36. Халтура
Наконец он наступил, этот новый 1986 год. Уж казалось, что никогда не наступит, а он все же пришел. С первых же дней жизнь резко переменилась. Ощущение внезапно наступившей тишины. Будто циркулярную пилу выключили. После ее невыносимого визга вдруг блаженное молчание. Великое молчание.
Все побежали по своим делам, все работают. Татьяна принялась за корейский заказ, и эта работа с первых дней пошла сказочно быстро. Конечно, причина в том, что за эту работу вместе с Татьяной взялся Агеев. Это не предполагалось заранее, она его не просила, а он ведет себя так, будто это само собой разумеется: если они вместе, то и это занятие у них общее.
Тут она вспомнила первые впечатления от Агеева — молчаливый молодой человек. Это забылось, потому что последнее время он много выступал в разговорном жанре, произносил программные речи, полемизировал, болтал, трещал. Теперь снова молчит. Почему? Похоже, это опять правила армянского радио: вы спрашиваете — мы отвечаем. Если не спрашиваете, можем и помолчать. И Агеев такой. Если его не тормошить, он молчит.
Ничего не сказал, исчез на два дня, приволок длинный список, библиографию литературы о Горьком. Даже не вообще о Горьком, а именно о «Жизни Клима Самгина», предмете заказанной Татьяне работы. Откуда? За два дня составить такой перечень не успеешь. Пояснил как-то сквозь зубы, что побывал в Ленинке, в диссертационном зале. С трудом удалось выдавить из него более подробные сведения о том, что он в этом зале делал. А вот что… Списывать чужой текст нельзя, а сдувать библиографию из чужой диссертации не возбраняется. Этот список будет расти, потому что в работах из этого списка есть в свою очередь ссылки на литературу. Библиография всегда растет концентрически, расширяющимися кругами. Последний шаг такой: Татьяна пойдет в Книжную палату, там самый большой каталог журнальных статей, ей по старой памяти позволяют этим каталогом пользоваться, она покопается там, добавит к своей библиографии двадцать названий таких, которых нет у тех авторов, у которых она эту свою библиографию сдувала. Это будет двадцать ссылок на совсем глухие источники, именно ученые записки Новозыбковского пединститута за 1956 год, труды Орехово-Зуевского пединститута за 1962 год, сборник «Экономические исследования», изданный Самаркандским архитектурным институтом в 1972 году. Почему экономические? Очень просто. Институт архитектурный, но там есть кафедра русского языка, потому что основной язык преподавания русский, а многие студенты заканчивали узбекские школы. А на кафедре русского языка некая дамочка тоже собиралась защищать диссертацию, писала о языке Горького. Ее работу включили в общий институтский сборник, составленный экономическими кафедрами, потому что в сборник по архитектуре и строительству она сама не захотела. Главное, что ссылок на ее работу ни у кого нет, а у нас есть, это надежный признак самостоятельной работы с литературой вопроса.
Про ходу его объяснений Татьяне поначалу хотелось возразить: она-то ни у кого библиграфию не сдувала. Потом услышала формулировку «ни у кого нет, а у нас есть» и успокоилась. Теперь все будет «у нас», это наше общее дело. А еще позже поняла, что на самом деле не у нас, а большей частью у него, потому что Агеев взял все в свои руки. Он принялся за черновую техническую работу — аппарат диссертации, библиография, цитаты, ссылки, указатели. С другой стороны, он же осуществляет общее руководство. Настоял на том, чтобы название работы было немножко изменено, составил общий план: три части, для каждой из частей более подробный план… Объяснил, что академическая мода меняется. Скажем, сорок лет назад типичное название диссертации звучало так: «Гончаров. Творческий путь писателя». Затем другая мода: «Гончаров. Мировоззрение и творчество». Еще позже так: «Романы Гончарова в литературном процессе». Сначала был идеологический уклон, потом исторический. Затем стало модно болтать про творческое своеобразие. Теперь приличия обязывают вставить в название слово «поэтика». Лучше всех в этих веяниях разбирается Татьянин знакомый, профессор Б., он великий знаток конъюнктуры, но его спросить нельзя, потому что наша деятельность нелегальная. Сами справимся. Пока немножко дополним название. После слова «поэтика» расширение: «характеры, выразительные средства, повествовательные принципы». Так тема будет понятнее и легче для исполнения… Слово «поэтика» потом вычеркнем, на этапе полной готовности. Слыхала про щи из топора? Только с руководителем согласовать изменения. Ну, это сама клиентка…
Он снова стал пропадать в библиотеке, приносил какие-то записи. Дома перепечатывал на машинке. Каждая запись на отдельном листочке. Вверху страницы три или четыре строчки, цитата из очередного источника, внизу страницы ссылка на этот источник по всем правилам библиографического описания: автор, название работы, название сборника или номер тома ученых записок, город, год… В середине страницы остается пустое место. На самом верху номер, выведенная от руки большая цифра. Зачем это?
— Будем подклеивать, — туманно пояснил Агеев.
Опять пришлось клещами тянуть из него подробности. Он нехотя объяснил, что вообще-то работа на полутораста страницах машинописи, включающая в себя полтораста цитат из различных источников, — это вещь неприличная, это гадость, мерзость и похабство. Автор такой работы компилятор и плагиатор, у него ничего своего… Но это у нормальных людей так считается, а современные академические приличия как раз в этом и состоят — внизу каждой страницы ссылочка, сносочка… Видно, что автор работал, знает литературу вопроса. Это же диссертация, сочинение квалификационного характера. Так принято, такой обычай, и мы будем с ним считаться. Писать будем сами, а затем по смыслу подбирать подходящие цитаты, мнения и суждения по этому вопросу других авторов… И подклеивать, подклеивать к каждой странице… Тут цитата, тут сноска… Потом отдадим машинистке.
На этом он объяснения прекратил, добыл четыре тома из собрания сочинений Горького, где помещалась «Жизнь Клима Самгина», начал эти книги беспощадно портить. С чудовищной быстротой читал, размечал текст цветными карандашами — подходящие по смыслу диалоги жирно очеркивал красным, всякие описания, портреты, интерьеры и пейзажи синим, внутренние монологи героев зеленым. По отмеченным страницам вставлял закладки, полоски бумаги с верхушками, закрашенными тем же цветом. Татьяне сказал, чтобы она не беспокоилась, владелец книг разрешил их портить, потому что они все равно без дела на полке стоят, никто их не читает. И это правильно! Потому что Горький писатель совершенно ничтожный, тупой и бездарный, и роман этот просто огромный памятник его тупости, но для диссертации очень годится, тут много этой жвачки, которую только жевать, жевать, жевать… Писатель по своим техническим приемам старомодный, его образцы древние, дочеховские, но романчик свой пишет уже в эпоху после символистов, после Белого, и где-то пытается идти за ними, заострять экспрессии. Эти модернистские штучки плохо ему даются, но пытается, старается, из кожи лезет. Только одно это свойство его прозы можно мусолить на сотнях страниц… Науки тут никакой, но для халтурщика такой роман просто праздник!
— Тебе, Татьяна, это знакомо. «Лягушка» для филолога смерть, а «Человек, который совратил Гедлиберг» праздник для халтурщика. Там же поучительности вагон, и эту мораль можно пережевывать, пережевывать…
Татьяна наблюдала за его работой, слушала… Цинизм, хладнокровие… При этом потрясающая организованность, собранность и методичность. По организованности он даже превосходит известную Ирку-Тварь. Сначала вся черновая и техническая работа, весь аппарат. Три недели на эту подготовку. Затем можно писать не задумываясь, не останавливаясь. Такая работа не просто легко идет, она как по рельсам катится. Интересно, писать текст он позволит ей самой? Или усадит ее за машинку, будет диктовать по пятнадцать-двадцать страниц в день?
Писать ей доверили самой. Агеев пояснил, смеясь, что это просто. Если план составлен, дальше действует метод Спицыной.
— Кто такая Спицына?
— Ты ее знаешь, видела. К Жанке на уроки ходила ученица, очень милая девочка, умненькая.
— Так в чем ее метод?
Он рассказал. Но по своему новому обыкновению скупо, экономя слова. Спицына сидела на уроке, слышала, как Жанна Александровна вопит в коридоре: «Агеев, я вам обед на столе оставила!» По интонации этой краткой реплики умная девочка Спицына пыталась нарисовать себе полный облик этого неизвестного Агеева, физический и нравственный. Тут главное — умение задавать вопросы. Он худой или толстый? Он добрый или злой? Он умный или глупый? Богатый или бедный? Молодой или старый? Много вопросов…
— Получилось?
— Да. При такой скудости данных у нее неплохо получилось. Правда, я оказался старше, чем на самом деле, и гораздо респектабельнее. Я начальник смены на шахте в Ленинске-Кузнецком.
— Хорошо! А откуда ты это знаешь?
— Она сама рассказывала. Прошлым летом я видел ее в Коктебеле. Спицына выросла, уже большая девочка. Рассказывала, смеялась. Обозвала меня дураком.
— За что?
— Она считает, что я кое-что упустил. Видит что-то несбывшееся.
— С Жанкой?
— Конечно. У Спицыной живое воображение. У Жанны Александровны на столе цветы… На кухонном столе обед для Агеева… Значит, у нас роман.
— А у тебя как с воображением?
— У меня намного хуже. Но метод Спицыной нам подходит, он весьма технический, формальный. Он же метод Лоренса Стерна. Битва с белым медведем…
— Это что такое?
— То же самое. Стерна читай сама, пересказывать не буду! А метод у нас в руках. Тупой роман Горького — роман с идеологией. Где она? В диалогах? Во внутренних монологах героев? В рассуждениях автора? Или в поступках и событиях? Мужик все ловит сома, ловит, ловит… Что он ловит, что символизирует этот непойманный сом? Есть ли в романе резонер? Есть ли приметы психологической прозы? Есть ли приемы несобственно прямой речи? Где позиция автора? Вопросы, вопросы… Каждый можно мусолить на десятках страниц…
— Агеев! Это мастер-класс! Ты показываешь мне, как надо работать.
— Я показываю тебе, как надо халтурить. Учу плохому. Работа — это другое. Когда ты разбирала «Коляску», это была работа…
Ладно, пусть будет халтура. Она с этим заранее согласилась. Однако эта халтура двигалась с поразительной скоростью. Пожалуй, за два месяца они управятся. Будет готово все, включая автореферат, текст выступления соискателя на защите, проекты отзыва внешней организации и отзывов двух оппонентов… Весь корпус.
