Москву наниматься в няньки. Няньки всегда все знают про соседей. Но и здесь тупик. А потом нашлась Настя, которая недолгое время была у вас домработницей. Она жива, здравствует, у нее уже правнуки. Вас помнит. Вспоминала, как много денег вы ей оставили, когда уезжали, как вы ее поцеловали на прощанье. Даже всплакнула.
— Настя прабабушка, подумать только… Щекастая девочка, очень добрая и застенчивая… Но откуда Настя знает, где я сейчас?
— Баба Настя не знала. Она только вспомнила, что вы дружили с Варварой Поповой из соседнего подъезда. А Варвара вспомнила, как встретила вас случайно в шестьдесят четвертом году в Останкино, вы ей говорили, что там же недалеко работаете, музей усадебной культуры или музей творчества крепостных, не помню в точности. Дальше просто. Известна нынешняя фамилия, имя…
— Да, да, да… Дальше просто. Ваш друг основательный человек.
— Он так не выглядит. Но почему-то люди ему охотно помогают. Его любит наша управдомша. Это она нашла старенькую уборщицу в жэке, которая помнила Настю. Из эвакуации Настя вернулась в другой дом, ближайшие соседи про нее забыли.
— Понятно, понятно… Таня, перескажите мне еще раз ваш разговор с человеком в старой гимнастерке. Пожалуйста, подробнее.
— Пожалуйста. Разговор я тогда же записала, копию записи оставлю вам, если вы хотите.
— Конечно, хочу.
Татьяна стала пересказывать разговор. Вспоминала интонации. Старик поднял палец. «О! Теперь ты права. Это я упустил. Извини великодушно…» Шевельнул бровями. Голубые глаза. Сначала сказал, что у него все в порядке. Затем повторил чуть иначе: у него все хорошо. Рассердился на ее непонятливость. Сказал, что не знает, как это будет, где это будет… Ты ли ее найдешь, она ли тебя… Но ты ее увидишь! Дважды повторил, что не сердится. Так и передай, Митя велел сказать. Затем стал жаловаться, что и сам ничего не знает, и пререкаться с ней у него нет времени. Про время повторил дважды: нет времени, времени совсем не осталось. Когда она поняла и обещала запомнить, поблагодарил. Очень тебе признателен!
— Именно так? «Очень признателен», не «весьма признателен»?
— Именно так. За слова ручаюсь, записала тогда же.
— Теперь внешность. Голубые глаза?
— Да, чуть блеклые. Лицо худое, узкое, но подбородок широкий. Что называется, тяжелая челюсть. Горбоносый. Нос вроде римского или греческого, простите, в этом я не очень разбираюсь. Высокий лоб. Уши чуть оттопыренные. Волевое лицо. И пожалуй, можно думать, что смолоду он был красивый. Ну, теперь морщины, лысина, запавшие щеки, зубы не все…
— Да, Митя был красивый, — задумчиво сказала старуха.
Помолчала. Думала о чем-то. Конечно, Татьяна ей не мешала, не лезла с вопросами.
— Знаете, Танечка, вообще по описанию похож. Митя Гилевский в возрасте семидесяти лет примерно так бы и выглядел. Но Мите, будь он жив сейчас, не семьдесят.
— Я думала об этом. Это первое, что я узнала: имя, фамилию, год рождения. Дмитрию Гилевскому сейчас девяносто пять. Человеку в гимнастерке по внешности не больше семидесяти. Хотя видно, что он немолод, вообще сильно потрепан жизнью.
— Да. И некоторые другие детали неожиданно не совпадают. Митя был высокого роста, вы бы это заметили в первую очередь.
— Нет, человек в гимнастерке высоким не казался. Среднего роста, в молодости было, наверное, сто семьдесят три, сто семьдесят четыре сантиметра.
— Митя был выше. И у него были карие глаза. А все же сходство есть. И манера совпадает. Хотя опять разница в деталях. Митя сказал бы «весьма признателен». Очень любил этот оборот. Он был раздражительный, он бы как раз стал отчитывать девочку, которая с ним пререкается, не хочет все понять с первого раза. Впрочем, это все детали, которые частью совпадают, частью не совпадают. В том и другом случае вы уверены, что видели живого человека?
— Да. Не знаю, кто это был, но это был живой человек.
— Понимаете ли, Танечка, если верить нашим властям, Дмитрия Гилевского нет на свете начиная с сорок четвертого года. Хотя на самом деле он был расстрелян раньше. — Она заметила, что Татьяна хочет что-то сказать, и остановила ее жестом. — Нет, Танечка, выражать мне соболезнования через сорок лет не надо. Вы свое сочувствие уже выразили иначе, вы меня разыскали. О наших чувствах мы поговорим позже, мне есть что сказать. Пока о фактах. Согласно бумагам, Дмитрий Гилевский умер в сорок четвертом году. В квартире его видели последний раз в сорок восьмом году. При таких же обстоятельствах. Он прошел по коридору, скрылся в одной из комнат и исчез бесследно. Но его видели сразу несколько человек, хотя среди них не было ни одного, который был с ним знаком при жизни. Новые люди, чужие. Однако по описанию он. Об этом Настя не рассказывала?
— Нет. После эвакуации в сорок пятом она не смогла вернуться в эту квартиру, в ее комнате жили другие люди. Ей дали комнату побольше в соседнем доме.
— Да, вы говорили. Я не сразу сообразила, не сопоставила даты. Итак, его видели в сорок восьмом. Его или кого-то похожего на него. Мне об этом рассказывали, но никаких поручений не передавали.
— Да, наверное, с тех пор легенду о полковнике пересказывают жильцам следующих поколений.
— Легенду вы слышали.
— Конечно. Ее все слышали.
— Но вы не впечатлительны. Вы не могли поддаться обаянию легенды, места, вообразить…
— Нет, нет. Это исключается. Это не был Дмитрий Гилевский. Но это был живой человек. Кто угодно. Родственник Натальи Ивановны. Нанятый шутниками артист. Просто человек с улицы, который заблудился, случайно забрел в квартиру…
— Живой. Однако назвался Митей и велел передать Катьке, что у него все в порядке.
— Да.
— Что ж, из этого и будем исходить. Ничего другого у нас в руках нет.
— Простите, Катерина Ларионовна, я хочу задать неожиданный вопрос. Может быть, не к месту, но ведь потом забуду, а мне важно знать. Позволите?
— Пожалуйста.
— Дмитрий Васильевич Гилевский был литературный человек?
— О да! Митя был военный человек, но еще он смолоду был литератор-дилетант. Это была страсть. Причем он не стишки пописывал, как кирасир Фет, не рассказы, как артиллерист Толстой в Севастополе, он, представьте, интересовался теорией. Ростов-на-Дону, девятнадцатый год, вообразите, что там творилось, а Митя сидит и кропает трактат «Очерки теории комического. Часть первая». Знаю только одного еще офицера, который в те же годы занимался теорией словесности. Его фамилия была Шкловский.
— Да, впоследствии известная фамилия.
— Митя такой известности не достиг, хотя первую часть своего трактата умудрился в том же девятнадцатом в Ростове тиснуть. Крохотным тиражом, на ужасной бумаге. Но все же это погруженность в свою мысль полнейшая, совершенная отрешенность от происходящего в мире. До святости и безумия. Потом, правда, писал все меньше, вторую часть трактата не довел до конца. К теории комического остыл. Не удалось раскрыть тайну смешного. Но по натуре оставался очень литературным человеком.
— Спасибо, Катерина Ларионовна, это как раз то, что я хотела узнать.
— А почему вы спросили?
— Если позволите, я отвечу позже. Сейчас я просто отвлекла вас от главного вопроса. Может быть, зря. Извините.
— Да, вы правы. Мы подошли к главному вопросу. Вы здравомыслящий человек, вы не суеверны, в духов и привидения не верите. Представьте, и я тоже. Я не религиозна, не верю в загробную жизнь, не увлекаюсь мистикой, никогда не мечтала общаться с душами умерших посредством спиритических сеансов, хотя во времена моей молодости эта мода еще не угасла. И вот мы, две скептически настроенные женщины, молодая и старая, сидим и обсуждаем личность встреченного вами в коридоре квартиры незнакомца. Мы обе пришли к тому, что это не был Дмитрий Васильевич Гилевский. А если не он, если другой, то как понимать его слова? Какой смысл имеет для меня это послание, если я не знаю, от кого оно? Резонный вопрос?
— Очень резонный.
— Тогда я с вашего позволения отвечу. Это послание имеет для меня большой смысл. Огромный. Вообще я не суеверна, вообще я не люблю мистики, но в этом случае я чувствую, я знаю, что получила весточку. Как, каким образом, от кого? От кого — знаю. Каким образом — не знаю. Все странно, несуразно, детали не совпадают, логики никакой, но, видимо, другим путем эта весточка до меня дойти не могла.
Старуха замолчала. Татьяна и вовсе не дышала, боялась шевельнуться. Стало тихо, стало слышно, как за окном во дворе орут мальчишки. Там снег, раздолье для зимних игр, коньки и санки… Наконец Катерина Ларионовна Халомьева продолжила свою речь.
— Может быть, все дело в том, что я этой весточки жду давно. Хочу верить, поэтому верю. Не знаю. Но после сорока семи лет… Таня, вы понимаете, что такое сорок семь лет?
— Это почти вдвое больше, чем я живу на свете.
— То-то же. А началось все еще раньше. Я вышла замуж очень молодой. Муж был намного старше меня, но я вышла замуж по любви. Я была замужем одиннадцать лет. До того дня, когда муж сгинул. Все эти годы не переставала любить мужа. Была ли у нас хорошая семья? Да, по тем временам наша семья считалась хорошей. Была ли я хорошей женой? Да, по тем временам я считалась хорошей женой. Почему нужна эта оговорка, эта скидка на время событий? Потому что время было такое, когда сбежать от мужа к другому — это был обычный поступок. Более того, бросить жену без всяких средств к существованию — и это был обычный поступок. Бросил и женился на другой. Бросил и уехал за границу. А что будет с твоей прежней? У нее же нет даже этой рабочей карточки, чтобы на бирже труда зарегистрироваться? А это ее дело. Пусть идет на стройку камни таскать, там ей дадут карточку. Да, так поступали, потому что это стало можно. Старые законы отменены, наступила эпоха легких разводов. Старая мораль тоже отменена, а новая, этот суровый советский пуританизм, только нарождается, имеет хождение лишь у партийцев и самых сознательных пролетариев. И напротив, люди из бывших в двадцатые годы ощутили необыкновенную легкость, свободу. Все можно! Теперь вся мораль — эта та, которая у тебя внутри, вся мораль — это твое личное усмотрение. Только личная совесть. Никакого внешнего давления. Нет проблем этой дуры Анны Карениной, которая хочет и мужу изменять открыто, и сохранить положение в обществе. Теперь нет этого общества, которое тебя осудит и отвергнет, некому тебя осуждать, нет этих устарелых понятий «перестанут принимать в порядочных домах». Все стало можно, и при таких новых порядках и настроениях наша семья могла считаться очень даже хорошей. За десять лет ни жена мужа не бросила, ни он ее не бросил — это достижение. После десяти лет брака никто никому не изменяет — это просто чудо. Прекрасная семья! Может быть, они вовсе ангелы? Нет, они как все люди, ссорятся по пустякам, скандалят. Жена на мужа разобиделась, две недели с ним не разговаривала. Потом ей самой надоело это угрюмое молчание в доме, она собралась и поехала в гости к подруге, на дачу в Красково.
Старуха перевела дух после долгой речи, глянула на Татьяну, спросила насмешливо:
— Бывает такое в семьях?
— Бывает. Во все времена.
— Именно так, во все времена. А времена разные. Они сильно переменились за одиннадцать лет нашего брака. Я вышла замуж в двадцать седьмом. Татьяна, вы можете себе представить тот год, нашу страну в том году?
— Только по книгам.
— Хорошо. В том году вышел роман «Двенадцать стульев». Действие романа относится к тому же году. Там тоже есть что-то о супружеских размолвках. Помните?
— Конечно. Лиза Калачова поссорилась с Колей Калачовым. Инженер Щукин сбежал от Людоедки Эллочки.
— Все верно. А есть история, которая рассказана еще раньше. Совсем веселая история, Бендер рассказывает ее Воробьянинову при первой встрече. Про своего знакомого из Славуты.
— Помню, помню! Поссорился с женой, а она из обидчивой фамилии. Плюнула ему в рожу и удрала через границу к родителям.
— Точно. А дальше что?
— Дальше он заскучал без жены, пошел мириться. Тоже через границу. Там его пограничники и взяли, пришили дело, посадили на шесть месяцев, а потом исключили из профсоюза. Дура-жена вернулась назад, а муж в допре сидит. Теперь она ему передачу носит.
— У вас прекрасная память. Вообще многие люди вашего поколения знают этот роман наизусть. Правда, не обращают внимания на мелочи, на пустяки. Подумаешь, веселая история семейной жизни, супружеской любви. Милая и безобидная история. Самая большая неприятность — посадили на шесть месяцев. Жена носит передачу — это счастливый конец, мир в семье и вечная любовь. Потому что это двадцать седьмой год, времена были веселые, легкомысленные и безопасные. А уже в тридцать восьмом году все было по-другому. Другие времена. Какие романы выходили в свет в тридцать восьмом году?
— Не помню.
— А там и вспоминать нечего. Прежняя жизнь кончилась, а с ней и литература кончилась. Теперь истории другие. Дура-жена уехала к подруге на дачу в Красково, вернулась — а мужа нет. Насовсем нет, никогда больше не будет. И передачи носить некому. Не принимают передачи. И кто ты теперь? Что он вспомнил перед гибелью? Как жена обняла его на прощание? Нет, как жена сбежала на дачу в Красково. Может быть, она не знала? Нет, мы знали, мы жили в ожидании. Знали, что смерть ходит рядом. Ночью хлопнет дверца машины во дворе, и весь дом знает — за кем-то пришли. За кем-то придут завтра. Тогда почему? А потому что невозможно бояться каждую минуту. Люди живут, потому что отталкивают от себя этот ужас, стараются о нем не думать. Живут надеждой, спасаются легкомыслием. Не сидят в обнимку в ожидании смерти, а ходят по театрам, ездят к знакомым в гости на дачу… А потом сорок семь лет… Конечно, и теперь стараешься забыть, живешь другой жизнью. Потом снова вспоминаешь. Приходит время вспомнить. И не у кого попросить прощения, никто на твою просьбу не ответит, не откликнется…
Опять в комнате наступила тишина.
— Но если уж пришла весточка… — начала старуха и снова запнулась, замолчала. Продолжила неожиданно. — Так почему вы, Таня, спрашивали о литературных интересах Дмитрия Васильевича?
Она помялась, но принялась отвечать добросовестно.
— Потому что человек в гимнастерке, которого я видела в коридоре, потом снился мне два раза. В коридоре он со мной на литературные темы не беседовал, а во сне оба раза дал ценнейшие советы по моим литературным занятиям. Просто указал на то, что было у меня перед глазами, а я не видела.
— Рассказывайте!
Она рассказала.
— Да, — сказала старуха. — Человек в коридоре был живой, настоящий, а сны — это уж совсем далеко от нашего скептицизма и материализма. Но советы хороши, таких вы ни от кого из живущих и здравствующих не дождетесь.
— Это точно.
— И я уже начинаю понимать причину. Мистическую, разумеется. Раз уж мы пошли по этой дорожке…
— Да, теперь нам можно.
— Тогда все просто. Я вам, Таня, обязана. Я перед вами в долгу. Вы сделали для меня большое дело. Но я вам могу только спасибо сказать, а сделать для вас что-то доброе и полезное — это выше моих сил. Я не смогла, а он уже смог. Кто бы он ни был…
— Это по его специальности. Словесность — она ведь из того же материала, что наши сны…
Старуха встала из-за стола, Татьяна поднялась вслед за ней.
— Танечка, конечно, мы еще увидимся. А сегодня ваши спутники вас уже заждались.
— Они знали, на что идут.
Старуха ни разу не сказала: «Танечка, там же в такси счетчик тикает!» Это неприличная тема для разговоров. Однако она нашла способ как-то косвенно поинтересоваться этой презренной материальной стороной жизни.
— Таня, этот ваш приятель, Агеев… он заметно старше вас?
— Он моложе меня на три года. И он за мной даже не ухаживает, у него пока что роман с управдомшей.
Старуха весело фыркнула. Кажется, интеллигентная библиотекарша и в этой стороне жизни неплохо разбиралась.
— В следующий раз познакомите меня с ним. Хочу на него поглядеть.
Они простились, Татьяна побежала вниз. Очень вовремя, «Кулинарию» уже закрывали, последних посетителей выгоняли на улицу.
— Поехали!
И опять Агеев ни о чем не спрашивает…
32. Второй сон профессора Б.
…………………
……………
Он говорит, что это не опасно. Напивается он не чаще четырех раз в год. Но уж хотя бы на эти жалкие четыре раза он имеет право?
Сегодня он использовал это право полностью, без остатка.
— Татьяна, ты великий человек! Ты пошла против второго начала термодинамики. Ты задела мировые струны. Струны колеблются. Вселенная стала к тебе благосклонна. Татьяна, мы будем гордиться, что живем с тобой в одно время!
Конечно, Агеев пьян, Агеев несет чушь… Его слова ничего не значат… А разве так бывает, чтобы его слова ничего не значили? Какой-то смысл в них есть. Только какой…
………………………………..
……………………
***
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
32. Второй сон профессора Б.
Зимой рано темнеет, рано зажигают фонари. Заснеженный город, освещенный фонарями, это красиво. Ехать по такому городу приятно. Глазей себе в окошко машины и вспоминай подобающие случаю стишки. Татьяна решила вести себя по правилам, ехала и вспоминала стишки.
Первый, который всплыл в памяти, вроде как и подобал случаю, но почему-то вызвал раздражение. Филология, филология… Она не может просто вспоминать стишки и наслаждаться их звуком, она одновременно вспоминает интервью, которое автор стишков дал одному бойкому журналисту (примечание автора романа: похоже, здесь очередной анахронизм, интервью автор стишков дал позже описываемых событий). Он кипел, он возмущался. Его негодование было направлено против Блока. Разве можно так писать: «красивая и молодая»? Фи, пошлость невыносимая! Кажется, он еще вспоминал Пушкина. И разумеется, предполагалось, что сам он такой гадости никогда не напишет. «Красивая и молодая» это плохо, он писал иначе: «старый и красивый». Конечно, это стильнее, элегантнее, свежее. «Любовник старый и красивый…» М-да… Татьяна хмыкала, однако знала, что автор этих строк нашего поля ягода. Этот поэт не был дитятей литературного истеблишмента. Его не печатал журнал «Юность». Его вообще никто не печатал. Поэт был дитятей литературной подворотни. И подворотня взрастила дивного поэта, какого журнал «Юность» не видывал за все время своего существования. Подворотня снабдила поэта важными вещами — независимостью ума и вкуса. Но подворотня также лишила его зрение перспективы, способности видеть масштаб и сравнивать размеры. Поэтому он так безбоязненно несет свою ахинею о Блоке, который крупнее его самого раз в сто. И пусть несет, именно это интеллектуальное бесстрашие и позволило ему вырасти большим поэтом.
М-да… А все же это не те стишки, какие подобают случаю. Рождественские, подходящие по сезону, но не те. Пафосу много. Татьяна вспомнила другие стишки. «В тарантасе, в телеге ли еду ночью из Брянска я, все о нем, все о Гегеле моя дума дворянская…» Да, Жемчужников больше подходит. Как раз у него есть ощущение масштаба, перспективы и умение видеть себя со стороны. Там и тогда все о Гегеле, у нас и сейчас все о филологии. Едут трое в такси по ночной Москве. Между прочим, устремляются в сторону Ордынки, по ней удобнее будет подъехать, потому что по Ордынке и Пятницкой движение одностороннее. Такси с больными седоками? Дудки, не надо нам этого вашего запоздалого декаданса, у нас все молодые и здоровые, Агеев вообще вылитый деревенский тракторист, поэтому на нем пиджак не сидит, мускулатура его распирает… Но о чем думают все трое, включая таксиста? О жизни? Дудки, они думают об изящной словесности. Все их думы только филологические. Ладно, у таксиста просто день такой, он начал читать Жапризо, но не закончил и теперь пытается угадать продолжение. А двое других? Они люди из анекдота. «Вот ты, рядовой Кривчиков, скажи, почему ты смотришь на автомат Калашникова, а думаешь о бабах? — А потому что я всегда о них думаю». Вот наш Кривчиков немножко свихнулся, отклонился от нормы, о бабах он думает только изредка, а всегда думает о филологии. И Татьяна тоже всегда думает о филологии.
Это глупо и смешно? Есть такое мнение. Мамаша Гоголя, когда он был лицеистом, в письмах ему писала, что страсть к книгам хотя и непостыдна, как карточная, а все же непочтенна и разорительна. Примерно к тому же пришел Толстой на склоне лет. Как-то стыдно сочинять небылицы о людях, которых никогда и на свете не было. Какая от этого польза? Пустое занятие. Впрочем, и ученые люди не лучше. Нашли в организме какую-то клеточку, в клеточке нашли какую-то протоплазмочку, в протоплазмочке найдут еще что-то — и конца этому не будет, пока бездельников не перестанут кормить, не заставят заниматься чем-то полезным для людей. М-да… Это говорит уже не глупая мамаша Гоголя, это говорит великий мудрец Толстой. А что говорит Агеев? А он у нас тоже дитя подворотни, он грубо выражается. Говорит, что Толстой и отроду умен не был, а к старости окончательно поглупел.
Ладно, Агеев, это мы знаем, что авторитетов для тебя нет. Толстого ты ниспроверг. Тогда ты сам, Агеев, стань вот здесь на перевернутый ящик и скажи тронную речь. Объясни в простых словах, зачем нужны эти небылицы о людях, которых и на свете никогда не было. Ты это можешь, Агеев? Агеев нагло улыбается и кивает. Он может.
Он становится на перевернутый ящик и говорит тронную речь. Братие и сестрие! Вы телевизор-то хоть иногда смотрите? Или так живете, прозябаете во мраке и невежестве? Ага, все-таки смотрите. Это хорошо. Тогда знаете товарища Сенкевича и его программу «Клуб кинопутешествий». Возможно, видали в какой-нибудь передаче счастливое племя, которое живет себе в Экваториальной Африке или в бассейне реки Амазонки и по сей день пребывает в каменном веке. Первобытная жизнь. У некоторых племен и вождя нет. Некоторые уже умеют разводить крупный рогатый скот, но доить корову не научились, молока в пищу не употребляют. Употребляют в пищу коровью кровь, берут ее понемногу из жилы. Может быть, по разумению графа Толстого, такая жизнь и есть самая счастливая, безгрешная и угодная богу. Ничего лишнего. Но если людям все же надоедает умирать повально в каждый засушливый год, они начинают понемножку усложнять свой быт. Осваивают скотоводство и земледелие. Учатся выплавлять металлы. Учатся торговать: я тебе железный плуг, а ты мне дюжину овец. Для этого приходится жить теснее, сбиваться в более многочисленные сообщества. Приходится устанавливать законы и назначать власть, которая эти законы исполняет. Дальше больше. Нужно построить стену, которая отделяет то пространство, где действует закон, от того, где никаких законов нет. Здесь ты в безопасности, а там к незнакомцу лучше не подходить на расстояние короче полета стрелы. Здесь какая-никакая военная сила и полиция, городовые стражники. Вот на этом этапе вдруг к самым нужным и необходимым вещам вдруг добавляются ненужные. Еще религия туда-сюда, как-то этнографы могут объяснить ее зарождение, дескать, посредством религии насаждается мораль. Но вот словесность… Непонятная вещь, вроде бы только для развлечения придумана, продолжение бабушкиных сказок, но практика показывает, что народ, у которого есть письменная литература, существенно отличается от народа, у которого письменной литературы нет. Когда неприятель сокрушит твое государство, когда города будут разрушены, а население разбежится по лесам, дальнейшая судьба этого населения сильнейшим образом зависит от того, что находится в его головах. Если там есть Евгений Онегин или равный ему по привлекательности персонаж, люди снова соберутся, отстроят города, восстановят государство, закон и власть. Если нет Евгения Онегина, они там в лесах и останутся, вернутся в первобытное состояние. Все это проверено многократно. Известны и такие случаи, и такие. Обнаруживается эта странная сила словесности. У них была национальная литература! И они не сгинули, не рассеялись… М-да… И уж на что пустой писатель Леонов, уж какой он там имитатор классики, компилятор и пастишер, но и у него бывают проблески гениальности. Сумел точно и коротко сформулировать эту мысль, недоступную великому Толстому. Книги живут дольше железа! Города и башни? Не потому оно все такое прочное, что из камня и железа, а потому что из мечты, из вздоха нашего, как бы из ничего… Браво! Низкий поклон Леонову и за это. Уловил суть. Но вот почему оно так? Почему человек с Евгением Онегиным в голове отличается от человека без Евгения Онегина в голове? На этот вопрос мы ответить не можем, просто примем как факт. Также примем установленный эмпирическим путем факт, что Евгения Онегина не удается заменить ни Павкой Корчагиным, ни Тимуром и всей его командой. Если удается, то разве что на короткое время и с ограниченным результатом. Потому что цель искусства — наслаждение, а прочие эффекты от него — они существенно косвенные, побочные. Они не субстанциальны, они акцидентны. А как только ты подменяешь цель… ну, дальше все ясно, сплошной Павка Корчагин.
Когда Агеев проповедует эти свои идеи, он даже немножко оживляется, хотя вообще человек флегматичный, невозмутимый. Что-то похожее Татьяна видела год назад, на праздновании дня рождения Пушкина в университете. Дата была не совсем круглая, празднование шло без большого размаха. Но уж разумеется, лекция в большой университетской аудитории. Публичная лекция, вход свободный. Ничего особенного Татьяна от этой лекции не ждала. Читал ее профессор К., она его знала, училась по его учебнику. Учебник скучноватый, с чуть заметным казенным душком. Сам профессор К. человек в больших чинах, он и кафедрой заведует, он и депутат, и делегат, и едва ли не член ЦК. Биография у него славная, боевая, профессор К. прошел всю войну, и на праздники на его грудь смотреть боязно — иконостас, ордена и медали от плеча и до пояса в три ряда. В филологии он человек влиятельный, как при таких чинах и полагается, но вот публичная лекция о Пушкине… ой, есть опасения, что это будет не лекция, а юбилейная речь. Татьяна ошибалась. Это была лекция. И какая! Профессор К. вернул ей хотя бы частично веру в нашу науку. Не все мы шарлатаны, не все халтурщики, не все изверились в своем ремесле. Есть те, кто наше существование оправдывает. Профессор К. гремел с кафедры, и для Татьяны это был праздник.
Он разбирал «Капитанскую дочку». В публичной лекции, приуроченной к дате, он разбирал «Капитанскую дочку». Он говорил о народном духе, который выражается и в заплачке капитанши над телом мужа, и в притчах Пугачева, и в поговорках одноглазого поручика. Он говорил о симметриях, о параллелях. Гринев и Миронова. Два персонажа, он и она. Пугачев и Екатерина. Два монарха, он и она, законный монарх и народный. Пугачев оказывает свое покровительство Петруше Гриневу, а Екатерина покровительствует Маше Мироновой. Гринев собрался жениться, а два монарха давно связаны в некотором смысле супружескими узами, потому что Пугачев именует себя Петром Федоровичем. И оба они в некотором смысле узурпаторы. Не один, а оба. И оба царя приходят сначала неузнанными! Каково построение! — профессор К. поднимал палец, смотрел в зал, пытаясь понять, все ли они оценили. А потом он перешел как бы к обычной юбилейной теме, к роли Пушкина в нашей культуре. И опять все было не так. Тиражи? Цифры? Безлимитная подписка? А что значат эти цифры? Это человечество, может быть, накануне бедствий и гибели обнимается с Пушкиным! Профессор К. гремел, Татьяна уже не удивлялась. Бедствия и гибель… Она очень, очень ошиблась, когда думала, что человек в таких чинах будет говорить о наших победах, о светлом пути, о месте Пушкина в обществе развитого социализма…
— А чего же ты ждала? — говорил Акиньшин, с которым она поделилась своими впечатлениями от лекции. — Это у дураков принято над ним посмеиваться. Васька такой, этакий, старомодный, ограниченный… Особенно эти структуральные изгаляются. А у Васьки вот здесь, — Акиньшин постучал себя пальцем по узкой груди, — осталось что-то студенческое! Осталась хотя бы такая студенческая любовь к русской литературе. Осталось уважение к русской литературе.
Потом она сделала ошибку. Она поделилась впечатлениями также и с Иркой. Ирка-Тварь сказала презрительно:
— Это уже было. Лотман сто лет назад писал. «Идейная структура «Капитанской дочки»» 1956 год. Я читала это на втором курсе!
Татьяна огорчилась. Бросилась в библиотеку. Нашла указанное сочинение. Неужели профессор К. мог чем-то попользоваться у этого тартусского шарлатана, да еще не сослаться на источник?
Убедилась, что Ирка-Тварь врет. От сердца отлегло. Обойдемся без тартусских…
Она вспоминала об этом, пока они ехали в такси из Вешняков в Замоскворечье, в Голиковский переулок. Всю дорогу в голове одна филология. И у Агеева то же самое, по лицу видно.
Дома их ждала Жанка. Агеева они погнали на кухню доваривать плов.
— Ну как там? — спросила Жанка.
— Все хорошо. Потом расскажу подробнее.
Далее они уселись за стол праздновать, встречать наступающий Новый год. Ну, тут удалось обойтись без филологии., уж можно поговорить и о чем-то другом. Всех поразил Мишка. Обычно он открывает рот только для того, чтобы сострить. Если нет наготове подходящей шутки, то и открывать рот незачем. А сегодня Мишка был серьезен, Мишка произнес программный спич. Татьяна все запомнила, решила обдумать после. Зато Агеев отличился иначе, он к концу вечера здорово напился, нес вздор.
Он говорит, что это не опасно. Напивается он не чаще четырех раз в год. Но уж хотя бы на эти жалкие четыре раза он имеет право?
Сегодня он использовал это право полностью, без остатка.
— Татьяна, ты великий человек! Ты пошла против второго начала термодинамики. Ты задела мировые струны. Струны колеблются. Вселенная стала к тебе благосклонна. Татьяна, мы будем гордиться, что живем с тобой в одно время!
Конечно, Агеев пьян, Агеев несет чушь… Его слова ничего не значат… А разве так бывает, чтобы его слова ничего не значили? Какой-то смысл в них есть. Только какой…
Впрочем, можно сказать, что вечер прошел удачно. Хорошо посидели, будет что вспомнить.
Разошлись заполночь, как и полагается.
***
Когда они разошлись, профессор Б. давно спал в своей квартире на другом конце города. Все было как в тот раз, сначала всякая чепуха, а потом приснился Костин.
Опять ресторан Дома ученых. Опять они сидят у стеклянной стенки, ждут, когда официантка принесет обед.
— Ну что, Арик, про стекло все узнал? — спрашивает Костин.
— Наверное, не все, но ты был прав, стекло венецианское. Удивительная вещь!
— А я, Арик, в прошлый раз напутал, — говорит Костин. — Извини! Статья-то моя, что у тебя лежит, она не про «Гека Финна». Это о «Лягушке» статья. «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса». Понимаю, почему ты в прошлый раз моим вопросам удивлялся. Зато теперь все точно. Лежит у тебя в редакции такая статья?
Профессор Б. в растерянности.
— Лежит.
— Ну и как она тебе?
— Извини, Сережа… Статья про «Лягушку» у меня есть. Только мне помнится, что не твоя статья.
— А чья же?
— Девочка одна приносила.
Костин поднимает брови, округляет глаза. Опять голубые, чертовщина какая-то…
— Что за девочка?
— Да так, просто девочка…
— А я думал, моя статья. Арик, а эта девочка… ты ее на критерий Белкина испытывал?
— Нет.
Он уже давно и забыл о критерии Белкина. За давностью это кажется просто шуткой.
— Ты попробуй. А писанина ее как тебе показалась?
— Знаешь, Сережа, я, признаться, и не читал.
— А я бы глянул. Все же интересно, что нынешние девочки пишут.
Экран погас.
***
На другой день утром.
— Здравствуйте, Танечка! С наступающим вас!
— И вас, Арон Исаакович. Самые лучшие пожелания!
— Танечка, я ненадолго… Скажите мне, какая в «Гекльберри Финне» самая гениальная фраза?
— Она поймала крысу!
— Спасибо, Танечка. Я позвоню позже.
Он повесил трубку, подумал. Костин снился дважды. Стекло оказалось венецианское. Критерий Белкина она прошла. Придется найти ее статью, посмотреть. Вот только куда он ее засунул? Больше года назад приносила, мог и потерять ненароком…
Зимой рано темнеет, рано зажигают фонари. Заснеженный город, освещенный фонарями, это красиво. Ехать по такому городу приятно. Глазей себе в окошко машины и вспоминай подобающие случаю стишки. Татьяна решила вести себя по правилам, ехала и вспоминала стишки.
Первый, который всплыл в памяти, вроде как и подобал случаю, но почему-то вызвал раздражение. Филология, филология… Она не может просто вспоминать стишки и наслаждаться их звуком, она одновременно вспоминает интервью, которое автор стишков дал одному бойкому журналисту (примечание автора романа: похоже, здесь очередной анахронизм, интервью автор стишков дал позже описываемых событий). Он кипел, он возмущался. Его негодование было направлено против Блока. Разве можно так писать: «красивая и молодая»? Фи, пошлость невыносимая! Кажется, он еще вспоминал Пушкина. И разумеется, предполагалось, что сам он такой гадости никогда не напишет. «Красивая и молодая» это плохо, он писал иначе: «старый и красивый». Конечно, это стильнее, элегантнее, свежее. «Любовник старый и красивый…» М-да… Татьяна хмыкала, однако знала, что автор этих строк нашего поля ягода. Этот поэт не был дитятей литературного истеблишмента. Его не печатал журнал «Юность». Его вообще никто не печатал. Поэт был дитятей литературной подворотни. И подворотня взрастила дивного поэта, какого журнал «Юность» не видывал за все время своего существования. Подворотня снабдила поэта важными вещами — независимостью ума и вкуса. Но подворотня также лишила его зрение перспективы, способности видеть масштаб и сравнивать размеры. Поэтому он так безбоязненно несет свою ахинею о Блоке, который крупнее его самого раз в сто. И пусть несет, именно это интеллектуальное бесстрашие и позволило ему вырасти большим поэтом.
М-да… А все же это не те стишки, какие подобают случаю. Рождественские, подходящие по сезону, но не те. Пафосу много. Татьяна вспомнила другие стишки. «В тарантасе, в телеге ли еду ночью из Брянска я, все о нем, все о Гегеле моя дума дворянская…» Да, Жемчужников больше подходит. Как раз у него есть ощущение масштаба, перспективы и умение видеть себя со стороны. Там и тогда все о Гегеле, у нас и сейчас все о филологии. Едут трое в такси по ночной Москве. Между прочим, устремляются в сторону Ордынки, по ней удобнее будет подъехать, потому что по Ордынке и Пятницкой движение одностороннее. Такси с больными седоками? Дудки, не надо нам этого вашего запоздалого декаданса, у нас все молодые и здоровые, Агеев вообще вылитый деревенский тракторист, поэтому на нем пиджак не сидит, мускулатура его распирает… Но о чем думают все трое, включая таксиста? О жизни? Дудки, они думают об изящной словесности. Все их думы только филологические. Ладно, у таксиста просто день такой, он начал читать Жапризо, но не закончил и теперь пытается угадать продолжение. А двое других? Они люди из анекдота. «Вот ты, рядовой Кривчиков, скажи, почему ты смотришь на автомат Калашникова, а думаешь о бабах? — А потому что я всегда о них думаю». Вот наш Кривчиков немножко свихнулся, отклонился от нормы, о бабах он думает только изредка, а всегда думает о филологии. И Татьяна тоже всегда думает о филологии.
Это глупо и смешно? Есть такое мнение. Мамаша Гоголя, когда он был лицеистом, в письмах ему писала, что страсть к книгам хотя и непостыдна, как карточная, а все же непочтенна и разорительна. Примерно к тому же пришел Толстой на склоне лет. Как-то стыдно сочинять небылицы о людях, которых никогда и на свете не было. Какая от этого польза? Пустое занятие. Впрочем, и ученые люди не лучше. Нашли в организме какую-то клеточку, в клеточке нашли какую-то протоплазмочку, в протоплазмочке найдут еще что-то — и конца этому не будет, пока бездельников не перестанут кормить, не заставят заниматься чем-то полезным для людей. М-да… Это говорит уже не глупая мамаша Гоголя, это говорит великий мудрец Толстой. А что говорит Агеев? А он у нас тоже дитя подворотни, он грубо выражается. Говорит, что Толстой и отроду умен не был, а к старости окончательно поглупел.
Ладно, Агеев, это мы знаем, что авторитетов для тебя нет. Толстого ты ниспроверг. Тогда ты сам, Агеев, стань вот здесь на перевернутый ящик и скажи тронную речь. Объясни в простых словах, зачем нужны эти небылицы о людях, которых и на свете никогда не было. Ты это можешь, Агеев? Агеев нагло улыбается и кивает. Он может.
Он становится на перевернутый ящик и говорит тронную речь. Братие и сестрие! Вы телевизор-то хоть иногда смотрите? Или так живете, прозябаете во мраке и невежестве? Ага, все-таки смотрите. Это хорошо. Тогда знаете товарища Сенкевича и его программу «Клуб кинопутешествий». Возможно, видали в какой-нибудь передаче счастливое племя, которое живет себе в Экваториальной Африке или в бассейне реки Амазонки и по сей день пребывает в каменном веке. Первобытная жизнь. У некоторых племен и вождя нет. Некоторые уже умеют разводить крупный рогатый скот, но доить корову не научились, молока в пищу не употребляют. Употребляют в пищу коровью кровь, берут ее понемногу из жилы. Может быть, по разумению графа Толстого, такая жизнь и есть самая счастливая, безгрешная и угодная богу. Ничего лишнего. Но если людям все же надоедает умирать повально в каждый засушливый год, они начинают понемножку усложнять свой быт. Осваивают скотоводство и земледелие. Учатся выплавлять металлы. Учатся торговать: я тебе железный плуг, а ты мне дюжину овец. Для этого приходится жить теснее, сбиваться в более многочисленные сообщества. Приходится устанавливать законы и назначать власть, которая эти законы исполняет. Дальше больше. Нужно построить стену, которая отделяет то пространство, где действует закон, от того, где никаких законов нет. Здесь ты в безопасности, а там к незнакомцу лучше не подходить на расстояние короче полета стрелы. Здесь какая-никакая военная сила и полиция, городовые стражники. Вот на этом этапе вдруг к самым нужным и необходимым вещам вдруг добавляются ненужные. Еще религия туда-сюда, как-то этнографы могут объяснить ее зарождение, дескать, посредством религии насаждается мораль. Но вот словесность… Непонятная вещь, вроде бы только для развлечения придумана, продолжение бабушкиных сказок, но практика показывает, что народ, у которого есть письменная литература, существенно отличается от народа, у которого письменной литературы нет. Когда неприятель сокрушит твое государство, когда города будут разрушены, а население разбежится по лесам, дальнейшая судьба этого населения сильнейшим образом зависит от того, что находится в его головах. Если там есть Евгений Онегин или равный ему по привлекательности персонаж, люди снова соберутся, отстроят города, восстановят государство, закон и власть. Если нет Евгения Онегина, они там в лесах и останутся, вернутся в первобытное состояние. Все это проверено многократно. Известны и такие случаи, и такие. Обнаруживается эта странная сила словесности. У них была национальная литература! И они не сгинули, не рассеялись… М-да… И уж на что пустой писатель Леонов, уж какой он там имитатор классики, компилятор и пастишер, но и у него бывают проблески гениальности. Сумел точно и коротко сформулировать эту мысль, недоступную великому Толстому. Книги живут дольше железа! Города и башни? Не потому оно все такое прочное, что из камня и железа, а потому что из мечты, из вздоха нашего, как бы из ничего… Браво! Низкий поклон Леонову и за это. Уловил суть. Но вот почему оно так? Почему человек с Евгением Онегиным в голове отличается от человека без Евгения Онегина в голове? На этот вопрос мы ответить не можем, просто примем как факт. Также примем установленный эмпирическим путем факт, что Евгения Онегина не удается заменить ни Павкой Корчагиным, ни Тимуром и всей его командой. Если удается, то разве что на короткое время и с ограниченным результатом. Потому что цель искусства — наслаждение, а прочие эффекты от него — они существенно косвенные, побочные. Они не субстанциальны, они акцидентны. А как только ты подменяешь цель… ну, дальше все ясно, сплошной Павка Корчагин.
Когда Агеев проповедует эти свои идеи, он даже немножко оживляется, хотя вообще человек флегматичный, невозмутимый. Что-то похожее Татьяна видела год назад, на праздновании дня рождения Пушкина в университете. Дата была не совсем круглая, празднование шло без большого размаха. Но уж разумеется, лекция в большой университетской аудитории. Публичная лекция, вход свободный. Ничего особенного Татьяна от этой лекции не ждала. Читал ее профессор К., она его знала, училась по его учебнику. Учебник скучноватый, с чуть заметным казенным душком. Сам профессор К. человек в больших чинах, он и кафедрой заведует, он и депутат, и делегат, и едва ли не член ЦК. Биография у него славная, боевая, профессор К. прошел всю войну, и на праздники на его грудь смотреть боязно — иконостас, ордена и медали от плеча и до пояса в три ряда. В филологии он человек влиятельный, как при таких чинах и полагается, но вот публичная лекция о Пушкине… ой, есть опасения, что это будет не лекция, а юбилейная речь. Татьяна ошибалась. Это была лекция. И какая! Профессор К. вернул ей хотя бы частично веру в нашу науку. Не все мы шарлатаны, не все халтурщики, не все изверились в своем ремесле. Есть те, кто наше существование оправдывает. Профессор К. гремел с кафедры, и для Татьяны это был праздник.