Это удивительно. Агеев говорит, что заказчику не надо показывать готовность работы раньше срока, иначе ему будет жалко платить деньги. А сама Татьяна думала о другом, прикидывала про себя... У Агеева большие навыки. Он делает все это явно не впервые. Интересно… До сих пор она как-то не задумывалась над тем, на что он живет. У него служба, этот подвал… он там занят два часа в день, причем не все дни на неделе, но ведь и платят там копейки. А он не стеснен в средствах, легко тратится. Проматывает дедово наследство? Да, что-то там было, но на всю жизнь ведь не хватит. Похоже, сам зарабатывает, вон у него машинка постукивает в комнате каждый день… Умеет. Интересно, что он еще умеет?
Итак, это были первые впечатления года. Великое молчание и быстрая работа.
Что еще? Еще они бродят по городу, держась за руки. Весь день сидеть за машинкой невозможно. В остальные часы они просто так бродят, без цели, даже не разговаривают. Сначала бродили только по Замоскворечью. Потом все интересные переулки обошли, стали переходить мост, разгуливают по Бульварному кольцу. Зимой тоже бывает подходящая для прогулок погода, сухой мороз, снег скрипит под ногами. Снова побывали в Третьяковской галерее. Вспоминали излюбленный репертуар узбекского чайханщика. Побывали в музее имени Пушкина. Тихонько переходят из зала в зал, останавливаются, глазеют. Изредка перекинутся словечком-другим, поделятся впечатлениями. Однажды забрели в консерваторию. Не шли туда специально, чтобы попасть на какой-то определенный концерт, даже афишу не смотрели заранее, просто оказались поблизости, решили пойти и послушать то, что сегодня будет.
— Разве так можно? Просто прийти перед началом и взять билеты в кассе?
— В консерватории бывает, это не Большой театр, в который невозможно попасть никогда и никак. Сюда иной раз можно. А если нет билета, можно пройти и так.
— Неужто? Ты знаешь способ?
— Знаю, много раз ходил. Но это для студентов, они не гордые, место в партере им не нужно, могут и на ступеньке посидеть.
— Думаю, мы тоже не гордые.
— Не знаю. Есть смысл сидеть на ступеньке, если программа такая, что просто до смерти хочется ее услышать. А ради какого-то случайного концерта…
— Идем!
Аншлага не было, билеты купили в кассе. Однако Агеев пошел с Татьяной в ту секцию гардероба, где знакомые старушки гардеробщицы, поздоровался, они его узнали, заулыбались.
— Клава, смотри, кто пришел!
Сегодня он с билетом, он с дамой, но старушкам заплатил так, как между ними принято, будто у него никогда билета не было и дама его тоже убежденная безбилетница с первого курса дирижерского факультета. Познакомил с ними Татьяну. Поднимаясь по лестнице в зал, она смеялась:
— Везде у тебя рояль в кустах!
Все-таки это оказалась плохая практика — ходить на концерты наугад. Хорового пения они оба не любили, скоро стали скучать. Но героически досидели до конца, уйти раньше постеснялись. Не очень это хорошо — голосовать ногами, это для крайних случаев…
Домашняя жизнь тоже шла тихо. Теперь они обедают вместе, вообще ведут хозяйство вместе. Все одно к одному: живут под одной крышей, вместе ведут хозяйство, вместе появляются на людях. По прежним временам это классические признаки семейной жизни. Теперь не так, классические признаки стали менее обязывающими. Все взрослые, свободные, сходятся, расходятся… Конечно, в коммунальной квартире все это заметнее. Все всё видят. Татьяна стала проводить больше времени с Агеевым, днем у них какие-то дела, бегают с бумагами из комнаты в комнату. Обедают вдвоем, причем стряпает чаще Агеев, у Татьяны из комнаты слышен треск машинки, она все пишет, пишет… Ужинают вместе, после ужина он остается в ее комнате. Все очевидно, но Наталье Ивановне это все равно, Мишке тем более, а Жанка одобряет, Жанка за них рада. Насчет Натальи Ивановны у них заранее уверенности не было, она деревенская, она религиозна, разврата не любит. Нет, оказалось, что у нее широкие взгляды, вполне современные. Сошлись? Ну, может быть, у них из этого что-то путное получится.
Ну, раз такая свобода… А тут еще день, когда дома никого больше, Наталья Ивановна у крестной в Медведково… Испытали те свойства старого письменного стола в большой Жанкиной комнате, которые Жанка совсем недавно так пылко пропагандировала. Когда это было? Чуть больше двух месяцев назад. А как все изменилось… Кстати, в самом деле очень хороший стол…
Наконец настал день, когда большая работа была окончена. Корейский заказ выполнен. Конечно, еще впереди согласования, одобрения… Приедет эта девочка, понесет работу руководителю, он даст ее читать еще кому-то из членов кафедры, будут замечания на полях, требования поправок, переделок. Так принято. Но это уже несложно, можно надеяться, что работа рутинная. Сведут все замечания на один экземпляр, только разного цвета чернилами, чтобы различать рецензентов, потом еще разок пройдется руководитель, отделит обязательные к исполнению требования от необязательных. Это принять, это оставить без внимания… Конечно, лучше бы разделаться с этой работой сейчас, в ближайший месяц, чтобы уж оставить ее позади, освободиться полностью. Но Агеев стоял на своем: договорные сроки исполнения полгода, принести готовую работу досрочно, через два месяца — это риск. Заказчик заподозрит недобросовестность и легкомыслие, руководитель просто взбеленится. Это что за волшебство такое? Два года ни с места, а на третий год аспирантуры на аспирантку нашло озарение свыше? Татьяна понимала, что Агеев прав, но…
— Ладно, отдам в срок, летом. Но тогда и расчет получу не раньше октября, потому что летом все разъезжаются в отпуска, в сентябре только-только входят в колею после отпусков…
— Вон что, деньги… — Он засмеялся. — Деньги можешь получить сейчас. Берешь из тумбочки сколько надо, потом из гонорара возвращаешь.
— Агеев… Это же не три рубля на текущие расходы. Вообще ты несуразицу предлагаешь. Ты за меня работаешь, ты же меня кредитуешь…
— Перестань. Как раз это не проблема. Но ты сказала про октябрь… Конечно, лучше бы как-то сдать работу весной, до конца учебного года. Заказчик кореец… Он кто?
— Не знаю толком, не расспрашивала. Богатый человек.
— Знаешь, два месяца работы вместо шести — это насторожит даже корейца. А четыре вместо шести можно попробовать. Узбек бы этого не пережил, а кореец переживет, может даже одобрить. Если ты вызовешь эту девочку в конце апреля, мы успеваем получить все отзывы до отпусков?
— Надеюсь. Точно не знаю, у меня такого опыта нет.
Он призадумался. Бормотал под нос:
— Конечно, хорошо бы иметь выход на руководителя… но это уж беззаконие полное… нет, лучше не надо…
Махнул рукой.
— Черт с ним! Как будет, так и будет. С Катькой еще посоветуемся, у нее опыт большой. А пока давай-ка отметим окончание работ!
— Ты же напиваешься не чаще четырех раз в год?
— Напиваться не обязательно, можно просто куда-нибудь пойти.
— Можно. Давай прямо сейчас! Как-никак событие — вступление в ряды деятелей теневой экономики…
Выйти из дому в середине дня, не имея никаких планов, — это опять ненадежная практика. Но уже привычная.
— Смотри, у Дижура дневной концерт в зале имени Чайковского.
— А кто это Дижур?
— Органист. И мой знакомый.
— Да, я забыл, ты ведь уже была музыкальным критиком… Идем, орган я люблю.
Послушать Дижура им не пришлось, его концерт отменен. Предлагается замена… Замена их совсем не заинтересовала. Агеев повертел головой. На другой стороне площади ресторан «Пекин».
— А идем-ка…
— Разве в рестораны ходят в такое время?
— Ты права, не ходят. Там сейчас перерыв часов до шести или семи. Это изумительная система — рестораны, которые закрыты в обеденное время. Но мы заглянем и узнаем, есть ли способ заказать столик на вечер. На сегодня, на завтра…
— Понятно, там у тебя рояль в кустах…
— Нет, я там никогда не бывал, никого не знаю.
Были опасения, что в такое время и администратора нет на месте, и вообще входная дверь заперта. Но в вестибюль они вошли. А там навстречу попался какой-то долговязый парень, поздоровался с Агеевым, остановился. Узнал, что планы у них скромнейшие, просто сесть и пообедать, никаких пышных торжеств, ничего разгульного… Немного удивился.
— Просто пообедать?
— Да.
— Тогда зачем ждать вечера?
— Но ведь сейчас закрыто…
Парень махнул рукой, это означало, что не стоит обращать внимания на такие пустяки. Открыто, закрыто…
— Сейчас спрошу…
Он исчез в дверях ресторанного зала. Татьяна смеялась.
— Рояль в кустах! Он кто?
— Его фамилия Пельменштейн. Он дантист.
— Забавная фамилия, раньше не слыхала. Откуда ты его знаешь?
— Он тоже коктебельский человек, удивляюсь, что ты его не знаешь.
Человек по фамилии Пельменштейн вернулся и закивал: все устроено. Они с Агеевым еще о чем-то быстро переговорили в сторонке, теперь кивнул Агеев. Татьяне все еще не верилось. Ресторан закрыт, а их все-таки покормят?
Да, оказалось, что это возможно. Колоссальный ресторанный зал, совершенно пустой, потрясающего великолепия интерьер, на Татьяну произвел особое впечатление паркет… Дворцовая роскошь. А посреди пустого зала они сидят вдвоем и едят китайские пельмени. Это запомнилось. Все-таки они отметили окончание работ.
Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
37. Большие новости
Пока они трудились над своей халтурой, пока изучали творчество великого пролетарского писателя и приобщались к миру теневой экономики, они как бы отгородились от внешнего мира, и новостей извне не было. Дома все по-прежнему, на службе все по-прежнему.
А как только аврал остался позади, новости пошли косяком, одна за другой. Разные новости.
Наталья Ивановна получила ордер на новую квартиру. Это была большая новость. Первый звонок…
Лариска тоже получила ордер, только об этом никто не знал.
В квартире не осталось ни одного легального жильца, пребывающего здесь на законных основаниях, согласно ордеру и штампу в паспорте.
Агеев встретился с Зинаидой, и Зинаида подтвердила общие опасения оставшихся: им не удастся продержаться здесь пять лет, как они мечтали. Расселение дома ускорилось, закончится гораздо раньше. Полгода, от силы год…
Наталья Ивановна объявила, что в таком случае с переездом тянуть не станет. Незачем ждать полгода, переедет, как только соберется.
Мишка тоже засобирался. Он пока никуда не переезжает, но другое жилье уже снял.
Жанка предупредила учеников, что до мая они ходят к ней на уроки сюда, а кто продолжит с ней занятия после летних каникул, будет ходить к ней на Сокол. С летними учениками она все решит по ходу дела.
Агеев нового жилья не ищет, он все время на два дома живет, в любую минуту переберется к Светлане, только и всего. И есть еще места… Покамест у него другие заботы, он ездил в университет, начал хлопотать о своем восстановлении после отпуска. С сентября снова пойдет учиться.
Татьяна уже давно перевезла в свою новую квартиру кое-какие вещи из их с мужем старой квартиры, с этим мешкать было нельзя, потому что в их прежнюю квартиру заселяются другие люди. Но на этом остановилась, и новая квартира оставалась необжитой, надо докупать мебель, еще кое-что. Нужен новый холодильник, светильники на стены, шторы на окна, ковер… Теперь она этим занялась, помогал ей Агеев. У него, как известно, служебный транспорт, грузовик.
В большой Жанкиной комнате появилась груда упаковочных материалов. Толстая стопка крафт-бумаги, еще более толстая стопка картонных коробок. Коробки стопкой, потому что они в разобранном и сложенном виде, когда большая объемная коробка превращается в плоский блин. Крафт-бумага — это такая рыжая упаковочная бумага, довольно толстая и прочная, здесь она была в больших листах, полтора на полтора. Сверх того здесь был большой рулон белого синтетического упаковочного шпагата и более скромных размеров рулончик липкой ленты, которую тогда еще не называли словом «скотч». Все это добро завез Агеев, пустые коробки купил в продовольственном магазине, честно заплатил в кассу три рубля, а крафт-бумага была левая, купить ее законным образом не удалось.
В середине марта Агеев исчез на неделю, никто этому не удивился, дело обычное, но у Светланы его тоже не было. Вернулся грустный, никому ничего не рассказывал. Он хоронил старую знакомую, Галку, ту самую худенькую дамочку, у которой три года назад снял комнату в Южном Измайлово, на Челябинской улице. Это комната и посейчас остается за ним, он за нее исправно платит, а Галка сожительница Виктора, хозяина квартиры на Челябинской, так что Галка была в некотором смысле его, Агеева, квартирной хозяйкой. Пила она крепко, сердце было слабое, вот и умерла. У Галки был ребенок, девочка трех лет. В день ее смерти ребенка при ней не было, девочка оставалась на руках у тети Оли, старухи, жившей в том же доме, через пять подъездов. Теперь девочка осиротела, старуха хотела оставить ее у себя — и оставила, только это оказалось непросто, стоило Агееву больших хлопот и больших денег.
В конце апреля Татьяна сдала свою халтуру заказчику, и он рассчитался с ней немедленно, не дожидаясь одобрения работы научным руководителем и прочими. Насчет одобрения он сказал, чтобы Татьяна не беспокоилась, насчет качества у него нет сомнений, а досрочному окончанию работы он рад. Кореец был деловым человеком. У Татьяны появились деньги, по ее понятиям — большие деньги.
Примерно тогда же, в последних числах апреля, состоялось событие странное и глупое, Татьяна не знала, как к нему отнестись. Только крутила головой и смеялась. Рассказала Агееву, он тоже смеялся. Ее статью о «Лягушке» уже приняли в «Вопли» или почти приняли, она этого давно хотела. А теперь она ищет способа как-нибудь забрать статью из журнала потихоньку, без скандала, чтобы не нажить в филологическом мире сильных врагов и не обидеть профессора Б. Причины объяснила Агееву, тот шевельнул бровями и сказал важно: «Татьяна, ты наш человек!» После чего захохотал. Он же подсказал деликатное решение вопроса, а больше она никому ничего не говорила, даже Жанке и Катьке, потому что они ее не одобрят, будут крутить пальцем у виска.
Татьяна имела опасения, что на этом ее сотрудничество с филологическими журналами окончится, не начавшись, как раньше окончилась ее карьера в музыкальной журналистике, но почему-то сильного огорчения не испытывала. Может быть, потому что у нее в кармане лежали деньги от ее не вполне законных дел с представителями национальных республик. Деньги меняют мироощущение человека. А может быть, причина была другая.
Еще раньше, в марте, Агеев познакомил ее со Светланой. Это был большой шаг. Конечно, это не смотрины, потому что Светлана Агееву не мама и даже не тетка, а Татьяна не его невеста. И все же это шаг в некотором смысле официальный. Если Агеев везет Татьяну на Фрунзенскую набережную и знакомит со Светланой, это значит, что сейчас они вместе. До недавнего времени Татьяна была одна, а теперь с Агеевым. Это тоже меняет мироощущение.
Груда упаковочных материалов в большой Жанкиной комнате понемногу убывала, уменьшалась, а рядом, у длинной стены росли штабеля картонных коробок, оклеенных лентой, перевязанных белым шпагатом. Это уже упакованный, готовый к переезду скарб жильцов. Вон в том штабеле пожитки Натальи Ивановны, дальше в штабеле поменьше Мишкины пожитки, еще дальше штабель побольше, Татьянин, последняя кучка самая маленькая, это агеевские коробки. Жанкина комната большая, стена длинная, штабеля стоят в рядок, выглядит все аккуратно, это Мишка с Агеевым изощрялись в мастерстве упаковщиков, оба большие специалисты, профессионалы высокого класса… Собирались жильцы не спеша, время есть. Неупакованным у каждого осталось ровно столько барахла, сколько нужно на первый случай, сколько берут с собой в поездку, сколько может вместиться в один чемодан. У Татьяны — в два чемодана, все-таки барышня, не может каждый день ходить в одном и том же платье. Все готовы сняться с места, все сидят на чемоданах…
Первым из Жанкиной комнаты исчез штабель Натальи Ивановны. Приехал дядя Юра, пригнал свой грузовик Мишка — тот самый, где он возит в кузове лямки. На этих лямках вынесли мебель, затем втроем с Агеевым перетаскали коробки. Попрощались, Наталья Ивановна перекрестила остающихся и убыла к новому месту жительства.
Следующим съехал Мишка. Наталья Ивановна в марте, он в апреле. Мебели у него почти никакой, вещей мало, больше пачек с книгами, транспорт свой, помощь ему особо не нужна, но все же Агеев помог ему погрузиться, поехал провожать. Соседи…
Потом Агеев перевозил на новую квартиру тетю Олю, так звали толстую высокую старуху, которая жила в другом крыле дома. Та самая старуха, которая в новогоднюю ночь наблюдала за огоньками в нашей квартире. Нельзя сказать, что это был переезд в совсем новую квартиру, старуха получила эту квартиру три года назад, а жить осталась здесь, как и многие другие. Жанке давали квартиру в Южном Измайлово, она отказалась, вытребовала другую, а старуха согласилась, она не такая зубастая, взяла что дают. Сама осталась здесь, а новую квартиру поначалу сдавала. Потом стала туда перебираться, но тоже не сразу, частями. И уже как бы перебралась, давно живет на Челябинской, в том же доме, где три года назад снял комнату Агеев, а сюда, в Голиковский, только иногда заглядывает, остается на денек-другой. Вздыхает. Здесь ей всегда было уютнее. Вещей у нее здесь осталось тоже немного, переезд легкий. Как Агеев связан с тетей Олей — об этом Татьяна не знала, Агеев ей ничего не говорил. Жанка знала. Жанка старый друг, много про Агеева знает.
В нашей квартире оставались Татьяна с Агеевым, держались на месте. Уже и вещи перевезли, но не переезжали. Есть куда переехать, но не хочется. Жанка тоже пока держалась, но ведь она здесь и не живет постоянно, к ней только ученики ходят, а для этого нужен только стол и два стула. Поэтому ее знаменитый стол в большой комнате все еще на месте. Все остальное она подвергла ревизии и большую часть вещей решила не вывозить, оставить здесь. Старье…
Татьяна же с Агеевым держались до конца апреля и еще махнули на майские праздники в Коктебель. Между первым мая и девятым не так много дней, и если на работе прикопить отгулы, договориться с коллегами, чтобы они заменили тебя по текущим делам, можно устроить себе такой маленький отпуск в дополнение к основному, именно с первого по девятое число. В Коктебеле в это время еще совсем не жарко, фруктовые деревья только начинают цвести, вода в море холодная, но многих это не останавливает, приезжают, лежат на пляже. Солнце уже высоко… Раньше Татьяна в Коктебель в такое время не ездила, но на этот раз Агеев ее уговорил. Положил на стол календарик, такой же, какой она носит в сумочке, потыкал пальцем. Смотри, первое и второе мая ложатся на четверг и пятницу, девятое тоже пятница. Значит, четырех отгулов достаточно, и ты имеешь отпуск длиной целых одиннадцать дней! Она улыбалась. Это у него счет на отгулы, а нее на листы и присутственные дни. Ладно, Ирина Христофоровна ее заменит, потом она отработает… Поехать с Агеевым в Коктебель — это тоже кое-что значит.
Они поехали, провели время в точности так, как и надеялись, вернулись в ночь на двенадцатое, после чего продержались в Голиковском еще месяц, весь май и начало июня. К началу июня из большой Жанкиной комнаты исчез старый письменный стол под зеленым сукном. Тот самый, у которого было второе назначение — занятия личной жизнью. Этот стол Жанка не бросила, пожалела, по ее просьбе Агеев отвез стол в Чертаново. Сам вернулся в Голиковский. Они с Татьяной все еще здесь.