Он разбирал «Капитанскую дочку». В публичной лекции, приуроченной к дате, он разбирал «Капитанскую дочку». Он говорил о народном духе, который выражается и в заплачке капитанши над телом мужа, и в притчах Пугачева, и в поговорках одноглазого поручика. Он говорил о симметриях, о параллелях. Гринев и Миронова. Два персонажа, он и она. Пугачев и Екатерина. Два монарха, он и она, законный монарх и народный. Пугачев оказывает свое покровительство Петруше Гриневу, а Екатерина покровительствует Маше Мироновой. Гринев собрался жениться, а два монарха давно связаны в некотором смысле супружескими узами, потому что Пугачев именует себя Петром Федоровичем. И оба они в некотором смысле узурпаторы. Не один, а оба. И оба царя приходят сначала неузнанными! Каково построение! — профессор К. поднимал палец, смотрел в зал, пытаясь понять, все ли они оценили. А потом он перешел как бы к обычной юбилейной теме, к роли Пушкина в нашей культуре. И опять все было не так. Тиражи? Цифры? Безлимитная подписка? А что значат эти цифры? Это человечество, может быть, накануне бедствий и гибели обнимается с Пушкиным! Профессор К. гремел, Татьяна уже не удивлялась. Бедствия и гибель… Она очень, очень ошиблась, когда думала, что человек в таких чинах будет говорить о наших победах, о светлом пути, о месте Пушкина в обществе развитого социализма…
— А чего же ты ждала? — говорил Акиньшин, с которым она поделилась своими впечатлениями от лекции. — Это у дураков принято над ним посмеиваться. Васька такой, этакий, старомодный, ограниченный… Особенно эти структуральные изгаляются. А у Васьки вот здесь, — Акиньшин постучал себя пальцем по узкой груди, — осталось что-то студенческое! Осталась хотя бы такая студенческая любовь к русской литературе. Осталось уважение к русской литературе.
Потом она сделала ошибку. Она поделилась впечатлениями также и с Иркой. Ирка-Тварь сказала презрительно:
— Это уже было. Лотман сто лет назад писал. «Идейная структура «Капитанской дочки»» 1956 год. Я читала это на втором курсе!
Татьяна огорчилась. Бросилась в библиотеку. Нашла указанное сочинение. Неужели профессор К. мог чем-то попользоваться у этого тартусского шарлатана, да еще не сослаться на источник?
Убедилась, что Ирка-Тварь врет. От сердца отлегло. Обойдемся без тартусских…
Она вспоминала об этом, пока они ехали в такси из Вешняков в Замоскворечье, в Голиковский переулок. Всю дорогу в голове одна филология. И у Агеева то же самое, по лицу видно.
Дома их ждала Жанка. Агеева они погнали на кухню доваривать плов.
— Ну как там? — спросила Жанка.
— Все хорошо. Потом расскажу подробнее.
Далее они уселись за стол праздновать, встречать наступающий Новый год. Ну, тут удалось обойтись без филологии., уж можно поговорить и о чем-то другом. Всех поразил Мишка. Обычно он открывает рот только для того, чтобы сострить. Если нет наготове подходящей шутки, то и открывать рот незачем. А сегодня Мишка был серьезен, Мишка произнес программный спич. Татьяна все запомнила, решила обдумать после. Зато Агеев отличился иначе, он к концу вечера здорово напился, нес вздор.
Он говорит, что это не опасно. Напивается он не чаще четырех раз в год. Но уж хотя бы на эти жалкие четыре раза он имеет право?
Сегодня он использовал это право полностью, без остатка.
— Татьяна, ты великий человек! Ты пошла против второго начала термодинамики. Ты задела мировые струны. Струны колеблются. Вселенная стала к тебе благосклонна. Татьяна, мы будем гордиться, что живем с тобой в одно время!
Конечно, Агеев пьян, Агеев несет чушь… Его слова ничего не значат… А разве так бывает, чтобы его слова ничего не значили? Какой-то смысл в них есть. Только какой…
Впрочем, можно сказать, что вечер прошел удачно. Хорошо посидели, будет что вспомнить.
Разошлись заполночь, как и полагается.
***
Когда они разошлись, профессор Б. давно спал в своей квартире на другом конце города. Все было как в тот раз, сначала всякая чепуха, а потом приснился Костин.
Опять ресторан Дома ученых. Опять они сидят у стеклянной стенки, ждут, когда официантка принесет обед.
— Ну что, Арик, про стекло все узнал? — спрашивает Костин.
— Наверное, не все, но ты был прав, стекло венецианское. Удивительная вещь!
— А я, Арик, в прошлый раз напутал, — говорит Костин. — Извини! Статья-то моя, что у тебя лежит, она не про «Гека Финна». Это о «Лягушке» статья. «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса». Понимаю, почему ты в прошлый раз моим вопросам удивлялся. Зато теперь все точно. Лежит у тебя в редакции такая статья?
Профессор Б. в растерянности.
— Лежит.
— Ну и как она тебе?
— Извини, Сережа… Статья про «Лягушку» у меня есть. Только мне помнится, что не твоя статья.
— А чья же?
— Девочка одна приносила.
Костин поднимает брови, округляет глаза. Опять голубые, чертовщина какая-то…
— Что за девочка?
— Да так, просто девочка…
— А я думал, моя статья. Арик, а эта девочка… ты ее на критерий Белкина испытывал?
— Нет.
Он уже давно и забыл о критерии Белкина. За давностью это кажется просто шуткой.
— Ты попробуй. А писанина ее как тебе показалась?
— Знаешь, Сережа, я, признаться, и не читал.
— А я бы глянул. Все же интересно, что нынешние девочки пишут.
Экран погас.
***
На другой день утром.
— Здравствуйте, Танечка! С наступающим вас!
— И вас, Арон Исаакович. Самые лучшие пожелания!
— Танечка, я ненадолго… Скажите мне, какая в «Гекльберри Финне» самая гениальная фраза?
— Она поймала крысу!
— Спасибо, Танечка. Я позвоню позже.
Он повесил трубку, подумал. Костин снился дважды. Стекло оказалось венецианское. Критерий Белкина она прошла. Придется найти ее статью, посмотреть. Вот только куда он ее засунул? Больше года назад приносила, мог и потерять ненароком…
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
33. Gaudeamus igitur и второе начало термодинамики. Часть 1
Татьяна открыла тетрадь и поставила галочку против давней записи. Исполнено.
Поручение старика в гимнастерке исполнено. Ему ли она обещала выполнить это поручение, себе ли она обещала, но обещание было дано, обязательство принято. Теперь обязательства нет. Она больше никому не должна. Теперь остается разве что ее личное любопытство — неплохо бы узнать, кого она тогда видела в коридоре, кто это был на самом деле. В остальном ощущение облегчения, какое бывает всегда по окончании затянувшегося дела. Также ощущение некоторой пустоты — была забота, и нет заботы, теперь как бы и заняться нечем, и тревожиться не о чем.
Что еще осталось от этой истории? Новый способ вести отсчет времени, летоисчисление ото дня прихода Духа Старого Полковника. И еще кое-что…
Оставим это. Будем веселиться, врать и валять дурака. Будем петь песни и травить анекдоты. Будем пить и есть. У нас гора салата оливье, селедка под шубой, холодец и ужасное количество водки — не меньше того, сколько хочется, но определенно больше того, сколько нужно. У нас за столом два присяжных весельчака, Жанка и Мишка, они задают тон за столом, никому не позволят занудничать и отвлекаться от нашего сегодняшнего прямого дела — будем веселиться!
Кстати, у Жанки на сегодняшний вечер были какие-то таинственные надежды. Возможно ждет, что после четвертой рюмки мы с Агеевым побежим целоваться на кухню. Э-ээ… Небезызвестная Ирка сказала бы так: со мной это случалось только на втором курсе!
Впрочем, словечком-другим они с Агеевым на кухне перекинулись. Он варил плов, она начала сервировать стол, бегала на кухню за холодными закусками, резала хлеб. Тогда он и выбрал минуту, спросил:
— У нас все хорошо? Мы нашли всех, кого искали, узнали все, что хотели узнать?
— У нас все хорошо. Главное сделано. Мы еще потолкуем, я не хочу благодарить тебя на бегу. Но узнала я не все, хотела бы узнать еще кое-что.
— Это важно?
— Наверное, нет. Просто хочется.
Агеев пошевелил бровями, помялся…
— Тогда не надо. Я не знаю, о чем речь, даю советы вслепую, это глупо, но я как-то чувствую, что лучше не надо. Лучше остановиться.
— Я тебе все расскажу. Не сейчас, чуть позже. Тогда и совет твой выслушаю. Пока ничего предпринимать не стану.
Опять он думал, что-то прикидывал.
— Это хорошо. Но если какие-то ответы начнут поступать раньше, чем ты начнешь задавать вопросы… не обращай внимания. Не пугайся.
— Загадочный ты человек, Агеев!
Он ухмыльнулся и повторил:
— Не обращай внимания. Не пугайся. Будем веселиться!
Замахал рукой, она умчалась в комнату с подносом. Интересно, они окончательно перешли на «ты»? До сих пор путались, сбивались, то у них так, то этак…
***
С сервировкой стола покончено. Снимаем фартуки, идем наряжаться. Мужикам это смешно, а для барышень важно. Перед выходом к столу надо переодеться. Может быть, я это платье купила полгода назад, чтобы сегодня впервые надеть.
— Жанка, как тебе?
— Роскошно!
Сама Жанка была занята тем же, приводила себя в состояние боевой готовности. Переоделась, и у нее даже выражение лица переменилось. Маленькая девочка на елке в Кремлевском дворце съездов. Но не удержалась, спросила:
— Агееву ты пока тоже ничего не говорила?
— Точно как тебе. Сказала, что все хорошо, а подробности потом.
— Потом так потом. Двинули!
Мужики встретили их выход к столу аплодисментами. Конечно, в этом есть игра, ирония, а все равно приятно…
***
За столом болтали, рассказывали истории.
— Кассирша там такая миленькая, щекастенькая, улыбчивая, очень проворная, работает быстро, у нее на кассе длинная очередь никогда не накапливается. Всем она нравится. Вдруг Ванька говорит мне тихонько: эта мордастенькая здорово обсчитывает! Мне это всегда было удивительно, Ванька копейки не считает, не выводит сумму: суп-харчо 27 копеек, шницель с картофельным гарниром 62 копейки… Он не считает, но всегда знает, правильная сумма или неправильная. И вот говорит, что кассирша обсчитывает. Неужто? Да ты сам проверь! Ага, вон оно как… Ладно, черт с ней! Как говорит наш дядя Юра, живи и дай жить другому. Нет, Ванька не согласен, говорит, она нахально обсчитывает, это через край. Давай приведем ее в порядок! Ну, раз тебе хочется… Только мы в ту столовую заглядываем всего раз в неделю, когда едем на Вернадского партионку сдавать. На следующей неделе мы там, я в очереди впереди, Ванька за мной, меня она рассчитала, должна взяться за него, тогда я ей говорю: «Видите этого товарища? Обратите на него особое внимание!» Она спрашивает: «А что такое?» Я ей: «Понимаете ли, он сегодня с похмелья. Его желательно хорошенько обсчитать!» А она засмеялась и говорит: «Да я и тебя не обидела! Иди, иди, не задерживай очередь!» Ванька хохотал. Нарочно сосчитал, все так и есть, семь копеек на рублевый обед. Хорошо ворует. Однако девка веселая и смелая! Очень ему понравилась.
— А после она вас еще обсчитывала?
— Нет. Нас она запомнила. Как увидит нас двоих, фыркает, смеется.
Незатейливая история, но за столом тоже смеются. Тут дело в мастерстве рассказчика. У Мишки все получается смешно, о чем бы он ни рассказывал.
— Там, понимаете ли, местная кондитерская фабрика выпускает конфеты «Мишка косолапый». Известная марка, но они еще зачем-то название перевели на местное наречие: «Видмедик клышаногай». Всем это почему-то было смешно. Больше всех смеялся Сашка Савченко. Пришли в следующий раз в магазин, он потыкал пальцем в витрину и говорит продавщице: «Мне вот этого Видмедика». А она расплылась в улыбке и спрашивает: «Скильки Видмедикив вам зважити?» А Сашка хлопает глазами и молчит, потому что его запасы этой мовы уже кончились. Он Савченко, конечно, но родился в Москве…
Следующая история более интеллектуального толка.
— Конечно, до того я Розанова не читал, только упоминания о нем у разных авторов видел. Где его прочтешь? Сто лет не издают. А тут решил почитать, раз уж открылась возможность.
— Это где ты его решил почитать?
— В Ленинке.
— Разве там есть Розанов? В каталоге его нет.
— В общем каталоге нет, они его сбросили в спецхран.
— А тебя пускают в спецхран?
— А почему бы меня не пускать в спецхран?
— Но ведь туда нужно особое отношение, подпись директора и виза спецчасти?
— А почему спецчасть не может мне завизировать любую бумажку? С их стороны ко мне претензий нет, ни в чем не замечен, лояльный гражданин, не диссидент какой-нибудь.
— Ладно, рассказывай дальше. Извини, что перебила. Просто удивилась, потому что мне отношения в спецхран не дают.
— Ты не такой ценный работник, как я. Тебя легко заменить, а на мое место желающих мало. Неважно! Значит, иду я в спецхран и сразу накидываюсь на Розанова. А там какое-то богословское рассуждение. Этот идиот явно играет в Достоевского. Он решил разобрать самый тревожный для богослова вопрос — о страданиях невинных. Если господь всеблаг, как он это допускает… Вопрос непростой, но Розанова не останавливает. Нет предела его храбрости! А также его низости! Он сразу предлагает элегантное и простое решение.
— Какое?
— Сейчас скажу. Но сначала маленькая преамбула. Я держу в руках экземпляр книжки Розанова, на котором стоят штампы библиотеки имени Тургенева в городе Париже.
— Была такая библиотека. Эмигранты собирали, личные собрания для нее жертвовали.
— Да. Но это эмигранты первого поколения. Со временем в Париже стало меньше людей, читающих по-русски. А содержать большую библиотеку накладно. Тогда они стали подумывать — а не подарить ли ее России? Или хоть продать… Наши власти эту мысль приветствовали, посылали в Париж известного библиографа З., он вел переговоры, и вот свершилось — библиотека Тургенева едет на родину. А тут ее всю и запихали в спецхран, от греха подальше. Так что ее никто на родине и не видел.
— Кроме тебя?
— Разумеется, кроме меня. Итак, читаю книжку Розанова из Тургеневской библиотеки. А этот сукин сын пишет следующее. Господь не только всеблаг, он всеведущ. Он видит и прошедшее, и будущее. Он видит и уже совершенные грехи, и еще предстоящие. Он видит еще несовершенные злодейства и может их предотвратить. Так что вы насчет страданий невинных и безгрешных детей не беспокойтесь. Господь наказывает их не за прошлое, а за будущее… М-да… И тут на полях книги против этого рассуждения запись. Написано по старой русской орфографии, тонко очиненным карандашом, очень легким и разборчивым почерком: «Какая гнусная теодицея!» Я был в восторге.
— Да, это хорошо.
— Меня от Розанова затошнило, и это была прививка против увлечения запрещенной литературой. Там много такого, что сто лет глаза б мои не видели!
***
Конечно, после четвертой рюмки никто не побежит на кухню целоваться. Но голоса после четвертой рюмки становятся громче, глаза блестят ярче, анекдоты можно рассказывать уже всякие.
— А вот анекдот от профессора Б. Старинный, еще дореволюционный, он его сам слышал от кого-то из стариков. Приходит гимназист к врачу. «Доктор, доктор, заразите меня сифилисом!» — «Петя, тебе зачем?» — «А я заражу гувернантку.» — «А ее за что?» — «А она пусть заразит папу, папа маму, а мама учителя математики, он мне двойку поставил!»
— Как изменилась манера шутить за сто лет…
***
Они снова столкнулись на кухне, когда плов был готов, Агеев выкладывал его на блюдо.
— Какая прелесть! Ой, Агеев, извини, забыла сказать. Старуха хочет тебя видеть, хочет познакомиться.
— Это можно. Мне тоже интересно на нее посмотреть.
***
Плов был съеден, а водка выпита примерно наполовину. Это располагает к откровенности. К тому же у них сегодня окончено большое совместное дело…
Следующее столкновение на кухне.
— Агеев, мне Катя предлагает халтуру сосватать.
— Волгоградский проспект?
— Агеев, откуда ты все знаешь?
— Видишь ли, на этом здании табличка «Общежитие аспирантов Академии наук Узбекской ССР». А это большой дом, шестнадцать этажей, построен по типовому проекту. Народу там много. Значит, там есть какие-то мои земляки, люди из Ферганской долины. Кого-то из них я знаю по прежним временам. С Катей я тоже знаком. Аспиранты ходят в Ленинку, я хожу в Ленинку, Катя тоже ходит в Ленинку. Я спустился в столовую пообедать, а там кто-то из знакомых, машет издали рукой, зовет за свой столик. Значит, стоим, обедаем. Там эта отвратительная система, высокие столики без стульев, люди едят стоя, как в каком-нибудь поганом кафетерии в цоколе гостиницы «Москва».
— Эти проектировщики от кого-то слыхали, что такое бывает во французских бистро.
— В самом деле бывает?
— Нет, это вранье. Миф. Но в Ленинке есть и обычные столы со стульями.
— Немного, вдоль стены. Эти места уступают людям постарше. А мы стоим, мы молодые и здоровые. Входит Катя, я с ней здороваюсь. Мой сотрапезник спрашивает: — Ты ее знаешь? — Знаю. — Кто она? — Да так, девочка. — Она с филфака? — Да. — Она грамотная девочка? — Она очень грамотная. — Она умная? — Она очень умная! А почему ты спрашиваешь? — Да так, видел ее как-то у нас на Волгоградском…
Агеев засмеялся, развел руками. Дескать, я и не разнюхивал чужие секреты, это само вышло.
— Ну, тут я понимаю, что интерес наших азиатов к Кате деловой. Она там подхалтуривает. Конечно, ее заказчик лишнего не болтает. Такого исполнителя берегут, знакомство с ним аккуратно передают следующему заказчику. Но всегда оказывается, что кто-то что-то видел, кто-то догадался… Дом на Волгоградке вроде большого кишлака, много глаз и ушей.
— Ты хоть предупредил Катьку?
— Да, сказал, что на Волгоградском лучше появляться пореже. Потом какой-то ее заказчик задурил, она спрашивала, как понимать его поведение.
— Ты известный эксперт по Востоку…
Опять он развел руками. Понимай как хочешь…
— Татьяна, давай сократим разговор. Мы от компании отбились, это нехорошо. Катька решила сосватать тебе халтуру. Ты ее просила, тебе срочно нужны деньги?
— Нет, я ее не просила. Просто ей привели сразу двух клиентов. Она и взять двоих сразу не может, и отказываться не хочет.
— Решила одного отдать тебе. Что я тебе скажу… Ты сейчас за маленькие деньги пишешь о вещах, которых не понимаешь. А тебе предлагают за большие деньги писать о вещах, в которых ты хорошо разбираешься. И приятнее, и выгоднее!
Он посмотрел на нее весело. Разве что не подмигнул. Продолжил свою речь:
— Но это левые дела, незаконные. Уголовной статьи нет, но все равно это что-то такое противоправное. Сейчас ты своими статейками в «Советской музыке» можешь гордиться, это дело достойное, Дроздова с тобой стала здороваться. Своей новой работой ты никому похвастать не можешь, ты теперь человек мутный, подпольный, свои делишки скрываешь. К тому же халтура затягивает. Получила первые денежки, научилась жить хорошо. Нужно брать новый заказ. И уже никакой музыкальной журналистики, никакого Пушкина с Гоголем…
— И что ты советуешь?
— Соглашайся, бери заказ. Клиент узбек или таджик?
— Кореянка, девочка. Заказчик ее папа.
— Соглашайся!
Посмотрел на нее, стал объяснять свои резоны.
— У тебя новая квартира. Впереди переезд, квартиру надо обставить. Много расходов. Вообще всегда полезно поправить свои дела. Конечно, лучше найти законный источник. Вон Катьке скоро пьеса начнет приносить деньги. Но законный источник всегда тощий, Катьке просто повезло. И все равно я бы тебе сказал так: «Не связывайся! Сколько тебе денег предлагают? Я тебе столько дам прямо сейчас, без всяких условий, только не связывайся с левыми делами, не выходи из своего ангельского образа!» Но ведь ты у меня денег не возьмешь?
— Не возьму.
— Тогда бери халтуру. И пошли за стол! После еще поговорим. Жанка небось уверена, что мы тут целуемся…
***
Общий разговор за столом.
— Ребятишки, мне еще в сентябре звонил поэт Мишка Сидельников, открыл страшную тайну.
— А ты сейчас хочешь открыть ее нам? Хочешь обмануть его доверие?
— Не болтай глупостей! Я могу сначала использовать этот секрет в своих интересах, потом передать друзьям, пусть они пользуются. Такое условие. Потому что через месяц секрет ничего не стоит.
— Что за секрет?
— Сидельников сказал, что нужно срочно подписаться на журнал «Москва» на предстоящий 1986 год.
— Это еще зачем? Я помню, ты и нам тоже что-то такое говорила, но не сказала зачем.
— Такое условие. Подпишись сама. Посоветуй подписаться своим друзьям. А зачем — этого Сидельников и мне не хотел говорить. Просто сделай, что я тебе советую, не пожалеешь!
— Понятно, там какая-то бомба. Что ж, в журнале «Москва» это уже случалось. В 1967 году они вдруг начали печатать «Мастера и Маргариту». Вторая половина вышла уже в январе 1968 года.
— Да, да, и за этими номерами охотились, выдирки из них переплетали, в таком виде они ходили по рукам, их продавали за бешеные деньги. Девочка из Воронежа рассказывала, что цена доходила до полутораста рублей.
— Врет. Никогда дороже ста не было. Если не спешить, на Кузнецком мосту всегда можно найти за восемьдесят.
— Ты забываешь, что в 1973 году было книжное издание, оно на ту старую журнальную выдирку сбило цену.
— Ладно, согласен… В Воронеже, в 1972 году… 150 рублей, полное безумие… На какой почве безумие? На черноземной!
— Мы отвлеклись. Что там сейчас ожидается?
— Мишка Сидельников не хотел говорить. Это не его тайна. Он поклялся.
— Татьяна! Я тебя не узнаю. Ты хочешь сказать, что ты не вырвала у поэта Сидельникова эту тайну?
Татьяна скромно улыбалась.
— Татьяна!
Она продолжала скромно улыбаться.
— Татьяна! Ты нарочно испытываешь наше терпение. Ты начала с того, что хочешь открыть страшную тайну.
— Конечно. Но вам ведь неинтересно. Никто из вас на журнал «Москва» не подписался.
— На фиг он нужен! Но нам все равно интересно. Особенно интересно, как ты вырвала тайну из Сидельникова.
— Этого я сказать не могу.
— Ну, надо полагать, иголки под ногти ты ему не загоняла. Ты согласилась пойти с ним в ресторан Дома писателей?
— Нетушки! Никогда в жизни. Смотреть, как пьяные поэты обнимают друг друга… «Вася! За стихи спасибо! За Россию спасибо!»
Она похоже изобразила пьяный надрыв в голосе, за столом смеялись.
— Так что ты, жестокая, сделала с поэтом Сидельниковым?
— Вы наивные люди! В ваших словах уже есть ответ.
— Татьяна!
— Ладно, ладно… Он поэт. Это само по себе ужасное несчастье. Но бывают и светлые моменты. У него вышла книжка. Большая радость, не каждый год случается. Теперь его ждет громкая слава и огромный гонорар! Верно?
— Сомнительно.
— Правильно сомневаетесь. Насчет славы вообще помолчим. Гонорар маленький. И получит он его с большой-большой задержкой.
— Почему?
— Особенности советской издательской системы. Правила выплаты гонорара утверждал лично товарищ Сталин. Они не менялись. Ставки менялись, но не сильно. Автор получает за авторский лист. Или за строчку стихов. У автора категория, кому-то платят полтораста за лист, а кому-то и триста. Это твое место в иерархии. Одно дело начинающий, другое дело тот, у кого квартира в Лаврушинском и дача в Переделкино. Это патриарх, вершина пирамиды. Понятно?
— Пока понятно.
— Идем дальше. Если тираж массовый, ставка удваивается. Массовый — больше ста тысяч. Но если это не первое издание, ставка снижается. За первое издание сто процентов, за второе шестьдесят, третье сорок, кажется, дальше еще меньше. Цифры помню неточно, могу напутать, но принцип понятен?
— Да.
— Теперь представьте сборник стихов. Один стишок печатается впервые, другой уже второй раз, третий четвертый раз, четвертый опять впервые, пятый восьмой раз… И по каждому стишку гонорар начисляется отдельно, а всего их в книжке полтораста штук. Нравится?
— Восхитительно. А кто это устанавливает, какой стишок который раз печатается? Редактор?
— Нет. Издательство запрашивает Книжную палату, та дает официальную гонорарную справку. Там толпа девочек ищет все издания по каталогу, потом каждый стишок по каждой книге… Работа адская, трудоемкая, поэтому запросы на гонорарную справку обрабатываются медленно, есть очередь. Наш поэт Сидельников со своей новой книжкой в конце очереди. Тогда поэт чешет в затылке и вспоминает, что в Коктебеле была девочка, из себя ничего особенного, с сестрами Павловыми водилась, но вроде служила в Книжной палате. Он набирает номер телефона, говорит какие-то слова, и получает свою гонорарную справку в конце недели.
— Танька, так ты влиятельный человек в литературном мире!
— Только для поэтов, только изредка... Но Сидельников оказался человеком. Благодарность не угасла в его сердце. Он все помнит. Он позвонил в сентябре и открыл страшную тайну журнала «Москва».
— Да, это благородно. Так что там готовится?
— Там в конце года выйдет Набоков, «Защита Лужина».
— Это новость!
Новость принялись обсуждать. Это ведь симптом, это сигнал. Похоже, начинается оттепель. Дышать станет полегче. Одна книжечка, другая, а там, глядишь, и большие перемены…
Но тут же оказалось, что дамы ждут оттепели и больших перемен с радостью, а у мужской половины никакого энтузиазма, рожи кислые. Это почему? Их спросили. А они морщатся, мнутся, не хотят отвечать. Они мнутся, точно как профессор Б., когда Татьяна принесла статью о «Лягушке». Но почему? Мужики переглянулись, Мишка кивнул. Мол, давай ты…
— Девочки, вы уверены, что это хорошая новость?
— Хорошая. А ты думаешь иначе?
— Да. Это скверная новость.
— Почему?
— Это долгий разговор. И не для новогоднего застолья. Это разговор на много лет.
— А если вкратце?
Мужики опять переглянулись.
— Ну, разве что вкратце… Но даже чтобы приступить к такому разговору, сперва надо выпить!
— Мальчики, а вам того, не много будет?
— Нам в самый раз.
— Как раз столько, чтобы не отличить благословенного Мордехая от проклятого Амана.
Это сказал Агеев, а Мишка засмеялся. Дамы этой шутки не поняли, но спрашивать не стали.
Выпили. Даже хорошо выпили. Пожалуй, выпито три четверти запасенного.
— Грибы! У меня же есть банка маринованных грибов. Как же я забыла!
— Где ты их добываешь?
— Магазин «Рыжик» на Полянке.
— Не помню такого.
— Не на самой Полянке, в переулке, я тебе покажу.
Грибы хорошая закуска, Маринованные огурцы тоже. Но выпито много…
— Агеев, ты научишь меня варить плов?
— Научу. Татьяна, я для тебя все сделаю, потому что ты великий человек!
Конечно. Нарезался его благородие…
— Татьяна! Ты пошла против второго начала термодинамики. Ты задела мировые струны. Струны колеблются. Вселенная к тебе благосклонна. Мы будем гордиться, что живем с тобой в одно время.
Татьяна обменялась взглядами с рыжим Мишкой, но теперь, похоже, и Мишка Агеева не понял.
— Так… Все на балкон! Десять минут на морозе сейчас всем нам пойдут на пользу.
— Понятно. Нам пора освежиться.
На балконе курили. Быстро озябли. Когда возвращались в комнату, Татьяна задержалась на кухне. Пора переходить к десерту, если кто-то его еще осилит. Но уж крепкий чай никому не повредит. Агеева она тоже задержала.
— Агеев, что такое второе начало термодинамики?
— Плита. У плиты четыре конфорки. Ты помнишь, четыре конфорки?
Она помнила.
— На одной из четырех стоит чайник. Он еще горячий, но огонь под ним не горит. Значит, будет остывать. Он остывает, немножко нагревает воздух в комнате. Температура выравнивается. Мировая сила, заставляющая температуру выравниваться, называется вторым началом термодинамики. Есть еще красивое греческое слово энтропия.
— Слыхала.
— Об остальном расскажу после. Сейчас у меня состояние… не вполне академическое.
— Это верно.
Однако она заметила, пьяным он не выглядит.
— Агеев, есть еще один отложенный разговор. Ты как-то странно выразился. Что ответы могут поступать раньше вопросов. Почему-то эти твои слова меня беспокоят. Сейчас ты можешь что-то сказать?
Он подумал, почесал бровь мизинцем.
— Может быть, ты права. Лучше сейчас. Не все, но хоть что-то.
Еще подумал…
— Татьяна, ты мне ничего не говоришь. Раз не говоришь, я ничего не знаю. Я молчу. Но ты к старухе ездила, ты с ней говорила, теперь события могут пойти быстро. Я тебе уже сказал: не бойся! Но вдруг ты забудешь…
— Какие события?
— Не опасные, — ответил Агеев и расплылся в ухмылке. — Понимаешь, я не знаю, что ты тут в квартире увидела такого, что стала разыскивать Гилевских. Я как армянское радио, ничего не знаю, но на всякий случай советую.
Она молчала, ждала. Он продолжал.
— Допустим, мы с Мишкой сейчас еще немножко выпьем. Вдруг Мишка хлопнет себя по лбу, как ты насчет маринованных грибов. Как же я забыл! Татьяна, это же еще в августе было. Ко мне дядя из Иркутска приезжал. То есть был в Москве проездом два дня. Меня же как раз в Москве не было, я ему ключ оставил у родни, а тебя не предупредил, ты ездила на дачу в Павшино. Видела ты дядю, ночевал он здесь?
Она молчала. Теперь ее очередь подумать. Агеев продолжал.
— Мишка точно вспомнит день, когда приезжал дядя. Но пока ты это будешь обдумывать, к тебе во дворе подойдет тетя Оля. Ты ее знаешь, в соседнем подъезде живет.
— Знаю. Высокая толстая старуха.
— У нее квартира тоже на третьем этаже. Расположена как наша, направо от лифта. Подойдет она и скажет: «Извини, конечно, этот балбес к тебе попал, подъезд перепутал. Пьян был. А я и не знала, где он пропадал…» Тут она расскажет историю. К ней брат приезжал…
— Из Иркутска?
— Из Барнаула. Остановился у их другой сестры в Медведково. Поехал в гости к Оле и пропал. Не доехал. Появился на следующий день. Говорит, что перепутал квартиру, Олю не дождался, там и заночевал. Да вот тут, рядом. Но почему-то сначала на другой подъезд показывал, она и не поняла… Но этот дедушка будет не последний!
Агеев откровенно веселился.
— Кто будет следующий?
— К тебе подойдет старший Гинзбург, Женька. Скажет, мол, ты извини, Тань, мы тебя разыграть хотели, послали этого деда. Вроде он все сделал как надо, а ты молчишь. Мы дураки, прости нас.
— Этот будет последний?
— Не знаю. Может, не будет ни одного. А может, тебе предъявят всех четверых. Все в старых гимнастерках, и все побывали в этой квартире в один день. Выбирай любого!
— Про гимнастерку я никому не говорила, даже Жанке.
— Мне говорить и не надо. Сам все знаю. В гимнастерке был тот, который мой гость, ко мне приходил. Его звали Василий Анатольевич.
— Агеев…
— Ты, главное, не бойся. Для тебя важно выйти из этой истории без потерь. До сих пор рассудком не повредилась, и дальше не надо.
— Агеев, кто мне предъявит четверых в гимнастерках?
— Пятерых. Я забыл про Наталью Ивановну и ее киевскую родню.
— Кто их предъявит?
— Второе начало термодинамики, — загадочно ответил Агеев. — Больше некому. После поговорим! Идем, у нас еще водка осталась и много салата оливье!
Он поцеловал ее в щеку и поволок в комнату.
Татьяна открыла тетрадь и поставила галочку против давней записи. Исполнено.
Поручение старика в гимнастерке исполнено. Ему ли она обещала выполнить это поручение, себе ли она обещала, но обещание было дано, обязательство принято. Теперь обязательства нет. Она больше никому не должна. Теперь остается разве что ее личное любопытство — неплохо бы узнать, кого она тогда видела в коридоре, кто это был на самом деле. В остальном ощущение облегчения, какое бывает всегда по окончании затянувшегося дела. Также ощущение некоторой пустоты — была забота, и нет заботы, теперь как бы и заняться нечем, и тревожиться не о чем.
Что еще осталось от этой истории? Новый способ вести отсчет времени, летоисчисление ото дня прихода Духа Старого Полковника. И еще кое-что…
Оставим это. Будем веселиться, врать и валять дурака. Будем петь песни и травить анекдоты. Будем пить и есть. У нас гора салата оливье, селедка под шубой, холодец и ужасное количество водки — не меньше того, сколько хочется, но определенно больше того, сколько нужно. У нас за столом два присяжных весельчака, Жанка и Мишка, они задают тон за столом, никому не позволят занудничать и отвлекаться от нашего сегодняшнего прямого дела — будем веселиться!
Кстати, у Жанки на сегодняшний вечер были какие-то таинственные надежды. Возможно ждет, что после четвертой рюмки мы с Агеевым побежим целоваться на кухню. Э-ээ… Небезызвестная Ирка сказала бы так: со мной это случалось только на втором курсе!
Впрочем, словечком-другим они с Агеевым на кухне перекинулись. Он варил плов, она начала сервировать стол, бегала на кухню за холодными закусками, резала хлеб. Тогда он и выбрал минуту, спросил:
— У нас все хорошо? Мы нашли всех, кого искали, узнали все, что хотели узнать?
— У нас все хорошо. Главное сделано. Мы еще потолкуем, я не хочу благодарить тебя на бегу. Но узнала я не все, хотела бы узнать еще кое-что.
— Это важно?
— Наверное, нет. Просто хочется.
Агеев пошевелил бровями, помялся…
— Тогда не надо. Я не знаю, о чем речь, даю советы вслепую, это глупо, но я как-то чувствую, что лучше не надо. Лучше остановиться.
— Я тебе все расскажу. Не сейчас, чуть позже. Тогда и совет твой выслушаю. Пока ничего предпринимать не стану.
Опять он думал, что-то прикидывал.
— Это хорошо. Но если какие-то ответы начнут поступать раньше, чем ты начнешь задавать вопросы… не обращай внимания. Не пугайся.
— Загадочный ты человек, Агеев!
Он ухмыльнулся и повторил:
— Не обращай внимания. Не пугайся. Будем веселиться!
Замахал рукой, она умчалась в комнату с подносом. Интересно, они окончательно перешли на «ты»? До сих пор путались, сбивались, то у них так, то этак…
***
С сервировкой стола покончено. Снимаем фартуки, идем наряжаться. Мужикам это смешно, а для барышень важно. Перед выходом к столу надо переодеться. Может быть, я это платье купила полгода назад, чтобы сегодня впервые надеть.
— Жанка, как тебе?
— Роскошно!
Сама Жанка была занята тем же, приводила себя в состояние боевой готовности. Переоделась, и у нее даже выражение лица переменилось. Маленькая девочка на елке в Кремлевском дворце съездов. Но не удержалась, спросила:
— Агееву ты пока тоже ничего не говорила?
— Точно как тебе. Сказала, что все хорошо, а подробности потом.
— Потом так потом. Двинули!
Мужики встретили их выход к столу аплодисментами. Конечно, в этом есть игра, ирония, а все равно приятно…
***
За столом болтали, рассказывали истории.
— Кассирша там такая миленькая, щекастенькая, улыбчивая, очень проворная, работает быстро, у нее на кассе длинная очередь никогда не накапливается. Всем она нравится. Вдруг Ванька говорит мне тихонько: эта мордастенькая здорово обсчитывает! Мне это всегда было удивительно, Ванька копейки не считает, не выводит сумму: суп-харчо 27 копеек, шницель с картофельным гарниром 62 копейки… Он не считает, но всегда знает, правильная сумма или неправильная. И вот говорит, что кассирша обсчитывает. Неужто? Да ты сам проверь! Ага, вон оно как… Ладно, черт с ней! Как говорит наш дядя Юра, живи и дай жить другому. Нет, Ванька не согласен, говорит, она нахально обсчитывает, это через край. Давай приведем ее в порядок! Ну, раз тебе хочется… Только мы в ту столовую заглядываем всего раз в неделю, когда едем на Вернадского партионку сдавать. На следующей неделе мы там, я в очереди впереди, Ванька за мной, меня она рассчитала, должна взяться за него, тогда я ей говорю: «Видите этого товарища? Обратите на него особое внимание!» Она спрашивает: «А что такое?» Я ей: «Понимаете ли, он сегодня с похмелья. Его желательно хорошенько обсчитать!» А она засмеялась и говорит: «Да я и тебя не обидела! Иди, иди, не задерживай очередь!» Ванька хохотал. Нарочно сосчитал, все так и есть, семь копеек на рублевый обед. Хорошо ворует. Однако девка веселая и смелая! Очень ему понравилась.
— А после она вас еще обсчитывала?
— Нет. Нас она запомнила. Как увидит нас двоих, фыркает, смеется.
Незатейливая история, но за столом тоже смеются. Тут дело в мастерстве рассказчика. У Мишки все получается смешно, о чем бы он ни рассказывал.
— Там, понимаете ли, местная кондитерская фабрика выпускает конфеты «Мишка косолапый». Известная марка, но они еще зачем-то название перевели на местное наречие: «Видмедик клышаногай». Всем это почему-то было смешно. Больше всех смеялся Сашка Савченко. Пришли в следующий раз в магазин, он потыкал пальцем в витрину и говорит продавщице: «Мне вот этого Видмедика». А она расплылась в улыбке и спрашивает: «Скильки Видмедикив вам зважити?» А Сашка хлопает глазами и молчит, потому что его запасы этой мовы уже кончились. Он Савченко, конечно, но родился в Москве…
Следующая история более интеллектуального толка.
— Конечно, до того я Розанова не читал, только упоминания о нем у разных авторов видел. Где его прочтешь? Сто лет не издают. А тут решил почитать, раз уж открылась возможность.
— Это где ты его решил почитать?
— В Ленинке.
— Разве там есть Розанов? В каталоге его нет.
— В общем каталоге нет, они его сбросили в спецхран.
— А тебя пускают в спецхран?
— А почему бы меня не пускать в спецхран?
— Но ведь туда нужно особое отношение, подпись директора и виза спецчасти?
— А почему спецчасть не может мне завизировать любую бумажку? С их стороны ко мне претензий нет, ни в чем не замечен, лояльный гражданин, не диссидент какой-нибудь.
— Ладно, рассказывай дальше. Извини, что перебила. Просто удивилась, потому что мне отношения в спецхран не дают.
— Ты не такой ценный работник, как я. Тебя легко заменить, а на мое место желающих мало. Неважно! Значит, иду я в спецхран и сразу накидываюсь на Розанова. А там какое-то богословское рассуждение. Этот идиот явно играет в Достоевского. Он решил разобрать самый тревожный для богослова вопрос — о страданиях невинных. Если господь всеблаг, как он это допускает… Вопрос непростой, но Розанова не останавливает. Нет предела его храбрости! А также его низости! Он сразу предлагает элегантное и простое решение.
— Какое?
— Сейчас скажу. Но сначала маленькая преамбула. Я держу в руках экземпляр книжки Розанова, на котором стоят штампы библиотеки имени Тургенева в городе Париже.
— Была такая библиотека. Эмигранты собирали, личные собрания для нее жертвовали.
— Да. Но это эмигранты первого поколения. Со временем в Париже стало меньше людей, читающих по-русски. А содержать большую библиотеку накладно. Тогда они стали подумывать — а не подарить ли ее России? Или хоть продать… Наши власти эту мысль приветствовали, посылали в Париж известного библиографа З., он вел переговоры, и вот свершилось — библиотека Тургенева едет на родину. А тут ее всю и запихали в спецхран, от греха подальше. Так что ее никто на родине и не видел.
— Кроме тебя?
— Разумеется, кроме меня. Итак, читаю книжку Розанова из Тургеневской библиотеки. А этот сукин сын пишет следующее. Господь не только всеблаг, он всеведущ. Он видит и прошедшее, и будущее. Он видит и уже совершенные грехи, и еще предстоящие. Он видит еще несовершенные злодейства и может их предотвратить. Так что вы насчет страданий невинных и безгрешных детей не беспокойтесь. Господь наказывает их не за прошлое, а за будущее… М-да… И тут на полях книги против этого рассуждения запись. Написано по старой русской орфографии, тонко очиненным карандашом, очень легким и разборчивым почерком: «Какая гнусная теодицея!» Я был в восторге.
— Да, это хорошо.
— Меня от Розанова затошнило, и это была прививка против увлечения запрещенной литературой. Там много такого, что сто лет глаза б мои не видели!
***
Конечно, после четвертой рюмки никто не побежит на кухню целоваться. Но голоса после четвертой рюмки становятся громче, глаза блестят ярче, анекдоты можно рассказывать уже всякие.