Двенадцатого июня, во вторник, у них обоих выпал свободный день, они с утра принарядились, вышли из дому и ровно через три минуты встретили на Пятницкой профессора Б. Он двигался им навстречу, волок пишущую машинку в обшарпанном футляре. Сильно кренился набок, потому что профессор маленький, а машинка тяжелая. Сказал, что уже побывал с машинкой в мастерской, там ее чинить отказались, велели ехать на завод «Реморгтехника», это единственное место в Москве, где могут взяться за ремонт такой древней модели. Впоследствии Татьяна не могла вспомнить, где этот завод находится, по какой линии метро они ехали. Калужско-Рижская линия? Горьковско-Замоскворецкая? Помнит только удивление профессора, его округлившиеся глаза и веселое хихиканье. Два здоровых молодых человека идут по улице в будний день, наверное, у них есть планы, куда-то они собрались, но могут в любую минуту все переменить, развернуться на месте, поехать к черту на кулички, на какой-то завод, куда никак не собирались заранее, провести там полдня… Они так могут? Да, они могут. Профессор пожал плечами. Далее Татьяна помнит трехэтажное промышленное здание из стекла и бетона, хозяйственный двор, много зелени, штабеля досок, наваленные грудами бетонные плиты… На этих досках и плитах они просидели не меньше трех часов. Состоялся интереснейший разговор о жизни, о профессии…
На другой день Агееву позвонила Зинаида. Пора…
Что ж, значит, время вышло. Собираться долго не понадобилось. Еще на следующий день, четырнадцатого числа, в четверг, Агеев вынес из дому в переулок четыре чемодана. Оставил Татьяну на пять минут с чемоданами, сам вышел на Пятницкую, поймал там такси, пригнал машину в переулок. Погрузили чемоданы, оглянулись на дом, посмотрели в окна, сели в машину и поехали на Большую Переяславскую, к Татьяне.
На этом краткое изложение событий этой весны заканчивается. Все разъехались, квартира в Голиковском опустела окончательно, никого не осталось.
Однако в таком изложении теряется главное — что эти события значили для их участников. Совсем другой предмет, другой рассказ…
***
Это всегда печальное зрелище, когда выносят из дому чьи-то пожитки. Что-то в этом есть бедственное, безнадежное.
Так было сказано выше, в одной из первых глав, а теперь подтвердилось.
Да-да, что-то бедственное, бесприютное, жалкое. У всех еще стоял перед глазами пример, переезд старухи Каплан. Конечно, выстроенные в ряд аккуратные штабеля картонных коробок выглядят не так тоскливо. Даже бодро выглядят. Не видна изнанка прожитых кем-то лет, не рвут душу подробности. Фарфоровый чайник с отбитым носиком, старые фотографии с дарственными надписями… Картонные коробки — это хорошо. Вынесли, покидали в машину. А все же…
Нет, дудки! Оказалось, что не спрячешь ты свою тоску в картонные коробки. Расставание со старым домом давалось тяжело. Не только Наталье Ивановне, которая прожила здесь тридцать лет, но и Татьяне, которая прожила меньше года. И даже Агееву, который по натуре кочевник и бродяга, к месту не привязывается. Старый дом имел особые свойства, к нему прикипали все. Никто не хочет уезжать из Голиковского.
И ведь это только дом, стены, а есть еще люди… У Татьяны уже был такой опыт, она когда-то жила в коммунальной квартире, выезжала из коммунальной квартиры, расставалась с соседями… Ты с ними много лет, они свои, они ближе иных родственников, у вас связи прочнейшие, они не прервутся никогда… И действительно, вы встречаетесь, перезваниваетесь, ходите друг к другу в гости. Первое время часто, потом реже… Когда Татьяна последний раз виделась со своими прежними соседями? То-то и оно. А как будет с нынешними? Ну, положим, с Жанкой они не соседки, они подруги, подругами и останутся. А что Агеев? Татьяна поедет к себе на Большую Переяславскую, Агеев поедет к Светлане на Фрунзенскую набережную. Конечно, они будут встречаться. А что потом? Они снова съедутся, благо у Агеева есть эти запасные аэродромы по всему городу, будут жить под одной крышей, будут вместе вести хозяйство? Ой, сомнительно это. Кажется, прежняя жизнь кончилась. Потом потихоньку кончится и то, что от этой прежней жизни осталось. Угаснет, иссякнет… Вода уйдет в песок…
В марте это был открытый вопрос. Вслух это не обсуждалось, но Татьяна об этом задумывалась. Возможно, и Агеев об этом думал, только он своими соображениями ни с кем не делился. Да и вообще у него продолжался сезон великого молчания. Татьяна делилась с Жанкой. Жанка стояла на своем. Жанка говорила, что ее прогнозы остаются в силе. Роман с Агеевым продлится ровно год, больше тебе не выдержать. Потом отношения на всю жизнь. Пока вы оба живы, отношения не прекратятся, у Агеева всегда так. Почему роман только на год? Ну, ты же вама видишь, ему не сидится, он места себе не находит. С ним трудно. Ты первая устанешь. Но, как говорится, останетесь друзьями. Агеев только родителей вычеркнул из своей жизни навсегда, а всех остальных любит, все у него милые. Светлану любит больше всех, имей это в виду…
Жанка была убедительна, Жанка его хорошо знает, она Жанку слушала, не спорила, но мысли у нее были другие. А тут Агеев повез ее к Светлане знакомиться. Это многое меняло. Они со Светланой друг другу понравились, и после этого визита Татьяна решилась.
— Агеев, мы сейчас вместе. Когда нас из этого дома выгонят, поедешь со мной на Переяславскую?
Это был точно сформулированный вопрос. Каждое слово на месте. Она сказала не «ко мне», а «со мной».
— Поеду, — ответил Агеев. После чего добавил осторожно: — Но ты же знаешь, я не все время на одном месте живу. Мотаюсь туда-сюда.
— К этому я уже привыкла, — сказала Татьяна.
Вот теперь хорошо. Теперь порядок. Теперь все ясно.
Наступило ощущение беспечности, безмятежности, беззаботности — и продлилось всю весну. Опять они болтаются по городу держась за руки. Свободного времени много.
Пока они трудились над своей халтурой, пока изучали творчество великого пролетарского писателя и приобщались к миру теневой экономики, они как бы отгородились от внешнего мира, и новостей извне не было. Дома все по-прежнему, на службе все по-прежнему.
А как только аврал остался позади, новости пошли косяком, одна за другой. Разные новости.
Наталья Ивановна получила ордер на новую квартиру. Это была большая новость. Первый звонок…
Лариска тоже получила ордер, только об этом никто не знал.
В квартире не осталось ни одного легального жильца, пребывающего здесь на законных основаниях, согласно ордеру и штампу в паспорте.
Агеев встретился с Зинаидой, и Зинаида подтвердила общие опасения оставшихся: им не удастся продержаться здесь пять лет, как они мечтали. Расселение дома ускорилось, закончится гораздо раньше. Полгода, от силы год…
Наталья Ивановна объявила, что в таком случае с переездом тянуть не станет. Незачем ждать полгода, переедет, как только соберется.
Мишка тоже засобирался. Он пока никуда не переезжает, но другое жилье уже снял.
Жанка предупредила учеников, что до мая они ходят к ней на уроки сюда, а кто продолжит с ней занятия после летних каникул, будет ходить к ней на Сокол. С летними учениками она все решит по ходу дела.
Агеев нового жилья не ищет, он все время на два дома живет, в любую минуту переберется к Светлане, только и всего. И есть еще места… Покамест у него другие заботы, он ездил в университет, начал хлопотать о своем восстановлении после отпуска. С сентября снова пойдет учиться.
Татьяна уже давно перевезла в свою новую квартиру кое-какие вещи из их с мужем старой квартиры, с этим мешкать было нельзя, потому что в их прежнюю квартиру заселяются другие люди. Но на этом остановилась, и новая квартира оставалась необжитой, надо докупать мебель, еще кое-что. Нужен новый холодильник, светильники на стены, шторы на окна, ковер… Теперь она этим занялась, помогал ей Агеев. У него, как известно, служебный транспорт, грузовик.
В большой Жанкиной комнате появилась груда упаковочных материалов. Толстая стопка крафт-бумаги, еще более толстая стопка картонных коробок. Коробки стопкой, потому что они в разобранном и сложенном виде, когда большая объемная коробка превращается в плоский блин. Крафт-бумага — это такая рыжая упаковочная бумага, довольно толстая и прочная, здесь она была в больших листах, полтора на полтора. Сверх того здесь был большой рулон белого синтетического упаковочного шпагата и более скромных размеров рулончик липкой ленты, которую тогда еще не называли словом «скотч». Все это добро завез Агеев, пустые коробки купил в продовольственном магазине, честно заплатил в кассу три рубля, а крафт-бумага была левая, купить ее законным образом не удалось.
В середине марта Агеев исчез на неделю, никто этому не удивился, дело обычное, но у Светланы его тоже не было. Вернулся грустный, никому ничего не рассказывал. Он хоронил старую знакомую, Галку, ту самую худенькую дамочку, у которой три года назад снял комнату в Южном Измайлово, на Челябинской улице. Это комната и посейчас остается за ним, он за нее исправно платит, а Галка сожительница Виктора, хозяина квартиры на Челябинской, так что Галка была в некотором смысле его, Агеева, квартирной хозяйкой. Пила она крепко, сердце было слабое, вот и умерла. У Галки был ребенок, девочка трех лет. В день ее смерти ребенка при ней не было, девочка оставалась на руках у тети Оли, старухи, жившей в том же доме, через пять подъездов. Теперь девочка осиротела, старуха хотела оставить ее у себя — и оставила, только это оказалось непросто, стоило Агееву больших хлопот и больших денег.
В конце апреля Татьяна сдала свою халтуру заказчику, и он рассчитался с ней немедленно, не дожидаясь одобрения работы научным руководителем и прочими. Насчет одобрения он сказал, чтобы Татьяна не беспокоилась, насчет качества у него нет сомнений, а досрочному окончанию работы он рад. Кореец был деловым человеком. У Татьяны появились деньги, по ее понятиям — большие деньги.
Примерно тогда же, в последних числах апреля, состоялось событие странное и глупое, Татьяна не знала, как к нему отнестись. Только крутила головой и смеялась. Рассказала Агееву, он тоже смеялся. Ее статью о «Лягушке» уже приняли в «Вопли» или почти приняли, она этого давно хотела. А теперь она ищет способа как-нибудь забрать статью из журнала потихоньку, без скандала, чтобы не нажить в филологическом мире сильных врагов и не обидеть профессора Б. Причины объяснила Агееву, тот шевельнул бровями и сказал важно: «Татьяна, ты наш человек!» После чего захохотал. Он же подсказал деликатное решение вопроса, а больше она никому ничего не говорила, даже Жанке и Катьке, потому что они ее не одобрят, будут крутить пальцем у виска.
Татьяна имела опасения, что на этом ее сотрудничество с филологическими журналами окончится, не начавшись, как раньше окончилась ее карьера в музыкальной журналистике, но почему-то сильного огорчения не испытывала. Может быть, потому что у нее в кармане лежали деньги от ее не вполне законных дел с представителями национальных республик. Деньги меняют мироощущение человека. А может быть, причина была другая.