— А вот анекдот от профессора Б. Старинный, еще дореволюционный, он его сам слышал от кого-то из стариков. Приходит гимназист к врачу. «Доктор, доктор, заразите меня сифилисом!» — «Петя, тебе зачем?» — «А я заражу гувернантку.» — «А ее за что?» — «А она пусть заразит папу, папа маму, а мама учителя математики, он мне двойку поставил!»
— Как изменилась манера шутить за сто лет…
***
Они снова столкнулись на кухне, когда плов был готов, Агеев выкладывал его на блюдо.
— Какая прелесть! Ой, Агеев, извини, забыла сказать. Старуха хочет тебя видеть, хочет познакомиться.
— Это можно. Мне тоже интересно на нее посмотреть.
***
Плов был съеден, а водка выпита примерно наполовину. Это располагает к откровенности. К тому же у них сегодня окончено большое совместное дело…
Следующее столкновение на кухне.
— Агеев, мне Катя предлагает халтуру сосватать.
— Волгоградский проспект?
— Агеев, откуда ты все знаешь?
— Видишь ли, на этом здании табличка «Общежитие аспирантов Академии наук Узбекской ССР». А это большой дом, шестнадцать этажей, построен по типовому проекту. Народу там много. Значит, там есть какие-то мои земляки, люди из Ферганской долины. Кого-то из них я знаю по прежним временам. С Катей я тоже знаком. Аспиранты ходят в Ленинку, я хожу в Ленинку, Катя тоже ходит в Ленинку. Я спустился в столовую пообедать, а там кто-то из знакомых, машет издали рукой, зовет за свой столик. Значит, стоим, обедаем. Там эта отвратительная система, высокие столики без стульев, люди едят стоя, как в каком-нибудь поганом кафетерии в цоколе гостиницы «Москва».
— Эти проектировщики от кого-то слыхали, что такое бывает во французских бистро.
— В самом деле бывает?
— Нет, это вранье. Миф. Но в Ленинке есть и обычные столы со стульями.
— Немного, вдоль стены. Эти места уступают людям постарше. А мы стоим, мы молодые и здоровые. Входит Катя, я с ней здороваюсь. Мой сотрапезник спрашивает: — Ты ее знаешь? — Знаю. — Кто она? — Да так, девочка. — Она с филфака? — Да. — Она грамотная девочка? — Она очень грамотная. — Она умная? — Она очень умная! А почему ты спрашиваешь? — Да так, видел ее как-то у нас на Волгоградском…
Агеев засмеялся, развел руками. Дескать, я и не разнюхивал чужие секреты, это само вышло.
— Ну, тут я понимаю, что интерес наших азиатов к Кате деловой. Она там подхалтуривает. Конечно, ее заказчик лишнего не болтает. Такого исполнителя берегут, знакомство с ним аккуратно передают следующему заказчику. Но всегда оказывается, что кто-то что-то видел, кто-то догадался… Дом на Волгоградке вроде большого кишлака, много глаз и ушей.
— Ты хоть предупредил Катьку?
— Да, сказал, что на Волгоградском лучше появляться пореже. Потом какой-то ее заказчик задурил, она спрашивала, как понимать его поведение.
— Ты известный эксперт по Востоку…
Опять он развел руками. Понимай как хочешь…
— Татьяна, давай сократим разговор. Мы от компании отбились, это нехорошо. Катька решила сосватать тебе халтуру. Ты ее просила, тебе срочно нужны деньги?
— Нет, я ее не просила. Просто ей привели сразу двух клиентов. Она и взять двоих сразу не может, и отказываться не хочет.
— Решила одного отдать тебе. Что я тебе скажу… Ты сейчас за маленькие деньги пишешь о вещах, которых не понимаешь. А тебе предлагают за большие деньги писать о вещах, в которых ты хорошо разбираешься. И приятнее, и выгоднее!
Он посмотрел на нее весело. Разве что не подмигнул. Продолжил свою речь:
— Но это левые дела, незаконные. Уголовной статьи нет, но все равно это что-то такое противоправное. Сейчас ты своими статейками в «Советской музыке» можешь гордиться, это дело достойное, Дроздова с тобой стала здороваться. Своей новой работой ты никому похвастать не можешь, ты теперь человек мутный, подпольный, свои делишки скрываешь. К тому же халтура затягивает. Получила первые денежки, научилась жить хорошо. Нужно брать новый заказ. И уже никакой музыкальной журналистики, никакого Пушкина с Гоголем…
— И что ты советуешь?
— Соглашайся, бери заказ. Клиент узбек или таджик?
— Кореянка, девочка. Заказчик ее папа.
— Соглашайся!
Посмотрел на нее, стал объяснять свои резоны.
— У тебя новая квартира. Впереди переезд, квартиру надо обставить. Много расходов. Вообще всегда полезно поправить свои дела. Конечно, лучше найти законный источник. Вон Катьке скоро пьеса начнет приносить деньги. Но законный источник всегда тощий, Катьке просто повезло. И все равно я бы тебе сказал так: «Не связывайся! Сколько тебе денег предлагают? Я тебе столько дам прямо сейчас, без всяких условий, только не связывайся с левыми делами, не выходи из своего ангельского образа!» Но ведь ты у меня денег не возьмешь?
— Не возьму.
— Тогда бери халтуру. И пошли за стол! После еще поговорим. Жанка небось уверена, что мы тут целуемся…
***
Общий разговор за столом.
— Ребятишки, мне еще в сентябре звонил поэт Мишка Сидельников, открыл страшную тайну.
— А ты сейчас хочешь открыть ее нам? Хочешь обмануть его доверие?
— Не болтай глупостей! Я могу сначала использовать этот секрет в своих интересах, потом передать друзьям, пусть они пользуются. Такое условие. Потому что через месяц секрет ничего не стоит.
— Что за секрет?
— Сидельников сказал, что нужно срочно подписаться на журнал «Москва» на предстоящий 1986 год.
— Это еще зачем? Я помню, ты и нам тоже что-то такое говорила, но не сказала зачем.
— Такое условие. Подпишись сама. Посоветуй подписаться своим друзьям. А зачем — этого Сидельников и мне не хотел говорить. Просто сделай, что я тебе советую, не пожалеешь!
— Понятно, там какая-то бомба. Что ж, в журнале «Москва» это уже случалось. В 1967 году они вдруг начали печатать «Мастера и Маргариту». Вторая половина вышла уже в январе 1968 года.
— Да, да, и за этими номерами охотились, выдирки из них переплетали, в таком виде они ходили по рукам, их продавали за бешеные деньги. Девочка из Воронежа рассказывала, что цена доходила до полутораста рублей.
— Врет. Никогда дороже ста не было. Если не спешить, на Кузнецком мосту всегда можно найти за восемьдесят.
— Ты забываешь, что в 1973 году было книжное издание, оно на ту старую журнальную выдирку сбило цену.
— Ладно, согласен… В Воронеже, в 1972 году… 150 рублей, полное безумие… На какой почве безумие? На черноземной!
— Мы отвлеклись. Что там сейчас ожидается?
— Мишка Сидельников не хотел говорить. Это не его тайна. Он поклялся.
— Татьяна! Я тебя не узнаю. Ты хочешь сказать, что ты не вырвала у поэта Сидельникова эту тайну?
Татьяна скромно улыбалась.
— Татьяна!
Она продолжала скромно улыбаться.
— Татьяна! Ты нарочно испытываешь наше терпение. Ты начала с того, что хочешь открыть страшную тайну.
— Конечно. Но вам ведь неинтересно. Никто из вас на журнал «Москва» не подписался.
— На фиг он нужен! Но нам все равно интересно. Особенно интересно, как ты вырвала тайну из Сидельникова.
— Этого я сказать не могу.
— Ну, надо полагать, иголки под ногти ты ему не загоняла. Ты согласилась пойти с ним в ресторан Дома писателей?
— Нетушки! Никогда в жизни. Смотреть, как пьяные поэты обнимают друг друга… «Вася! За стихи спасибо! За Россию спасибо!»
Она похоже изобразила пьяный надрыв в голосе, за столом смеялись.
— Так что ты, жестокая, сделала с поэтом Сидельниковым?
— Вы наивные люди! В ваших словах уже есть ответ.
— Татьяна!
— Ладно, ладно… Он поэт. Это само по себе ужасное несчастье. Но бывают и светлые моменты. У него вышла книжка. Большая радость, не каждый год случается. Теперь его ждет громкая слава и огромный гонорар! Верно?
— Сомнительно.
— Правильно сомневаетесь. Насчет славы вообще помолчим. Гонорар маленький. И получит он его с большой-большой задержкой.
— Почему?
— Особенности советской издательской системы. Правила выплаты гонорара утверждал лично товарищ Сталин. Они не менялись. Ставки менялись, но не сильно. Автор получает за авторский лист. Или за строчку стихов. У автора категория, кому-то платят полтораста за лист, а кому-то и триста. Это твое место в иерархии. Одно дело начинающий, другое дело тот, у кого квартира в Лаврушинском и дача в Переделкино. Это патриарх, вершина пирамиды. Понятно?
— Пока понятно.
— Идем дальше. Если тираж массовый, ставка удваивается. Массовый — больше ста тысяч. Но если это не первое издание, ставка снижается. За первое издание сто процентов, за второе шестьдесят, третье сорок, кажется, дальше еще меньше. Цифры помню неточно, могу напутать, но принцип понятен?
— Да.
— Теперь представьте сборник стихов. Один стишок печатается впервые, другой уже второй раз, третий четвертый раз, четвертый опять впервые, пятый восьмой раз… И по каждому стишку гонорар начисляется отдельно, а всего их в книжке полтораста штук. Нравится?
— Восхитительно. А кто это устанавливает, какой стишок который раз печатается? Редактор?
— Нет. Издательство запрашивает Книжную палату, та дает официальную гонорарную справку. Там толпа девочек ищет все издания по каталогу, потом каждый стишок по каждой книге… Работа адская, трудоемкая, поэтому запросы на гонорарную справку обрабатываются медленно, есть очередь. Наш поэт Сидельников со своей новой книжкой в конце очереди. Тогда поэт чешет в затылке и вспоминает, что в Коктебеле была девочка, из себя ничего особенного, с сестрами Павловыми водилась, но вроде служила в Книжной палате. Он набирает номер телефона, говорит какие-то слова, и получает свою гонорарную справку в конце недели.
— Танька, так ты влиятельный человек в литературном мире!
— Только для поэтов, только изредка... Но Сидельников оказался человеком. Благодарность не угасла в его сердце. Он все помнит. Он позвонил в сентябре и открыл страшную тайну журнала «Москва».
— Да, это благородно. Так что там готовится?
— Там в конце года выйдет Набоков, «Защита Лужина».
— Это новость!
Новость принялись обсуждать. Это ведь симптом, это сигнал. Похоже, начинается оттепель. Дышать станет полегче. Одна книжечка, другая, а там, глядишь, и большие перемены…
Но тут же оказалось, что дамы ждут оттепели и больших перемен с радостью, а у мужской половины никакого энтузиазма, рожи кислые. Это почему? Их спросили. А они морщатся, мнутся, не хотят отвечать. Они мнутся, точно как профессор Б., когда Татьяна принесла статью о «Лягушке». Но почему? Мужики переглянулись, Мишка кивнул. Мол, давай ты…
— Девочки, вы уверены, что это хорошая новость?
— Хорошая. А ты думаешь иначе?
— Да. Это скверная новость.
— Почему?
— Это долгий разговор. И не для новогоднего застолья. Это разговор на много лет.
— А если вкратце?
Мужики опять переглянулись.
— Ну, разве что вкратце… Но даже чтобы приступить к такому разговору, сперва надо выпить!
— Мальчики, а вам того, не много будет?
— Нам в самый раз.
— Как раз столько, чтобы не отличить благословенного Мордехая от проклятого Амана.
Это сказал Агеев, а Мишка засмеялся. Дамы этой шутки не поняли, но спрашивать не стали.
Выпили. Даже хорошо выпили. Пожалуй, выпито три четверти запасенного.
— Грибы! У меня же есть банка маринованных грибов. Как же я забыла!
— Где ты их добываешь?
— Магазин «Рыжик» на Полянке.
— Не помню такого.
— Не на самой Полянке, в переулке, я тебе покажу.
Грибы хорошая закуска, Маринованные огурцы тоже. Но выпито много…
— Агеев, ты научишь меня варить плов?
— Научу. Татьяна, я для тебя все сделаю, потому что ты великий человек!
Конечно. Нарезался его благородие…
— Татьяна! Ты пошла против второго начала термодинамики. Ты задела мировые струны. Струны колеблются. Вселенная к тебе благосклонна. Мы будем гордиться, что живем с тобой в одно время.
Татьяна обменялась взглядами с рыжим Мишкой, но теперь, похоже, и Мишка Агеева не понял.
— Так… Все на балкон! Десять минут на морозе сейчас всем нам пойдут на пользу.
— Понятно. Нам пора освежиться.
На балконе курили. Быстро озябли. Когда возвращались в комнату, Татьяна задержалась на кухне. Пора переходить к десерту, если кто-то его еще осилит. Но уж крепкий чай никому не повредит. Агеева она тоже задержала.
— Агеев, что такое второе начало термодинамики?
— Плита. У плиты четыре конфорки. Ты помнишь, четыре конфорки?
Она помнила.
— На одной из четырех стоит чайник. Он еще горячий, но огонь под ним не горит. Значит, будет остывать. Он остывает, немножко нагревает воздух в комнате. Температура выравнивается. Мировая сила, заставляющая температуру выравниваться, называется вторым началом термодинамики. Есть еще красивое греческое слово энтропия.
— Слыхала.
— Об остальном расскажу после. Сейчас у меня состояние… не вполне академическое.
— Это верно.
Однако она заметила, пьяным он не выглядит.
— Агеев, есть еще один отложенный разговор. Ты как-то странно выразился. Что ответы могут поступать раньше вопросов. Почему-то эти твои слова меня беспокоят. Сейчас ты можешь что-то сказать?
Он подумал, почесал бровь мизинцем.
— Может быть, ты права. Лучше сейчас. Не все, но хоть что-то.
Еще подумал…
— Татьяна, ты мне ничего не говоришь. Раз не говоришь, я ничего не знаю. Я молчу. Но ты к старухе ездила, ты с ней говорила, теперь события могут пойти быстро. Я тебе уже сказал: не бойся! Но вдруг ты забудешь…
— Какие события?
— Не опасные, — ответил Агеев и расплылся в ухмылке. — Понимаешь, я не знаю, что ты тут в квартире увидела такого, что стала разыскивать Гилевских. Я как армянское радио, ничего не знаю, но на всякий случай советую.
Она молчала, ждала. Он продолжал.
— Допустим, мы с Мишкой сейчас еще немножко выпьем. Вдруг Мишка хлопнет себя по лбу, как ты насчет маринованных грибов. Как же я забыл! Татьяна, это же еще в августе было. Ко мне дядя из Иркутска приезжал. То есть был в Москве проездом два дня. Меня же как раз в Москве не было, я ему ключ оставил у родни, а тебя не предупредил, ты ездила на дачу в Павшино. Видела ты дядю, ночевал он здесь?
Она молчала. Теперь ее очередь подумать. Агеев продолжал.
— Мишка точно вспомнит день, когда приезжал дядя. Но пока ты это будешь обдумывать, к тебе во дворе подойдет тетя Оля. Ты ее знаешь, в соседнем подъезде живет.
— Знаю. Высокая толстая старуха.
— У нее квартира тоже на третьем этаже. Расположена как наша, направо от лифта. Подойдет она и скажет: «Извини, конечно, этот балбес к тебе попал, подъезд перепутал. Пьян был. А я и не знала, где он пропадал…» Тут она расскажет историю. К ней брат приезжал…
— Из Иркутска?
— Из Барнаула. Остановился у их другой сестры в Медведково. Поехал в гости к Оле и пропал. Не доехал. Появился на следующий день. Говорит, что перепутал квартиру, Олю не дождался, там и заночевал. Да вот тут, рядом. Но почему-то сначала на другой подъезд показывал, она и не поняла… Но этот дедушка будет не последний!
Агеев откровенно веселился.
— Кто будет следующий?
— К тебе подойдет старший Гинзбург, Женька. Скажет, мол, ты извини, Тань, мы тебя разыграть хотели, послали этого деда. Вроде он все сделал как надо, а ты молчишь. Мы дураки, прости нас.
— Этот будет последний?
— Не знаю. Может, не будет ни одного. А может, тебе предъявят всех четверых. Все в старых гимнастерках, и все побывали в этой квартире в один день. Выбирай любого!
— Про гимнастерку я никому не говорила, даже Жанке.
— Мне говорить и не надо. Сам все знаю. В гимнастерке был тот, который мой гость, ко мне приходил. Его звали Василий Анатольевич.
— Агеев…
— Ты, главное, не бойся. Для тебя важно выйти из этой истории без потерь. До сих пор рассудком не повредилась, и дальше не надо.
— Агеев, кто мне предъявит четверых в гимнастерках?
— Пятерых. Я забыл про Наталью Ивановну и ее киевскую родню.
— Кто их предъявит?
— Второе начало термодинамики, — загадочно ответил Агеев. — Больше некому. После поговорим! Идем, у нас еще водка осталась и много салата оливье!
Он поцеловал ее в щеку и поволок в комнату.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
33. Gaudeamus igitur и второе начало термодинамики. Часть 2
Опять все четверо собрались за столом. Однако общий разговор начался не сразу. Видимо, устали. Покамест просто сидели, любовались на то, что осталось от праздничной сервировки стола. Ущерб, нанесенный пирующими, велик, а все равно красиво. Самое яркое пятно — багровые и белые тона селедки под шубой. Дальше зелень, ярко-зеленые перья лука. Бледно-зеленая тертая редька. Белая гора оливье с оттенками розового и салатового. Гора плова на большом блюде, там рис бледно-желтый, рассыпчатый, каждое зернышко отдельно, лоснится от масла, прожилками идет ярко-оранжевая морковь, выглядывают из рисовой горы темные бурые куски мяса. Бутылки с винами. Красное вино в темно-зеленой бутылке кажется черным, в фужере оно намного красивее, коллекционный кагор в электрическом свете играет рубиновыми огнями, но ведь его даже не разливали, его и пробовать не захотели, все дружно налегали на водку. Ну, еще шампанское, но так, только чтобы соблюсти обычай. Скользкие блестящие грибы, они даже на вид скользкие, мертвенная бледность селедки, ядовитая желтизна шпрот, мутноватая прозрачность холодца, морковные звезды, листочки петрушки.…
— Налюбовались? Только спьяну в вас просыпается чувство прекрасного. Эстеты…
— Да все мы как в тумане живем, оглянуться некогда… Кстати, рассказываю анекдот в тему. Курсантов школы милиции повели на экскурсию в Третьяковскую галерею. Возвращаются они оттуда, их встречают и одного молодого милиционера спрашивают: ну как, понравилось? Получил удовольствие? А он подумал хорошенько и отвечает: да, пожалуй, понравилось. А удовольствие… нет, только эстетическое.
Посмеялись, но тоже тихонько. Нет громкого хохота, какой был в начале застолья.
— Ты нам зубы не заговаривай. Ты обещал выпить и сказать, почему это публикация Набокова плохая новость.
Опять мужики мялись, переглядывались, морщились. Видно, что тема для них невыразимо скучная, противная. Невмоготу об этом говорить, прямо с души воротит…
— Э-ээ… Девочки… Вы ведь девочки из хороших семей. А это как-то принято в интеллигентных семьях, что на кухнях ведутся свободолюбивые разговоры. Интеллигентные люди гордятся своим вольномыслием, гордятся своими кухонными разговорами, где они это вольномыслие выражают. А мы с Мишкой другое дело. Мишка, верно я говорю?
— Верно.
— Ты давай без преамбул!
— Без преамбул нельзя. Обнаружатся разногласия…
— А давно ты стал бояться разногласий?
— Смотря когда, смотря с кем… Вроде бы люди просто сидели за столом, болтали, мнениями обменивались. Но когда поняли друг друга, вдруг заполыхала такая идейная вражда! Даже классовая ненависть.
— Это у нас классовая ненависть?
— У нас, у нас… Есть такие примеры. Ты, Татьяна, как-то рассказывала, как тебя юноша Черепков в гости приглашал. А с сестрой его ты знакома? С Ольгой?
— Видела как-то.
— И я видел. Ольга как раз типичный представитель этих прогрессивно мыслящих. Она молодая, пылкая, и храбрость ее так велика, что она вслух выражала негодование — как это можно терпеть, какой это стыд для нас всех, что Сахарова сослали в Горький. А я возьми да брякни…
Рыжий Мишка громко засмеялся. Барышни переглянулись растерянно.
— Смеешься? Правильно, ты уже догадался. Скажи нам Миша, любишь ты советскую власть?
— Не люблю. Но я ее уважаю. Просто помню, кто Освенцим освободил.
— А скажи нам Миша, любишь ли ты академика Сахарова?
— Я бы его собственными руками… В двадцать четыре часа, без суда и следствия!
— Не интеллигентный ты человек, Миша. И я тоже! Я бы его тоже собственными руками, в двадцать четыре часа… даже быстрее, он бы у меня до утра не дожил!
— За что? — спросила Жанка.
Тон был вызывающий, с угрозой. Татьяна молчала. Мужики опять смеялись.
— Жанна, позволь, я на твой вопрос отвечу позже. У нас на это целая жизнь впереди. Пока дослушай рассказ про храбрую Ольгу Черепкову. Она выразила свою гражданскую позицию, а я не стерпел, брякнул, что лучше бы она оставила это при себе. Она так и вскинулась. Это почему? Кто-то из присутствующих стукнет? Нет, говорю, никто не стукнет. У нас не принято, все свои. Но если ты можешь так свободно выражать свои мнения о Сахарове, то и другие могут. А мнения бывают разные. Вот тебе грустно, что власти академика в Горький сослали, а мне грустно, что его не повесили. Добренькие власти, гуманные! А я вижу большую опасность в том, что гаденыш еще жив. Тут Ольга Черепкова страшно покраснела, вскочила…
— Выбежала, хлопнула дверью?
— Негде там хлопать дверьми. Пляж в Коктебеле. Вскочила и гордо удалилась, виляя задницей. Даже полотенце свое не забрала. Конечно, больше со мной не здоровается. Однако она надеялась, что общественность ее поддержит, что мне устроят коллективную обструкцию. Наябедничала патриархам, Иоэльсу, Крейну, еще кому-то. А они смеются. Они видели всяких. Крейн стал рассказывать, что у него уже был приятель, который ненавидел не только Сахарова, но и Солженицына. Сам был страшный диссидент, много претерпел от этой власти, бедствовал ужасно, голодал, его уже и дворником нигде не брали… Потом он научился шить штаны, поправил свои дела, начал много зарабатывать. Но странное дело, продолжал ненавидеть Сахарова и Солженицына!
Агеев закончил этот рассказ, обвел взглядом сидящих за столом. Они как-то притихли, только Мишка слабо улыбался.
— Надо еще выпить! — убежденно произнес Агеев. Затем дополнил свой рассказ последним штрихом. — Мне эти байки Крейна пересказали, но я бы так наивен, что не понял, кто этот приятель, который научился шить штаны.
— Потом догадался? — спросил Мишка.
— Нет, сам бы не догадался. Мне Мишка Сидельников на ухо шепнул.
— А кто это был? — спросила любопытная Жанка.
— Не могу сказать. В мае увидишь Крейна, спроси у него сама. А нам пора вернуться к Набокову. Или не надо? У нас сохраняется опасность, что разгорится классовая ненависть? Кто-нибудь вскочит из-за стола, выбежит, хлопнет дверью?
— Нет, — ответила Жанка. — Минуту назад я была близка к этому. Теперь передумала. Решила тебя послушать.
— Это хорошо. Это всегда хорошо — сначала послушать, а уже потом убивать.
Татьяна улыбалась.
— Так что у нас с Набоковым? Хорошо, если только им дело обойдется. Ну, напечатают «Защиту Лужина». Потом напечатают «Машеньку». Потом так расхрабрятся, что напечатают «Лолиту». Убедятся, что мир от этого не перевернулся, солнце не погасло. То же самое с Булгаковым. Напечатают заново «Белую гвардию» и «Театральный роман». Давно пора, двадцать лет прошло. Потом перепечатают «Дьяволиаду» и «Роковые яйца», которых публика не видела уже шестьдесят лет. Шестьдесят! Это не шутка, три поколения… Потом разрешат всем издательствам одновременно тиснуть «Мастера и Маргариту» без ограничения тиража. Валяй, кто сколько может! Народ, вы знаете, что такое ГУСТПК?
— Не знаем.
— Это такой главк внутри Госкомиздата, полностью называется Главное управление сводного тематического планирования и координации. Как его фамилия?.. Вот, вспомнил, его зовут товарищ Махов. Координация состоит в том, что это управление пресекает попытки разных издательств одновременно издать одну книгу. Это позволено только для произведений из школьной программы. «Евгения Онегина», «Войну и мир» и «Василия Теркина» пожалуйста, сколько угодно. Остальное нельзя. Дикая идея, гнусная! Потому что одно издательство не потянет тираж больше трехсот тысяч, а триста тысяч в год спрос на «Мастера и Маргариту» не насытят. Опять же допускаются маленькие исключения, есть важные профильные издательства, но маленькие и бедные, потому что у «Энергоатомиздата» и «Кораблестроения» аудитория узкая, тиражи маленькие. Чтобы дать им подзаработать, им иногда позволяют выпустить Майн Рида и Фенимора Купера трехмиллионными тиражами.
— Видела, видела! «Зверобой» издательства «Машиностроение».
— Ну вот. А теперь вдруг разрешат то же самое для «Мастера и Маргариты». И в течение 1987 года выйдет двадцать девять разных изданий этой книги в разных концах страны, общим тиражом десять миллионов. После этого «Мастер и Маргарита» будут свободно лежать на прилавках книжных магазинов. Товар постоянного наличия. Всегда есть в ассортименте. Неслыханное счастье для любителей литературы. И ничего, опять-таки окажется, что солнце не погасло, планеты с орбит не сошли. Тогда уже совсем-совсем расхрабрятся и тиснут «Собачье сердце», которое в нашей стране никогда не выходило. Публика прочтет и будет тихо хихикать: надо же, какая откровенная антисоветчина! Товарищ Черноуцан, который давно на пенсии, не выдержит, сядет за стол, напишет статейку, понесет в «Наш современник». Какое безобразие! Ведь эта книга направлена не просто против эксцессов революции и военного коммунизма, она проникнута ненавистью к пролетарию, вообще к простому человеку… Статью Черноуцана почитают, опять посмеются. Но на этом книжные радости нашей миленькой интеллигенции кончатся.
— Опять все запретят?
— Нет, наивные вы люди! Просто запасники кончатся. Исчерпается ресурс неизданных вещей. Набоков есть, Булгаков есть. Что там еще у нас было запрещено? Романчик Пастернака, романчик Гроссмана. Кажется, у Бориса Житкова был большой неизданный роман. Ну, много-много томов Солженицына, это уж само собой. Вот еще в самиздате ходит повесть «Москва — Петушки», любители упиваются. Все это тиснут, но тогда окажется, что романчик Пастернака плохой, скучный, и романчик Гроссмана скучный, хотя поучительный и с благородным направлением мысли. И роман Житкова скучный, и Солженицына невозможно читать, кроме того же «Ивана Денисовича». Извлеченные из небытия Пильняк и Замятин по нынешним временам никуда не годятся, Платонов только для любителей всяких изысков и вычурностей, а литература эмиграции за семьдесят лет ничего, кроме Набокова, не породила. Разве что новые, так это наши порождения, не ихние. Нате вам Бродского, лопайте сколько влезет, других все равно нет. Прозаик только один, Довлатов…
— Это кто?
— Русский писатель. В самом деле очень крупный. Скоро узнаете, он широко пойдет, он легко читается.
— Не зря тебя, Агеев, в спецхран пускали. Однако ты суров…
— Я справедлив. Ты сама «Доктора Живаго» можешь читать без тошноты? Он же бездарный, приторный. Но сейчас мы даже не о нем. Запасники выплеснутся, никаких тайн не останется, интеллигенция получит все свои книжные радости. И черт с ней! Хоть облопайтесь! Если бы этими маленькими послаблениями в издательском деле все ограничилось. Но ведь вы правы, барышни, это только симптом. Грядут большие перемены… Миша, чего мы ждем от больших перемен?
— Я могу сказать только за себя. У меня будет много забот. Агеев, у тебя родня в Средней Азии осталась?
— Осталась, хотя немного.
— А у меня много. Мои туда попали в две волны. Сначала в тридцатом году, потому что еврейские местечки на Украине начали голодать раньше украинских сел. Потянулись в Среднюю Азию, там на нашей же улице помню три семьи из того же местечка, откуда был мой дед. Вторая волна в сорок первом году, от немцев уходили. Кто догадался, кто успел… Ты, Агеев, интересовался винницким городским архивом?
— Да.
— В Виннице те, кто не успел уйти, остались на городском стадионе. Кто успел, ныне имеют пребывание в Ташкенте, Самарканде, Бухаре. Там осели. Придет время для обратной волны, я в Москве у многих единственный родственник, надо людей принимать, как-то устраивать, пока они не уйдут в эмиграцию. Ну, если им не устроят прямой мост из Средней Азии на Ближний Восток. Такое тоже бывает. Но в любом случае у меня будет много забот.
— У меня поменьше, но тоже будут.
Они замолчали. Видимо, прикидывали масштаб предстоящих забот, хлопот, расходов.
Татьяна решилась, спросила осторожно:
— Миша, а почему ты ждешь обратной волны?
Он вздохнул.
— Ты ведь ждешь больших перемен. Вот по этой причине…
— Большие перемены — это всегда большое несчастье?
— Чаще всего.
— А перемен к лучшему не бывает?
Опять мужики переглянулись, подвигали бровями.
— Бывают.
— Тогда почему?..
— Потому что не в этот раз.
Мишка опять вздохнул.
— Меня спросили, чего я жду от больших перемен. Я ответил. Почему — это другой вопрос. Агеев на него сумеет ответить лучше. Я могу только рассказать историю. У меня есть друг детства, зовут его Бахрам. Узбекский мальчик. Моим родителям очень нравилось, что я дружу с узбекским мальчиком, его у нас дома привечали. Они только иногда вздыхали. Говорили, что случись что, этот Бахрам меня и зарежет. Я их не понимал. Почему Бахрам меня зарежет? Он же мой друг! Родители не хотели объяснять ребенку, почему Бахрам его зарежет, все равно не поймет. Говорили, что если Бахрам вырастет очень хорошим человеком — задатки у него есть, — тогда он меня не зарежет, а спрячет у себя в погребе во время большой резни. Родители знали, что такое большие перемены. Есть люди, которые не знают. Им кажется, что режим очень плохой, а если его немножко пошатать, он рассыплется, и все станет хорошо. Другие знают, что если пошатать и рассыплется, то тебя зарежет ближайший сосед. Я понятно объясняю?
— Ты понятно объясняешь.
— Жанна, позволь, я его спрошу! Миша, мы поняли, чего ты ждешь для себя и своей среднеазиатской родни. Почему — на этот вопрос пусть ответит Агеев. Пусть Агеев, мы согласны. Но сначала я хочу спросить тебя, Миша, чего ты ждешь для нас?
Рыжий Мишка уже в который раз переглянулся с Агеевым, тот кивнул. А ведь они спелись, они друг друга с полуслова понимают. Наверное, давно все это друг с другом обсуждали. Но не с нами, потому что девочки из хороших семей этого не поймут. Они привыкли к интеллигентному кухонному свободомыслию, включающему презрение к существующему порядку вещей и твердое знание другого, правильного…
— Я могу ответить на этот вопрос, — сказал рыжий Мишка. — Жаль вас огорчать, но раз вы хотите… Может быть, вы помните, есть такой литературный персонаж по имени Хворобьев…
Опять все четверо собрались за столом. Однако общий разговор начался не сразу. Видимо, устали. Покамест просто сидели, любовались на то, что осталось от праздничной сервировки стола. Ущерб, нанесенный пирующими, велик, а все равно красиво. Самое яркое пятно — багровые и белые тона селедки под шубой. Дальше зелень, ярко-зеленые перья лука. Бледно-зеленая тертая редька. Белая гора оливье с оттенками розового и салатового. Гора плова на большом блюде, там рис бледно-желтый, рассыпчатый, каждое зернышко отдельно, лоснится от масла, прожилками идет ярко-оранжевая морковь, выглядывают из рисовой горы темные бурые куски мяса. Бутылки с винами. Красное вино в темно-зеленой бутылке кажется черным, в фужере оно намного красивее, коллекционный кагор в электрическом свете играет рубиновыми огнями, но ведь его даже не разливали, его и пробовать не захотели, все дружно налегали на водку. Ну, еще шампанское, но так, только чтобы соблюсти обычай. Скользкие блестящие грибы, они даже на вид скользкие, мертвенная бледность селедки, ядовитая желтизна шпрот, мутноватая прозрачность холодца, морковные звезды, листочки петрушки.…
— Налюбовались? Только спьяну в вас просыпается чувство прекрасного. Эстеты…
— Да все мы как в тумане живем, оглянуться некогда… Кстати, рассказываю анекдот в тему. Курсантов школы милиции повели на экскурсию в Третьяковскую галерею. Возвращаются они оттуда, их встречают и одного молодого милиционера спрашивают: ну как, понравилось? Получил удовольствие? А он подумал хорошенько и отвечает: да, пожалуй, понравилось. А удовольствие… нет, только эстетическое.
Посмеялись, но тоже тихонько. Нет громкого хохота, какой был в начале застолья.
— Ты нам зубы не заговаривай. Ты обещал выпить и сказать, почему это публикация Набокова плохая новость.
Опять мужики мялись, переглядывались, морщились. Видно, что тема для них невыразимо скучная, противная. Невмоготу об этом говорить, прямо с души воротит…
— Э-ээ… Девочки… Вы ведь девочки из хороших семей. А это как-то принято в интеллигентных семьях, что на кухнях ведутся свободолюбивые разговоры. Интеллигентные люди гордятся своим вольномыслием, гордятся своими кухонными разговорами, где они это вольномыслие выражают. А мы с Мишкой другое дело. Мишка, верно я говорю?
— Верно.
— Ты давай без преамбул!
— Без преамбул нельзя. Обнаружатся разногласия…
— А давно ты стал бояться разногласий?
— Смотря когда, смотря с кем… Вроде бы люди просто сидели за столом, болтали, мнениями обменивались. Но когда поняли друг друга, вдруг заполыхала такая идейная вражда! Даже классовая ненависть.
— Это у нас классовая ненависть?
— У нас, у нас… Есть такие примеры. Ты, Татьяна, как-то рассказывала, как тебя юноша Черепков в гости приглашал. А с сестрой его ты знакома? С Ольгой?
— Видела как-то.
— И я видел. Ольга как раз типичный представитель этих прогрессивно мыслящих. Она молодая, пылкая, и храбрость ее так велика, что она вслух выражала негодование — как это можно терпеть, какой это стыд для нас всех, что Сахарова сослали в Горький. А я возьми да брякни…
Рыжий Мишка громко засмеялся. Барышни переглянулись растерянно.
— Смеешься? Правильно, ты уже догадался. Скажи нам Миша, любишь ты советскую власть?
— Не люблю. Но я ее уважаю. Просто помню, кто Освенцим освободил.
— А скажи нам Миша, любишь ли ты академика Сахарова?
— Я бы его собственными руками… В двадцать четыре часа, без суда и следствия!
— Не интеллигентный ты человек, Миша. И я тоже! Я бы его тоже собственными руками, в двадцать четыре часа… даже быстрее, он бы у меня до утра не дожил!
— За что? — спросила Жанка.
Тон был вызывающий, с угрозой. Татьяна молчала. Мужики опять смеялись.
— Жанна, позволь, я на твой вопрос отвечу позже. У нас на это целая жизнь впереди. Пока дослушай рассказ про храбрую Ольгу Черепкову. Она выразила свою гражданскую позицию, а я не стерпел, брякнул, что лучше бы она оставила это при себе. Она так и вскинулась. Это почему? Кто-то из присутствующих стукнет? Нет, говорю, никто не стукнет. У нас не принято, все свои. Но если ты можешь так свободно выражать свои мнения о Сахарове, то и другие могут. А мнения бывают разные. Вот тебе грустно, что власти академика в Горький сослали, а мне грустно, что его не повесили. Добренькие власти, гуманные! А я вижу большую опасность в том, что гаденыш еще жив. Тут Ольга Черепкова страшно покраснела, вскочила…
— Выбежала, хлопнула дверью?
— Негде там хлопать дверьми. Пляж в Коктебеле. Вскочила и гордо удалилась, виляя задницей. Даже полотенце свое не забрала. Конечно, больше со мной не здоровается. Однако она надеялась, что общественность ее поддержит, что мне устроят коллективную обструкцию. Наябедничала патриархам, Иоэльсу, Крейну, еще кому-то. А они смеются. Они видели всяких. Крейн стал рассказывать, что у него уже был приятель, который ненавидел не только Сахарова, но и Солженицына. Сам был страшный диссидент, много претерпел от этой власти, бедствовал ужасно, голодал, его уже и дворником нигде не брали… Потом он научился шить штаны, поправил свои дела, начал много зарабатывать. Но странное дело, продолжал ненавидеть Сахарова и Солженицына!
Агеев закончил этот рассказ, обвел взглядом сидящих за столом. Они как-то притихли, только Мишка слабо улыбался.
— Надо еще выпить! — убежденно произнес Агеев. Затем дополнил свой рассказ последним штрихом. — Мне эти байки Крейна пересказали, но я бы так наивен, что не понял, кто этот приятель, который научился шить штаны.
— Потом догадался? — спросил Мишка.
— Нет, сам бы не догадался. Мне Мишка Сидельников на ухо шепнул.
— А кто это был? — спросила любопытная Жанка.
— Не могу сказать. В мае увидишь Крейна, спроси у него сама. А нам пора вернуться к Набокову. Или не надо? У нас сохраняется опасность, что разгорится классовая ненависть? Кто-нибудь вскочит из-за стола, выбежит, хлопнет дверью?
— Нет, — ответила Жанка. — Минуту назад я была близка к этому. Теперь передумала. Решила тебя послушать.
— Это хорошо. Это всегда хорошо — сначала послушать, а уже потом убивать.
Татьяна улыбалась.
— Так что у нас с Набоковым? Хорошо, если только им дело обойдется. Ну, напечатают «Защиту Лужина». Потом напечатают «Машеньку». Потом так расхрабрятся, что напечатают «Лолиту». Убедятся, что мир от этого не перевернулся, солнце не погасло. То же самое с Булгаковым. Напечатают заново «Белую гвардию» и «Театральный роман». Давно пора, двадцать лет прошло. Потом перепечатают «Дьяволиаду» и «Роковые яйца», которых публика не видела уже шестьдесят лет. Шестьдесят! Это не шутка, три поколения… Потом разрешат всем издательствам одновременно тиснуть «Мастера и Маргариту» без ограничения тиража. Валяй, кто сколько может! Народ, вы знаете, что такое ГУСТПК?
— Не знаем.
— Это такой главк внутри Госкомиздата, полностью называется Главное управление сводного тематического планирования и координации. Как его фамилия?.. Вот, вспомнил, его зовут товарищ Махов. Координация состоит в том, что это управление пресекает попытки разных издательств одновременно издать одну книгу. Это позволено только для произведений из школьной программы. «Евгения Онегина», «Войну и мир» и «Василия Теркина» пожалуйста, сколько угодно. Остальное нельзя. Дикая идея, гнусная! Потому что одно издательство не потянет тираж больше трехсот тысяч, а триста тысяч в год спрос на «Мастера и Маргариту» не насытят. Опять же допускаются маленькие исключения, есть важные профильные издательства, но маленькие и бедные, потому что у «Энергоатомиздата» и «Кораблестроения» аудитория узкая, тиражи маленькие. Чтобы дать им подзаработать, им иногда позволяют выпустить Майн Рида и Фенимора Купера трехмиллионными тиражами.
— Видела, видела! «Зверобой» издательства «Машиностроение».
— Ну вот. А теперь вдруг разрешат то же самое для «Мастера и Маргариты». И в течение 1987 года выйдет двадцать девять разных изданий этой книги в разных концах страны, общим тиражом десять миллионов. После этого «Мастер и Маргарита» будут свободно лежать на прилавках книжных магазинов. Товар постоянного наличия. Всегда есть в ассортименте. Неслыханное счастье для любителей литературы. И ничего, опять-таки окажется, что солнце не погасло, планеты с орбит не сошли. Тогда уже совсем-совсем расхрабрятся и тиснут «Собачье сердце», которое в нашей стране никогда не выходило. Публика прочтет и будет тихо хихикать: надо же, какая откровенная антисоветчина! Товарищ Черноуцан, который давно на пенсии, не выдержит, сядет за стол, напишет статейку, понесет в «Наш современник». Какое безобразие! Ведь эта книга направлена не просто против эксцессов революции и военного коммунизма, она проникнута ненавистью к пролетарию, вообще к простому человеку… Статью Черноуцана почитают, опять посмеются. Но на этом книжные радости нашей миленькой интеллигенции кончатся.
— Опять все запретят?
— Нет, наивные вы люди! Просто запасники кончатся. Исчерпается ресурс неизданных вещей. Набоков есть, Булгаков есть. Что там еще у нас было запрещено? Романчик Пастернака, романчик Гроссмана. Кажется, у Бориса Житкова был большой неизданный роман. Ну, много-много томов Солженицына, это уж само собой. Вот еще в самиздате ходит повесть «Москва — Петушки», любители упиваются. Все это тиснут, но тогда окажется, что романчик Пастернака плохой, скучный, и романчик Гроссмана скучный, хотя поучительный и с благородным направлением мысли. И роман Житкова скучный, и Солженицына невозможно читать, кроме того же «Ивана Денисовича». Извлеченные из небытия Пильняк и Замятин по нынешним временам никуда не годятся, Платонов только для любителей всяких изысков и вычурностей, а литература эмиграции за семьдесят лет ничего, кроме Набокова, не породила. Разве что новые, так это наши порождения, не ихние. Нате вам Бродского, лопайте сколько влезет, других все равно нет. Прозаик только один, Довлатов…
— Это кто?
— Русский писатель. В самом деле очень крупный. Скоро узнаете, он широко пойдет, он легко читается.
— Не зря тебя, Агеев, в спецхран пускали. Однако ты суров…
— Я справедлив. Ты сама «Доктора Живаго» можешь читать без тошноты? Он же бездарный, приторный. Но сейчас мы даже не о нем. Запасники выплеснутся, никаких тайн не останется, интеллигенция получит все свои книжные радости. И черт с ней! Хоть облопайтесь! Если бы этими маленькими послаблениями в издательском деле все ограничилось. Но ведь вы правы, барышни, это только симптом. Грядут большие перемены… Миша, чего мы ждем от больших перемен?
— Я могу сказать только за себя. У меня будет много забот. Агеев, у тебя родня в Средней Азии осталась?
— Осталась, хотя немного.
— А у меня много. Мои туда попали в две волны. Сначала в тридцатом году, потому что еврейские местечки на Украине начали голодать раньше украинских сел. Потянулись в Среднюю Азию, там на нашей же улице помню три семьи из того же местечка, откуда был мой дед. Вторая волна в сорок первом году, от немцев уходили. Кто догадался, кто успел… Ты, Агеев, интересовался винницким городским архивом?
— Да.
— В Виннице те, кто не успел уйти, остались на городском стадионе. Кто успел, ныне имеют пребывание в Ташкенте, Самарканде, Бухаре. Там осели. Придет время для обратной волны, я в Москве у многих единственный родственник, надо людей принимать, как-то устраивать, пока они не уйдут в эмиграцию. Ну, если им не устроят прямой мост из Средней Азии на Ближний Восток. Такое тоже бывает. Но в любом случае у меня будет много забот.
— У меня поменьше, но тоже будут.
Они замолчали. Видимо, прикидывали масштаб предстоящих забот, хлопот, расходов.
Татьяна решилась, спросила осторожно:
— Миша, а почему ты ждешь обратной волны?
Он вздохнул.
— Ты ведь ждешь больших перемен. Вот по этой причине…
— Большие перемены — это всегда большое несчастье?
— Чаще всего.
— А перемен к лучшему не бывает?
Опять мужики переглянулись, подвигали бровями.
— Бывают.
— Тогда почему?..
— Потому что не в этот раз.
Мишка опять вздохнул.
— Меня спросили, чего я жду от больших перемен. Я ответил. Почему — это другой вопрос. Агеев на него сумеет ответить лучше. Я могу только рассказать историю. У меня есть друг детства, зовут его Бахрам. Узбекский мальчик. Моим родителям очень нравилось, что я дружу с узбекским мальчиком, его у нас дома привечали. Они только иногда вздыхали. Говорили, что случись что, этот Бахрам меня и зарежет. Я их не понимал. Почему Бахрам меня зарежет? Он же мой друг! Родители не хотели объяснять ребенку, почему Бахрам его зарежет, все равно не поймет. Говорили, что если Бахрам вырастет очень хорошим человеком — задатки у него есть, — тогда он меня не зарежет, а спрячет у себя в погребе во время большой резни. Родители знали, что такое большие перемены. Есть люди, которые не знают. Им кажется, что режим очень плохой, а если его немножко пошатать, он рассыплется, и все станет хорошо. Другие знают, что если пошатать и рассыплется, то тебя зарежет ближайший сосед. Я понятно объясняю?
— Ты понятно объясняешь.
— Жанна, позволь, я его спрошу! Миша, мы поняли, чего ты ждешь для себя и своей среднеазиатской родни. Почему — на этот вопрос пусть ответит Агеев. Пусть Агеев, мы согласны. Но сначала я хочу спросить тебя, Миша, чего ты ждешь для нас?
Рыжий Мишка уже в который раз переглянулся с Агеевым, тот кивнул. А ведь они спелись, они друг друга с полуслова понимают. Наверное, давно все это друг с другом обсуждали. Но не с нами, потому что девочки из хороших семей этого не поймут. Они привыкли к интеллигентному кухонному свободомыслию, включающему презрение к существующему порядку вещей и твердое знание другого, правильного…
— Я могу ответить на этот вопрос, — сказал рыжий Мишка. — Жаль вас огорчать, но раз вы хотите… Может быть, вы помните, есть такой литературный персонаж по имени Хворобьев…
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
33. Gaudeamus igitur и второе начало термодинамики. Интермеццо
Раннее утро, та же комната в доме на Челябинской улице, в которой Кривчиков два года назад, проснувшись, увидел голую девицу у зеркала. Она и сейчас была здесь. Диван, на котором тогда лежал Кривчиков, пуст, а худенькая шатенка здесь, будто никуда не уходила. Только на этот раз свет зажгла, потому что зимой светает поздно. Стоит у зеркала, переодевается и ворчит. Сняла вечерний наряд, надела дневной, погасила свет и исчезла.
Через час стало светать, пришел мужичок со впалыми щеками и оттопыренной нижней губой, старательно подмел комнату и ушел. Побриться он явно успел раньше, на щеке свежий порез.
Еще через час на кухне стала собираться публика, тот же мужичок с порезом на щеке, дамочка ему под стать, маленькая и худенькая, высокий лысый старик в очках, лет за шестьдесят, патлатый парнишка в спортивном костюме. Они завтракали и сосредоточенно выпивали. Похоже, опохмелялись. Приходили в себя после вчерашнего. Затем продолжили. И часа через два попойка шла полным ходом. Мужичок с оттопыренной губой пел. Дамочка пыталась что-то рассказать лысому старику, он слушал ее невнимательно, а она все не оставляла своих попыток. Наконец он ответил: «Бог простит!» В соседней комнате плакал ребенок, на кухне было слышно, но никто не замечал, всем не до того. К тому же назревала драка, этот молодой и патлатый стал агрессивен, вспомнил какие-то обиды.
Здесь начинаются тяжелые впечатления, ребенок некормленый, плачет, мамаша пьет, не слышит… Поэтому лучше перенестись на время в другое место, другую квартиру того же дома, через пять подъездов от этого, заранее пообещав, что с ребенком все будет в порядке, о нем позаботятся. А там, в другой квартире, обстановка более мирная, и народу поменьше. В комнате всего один человек. Большая кровать, на ней лежит мордатый детина и читает книжку. Детине лет двадцать пять, он крупный, здоровенный. Устроился по-домашнему, валяется поверх покрывала в трусах и футболке, под голову подсунул две подушки, могучие волосатые ноги согнул в коленях, прислонил к ним книжку и погрузился в чтение, сосредоточился. Вид у него хмурый, и это не только работа мысли на его физиономии так отражается. Сейчас он вряд ли с похмелья, но в последние дни хорошо погулял, это заметно, есть следы.
Он так лежал и читал примерно час, до того времени, когда в другой квартире, где раньше девица переодевалась перед зеркалом, уже пили, но петь еще не начали.
Затем в комнату без стука вошла высокая толстая старуха, глянула на лежащего, чуть сощурилась, поджала губу. Он отложил книжку, перевернулся на живот, положил щеку на подушку, вытянул ноги. Старуха приблизилась, достала из-за спины ремень, но отложила его, чтобы освободить руки, стала стаскивать с лежащего трусы. Управилась с этим быстро, снова вооружилась ремнем, сложила его вдвое, принялась за дело. Стоит над кроватью, стегает лежащего. Все молча, без единого слова. Она как вошла в комнату, еще рта не раскрывала. Незачем, дело известное… Но стегает так, в уже знакомом стиле, который имеет категорию «для домашнего пользования». Или, в терминологии дяди Юры, «средняя школа, десятый класс». Хотя старухе и до дяди Юры далеко. Не то что силенок не хватает, хватило бы, старуха крупная, а просто видно, что она и не старается, полагается больше на символический смысл происходящей сцены. Разумеется, глубокий символический смысл... К тому же старуха явно не злая, физиономия у нее добродушная. Простая такая тетка, лет шестидесяти, щеки круглые, румяные, нос картошкой. Деревенский румянец, в городе такой цвет лица встретишь разве что у дворничихи или мороженщицы. И на этой румяной физиономии совершенное спокойствие. Стоит, хлопает этого мордатого ремнем, даже не хмурится. Отсчитала ровно три десятка, спрятала ремень за спину, распорядилась:
— До кута!
И уже было отвернулась, пошла в дверям, когда этот мордатый проворчал вслед:
— Еще чего…
Старуха подняла брови, усмехнулась, вернулась на прежнее место.
— Лягай знову!
Мордатый не спешил подчиниться, ухмылялся, незаметно крутил головой.
— Ляж, кому сказала!
У нее был такой странный суржик. Но тон благодушный, ничего грозного. Тем не менее мордатый ухмыльнулся еще разок и подчинился, снова улегся ничком. На этот раз старуха внимательно оглядела его зад. Мускулистые ягодицы, покрытые темноватым пухом… Даже не порозовевшие…
Она отсчитала еще три десятка. В том же стиле, в том же темпе. Не спеша, без всякого усердия. Только разве что громко.
Закончила эту свою деятельность, затем уцепилась за голубые сатиновые трусы лежащего, которые раньше были ею же спущены до колен. Теперь стянула их совсем, повесила на спинку стула, где уже висели его брюки.
— До кута!
— Еще чего…
Старуха молчала.
— Так и буду стоять? — поинтересовался мордатый, явно не веря в эту перспективу.
Старуха весело фыркнула.
— Так и будешь стоять!
Оказывается, она могла говорить и на чистом русском языке. Разглядывала наказанного, щурилась. Тот поднялся, стал рядом с кроватью. Старуха показала пальцем в дальний угол комнаты, за гардеробом. Мордатый засмеялся и пошел в указанном направлении.
Старуха ушла, вернулась через полчаса, он стоял в точности там, где ему было велено.
— Идем чай пить, горе луковое!
За чаем поначалу оба молчали. Первой заговорила старуха.
— Ждала тебя позже, к обеду.
— Там гуляют.
— Да, конечно, Витька пенсию вчера получил.
— Зайди к ним, хоть ребенка покорми. С утра она накормлена, а сейчас небось опять голодная.
— Зайду, — пообещала старуха. Покачала головой горестно.
Не допила чай, засобиралась, мордатый тоже засобирался, оделся на выход, ушел первым. Уже стоя у дверей спросил:
— У Наташки что?
— У Наташки все хорошо, работает.
— Привет передавай.
— А Михалне что сказать?
Он неопределенно замахал рукой и ушел.
Свою книжку он забыл в комнате, она так и валялась на кровати. Старуха нашла ее позже, прочла на обложке название, хмыкнула, подняла брови…
Раннее утро, та же комната в доме на Челябинской улице, в которой Кривчиков два года назад, проснувшись, увидел голую девицу у зеркала. Она и сейчас была здесь. Диван, на котором тогда лежал Кривчиков, пуст, а худенькая шатенка здесь, будто никуда не уходила. Только на этот раз свет зажгла, потому что зимой светает поздно. Стоит у зеркала, переодевается и ворчит. Сняла вечерний наряд, надела дневной, погасила свет и исчезла.
Через час стало светать, пришел мужичок со впалыми щеками и оттопыренной нижней губой, старательно подмел комнату и ушел. Побриться он явно успел раньше, на щеке свежий порез.
Еще через час на кухне стала собираться публика, тот же мужичок с порезом на щеке, дамочка ему под стать, маленькая и худенькая, высокий лысый старик в очках, лет за шестьдесят, патлатый парнишка в спортивном костюме. Они завтракали и сосредоточенно выпивали. Похоже, опохмелялись. Приходили в себя после вчерашнего. Затем продолжили. И часа через два попойка шла полным ходом. Мужичок с оттопыренной губой пел. Дамочка пыталась что-то рассказать лысому старику, он слушал ее невнимательно, а она все не оставляла своих попыток. Наконец он ответил: «Бог простит!» В соседней комнате плакал ребенок, на кухне было слышно, но никто не замечал, всем не до того. К тому же назревала драка, этот молодой и патлатый стал агрессивен, вспомнил какие-то обиды.
Здесь начинаются тяжелые впечатления, ребенок некормленый, плачет, мамаша пьет, не слышит… Поэтому лучше перенестись на время в другое место, другую квартиру того же дома, через пять подъездов от этого, заранее пообещав, что с ребенком все будет в порядке, о нем позаботятся. А там, в другой квартире, обстановка более мирная, и народу поменьше. В комнате всего один человек. Большая кровать, на ней лежит мордатый детина и читает книжку. Детине лет двадцать пять, он крупный, здоровенный. Устроился по-домашнему, валяется поверх покрывала в трусах и футболке, под голову подсунул две подушки, могучие волосатые ноги согнул в коленях, прислонил к ним книжку и погрузился в чтение, сосредоточился. Вид у него хмурый, и это не только работа мысли на его физиономии так отражается. Сейчас он вряд ли с похмелья, но в последние дни хорошо погулял, это заметно, есть следы.
Он так лежал и читал примерно час, до того времени, когда в другой квартире, где раньше девица переодевалась перед зеркалом, уже пили, но петь еще не начали.
Затем в комнату без стука вошла высокая толстая старуха, глянула на лежащего, чуть сощурилась, поджала губу. Он отложил книжку, перевернулся на живот, положил щеку на подушку, вытянул ноги. Старуха приблизилась, достала из-за спины ремень, но отложила его, чтобы освободить руки, стала стаскивать с лежащего трусы. Управилась с этим быстро, снова вооружилась ремнем, сложила его вдвое, принялась за дело. Стоит над кроватью, стегает лежащего. Все молча, без единого слова. Она как вошла в комнату, еще рта не раскрывала. Незачем, дело известное… Но стегает так, в уже знакомом стиле, который имеет категорию «для домашнего пользования». Или, в терминологии дяди Юры, «средняя школа, десятый класс». Хотя старухе и до дяди Юры далеко. Не то что силенок не хватает, хватило бы, старуха крупная, а просто видно, что она и не старается, полагается больше на символический смысл происходящей сцены. Разумеется, глубокий символический смысл... К тому же старуха явно не злая, физиономия у нее добродушная. Простая такая тетка, лет шестидесяти, щеки круглые, румяные, нос картошкой. Деревенский румянец, в городе такой цвет лица встретишь разве что у дворничихи или мороженщицы. И на этой румяной физиономии совершенное спокойствие. Стоит, хлопает этого мордатого ремнем, даже не хмурится. Отсчитала ровно три десятка, спрятала ремень за спину, распорядилась:
— До кута!
И уже было отвернулась, пошла в дверям, когда этот мордатый проворчал вслед:
— Еще чего…
Старуха подняла брови, усмехнулась, вернулась на прежнее место.
— Лягай знову!
Мордатый не спешил подчиниться, ухмылялся, незаметно крутил головой.
— Ляж, кому сказала!
У нее был такой странный суржик. Но тон благодушный, ничего грозного. Тем не менее мордатый ухмыльнулся еще разок и подчинился, снова улегся ничком. На этот раз старуха внимательно оглядела его зад. Мускулистые ягодицы, покрытые темноватым пухом… Даже не порозовевшие…
Она отсчитала еще три десятка. В том же стиле, в том же темпе. Не спеша, без всякого усердия. Только разве что громко.
Закончила эту свою деятельность, затем уцепилась за голубые сатиновые трусы лежащего, которые раньше были ею же спущены до колен. Теперь стянула их совсем, повесила на спинку стула, где уже висели его брюки.
— До кута!
— Еще чего…
Старуха молчала.
— Так и буду стоять? — поинтересовался мордатый, явно не веря в эту перспективу.
Старуха весело фыркнула.
— Так и будешь стоять!
Оказывается, она могла говорить и на чистом русском языке. Разглядывала наказанного, щурилась. Тот поднялся, стал рядом с кроватью. Старуха показала пальцем в дальний угол комнаты, за гардеробом. Мордатый засмеялся и пошел в указанном направлении.
Старуха ушла, вернулась через полчаса, он стоял в точности там, где ему было велено.
— Идем чай пить, горе луковое!
За чаем поначалу оба молчали. Первой заговорила старуха.
— Ждала тебя позже, к обеду.
— Там гуляют.
— Да, конечно, Витька пенсию вчера получил.
— Зайди к ним, хоть ребенка покорми. С утра она накормлена, а сейчас небось опять голодная.
— Зайду, — пообещала старуха. Покачала головой горестно.
Не допила чай, засобиралась, мордатый тоже засобирался, оделся на выход, ушел первым. Уже стоя у дверей спросил:
— У Наташки что?
— У Наташки все хорошо, работает.
— Привет передавай.
— А Михалне что сказать?
Он неопределенно замахал рукой и ушел.
Свою книжку он забыл в комнате, она так и валялась на кровати. Старуха нашла ее позже, прочла на обложке название, хмыкнула, подняла брови…
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
33. Gaudeamus igitur и второе начало термодинамики. Часть 3
— Я могу ответить на этот вопрос, — сказал рыжий Мишка. — Жаль вас огорчать, но раз вы хотите… Может быть, вы помните, есть такой литературный персонаж по имени Хворобьев…
— Помним.
— Ну и вот. Ничего другого знать не нужно. А это нужно знать, нужно помнить, нужно перечитывать, вдумываться. Потому что это наша судьба. Живешь в своей стране, не понимаешь своего счастья, а потом в один прекрасный день оказываешься в чужой стране. Кругом какие-то совсем-совсем другие люди. У них разговоры о каких-то хамских предметах, тебе непонятных и противных. Они и язык поменяли, слова произносят какие-то дикие и хамские. Пятилетка! Примкамера! У них и выражения лиц другие, ранее невиданные. Это другая страна, в точности другая страна, Южная Родезия какая-то. Ты в ней чужой, будто с луны свалился. Как сказал один эмигрант, вернувшийся по недоразумению после войны, от страны, которую он помнит, не осталось ничего знакомого, только снег.
— Милая перспектива. Кстати, что такое примкамера?
— Примирительная камера. Какой-то орган по улаживанию трудовых споров, вроде конфликтной комиссии. Само по себе, может быть, и полезное изобретение…
— Значит, вот что нас ждет. Надо подумать. А почему так будет?
— Агеев, твоя очередь!
— Так будет, потому что так уже было. Все это уже проходили. Революция, великая радость, красные банты, сияющие лица. Ликование интеллигенции. Ах, впервые у власти оказались понятные нам люди, нашего круга, профессура и адвокатура. Либералы. У них идеи, у них партийные программы, у них то, у них это… А они взяли и разогнали полицию. Нет больше городового на углу, и на улицах начинается резня. А они взяли и отменили в армии дисциплину и субординацию. Во время войны. И фронт посыпался. Все, туши свет! Теперь жди, пока докатимся до самого дна, тогда либералам наконец дадут пинка, придут другие люди… И тогда ты в точности оказываешься в другой стране, как говорит Миша. Пятилетка! Примкамера!
— Но…
— Сейчас совсем другое дело? Мы стали умнее, мы не повторим ошибок прошлого? Полицию не разгоним, армию не развалим, просто мирно объявим конституцию законом прямого действия. Все права и свободы с завтрашнего дня понимать буквально! К ним добавим только свободу торговли, и готово дело. Все эти гениальные проекты уже разработала наша кухонная фронда, теперь политбюро возьмет их на вооружение и проведет в жизнь. Иначе и быть не может, потому что все мозговые центры у нас только на кухне, а вся власть в политбюро. Так пусть сольются, устроят правительство национального единства, а главной по реформам назначат академика Заславскую… Э-эхх…
— Ты нарочно говоришь чепуху.
— Я говорю что думаю. И этого бы говорить не стал, но как-то неосторожно обещал высказаться хотя бы вкратце. Очень зря! Мы ведь решили праздновать и веселиться, а вместо этого произносим программные речи, скатываемся в поганую традицию кухонных разговорчиков.
— Я помню, ты не хотел. Ты не виноват, мы вас обоих подбили, за язык тянули.
— Так оставим это. Самое время еще выпить и чего-нибудь съесть!
***
На другой день к вечеру у Татьяны появилось отчетливое ощущение, что декабрь нынешнего года никогда не кончится и Новый год никогда не наступит. Со временем что-то случилось, оно растягивается, растягивается, оно вмещает все больше событий, обстоятельств и впечатлений, оно замедляется, вот-вот совсем остановится.
Может быть, все дело в том, что впечатления последних дней не освоены, не улеглись в голове. Навалились грудой, так грудой и лежат. Упали поперек дороги, даже кажется, что препятствуют течению времени. Надо посидеть, подумать, осмыслить, освоить, определить свое отношение к увиденному и услышанному, что-то записать, освободить память. Словом, разложить по полочкам. Самые большие затруднения доставляет вчерашний день. Наверное, могла бы догадаться заранее, что для одного дня это слишком — и встреча со старухой, и празднование Нового года в узком кругу… Теперь сиди и разгребай завалы. Утренние разговоры на кухне с Жанкой, разговор со старухой Халомьевой, застольные разговоры, в паузах опять разговоры на кухне... Уже сегодня утренний звонок профессора Б,, разговоры с Жанкой за мытьем посуды… Разговоры с Агеевым… Много, очень много всего. Меняет представления о жизни и людях.
Первое и сильнейшее впечатление — ненависть.
Она такого не ожидала, она такого раньше и не видела. Ненависть по идейным причинам — такое бывает только в книжках и кино. Что-то про белых и красных. Они друг друга так ненавидят, что готовы стрелять, вешать и сжигать живьем в паровозных топках. Теперь такого не бывает, уже давно не бывает. Эти, которые ходят на партсобрания, они к лозунгам своей партии внутренне равнодушны. И которые не ходят на партсобрания, они тоже к этим лозунгам равнодушны. И ненависти никто друг к другу не испытывает, ни те к этим, ни эти к тем. А других ведь и нет, все население страны делится только на эти две части — которые ходят на партсобрания и которые не ходят. Значит, у нас мир, покой и полное благополучие на идеологическом фронте. Когда-то бушевали страсти, но давно все успокоилось, улеглось. Режим устоялся, стал привычным, поколения сменились, все живущие уже выросли при этой власти, все состояли в октябрятах и пионерах… Ну, кто-то фрондирует, но без фанатизма, больше из кокетства.
Вдруг оказывается, что рядом такой вулкан… Тут ненависть бушует… У кого? Да вот у Агеева. Он такой бешеный? Да нет, он вроде спокойный и благодушный, все у него милые. Лариска милая, и Зинаида милая, и его уголовные приятели милейшие люди… Ну, случается, вон Бронфенбренера он возненавидел, потому что тот его обидел. Тот задел его лично. И что это значит? Это значит, что он теперь Бронфенбренера знать не хочет, на улице не поздоровается. Но ведь он не возьмет в руки оружие, не пойдет Бронфенбренера убивать. Или вот наших дорогих коллег он ненавидит как шарлатанов. Это знакомо, Татьяна и сама шарлатанов ненавидит. И что это значит? Да ничего особенного не значит. Татьяна считает шарлатанами хорошо знакомых ей профессоров А. и Б. Имеет основания. Это у профессора А. глава в книге называется так: «Смех — оружие сильных». Трескучий демагогический лозунг. Надо иметь особый характер, чтобы взять и написать такое своей рукой. Но ведь убивать за это не станешь. Ни Татьяна не пойдет убивать профессоров А. и Б., ни Агеев не пойдет. Наоборот, профессора Б. Татьяна любит, потому что человек он прекрасный. Зато академика Сахарова этот невозмутимый Агеев готов убить собственными руками. И это не шутка, не художественное преувеличение, при случае возьмет и убьет. За что, почему? На почве идейных разногласий. Это что-то абстрактное? Теоретическине расхождения по вопросу о частной и общественной собственности на средства производства? Нет, он его ненавидит так, будто академик Сахаров собирается сжечь его, Агеева, дом, уже пришел с канистрой, поливает крыльцо бензином, брякает спичками в кармане… Поэтому Агеев чернеет и говорит ужасные слова: он бы его как кошку… гитарной струной удавил…
Это странно. Татьяна помнила начало разговора, рассказ про Ольгу Черепкову, которая вспыхнула, вскочила, гордо удалилась… Татьяна не хочет быть на нее похожей. Татьяна пытается понять. Первые шаги в этом направлении сделала, что-то такое стало для нее проясняться, вырисовываться.
Во-первых, оказалось, что Агеев ненавидит Сахарова отнюдь не за его идеи. Тут нет предмета для ненависти, потому что его идеям грош цена, он же дурак набитый, и вся эта его писанина, все размышления о прогрессе и интеллектуальной свободе оставляют ощущение совершенно бараньей тупости, зоологической. Ну, с некоторым оттенком детской наивности и детской же лживости, притворства, бессовестности и безответственности. Совершенно нет опасности, что эти идеи распространятся и как-то вредно повлияют на массы, станут светочем для народа, нации, государства. Они интересны только Госдепартаменту США, радиостанциям, которые в народе иронически зовутся «вражьи голоса», и кучке советских интеллигентных придурков. Тоже очень тупых, малочисленных и невлиятельных. Вроде тех, что любит собирать в своем салоне наша советская мадам Рекамье. Кто это? А ты разве не знаешь? Ну, эта, вдова, как его… вот, вспомнил, Мандельштам его фамилия, был такой поэт.
Да плевать на них на всех! Никто из них не опасен, невелика их интеллектуальная мощь, если иметь в виду политическую мысль. Как физики и математики они еще туда-сюда…. Как раз про таких Набоков говорил: пришли очень ограниченные люди с очень большими математическими способностями. Конечно, он имел в виду не Сахарова или Гельфанда, он метил, похоже, в Эйнштейна, но и это неважно. Плевать! Не в этом опасность.
А в чем? А в том, что этого дурака, похоже, скоро из ссылки вернут. Выпустят. Это во-первых.
А во-вторых, опасность в тех разговорах, которые ведут между собой обитатели студенческого общежития педагогического института в городе Андижане. Или городе Намангане, городе Фергане. Или в городе Ош.
Это Ферганская долина, там большая плотность населения и колоссальная рождаемость, больше половины населения дети. Все дети ходят в школу, потому что закон о всеобуче действует по всей стране. Значит, школ очень много, и каждой школе нужны учителя, это по местным условиям как бы массовая профессия. Учителей нужно где-то готовить, поэтому в каждой областном городе пединститут с огромным количеством студентов. Приезжают сельские парни, учатся, живут в общежитии, по окончании института возвращаются в свои кишлаки и райцентры. Некоторые учатся на факультетах с узбекским языком обучения, некоторые с русским, потому что мужская половина населения неплохо говорит по-русски — все парни поголовно служили в армии, там русский язык освоили. Некоторые и в быту между собой говорят по-русски — это удивительно, но совершенно реально, можно слышать своими ушами. Иногда чередуют в обиходе два языка, некоторые и три, потому что кроме узбеков есть таджики, киргизы.
Вот после занятий пообедали, вернулись в общежитие, валяются на койках и ведут неспешную беседу. Только лежа, потому что восточному человеку надлежит быть ленивым, он и по улице идет неспешно, не бегает, как эти сумасшедшие русские в своей Москве.
Итак, беседа.
— Бир марта — Герой Советского Союза, уч марта — Герой социалистического труда.
— Йок. Икки марта — Герой Советского Союза, икки марта — Герой социалистического труда.
— Йок. Бир марта — Герой Советского Союза, уч марта — Герой социалистического труда…
Кривчиков по-узбекски мало понимает, он к языкам неспособен, но этот разговор его узбекских приятелей так прост, что даже у него не вызывает затруднений. Слова «бир марта» означают «один раз». Соответственно, «икки марта» и «уч марта» — это два раза и три раза. В слове «марта» ударение на второй слог. В слове «уч» звук У не такой, как в русском языке, иначе произносится. Это ну У, не О, не Ы, вообще другой гласный. Общий смысл разговора простой, это студенты обсуждают количество наград у действующего генерального секретаря партии. У Брежнева четыре золотые звезды. Он трижды Герой труда и только один раз Герой Советского Союза? Или поровну — два раза такой герой, два раза такой? Для Кривчикова это не самый интересный вопрос, а узбекские студенты любят. Они вообще очень интересуются всем, что связано с государственной властью, ее политикой, ее привычками и обычаями, ее явными и тайными намерениями. Очень интересуются и очень хорошо понимают все эти вещи. Тут и удивительная осведомленность, и природный инстинкт. Власть! Мусульмане понимают этот предмет не так, как европейцы.
Кривчикова это поражало и раньше. Он был еще маленький, лет девять или десять, причем это один из тех периодов, когда он был не в бегах, а мирно жил у деда с бабкой. Ни от кого не прячется, гуляет во дворе, играет с соседскими мальчишками. Вдруг слышит спор. Мальчик Рифат стал рассказывать, как его дядя летом ездил в Крым. Этот рассказ вызвал взрыв хохота. Смеялись все. Оказывается, все знают, что Рифат врет. Он же крымский татарин, а татар в Крым не пускают. Изобличенный Рифат стал вилять, выкручиваться, сказал, что дядя ездил в Севастополь, а это не совсем Крым, это Россия. Опять все смеялись. Зачем ты нам врешь? Именно в Севастополь и Симферополь вашего брата в первую очередь не пускают, а в остальном Крыму порядки помягче, можно как-то проскочить. Стали спорить о том, насколько строго соблюдается этот запрет в Джанкое или в Судаке.
Поразительная осведомленность. Один Кривчиков ничего не знал, а остальные все знали. Хотя компания пестренькая, там армянин, кореец, мордвин, два таджика, мальчик ирани (не иранец, а самаркандский ирани, это другой народ, они говорят не на фарси, а по-узбекски), бухарский еврей, башкир, парочка обычных русаков и один русак из молокан. И все они знают, какие там порядки для татар в Крыму. Позднее Кривчиков обнаружил, что узбекские студенты разбираются в таких вопросах еще лучше.
М-да… Так как же их разговоры связаны с вызволением опального академика из ссылки?
Напрямую связаны.
Но сначала о том, почему Агеев ждет этого вызволения. А потому, что таков образ мыслей нашей родной советской власти. Это у них в голове связано: если разрешили печатать Набокова, то надо выпустить из ссылки Сахарова. Раз одно, то другое. Логика у них такая. Для них это звенья одной цепи. Раз оттепель, так уж оттепель. Смягчаются идеологические твердыни, начинаем что-то разрешать… Знамения (правильное ударение на первый слог!) времени идут одно за другим. Приметы, признаки, следствия одной причины… Говорят, улицу Метростроевскую в наступающем году переименуют, вернут ей прежнее название, будет опять Остоженка. Это шаг в том же направлении. Набоков, Остоженка… Так что и Сахаров недолго в Горьком засидится. Надо показать мировой общественности наши прогрессивные устремления.
А что там студенты в Андижане? Студенты Набоковым мало интересуются, про Остоженку вовсе не слыхали, а про Сахарова все очень хорошо понимают.
Опять валяются после обеда на койках и ведут неспешную беседу. Слыхал, Сахарова в Москву вернули? Это академик? Он самый. Помним, помним, атомный академик. Он еще при Сталине академиком стал. Молодой был. Получил золотую звезду и Сталинскую премию. Герой социалистического труда. Одна звезда. Бир марта. Один раз. За что звезда? За водородную бомбу. Правильно, он тогда против Сталина не выступал, он водородную бомбу для Сталина делал. Если бы он тогда против партии и правительства пошел, Сталин бы его в пять минут расстрелял. А что он делал после, при Хрущеве? Ну, работал, наверное. Но против советской власти тогда тоже не выступал. Хрущев был подобрее Сталина, он бы не расстрелял, но в тюрьму посадил обязательно. А когда этот академик начал против советской власти выступать? Как раз при Брежневе и начал. Брежнев был добрый, при нем власть была слабая. Академик выступает, статьи свои на Запад передает, «Голос Америки» каждый день его имя вспоминает, а его у нас никак не посадят. Ну, тоже ругают в газетах и по телевизору, но не сажают. Значит, теперь так можно. Слабая власть. Правда, в самом конце своей жизни Брежнев этого академика в Горький отправил. Стало быть, академик совсем обнаглел, перешел все границы. Теперь торчит в Горьком, но прощения просить не стал, не покаялся. А новая власть его из Горького выпустила. Совсем слабая власть. Им прямо в лицо можно плевать, они тебе за это отобранную Брежневым золотую звезду вернут, еще новую дадут. Будет дважды герой. Икки марта. Два раза.
Ладно, посмотрим, что это за власть, что при ней можно…
Значит, вернут этого нобелевского лауреата из ссылки, а следующее звено этой цепи такое. Студенты Андижанского пединститута пришлют делегацию к ректору. Мы же мусульмане все-таки, так нельзя ли нас как-нибудь освободить от экзамена по научному атеизму, а то нехорошо получается. Остальное можно оставить, мы не против. Истмат, диамат, научный коммунизм… А ректор им отвечает, мол, я бы и сам рад, но учебную программу утверждают наверху, в министерстве, она для всей страны одна. Тогда студенты отказываются от своих максималистских требований, а скромно просят о том, что они с самого начала и хотели получить. Нельзя ли немножко изменить расписание занятий и высвободить какой-нибудь уголок институтского двора? Тогда у нас будет место и время, чтобы совершать второй на дню намаз, полуденный, именуемый «зухр». Ровно в полдень ушли в уголок двора, чтоб никому не мешать, постелили коврики, стали на молитву…
И если к этой их просьбе начальство снизойдет, что весьма вероятно, потому что в Ферганской долине ислам силен, намного сильнее, чем в Зерафшанской… Если им разрешат полуденный намаз прямо в советском вузе, в пятидесяти метрах от кафедры научного коммунизма, дальше события пойдут быстро. Можно одно, можно и другое…
Допустим, «Защиту Лужина» напечатают в конце 1986 года, зухр в Андижанском пединституте разрешат в 1987 году, а в 1988 году Ферганская долина заполыхает. Пойдут погромы, пойдет резня. Потому что там напряжение велико, есть тихо тлеющая вражда между узбеками и киргизами, киргизами и таджиками, таджиками и узбеками, есть старые споры из-за земли и воды, есть ислам весьма радикального толка, есть старые обиды на русскую власть… И любое ослабление центральной власти там поймут как разрешение, как призыв к действию. Теперь можно! Уже не к ректору будут делегации посылать, а будут брать штурмом отделения милиции и воинские части. Оружие, оружие…
Следовательно, если публикация «Защиты Лужина» уже анонсирована, Агееву не следует ждать наступления 1988 года, а вытаскивать своих теток из Ферганской долины заблаговременно, уже сейчас. А рыжему Мишке надо готовить эвакуацию своей многочисленной родни из Ташкента, Самарканда и Бухары. Потому что там тоже рванет, но на год или два позже.
Вот и все. У Агеева не то чтобы несогласие с политическими идеями Сахарова, плевать ему на идеи придурка, Сахаров для него просто тот человек, который собирается поджечь его дом. Давно собирался, а сейчас у гаденыша получится.
Это все Татьяна кое-как поняла. Может быть, не все поняла, но согласилась, поверила. Насчет Ферганской долины он может знать много такого, чего она не знает, и во сне не видела. И связь событий может улавливать верно. Но вот остальное…
Задним числом можно сказать, что пророчества Агеева оказались верными лишь в общих чертах, а в деталях он ошибался. Сахарова из ссылки вернули в точности в тот месяц, когда вышла в свет «Защита Лужина». Тогда же, в тот же месяц, вспыхнул студенческий бунт в Алма-Ате. Его подавили. Ферганская долина заполыхала позже, только в 1989 году. Первыми жертвами стали не киргизы, как предполагал Агеев, а турки-месхетинцы. Армяне, евреи и крымские татары пострадали просто заодно и в малых количествах. Никого из них не убили, а так, дома посжигали, с балкона кого-то выкинули. Зато власть, как и предполагал Агеев, обнаружила свою трусость и беспомощность. Академик же Сахаров именно в это время был в зените славы, он гремел с трибуны съезда народных депутатов. Все правильно, там уже горит, полыхает, кровь льется, а он тут вякает, он счастлив. Оказалось, что придурок ко всему и картавый…
Связь событий Татьяна как-то из объяснений Агеева уловила еще тогда, как раз в последние дни 1985 года, на другой день после празднования наступающего Нового года в узком кругу. Но вот в области общих идей… тут в голове был сумбур, вихрь какой-то, все кружилось и путалось.
Были вещи, которые она знала с самого детства, в которые верила. Очень простые и понятные вещи.
Начать с того же Набокова. Все-таки ей не нравится, что кто-то за нее решает, что ей можно читать, а что нельзя. Ей не нравится, что в Госкомиздате есть специальный главк, который и за издателей решает, какие книги им выпускать. Ей не нравится, что кто-то за нее решает, где ей можно жить, а где нельзя. Она родилась в Москве, а если захочет переехать в Ленинград, окажется, что это непросто, у нее там нет прописки. Могут разрешить междугородний квартирный обмен, тогда дадут разрешение на прописку, но при строгом соблюдении условий — одного человека из Москвы выписываем, одного прописываем. Сколько отсюда, столько сюда, никак иначе. Ей это не нравится. Ей сам принцип прописки не нравится, сам институт прописки. Это какое-то крепостное право, прикрепление к земле, ограничение выбора места жительства. Ей не нравится, что кто-то решает, кого можно пускать за границу, а кого нельзя. Сама она за границу не рвется, у нее денег нет на такие поездки, но вот у нее есть знакомая девочка, она балерина, ездит на гастроли. Она не солистка, не знаменитость, просто в кордебалете танцует, но чтобы получить визу на выезд, ей надо проходить какие-то комиссии, получать характеристики и справки по месту жительства. Надо отвечать на вопросы каких-то пенсионеров о текущей политике, доказывать, что она газеты читает, в международной обстановке разбирается. А какого черта?
Это несвобода.
Причем эти ограничения не только установлены государством как особые институции — цензура, прописка, пограничный контроль, — они у наших людей прямо в голове прошиты, каленым железом выжжены в мозгах. У людей разорванное сознание. Читает советский человек романчик, там какая-то мисс Тэлбот родилась в Канаде, там же училась, но подходящей работы не нашла, перебралась в Штаты, потом в Англию, и везде ей не везло, пока она не догадалась поехать во Францию. Вот там ей хорошо, там прижилась. И работа нравится, и люди, и замуж вышла… Наш человек читает это спокойно, сочувствует бедняжке мисс Тэлбот. Но если написать, что это мисс Потапова из Москвы хочет дернуть в Америку, потом в Англию и Францию, наш человек вздрагивает. Да она же изменница! Предала родину. Из Канады катись куда хочешь, а от нас никуда. Почему? Да потому что мы лучше всех, это все должны понимать.
Татьяне все это не нравится. А кому нравится? Агееву нравится, что он многие книги может прочесть только в спецхране, по особому разрешению? Ему нравится, что он не мог приехать в Москву просто так, поселиться у тетки? У него были большие трудности с пропиской, и неизвестно, как он с ними справился, хорошо ли все устроил.
Татьяне всегда казалось, что все эти ограничения очень бы неплохо отменить. Все-таки свобода лучше несвободы, что бы там ни писали в газетах.
И Татьяна, как и все советские люди, знает из книжек и фильмов, что есть страны, где как-то без этого всего обходятся. Ни тебе цензуры, ни прописки… Пограничный контроль есть, но все же ездят из страны в страну свободно, без справки из жэка и характеристики с места работы. Пожалуй, так приятнее.
А рядом с Татьяной время от времени оказывались люди, которые убежденно говорили, что это счастье устроить нетрудно. Взять и отменить! Не нравится тебе цензура — отмени ее. И прописку. И сложности с выездом за рубеж. Говорили, что это нетрудно, не надо бояться, мир не рухнет, небо на землю не упадет. А колхозы и комсомол можно оставить, пусть себе будут.
Теперь в ее близком окружении оказались люди, которые так же твердо убеждены, что мир именно рухнет и небо упадет на землю. Сегодня «Защита Лужина» в журнале, через два года резня в Ферганской долине. А тех, которые мечтают о правах и свободах, эти люди презирают, самых заметных и деятельных мечтателей ненавидят как грязных негодяев и провокаторов. Ты говоришь, что можно все разрешить, тогда выйдет Европа? А почему ты уверен, что не Африка?
Тут Татьяна сбивалась, путалась. Главное, этот подлец Агеев смеется. Говорит, что это все уже было. Русский либерал ходит по кругу, проваливается в одну и ту же яму. «Дух свободы, к перестройке вся страна стремится, полицейский в грязной Мойке хочет утопиться!» Это Курочкин написал? Не помню точно. Помню, что это больше ста лет назад. Потом через пятьдесят лет: «И всяких прав поборник, Алеха, младший дворник!» Это Саша Черный. Остальные строчки потерялись в памяти, но одно ясно, что уже тогда идея борьбы за права человека проникла глубоко в массы. Вплоть до младшего дворника.
А чем это кончилось? Васисуалием Лоханкиным, который лежит и размышляет о трагедии русского либерализма. А почему так кончилось? Да вот потому же. Надумали все позволить, все разрешить. Все к черту разрушим, и на руинах сокрушенного царства само собой воздвигнется новое, и это будет царство истины, добра и справедливости. Потому что все это у человека в душе, надо только дать ему выйти наружу… Ну, полицию разогнали, армию развалили, в стране ад кромешный, Шингарев и Кокошкин решили отсидеться в госпитале, так пришли солдаты и закололи их штыками прямо в постели…
— Когда-то мне это казалось ужасным. А теперь думаю иначе. Жаль, что не закололи весь состав государственной думы, всех до единого, все фракции. Это же их общая заслуга!