Еще раньше, в марте, Агеев познакомил ее со Светланой. Это был большой шаг. Конечно, это не смотрины, потому что Светлана Агееву не мама и даже не тетка, а Татьяна не его невеста. И все же это шаг в некотором смысле официальный. Если Агеев везет Татьяну на Фрунзенскую набережную и знакомит со Светланой, это значит, что сейчас они вместе. До недавнего времени Татьяна была одна, а теперь с Агеевым. Это тоже меняет мироощущение.
Груда упаковочных материалов в большой Жанкиной комнате понемногу убывала, уменьшалась, а рядом, у длинной стены росли штабеля картонных коробок, оклеенных лентой, перевязанных белым шпагатом. Это уже упакованный, готовый к переезду скарб жильцов. Вон в том штабеле пожитки Натальи Ивановны, дальше в штабеле поменьше Мишкины пожитки, еще дальше штабель побольше, Татьянин, последняя кучка самая маленькая, это агеевские коробки. Жанкина комната большая, стена длинная, штабеля стоят в рядок, выглядит все аккуратно, это Мишка с Агеевым изощрялись в мастерстве упаковщиков, оба большие специалисты, профессионалы высокого класса… Собирались жильцы не спеша, время есть. Неупакованным у каждого осталось ровно столько барахла, сколько нужно на первый случай, сколько берут с собой в поездку, сколько может вместиться в один чемодан. У Татьяны — в два чемодана, все-таки барышня, не может каждый день ходить в одном и том же платье. Все готовы сняться с места, все сидят на чемоданах…
Первым из Жанкиной комнаты исчез штабель Натальи Ивановны. Приехал дядя Юра, пригнал свой грузовик Мишка — тот самый, где он возит в кузове лямки. На этих лямках вынесли мебель, затем втроем с Агеевым перетаскали коробки. Попрощались, Наталья Ивановна перекрестила остающихся и убыла к новому месту жительства.
Следующим съехал Мишка. Наталья Ивановна в марте, он в апреле. Мебели у него почти никакой, вещей мало, больше пачек с книгами, транспорт свой, помощь ему особо не нужна, но все же Агеев помог ему погрузиться, поехал провожать. Соседи…
Потом Агеев перевозил на новую квартиру тетю Олю, так звали толстую высокую старуху, которая жила в другом крыле дома. Та самая старуха, которая в новогоднюю ночь наблюдала за огоньками в нашей квартире. Нельзя сказать, что это был переезд в совсем новую квартиру, старуха получила эту квартиру три года назад, а жить осталась здесь, как и многие другие. Жанке давали квартиру в Южном Измайлово, она отказалась, вытребовала другую, а старуха согласилась, она не такая зубастая, взяла что дают. Сама осталась здесь, а новую квартиру поначалу сдавала. Потом стала туда перебираться, но тоже не сразу, частями. И уже как бы перебралась, давно живет на Челябинской, в том же доме, где три года назад снял комнату Агеев, а сюда, в Голиковский, только иногда заглядывает, остается на денек-другой. Вздыхает. Здесь ей всегда было уютнее. Вещей у нее здесь осталось тоже немного, переезд легкий. Как Агеев связан с тетей Олей — об этом Татьяна не знала, Агеев ей ничего не говорил. Жанка знала. Жанка старый друг, много про Агеева знает.
В нашей квартире оставались Татьяна с Агеевым, держались на месте. Уже и вещи перевезли, но не переезжали. Есть куда переехать, но не хочется. Жанка тоже пока держалась, но ведь она здесь и не живет постоянно, к ней только ученики ходят, а для этого нужен только стол и два стула. Поэтому ее знаменитый стол в большой комнате все еще на месте. Все остальное она подвергла ревизии и большую часть вещей решила не вывозить, оставить здесь. Старье…
Татьяна же с Агеевым держались до конца апреля и еще махнули на майские праздники в Коктебель. Между первым мая и девятым не так много дней, и если на работе прикопить отгулы, договориться с коллегами, чтобы они заменили тебя по текущим делам, можно устроить себе такой маленький отпуск в дополнение к основному, именно с первого по девятое число. В Коктебеле в это время еще совсем не жарко, фруктовые деревья только начинают цвести, вода в море холодная, но многих это не останавливает, приезжают, лежат на пляже. Солнце уже высоко… Раньше Татьяна в Коктебель в такое время не ездила, но на этот раз Агеев ее уговорил. Положил на стол календарик, такой же, какой она носит в сумочке, потыкал пальцем. Смотри, первое и второе мая ложатся на четверг и пятницу, девятое тоже пятница. Значит, четырех отгулов достаточно, и ты имеешь отпуск длиной целых одиннадцать дней! Она улыбалась. Это у него счет на отгулы, а нее на листы и присутственные дни. Ладно, Ирина Христофоровна ее заменит, потом она отработает… Поехать с Агеевым в Коктебель — это тоже кое-что значит.
Они поехали, провели время в точности так, как и надеялись, вернулись в ночь на двенадцатое, после чего продержались в Голиковском еще месяц, весь май и начало июня. К началу июня из большой Жанкиной комнаты исчез старый письменный стол под зеленым сукном. Тот самый, у которого было второе назначение — занятия личной жизнью. Этот стол Жанка не бросила, пожалела, по ее просьбе Агеев отвез стол в Чертаново. Сам вернулся в Голиковский. Они с Татьяной все еще здесь.
Двенадцатого июня, во вторник, у них обоих выпал свободный день, они с утра принарядились, вышли из дому и ровно через три минуты встретили на Пятницкой профессора Б. Он двигался им навстречу, волок пишущую машинку в обшарпанном футляре. Сильно кренился набок, потому что профессор маленький, а машинка тяжелая. Сказал, что уже побывал с машинкой в мастерской, там ее чинить отказались, велели ехать на завод «Реморгтехника», это единственное место в Москве, где могут взяться за ремонт такой древней модели. Впоследствии Татьяна не могла вспомнить, где этот завод находится, по какой линии метро они ехали. Калужско-Рижская линия? Горьковско-Замоскворецкая? Помнит только удивление профессора, его округлившиеся глаза и веселое хихиканье. Два здоровых молодых человека идут по улице в будний день, наверное, у них есть планы, куда-то они собрались, но могут в любую минуту все переменить, развернуться на месте, поехать к черту на кулички, на какой-то завод, куда никак не собирались заранее, провести там полдня… Они так могут? Да, они могут. Профессор пожал плечами. Далее Татьяна помнит трехэтажное промышленное здание из стекла и бетона, хозяйственный двор, много зелени, штабеля досок, наваленные грудами бетонные плиты… На этих досках и плитах они просидели не меньше трех часов. Состоялся интереснейший разговор о жизни, о профессии…
На другой день Агееву позвонила Зинаида. Пора…
Что ж, значит, время вышло. Собираться долго не понадобилось. Еще на следующий день, четырнадцатого числа, в четверг, Агеев вынес из дому в переулок четыре чемодана. Оставил Татьяну на пять минут с чемоданами, сам вышел на Пятницкую, поймал там такси, пригнал машину в переулок. Погрузили чемоданы, оглянулись на дом, посмотрели в окна, сели в машину и поехали на Большую Переяславскую, к Татьяне.
На этом краткое изложение событий этой весны заканчивается. Все разъехались, квартира в Голиковском опустела окончательно, никого не осталось.
Однако в таком изложении теряется главное — что эти события значили для их участников. Совсем другой предмет, другой рассказ…
***
Это всегда печальное зрелище, когда выносят из дому чьи-то пожитки. Что-то в этом есть бедственное, безнадежное.
Так было сказано выше, в одной из первых глав, а теперь подтвердилось.
Да-да, что-то бедственное, бесприютное, жалкое. У всех еще стоял перед глазами пример, переезд старухи Каплан. Конечно, выстроенные в ряд аккуратные штабеля картонных коробок выглядят не так тоскливо. Даже бодро выглядят. Не видна изнанка прожитых кем-то лет, не рвут душу подробности. Фарфоровый чайник с отбитым носиком, старые фотографии с дарственными надписями… Картонные коробки — это хорошо. Вынесли, покидали в машину. А все же…
Нет, дудки! Оказалось, что не спрячешь ты свою тоску в картонные коробки. Расставание со старым домом давалось тяжело. Не только Наталье Ивановне, которая прожила здесь тридцать лет, но и Татьяне, которая прожила меньше года. И даже Агееву, который по натуре кочевник и бродяга, к месту не привязывается. Старый дом имел особые свойства, к нему прикипали все. Никто не хочет уезжать из Голиковского.
И ведь это только дом, стены, а есть еще люди… У Татьяны уже был такой опыт, она когда-то жила в коммунальной квартире, выезжала из коммунальной квартиры, расставалась с соседями… Ты с ними много лет, они свои, они ближе иных родственников, у вас связи прочнейшие, они не прервутся никогда… И действительно, вы встречаетесь, перезваниваетесь, ходите друг к другу в гости. Первое время часто, потом реже… Когда Татьяна последний раз виделась со своими прежними соседями? То-то и оно. А как будет с нынешними? Ну, положим, с Жанкой они не соседки, они подруги, подругами и останутся. А что Агеев? Татьяна поедет к себе на Большую Переяславскую, Агеев поедет к Светлане на Фрунзенскую набережную. Конечно, они будут встречаться. А что потом? Они снова съедутся, благо у Агеева есть эти запасные аэродромы по всему городу, будут жить под одной крышей, будут вместе вести хозяйство? Ой, сомнительно это. Кажется, прежняя жизнь кончилась. Потом потихоньку кончится и то, что от этой прежней жизни осталось. Угаснет, иссякнет… Вода уйдет в песок…
В марте это был открытый вопрос. Вслух это не обсуждалось, но Татьяна об этом задумывалась. Возможно, и Агеев об этом думал, только он своими соображениями ни с кем не делился. Да и вообще у него продолжался сезон великого молчания. Татьяна делилась с Жанкой. Жанка стояла на своем. Жанка говорила, что ее прогнозы остаются в силе. Роман с Агеевым продлится ровно год, больше тебе не выдержать. Потом отношения на всю жизнь. Пока вы оба живы, отношения не прекратятся, у Агеева всегда так. Почему роман только на год? Ну, ты же вама видишь, ему не сидится, он места себе не находит. С ним трудно. Ты первая устанешь. Но, как говорится, останетесь друзьями. Агеев только родителей вычеркнул из своей жизни навсегда, а всех остальных любит, все у него милые. Светлану любит больше всех, имей это в виду…
Жанка была убедительна, Жанка его хорошо знает, она Жанку слушала, не спорила, но мысли у нее были другие. А тут Агеев повез ее к Светлане знакомиться. Это многое меняло. Они со Светланой друг другу понравились, и после этого визита Татьяна решилась.