— Агеев, а нельзя ли как-нибудь сделать так, чтобы «Защита Лужина» вышла в свет, а резня в Ферганской долине не началась? И чтобы прочих ужасов не было.
— Конечно, можно! — с энтузиазмом подтвердил Агеев и гнусно засмеялся. — Даже способ известен. Изобретен миллион лет назад.
— Правда?
— Правда. Способ известен. Все его знают. Поэтому существуют на земле места, где и цензуры нет, и резни нет.
— Так говори, не томи!
— Тебе не понравится. Это никогда не получалось в России, потому что сам этот способ глубоко чужд русскому либералу. Глубоко противен. Враждебен. Лежит вне русла русского свободомыслия.
— Так говори же, черт возьми!
— Ты уверена, что хочешь знать? Это очень тяжело и опасно. Хотя штука простая, ее знает любой председатель колхоза, любой директор завода. Это у администратора в крови. Особенно хорошо это чувствуют азиаты, у них административные способности врожденные. Каждый рождается с сержантскими лычками.
— Агеев, теперь я понимаю, почему Жанка каждый разговор с тобой кончает угрозой тебя выдрать.
— Это у вас у всех один и тот же бзик. Сумасшедшие девки!
— Агеев!
— Ладно, ладно, не сердись… Способ простой. Ты хочешь кинуть кость интеллигенции. Подарить им ихние книжные радости, пусть читают «Лолиту» до посинения. Но при этом не хочешь, чтобы студенты в Андижане решили, что теперь все можно, власть ослабла, самое время вырезать киргизов, изгнать русских и жить по шариату, сделать маленький халифат. Так?
— Так.
— Тогда вспомни, что у тебя не одна рука, а две руки. Одной рукой разрешаешь печатать «Защиту Лужина», другой рукой извлекаешь Сахарова из уютного Горького, отправляешь на Колыму. Еще лучше не в ссылку, а в тюрьму. А я бы просто повесил! Публично, на площади.
— Агеев…
— Нет уж, дослушай. Грязного подонка нужно именно растоптать — и не втихую, а публично, с оглаской. Именно за проповедь идей, ведущих к обрушению всего и резне. Это все тот же Шингарев и Кокошкин. Ты это сделай, тогда в Андижане всё поймут, там будет мир и тишина. В столице тоже тишина, интеллигенция кушает своего Набокова и Булгакова.
— Мне это не нравится. Мне Набоков такой ценой не нужен.
— А я знал, что тебе не понравится. И никому из твоих друзей и знакомых не понравится. У вас в головах другое, в крови другое. Поэтому ничего доброго в этой стране не будет. Нам еще повезло. Мы выросли в счастливое время, войны нет, голода нет, и нам этого счастья еще годика на три хватит. По Мишкиным расчетам меньше. Так будем веселиться, пока мы молоды! Потом будет грустно. Даже самые отчаянные дураки перестанут произносить имя Сахарова с восторгом.
— Агеев…
— Все. Я очень подробно высказался, хотя знал, что тебе не понравится. Теперь попробуй как-то мои слова повертеть в голове, что-то прикинуть, примерить к жизни, к историческим образцам. Если вдруг появятся какие-то мысли, мы еще поговорим. Разговор на много лет! А сейчас хватит.
Он был прав. Пожалуй, для одного дня довольно. И она все это еще не обдумала, это не улеглось в ее голове. Однако и думать об этом она пока не станет, это вопросы не сегодняшнего дня, они общие, вечные.
Между тем у них была свеженькая тема, не вполне законченная. Явление Духа Старого Полковника. И Агеев эту историю знает не полностью, она ему раньше не рассказывала… Странным образом о чем-то догадывается…
***
— Так кто мне предъявит четверых в гимнастерках?
— Пятерых.
— Это все равно.
— Татьяна! Для начала расскажи мне подробно, что ты видела в этой квартире. Потом так же подробно расскажи, о чем вы толковали со старухой. После чего можешь задавать любые вопросы, я отвечу. Так справедливо?
— Справедливо.
Она рассказала. Как ни странно, рассказ занял не так много времени. За обедом успели. Агеев слушал, не перебивал.
— Я так и думал, ждал чего-то подобного.
— Догадался?
— Нет, Зинаида подсказала. Говорит, его здесь уже видели. Тогда все стало на свои места.
— Хорошо. Теперь твоя очередь.
— Справедливо. Тогда пункт первый. Ты эту историю уладила. Долгов на тебе нет. Остался хвост — чистая девичья любознательность. Ты хочешь знать, кто здесь был на самом деле.
— Да.
— Но тебе нужно какое-то материалистическое объяснение. Духи и призраки не подходят, нужен живой человек. Верно?
— Да.
— Ну, ты и получишь то, чего хочешь. Полный материализм. Никакого нарушения физических законов. Тебе предъявят живого человека, который действительно побывал в этой квартире. Или даже двух, трех. Твое желание исполнится даже с избытком. Но не совсем точно.
— А почему неточно?
— Потому что без нарушения физических законов точно не получается. Видишь ли, это счастливая история. Старуха получила то, что хотела. Ты получишь то, что хочешь. Но не совсем точно. Старик был похож на покойного Дмитрия Гилевского, но не совсем. Чудес не бывает, в точности такого нет. Тебе тоже предъявят похожих стариков, но не в точности того, кого ты видела.
— Агеев, я все равно ничего не понимаю.
— Я тоже не понимаю. Но я как армянское радио, ничего не понимаю, а на вопросы отвечаю. Вот послушай…
Она молча слушала его минут двадцать.
Теперь перебирает это в памяти, пытается понять…
— Я могу ответить на этот вопрос, — сказал рыжий Мишка. — Жаль вас огорчать, но раз вы хотите… Может быть, вы помните, есть такой литературный персонаж по имени Хворобьев…
— Помним.
— Ну и вот. Ничего другого знать не нужно. А это нужно знать, нужно помнить, нужно перечитывать, вдумываться. Потому что это наша судьба. Живешь в своей стране, не понимаешь своего счастья, а потом в один прекрасный день оказываешься в чужой стране. Кругом какие-то совсем-совсем другие люди. У них разговоры о каких-то хамских предметах, тебе непонятных и противных. Они и язык поменяли, слова произносят какие-то дикие и хамские. Пятилетка! Примкамера! У них и выражения лиц другие, ранее невиданные. Это другая страна, в точности другая страна, Южная Родезия какая-то. Ты в ней чужой, будто с луны свалился. Как сказал один эмигрант, вернувшийся по недоразумению после войны, от страны, которую он помнит, не осталось ничего знакомого, только снег.
— Милая перспектива. Кстати, что такое примкамера?
— Примирительная камера. Какой-то орган по улаживанию трудовых споров, вроде конфликтной комиссии. Само по себе, может быть, и полезное изобретение…
— Значит, вот что нас ждет. Надо подумать. А почему так будет?
— Агеев, твоя очередь!
— Так будет, потому что так уже было. Все это уже проходили. Революция, великая радость, красные банты, сияющие лица. Ликование интеллигенции. Ах, впервые у власти оказались понятные нам люди, нашего круга, профессура и адвокатура. Либералы. У них идеи, у них партийные программы, у них то, у них это… А они взяли и разогнали полицию. Нет больше городового на углу, и на улицах начинается резня. А они взяли и отменили в армии дисциплину и субординацию. Во время войны. И фронт посыпался. Все, туши свет! Теперь жди, пока докатимся до самого дна, тогда либералам наконец дадут пинка, придут другие люди… И тогда ты в точности оказываешься в другой стране, как говорит Миша. Пятилетка! Примкамера!
— Но…
— Сейчас совсем другое дело? Мы стали умнее, мы не повторим ошибок прошлого? Полицию не разгоним, армию не развалим, просто мирно объявим конституцию законом прямого действия. Все права и свободы с завтрашнего дня понимать буквально! К ним добавим только свободу торговли, и готово дело. Все эти гениальные проекты уже разработала наша кухонная фронда, теперь политбюро возьмет их на вооружение и проведет в жизнь. Иначе и быть не может, потому что все мозговые центры у нас только на кухне, а вся власть в политбюро. Так пусть сольются, устроят правительство национального единства, а главной по реформам назначат академика Заславскую… Э-эхх…
— Ты нарочно говоришь чепуху.
— Я говорю что думаю. И этого бы говорить не стал, но как-то неосторожно обещал высказаться хотя бы вкратце. Очень зря! Мы ведь решили праздновать и веселиться, а вместо этого произносим программные речи, скатываемся в поганую традицию кухонных разговорчиков.
— Я помню, ты не хотел. Ты не виноват, мы вас обоих подбили, за язык тянули.
— Так оставим это. Самое время еще выпить и чего-нибудь съесть!
***
На другой день к вечеру у Татьяны появилось отчетливое ощущение, что декабрь нынешнего года никогда не кончится и Новый год никогда не наступит. Со временем что-то случилось, оно растягивается, растягивается, оно вмещает все больше событий, обстоятельств и впечатлений, оно замедляется, вот-вот совсем остановится.
Может быть, все дело в том, что впечатления последних дней не освоены, не улеглись в голове. Навалились грудой, так грудой и лежат. Упали поперек дороги, даже кажется, что препятствуют течению времени. Надо посидеть, подумать, осмыслить, освоить, определить свое отношение к увиденному и услышанному, что-то записать, освободить память. Словом, разложить по полочкам. Самые большие затруднения доставляет вчерашний день. Наверное, могла бы догадаться заранее, что для одного дня это слишком — и встреча со старухой, и празднование Нового года в узком кругу… Теперь сиди и разгребай завалы. Утренние разговоры на кухне с Жанкой, разговор со старухой Халомьевой, застольные разговоры, в паузах опять разговоры на кухне... Уже сегодня утренний звонок профессора Б,, разговоры с Жанкой за мытьем посуды… Разговоры с Агеевым… Много, очень много всего. Меняет представления о жизни и людях.
Первое и сильнейшее впечатление — ненависть.
Она такого не ожидала, она такого раньше и не видела. Ненависть по идейным причинам — такое бывает только в книжках и кино. Что-то про белых и красных. Они друг друга так ненавидят, что готовы стрелять, вешать и сжигать живьем в паровозных топках. Теперь такого не бывает, уже давно не бывает. Эти, которые ходят на партсобрания, они к лозунгам своей партии внутренне равнодушны. И которые не ходят на партсобрания, они тоже к этим лозунгам равнодушны. И ненависти никто друг к другу не испытывает, ни те к этим, ни эти к тем. А других ведь и нет, все население страны делится только на эти две части — которые ходят на партсобрания и которые не ходят. Значит, у нас мир, покой и полное благополучие на идеологическом фронте. Когда-то бушевали страсти, но давно все успокоилось, улеглось. Режим устоялся, стал привычным, поколения сменились, все живущие уже выросли при этой власти, все состояли в октябрятах и пионерах… Ну, кто-то фрондирует, но без фанатизма, больше из кокетства.
Вдруг оказывается, что рядом такой вулкан… Тут ненависть бушует… У кого? Да вот у Агеева. Он такой бешеный? Да нет, он вроде спокойный и благодушный, все у него милые. Лариска милая, и Зинаида милая, и его уголовные приятели милейшие люди… Ну, случается, вон Бронфенбренера он возненавидел, потому что тот его обидел. Тот задел его лично. И что это значит? Это значит, что он теперь Бронфенбренера знать не хочет, на улице не поздоровается. Но ведь он не возьмет в руки оружие, не пойдет Бронфенбренера убивать. Или вот наших дорогих коллег он ненавидит как шарлатанов. Это знакомо, Татьяна и сама шарлатанов ненавидит. И что это значит? Да ничего особенного не значит. Татьяна считает шарлатанами хорошо знакомых ей профессоров А. и Б. Имеет основания. Это у профессора А. глава в книге называется так: «Смех — оружие сильных». Трескучий демагогический лозунг. Надо иметь особый характер, чтобы взять и написать такое своей рукой. Но ведь убивать за это не станешь. Ни Татьяна не пойдет убивать профессоров А. и Б., ни Агеев не пойдет. Наоборот, профессора Б. Татьяна любит, потому что человек он прекрасный. Зато академика Сахарова этот невозмутимый Агеев готов убить собственными руками. И это не шутка, не художественное преувеличение, при случае возьмет и убьет. За что, почему? На почве идейных разногласий. Это что-то абстрактное? Теоретическине расхождения по вопросу о частной и общественной собственности на средства производства? Нет, он его ненавидит так, будто академик Сахаров собирается сжечь его, Агеева, дом, уже пришел с канистрой, поливает крыльцо бензином, брякает спичками в кармане… Поэтому Агеев чернеет и говорит ужасные слова: он бы его как кошку… гитарной струной удавил…
Это странно. Татьяна помнила начало разговора, рассказ про Ольгу Черепкову, которая вспыхнула, вскочила, гордо удалилась… Татьяна не хочет быть на нее похожей. Татьяна пытается понять. Первые шаги в этом направлении сделала, что-то такое стало для нее проясняться, вырисовываться.
Во-первых, оказалось, что Агеев ненавидит Сахарова отнюдь не за его идеи. Тут нет предмета для ненависти, потому что его идеям грош цена, он же дурак набитый, и вся эта его писанина, все размышления о прогрессе и интеллектуальной свободе оставляют ощущение совершенно бараньей тупости, зоологической. Ну, с некоторым оттенком детской наивности и детской же лживости, притворства, бессовестности и безответственности. Совершенно нет опасности, что эти идеи распространятся и как-то вредно повлияют на массы, станут светочем для народа, нации, государства. Они интересны только Госдепартаменту США, радиостанциям, которые в народе иронически зовутся «вражьи голоса», и кучке советских интеллигентных придурков. Тоже очень тупых, малочисленных и невлиятельных. Вроде тех, что любит собирать в своем салоне наша советская мадам Рекамье. Кто это? А ты разве не знаешь? Ну, эта, вдова, как его… вот, вспомнил, Мандельштам его фамилия, был такой поэт.
Да плевать на них на всех! Никто из них не опасен, невелика их интеллектуальная мощь, если иметь в виду политическую мысль. Как физики и математики они еще туда-сюда…. Как раз про таких Набоков говорил: пришли очень ограниченные люди с очень большими математическими способностями. Конечно, он имел в виду не Сахарова или Гельфанда, он метил, похоже, в Эйнштейна, но и это неважно. Плевать! Не в этом опасность.
А в чем? А в том, что этого дурака, похоже, скоро из ссылки вернут. Выпустят. Это во-первых.
А во-вторых, опасность в тех разговорах, которые ведут между собой обитатели студенческого общежития педагогического института в городе Андижане. Или городе Намангане, городе Фергане. Или в городе Ош.
Это Ферганская долина, там большая плотность населения и колоссальная рождаемость, больше половины населения дети. Все дети ходят в школу, потому что закон о всеобуче действует по всей стране. Значит, школ очень много, и каждой школе нужны учителя, это по местным условиям как бы массовая профессия. Учителей нужно где-то готовить, поэтому в каждой областном городе пединститут с огромным количеством студентов. Приезжают сельские парни, учатся, живут в общежитии, по окончании института возвращаются в свои кишлаки и райцентры. Некоторые учатся на факультетах с узбекским языком обучения, некоторые с русским, потому что мужская половина населения неплохо говорит по-русски — все парни поголовно служили в армии, там русский язык освоили. Некоторые и в быту между собой говорят по-русски — это удивительно, но совершенно реально, можно слышать своими ушами. Иногда чередуют в обиходе два языка, некоторые и три, потому что кроме узбеков есть таджики, киргизы.
Вот после занятий пообедали, вернулись в общежитие, валяются на койках и ведут неспешную беседу. Только лежа, потому что восточному человеку надлежит быть ленивым, он и по улице идет неспешно, не бегает, как эти сумасшедшие русские в своей Москве.
Итак, беседа.
— Бир марта — Герой Советского Союза, уч марта — Герой социалистического труда.
— Йок. Икки марта — Герой Советского Союза, икки марта — Герой социалистического труда.
— Йок. Бир марта — Герой Советского Союза, уч марта — Герой социалистического труда…
Кривчиков по-узбекски мало понимает, он к языкам неспособен, но этот разговор его узбекских приятелей так прост, что даже у него не вызывает затруднений. Слова «бир марта» означают «один раз». Соответственно, «икки марта» и «уч марта» — это два раза и три раза. В слове «марта» ударение на второй слог. В слове «уч» звук У не такой, как в русском языке, иначе произносится. Это ну У, не О, не Ы, вообще другой гласный. Общий смысл разговора простой, это студенты обсуждают количество наград у действующего генерального секретаря партии. У Брежнева четыре золотые звезды. Он трижды Герой труда и только один раз Герой Советского Союза? Или поровну — два раза такой герой, два раза такой? Для Кривчикова это не самый интересный вопрос, а узбекские студенты любят. Они вообще очень интересуются всем, что связано с государственной властью, ее политикой, ее привычками и обычаями, ее явными и тайными намерениями. Очень интересуются и очень хорошо понимают все эти вещи. Тут и удивительная осведомленность, и природный инстинкт. Власть! Мусульмане понимают этот предмет не так, как европейцы.
Кривчикова это поражало и раньше. Он был еще маленький, лет девять или десять, причем это один из тех периодов, когда он был не в бегах, а мирно жил у деда с бабкой. Ни от кого не прячется, гуляет во дворе, играет с соседскими мальчишками. Вдруг слышит спор. Мальчик Рифат стал рассказывать, как его дядя летом ездил в Крым. Этот рассказ вызвал взрыв хохота. Смеялись все. Оказывается, все знают, что Рифат врет. Он же крымский татарин, а татар в Крым не пускают. Изобличенный Рифат стал вилять, выкручиваться, сказал, что дядя ездил в Севастополь, а это не совсем Крым, это Россия. Опять все смеялись. Зачем ты нам врешь? Именно в Севастополь и Симферополь вашего брата в первую очередь не пускают, а в остальном Крыму порядки помягче, можно как-то проскочить. Стали спорить о том, насколько строго соблюдается этот запрет в Джанкое или в Судаке.
Поразительная осведомленность. Один Кривчиков ничего не знал, а остальные все знали. Хотя компания пестренькая, там армянин, кореец, мордвин, два таджика, мальчик ирани (не иранец, а самаркандский ирани, это другой народ, они говорят не на фарси, а по-узбекски), бухарский еврей, башкир, парочка обычных русаков и один русак из молокан. И все они знают, какие там порядки для татар в Крыму. Позднее Кривчиков обнаружил, что узбекские студенты разбираются в таких вопросах еще лучше.
М-да… Так как же их разговоры связаны с вызволением опального академика из ссылки?
Напрямую связаны.
Но сначала о том, почему Агеев ждет этого вызволения. А потому, что таков образ мыслей нашей родной советской власти. Это у них в голове связано: если разрешили печатать Набокова, то надо выпустить из ссылки Сахарова. Раз одно, то другое. Логика у них такая. Для них это звенья одной цепи. Раз оттепель, так уж оттепель. Смягчаются идеологические твердыни, начинаем что-то разрешать… Знамения (правильное ударение на первый слог!) времени идут одно за другим. Приметы, признаки, следствия одной причины… Говорят, улицу Метростроевскую в наступающем году переименуют, вернут ей прежнее название, будет опять Остоженка. Это шаг в том же направлении. Набоков, Остоженка… Так что и Сахаров недолго в Горьком засидится. Надо показать мировой общественности наши прогрессивные устремления.
А что там студенты в Андижане? Студенты Набоковым мало интересуются, про Остоженку вовсе не слыхали, а про Сахарова все очень хорошо понимают.
Опять валяются после обеда на койках и ведут неспешную беседу. Слыхал, Сахарова в Москву вернули? Это академик? Он самый. Помним, помним, атомный академик. Он еще при Сталине академиком стал. Молодой был. Получил золотую звезду и Сталинскую премию. Герой социалистического труда. Одна звезда. Бир марта. Один раз. За что звезда? За водородную бомбу. Правильно, он тогда против Сталина не выступал, он водородную бомбу для Сталина делал. Если бы он тогда против партии и правительства пошел, Сталин бы его в пять минут расстрелял. А что он делал после, при Хрущеве? Ну, работал, наверное. Но против советской власти тогда тоже не выступал. Хрущев был подобрее Сталина, он бы не расстрелял, но в тюрьму посадил обязательно. А когда этот академик начал против советской власти выступать? Как раз при Брежневе и начал. Брежнев был добрый, при нем власть была слабая. Академик выступает, статьи свои на Запад передает, «Голос Америки» каждый день его имя вспоминает, а его у нас никак не посадят. Ну, тоже ругают в газетах и по телевизору, но не сажают. Значит, теперь так можно. Слабая власть. Правда, в самом конце своей жизни Брежнев этого академика в Горький отправил. Стало быть, академик совсем обнаглел, перешел все границы. Теперь торчит в Горьком, но прощения просить не стал, не покаялся. А новая власть его из Горького выпустила. Совсем слабая власть. Им прямо в лицо можно плевать, они тебе за это отобранную Брежневым золотую звезду вернут, еще новую дадут. Будет дважды герой. Икки марта. Два раза.
Ладно, посмотрим, что это за власть, что при ней можно…
Значит, вернут этого нобелевского лауреата из ссылки, а следующее звено этой цепи такое. Студенты Андижанского пединститута пришлют делегацию к ректору. Мы же мусульмане все-таки, так нельзя ли нас как-нибудь освободить от экзамена по научному атеизму, а то нехорошо получается. Остальное можно оставить, мы не против. Истмат, диамат, научный коммунизм… А ректор им отвечает, мол, я бы и сам рад, но учебную программу утверждают наверху, в министерстве, она для всей страны одна. Тогда студенты отказываются от своих максималистских требований, а скромно просят о том, что они с самого начала и хотели получить. Нельзя ли немножко изменить расписание занятий и высвободить какой-нибудь уголок институтского двора? Тогда у нас будет место и время, чтобы совершать второй на дню намаз, полуденный, именуемый «зухр». Ровно в полдень ушли в уголок двора, чтоб никому не мешать, постелили коврики, стали на молитву…
И если к этой их просьбе начальство снизойдет, что весьма вероятно, потому что в Ферганской долине ислам силен, намного сильнее, чем в Зерафшанской… Если им разрешат полуденный намаз прямо в советском вузе, в пятидесяти метрах от кафедры научного коммунизма, дальше события пойдут быстро. Можно одно, можно и другое…
Допустим, «Защиту Лужина» напечатают в конце 1986 года, зухр в Андижанском пединституте разрешат в 1987 году, а в 1988 году Ферганская долина заполыхает. Пойдут погромы, пойдет резня. Потому что там напряжение велико, есть тихо тлеющая вражда между узбеками и киргизами, киргизами и таджиками, таджиками и узбеками, есть старые споры из-за земли и воды, есть ислам весьма радикального толка, есть старые обиды на русскую власть… И любое ослабление центральной власти там поймут как разрешение, как призыв к действию. Теперь можно! Уже не к ректору будут делегации посылать, а будут брать штурмом отделения милиции и воинские части. Оружие, оружие…
Следовательно, если публикация «Защиты Лужина» уже анонсирована, Агееву не следует ждать наступления 1988 года, а вытаскивать своих теток из Ферганской долины заблаговременно, уже сейчас. А рыжему Мишке надо готовить эвакуацию своей многочисленной родни из Ташкента, Самарканда и Бухары. Потому что там тоже рванет, но на год или два позже.
Вот и все. У Агеева не то чтобы несогласие с политическими идеями Сахарова, плевать ему на идеи придурка, Сахаров для него просто тот человек, который собирается поджечь его дом. Давно собирался, а сейчас у гаденыша получится.
Это все Татьяна кое-как поняла. Может быть, не все поняла, но согласилась, поверила. Насчет Ферганской долины он может знать много такого, чего она не знает, и во сне не видела. И связь событий может улавливать верно. Но вот остальное…
Задним числом можно сказать, что пророчества Агеева оказались верными лишь в общих чертах, а в деталях он ошибался. Сахарова из ссылки вернули в точности в тот месяц, когда вышла в свет «Защита Лужина». Тогда же, в тот же месяц, вспыхнул студенческий бунт в Алма-Ате. Его подавили. Ферганская долина заполыхала позже, только в 1989 году. Первыми жертвами стали не киргизы, как предполагал Агеев, а турки-месхетинцы. Армяне, евреи и крымские татары пострадали просто заодно и в малых количествах. Никого из них не убили, а так, дома посжигали, с балкона кого-то выкинули. Зато власть, как и предполагал Агеев, обнаружила свою трусость и беспомощность. Академик же Сахаров именно в это время был в зените славы, он гремел с трибуны съезда народных депутатов. Все правильно, там уже горит, полыхает, кровь льется, а он тут вякает, он счастлив. Оказалось, что придурок ко всему и картавый…
Связь событий Татьяна как-то из объяснений Агеева уловила еще тогда, как раз в последние дни 1985 года, на другой день после празднования наступающего Нового года в узком кругу. Но вот в области общих идей… тут в голове был сумбур, вихрь какой-то, все кружилось и путалось.
Были вещи, которые она знала с самого детства, в которые верила. Очень простые и понятные вещи.
Начать с того же Набокова. Все-таки ей не нравится, что кто-то за нее решает, что ей можно читать, а что нельзя. Ей не нравится, что в Госкомиздате есть специальный главк, который и за издателей решает, какие книги им выпускать. Ей не нравится, что кто-то за нее решает, где ей можно жить, а где нельзя. Она родилась в Москве, а если захочет переехать в Ленинград, окажется, что это непросто, у нее там нет прописки. Могут разрешить междугородний квартирный обмен, тогда дадут разрешение на прописку, но при строгом соблюдении условий — одного человека из Москвы выписываем, одного прописываем. Сколько отсюда, столько сюда, никак иначе. Ей это не нравится. Ей сам принцип прописки не нравится, сам институт прописки. Это какое-то крепостное право, прикрепление к земле, ограничение выбора места жительства. Ей не нравится, что кто-то решает, кого можно пускать за границу, а кого нельзя. Сама она за границу не рвется, у нее денег нет на такие поездки, но вот у нее есть знакомая девочка, она балерина, ездит на гастроли. Она не солистка, не знаменитость, просто в кордебалете танцует, но чтобы получить визу на выезд, ей надо проходить какие-то комиссии, получать характеристики и справки по месту жительства. Надо отвечать на вопросы каких-то пенсионеров о текущей политике, доказывать, что она газеты читает, в международной обстановке разбирается. А какого черта?
Это несвобода.
Причем эти ограничения не только установлены государством как особые институции — цензура, прописка, пограничный контроль, — они у наших людей прямо в голове прошиты, каленым железом выжжены в мозгах. У людей разорванное сознание. Читает советский человек романчик, там какая-то мисс Тэлбот родилась в Канаде, там же училась, но подходящей работы не нашла, перебралась в Штаты, потом в Англию, и везде ей не везло, пока она не догадалась поехать во Францию. Вот там ей хорошо, там прижилась. И работа нравится, и люди, и замуж вышла… Наш человек читает это спокойно, сочувствует бедняжке мисс Тэлбот. Но если написать, что это мисс Потапова из Москвы хочет дернуть в Америку, потом в Англию и Францию, наш человек вздрагивает. Да она же изменница! Предала родину. Из Канады катись куда хочешь, а от нас никуда. Почему? Да потому что мы лучше всех, это все должны понимать.
Татьяне все это не нравится. А кому нравится? Агееву нравится, что он многие книги может прочесть только в спецхране, по особому разрешению? Ему нравится, что он не мог приехать в Москву просто так, поселиться у тетки? У него были большие трудности с пропиской, и неизвестно, как он с ними справился, хорошо ли все устроил.
Татьяне всегда казалось, что все эти ограничения очень бы неплохо отменить. Все-таки свобода лучше несвободы, что бы там ни писали в газетах.
И Татьяна, как и все советские люди, знает из книжек и фильмов, что есть страны, где как-то без этого всего обходятся. Ни тебе цензуры, ни прописки… Пограничный контроль есть, но все же ездят из страны в страну свободно, без справки из жэка и характеристики с места работы. Пожалуй, так приятнее.
А рядом с Татьяной время от времени оказывались люди, которые убежденно говорили, что это счастье устроить нетрудно. Взять и отменить! Не нравится тебе цензура — отмени ее. И прописку. И сложности с выездом за рубеж. Говорили, что это нетрудно, не надо бояться, мир не рухнет, небо на землю не упадет. А колхозы и комсомол можно оставить, пусть себе будут.
Теперь в ее близком окружении оказались люди, которые так же твердо убеждены, что мир именно рухнет и небо упадет на землю. Сегодня «Защита Лужина» в журнале, через два года резня в Ферганской долине. А тех, которые мечтают о правах и свободах, эти люди презирают, самых заметных и деятельных мечтателей ненавидят как грязных негодяев и провокаторов. Ты говоришь, что можно все разрешить, тогда выйдет Европа? А почему ты уверен, что не Африка?
Тут Татьяна сбивалась, путалась. Главное, этот подлец Агеев смеется. Говорит, что это все уже было. Русский либерал ходит по кругу, проваливается в одну и ту же яму. «Дух свободы, к перестройке вся страна стремится, полицейский в грязной Мойке хочет утопиться!» Это Курочкин написал? Не помню точно. Помню, что это больше ста лет назад. Потом через пятьдесят лет: «И всяких прав поборник, Алеха, младший дворник!» Это Саша Черный. Остальные строчки потерялись в памяти, но одно ясно, что уже тогда идея борьбы за права человека проникла глубоко в массы. Вплоть до младшего дворника.
А чем это кончилось? Васисуалием Лоханкиным, который лежит и размышляет о трагедии русского либерализма. А почему так кончилось? Да вот потому же. Надумали все позволить, все разрешить. Все к черту разрушим, и на руинах сокрушенного царства само собой воздвигнется новое, и это будет царство истины, добра и справедливости. Потому что все это у человека в душе, надо только дать ему выйти наружу… Ну, полицию разогнали, армию развалили, в стране ад кромешный, Шингарев и Кокошкин решили отсидеться в госпитале, так пришли солдаты и закололи их штыками прямо в постели…
— Когда-то мне это казалось ужасным. А теперь думаю иначе. Жаль, что не закололи весь состав государственной думы, всех до единого, все фракции. Это же их общая заслуга!
— Агеев, а нельзя ли как-нибудь сделать так, чтобы «Защита Лужина» вышла в свет, а резня в Ферганской долине не началась? И чтобы прочих ужасов не было.
— Конечно, можно! — с энтузиазмом подтвердил Агеев и гнусно засмеялся. — Даже способ известен. Изобретен миллион лет назад.
— Правда?
— Правда. Способ известен. Все его знают. Поэтому существуют на земле места, где и цензуры нет, и резни нет.
— Так говори, не томи!
— Тебе не понравится. Это никогда не получалось в России, потому что сам этот способ глубоко чужд русскому либералу. Глубоко противен. Враждебен. Лежит вне русла русского свободомыслия.
— Так говори же, черт возьми!
— Ты уверена, что хочешь знать? Это очень тяжело и опасно. Хотя штука простая, ее знает любой председатель колхоза, любой директор завода. Это у администратора в крови. Особенно хорошо это чувствуют азиаты, у них административные способности врожденные. Каждый рождается с сержантскими лычками.
— Агеев, теперь я понимаю, почему Жанка каждый разговор с тобой кончает угрозой тебя выдрать.
— Это у вас у всех один и тот же бзик. Сумасшедшие девки!
— Агеев!
— Ладно, ладно, не сердись… Способ простой. Ты хочешь кинуть кость интеллигенции. Подарить им ихние книжные радости, пусть читают «Лолиту» до посинения. Но при этом не хочешь, чтобы студенты в Андижане решили, что теперь все можно, власть ослабла, самое время вырезать киргизов, изгнать русских и жить по шариату, сделать маленький халифат. Так?
— Так.
— Тогда вспомни, что у тебя не одна рука, а две руки. Одной рукой разрешаешь печатать «Защиту Лужина», другой рукой извлекаешь Сахарова из уютного Горького, отправляешь на Колыму. Еще лучше не в ссылку, а в тюрьму. А я бы просто повесил! Публично, на площади.
— Агеев…
— Нет уж, дослушай. Грязного подонка нужно именно растоптать — и не втихую, а публично, с оглаской. Именно за проповедь идей, ведущих к обрушению всего и резне. Это все тот же Шингарев и Кокошкин. Ты это сделай, тогда в Андижане всё поймут, там будет мир и тишина. В столице тоже тишина, интеллигенция кушает своего Набокова и Булгакова.
— Мне это не нравится. Мне Набоков такой ценой не нужен.
— А я знал, что тебе не понравится. И никому из твоих друзей и знакомых не понравится. У вас в головах другое, в крови другое. Поэтому ничего доброго в этой стране не будет. Нам еще повезло. Мы выросли в счастливое время, войны нет, голода нет, и нам этого счастья еще годика на три хватит. По Мишкиным расчетам меньше. Так будем веселиться, пока мы молоды! Потом будет грустно. Даже самые отчаянные дураки перестанут произносить имя Сахарова с восторгом.
— Агеев…
— Все. Я очень подробно высказался, хотя знал, что тебе не понравится. Теперь попробуй как-то мои слова повертеть в голове, что-то прикинуть, примерить к жизни, к историческим образцам. Если вдруг появятся какие-то мысли, мы еще поговорим. Разговор на много лет! А сейчас хватит.
Он был прав. Пожалуй, для одного дня довольно. И она все это еще не обдумала, это не улеглось в ее голове. Однако и думать об этом она пока не станет, это вопросы не сегодняшнего дня, они общие, вечные.
Между тем у них была свеженькая тема, не вполне законченная. Явление Духа Старого Полковника. И Агеев эту историю знает не полностью, она ему раньше не рассказывала… Странным образом о чем-то догадывается…
***
— Так кто мне предъявит четверых в гимнастерках?
— Пятерых.
— Это все равно.
— Татьяна! Для начала расскажи мне подробно, что ты видела в этой квартире. Потом так же подробно расскажи, о чем вы толковали со старухой. После чего можешь задавать любые вопросы, я отвечу. Так справедливо?
— Справедливо.
Она рассказала. Как ни странно, рассказ занял не так много времени. За обедом успели. Агеев слушал, не перебивал.
— Я так и думал, ждал чего-то подобного.
— Догадался?
— Нет, Зинаида подсказала. Говорит, его здесь уже видели. Тогда все стало на свои места.
— Хорошо. Теперь твоя очередь.
— Справедливо. Тогда пункт первый. Ты эту историю уладила. Долгов на тебе нет. Остался хвост — чистая девичья любознательность. Ты хочешь знать, кто здесь был на самом деле.
— Да.
— Но тебе нужно какое-то материалистическое объяснение. Духи и призраки не подходят, нужен живой человек. Верно?
— Да.
— Ну, ты и получишь то, чего хочешь. Полный материализм. Никакого нарушения физических законов. Тебе предъявят живого человека, который действительно побывал в этой квартире. Или даже двух, трех. Твое желание исполнится даже с избытком. Но не совсем точно.
— А почему неточно?
— Потому что без нарушения физических законов точно не получается. Видишь ли, это счастливая история. Старуха получила то, что хотела. Ты получишь то, что хочешь. Но не совсем точно. Старик был похож на покойного Дмитрия Гилевского, но не совсем. Чудес не бывает, в точности такого нет. Тебе тоже предъявят похожих стариков, но не в точности того, кого ты видела.
— Агеев, я все равно ничего не понимаю.
— Я тоже не понимаю. Но я как армянское радио, ничего не понимаю, а на вопросы отвечаю. Вот послушай…
Она молча слушала его минут двадцать.
Теперь перебирает это в памяти, пытается понять…
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
33. Gaudeamus igitur и второе начало термодинамики. Часть 4
Очередная программная речь Агеева, в которой он усердно подводил под сверхъестественные события естественные причины, Татьяне в общем понравилась, хотя она опять многого не поняла. Привести его объяснения к простому и понятному виду сразу не удалось, потому что его речь неоднократно прерывалась. Сначала Татьяне внезапно позвонил профессор Б., потом у Агеева вышло время, и он умчался по своим таинственным делам, потом они с Жанкой мыли посуду после вчерашнего пиршества и болтали, потом обедали и продолжали болтовню, потом были звонки по работе, хотя предполагалось, что она сумела очистить по меньшей мере два дня от текущих дел…
Звонок профессора Б, был неожиданный и странный. Обычно она звонит ему в канун праздников с поздравлениями, соблюдает этикет, он старше все-таки, а тут вдруг он позвонил сам. Конечно, начал с поздравлений, пожеланий, осведомился о ее делах, но с этой церемониальной частью быстро покончил, у его звонка была и другая цель. Приступил, почему-то смущаясь, с запинкой.
— Таня, я грешен, каюсь. Наводил порядок в бумагах, наткнулся на вашу статью, стал перечитывать, и как-то впечатление не совпало с прежним. Вдруг разглядел, чего не замечал раньше… Понравилось. Теперь мне совестно, что эта ваша работа так долго лежала у меня без движения. Надо готовить ее к печати. Конечно, мы встретимся, поговорим содержательно, с карандашиком в руках, но я уже сейчас хочу связаться с кем-нибудь из редакционных, чтобы заранее поставить в план, потом связаться с кем-нибудь из зарубежников, заручиться их одобрением…
Он выслушал слова благодарности, но заканчивать разговор не спешил, что-то у него еще было за пазухой… Тем временем Татьяна про себя прикидывала, что сейчас декабрь на исходе, а у них небось делают сентябрьский номер следующего года. В таких журналах редакционный процесс долгий, волокитный. Вслух она говорила о другом. Смеялась.
— Все замечательно, Арон Исаакович, только для меня неожиданность, что самый солидный журнал тоже отдает рукописи на внешнее рецензирование.
— Нет, официальной рецензии мы не просим. Но есть, знаете ли, наш мир, у него свои правила. Я не зарубежник, вы не зарубежник, мы вторгаемся в чужую вотчину. А там зарубежники, у них свой клан. Вы посмотрите все издания Марка Твена за последние годы, посмотрите О.Генри, да хоть Хэмингуэя и Фолкнера, чьи там предисловия и комментарии. Это всего три или четыре человека. Узкий круг. Надо заручиться одобрением кого-то из них, тогда можно спокойно войти на эту территорию. Для начала поговорю с Михаилом Васильевичем!
— Спасибо! Просто я не ожидала, не думала доставлять таких хлопот. Вообще не знала этих правил, они для меня удивительны. Такой феодализм!
— Молодая вы, Татьяна, молодая… Ничего, привыкнете.
Она не была уверена, что ей хочется привыкать к таким порядкам, но спорить не стала. В разговоре наступила пауза, затем профессор спросил:
— Татьяна, а про Гека Финна вы что-нибудь писали?
— Писала. Но не закончила, не довела разбор до конца. А почему вы вдруг спросили?
— Да так… Просто странно показалось, что вы начали с «Лягушки». Обычно начинают с чего-то более…
— Солидного? Да, это тоже хорошо. Но мне «Лягушка» потому и интересна, что никто больше ее всерьез разбирать не станет.
— Да, да… Наверное.
Он стал прощаться. У нее осталось ощущение, что он не все сказал, он по какой-то другой причине спрашивал про Гекльберри Финна. Неужели Агеев прав? Как раз незадолго до звонка профессора он говорил, что в Гекльберри Финне все дело. Посмеивался.
— Да, Татьяна, растревожила ты мировые силы, расшевелила. Теперь они к тебе добры, на любое твое желание откликнутся.
Тон у него был насмешливый, даже чуть дурашливый, однако она знала, что он верит в то, что говорит. Так и оказалось, у него целая теория. Про Гека Финна он говорил раньше звонка профессора, но невнятно и загадочно. Что такое мировые силы? Теорию стал излагать после звонка профессора.
Разумеется теория совершенно рациональная и материалистическая, другой она от него не ждала. Понять все его построения целиком она не смогла, да и он сам говорил, что не все понимает, многое строится на догадках. Просто он мистики не любит, пытается найти рациональные объяснения, согласующиеся с физическими законами. Тогда у него покамест всего одна теория, вмещающая все известные факты. Некоторые пункты вполне поддаются популярному изложению.
Первый и главнейший пункт: забудьте всякую мистику, забудьте все сверхъестественное. Никаких духов, призраков и привидений, никакого общения с мертвыми, никаких душ, пребывающих в астральных сферах. К сожалению, люди умирают навсегда. После своей смерти они никак не могут влиять на этот мир, потому что после них не остается никакой сущности, обладающей волей. Никакой эссенции и субстанции. Дух дедушки не может явиться внуку и подсказать, где закопан клад. Однако после некоторых людей остаются идеи. Вот они живут долго. Человек может сочинить пословицу, поговорку, просто одно слово, которое останется в языке. Он может сочинить сказку, роман, пьесу, песню, симфонию, оперу. Может изобрести колесо, водяной клапан, лодку, повозку, нитку с иголкой, способ выплавки меди, способ возведения зданий, паровую машину, хлопкоочистительную машину, электрическую лампочку и динамит. Статуи и картины явления того же рода, это материализованные идеи, воплощенные в красках и камне. Некоторые из этих созданий человеческого духа имеют весьма ограниченную ценность и влияние на судьбы человечества, влияние других огромно. Это все известно, детей в школе учат. История цивилизации, история развития производительных сил, история культуры. Это все придумал не Агеев. Также не он изобрел материализм. Давно известна такая доктрина, что даже самые гениальные изобретения, меняющие мир, меняющие жизнь миллионов людей, позволяющие изменять лицо земли, строить города, перекрывать реки и дробить горы в мелкую щебенку, не могут изменить физических законов. Ты можешь изобрести машину, преодолевающую силу тяжести, будешь летать в небесах выше птиц и быстрее птиц. Но ты не можешь ни на мгновение отменить силу тяжести. Этого не могут ни наука, ни культура, ни религия. Конечно, религия — мировая сила. И мировая литература — мировая сила. И наука тоже. Однако слово «мировая» здесь употреблено в том же смысле, как в выражениях «мировая политика, мировая война». Здесь мир — человечество. Закон всемирного тяготения и второе начало термодинамики называются мировыми силами в другом смысле. Здесь мир — вселенная. Так вот, твердый материализм состоит в том, что такие мировые силы и этакие друг на друга влиять не могут. Создать мировую религию можешь, а духов вызывать не можешь. Время не остановишь. Вознестись на небо можешь только в некотором спиритуальном смысле.
Агеев убежденный материалист. Однако он видит одну точку пересечения, одно место, где такие мировые силы и этакие могут взаимодействовать. Для этого он ввел упрощенную терминологию для именования таких и этаких сил. Тоже не сам придумал, эта его терминология по происхождению средневековая. Тогда считали, что все науки делятся на божественные и человеческие. Божественные — богословские, человеческие — гуманитарные. В этом первоначальном смысле медицина такая же гуманитарная наука, как и юриспруденция. Потом смысл слов переменился, стали говорить о естественных науках. Потом о точных. Агеев для своих узких надобностей вернул словам старый смысл. Только на время, только для одного случая. Такие мировые силы, как сила тяжести и второе начало термодинамики, у него физические мировые силы. Остальные гуманитарные. Это все, являющиеся делом рук человеческих и меняющие жизнь человечества. То есть это и религия, и литература, и всякие технические изобретения. В этом смысле библия гуманитарная мировая сила, и колесо, и «Евгений Онегин», и электрическая лампочка, и атомная бомба. Последняя — самая гуманитарная. Может не только изменить жизнь человечества, но и прекратить ее. Зато физических законов изменить не может. Хе-хе…
Такая у него мрачная ирония словоупотребления. А где он видит точку соприкосновения физических и гуманитарных мировых сил? Да вот там, во втором начале термодинамики есть занятный аспект. Кроме тепловой энтропии есть энтропия информационная. Внешне они друг на друга не похожи, а по сути эквивалентны, это одно и то же. В теории информации энтропия измеряется для текстов, ее мера (или единица измерения, Татьяна не уловила разницы) энтропия на букву, она вычисляется или выражается как логарифм чего-то там. Этого Татьяна не поняла совсем, при всем желании не смогла бы понять, но и сам Агеев говорил, что в математике плавает. Смеялся — опять армянское радио. Мы, конечно, не знаем, что такое горжетка, но на всякий случай советуем гражданке Шимшилашвили… Он тоже не совсем хорошо знает шенноновскую теорию информации, но он ею недоволен.
Как раз свои неудовольствия может изложить популярно. Чайник остывает, температура чайника и температура воздуха в комнате выравниваются. Теперь бросаем монетку, называем это испытаниями. Результаты испытаний записываем. Орел — единица, решка — ноль. Предположим, бросили монетку миллион раз. Утомительное занятие, но есть способы его ускорить. Неважно. Долго ли, коротко ли, получили длинную-длинную строку единиц и нулей. Разбили ее на короткие группы. Допустим, по пять знаков. Или по восемь знаков. Это у нас будут пятибитовые байты, как на старых машинах, или восьмибитовые, как на современных. Про биты и байты слыхала? Про биты и байты она слыхала. Как-никак 1985 год на дворе, компьютеры изобрели давно, и даже филологические люди что-то о них читали в журнале «Знание — сила». У нас в издательстве вся работа на бумаге, а в некоторых других странах, говорят, некоторые авторы приносят в издательство не рукопись, а магнитную дискету. У них дома вместо пишущей машинки маленький компьютер. Прогресс… Очень хорошо! У тебя такой нескоро появится, он дорого стоит, но главное, что биты и байты ты знаешь.
Тогда продолжим. Если байт пятибитовый, всего различных байтов существует 32 штуки. Сосчитай на бумажке, это два в пятой степени. Если байт восьмибитовый, всех различных получится 256. Называем байты буквами, набор всех различных байтов называем алфавитом. Наша строка — текст, созданный с помощью монеты. У такого текста энтропия на букву всегда наибольшая из всех возможных. Можешь считать, что этот текст написан алфавитом из 32 букв, можешь считать, что он написан алфавитом из 256 букв, энтропия на букву всегда наибольшая. Потому что при каждом броске монетки вероятность выпадения орла или решки одинаковая. Значит, для букв сохраняется то же свойство: ткни наугад карандашом в любое место текста, там с равной вероятностью окажется любая буква алфавита. Неважно, длинный ты выбрал алфавит или короткий, буквы равновероятны в любой точке. У осмысленного текста на естественном языке статистические свойства другие, буквы не равновероятны. Одни встречаются чаще, другие реже. Текст состоит из слов, количество слов в языке всегда меньше количества всех возможных сочетаний букв. Слова в тексте повторяются, некоторые сочетания букв в этом тексте невозможны, это тоже снижает энтропию. Все это измеряется, известна энтропия русского языка, английского языка.
Почему он недоволен этой теорией?
Сначала о том, почему остывание чайника и бросание монетки — это одно и то же. Потому что в обоих случаях в основе статистика, теория вероятностей, случайные процессы. Чайник остывает, потому что движение молекул воздуха в комнате хаотично. Монетка падает равновероятно орлом и решкой примерно по той же причине. Монетку не просто подбрасывают, ее крутят, так честнее, любой игрок знает. Сколько оборотов она сделала в воздухе, как ударилась об пол, как запрыгала, какой стороной легла — это непредсказуемо, слишком много влияний, параметров, маленьких внешних воздействий. Тот же хаос. Вот если бы молекулы воздуха не подчинялись законам вероятности, а вели себя иначе, допустим, более быстрые молекулы устремились к чайнику, а более медленные разлетелись по углам комнаты, тогда чайник стал бы нагреваться, а воздух в комнате остывать. Это возможно, но вероятность этого чудовищно мала. С монеткой то же самое. Орлы и решки часто выпадают сериями. Три орла подряд, четыре орла — это сплошь и рядом. Десять орлов или шестнадцать орлов — это намного реже, но тоже бывает. Может лечь орлом и сто раз подряд, но это чрезвычайно редкое, маловероятное событие. Хотя более вероятное, чем самопроизвольное нагревание чайника.
Теперь о том, почему классическая теория информации не всегда подходит для текстов, которые мы держим в руках. Потому что там противоположная энтропии характеристика — это избыточность. Тоже выражается логарифмом чего-то там… В простых словах избыточность означает, что сколько-нибудь упорядоченный текст можно записать короче. Совсем неупорядоченный — это тот, который порожден монеткой. Энтропия наибольшая, избыточности нет, короче записать невозможно. Если текст на естественном языке, буквы не равновероятны, есть избыточность, есть более короткая запись. Текст можно сжать, уплотнить, перевести в другой алфавит с неодинаковым размером букв, тогда выйдет короче. Здесь сложные технические подробности, мы их пропускаем. Все это понятнее на примере сильно упорядоченных текстов, полностью регулярных, состоящих из сплошных повторов. Сто раз подряд буква А, потом сто раз подряд буква Б. Или правильное чередование: А-Б-А-Б-А-Б… Или двадцать раз подряд А, потом один раз Б, опять двадцать А, одна Б… Энтропии мало, избыточности много, способ сделать короткую запись очевиден. Вместо строки в миллион букв можно написать две буквы и несколько цифр.
Это прекрасная теория, от нее большая практическая польза, из нее вырастают избыточные коды с исправлением ошибок, еще много чего… Но эта теория очень формальна, для нее избыточность романа Толстого и романа Гарина-Михайловского одинакова. Написаны на одном языке, имеют одинаковую статистику букв, слов… Между тем у этих двух романов отношения с энтропией разные. Они противостоят второму началу термодинамики не избыточностью, которая одинакова, а способом упорядочения букв, который весьма разный. Для этого упорядочения нет формальной меры, нет математического выражения, но в реальности оно существует, работает. Один из романов в гуманитарном смысле является мировой силой, а другой нет. Один является событием с очень малой вероятностью, редко встречается, а другой более вероятен и зауряден. Один влечет за собой в реальной жизни множество событий и действий, направленных против второго начала термодинамики, а другой не влечет.
— Это как?
— Да так. Я уже как-то толковал, что национальная литература могучая сила.
— Стоя на перевернутом ящике?
— Именно так, стоя на перевернутом ящике. Народ, имеющий национальную литературу, не то же самое, что племя, живущее первобытной жизнью. Другой уровень организации. Тоже вопросы упорядочения и разупорядочения. Простейший организм, амеба одноклеточная, устроен сложнее, чем любая мертвая материя. Человек устроен сложнее амебы. Усложнение организма можно понять как рост информации, но происходит только с потреблением огромного количества энергии от внешнего источника. Меньше энергии — начинается распад, упрощение структур, разупорядочение. Та же энтропия. Современное общество устроено сложнее первобытного — это работа против энтропии. Общество разрушилось, люди разбежались по лесам — энтропия. Заброшенный город разрушается сам собой — энтропия. Витрувий написал книги по архитектуре — это работа против энтропии. Лирика Овидия тоже, хотя это менее очевидно. И «Война и мир», и «Приключения Гекльберри Финна».
— Хорошо, допустим…
— «Гек Финн» мировая сила. Второе начало термодинамики мировая сила. Хотя разные, та гуманитарная, а эта физическая. «Гек Финн», стоящий на полке у миллионов людей, работает против второго начала термодинамики. Не дает людям одичать, а городам разрушаться. Это как-то весьма косвенно, отдаленные следствия, но у источника может заискрить. Между силами разного рода может проскочить искра.
— Это как?
— Ну, написал человек что-нибудь этакое… и где-то поблизости начинают происходить маловероятные события.
— Какие?
— Ты ведь пыталась ковыряться в «Коляске», «Лягушке», «Геке Финне». Видимо, что-то расковыряла, задела мировые струны. «Гек Финн» в этом смысле наиболее перспективен. И вот результат — ты встретила в коридоре Старого Полковника.
— Не говори чепухи! Старика я встретила летом, 12 августа, «Геком Финном» занялась позже, в октябре. К тому же я встретила скорее всего твоего знакомого, Василия Анатольевича. Этого старика, у которого ты покупал плотницкий инструмент.
— Видишь ли, ты придаешь слишком большое значение последовательности событий. Для тебе время и причинность связаны. А с позиций второго начала термодинамики это может выглядеть иначе. Ты в октябре только начала заниматься «Геком Финном». Не закончила, статью не написала, не печатала, никто ее не читал. На человечество это еще никак не повлияло. Но для тебя последствия уже наступили. В августе ты встретила старика. Кстати, 12 августа было не воскресенье, а понедельник. Потом ты начала искать Гилевских. А я встретил старика Гилевского на Россошанской еще годом раньше. Намного раньше, но по той же причине.
— Не морочь мне голову. 12 августа было воскресенье. А ты сейчас показываешь образец нелюбимого тобой шарлатанства. Начал с отрицания мистики, а теперь протаскиваешь ее контрабандой, через черный ход.
— Посмотри в календарь. Очень может быть, что в твоем августе был лишний день. А я познакомился с Николаевой на год раньше, чем она тебе понадобилась. Ты еще смеялась: рояль в кустах…
— Агеев…
— И кстати, Василий Анатольевич по описанию не совсем похож на того, кого ты видела. У него тоже были карие глаза, как у покойного Гилевского. К сожалению, ты не увидишь его второй раз, он уже умер. Он и продавал инструмент, потому что знал, что умирает.
— Агеев, ты мистик.
— Нет. События с низкой вероятностью — это не мистика. Физических законов это не нарушает. Три сына лейтенанта Шмидта случайно встретились в одном исполкоме. Курьез. Но так бывает.
— Агеев, я не знаю, кого я видела в коридоре. Но твое объяснение не лучше Зинаидиного, которая советует дождаться новогодней ночи, в эту ночь старик всегда возвращается. Со свечкой ходит.
— Не будешь его здесь ждать?
— И не подумаю!
— А Наталью Ивановну не спрашивала, не приезжал ли кто из ее родни в августе?
— Не спрашивала. Побоялась.
— Вот видишь. И один вопрос ты задала старухе Гилевской удивительно правильный. Полковник был литературным человеком. Твоего же типа, любил самые большие загадки, тоже колебал мировые струны. А Марк Твен это занятие прямо обожал!
— Так уж обожал…
— Ты не поняла, что раскопала. Он играет с великими, там сплошь эти мировые силы… Библейский сюжет, античный классический, шекспировский, фоэсовский… Весь набор! Такие сущности, что их только тронь!
— Что такое фоэсовский?
— Принадлежащий Дефо. В прилагательном приставка отпадает, как в слове «картезианский». Татьяна, извини, я болтал сколько мог, а теперь спешу! Еще потолкуем, ты пока подумай.
Он стремительно исчез. И сразу появилась Жанка.
***
— Поговорили?
— Еще как!
— Все тайны раскрыты?
— Нет, куда там. У нас запасы в миллионы тонн, геологические пласты. Кстати, Жанка, чем он все-таки занимается?
— Ты так и не спросила?
— Не успела. Вовремя не спросила, а теперь он говорить не захочет.
— Почему?
— Я его только что шарлатаном обозвала.
— Не думаю, что он обиделся.
— Так чем он занимается?
— Теорией. Я же тебе говорила, он видит открытые проблемы.
— Какие?
— Самые явные, лежащие на поверхности. Ты знаешь, что такое ирония?
— Ну, понимаю в общих чертах…
— Нет, в общих чертах не подходит. Формальное определение знаешь? Классическое, по греческим поэтикам и риторикам.
— А, это… Ирония фигура речи. Порицание под видом похвалы.
— Молодец, не забыла. Видишь, по современным понятиям ирония окраска. Эмоциональный оттенок речи. Греки понимали дело иначе, у них первый вопрос — из каких частей состоит? Состоит из двух частей. Одна видимая, другая невидимая. Видимый слой — похвала, скрытый — порицание. Морфологический подход. Вот наш Агеев типичный древний грек, незаконный сын Аристотеля. Все вопросы задает только таким образом.
— Из каких частей состоит?
— Именно так. С иронией греки разобрались. А что такое юмор?
— Не знаю.
— Никто не знает. Агеев считает, что ближе всех к сути подошел Шопенгауэр. То, что он насочинял, в переводе на древнегреческий будет так: комическое есть фигура речи, состоит из четырех частей, подобна хиазму, но с отличиями… Агеев пытался этот результат улучшить, но не вышло. Занялся другим. Ты повесть «Нос» у Гоголя знаешь, конечно.
— Знаю.
— Разбирать не пробовала?
— Пока нет.
— Эта повесть — абсурд или фантастика?
— Пожалуй, абсурд.
— А в чем разница?
— Затрудняюсь сказать так сразу.
— Все затрудняются. Агеев нашел элегантную дефиницию. Потом нашел формальное определение лубка, провел дефиницию с примитивами и наивным искусством. Потом увидел рассуждения Лидии Гинзбург о том, как тяжелый стих в русской поэзии вытеснялся легким стихом в еще допушкинское время.
— Тяжелый — это силлабический?
— Нет, это после Тредиаковского, нормальный силлабо-тонический. В том и вопрос, что тут ямб, там ямб, а скажи, в чем разница, почему она на слух различима. «Земля да слышит уст глаголы…» «Мой дядя самых честных правил…» Четырехстопный ямб.
— Да, разница слышна. Так в чем дело?
— Этого Агеев пока не открыл. Только сказал, что и от чтения Гинзбург бывает польза.
— Это комплимент… Вот бы старуха порадовалась!
— Да. Она видит историю, смену поэтического языка, смену словаря. Это Агеев уважает, Гинзбург у него в чести. Но сам истории не любит, видит только теоретический вопрос. Что такое легкий стих?
— Это хорошо, это дельно. А то я уже было испугалась. Он по поводу нашего привидения нес всякую псевдонаучную чепуху. Заменим наивную мистику бабушкиных сказок нашей современной научной мистикой — биоритмами, экстрасенсами, теперь еще флюктуациями второго начала термодинамики. Звучит!
— Не спеши смеяться.
— Я не спешу. Мне звонил наш милый профессор Б., он перечитал — то есть впервые прочел, если сказать правду, — опус о «Лягушке», ему понравилось, хочет печатать.
— Так что же ты молчишь! Это праздник.
— Пить не будем, сил нет. Поздравления приму с удовольствием. Но почему-то они оба говорят про «Гека Финна» — и наш профессор, и Агеев.
— Надо их познакомить.
……………………………..
…………….
Про Гека Финна они поговорили в другой раз,
Но с теорией было покончено. И с политической теорией, и с литературной, и с сомнительными построениями Агеева на грани мистики и термодинамики. Завалы праздничной ночи удалось как-то разгрести. Впрочем, впечатления все равно остались смутные.
Только один результат был определенный. Все-таки он ее поцеловал.
…………………
…………
Очередная программная речь Агеева, в которой он усердно подводил под сверхъестественные события естественные причины, Татьяне в общем понравилась, хотя она опять многого не поняла. Привести его объяснения к простому и понятному виду сразу не удалось, потому что его речь неоднократно прерывалась. Сначала Татьяне внезапно позвонил профессор Б., потом у Агеева вышло время, и он умчался по своим таинственным делам, потом они с Жанкой мыли посуду после вчерашнего пиршества и болтали, потом обедали и продолжали болтовню, потом были звонки по работе, хотя предполагалось, что она сумела очистить по меньшей мере два дня от текущих дел…
Звонок профессора Б, был неожиданный и странный. Обычно она звонит ему в канун праздников с поздравлениями, соблюдает этикет, он старше все-таки, а тут вдруг он позвонил сам. Конечно, начал с поздравлений, пожеланий, осведомился о ее делах, но с этой церемониальной частью быстро покончил, у его звонка была и другая цель. Приступил, почему-то смущаясь, с запинкой.
— Таня, я грешен, каюсь. Наводил порядок в бумагах, наткнулся на вашу статью, стал перечитывать, и как-то впечатление не совпало с прежним. Вдруг разглядел, чего не замечал раньше… Понравилось. Теперь мне совестно, что эта ваша работа так долго лежала у меня без движения. Надо готовить ее к печати. Конечно, мы встретимся, поговорим содержательно, с карандашиком в руках, но я уже сейчас хочу связаться с кем-нибудь из редакционных, чтобы заранее поставить в план, потом связаться с кем-нибудь из зарубежников, заручиться их одобрением…
Он выслушал слова благодарности, но заканчивать разговор не спешил, что-то у него еще было за пазухой… Тем временем Татьяна про себя прикидывала, что сейчас декабрь на исходе, а у них небось делают сентябрьский номер следующего года. В таких журналах редакционный процесс долгий, волокитный. Вслух она говорила о другом. Смеялась.
— Все замечательно, Арон Исаакович, только для меня неожиданность, что самый солидный журнал тоже отдает рукописи на внешнее рецензирование.
— Нет, официальной рецензии мы не просим. Но есть, знаете ли, наш мир, у него свои правила. Я не зарубежник, вы не зарубежник, мы вторгаемся в чужую вотчину. А там зарубежники, у них свой клан. Вы посмотрите все издания Марка Твена за последние годы, посмотрите О.Генри, да хоть Хэмингуэя и Фолкнера, чьи там предисловия и комментарии. Это всего три или четыре человека. Узкий круг. Надо заручиться одобрением кого-то из них, тогда можно спокойно войти на эту территорию. Для начала поговорю с Михаилом Васильевичем!
— Спасибо! Просто я не ожидала, не думала доставлять таких хлопот. Вообще не знала этих правил, они для меня удивительны. Такой феодализм!
— Молодая вы, Татьяна, молодая… Ничего, привыкнете.
Она не была уверена, что ей хочется привыкать к таким порядкам, но спорить не стала. В разговоре наступила пауза, затем профессор спросил:
— Татьяна, а про Гека Финна вы что-нибудь писали?
— Писала. Но не закончила, не довела разбор до конца. А почему вы вдруг спросили?
— Да так… Просто странно показалось, что вы начали с «Лягушки». Обычно начинают с чего-то более…
— Солидного? Да, это тоже хорошо. Но мне «Лягушка» потому и интересна, что никто больше ее всерьез разбирать не станет.
— Да, да… Наверное.
Он стал прощаться. У нее осталось ощущение, что он не все сказал, он по какой-то другой причине спрашивал про Гекльберри Финна. Неужели Агеев прав? Как раз незадолго до звонка профессора он говорил, что в Гекльберри Финне все дело. Посмеивался.
— Да, Татьяна, растревожила ты мировые силы, расшевелила. Теперь они к тебе добры, на любое твое желание откликнутся.
Тон у него был насмешливый, даже чуть дурашливый, однако она знала, что он верит в то, что говорит. Так и оказалось, у него целая теория. Про Гека Финна он говорил раньше звонка профессора, но невнятно и загадочно. Что такое мировые силы? Теорию стал излагать после звонка профессора.
Разумеется теория совершенно рациональная и материалистическая, другой она от него не ждала. Понять все его построения целиком она не смогла, да и он сам говорил, что не все понимает, многое строится на догадках. Просто он мистики не любит, пытается найти рациональные объяснения, согласующиеся с физическими законами. Тогда у него покамест всего одна теория, вмещающая все известные факты. Некоторые пункты вполне поддаются популярному изложению.
Первый и главнейший пункт: забудьте всякую мистику, забудьте все сверхъестественное. Никаких духов, призраков и привидений, никакого общения с мертвыми, никаких душ, пребывающих в астральных сферах. К сожалению, люди умирают навсегда. После своей смерти они никак не могут влиять на этот мир, потому что после них не остается никакой сущности, обладающей волей. Никакой эссенции и субстанции. Дух дедушки не может явиться внуку и подсказать, где закопан клад. Однако после некоторых людей остаются идеи. Вот они живут долго. Человек может сочинить пословицу, поговорку, просто одно слово, которое останется в языке. Он может сочинить сказку, роман, пьесу, песню, симфонию, оперу. Может изобрести колесо, водяной клапан, лодку, повозку, нитку с иголкой, способ выплавки меди, способ возведения зданий, паровую машину, хлопкоочистительную машину, электрическую лампочку и динамит. Статуи и картины явления того же рода, это материализованные идеи, воплощенные в красках и камне. Некоторые из этих созданий человеческого духа имеют весьма ограниченную ценность и влияние на судьбы человечества, влияние других огромно. Это все известно, детей в школе учат. История цивилизации, история развития производительных сил, история культуры. Это все придумал не Агеев. Также не он изобрел материализм. Давно известна такая доктрина, что даже самые гениальные изобретения, меняющие мир, меняющие жизнь миллионов людей, позволяющие изменять лицо земли, строить города, перекрывать реки и дробить горы в мелкую щебенку, не могут изменить физических законов. Ты можешь изобрести машину, преодолевающую силу тяжести, будешь летать в небесах выше птиц и быстрее птиц. Но ты не можешь ни на мгновение отменить силу тяжести. Этого не могут ни наука, ни культура, ни религия. Конечно, религия — мировая сила. И мировая литература — мировая сила. И наука тоже. Однако слово «мировая» здесь употреблено в том же смысле, как в выражениях «мировая политика, мировая война». Здесь мир — человечество. Закон всемирного тяготения и второе начало термодинамики называются мировыми силами в другом смысле. Здесь мир — вселенная. Так вот, твердый материализм состоит в том, что такие мировые силы и этакие друг на друга влиять не могут. Создать мировую религию можешь, а духов вызывать не можешь. Время не остановишь. Вознестись на небо можешь только в некотором спиритуальном смысле.
Агеев убежденный материалист. Однако он видит одну точку пересечения, одно место, где такие мировые силы и этакие могут взаимодействовать. Для этого он ввел упрощенную терминологию для именования таких и этаких сил. Тоже не сам придумал, эта его терминология по происхождению средневековая. Тогда считали, что все науки делятся на божественные и человеческие. Божественные — богословские, человеческие — гуманитарные. В этом первоначальном смысле медицина такая же гуманитарная наука, как и юриспруденция. Потом смысл слов переменился, стали говорить о естественных науках. Потом о точных. Агеев для своих узких надобностей вернул словам старый смысл. Только на время, только для одного случая. Такие мировые силы, как сила тяжести и второе начало термодинамики, у него физические мировые силы. Остальные гуманитарные. Это все, являющиеся делом рук человеческих и меняющие жизнь человечества. То есть это и религия, и литература, и всякие технические изобретения. В этом смысле библия гуманитарная мировая сила, и колесо, и «Евгений Онегин», и электрическая лампочка, и атомная бомба. Последняя — самая гуманитарная. Может не только изменить жизнь человечества, но и прекратить ее. Зато физических законов изменить не может. Хе-хе…
Такая у него мрачная ирония словоупотребления. А где он видит точку соприкосновения физических и гуманитарных мировых сил? Да вот там, во втором начале термодинамики есть занятный аспект. Кроме тепловой энтропии есть энтропия информационная. Внешне они друг на друга не похожи, а по сути эквивалентны, это одно и то же. В теории информации энтропия измеряется для текстов, ее мера (или единица измерения, Татьяна не уловила разницы) энтропия на букву, она вычисляется или выражается как логарифм чего-то там. Этого Татьяна не поняла совсем, при всем желании не смогла бы понять, но и сам Агеев говорил, что в математике плавает. Смеялся — опять армянское радио. Мы, конечно, не знаем, что такое горжетка, но на всякий случай советуем гражданке Шимшилашвили… Он тоже не совсем хорошо знает шенноновскую теорию информации, но он ею недоволен.
Как раз свои неудовольствия может изложить популярно. Чайник остывает, температура чайника и температура воздуха в комнате выравниваются. Теперь бросаем монетку, называем это испытаниями. Результаты испытаний записываем. Орел — единица, решка — ноль. Предположим, бросили монетку миллион раз. Утомительное занятие, но есть способы его ускорить. Неважно. Долго ли, коротко ли, получили длинную-длинную строку единиц и нулей. Разбили ее на короткие группы. Допустим, по пять знаков. Или по восемь знаков. Это у нас будут пятибитовые байты, как на старых машинах, или восьмибитовые, как на современных. Про биты и байты слыхала? Про биты и байты она слыхала. Как-никак 1985 год на дворе, компьютеры изобрели давно, и даже филологические люди что-то о них читали в журнале «Знание — сила». У нас в издательстве вся работа на бумаге, а в некоторых других странах, говорят, некоторые авторы приносят в издательство не рукопись, а магнитную дискету. У них дома вместо пишущей машинки маленький компьютер. Прогресс… Очень хорошо! У тебя такой нескоро появится, он дорого стоит, но главное, что биты и байты ты знаешь.
Тогда продолжим. Если байт пятибитовый, всего различных байтов существует 32 штуки. Сосчитай на бумажке, это два в пятой степени. Если байт восьмибитовый, всех различных получится 256. Называем байты буквами, набор всех различных байтов называем алфавитом. Наша строка — текст, созданный с помощью монеты. У такого текста энтропия на букву всегда наибольшая из всех возможных. Можешь считать, что этот текст написан алфавитом из 32 букв, можешь считать, что он написан алфавитом из 256 букв, энтропия на букву всегда наибольшая. Потому что при каждом броске монетки вероятность выпадения орла или решки одинаковая. Значит, для букв сохраняется то же свойство: ткни наугад карандашом в любое место текста, там с равной вероятностью окажется любая буква алфавита. Неважно, длинный ты выбрал алфавит или короткий, буквы равновероятны в любой точке. У осмысленного текста на естественном языке статистические свойства другие, буквы не равновероятны. Одни встречаются чаще, другие реже. Текст состоит из слов, количество слов в языке всегда меньше количества всех возможных сочетаний букв. Слова в тексте повторяются, некоторые сочетания букв в этом тексте невозможны, это тоже снижает энтропию. Все это измеряется, известна энтропия русского языка, английского языка.
Почему он недоволен этой теорией?
Сначала о том, почему остывание чайника и бросание монетки — это одно и то же. Потому что в обоих случаях в основе статистика, теория вероятностей, случайные процессы. Чайник остывает, потому что движение молекул воздуха в комнате хаотично. Монетка падает равновероятно орлом и решкой примерно по той же причине. Монетку не просто подбрасывают, ее крутят, так честнее, любой игрок знает. Сколько оборотов она сделала в воздухе, как ударилась об пол, как запрыгала, какой стороной легла — это непредсказуемо, слишком много влияний, параметров, маленьких внешних воздействий. Тот же хаос. Вот если бы молекулы воздуха не подчинялись законам вероятности, а вели себя иначе, допустим, более быстрые молекулы устремились к чайнику, а более медленные разлетелись по углам комнаты, тогда чайник стал бы нагреваться, а воздух в комнате остывать. Это возможно, но вероятность этого чудовищно мала. С монеткой то же самое. Орлы и решки часто выпадают сериями. Три орла подряд, четыре орла — это сплошь и рядом. Десять орлов или шестнадцать орлов — это намного реже, но тоже бывает. Может лечь орлом и сто раз подряд, но это чрезвычайно редкое, маловероятное событие. Хотя более вероятное, чем самопроизвольное нагревание чайника.
Теперь о том, почему классическая теория информации не всегда подходит для текстов, которые мы держим в руках. Потому что там противоположная энтропии характеристика — это избыточность. Тоже выражается логарифмом чего-то там… В простых словах избыточность означает, что сколько-нибудь упорядоченный текст можно записать короче. Совсем неупорядоченный — это тот, который порожден монеткой. Энтропия наибольшая, избыточности нет, короче записать невозможно. Если текст на естественном языке, буквы не равновероятны, есть избыточность, есть более короткая запись. Текст можно сжать, уплотнить, перевести в другой алфавит с неодинаковым размером букв, тогда выйдет короче. Здесь сложные технические подробности, мы их пропускаем. Все это понятнее на примере сильно упорядоченных текстов, полностью регулярных, состоящих из сплошных повторов. Сто раз подряд буква А, потом сто раз подряд буква Б. Или правильное чередование: А-Б-А-Б-А-Б… Или двадцать раз подряд А, потом один раз Б, опять двадцать А, одна Б… Энтропии мало, избыточности много, способ сделать короткую запись очевиден. Вместо строки в миллион букв можно написать две буквы и несколько цифр.
Это прекрасная теория, от нее большая практическая польза, из нее вырастают избыточные коды с исправлением ошибок, еще много чего… Но эта теория очень формальна, для нее избыточность романа Толстого и романа Гарина-Михайловского одинакова. Написаны на одном языке, имеют одинаковую статистику букв, слов… Между тем у этих двух романов отношения с энтропией разные. Они противостоят второму началу термодинамики не избыточностью, которая одинакова, а способом упорядочения букв, который весьма разный. Для этого упорядочения нет формальной меры, нет математического выражения, но в реальности оно существует, работает. Один из романов в гуманитарном смысле является мировой силой, а другой нет. Один является событием с очень малой вероятностью, редко встречается, а другой более вероятен и зауряден. Один влечет за собой в реальной жизни множество событий и действий, направленных против второго начала термодинамики, а другой не влечет.
— Это как?
— Да так. Я уже как-то толковал, что национальная литература могучая сила.
— Стоя на перевернутом ящике?
— Именно так, стоя на перевернутом ящике. Народ, имеющий национальную литературу, не то же самое, что племя, живущее первобытной жизнью. Другой уровень организации. Тоже вопросы упорядочения и разупорядочения. Простейший организм, амеба одноклеточная, устроен сложнее, чем любая мертвая материя. Человек устроен сложнее амебы. Усложнение организма можно понять как рост информации, но происходит только с потреблением огромного количества энергии от внешнего источника. Меньше энергии — начинается распад, упрощение структур, разупорядочение. Та же энтропия. Современное общество устроено сложнее первобытного — это работа против энтропии. Общество разрушилось, люди разбежались по лесам — энтропия. Заброшенный город разрушается сам собой — энтропия. Витрувий написал книги по архитектуре — это работа против энтропии. Лирика Овидия тоже, хотя это менее очевидно. И «Война и мир», и «Приключения Гекльберри Финна».
— Хорошо, допустим…
— «Гек Финн» мировая сила. Второе начало термодинамики мировая сила. Хотя разные, та гуманитарная, а эта физическая. «Гек Финн», стоящий на полке у миллионов людей, работает против второго начала термодинамики. Не дает людям одичать, а городам разрушаться. Это как-то весьма косвенно, отдаленные следствия, но у источника может заискрить. Между силами разного рода может проскочить искра.
— Это как?
— Ну, написал человек что-нибудь этакое… и где-то поблизости начинают происходить маловероятные события.
— Какие?
— Ты ведь пыталась ковыряться в «Коляске», «Лягушке», «Геке Финне». Видимо, что-то расковыряла, задела мировые струны. «Гек Финн» в этом смысле наиболее перспективен. И вот результат — ты встретила в коридоре Старого Полковника.
— Не говори чепухи! Старика я встретила летом, 12 августа, «Геком Финном» занялась позже, в октябре. К тому же я встретила скорее всего твоего знакомого, Василия Анатольевича. Этого старика, у которого ты покупал плотницкий инструмент.
— Видишь ли, ты придаешь слишком большое значение последовательности событий. Для тебе время и причинность связаны. А с позиций второго начала термодинамики это может выглядеть иначе. Ты в октябре только начала заниматься «Геком Финном». Не закончила, статью не написала, не печатала, никто ее не читал. На человечество это еще никак не повлияло. Но для тебя последствия уже наступили. В августе ты встретила старика. Кстати, 12 августа было не воскресенье, а понедельник. Потом ты начала искать Гилевских. А я встретил старика Гилевского на Россошанской еще годом раньше. Намного раньше, но по той же причине.
— Не морочь мне голову. 12 августа было воскресенье. А ты сейчас показываешь образец нелюбимого тобой шарлатанства. Начал с отрицания мистики, а теперь протаскиваешь ее контрабандой, через черный ход.
— Посмотри в календарь. Очень может быть, что в твоем августе был лишний день. А я познакомился с Николаевой на год раньше, чем она тебе понадобилась. Ты еще смеялась: рояль в кустах…
— Агеев…
— И кстати, Василий Анатольевич по описанию не совсем похож на того, кого ты видела. У него тоже были карие глаза, как у покойного Гилевского. К сожалению, ты не увидишь его второй раз, он уже умер. Он и продавал инструмент, потому что знал, что умирает.
— Агеев, ты мистик.
— Нет. События с низкой вероятностью — это не мистика. Физических законов это не нарушает. Три сына лейтенанта Шмидта случайно встретились в одном исполкоме. Курьез. Но так бывает.
— Агеев, я не знаю, кого я видела в коридоре. Но твое объяснение не лучше Зинаидиного, которая советует дождаться новогодней ночи, в эту ночь старик всегда возвращается. Со свечкой ходит.
— Не будешь его здесь ждать?
— И не подумаю!
— А Наталью Ивановну не спрашивала, не приезжал ли кто из ее родни в августе?
— Не спрашивала. Побоялась.
— Вот видишь. И один вопрос ты задала старухе Гилевской удивительно правильный. Полковник был литературным человеком. Твоего же типа, любил самые большие загадки, тоже колебал мировые струны. А Марк Твен это занятие прямо обожал!
— Так уж обожал…
— Ты не поняла, что раскопала. Он играет с великими, там сплошь эти мировые силы… Библейский сюжет, античный классический, шекспировский, фоэсовский… Весь набор! Такие сущности, что их только тронь!
— Что такое фоэсовский?
— Принадлежащий Дефо. В прилагательном приставка отпадает, как в слове «картезианский». Татьяна, извини, я болтал сколько мог, а теперь спешу! Еще потолкуем, ты пока подумай.
Он стремительно исчез. И сразу появилась Жанка.
***
— Поговорили?
— Еще как!
— Все тайны раскрыты?
— Нет, куда там. У нас запасы в миллионы тонн, геологические пласты. Кстати, Жанка, чем он все-таки занимается?
— Ты так и не спросила?
— Не успела. Вовремя не спросила, а теперь он говорить не захочет.
— Почему?
— Я его только что шарлатаном обозвала.
— Не думаю, что он обиделся.
— Так чем он занимается?
— Теорией. Я же тебе говорила, он видит открытые проблемы.
— Какие?
— Самые явные, лежащие на поверхности. Ты знаешь, что такое ирония?
— Ну, понимаю в общих чертах…
— Нет, в общих чертах не подходит. Формальное определение знаешь? Классическое, по греческим поэтикам и риторикам.
— А, это… Ирония фигура речи. Порицание под видом похвалы.
— Молодец, не забыла. Видишь, по современным понятиям ирония окраска. Эмоциональный оттенок речи. Греки понимали дело иначе, у них первый вопрос — из каких частей состоит? Состоит из двух частей. Одна видимая, другая невидимая. Видимый слой — похвала, скрытый — порицание. Морфологический подход. Вот наш Агеев типичный древний грек, незаконный сын Аристотеля. Все вопросы задает только таким образом.
— Из каких частей состоит?
— Именно так. С иронией греки разобрались. А что такое юмор?
— Не знаю.
— Никто не знает. Агеев считает, что ближе всех к сути подошел Шопенгауэр. То, что он насочинял, в переводе на древнегреческий будет так: комическое есть фигура речи, состоит из четырех частей, подобна хиазму, но с отличиями… Агеев пытался этот результат улучшить, но не вышло. Занялся другим. Ты повесть «Нос» у Гоголя знаешь, конечно.
— Знаю.
— Разбирать не пробовала?
— Пока нет.
— Эта повесть — абсурд или фантастика?
— Пожалуй, абсурд.
— А в чем разница?
— Затрудняюсь сказать так сразу.
— Все затрудняются. Агеев нашел элегантную дефиницию. Потом нашел формальное определение лубка, провел дефиницию с примитивами и наивным искусством. Потом увидел рассуждения Лидии Гинзбург о том, как тяжелый стих в русской поэзии вытеснялся легким стихом в еще допушкинское время.
— Тяжелый — это силлабический?
— Нет, это после Тредиаковского, нормальный силлабо-тонический. В том и вопрос, что тут ямб, там ямб, а скажи, в чем разница, почему она на слух различима. «Земля да слышит уст глаголы…» «Мой дядя самых честных правил…» Четырехстопный ямб.
— Да, разница слышна. Так в чем дело?
— Этого Агеев пока не открыл. Только сказал, что и от чтения Гинзбург бывает польза.
— Это комплимент… Вот бы старуха порадовалась!
— Да. Она видит историю, смену поэтического языка, смену словаря. Это Агеев уважает, Гинзбург у него в чести. Но сам истории не любит, видит только теоретический вопрос. Что такое легкий стих?
— Это хорошо, это дельно. А то я уже было испугалась. Он по поводу нашего привидения нес всякую псевдонаучную чепуху. Заменим наивную мистику бабушкиных сказок нашей современной научной мистикой — биоритмами, экстрасенсами, теперь еще флюктуациями второго начала термодинамики. Звучит!
— Не спеши смеяться.
— Я не спешу. Мне звонил наш милый профессор Б., он перечитал — то есть впервые прочел, если сказать правду, — опус о «Лягушке», ему понравилось, хочет печатать.
— Так что же ты молчишь! Это праздник.
— Пить не будем, сил нет. Поздравления приму с удовольствием. Но почему-то они оба говорят про «Гека Финна» — и наш профессор, и Агеев.
— Надо их познакомить.
……………………………..
…………….
Про Гека Финна они поговорили в другой раз,
Но с теорией было покончено. И с политической теорией, и с литературной, и с сомнительными построениями Агеева на грани мистики и термодинамики. Завалы праздничной ночи удалось как-то разгрести. Впрочем, впечатления все равно остались смутные.
Только один результат был определенный. Все-таки он ее поцеловал.
…………………
…………
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
34. Число и месяц. Огонек в окне
Суета в доме улеглась только к воскресенью. Примерно так и рассчитывали, потому что праздники вообще утомительная вещь, а у нас это только первый приступ, основные торжества еще впереди, в настоящую новогоднюю ночь с 31 декабря на 1 января. Поэтому празднование в Голиковском было назначено на пятницу, 27 декабря. Для встречи Нового года рановато, но день удобный, назавтра суббота, никому не надо рано вставать, можно отоспаться после ночного застолья. Утром того же дня, 27 декабря, Татьяна ездила на улицу Старый Гай, встретилась со старухой Халомьевой, в прошлом Гилевской. Накануне она побывала на клубном новогоднем капустнике, это было в четверг. Ходили туда вдвоем с Жанкой. В субботу весь день звонки, разговоры, домашние дела. К вечеру воскресенья, 29 декабря, все утихло. Конечно, ненадолго, потому что настоящий праздник еще впереди, но это не здесь, это в семьях, а квартира в Голиковском в новогоднюю ночь пустеет, так всегда было.
Татьяна прошлась по этим датам, когда, дождавшись минуты затишья, посмотрела в календарь. Единственный, какой оказался под рукой, был маленький, карманный, она прикалывала его скрепкой к блокноту, носила в сумочке, отчего от него исходил слабый запах духов и пудры. 12 августа был понедельник. Так в календаре обозначено. Именно так и говорил Агеев. Но она же точно помнит, она не сошла с ума, она всегда знает, который на дворе год, месяц, число, день недели… Да, в августе она пребывала в расстроенных чувствах, отдыхала от своего счастливого брака, но все же находилась в сознании, помнила себя, помнила, где находится… Накануне была суббота, она провела день в Павшино, была в гостях у Марины, у нее там родительская дача. Там же и заночевала, вернулась в Москву в воскресенье утром. Только это смешно звучит — вернулась в Москву. Она из Москвы почти и не выезжала, станция Павшино прямо за городской чертой, по Рижскому направлению, чуть ближе Красногорска. А можно считать, что в самом Красногорске. А можно считать, что в самой Москве. Так уже было в начале шестидесятых, когда Хрущев границы Москвы раздвигал, так еще будет, потому что Москве в границах кольцевой дороги тесно. Как бы то ни было, от станции Тушинская десять минут. В субботу утром поехала, в воскресенье утром вернулась. Есть дневниковые записи. Против одиннадцатого числа значится поездка к Марине. Двенадцатого явление Духа Старого Полковника. Воскресенье. А в календаре это понедельник. Что там Агеев плел? У нее в августе был лишний день. Если его спросить, он продолжит нести этот увлекательный вздор про события с низкой вероятностью, про энтропию… Вообще ей это вранье нравится, но она не верит в него ни капли. Так что там с датами? Кто напутал?