— Агеев, мы сейчас вместе. Когда нас из этого дома выгонят, поедешь со мной на Переяславскую?
Это был точно сформулированный вопрос. Каждое слово на месте. Она сказала не «ко мне», а «со мной».
— Поеду, — ответил Агеев. После чего добавил осторожно: — Но ты же знаешь, я не все время на одном месте живу. Мотаюсь туда-сюда.
— К этому я уже привыкла, — сказала Татьяна.
Вот теперь хорошо. Теперь порядок. Теперь все ясно.
Наступило ощущение беспечности, безмятежности, беззаботности — и продлилось всю весну. Опять они болтаются по городу держась за руки. Свободного времени много.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
38. Тысяча и одна ночь. Их нравы и наш человек
В жизни настала какая-то определенность. По крайне мере на ближайшее время. Жаль, что жизнь в старом доме не будет такой долгой, как они надеялись, но они уже смирились со скорым изгнанием, пережили это. Теперь могут утешаться тем, что определенность — это тоже хорошо. Известно, как долго они будут находиться здесь, известно, куда пойдут после того. Есть где жить, есть на что жить. Фундаментальные вопросы жизни — кров и пища, и на ближайшее время эти вопросы решены. А если еще есть с кем жить, то о большем и мечтать нельзя… Правда, есть еще один существенный вопрос — чем заниматься в этой жизни?
Как раз недавно старуха Халомьева, бывшая Гилевская, спрашивала Татьяну об этом. Да, вот так именно и спросила: а что в вашей жизни есть еще, кроме скучной работы над библиографическими указателями? Татьяна помнит, что она ответила. Она стала рассказывать о своих новых, странных и интересных занятиях, о своей музыкальной журналистике. А что бы она ответила теперь? Она больше не музыкальный критик, с этим покончено. О ее последних штудиях, касающихся наследия великого пролетарского писателя, смешно даже говорить. Это пища, это кормушка, но это никак не смысл жизни. Стыдно ей не было: вы можете назначить классиком кого угодно, вам не стыдно, тогда я могу писать о нем любую ахинею и продать ее кому угодно, мне тоже не стыдно. Халтура ничуть не хуже рефератов в ИНИОНе, который полностью называется так: Институт научной информации по общественным наукам. Знаем мы эти ваши общественные науки… Узаконенное шарлатанство, большая кормушка. Нет, о халтуре говорить не будем, будем говорить о занятиях настоящих. Все-таки филологией она продолжает заниматься. В последнее время были и какие-то успехи. Разобрала «Пиковую даму», разобрала «Коляску», начинает присматриваться к «Шинели». Это ее специальность, но занимается она ей по-любительски — не за деньги, а только для себя, только из личной любознательности, только из спортивного интереса. Пишет в стол. Это мило, это хорошо для души, но вот как сделать это профессией — вопрос для нее темный и загадочный. Другие как-то умеют, есть даже забавный афоризм на эту тему: наука — это удовлетворение личного любопытства за казенный счет. Она этому пока не научилась, не знает способа делать деньги из своих занятиий. На пути профессионализации она пока видит только слабый-слабый огонечек, замерцавший где-то вдали. Перед Новым годом звонил профессор Б., у него вдруг вспыхнул интерес к статье о «Лягушке», которая пролежала у него полтора года. Если статья выйдет в свет, это первый шаг… Может быть, она пойдет по этому пути, начнет печататься в филологических журналах. Со временем обзаведется ученой степенью. Найдет работу, где за степень платят. В науке порядки, похожие на военные — платят за звание, за звездочки на погонах. Да, да, она выйдет в люди, она займет такое место, где будет удовлетворять свое любопытство за казенный счет…
Надо подумать об этом. Только не сейчас. Сейчас у нее другое настроение. Профессор Б. молчит, после Нового года больше не звонил, а у нее сейчас сезон беспечности и безмятежности. У нее каникулы. Просто живет и радуется жизни. Бродит с Агеевым по городу, любуется архитектурой. Вон пилястры, а вон фронтон… В Третьяковке «Охотники на привале», а в музее имени Пушкина «Портрет Жанны Самари».
Полнейшее спокойствие, блаженство. Спокойствие такое глубокое, что его не возмутила даже внезапная новость: она не будет печататься в филологических журналах. Ее статья о «Лягушке» не выйдет в «Вопросах литературы», она сама заберет статью из журнала, а после такой ее выходки ее больше не пустят на порог не только в этот журнал, но ни в какой другой тоже. И черт с ними со всеми! Почему-то ее это не волнует. Чем беспокоиться о пустяках, лучше она перечитает рассказ Марка Твена еще раз, посмеется. Получит удовольствие — только эстетическое, разумеется… Она пойдет в Третьяковку, посмотрит «Охотников на привале». Эта картина нравится даже узбекским колхозникам в дальних степных кишлаках, а она просто в восторге. Искусство вечно.
***
Со статьей о «Лягушке» вышел анекдот. Позвонил профессор Б., радостный, оживленный. Сообщил хорошую новость. Он показал Татьянину работу Семену Михайловичу, и Семен Михайлович был восхищен. Это замечательная работа, ее надо печатать немедленно. Он в восторге, он сам представит публике нового автора. Он даст что-то вроде сопроводительного материала. Там он комментирует работу молодого и перспективного автора, он с ней немного полемизирует — вполне доброжелательно, разумеется. Высказывает свои давние соображения о «Лягушке», говорит о литературной традиции… Словом, он стоит в обнимку с новым автором, похлопывает его по плечу. Прошу любить и жаловать, это у нас Потапова!
У Потаповой оборвалось сердце. Про себя отметила, что это не в обычаях академического журнала — давать какие-то врезки, комментарии и сопроводительные материалы к чужой статье. У того автора свое, у тебя свое. В научно-популярных журналах так иногда делают, а в академических нет. Но не в том даже дело…
— Семен Михайлович — это Смоляков?
— Да, это Смоляков, — охотно подтвердил профессор Б. — Он у нас член редколлегии. Английской литературой занимается всю жизнь, кое-что писал и об американцах. Я не сразу о нем подумал, сначала хотел показать статью Мотылевой. Однако он сам заинтересовался, загорелся…
— Ох, лучше было обратиться к Мотылевой…
— А что такое?
Татьяна замялась. Но деваться некуда…
— Арон Исаакович, я в ужасном положении. Даже не знаю, как сказать. Я ведь теперь не могу напечататься без Смолякова, как-то обойтись без его общества, чтобы его имя не стояло рядом с моим?
— Да, пожалуй, теперь это затруднительно… Он вызвался, он делает любезность… А что такое, Таня, что случилось?
— Я объясню. Пока просто пытаюсь осмыслить факты. Избавиться от Смолякова я не могу, скорее, он от меня избавится. Верно?
— Верно.
— Я могу только забрать свою статью, но если я вслух назову причину, скажу, что не хочу стоять на публике в обществе Смолякова, я получаю врага на всю жизнь. И у вас, Арон Исаакович, появляется законная причина на меня обидеться. Вы за меня хлопотали, вы меня рекомендовали…
— Я-то не обижусь. Я только не понимаю, что происходит.
— Я объясню, уже обещала. Скажите, дело еще не зашло далеко? Статья не включена в план, не поставлена в номер, ее не читал редактор, она не пошла в набор?
Татьяна не была уверена, что задает правильные вопросы. Она знает редакционный процесс в книжном издательстве, а в журнале не знает. Какие там у них порядки…
— Нет, до этого еще далеко. Так в чем причина ненависти к Смолякову? Что-то личное?
— Нет, общественное и публичное. Кое-что вы о нем сами знаете, а кое-что я могу рассказать. Есть свеженькая история. Оказалось, что это самое опасное, когда Смоляков на публике хвалит начинающего автора.
— Да, это интересно бы узнать…
— Арон Исаакович, я хочу попросить время на раздумья. Пятнадцать минут. Мне надо подумать, как выйти из этой истории. Это можно? Через четверть часа я сама позвоню!
— Пожалуйста.
Она бросилась к Агееву. Не стала объяснять, кто такой Смоляков и чем он грешен, только спросила, есть ли какой-то мирный, приличный повод забрать статью из редакции. Не обидный повод, чтобы это не выглядело демонстрацией: вы все сволочи, не желаю иметь с вами дела…
Агеев подумал, подвигал бровями.
— Ну, если ты скажешь, что обнаружила в своей статье совпадения с тем, что писал один американец, печатал в Лос-Анжелесе, в университете Южной Калифорнии, это будет убедительно. Но вранье может вылезти, если кто-то следит за литературой вопроса, спросит имя американца. Лучше так: ты глупая и наивная. Дала этот опус профессору Б. частным образом, просто почитать, чтобы он ознакомился и высказал свое мнение. О журнале «Вопросы литературы» даже не мечтала. Статья лежала у профессора долго, ты уже и на одобрение его не надеялась, отнесла статью в популярный журнальчик, там она скоро выйдет. Извините, не знала, что так неловко получится… Только не говори название журнальчика!
— Подходит!
Профессор Б. тоже одобрил эту версию. Просто недоразумение с начинающим автором, незнакомым с издательскими обычаями.
Татьяна извинялась за причиненные неудобства, затем все же рассказала свеженькую историю про Смолякова. История была дикая, дурацкая. В Институт мировой литературы пришел некий молодой человек, принес документы… Но сначала нужно объяснить диспозицию: что принес, для чего принес.
Это академический институт, он время от времени объявляет прием в аспирантуру. Столько-то мест по таким-то отделам. Прием в аспирантуру дело открытое, публичное, объявление о приеме полагается печатать в газетах, на объявленные места может претендовать любой желающий, есть конкурс, экзамены… Конечно, этот конкурс фикция. Аспирантура — три года оплаченного безделья. Мест мало, на эти места людей с улицы не берут. Среди знакомых Татьяны есть два тамошних аспиранта, Наташа и Алеша, так у обоих папаши академики. Причем у Наташиного папы не хватило влияния, чтобы его дочку приняли в аспирантуру ИМЛИ на объявленное вакантное место. Папа добился выделения лишней вакансии по отделению физики Академии наук, затем эту вакансию передали отделению литературы и языка, и на эту персонально выделенную вакансию Наташу и взяли. У Алешиного папы влияния хватило, Алешу взяли без всех этих комбинаций. Но ведь еще бывает заочная аспирантура. Там твое безделье никто не оплачивает, вообще нет никаких особых льгот и привилегий. Так что вокруг заочных мест нет такого ажиотажа.