С датами было плоховато. Он убедилась в этом, когда снова стала вглядываться в календарь. К старухе Халомьевой она ездила 27 декабря, накануне условившись о времени по телефону. Она помнит подробности. Агеев принес бумажку с адресом и телефоном, она сразу посмотрела на часы, восемь вечера, для звонка не поздно… Накануне — это 26 декабря, четверг. Но ведь в четверг она была в Доме композиторов, там новогодний капустник… Начало в семь вечера. Она там была, она помнит все выступления. Ленька с Сашкой сидят на сцене, пародируют замашки постоянных ведущих, Бронфенбренера и Каценеленбогена. Валяют дурака минут пять, затем объявляют, что слово берет профессор Яглом. Вместо него выходит на сцену юноша Черепков и очень похоже Яглома передразнивает. Публика веселится. Текст написал Аркаша, тот самый мастер по ремонту холодильников. Далее выступление дирижера Кузина. Вместо него снова выходит Черепков, изображает Кузина опять весьма удачно. Странно, Аркаша в жизни скучный человек, Эдик Черепков тоже, при этом у них замечательный талант юмористов. Объявлен музыкальный номер, ария из «Князя Игоря». Вместо арии Ольга Ланцман поет романс. Музыка Таривердиева, слова Потаповой. Еще романс. Совсем старый, Покрасса, кажется. Слова опять Потаповой. Пианист-виртуоз Сандомирская начинает с большим напором играть Апассионату, затем странно модулирует, Апассионата переходит в арию «Мальчик резвый, кудрявый…» Очень весело. Татьяна и Жанка смеялись со всеми. Яглом и Кузин присутствовали в зале, тоже смеялись. Но это значит, что в восемь вечера Татьяна была там, никак не могла быть дома, звонить по телефону, договариваться о встрече с Халомьевой на завтра. Однако договорилась, при этом разговоре присутствовал Агеев. Он же ездил с ней к старухе.
И что это значит? Она еще не научилась находиться в двух местах одновременно. Что-то напутала с датами? Что напутала? Два дня недели, четверг и пятница, они следовали один за другим. Спросить Жанку, видела ли она ее в зале Дома композиторов? Спросить Агеева, видел ли он ее дома? А в какой день недели она видела Старого Полковника? Кого об этом спросить? Нетушки, никого спрашивать не будет. Она знает, что ответит Агеев. Он уже раньше все сказал. Он сказал так: не бойся! Еще он сказал, что ей надо выйти из этой истории без потерь, не повредиться рассудком. Правильный совет, а то она уже опасается найти в своем дневнике запись точно по Гоголю: «Числа не помню, месяца тоже не было. Было черт знает что…»
Что еще говорил Агеев? Что время и причинность могут быть связаны не так, как мы привыкли. Начала разбирать «Гека Финна», а последствия наступили раньше. А еще он говорил, что долгов за ней нет, значит, ей пора остановиться. Остались вопросы? Это важно? Нет, это просто ее личная любознательность. Тогда не надо. Обойдешься как-нибудь. Жанка говорила то же самое полгода назад: «Наплюй и забудь!» И сейчас она склоняется к тому, чтобы этим советам последовать. Кажется, она и сама ничего больше знать не хочет. Мистические объяснения ее не устраивают, странные метафизические построения Агеева тоже, а других она не ищет.
Так и запишем: эта история для нее закрыта. Ничего больше знать не хочу! Так записано, так и будет исполнено. Дату записи нарочно сверит с календарем. На всякий случай.
Да и вообще у нее другие дела. У нее начинается роман с Агеевым. Теперь вполне определенно, перепутать нельзя.
Кстати, что-то такое она заметила еще в четверг, на новогоднем капустнике. Как-то неуютно себя чувствовала. Причину поняла после. Ей неудобно бывать в таких местах, куда она не может прийти с Агеевым. Верный признак начинающегося романа.
***
Есть телефоны, по которым звонишь часто, есть телефоны, по которым звонишь редко, а есть и такие, по которым звонишь ровно один раз в год. Это ритуал, он означает: я тебя помню, наше знакомство не кончилось! Агеев просмотрел свой блокнот насквозь, выписал на отдельный листочек колонку имен. Колонка получилась длинная. Обзвонить всех — это полдня работы. А если учесть, что не всех в эти полдня застанешь, то надо еще потом прибавить дополнительное время. Надо сосредоточится, собраться с силами, чтобы с каждым говорить нормальным человеческим голосом, задавать уместные вопросы, вообще вести себя прилично, не просто отбарабанивать поздравления. На таком звонке потом целый год держится знакомство, держится возможность дальнейшего общения, дальнейших дел. Значит, надо освободить для себя день, сесть на телефон. Телефон тоже нужен свободный, чтобы никто не злился, что ты его долго занимаешь. А также желательно, чтобы никто не слышал твоих разговоров, никто не знал, с кем ты перезваниваешься под Новый год. Стало быть, телефон в квартире Светланы не годится. Телефон в Голиковском подходит больше, в воскресенье они с Татьяной остаются в квартире вдвоем, Татьяна не будет задавать лишних вопросов, но сама эта процедура может ее напугать, длина списка, объем протокольной работы… Нет, не подходит. В квартире на Челябинской улице телефона нет, так и не поставили. Там другим заняты. В Люблино тоже телефона нет, это вообще глухой угол. Все это места, которые он до некоторой степени считает своими, их много, а позвонить неоткуда. Значит, он балбес, не умеет правильно устроиться, бросает деньги на ветер… Засмеялся, почесал в затылке, подумал, сообразил, где есть подходящее место. Доработал перечень, расположил имена в нужном порядке, несколько имен выделил в особый список. Тут звонком не отделаешься, это неприлично, надо явиться лично, увидеться. Когда-то был такой обычай, ходить с рождественскими визитами. Пришел, засвидетельствовал почтение. Никому это не казалось странным и смешным.
Около одиннадцати утра в воскресенье он уже сидел на телефоне в квартире в Голиковском, но не в той квартире, где он живет рядом с Татьяной, старухой Натальей Ивановной и рыжим Мишкой, а в другой, в другом подъезде, хотя тоже на третьем этаже. Тут телефон свободен…
В тот же день уже после обеда, часа в три с небольшим он шел с визитом. Форма одежды парадная, костюм, галстук, ботинки сияют, в руках букет. Малая Грузинская улица. Самый центр, а от любого метро далеко. Автобуса ждать скучно, пешком идти нудно. Агееву всегда чудился в этом какой-то подвох. Какая-то намеренная недоступность места. Дома здесь тоже с подвохом. Внешне выглядят нарядно, даже роскошно, такие многоэтажные башни из розового кирпича постройки начала 70-х, а внутри удивительно маленькие квартиры с удивительно тесными комнатками. Это для кого? Жильцы сами такой проект выбрали? Это же кооперативы солидных организаций. Впрочем, бессмысленный вопрос… Дверь открыла женщина лет тридцати, брюнетка с серыми глазами. Интересная, пожалуй, даже красивая, но несколько мрачноватой красоты. Они с Агеевым расцеловались, он вручил ей букет, сам снял пальто и немедленно отправился на кухню, принялся выгружать свои пакеты. Бутылка шампанского, бутылка коньяку, банка балыка, маленькая баночка красной икры, колбаса, сыр, шоколад, два лимона, коробка овсяного печенья. Известный уже набор, знакомый филологическим барышням. Агеев изобретательностью не отличается, делает как его учили. Другой пакет выгружать не стал, там была большая плюшевая игрушка, какой-то зверь, и две детские книжки большого формата, с иллюстрациями.
— Это Ритке. А где она?
— У мамы.
— Жаль, я ее не увижу.
— Приходи чаще, будешь ее видеть, — сказала женщина спокойно, без насмешки. Она вообще очень спокойная.
Агеев звал ее Тамарой, она его по фамилии¸ но не Агеевым, а Кривчиковым. Есть места, где он Кривчиков. Значит, это знакомство давнее. Да и по всему остальному видно…
Женщина оглядела кухонный стол, бутылки и снедь.
— Все роскошествуешь…
Он молча обнял ее, снова поцеловал в щеку. Уселся за стол, она хлопотала по кухне. Предложила:
— Рассказывай. Что у тебя там, какие новости?
— Ну, какие-то новости… То есть пока все по-прежнему, новости больше предстоящие, все на будущее.
— Далекое будущее?
— Среднее. Светлана настаивает, чтобы я вернулся в университет, это решится к лету, а пока как всегда. Немножко работаю, немножко бездельничаю.
— Успехи есть?
— Да, я тебе расскажу.
— Как Светлана?
— Тоже как всегда. Думаю, она тебе на днях позвонит, расскажет. Она тебя помнит.
— Насчет университета еще не решил окончательно?
— Ну, почти решил. Светлана нажимает, напоминает, что я обещал.
Тамара в эту минуту отвернулась в плите, мыла зеленый лук, лица ее он не видел. После паузы она сказала:
— Что ж, она права. Пора.
— Да знаю, просто неохота. Как подумаю, что еще четыре года за партой…
— Да-да, помню, как ты любишь учиться.
Она вернулась за стол, добавила к принесенной Агеевым провизии зелень, соленья, масло и паштет из печенки, нарезала хлеб, сыр.
— Ты все кочуешь?
— Нет, это неправильное слово. Я же не по стране кочую, не из города в город переезжаю. Я только живу на два дома. Иногда на Фрунзенской, иногда в Голиковском. Всегда известно, где меня найти. Если не там, так здесь.
— Ну, хотя бы два дома. Не больше?
— Нет, не больше.
— Ладно, по крайней мере ты в Голиковском, а не на Челябинской, — сказала Тамара. — Все же компания поприличнее.
Она явно была в курсе всех его обстоятельств. Вообще тон разговора был очень домашний, семейный.
Вдруг Тамара весело прыснула.
— Но без второго дома никак? Гек Финн удаляется в свою бочку отдохнуть от цивилизации.
— Да, да! Ты же знаешь…
— Знаю. Это болезнь, вроде бродяжничества. Вагабондаж. Тебе не сидится на месте. Но ты молодец, ты ограничил свои передвижения двумя точками. Почти норма.
— Не болезнь, а привычка.
— Это одно и то же. И конечно, у тебя новая баба?
Она опять смеялась.
— Нет. Покамест нет, Пожалуй, эта новость тоже в будущем.
— Понятно. Уже что-то наметил, но покамест наслаждение только эстетическое.
Она знала и все его любимые анекдоты. Но сейчас его это не порадовало, он осуждающе крутил головой.
— Грубая ты женщина, Тамара!
— О! Тон оскорбленной невинности, значит, это какой-то хороший роман!
— Возможно, будет хороший. Если будет.
— Приличная барышня?
— Очень приличная.
— Старше тебя?
— Немножко..
— Как всегда… А Зинаиду ты куда дел?
— Никуда не дел. Зинаида на месте, Зинаида в порядке, однако Зинаида умная, она потихонечку сама эту историю сворачивает.
— Она мне понравилась.
— Мне она тоже нравится, но ты ведь знаешь, у нее долгих планов со мной не было, у нее планы другие.
— Помню. Рассказывай про новую!
— Жанкина подруга. Жанку ты знаешь.
Тамара засмеялась.
— Жанкина подруга — это отличная рекомендация! Это солидно. Тоже филологиня?
— Да.
Он стал рассказывать про филологиню, Тамара кивала одобрительно.
— В каком-то смысле твоего поля ягода, а в каком-то совсем не твоего. Вам вместе интересно, но она ведь домашняя девочка, в школе хорошо училась, а ты неприкаянный тип.
— Пока ее это не пугает. Тамара, про меня ты уже все знаешь. Рассказывай про себя!
— Ну, ты про меня тоже все знаешь. У меня главное счастье в жизни Ритка. Растет умная и добрая.
— Она хорошая девочка.
— Надеюсь, такой и останется. А все прочее… Я теперь доцентша, ты знаешь. Меньше семинаров, больше лекций. Больше платят…
— Доцентша. Лекции читаешь, значит, и экзамены принимаешь?
— Ну конечно.
— Студенты теперь небось просто в обморок падают, когда к тебе на экзамен идут.
— Так им и надо!
Они мирно болтали, пили очень немного, от коньяка Тамара отказалась решительно, шампанское только пригубила.
Агеев спохватился. Поднял палец.
— О! Совсем забыл!
Ничего он не забыл, просто не хотел с этого начинать.
Утащил Тамару в комнату, вручил какой-то маленький пакетик, четырехугольный, что-то вроде завернутой в бумагу коробочки, перевязанной ленточкой. Теперь Тамара чмокнула его в щеку.
Они вернулись на кухню, посидели еще, Кривчиков уже начал рассказывать о своих занятиях… Абсурд, фантастика, лубок… Тамара в этом хорошо понимает, весьма образованная дама. Потом он стал расспрашивать про Ритку, она охотно принялась рассказывать. Ритка рисует, Ритка книжки читает, высказывает интереснейшие мнения… Спрашивала, почему в предисловии к «Робинзону Крузо» сказано, что это философский роман. Внимательно слушала объяснения.
— Так она и предисловия читает? Основательная девица. Думал, она читает адаптации, пересказы.
— Нет, она читает все, от корки до корки. Ее потрясло, что Робинзон продал мальчика Ксури. Негодяй…
Потом снова отправились в комнату… Потом… ну, как-то оказалось, что они продолжают разговор в постели. Опять же тон ровный, потому что положение вполне обычное. Давняя дружба..
Конечно, некоторое время никаких разговоров не было, потом снова болтали.
— С пропиской у тебя что?
— Все то же самое. Прописан в области, прописка постоянная. Значит, я могу на законных основаниях находиться в Москве, жить, работать.
Тамара вздохнула.
— Все то же самое… Устроил все по минимуму, чтобы как-то оставаться в городе, чтобы милиция не выгнала. Работа тоже по минимуму, только чтобы трудовая книжка где-то лежала. Вся жизнь по минимуму…
— Тамара…
— Разве неправда? Не хочешь устраиваться по-настоящему. Не хочешь закончить образование, не хочешь найти хорошую работу, обзавестись жильем, семьей. Пускать корни не хочешь. Живешь так, чтобы в любую минуту можно было сняться и отправиться на другой край света. Собраться — только подпоясаться!
— Э-хе-хе…
Он вспомнил дядю Юру, который тоже корит его за непутевость. Не хочешь устроиться в жизни, найти хорошее местечко… Только понятия о хорошем месте у дяди Юры другие, остальные идеи те же.
— Кряхтишь? Нечего сказать? Ты цыган, цыган… Кочевник, бродяга.
Он не стал спорить. Не стал говорит, что уже пробовал, уже жил и так, и этак. Было время, когда он действительно кочевал, перебегал с места на место. Еще и скрывался, прятался. Но также было время, когда сидел на месте, никуда не стремился. У него дом, у него ясное и определенное положение, хотя скромненькое — он студент. Утром выходит из дому, идет на лекции. Не спеша идет, степенно, потому что в этом городе никто не бегает, не суетится. В этом городе здороваются со встречными, потому что все друг друга знают. И его знают, поэтому никто не спрашивает, почему он здесь живет, на что он живет, зачем живет, чем занимается. Конечно, полной респектабельности нет, потому что все знают, что у него сложные отношения с родней. Он внук известного в городе человека, это солидно. Он знать не хочет своего папашу, это несолидно. Это даже предосудительно, на него долго косились, потому что в маленьком городе есть общественное мнение, потом привыкли. Однако он не может ныть и жаловаться, что вот жил такой чинной и солидной жизнью, а Светка сбила его с толку, уговорила остаться в Москве, где люди по улицам не идут, а бегут, где у всех вид загнанный, очумелый. Светка все правильно сделала, потому что та его прежняя жизнь все равно бы недолго продлилась. Также он не стал говорить Тамаре, что она его все учит, все огорчается его неумению жить, устраиваться, быть как все, а он в это время думает о ней и тоже огорчается. Тамара потрясающая женщина. Красивая, умная, с сильным характером — а вот одна. Давно одна. Почему? Уму непостижимо.
— Заснул?
— Нет, просто думаю.
— О чем?
— О твоих словах, разумеется.
— И что надумал?
— Как сказать… Примеряю твои слова к обстоятельствам, к ближайшим примерам. Вот эта барышня, о которой я начал рассказывать, Татьяна… У нее есть все, чего я еще только должен достичь в будущем. Она закончила университет — как раз в тот год, когда я только собирался поступать. Она работает в издательстве «Книга» — как-никак солидное столичное издательство. Ее уже собираются перевести из младших редакторов в редакторы. Она начала печататься в хороших журналах. У нее есть квартира. Правда, у нее нет семьи. Она уже была замужем, но развелась, и квартира появилась как раз в связи с разводом. До брака у нее были какие-то плохенькие комнаты в коммуналке, потом они с мужем съезжались, потом разъезжались — и разменялись так удачно, что у нее теперь квартира в хорошем месте, на Большой Переяславской. Хорошее место?
— Да, наверное. Хотя близость вокзала всегда не слишком хорошо.
— И семьи нет. Но в любом случае она по сравнению со мной очень благополучная девочка, пример и образец. Если я возьмусь за ум, буду себя хорошо вести, я достигну всего, что у нее есть, и уж тогда заживу!
— Думаешь, это смешно?
— Нет, я не смеюсь, просто думаю, сравниваю, прикидываю. Хочу ли я этого, сколько лет я готов потратить, чтобы стать таким.
— Не хочешь жить как все люди. Я тебе об этом и толкую…
Опять помолчали. Потом и не до разговоров было… Потом опять болтали.
— Забыла спросить, как там герцогиня?
— Которая из двух? Теперь Лариска не одна носит этот титул.
— А кто вторая?
— Зинаида. Я звал герцогиней Лариску, а она стала так звать Зинаиду. Мол, вот она, хозяйка замка. Обходит свои владения и вовсю пользуется правом первой ночи.
Тамара фыркнула.
— Ревнует?
— Ничуть. Смеется. Тем временем появилась третья претендентка на титул.
— Это еще кто?
— Жанка, конечно. Она же в квартире главная, она у нас ответственная съемщица Люция Францевна Пферд. Говорит, что право первой ночи принадлежит все-таки ей.
— Пользуется этим правом?
— Нет, что ты… Шутит. Жанка верная жена.
— Да, если которая-нибудь из дам устояла против неотразимого обаяния Кривчикова, ее смело можно считать порядочной женщиной.
— Несомненно! Так что порядочная женщина только строит глазки и грозно произносит слова: «Они последний раз говорят, чтоб тушили!»
— Не понимаю…
— Забыла? Цитата из той же книги. Эти слова Жанны Александровны означают, что она грозится меня выдрать.
— И давно пора!
— Сумасшедшие девки. У всех один и тот же бзик.
— Ты увел разговор в сторону, не сказал ничего про Лариску.
— Лариска скоро получит то, что собиралась получить. Только об этом никто не знает. Страшная тайна.
— Помню.
Здесь действительно была тайна. На самом деле квартирная хозяйка Агеева не старуха Наталья Ивановна, а именно Лариска. Комната принадлежит ей. Лариска благополучно живет с мужем Севкой, но формально они в разводе, Лариску прописала у себя старуха, это было давно, но все же в такие времена, когда прописка в доме была уже закрыта, всякие изменения в лицевых счетах запрещены. Конечно, устроил все Юрка. Теперь Лариска получит квартиру… Но знать об этом никому нельзя, а Тамара знает в силу особых обстоятельств, ей можно. Зато Тамара не знает историю о том, как Лариска выжила старуху Каплан и чем это кончилось для нее самой. Агеев не рассказывал, Тамаре этого знать не обязательно. У тех свои тайны, у этих свои…
— Сделал бы ты такой же трюк, тоже получил бы квартиру.
— Не хочу. Это уголовщина. Я против уголовщины.
— Да, ты прав. Ладно, о жилье подумаешь после, но в университет хотя бы вернешься?
— Вернусь.
— Вот хорошо! А то он свою жизнь устраивать не хочет, он устраивает только жизнь какой-то Наташки, которая никак не выучится на парикмахера.
— Откуда ты знаешь про Наташку?
— Разве это секрет? Ты же сам рассказывал, потом еще тетя Оля говорила…
Кривчиков тугодум. До него медленно доходит.
— А ты… ты недавно разговаривала с тетей Олей?
— Ну конечно! Как ты можешь об этом не знать?
Он захохотал. Дошло наконец.
— Не знал. Извини, не знал. Думал, Светка ее накрутила.
— При чем тут Светка?
— Как при чем? Это же заговор!
— Какой еще заговор?
— А иди-ка сюда… Сейчас ты у меня признаешься!
— Ай!
— Сговорились со Светкой?
— Ай! Что ты делаешь!
На это отвечать было незачем…
Теперь смеялись оба.
— Кривчиков! Прекрати! Ты хоть помнишь, кто я?
— Да, Тамара Михайловна, это я всегда помню.
— Тогда отпусти меня немедленно!
Он ее отпустил.
— Мерзавец…
— А теперь признавайся!
— Не в чем признаваться. Если хочешь знать, это было исключительно мое личное решение.
— Ну? Неужто?
— Точно. Ты мог бы догадаться. У Светы мягкий характер. Мы болтали, она плакалась, что никак тебя уломать не может, а на следующий год тебя в университете уже и не восстановят… Я ее слушала, слушала, говорить ничего не стала, а сама позвонила тете Оле, встретилась с ней. И попросила помощи, даже потребовала. Пора принимать меры!
Опять Кривчиков хохотал.
— А я на Светлану грешил. Думал, это она в полном отчаянии решилась… Забыл, что у меня все еще есть учительница Тамара Михайловна, которая ставит двойки и с двойками отправляет к тете Оле.
— Кривчиков, ты подлец! Ты сейчас в одной фразе солгал трижды.
— Как мне это удалось?
— Ты сам знаешь. Все ложь. Да, была такая учительница, ставила двойки. Но ты забыл сказать, что это с ее стороны была жалкая попытка скрыть другие обстоятельства.
— Какие обстоятельства?
— А ты не помнишь? Она, бедняжка, пыталась скрыть, что она такая учительница, которую ученик раздевает прямо на уроке, ровно через пять минут после его начала. На ее же учительском столе…
— Тамара, не сочиняй!
Она смеялась.
— Да, да… Училка вскакивает, быстренько одергивает юбку и пытается восстановить свой авторитет. Выводит в тетради цифру, щурится и говорит холодным тоном: «Кривчиков, тетрадь покажете дома. Сегодня же вечером!»
— Тамара!
— Не было такого? Ты сейчас снова затеешь эту вечную дискуссию о том, кто из нас первый начал нарушать наши кондиции.
— Ты, конечно!
— Так я и знала! Жуткий подлец. Никакой совести.
— Ладно, ладно… Я все помню. Мы оба стали потихонечку нарушать кондиции, когда ты решила, что работа сделана, я экзамен сдам. И в самом деле сдал.
— Все равно это с твоей стороны было нечестно.
— Может быть. Но у нас пятилетка досрочно… Я давно ждал… Кстати, Светлана догадывалась, тоже ждала этого с самого начала, она видела нас на балконе. Ага, собрались идти Раневскую смотреть, но потом отложили.
— Не успели мы, умерла Раневская, пока мы английский зубрили. Но все равно ты подлец. Репетиторша выводит ему оценку в тетради, при этом ужасно краснеет, а этот подлец несет свои тетради не интеллигентной Светлане Михайловне, а тете Оле. Тогда репетиторша в следующий раз не просто краснеет, она готова сквозь землю провалиться…
— Вот в этом все дело, что вы интеллигентные дамы, у вас плохой стиль.
— Это как?
— Ну, ты же помнишь, тебе привели ученика, а он уже не маленький, девятнадцать лет. При этом еще школьник. Почему? Да потому что иначе тетя Света его никак прописать не может. Даже временно. Временную прописку дают иногородним учащимся. Студентам и пэтэушникам. Просто понаехавшим племянникам прописки не дают. Против ПТУ у Светы предубеждение. Аристократические предрассудки. Это фи! А школа подходит? Ну, если есть сильные связи в милиции, то и школьника можно как-нибудь прописать. И вот взрослого дяденьку, который уже был студентом вуза, отдают в школу. Уговорили. Но при этом начинают хихикать. Классный руководитель интеллигентная дама, завуч интеллигентная дама, тетя Света интеллигентная дама, репетиторша интеллигентная дама. Они присматриваются к новому ученику, и уже через месяц завуч, добрая знакомая тети Светы, выдает компетентное заключение: пора принимать меры! Интеллигентные дамы переглядываются и прыскают. Сечь надо, сечь… Завуч как бы только намекнула, смеялась, а репетиторша, тоже теткина добрая знакомая, настроена решительно. Сечь, сечь… Опять интеллигентные дамы переглядываются, делают большие глаза, краснеют, прыскают, фыркают… Светлана качает головой. Тем временем ей звонят по телефону. Большой мальчик забыл в классе портфель, его отнесли в учительскую, открыли, чтобы узнать имя владельца, а там… Интеллигентные дамы не могут вслух сказать, что там обнаружили. Они не могут выговорить слово «презервативы». Только краснеют, прыскают, что-то пишут в дневник, звонят тете... Тогда уже этот балбес чувствует неловкость. Ну вас всех к черту! Если в дневнике запись «обратить внимание», лучше на время перебраться к тете Оле, носить дневник ей. Она понимает все проще, не прыскает, не фыркает. К тому же давно ее знаю.
— Еще с тех времен?
— Да. Я же у нее не просто квартировал, она знала, что я скрываюсь, она меня прячет. Но при этом она всегда понимала свое положение как подчиненное. Ребенка у нее поместили, за его содержание хорошо платят. Кто ей платит, тот с нее требует. Тетка и училки тоже начальство, хотя поменьше рангом.
— Ладно… Ты уличный, у интеллигентных дам для тебя слишком плохой стиль, с тетей Олей иметь дело удобнее. В каком-то смысле и для нас так удобнее. Балбес Кривчиков уже совсем-совсем большой мальчик, и никто на него не имеет влияния, но если попросить тетю Олю… против тети Оли он ничего не может.
— Да, это ты здорово догадалась. Отколола номер. Большое тебе спасибо!
— Пожалуйста. Обращайтесь еще.
Она держалась точно в указанном Кривчиковым плохом стиле, краснела, фыркала и прыскала. Затем чуть угасла, спросила осторожно:
— Про парикмахершу Наташку я слыхала, одобряю. Но кроме этого у тебя с тетей Олей и другие дела?
— Извини, этого тебе знать нельзя.
— Хорошо, больше не буду спрашивать. Мы и так заболтались.
— Отвлеклись?
Она засмеялась.
Кривчиков пробыл у нее в гостях до одиннадцати вечера, они еще ужинали вместе, наконец распрощались. Видятся редко, это жаль…
***
Он ушел, Тамара осталась, сидела на кухне, пила чай в одиночестве, вспоминала историю, которую слышала от Кривчикова раньше, год или два назад. Это была история прокурора…
………………………………….
…………………………….
………………….
***
До Нового года осталось два дня. Много ли событий может произойти за такой срок? Достаточно. Татьяна не зря чувствовала, что время растягивается, становится вместительнее.
В предпоследний день года она взяла корейский заказ. Она и при первой встрече с папашей аспирантки не отказалась от работы, но у нее были колебания, она попросила три дня на раздумья. Чтобы заказ не ушел, опытная Катька выразила согласие за них обеих, сказала, что она Татьяну подстрахует в любом случае: если та не возьмется или не справится, возьмется она сама. Это был ход, как выражается Агеев, в духе лучших обычаев делового оборота. Теперь Татьяна решилась, она возьмется. Обнадеженный клиент улетел в Самарканд.
Новую работу взяла, соответственно, отказалась от очередного поручения редакторши из «Советской музыки». Поблагодарила, извинилась… Бывший киевский городовой, а ныне музыкальный критик Небаба больше не музыкальный критик. Кто же он такой теперь? Черт его знает. Посмотрим.
Вечером того же дня она села за стол и справилась с «Коляской». Разобрала. Поймала, в чем там фокус. Видимо, сильно напряглась, понимала, что в ближайшее время к этой вещи не вернется. Конечно, записала разбор наспех, только для себя. Однако он уже есть, и это большой подарок себе. Я это сумела…
Чем занимался Агеев эти два дня, она не знала, не интересовалась. У них роман, но они не каждую минуту вместе. Наверное, бездельничает по своему обыкновению… Она ошибалась, он работал, только в своей манере. Бродит, думает. Впитывает случайные впечатления. Ждет, когда на него снизойдет что-то с неба. Работа за столом будет после. Покамест он, обзванивая свой новогодний список, стал задавать инженеру по имени Герман вопросы по акустике. Выведал все, что тот знал о понятии форманты. Древненькая теория, Гельмгольц… В понедельник тридцатого забрел в Ленинку, снова в музыкальный отдел, стал перечитывать Асафьева. Интонация… Встретил ту самую щекастую девицу, которая играла ему Бортнянского. Обрадовался. Кажется, и она была рада. На этот раз познакомились чин-чином, поменялись телефонами. Поболтали…
………………………..
…………..
***
Наконец новогодняя ночь. Как и предполагалось, все разбежались. Агеев встречает Новый год у Светланы, Татьяна у своего дяди Бориса, Жанка с мужем, Наталья Ивановна уезжает к крестной в Медведково. С кем встречает праздники Мишка, никто не знает, но дома он не сидит.
К семи вечера квартира опустела. В комнатах ни души, в коридоре ни души. Везде тихо и темно. Даже телефон не звякнет. В дверь тоже никаких звонков. Тишина полнейшая, мертвая тишина, потому что с улицы тоже никаких звуков. Двор пуст, переулок тоже пуст.
Движение по Голиковскому не запрещено, но увидеть в нем едущую машину можно очень редко. Несколько дней надо ждать такого случая. А кому ездить по этому переулку? Куда ездить? Некому и некуда. Одним концом Голиковский выходит на Пятницкую, другим концом в Климентовский переулок. Кому придет в голову ехать с Пятницкой в Климентовский через другой переулок, когда и сам Климентовский тоже выходит на Пятницкую? Никому, нет таких идиотов. Так что никакого транзитного движения. Глухое место. Машина появляется в переулке только в одном случае — если она едет прямиком к одному из обитателей переулка, а это редкий случай. Обладателей персонального служебного транспорта здесь нет, любителей кататься на такси здесь мало, милицейский патруль сюда не заглядывает. Разве что скорую помощь кто-то вызовет… Словом, это очень, очень тихое место. А уж в новогоднюю ночь… Некому здесь ходить, некому глазеть на окна квартир — где там горит свет, а где темно. Зинаида советовала Агееву заняться этим, он только посмеялся. Татьяне это тоже было смешно.
Тем не менее кое-кто видел окна их квартиры в эту ночь. Не то чтобы наблюдал намеренно, но просто видел, потому что они все время на виду. Во дворе пусто, в переулке ни души, а все же кому-то окна видны все время.
Все дело в планировке дома. Голиковский переулок крайне кривой и извилистый, он трехколенный. Одно колено крутое, переулок вдруг поворачивает под прямым углом. Два других колена более плавные, там угол поворота тупой, и на одном из этих колен наш дом изгибается вместе с переулком. Не слишком сильно он изогнут, но все же получается, что у дома два крыла, и в те окна, которые выходят во двор, можно видеть окна другого крыла. Из окон нашей квартиры видны окна той квартиры, где двумя днями раньше Агеев сидел на телефоне, обзванивал свой список.
Сейчас наши окна были темные, а окна той квартиры освещены, за окном была старуха, она ходила из комнаты на кухню, потом долго сидела на кухне, пила чай. Потом сидела просто так. Иногда поглядывала в окно. Около десяти вечера по двору прошла шумная компания, громко переговаривались, смеялись, потом женский голос запел «Бродягу». Хорошо гуляют… В одной из квартир другого крыла тоже хорошо гуляли, оттуда голоса и музыка слышны все время. За последние годы дом сильно опустел, а все же есть живые люди, веселятся… В половине одиннадцатого за одним из темных окон квартиры напротив появился слабый свет. Может быть, зажглись лампочки елочной гирлянды, может быть, ночник, фонарик, свечка. Огонек приблизился к окну, затем удалился. Затем переместился в другое окно, там другая комната. Минут десять светился там, наконец погас. Старуха без особого любопытства наблюдала за этими изменениями. Хмыкнула. Надо Витьке сказать, ему будет интересно… Старуха отошла от окна, следующий раз подошла ровно в полночь, потому что во двор вбежали какие-то радостные идиоты, принялись палить из ракетницы. Устроили свой праздничный салют. Много шума и света, ракетница стреляет громко. А в окне напротив опять светился слабый огонек…
Суета в доме улеглась только к воскресенью. Примерно так и рассчитывали, потому что праздники вообще утомительная вещь, а у нас это только первый приступ, основные торжества еще впереди, в настоящую новогоднюю ночь с 31 декабря на 1 января. Поэтому празднование в Голиковском было назначено на пятницу, 27 декабря. Для встречи Нового года рановато, но день удобный, назавтра суббота, никому не надо рано вставать, можно отоспаться после ночного застолья. Утром того же дня, 27 декабря, Татьяна ездила на улицу Старый Гай, встретилась со старухой Халомьевой, в прошлом Гилевской. Накануне она побывала на клубном новогоднем капустнике, это было в четверг. Ходили туда вдвоем с Жанкой. В субботу весь день звонки, разговоры, домашние дела. К вечеру воскресенья, 29 декабря, все утихло. Конечно, ненадолго, потому что настоящий праздник еще впереди, но это не здесь, это в семьях, а квартира в Голиковском в новогоднюю ночь пустеет, так всегда было.
Татьяна прошлась по этим датам, когда, дождавшись минуты затишья, посмотрела в календарь. Единственный, какой оказался под рукой, был маленький, карманный, она прикалывала его скрепкой к блокноту, носила в сумочке, отчего от него исходил слабый запах духов и пудры. 12 августа был понедельник. Так в календаре обозначено. Именно так и говорил Агеев. Но она же точно помнит, она не сошла с ума, она всегда знает, который на дворе год, месяц, число, день недели… Да, в августе она пребывала в расстроенных чувствах, отдыхала от своего счастливого брака, но все же находилась в сознании, помнила себя, помнила, где находится… Накануне была суббота, она провела день в Павшино, была в гостях у Марины, у нее там родительская дача. Там же и заночевала, вернулась в Москву в воскресенье утром. Только это смешно звучит — вернулась в Москву. Она из Москвы почти и не выезжала, станция Павшино прямо за городской чертой, по Рижскому направлению, чуть ближе Красногорска. А можно считать, что в самом Красногорске. А можно считать, что в самой Москве. Так уже было в начале шестидесятых, когда Хрущев границы Москвы раздвигал, так еще будет, потому что Москве в границах кольцевой дороги тесно. Как бы то ни было, от станции Тушинская десять минут. В субботу утром поехала, в воскресенье утром вернулась. Есть дневниковые записи. Против одиннадцатого числа значится поездка к Марине. Двенадцатого явление Духа Старого Полковника. Воскресенье. А в календаре это понедельник. Что там Агеев плел? У нее в августе был лишний день. Если его спросить, он продолжит нести этот увлекательный вздор про события с низкой вероятностью, про энтропию… Вообще ей это вранье нравится, но она не верит в него ни капли. Так что там с датами? Кто напутал?
С датами было плоховато. Он убедилась в этом, когда снова стала вглядываться в календарь. К старухе Халомьевой она ездила 27 декабря, накануне условившись о времени по телефону. Она помнит подробности. Агеев принес бумажку с адресом и телефоном, она сразу посмотрела на часы, восемь вечера, для звонка не поздно… Накануне — это 26 декабря, четверг. Но ведь в четверг она была в Доме композиторов, там новогодний капустник… Начало в семь вечера. Она там была, она помнит все выступления. Ленька с Сашкой сидят на сцене, пародируют замашки постоянных ведущих, Бронфенбренера и Каценеленбогена. Валяют дурака минут пять, затем объявляют, что слово берет профессор Яглом. Вместо него выходит на сцену юноша Черепков и очень похоже Яглома передразнивает. Публика веселится. Текст написал Аркаша, тот самый мастер по ремонту холодильников. Далее выступление дирижера Кузина. Вместо него снова выходит Черепков, изображает Кузина опять весьма удачно. Странно, Аркаша в жизни скучный человек, Эдик Черепков тоже, при этом у них замечательный талант юмористов. Объявлен музыкальный номер, ария из «Князя Игоря». Вместо арии Ольга Ланцман поет романс. Музыка Таривердиева, слова Потаповой. Еще романс. Совсем старый, Покрасса, кажется. Слова опять Потаповой. Пианист-виртуоз Сандомирская начинает с большим напором играть Апассионату, затем странно модулирует, Апассионата переходит в арию «Мальчик резвый, кудрявый…» Очень весело. Татьяна и Жанка смеялись со всеми. Яглом и Кузин присутствовали в зале, тоже смеялись. Но это значит, что в восемь вечера Татьяна была там, никак не могла быть дома, звонить по телефону, договариваться о встрече с Халомьевой на завтра. Однако договорилась, при этом разговоре присутствовал Агеев. Он же ездил с ней к старухе.
И что это значит? Она еще не научилась находиться в двух местах одновременно. Что-то напутала с датами? Что напутала? Два дня недели, четверг и пятница, они следовали один за другим. Спросить Жанку, видела ли она ее в зале Дома композиторов? Спросить Агеева, видел ли он ее дома? А в какой день недели она видела Старого Полковника? Кого об этом спросить? Нетушки, никого спрашивать не будет. Она знает, что ответит Агеев. Он уже раньше все сказал. Он сказал так: не бойся! Еще он сказал, что ей надо выйти из этой истории без потерь, не повредиться рассудком. Правильный совет, а то она уже опасается найти в своем дневнике запись точно по Гоголю: «Числа не помню, месяца тоже не было. Было черт знает что…»
Что еще говорил Агеев? Что время и причинность могут быть связаны не так, как мы привыкли. Начала разбирать «Гека Финна», а последствия наступили раньше. А еще он говорил, что долгов за ней нет, значит, ей пора остановиться. Остались вопросы? Это важно? Нет, это просто ее личная любознательность. Тогда не надо. Обойдешься как-нибудь. Жанка говорила то же самое полгода назад: «Наплюй и забудь!» И сейчас она склоняется к тому, чтобы этим советам последовать. Кажется, она и сама ничего больше знать не хочет. Мистические объяснения ее не устраивают, странные метафизические построения Агеева тоже, а других она не ищет.
Так и запишем: эта история для нее закрыта. Ничего больше знать не хочу! Так записано, так и будет исполнено. Дату записи нарочно сверит с календарем. На всякий случай.
Да и вообще у нее другие дела. У нее начинается роман с Агеевым. Теперь вполне определенно, перепутать нельзя.
Кстати, что-то такое она заметила еще в четверг, на новогоднем капустнике. Как-то неуютно себя чувствовала. Причину поняла после. Ей неудобно бывать в таких местах, куда она не может прийти с Агеевым. Верный признак начинающегося романа.
***
Есть телефоны, по которым звонишь часто, есть телефоны, по которым звонишь редко, а есть и такие, по которым звонишь ровно один раз в год. Это ритуал, он означает: я тебя помню, наше знакомство не кончилось! Агеев просмотрел свой блокнот насквозь, выписал на отдельный листочек колонку имен. Колонка получилась длинная. Обзвонить всех — это полдня работы. А если учесть, что не всех в эти полдня застанешь, то надо еще потом прибавить дополнительное время. Надо сосредоточится, собраться с силами, чтобы с каждым говорить нормальным человеческим голосом, задавать уместные вопросы, вообще вести себя прилично, не просто отбарабанивать поздравления. На таком звонке потом целый год держится знакомство, держится возможность дальнейшего общения, дальнейших дел. Значит, надо освободить для себя день, сесть на телефон. Телефон тоже нужен свободный, чтобы никто не злился, что ты его долго занимаешь. А также желательно, чтобы никто не слышал твоих разговоров, никто не знал, с кем ты перезваниваешься под Новый год. Стало быть, телефон в квартире Светланы не годится. Телефон в Голиковском подходит больше, в воскресенье они с Татьяной остаются в квартире вдвоем, Татьяна не будет задавать лишних вопросов, но сама эта процедура может ее напугать, длина списка, объем протокольной работы… Нет, не подходит. В квартире на Челябинской улице телефона нет, так и не поставили. Там другим заняты. В Люблино тоже телефона нет, это вообще глухой угол. Все это места, которые он до некоторой степени считает своими, их много, а позвонить неоткуда. Значит, он балбес, не умеет правильно устроиться, бросает деньги на ветер… Засмеялся, почесал в затылке, подумал, сообразил, где есть подходящее место. Доработал перечень, расположил имена в нужном порядке, несколько имен выделил в особый список. Тут звонком не отделаешься, это неприлично, надо явиться лично, увидеться. Когда-то был такой обычай, ходить с рождественскими визитами. Пришел, засвидетельствовал почтение. Никому это не казалось странным и смешным.