И вот пришел неизвестный молодой человек с улицы, подал документы в заочную аспирантуру. Не было причин отказать ему в приеме документов, у него все в порядке, все соответствует требованиям. Ему только намекали, что он не понимает, куда пришел. Он на эти намеки не обратил внимания. Ладно, раз ты такой… В числе прочих бумаг он сдал реферат, это как бы вступительное сочинение, его отдадут на рецензирование, и в случае положительного отзыва он будет допущен к экзаменам. Через две недели ему объявляют: отзыв отрицательный, вы к экзаменам не допущены! Что ж, это законно, это даже обжаловать невозможно. Рецензент высказал свое компетентное суждение. Вот только нельзя ли ознакомиться с рецензией? Интересно все-таки… Ответ: нет, нельзя! Не положено!
— Татьяна, вы сочиняете!
— За что купила, за то продаю. Пересказываю со слов героя этой истории, а он не лгун.
— Тогда рассказывайте, что было дальше.
Дальше этот соискатель проявил настойчивость, изъявил твердое намерение ознакомиться с рецензией. Кто может дать такое разрешение? Это может только Щербина, заместитель директора института. Он пошел к Щербине, тот упирался, возмущался, кричал, но потом оценил упорство идиота, который чего доброго и в президиум академии попрется… Позвал секретаршу отдела аспирантуры. Дать ему прочитать рецензию, но не давать делать выписок и копий!
— Татьяна, вы сочиняете!
— Как вам угодно. Можете дальше не слушать.
— Рассказывайте!
Первым делом соискатель посмотрел, кем рецензия подписана. Имя знакомое — Смоляков. Стал читать. Узнал о себе много интересного. Смоляков кипел, Смоляков негодовал. Больше всего его возмущало не качество представленного сочинения — разумеется, весьма посредственное, не отвечающее квалификационным требованиям… Потому что об этом уже давно писал один из университета Южной Калифорнии… Нет, гораздо большее возмущение у него вызывали нравственные качества соискателя. Смоляков цитировал Марка Твена: дай негру палец, он откусит всю руку! Ведь это в точности про нашего соискателя. Ему протянули руку помощи, а он теперь выкручивает институту обе руки, пытаясь проникнуть в аспирантуру…
Профессор Б. хохотал.
— Татьяна, вы сочиняете!
— Стою на своем. Можете дальше не слушать.
— Рассказывайте! Я не понял, что там про руку помощи? В чем там помощь?
Татьяна рассказала. Этот соискатель несколько раньше написал какую-то статейку, напечатал в каком-то журнальчике. И эту статейку также печатно похвалил Смоляков. Вот в таком же стиле: известный ученый на публике обнимает начинающего автора, гладит по головке, выражает свои восторги… Теперь Смоляков в ярости. Он имел неосторожность похвалить какого-то сопляка — просто так, по доброте душевной. А получается, он этого сопляка спровоцировал. Теперь негодяй явился в институт, подал документы в аспирантуру, представил в качестве реферата ту самую статейку… Да это же шантаж! Это нажим! Мерзавцу протянули руку помощи, а он теперь выкручивает нам обе руки… Пытается проникнуть в аспирантуру! Проникнуть!
— Он так и написал — проникнуть?
— Да, именно так и написал. На секретаршу произвело большое впечатление, что соискатель заставил Щербину капитулировать и выдать рецензию. До того она тоже волком смотрела на негодяя, который ворвался в улицы, пытается проникнуть… Теперь сказала так: мне велено смотреть, чтобы вы не делали выписок и копий. Но во времени меня не ограничили, можете сидеть сколько угодно, хоть наизусть этот текст выучить!
— Очень хорошо.
— Но это уже тайна. Также есть сведения, что в ту минуту, когда Щербина запретил делать выписки и копии, кто-то именно решил сделать копию. Просто так, для себя, на память. В предположении, что Щербина может вызвать автора рецензии и заставить ее переписать, убрать неудобные места.
— М-да… Я всегда знал, что Смоляков дурак, но не знал, что он еще и сумасшедший.
— Еще и негодяй. Так вот, мне кажется опасным, что Смоляков меня полюбил, хочет представить публике…
— Нет, я не думаю, что вы видите в этом опасность. Думаю, вам просто не хочется стоять рядом с негодяем.
— Может быть.
— Танечка, высокая принципиальность — это хорошо. Но очень непрактично.
На этом их разговор кончился, он и так оказался необычно длинным.
А смысл всей истории был простой — статья о «Лягушке» не будет напечатана в «Воплях». Татьяна уже сама не хочет, думает только о том, как ноги унести. И почему-то ее мало огорчает, что у нее пропал шанс попасть в самый солидный филологический журнал.
Смеялась. Агеев тоже смеялся.
— Такие истории в газетах печатают под рубрикой «Их нравы». Татьяна, ты наш человек!
Ладно, профессор Б. добрый, авось он тихо замнет эту историю, и по Москве не разнесется слух, что Потапова взбалмошная, капризная, с ней нельзя иметь дела…
Остальное чепуха. Переживем. Даже если она не начнет печататься, не обзаведется степенью, не найдет такой работы, где можно удовлетворять свою любознательность за казенный счет…
Она не огорчалась, оставалась спокойной и в Коктебель уехала с легким сердцем.
В жизни настала какая-то определенность. По крайне мере на ближайшее время. Жаль, что жизнь в старом доме не будет такой долгой, как они надеялись, но они уже смирились со скорым изгнанием, пережили это. Теперь могут утешаться тем, что определенность — это тоже хорошо. Известно, как долго они будут находиться здесь, известно, куда пойдут после того. Есть где жить, есть на что жить. Фундаментальные вопросы жизни — кров и пища, и на ближайшее время эти вопросы решены. А если еще есть с кем жить, то о большем и мечтать нельзя… Правда, есть еще один существенный вопрос — чем заниматься в этой жизни?
Как раз недавно старуха Халомьева, бывшая Гилевская, спрашивала Татьяну об этом. Да, вот так именно и спросила: а что в вашей жизни есть еще, кроме скучной работы над библиографическими указателями? Татьяна помнит, что она ответила. Она стала рассказывать о своих новых, странных и интересных занятиях, о своей музыкальной журналистике. А что бы она ответила теперь? Она больше не музыкальный критик, с этим покончено. О ее последних штудиях, касающихся наследия великого пролетарского писателя, смешно даже говорить. Это пища, это кормушка, но это никак не смысл жизни. Стыдно ей не было: вы можете назначить классиком кого угодно, вам не стыдно, тогда я могу писать о нем любую ахинею и продать ее кому угодно, мне тоже не стыдно. Халтура ничуть не хуже рефератов в ИНИОНе, который полностью называется так: Институт научной информации по общественным наукам. Знаем мы эти ваши общественные науки… Узаконенное шарлатанство, большая кормушка. Нет, о халтуре говорить не будем, будем говорить о занятиях настоящих. Все-таки филологией она продолжает заниматься. В последнее время были и какие-то успехи. Разобрала «Пиковую даму», разобрала «Коляску», начинает присматриваться к «Шинели». Это ее специальность, но занимается она ей по-любительски — не за деньги, а только для себя, только из личной любознательности, только из спортивного интереса. Пишет в стол. Это мило, это хорошо для души, но вот как сделать это профессией — вопрос для нее темный и загадочный. Другие как-то умеют, есть даже забавный афоризм на эту тему: наука — это удовлетворение личного любопытства за казенный счет. Она этому пока не научилась, не знает способа делать деньги из своих занятиий. На пути профессионализации она пока видит только слабый-слабый огонечек, замерцавший где-то вдали. Перед Новым годом звонил профессор Б., у него вдруг вспыхнул интерес к статье о «Лягушке», которая пролежала у него полтора года. Если статья выйдет в свет, это первый шаг… Может быть, она пойдет по этому пути, начнет печататься в филологических журналах. Со временем обзаведется ученой степенью. Найдет работу, где за степень платят. В науке порядки, похожие на военные — платят за звание, за звездочки на погонах. Да, да, она выйдет в люди, она займет такое место, где будет удовлетворять свое любопытство за казенный счет…
Надо подумать об этом. Только не сейчас. Сейчас у нее другое настроение. Профессор Б. молчит, после Нового года больше не звонил, а у нее сейчас сезон беспечности и безмятежности. У нее каникулы. Просто живет и радуется жизни. Бродит с Агеевым по городу, любуется архитектурой. Вон пилястры, а вон фронтон… В Третьяковке «Охотники на привале», а в музее имени Пушкина «Портрет Жанны Самари».
Полнейшее спокойствие, блаженство. Спокойствие такое глубокое, что его не возмутила даже внезапная новость: она не будет печататься в филологических журналах. Ее статья о «Лягушке» не выйдет в «Вопросах литературы», она сама заберет статью из журнала, а после такой ее выходки ее больше не пустят на порог не только в этот журнал, но ни в какой другой тоже. И черт с ними со всеми! Почему-то ее это не волнует. Чем беспокоиться о пустяках, лучше она перечитает рассказ Марка Твена еще раз, посмеется. Получит удовольствие — только эстетическое, разумеется… Она пойдет в Третьяковку, посмотрит «Охотников на привале». Эта картина нравится даже узбекским колхозникам в дальних степных кишлаках, а она просто в восторге. Искусство вечно.
***
Со статьей о «Лягушке» вышел анекдот. Позвонил профессор Б., радостный, оживленный. Сообщил хорошую новость. Он показал Татьянину работу Семену Михайловичу, и Семен Михайлович был восхищен. Это замечательная работа, ее надо печатать немедленно. Он в восторге, он сам представит публике нового автора. Он даст что-то вроде сопроводительного материала. Там он комментирует работу молодого и перспективного автора, он с ней немного полемизирует — вполне доброжелательно, разумеется. Высказывает свои давние соображения о «Лягушке», говорит о литературной традиции… Словом, он стоит в обнимку с новым автором, похлопывает его по плечу. Прошу любить и жаловать, это у нас Потапова!
У Потаповой оборвалось сердце. Про себя отметила, что это не в обычаях академического журнала — давать какие-то врезки, комментарии и сопроводительные материалы к чужой статье. У того автора свое, у тебя свое. В научно-популярных журналах так иногда делают, а в академических нет. Но не в том даже дело…
— Семен Михайлович — это Смоляков?
— Да, это Смоляков, — охотно подтвердил профессор Б. — Он у нас член редколлегии. Английской литературой занимается всю жизнь, кое-что писал и об американцах. Я не сразу о нем подумал, сначала хотел показать статью Мотылевой. Однако он сам заинтересовался, загорелся…
— Ох, лучше было обратиться к Мотылевой…
— А что такое?
Татьяна замялась. Но деваться некуда…
— Арон Исаакович, я в ужасном положении. Даже не знаю, как сказать. Я ведь теперь не могу напечататься без Смолякова, как-то обойтись без его общества, чтобы его имя не стояло рядом с моим?
— Да, пожалуй, теперь это затруднительно… Он вызвался, он делает любезность… А что такое, Таня, что случилось?
— Я объясню. Пока просто пытаюсь осмыслить факты. Избавиться от Смолякова я не могу, скорее, он от меня избавится. Верно?
— Верно.
— Я могу только забрать свою статью, но если я вслух назову причину, скажу, что не хочу стоять на публике в обществе Смолякова, я получаю врага на всю жизнь. И у вас, Арон Исаакович, появляется законная причина на меня обидеться. Вы за меня хлопотали, вы меня рекомендовали…
— Я-то не обижусь. Я только не понимаю, что происходит.
— Я объясню, уже обещала. Скажите, дело еще не зашло далеко? Статья не включена в план, не поставлена в номер, ее не читал редактор, она не пошла в набор?
Татьяна не была уверена, что задает правильные вопросы. Она знает редакционный процесс в книжном издательстве, а в журнале не знает. Какие там у них порядки…
— Нет, до этого еще далеко. Так в чем причина ненависти к Смолякову? Что-то личное?
— Нет, общественное и публичное. Кое-что вы о нем сами знаете, а кое-что я могу рассказать. Есть свеженькая история. Оказалось, что это самое опасное, когда Смоляков на публике хвалит начинающего автора.
— Да, это интересно бы узнать…
— Арон Исаакович, я хочу попросить время на раздумья. Пятнадцать минут. Мне надо подумать, как выйти из этой истории. Это можно? Через четверть часа я сама позвоню!
— Пожалуйста.
Она бросилась к Агееву. Не стала объяснять, кто такой Смоляков и чем он грешен, только спросила, есть ли какой-то мирный, приличный повод забрать статью из редакции. Не обидный повод, чтобы это не выглядело демонстрацией: вы все сволочи, не желаю иметь с вами дела…
Агеев подумал, подвигал бровями.
— Ну, если ты скажешь, что обнаружила в своей статье совпадения с тем, что писал один американец, печатал в Лос-Анжелесе, в университете Южной Калифорнии, это будет убедительно. Но вранье может вылезти, если кто-то следит за литературой вопроса, спросит имя американца. Лучше так: ты глупая и наивная. Дала этот опус профессору Б. частным образом, просто почитать, чтобы он ознакомился и высказал свое мнение. О журнале «Вопросы литературы» даже не мечтала. Статья лежала у профессора долго, ты уже и на одобрение его не надеялась, отнесла статью в популярный журнальчик, там она скоро выйдет. Извините, не знала, что так неловко получится… Только не говори название журнальчика!
— Подходит!
Профессор Б. тоже одобрил эту версию. Просто недоразумение с начинающим автором, незнакомым с издательскими обычаями.
Татьяна извинялась за причиненные неудобства, затем все же рассказала свеженькую историю про Смолякова. История была дикая, дурацкая. В Институт мировой литературы пришел некий молодой человек, принес документы… Но сначала нужно объяснить диспозицию: что принес, для чего принес.
Это академический институт, он время от времени объявляет прием в аспирантуру. Столько-то мест по таким-то отделам. Прием в аспирантуру дело открытое, публичное, объявление о приеме полагается печатать в газетах, на объявленные места может претендовать любой желающий, есть конкурс, экзамены… Конечно, этот конкурс фикция. Аспирантура — три года оплаченного безделья. Мест мало, на эти места людей с улицы не берут. Среди знакомых Татьяны есть два тамошних аспиранта, Наташа и Алеша, так у обоих папаши академики. Причем у Наташиного папы не хватило влияния, чтобы его дочку приняли в аспирантуру ИМЛИ на объявленное вакантное место. Папа добился выделения лишней вакансии по отделению физики Академии наук, затем эту вакансию передали отделению литературы и языка, и на эту персонально выделенную вакансию Наташу и взяли. У Алешиного папы влияния хватило, Алешу взяли без всех этих комбинаций. Но ведь еще бывает заочная аспирантура. Там твое безделье никто не оплачивает, вообще нет никаких особых льгот и привилегий. Так что вокруг заочных мест нет такого ажиотажа.
И вот пришел неизвестный молодой человек с улицы, подал документы в заочную аспирантуру. Не было причин отказать ему в приеме документов, у него все в порядке, все соответствует требованиям. Ему только намекали, что он не понимает, куда пришел. Он на эти намеки не обратил внимания. Ладно, раз ты такой… В числе прочих бумаг он сдал реферат, это как бы вступительное сочинение, его отдадут на рецензирование, и в случае положительного отзыва он будет допущен к экзаменам. Через две недели ему объявляют: отзыв отрицательный, вы к экзаменам не допущены! Что ж, это законно, это даже обжаловать невозможно. Рецензент высказал свое компетентное суждение. Вот только нельзя ли ознакомиться с рецензией? Интересно все-таки… Ответ: нет, нельзя! Не положено!
— Татьяна, вы сочиняете!
— За что купила, за то продаю. Пересказываю со слов героя этой истории, а он не лгун.
— Тогда рассказывайте, что было дальше.
Дальше этот соискатель проявил настойчивость, изъявил твердое намерение ознакомиться с рецензией. Кто может дать такое разрешение? Это может только Щербина, заместитель директора института. Он пошел к Щербине, тот упирался, возмущался, кричал, но потом оценил упорство идиота, который чего доброго и в президиум академии попрется… Позвал секретаршу отдела аспирантуры. Дать ему прочитать рецензию, но не давать делать выписок и копий!
— Татьяна, вы сочиняете!
— Как вам угодно. Можете дальше не слушать.
— Рассказывайте!
Первым делом соискатель посмотрел, кем рецензия подписана. Имя знакомое — Смоляков. Стал читать. Узнал о себе много интересного. Смоляков кипел, Смоляков негодовал. Больше всего его возмущало не качество представленного сочинения — разумеется, весьма посредственное, не отвечающее квалификационным требованиям… Потому что об этом уже давно писал один из университета Южной Калифорнии… Нет, гораздо большее возмущение у него вызывали нравственные качества соискателя. Смоляков цитировал Марка Твена: дай негру палец, он откусит всю руку! Ведь это в точности про нашего соискателя. Ему протянули руку помощи, а он теперь выкручивает институту обе руки, пытаясь проникнуть в аспирантуру…
Профессор Б. хохотал.
— Татьяна, вы сочиняете!
— Стою на своем. Можете дальше не слушать.
— Рассказывайте! Я не понял, что там про руку помощи? В чем там помощь?
Татьяна рассказала. Этот соискатель несколько раньше написал какую-то статейку, напечатал в каком-то журнальчике. И эту статейку также печатно похвалил Смоляков. Вот в таком же стиле: известный ученый на публике обнимает начинающего автора, гладит по головке, выражает свои восторги… Теперь Смоляков в ярости. Он имел неосторожность похвалить какого-то сопляка — просто так, по доброте душевной. А получается, он этого сопляка спровоцировал. Теперь негодяй явился в институт, подал документы в аспирантуру, представил в качестве реферата ту самую статейку… Да это же шантаж! Это нажим! Мерзавцу протянули руку помощи, а он теперь выкручивает нам обе руки… Пытается проникнуть в аспирантуру! Проникнуть!
— Он так и написал — проникнуть?
— Да, именно так и написал. На секретаршу произвело большое впечатление, что соискатель заставил Щербину капитулировать и выдать рецензию. До того она тоже волком смотрела на негодяя, который ворвался в улицы, пытается проникнуть… Теперь сказала так: мне велено смотреть, чтобы вы не делали выписок и копий. Но во времени меня не ограничили, можете сидеть сколько угодно, хоть наизусть этот текст выучить!
— Очень хорошо.
— Но это уже тайна. Также есть сведения, что в ту минуту, когда Щербина запретил делать выписки и копии, кто-то именно решил сделать копию. Просто так, для себя, на память. В предположении, что Щербина может вызвать автора рецензии и заставить ее переписать, убрать неудобные места.
— М-да… Я всегда знал, что Смоляков дурак, но не знал, что он еще и сумасшедший.
— Еще и негодяй. Так вот, мне кажется опасным, что Смоляков меня полюбил, хочет представить публике…
— Нет, я не думаю, что вы видите в этом опасность. Думаю, вам просто не хочется стоять рядом с негодяем.
— Может быть.
— Танечка, высокая принципиальность — это хорошо. Но очень непрактично.
На этом их разговор кончился, он и так оказался необычно длинным.
А смысл всей истории был простой — статья о «Лягушке» не будет напечатана в «Воплях». Татьяна уже сама не хочет, думает только о том, как ноги унести. И почему-то ее мало огорчает, что у нее пропал шанс попасть в самый солидный филологический журнал.
Смеялась. Агеев тоже смеялся.
— Такие истории в газетах печатают под рубрикой «Их нравы». Татьяна, ты наш человек!
Ладно, профессор Б. добрый, авось он тихо замнет эту историю, и по Москве не разнесется слух, что Потапова взбалмошная, капризная, с ней нельзя иметь дела…
Остальное чепуха. Переживем. Даже если она не начнет печататься, не обзаведется степенью, не найдет такой работы, где можно удовлетворять свою любознательность за казенный счет…
Она не огорчалась, оставалась спокойной и в Коктебель уехала с легким сердцем.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
39. Критерий Белкина
Про Коктебель все известно. Кто забыл, может спросить Жанку. Панцирные кровати, дешевый рислинг и каменистый пляж.
Но сначала был поезд, а в поезде обнаружились коктебельские знакомые Сашка и Ленька, они шептались об аварии на Чернобыльской атомной станции. Сообщение в газетах уже было