Около одиннадцати утра в воскресенье он уже сидел на телефоне в квартире в Голиковском, но не в той квартире, где он живет рядом с Татьяной, старухой Натальей Ивановной и рыжим Мишкой, а в другой, в другом подъезде, хотя тоже на третьем этаже. Тут телефон свободен…
В тот же день уже после обеда, часа в три с небольшим он шел с визитом. Форма одежды парадная, костюм, галстук, ботинки сияют, в руках букет. Малая Грузинская улица. Самый центр, а от любого метро далеко. Автобуса ждать скучно, пешком идти нудно. Агееву всегда чудился в этом какой-то подвох. Какая-то намеренная недоступность места. Дома здесь тоже с подвохом. Внешне выглядят нарядно, даже роскошно, такие многоэтажные башни из розового кирпича постройки начала 70-х, а внутри удивительно маленькие квартиры с удивительно тесными комнатками. Это для кого? Жильцы сами такой проект выбрали? Это же кооперативы солидных организаций. Впрочем, бессмысленный вопрос… Дверь открыла женщина лет тридцати, брюнетка с серыми глазами. Интересная, пожалуй, даже красивая, но несколько мрачноватой красоты. Они с Агеевым расцеловались, он вручил ей букет, сам снял пальто и немедленно отправился на кухню, принялся выгружать свои пакеты. Бутылка шампанского, бутылка коньяку, банка балыка, маленькая баночка красной икры, колбаса, сыр, шоколад, два лимона, коробка овсяного печенья. Известный уже набор, знакомый филологическим барышням. Агеев изобретательностью не отличается, делает как его учили. Другой пакет выгружать не стал, там была большая плюшевая игрушка, какой-то зверь, и две детские книжки большого формата, с иллюстрациями.
— Это Ритке. А где она?
— У мамы.
— Жаль, я ее не увижу.
— Приходи чаще, будешь ее видеть, — сказала женщина спокойно, без насмешки. Она вообще очень спокойная.
Агеев звал ее Тамарой, она его по фамилии¸ но не Агеевым, а Кривчиковым. Есть места, где он Кривчиков. Значит, это знакомство давнее. Да и по всему остальному видно…
Женщина оглядела кухонный стол, бутылки и снедь.
— Все роскошествуешь…
Он молча обнял ее, снова поцеловал в щеку. Уселся за стол, она хлопотала по кухне. Предложила:
— Рассказывай. Что у тебя там, какие новости?
— Ну, какие-то новости… То есть пока все по-прежнему, новости больше предстоящие, все на будущее.
— Далекое будущее?
— Среднее. Светлана настаивает, чтобы я вернулся в университет, это решится к лету, а пока как всегда. Немножко работаю, немножко бездельничаю.
— Успехи есть?
— Да, я тебе расскажу.
— Как Светлана?
— Тоже как всегда. Думаю, она тебе на днях позвонит, расскажет. Она тебя помнит.
— Насчет университета еще не решил окончательно?
— Ну, почти решил. Светлана нажимает, напоминает, что я обещал.
Тамара в эту минуту отвернулась в плите, мыла зеленый лук, лица ее он не видел. После паузы она сказала:
— Что ж, она права. Пора.
— Да знаю, просто неохота. Как подумаю, что еще четыре года за партой…
— Да-да, помню, как ты любишь учиться.
Она вернулась за стол, добавила к принесенной Агеевым провизии зелень, соленья, масло и паштет из печенки, нарезала хлеб, сыр.
— Ты все кочуешь?
— Нет, это неправильное слово. Я же не по стране кочую, не из города в город переезжаю. Я только живу на два дома. Иногда на Фрунзенской, иногда в Голиковском. Всегда известно, где меня найти. Если не там, так здесь.
— Ну, хотя бы два дома. Не больше?
— Нет, не больше.
— Ладно, по крайней мере ты в Голиковском, а не на Челябинской, — сказала Тамара. — Все же компания поприличнее.
Она явно была в курсе всех его обстоятельств. Вообще тон разговора был очень домашний, семейный.
Вдруг Тамара весело прыснула.
— Но без второго дома никак? Гек Финн удаляется в свою бочку отдохнуть от цивилизации.
— Да, да! Ты же знаешь…
— Знаю. Это болезнь, вроде бродяжничества. Вагабондаж. Тебе не сидится на месте. Но ты молодец, ты ограничил свои передвижения двумя точками. Почти норма.
— Не болезнь, а привычка.
— Это одно и то же. И конечно, у тебя новая баба?
Она опять смеялась.
— Нет. Покамест нет, Пожалуй, эта новость тоже в будущем.
— Понятно. Уже что-то наметил, но покамест наслаждение только эстетическое.
Она знала и все его любимые анекдоты. Но сейчас его это не порадовало, он осуждающе крутил головой.
— Грубая ты женщина, Тамара!
— О! Тон оскорбленной невинности, значит, это какой-то хороший роман!
— Возможно, будет хороший. Если будет.
— Приличная барышня?
— Очень приличная.
— Старше тебя?
— Немножко..
— Как всегда… А Зинаиду ты куда дел?
— Никуда не дел. Зинаида на месте, Зинаида в порядке, однако Зинаида умная, она потихонечку сама эту историю сворачивает.
— Она мне понравилась.
— Мне она тоже нравится, но ты ведь знаешь, у нее долгих планов со мной не было, у нее планы другие.
— Помню. Рассказывай про новую!
— Жанкина подруга. Жанку ты знаешь.
Тамара засмеялась.
— Жанкина подруга — это отличная рекомендация! Это солидно. Тоже филологиня?
— Да.
Он стал рассказывать про филологиню, Тамара кивала одобрительно.
— В каком-то смысле твоего поля ягода, а в каком-то совсем не твоего. Вам вместе интересно, но она ведь домашняя девочка, в школе хорошо училась, а ты неприкаянный тип.
— Пока ее это не пугает. Тамара, про меня ты уже все знаешь. Рассказывай про себя!
— Ну, ты про меня тоже все знаешь. У меня главное счастье в жизни Ритка. Растет умная и добрая.
— Она хорошая девочка.
— Надеюсь, такой и останется. А все прочее… Я теперь доцентша, ты знаешь. Меньше семинаров, больше лекций. Больше платят…
— Доцентша. Лекции читаешь, значит, и экзамены принимаешь?
— Ну конечно.
— Студенты теперь небось просто в обморок падают, когда к тебе на экзамен идут.
— Так им и надо!
Они мирно болтали, пили очень немного, от коньяка Тамара отказалась решительно, шампанское только пригубила.
Агеев спохватился. Поднял палец.
— О! Совсем забыл!
Ничего он не забыл, просто не хотел с этого начинать.
Утащил Тамару в комнату, вручил какой-то маленький пакетик, четырехугольный, что-то вроде завернутой в бумагу коробочки, перевязанной ленточкой. Теперь Тамара чмокнула его в щеку.
Они вернулись на кухню, посидели еще, Кривчиков уже начал рассказывать о своих занятиях… Абсурд, фантастика, лубок… Тамара в этом хорошо понимает, весьма образованная дама. Потом он стал расспрашивать про Ритку, она охотно принялась рассказывать. Ритка рисует, Ритка книжки читает, высказывает интереснейшие мнения… Спрашивала, почему в предисловии к «Робинзону Крузо» сказано, что это философский роман. Внимательно слушала объяснения.
— Так она и предисловия читает? Основательная девица. Думал, она читает адаптации, пересказы.
— Нет, она читает все, от корки до корки. Ее потрясло, что Робинзон продал мальчика Ксури. Негодяй…
Потом снова отправились в комнату… Потом… ну, как-то оказалось, что они продолжают разговор в постели. Опять же тон ровный, потому что положение вполне обычное. Давняя дружба..
Конечно, некоторое время никаких разговоров не было, потом снова болтали.
— С пропиской у тебя что?
— Все то же самое. Прописан в области, прописка постоянная. Значит, я могу на законных основаниях находиться в Москве, жить, работать.
Тамара вздохнула.
— Все то же самое… Устроил все по минимуму, чтобы как-то оставаться в городе, чтобы милиция не выгнала. Работа тоже по минимуму, только чтобы трудовая книжка где-то лежала. Вся жизнь по минимуму…
— Тамара…
— Разве неправда? Не хочешь устраиваться по-настоящему. Не хочешь закончить образование, не хочешь найти хорошую работу, обзавестись жильем, семьей. Пускать корни не хочешь. Живешь так, чтобы в любую минуту можно было сняться и отправиться на другой край света. Собраться — только подпоясаться!
— Э-хе-хе…
Он вспомнил дядю Юру, который тоже корит его за непутевость. Не хочешь устроиться в жизни, найти хорошее местечко… Только понятия о хорошем месте у дяди Юры другие, остальные идеи те же.
— Кряхтишь? Нечего сказать? Ты цыган, цыган… Кочевник, бродяга.
Он не стал спорить. Не стал говорит, что уже пробовал, уже жил и так, и этак. Было время, когда он действительно кочевал, перебегал с места на место. Еще и скрывался, прятался. Но также было время, когда сидел на месте, никуда не стремился. У него дом, у него ясное и определенное положение, хотя скромненькое — он студент. Утром выходит из дому, идет на лекции. Не спеша идет, степенно, потому что в этом городе никто не бегает, не суетится. В этом городе здороваются со встречными, потому что все друг друга знают. И его знают, поэтому никто не спрашивает, почему он здесь живет, на что он живет, зачем живет, чем занимается. Конечно, полной респектабельности нет, потому что все знают, что у него сложные отношения с родней. Он внук известного в городе человека, это солидно. Он знать не хочет своего папашу, это несолидно. Это даже предосудительно, на него долго косились, потому что в маленьком городе есть общественное мнение, потом привыкли. Однако он не может ныть и жаловаться, что вот жил такой чинной и солидной жизнью, а Светка сбила его с толку, уговорила остаться в Москве, где люди по улицам не идут, а бегут, где у всех вид загнанный, очумелый. Светка все правильно сделала, потому что та его прежняя жизнь все равно бы недолго продлилась. Также он не стал говорить Тамаре, что она его все учит, все огорчается его неумению жить, устраиваться, быть как все, а он в это время думает о ней и тоже огорчается. Тамара потрясающая женщина. Красивая, умная, с сильным характером — а вот одна. Давно одна. Почему? Уму непостижимо.
— Заснул?
— Нет, просто думаю.
— О чем?
— О твоих словах, разумеется.
— И что надумал?
— Как сказать… Примеряю твои слова к обстоятельствам, к ближайшим примерам. Вот эта барышня, о которой я начал рассказывать, Татьяна… У нее есть все, чего я еще только должен достичь в будущем. Она закончила университет — как раз в тот год, когда я только собирался поступать. Она работает в издательстве «Книга» — как-никак солидное столичное издательство. Ее уже собираются перевести из младших редакторов в редакторы. Она начала печататься в хороших журналах. У нее есть квартира. Правда, у нее нет семьи. Она уже была замужем, но развелась, и квартира появилась как раз в связи с разводом. До брака у нее были какие-то плохенькие комнаты в коммуналке, потом они с мужем съезжались, потом разъезжались — и разменялись так удачно, что у нее теперь квартира в хорошем месте, на Большой Переяславской. Хорошее место?
— Да, наверное. Хотя близость вокзала всегда не слишком хорошо.
— И семьи нет. Но в любом случае она по сравнению со мной очень благополучная девочка, пример и образец. Если я возьмусь за ум, буду себя хорошо вести, я достигну всего, что у нее есть, и уж тогда заживу!
— Думаешь, это смешно?
— Нет, я не смеюсь, просто думаю, сравниваю, прикидываю. Хочу ли я этого, сколько лет я готов потратить, чтобы стать таким.
— Не хочешь жить как все люди. Я тебе об этом и толкую…
Опять помолчали. Потом и не до разговоров было… Потом опять болтали.
— Забыла спросить, как там герцогиня?
— Которая из двух? Теперь Лариска не одна носит этот титул.
— А кто вторая?
— Зинаида. Я звал герцогиней Лариску, а она стала так звать Зинаиду. Мол, вот она, хозяйка замка. Обходит свои владения и вовсю пользуется правом первой ночи.
Тамара фыркнула.
— Ревнует?
— Ничуть. Смеется. Тем временем появилась третья претендентка на титул.
— Это еще кто?
— Жанка, конечно. Она же в квартире главная, она у нас ответственная съемщица Люция Францевна Пферд. Говорит, что право первой ночи принадлежит все-таки ей.
— Пользуется этим правом?
— Нет, что ты… Шутит. Жанка верная жена.
— Да, если которая-нибудь из дам устояла против неотразимого обаяния Кривчикова, ее смело можно считать порядочной женщиной.
— Несомненно! Так что порядочная женщина только строит глазки и грозно произносит слова: «Они последний раз говорят, чтоб тушили!»
— Не понимаю…
— Забыла? Цитата из той же книги. Эти слова Жанны Александровны означают, что она грозится меня выдрать.
— И давно пора!
— Сумасшедшие девки. У всех один и тот же бзик.
— Ты увел разговор в сторону, не сказал ничего про Лариску.
— Лариска скоро получит то, что собиралась получить. Только об этом никто не знает. Страшная тайна.
— Помню.
Здесь действительно была тайна. На самом деле квартирная хозяйка Агеева не старуха Наталья Ивановна, а именно Лариска. Комната принадлежит ей. Лариска благополучно живет с мужем Севкой, но формально они в разводе, Лариску прописала у себя старуха, это было давно, но все же в такие времена, когда прописка в доме была уже закрыта, всякие изменения в лицевых счетах запрещены. Конечно, устроил все Юрка. Теперь Лариска получит квартиру… Но знать об этом никому нельзя, а Тамара знает в силу особых обстоятельств, ей можно. Зато Тамара не знает историю о том, как Лариска выжила старуху Каплан и чем это кончилось для нее самой. Агеев не рассказывал, Тамаре этого знать не обязательно. У тех свои тайны, у этих свои…
— Сделал бы ты такой же трюк, тоже получил бы квартиру.
— Не хочу. Это уголовщина. Я против уголовщины.
— Да, ты прав. Ладно, о жилье подумаешь после, но в университет хотя бы вернешься?
— Вернусь.
— Вот хорошо! А то он свою жизнь устраивать не хочет, он устраивает только жизнь какой-то Наташки, которая никак не выучится на парикмахера.
— Откуда ты знаешь про Наташку?
— Разве это секрет? Ты же сам рассказывал, потом еще тетя Оля говорила…
Кривчиков тугодум. До него медленно доходит.
— А ты… ты недавно разговаривала с тетей Олей?
— Ну конечно! Как ты можешь об этом не знать?
Он захохотал. Дошло наконец.
— Не знал. Извини, не знал. Думал, Светка ее накрутила.
— При чем тут Светка?
— Как при чем? Это же заговор!
— Какой еще заговор?
— А иди-ка сюда… Сейчас ты у меня признаешься!
— Ай!
— Сговорились со Светкой?
— Ай! Что ты делаешь!
На это отвечать было незачем…
Теперь смеялись оба.
— Кривчиков! Прекрати! Ты хоть помнишь, кто я?
— Да, Тамара Михайловна, это я всегда помню.
— Тогда отпусти меня немедленно!
Он ее отпустил.
— Мерзавец…
— А теперь признавайся!
— Не в чем признаваться. Если хочешь знать, это было исключительно мое личное решение.
— Ну? Неужто?
— Точно. Ты мог бы догадаться. У Светы мягкий характер. Мы болтали, она плакалась, что никак тебя уломать не может, а на следующий год тебя в университете уже и не восстановят… Я ее слушала, слушала, говорить ничего не стала, а сама позвонила тете Оле, встретилась с ней. И попросила помощи, даже потребовала. Пора принимать меры!
Опять Кривчиков хохотал.
— А я на Светлану грешил. Думал, это она в полном отчаянии решилась… Забыл, что у меня все еще есть учительница Тамара Михайловна, которая ставит двойки и с двойками отправляет к тете Оле.
— Кривчиков, ты подлец! Ты сейчас в одной фразе солгал трижды.
— Как мне это удалось?
— Ты сам знаешь. Все ложь. Да, была такая учительница, ставила двойки. Но ты забыл сказать, что это с ее стороны была жалкая попытка скрыть другие обстоятельства.
— Какие обстоятельства?
— А ты не помнишь? Она, бедняжка, пыталась скрыть, что она такая учительница, которую ученик раздевает прямо на уроке, ровно через пять минут после его начала. На ее же учительском столе…
— Тамара, не сочиняй!
Она смеялась.
— Да, да… Училка вскакивает, быстренько одергивает юбку и пытается восстановить свой авторитет. Выводит в тетради цифру, щурится и говорит холодным тоном: «Кривчиков, тетрадь покажете дома. Сегодня же вечером!»
— Тамара!
— Не было такого? Ты сейчас снова затеешь эту вечную дискуссию о том, кто из нас первый начал нарушать наши кондиции.
— Ты, конечно!
— Так я и знала! Жуткий подлец. Никакой совести.
— Ладно, ладно… Я все помню. Мы оба стали потихонечку нарушать кондиции, когда ты решила, что работа сделана, я экзамен сдам. И в самом деле сдал.
— Все равно это с твоей стороны было нечестно.
— Может быть. Но у нас пятилетка досрочно… Я давно ждал… Кстати, Светлана догадывалась, тоже ждала этого с самого начала, она видела нас на балконе. Ага, собрались идти Раневскую смотреть, но потом отложили.
— Не успели мы, умерла Раневская, пока мы английский зубрили. Но все равно ты подлец. Репетиторша выводит ему оценку в тетради, при этом ужасно краснеет, а этот подлец несет свои тетради не интеллигентной Светлане Михайловне, а тете Оле. Тогда репетиторша в следующий раз не просто краснеет, она готова сквозь землю провалиться…
— Вот в этом все дело, что вы интеллигентные дамы, у вас плохой стиль.
— Это как?
— Ну, ты же помнишь, тебе привели ученика, а он уже не маленький, девятнадцать лет. При этом еще школьник. Почему? Да потому что иначе тетя Света его никак прописать не может. Даже временно. Временную прописку дают иногородним учащимся. Студентам и пэтэушникам. Просто понаехавшим племянникам прописки не дают. Против ПТУ у Светы предубеждение. Аристократические предрассудки. Это фи! А школа подходит? Ну, если есть сильные связи в милиции, то и школьника можно как-нибудь прописать. И вот взрослого дяденьку, который уже был студентом вуза, отдают в школу. Уговорили. Но при этом начинают хихикать. Классный руководитель интеллигентная дама, завуч интеллигентная дама, тетя Света интеллигентная дама, репетиторша интеллигентная дама. Они присматриваются к новому ученику, и уже через месяц завуч, добрая знакомая тети Светы, выдает компетентное заключение: пора принимать меры! Интеллигентные дамы переглядываются и прыскают. Сечь надо, сечь… Завуч как бы только намекнула, смеялась, а репетиторша, тоже теткина добрая знакомая, настроена решительно. Сечь, сечь… Опять интеллигентные дамы переглядываются, делают большие глаза, краснеют, прыскают, фыркают… Светлана качает головой. Тем временем ей звонят по телефону. Большой мальчик забыл в классе портфель, его отнесли в учительскую, открыли, чтобы узнать имя владельца, а там… Интеллигентные дамы не могут вслух сказать, что там обнаружили. Они не могут выговорить слово «презервативы». Только краснеют, прыскают, что-то пишут в дневник, звонят тете... Тогда уже этот балбес чувствует неловкость. Ну вас всех к черту! Если в дневнике запись «обратить внимание», лучше на время перебраться к тете Оле, носить дневник ей. Она понимает все проще, не прыскает, не фыркает. К тому же давно ее знаю.
— Еще с тех времен?
— Да. Я же у нее не просто квартировал, она знала, что я скрываюсь, она меня прячет. Но при этом она всегда понимала свое положение как подчиненное. Ребенка у нее поместили, за его содержание хорошо платят. Кто ей платит, тот с нее требует. Тетка и училки тоже начальство, хотя поменьше рангом.
— Ладно… Ты уличный, у интеллигентных дам для тебя слишком плохой стиль, с тетей Олей иметь дело удобнее. В каком-то смысле и для нас так удобнее. Балбес Кривчиков уже совсем-совсем большой мальчик, и никто на него не имеет влияния, но если попросить тетю Олю… против тети Оли он ничего не может.
— Да, это ты здорово догадалась. Отколола номер. Большое тебе спасибо!
— Пожалуйста. Обращайтесь еще.
Она держалась точно в указанном Кривчиковым плохом стиле, краснела, фыркала и прыскала. Затем чуть угасла, спросила осторожно:
— Про парикмахершу Наташку я слыхала, одобряю. Но кроме этого у тебя с тетей Олей и другие дела?
— Извини, этого тебе знать нельзя.
— Хорошо, больше не буду спрашивать. Мы и так заболтались.
— Отвлеклись?
Она засмеялась.
Кривчиков пробыл у нее в гостях до одиннадцати вечера, они еще ужинали вместе, наконец распрощались. Видятся редко, это жаль…
***
Он ушел, Тамара осталась, сидела на кухне, пила чай в одиночестве, вспоминала историю, которую слышала от Кривчикова раньше, год или два назад. Это была история прокурора…
………………………………….
…………………………….
………………….
***
До Нового года осталось два дня. Много ли событий может произойти за такой срок? Достаточно. Татьяна не зря чувствовала, что время растягивается, становится вместительнее.
В предпоследний день года она взяла корейский заказ. Она и при первой встрече с папашей аспирантки не отказалась от работы, но у нее были колебания, она попросила три дня на раздумья. Чтобы заказ не ушел, опытная Катька выразила согласие за них обеих, сказала, что она Татьяну подстрахует в любом случае: если та не возьмется или не справится, возьмется она сама. Это был ход, как выражается Агеев, в духе лучших обычаев делового оборота. Теперь Татьяна решилась, она возьмется. Обнадеженный клиент улетел в Самарканд.
Новую работу взяла, соответственно, отказалась от очередного поручения редакторши из «Советской музыки». Поблагодарила, извинилась… Бывший киевский городовой, а ныне музыкальный критик Небаба больше не музыкальный критик. Кто же он такой теперь? Черт его знает. Посмотрим.
Вечером того же дня она села за стол и справилась с «Коляской». Разобрала. Поймала, в чем там фокус. Видимо, сильно напряглась, понимала, что в ближайшее время к этой вещи не вернется. Конечно, записала разбор наспех, только для себя. Однако он уже есть, и это большой подарок себе. Я это сумела…
Чем занимался Агеев эти два дня, она не знала, не интересовалась. У них роман, но они не каждую минуту вместе. Наверное, бездельничает по своему обыкновению… Она ошибалась, он работал, только в своей манере. Бродит, думает. Впитывает случайные впечатления. Ждет, когда на него снизойдет что-то с неба. Работа за столом будет после. Покамест он, обзванивая свой новогодний список, стал задавать инженеру по имени Герман вопросы по акустике. Выведал все, что тот знал о понятии форманты. Древненькая теория, Гельмгольц… В понедельник тридцатого забрел в Ленинку, снова в музыкальный отдел, стал перечитывать Асафьева. Интонация… Встретил ту самую щекастую девицу, которая играла ему Бортнянского. Обрадовался. Кажется, и она была рада. На этот раз познакомились чин-чином, поменялись телефонами. Поболтали…
………………………..
…………..
***
Наконец новогодняя ночь. Как и предполагалось, все разбежались. Агеев встречает Новый год у Светланы, Татьяна у своего дяди Бориса, Жанка с мужем, Наталья Ивановна уезжает к крестной в Медведково. С кем встречает праздники Мишка, никто не знает, но дома он не сидит.
К семи вечера квартира опустела. В комнатах ни души, в коридоре ни души. Везде тихо и темно. Даже телефон не звякнет. В дверь тоже никаких звонков. Тишина полнейшая, мертвая тишина, потому что с улицы тоже никаких звуков. Двор пуст, переулок тоже пуст.
Движение по Голиковскому не запрещено, но увидеть в нем едущую машину можно очень редко. Несколько дней надо ждать такого случая. А кому ездить по этому переулку? Куда ездить? Некому и некуда. Одним концом Голиковский выходит на Пятницкую, другим концом в Климентовский переулок. Кому придет в голову ехать с Пятницкой в Климентовский через другой переулок, когда и сам Климентовский тоже выходит на Пятницкую? Никому, нет таких идиотов. Так что никакого транзитного движения. Глухое место. Машина появляется в переулке только в одном случае — если она едет прямиком к одному из обитателей переулка, а это редкий случай. Обладателей персонального служебного транспорта здесь нет, любителей кататься на такси здесь мало, милицейский патруль сюда не заглядывает. Разве что скорую помощь кто-то вызовет… Словом, это очень, очень тихое место. А уж в новогоднюю ночь… Некому здесь ходить, некому глазеть на окна квартир — где там горит свет, а где темно. Зинаида советовала Агееву заняться этим, он только посмеялся. Татьяне это тоже было смешно.
Тем не менее кое-кто видел окна их квартиры в эту ночь. Не то чтобы наблюдал намеренно, но просто видел, потому что они все время на виду. Во дворе пусто, в переулке ни души, а все же кому-то окна видны все время.
Все дело в планировке дома. Голиковский переулок крайне кривой и извилистый, он трехколенный. Одно колено крутое, переулок вдруг поворачивает под прямым углом. Два других колена более плавные, там угол поворота тупой, и на одном из этих колен наш дом изгибается вместе с переулком. Не слишком сильно он изогнут, но все же получается, что у дома два крыла, и в те окна, которые выходят во двор, можно видеть окна другого крыла. Из окон нашей квартиры видны окна той квартиры, где двумя днями раньше Агеев сидел на телефоне, обзванивал свой список.
Сейчас наши окна были темные, а окна той квартиры освещены, за окном была старуха, она ходила из комнаты на кухню, потом долго сидела на кухне, пила чай. Потом сидела просто так. Иногда поглядывала в окно. Около десяти вечера по двору прошла шумная компания, громко переговаривались, смеялись, потом женский голос запел «Бродягу». Хорошо гуляют… В одной из квартир другого крыла тоже хорошо гуляли, оттуда голоса и музыка слышны все время. За последние годы дом сильно опустел, а все же есть живые люди, веселятся… В половине одиннадцатого за одним из темных окон квартиры напротив появился слабый свет. Может быть, зажглись лампочки елочной гирлянды, может быть, ночник, фонарик, свечка. Огонек приблизился к окну, затем удалился. Затем переместился в другое окно, там другая комната. Минут десять светился там, наконец погас. Старуха без особого любопытства наблюдала за этими изменениями. Хмыкнула. Надо Витьке сказать, ему будет интересно… Старуха отошла от окна, следующий раз подошла ровно в полночь, потому что во двор вбежали какие-то радостные идиоты, принялись палить из ракетницы. Устроили свой праздничный салют. Много шума и света, ракетница стреляет громко. А в окне напротив опять светился слабый огонек…
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
35. Тысяча и одна ночь. Прокурор
…… …сидела на кухне, пила чай в одиночестве, вспоминала историю, которую слышала от Кривчикова раньше, год или два назад. Это была история прокурора, Кривчиков в свою очередь слышал ее от старожилов своего города. Конечно, пересказ из вторых, из третьих рук, что-то в этой истории переврано, какие-то детали потерялись, но основные события подлинные, Кривчиков в это верил, Тамара тоже верила.
Фамилия прокурора была… ну, допустим, Арзуманов. Он был армянин, уже немолодой человек, военного поколения. В городе его уважали и любили. Наш прокурор человек! Люди постарше помнили его историю, иногда рассказывали. Молодой Арзуманов еще до войны успел окончить десятилетку, пошел работать. Жениться не спешил, рано ему, ждал призыва в армию, тем временем ходил на танцы в городской парк. Как-то раз на танцах случилась драка. Ничего удивительного, это часто случалось, там драки почти каждый день. Конечно, из-за девушек. На этот раз драка была с поножовщиной, кого-то зарезали. Это тоже часто случалось. Не каждый день, но два или три раза в году обязательно. И что же, из-за этого закрывать парк, закрывать танцплощадку? Куда же тогда молодежи деваться? У нас одно такое место в городе. Есть еще танцы в Доме офицеров, но там зал, закрытое помещение, летом душновато, к тому же вход только по приглашениям… Ничего закрывать не надо. Виновного посадят, милицейский пост в парке усилят, танцы продолжатся. Мы так живем… На этот раз убил человека на танцах молодой Арзуманов. Его не посадили, он скрылся.
За давностью лет невозможно установить, кто там был виноват, кто затеял драку, кто первым достал нож. Бывает так, бывает этак, в любом случае убитого похоронят, а выжившего посадят. Убить человека дело нехитрое, но вот что делать после… Вообще-то делать уже нечего, никуда не денешься. Другой парнишка при подобных обстоятельствах вернулся домой, лег спать. Родителям ничего не сказал, они только заметили, что он воду пьет жадно, зубы стучат о стакан… Ночью за ним пришли. Арзуманов оказался умнее. Он немедленно бросился домой, доложил родителям: извините, мама с папой, но вот так случилось… Родители тоже не ударились в панику, приняли решение мгновенно. Мать собрала узелок с едой, отец быстро дал инструкции. Помнишь место на Карасу, куда мы на рыбалку ездили? Сейчас же идешь туда пешком, там прячешься, сидишь неделю, через неделю там же и встретимся, я добуду для тебя другие документы… По новым документам у молодого Арзуманова была другая фамилия, впрочем, тоже армянская, как и полагается по его внешности, а еще он по этим бумагам был на два года моложе своего настоящего возраста. Это было выбрано намеренно, с расчетом.
Конечно. его искали, но не так усердно, как в первые два дня. Он ночами двигался по области пешком, старательно обходил милицейские посты на дорогах, в соседней области сел на поезд, поехал со своими новыми документами в большой город Баку. Конечно, у родственников его тоже искали, но у армян в те времена бывала обширная родня, есть родственники далекие, есть даже не совсем родственники, например, родня любовницы его отца. Словом, в Баку дело обернулось так, что к какой-то немолодой одинокой тетке приехал ее племянник из другого города, поселился у тети, пошел в школу, в девятый класс. По возрасту он был как раз девятиклассник, из документов следовало, что на прежнем месте он восьмой класс окончил. На вид он постарше, но это бывает, можно не обращать внимания… Жгучий брюнет, которому уже в седьмом классе пора бриться…
Два года он жил в Баку, учился в школе, вел себя смирно, а как раз в тот день, когда он второй раз окончил десятый класс, началась война, и он немедленно записался добровольцем. Теперь он Агаян, ему как раз исполняется восемнадцать лет, возраст подходящий…
Воевал он хорошо, он вообще был боевой парень, про таких говорят «военная косточка». Еще говорят так: кому война, а кому мать родна. Есть люди, будто родившиеся для войны. Первые бои, он показал себя хорошо. Очередные бои, опять отличился. Он храбрый, он везучий, он удачливый. Три месяца на передовой, и ни царапины… И вот рядового Агаяна представляют к его первой награде… А рядовой Агаян подает по начальству рапорт: так и так, не могу принять награду, потому что я не Агаян, а находящийся в розыске за убийство Арзуманов… Дальше подробности: где, кого, когда… Тогда начальство призадумывается, связывается с другим начальством, вышестоящим. Они совещаются и принимают весьма смелое решение. Они не отправляют Агаяна в тыл, где его разыскивают гражданские власти. Они даже не запрашивают у гражданских властей результаты следствия, доказательства по совершенному преступлению. У них нет времени на эту переписку. Обстановка на фронте горячая, фронт подвижен… Они отдают рядового Агаяна под военный трибунал, и тот судит его на основании его признания, будто личность Арзуманова установлена и вина в преступлении доказана. Может быть, это юридически не совсем гладко, но по условиям военного времени… Три месяца штрафбата. Подгадали так, что половину этого времени батальон находился на переформировании, там личный состав меняется быстро, попросту сказать, выбивается… Но сколько-то времени Арзуманов провоевал в штрафбате, и там тоже выжил. Был возвращен в свою часть с соответствующими документами. А уж там воевал до конца войны, в сорок третьем его на полгода отправляли в училище, затем снова на фронт.
Окончил войну лейтенантом, был демобилизован в сорок пятом. Немедленно отправился в родной город — вот так, при параде, в военной форме и обвешанный орденами и медалями. В таком виде его на вокзале и арестовали. Его помнили, узнали мгновенно. Но к удивлению публики, он пробыл в милицейском участке полдня, после чего был отпущен. Почему? В милиции знали причину, там он все объяснил, показал документы. Больше никому ничего объяснять не стал. Вернулся к родителям, свободно ходил по городу. В городе вокруг него сложились легенды. Ведь все знают, что он натворил, а его почему-то не трогают… Какая-то здесь тайна, какая-то есть причина… Потом он снова уехал в большой город Баку, учился там на юридическом, опять вернулся, стал служить в органах… Дослужился до городского прокурора. Уважаемый человек. Честный, взяток не берет, перед партийным начальством не выслуживается…
Агееву эту историю рассказывал Петр Иваныч, руководитель кружка юннатов в местном Доме пионеров. А он откуда знал подробности про военный трибунал и штрафбат? А он дружит с Акимовыми, а те раньше жили в одном дворе с Войцеками, а у Войцеков очень красивая дочка… Как же ее звали? Ванда, Зося? Редкая красавица. Арзуманов приходил к ней свататься. Тоже по всей форме, при орденах и медалях… Тогда родители невесты и спросили, мол, Сережа, как за тебя дочку отдать, мы же все помним, на тебе убийство… Он им все рассказал. От них и Акимовы знали подробности. Ванда за него так и не пошла. Сама не пошла или родители не отдали, неизвестно…
Тамара вспоминала эту поучительную историю, примеряла к другим обстоятельствам. Конечно, когда Арзуманова отдали в школу, в девятый класс, он был уже взрослый, скучно ему было сидеть за партой, да еще среди мелюзги. Однако он свое положение понимал. Можно не сомневаться, что сидел тише воды ниже травы, вел себя примерно, не пытался соблазнить ни одну из училок, ни тем более завуча в ее кабинете… Он вообще человек серьезный, ответственный, целеустремленный. Мог ведь после войны не возвращаться в родной город, а вернулся. Ему было важно сделать карьеру именно здесь, где его все знают. У Агеева два года назад положение было чем-то похожее, когда взрослого оболтуса запихали в школу. Конечно, не было той опасности, того риска, он просто приехал в Москву на недельку-другую, а Света уговорила его остаться у нее. Но у него и той целеустремленности нет, он живет как бы без цели в жизни. Пошел в школу, потом устроил себе прописку в области, школу бросил. Да и черт с ней, но ведь он и университет бросил. Плывет куда-то… А может, у него и есть какая-то цель, мы ее не видим, а он видит…
…… …сидела на кухне, пила чай в одиночестве, вспоминала историю, которую слышала от Кривчикова раньше, год или два назад. Это была история прокурора, Кривчиков в свою очередь слышал ее от старожилов своего города. Конечно, пересказ из вторых, из третьих рук, что-то в этой истории переврано, какие-то детали потерялись, но основные события подлинные, Кривчиков в это верил, Тамара тоже верила.
Фамилия прокурора была… ну, допустим, Арзуманов. Он был армянин, уже немолодой человек, военного поколения. В городе его уважали и любили. Наш прокурор человек! Люди постарше помнили его историю, иногда рассказывали. Молодой Арзуманов еще до войны успел окончить десятилетку, пошел работать. Жениться не спешил, рано ему, ждал призыва в армию, тем временем ходил на танцы в городской парк. Как-то раз на танцах случилась драка. Ничего удивительного, это часто случалось, там драки почти каждый день. Конечно, из-за девушек. На этот раз драка была с поножовщиной, кого-то зарезали. Это тоже часто случалось. Не каждый день, но два или три раза в году обязательно. И что же, из-за этого закрывать парк, закрывать танцплощадку? Куда же тогда молодежи деваться? У нас одно такое место в городе. Есть еще танцы в Доме офицеров, но там зал, закрытое помещение, летом душновато, к тому же вход только по приглашениям… Ничего закрывать не надо. Виновного посадят, милицейский пост в парке усилят, танцы продолжатся. Мы так живем… На этот раз убил человека на танцах молодой Арзуманов. Его не посадили, он скрылся.
За давностью лет невозможно установить, кто там был виноват, кто затеял драку, кто первым достал нож. Бывает так, бывает этак, в любом случае убитого похоронят, а выжившего посадят. Убить человека дело нехитрое, но вот что делать после… Вообще-то делать уже нечего, никуда не денешься. Другой парнишка при подобных обстоятельствах вернулся домой, лег спать. Родителям ничего не сказал, они только заметили, что он воду пьет жадно, зубы стучат о стакан… Ночью за ним пришли. Арзуманов оказался умнее. Он немедленно бросился домой, доложил родителям: извините, мама с папой, но вот так случилось… Родители тоже не ударились в панику, приняли решение мгновенно. Мать собрала узелок с едой, отец быстро дал инструкции. Помнишь место на Карасу, куда мы на рыбалку ездили? Сейчас же идешь туда пешком, там прячешься, сидишь неделю, через неделю там же и встретимся, я добуду для тебя другие документы… По новым документам у молодого Арзуманова была другая фамилия, впрочем, тоже армянская, как и полагается по его внешности, а еще он по этим бумагам был на два года моложе своего настоящего возраста. Это было выбрано намеренно, с расчетом.
Конечно. его искали, но не так усердно, как в первые два дня. Он ночами двигался по области пешком, старательно обходил милицейские посты на дорогах, в соседней области сел на поезд, поехал со своими новыми документами в большой город Баку. Конечно, у родственников его тоже искали, но у армян в те времена бывала обширная родня, есть родственники далекие, есть даже не совсем родственники, например, родня любовницы его отца. Словом, в Баку дело обернулось так, что к какой-то немолодой одинокой тетке приехал ее племянник из другого города, поселился у тети, пошел в школу, в девятый класс. По возрасту он был как раз девятиклассник, из документов следовало, что на прежнем месте он восьмой класс окончил. На вид он постарше, но это бывает, можно не обращать внимания… Жгучий брюнет, которому уже в седьмом классе пора бриться…
Два года он жил в Баку, учился в школе, вел себя смирно, а как раз в тот день, когда он второй раз окончил десятый класс, началась война, и он немедленно записался добровольцем. Теперь он Агаян, ему как раз исполняется восемнадцать лет, возраст подходящий…
Воевал он хорошо, он вообще был боевой парень, про таких говорят «военная косточка». Еще говорят так: кому война, а кому мать родна. Есть люди, будто родившиеся для войны. Первые бои, он показал себя хорошо. Очередные бои, опять отличился. Он храбрый, он везучий, он удачливый. Три месяца на передовой, и ни царапины… И вот рядового Агаяна представляют к его первой награде… А рядовой Агаян подает по начальству рапорт: так и так, не могу принять награду, потому что я не Агаян, а находящийся в розыске за убийство Арзуманов… Дальше подробности: где, кого, когда… Тогда начальство призадумывается, связывается с другим начальством, вышестоящим. Они совещаются и принимают весьма смелое решение. Они не отправляют Агаяна в тыл, где его разыскивают гражданские власти. Они даже не запрашивают у гражданских властей результаты следствия, доказательства по совершенному преступлению. У них нет времени на эту переписку. Обстановка на фронте горячая, фронт подвижен… Они отдают рядового Агаяна под военный трибунал, и тот судит его на основании его признания, будто личность Арзуманова установлена и вина в преступлении доказана. Может быть, это юридически не совсем гладко, но по условиям военного времени… Три месяца штрафбата. Подгадали так, что половину этого времени батальон находился на переформировании, там личный состав меняется быстро, попросту сказать, выбивается… Но сколько-то времени Арзуманов провоевал в штрафбате, и там тоже выжил. Был возвращен в свою часть с соответствующими документами. А уж там воевал до конца войны, в сорок третьем его на полгода отправляли в училище, затем снова на фронт.
Окончил войну лейтенантом, был демобилизован в сорок пятом. Немедленно отправился в родной город — вот так, при параде, в военной форме и обвешанный орденами и медалями. В таком виде его на вокзале и арестовали. Его помнили, узнали мгновенно. Но к удивлению публики, он пробыл в милицейском участке полдня, после чего был отпущен. Почему? В милиции знали причину, там он все объяснил, показал документы. Больше никому ничего объяснять не стал. Вернулся к родителям, свободно ходил по городу. В городе вокруг него сложились легенды. Ведь все знают, что он натворил, а его почему-то не трогают… Какая-то здесь тайна, какая-то есть причина… Потом он снова уехал в большой город Баку, учился там на юридическом, опять вернулся, стал служить в органах… Дослужился до городского прокурора. Уважаемый человек. Честный, взяток не берет, перед партийным начальством не выслуживается…
Агееву эту историю рассказывал Петр Иваныч, руководитель кружка юннатов в местном Доме пионеров. А он откуда знал подробности про военный трибунал и штрафбат? А он дружит с Акимовыми, а те раньше жили в одном дворе с Войцеками, а у Войцеков очень красивая дочка… Как же ее звали? Ванда, Зося? Редкая красавица. Арзуманов приходил к ней свататься. Тоже по всей форме, при орденах и медалях… Тогда родители невесты и спросили, мол, Сережа, как за тебя дочку отдать, мы же все помним, на тебе убийство… Он им все рассказал. От них и Акимовы знали подробности. Ванда за него так и не пошла. Сама не пошла или родители не отдали, неизвестно…
Тамара вспоминала эту поучительную историю, примеряла к другим обстоятельствам. Конечно, когда Арзуманова отдали в школу, в девятый класс, он был уже взрослый, скучно ему было сидеть за партой, да еще среди мелюзги. Однако он свое положение понимал. Можно не сомневаться, что сидел тише воды ниже травы, вел себя примерно, не пытался соблазнить ни одну из училок, ни тем более завуча в ее кабинете… Он вообще человек серьезный, ответственный, целеустремленный. Мог ведь после войны не возвращаться в родной город, а вернулся. Ему было важно сделать карьеру именно здесь, где его все знают. У Агеева два года назад положение было чем-то похожее, когда взрослого оболтуса запихали в школу. Конечно, не было той опасности, того риска, он просто приехал в Москву на недельку-другую, а Света уговорила его остаться у нее. Но у него и той целеустремленности нет, он живет как бы без цели в жизни. Пошел в школу, потом устроил себе прописку в области, школу бросил. Да и черт с ней, но ведь он и университет бросил. Плывет куда-то… А может, у него и есть какая-то цель, мы ее не видим, а он видит…
Каталоги нашей Библиотеки: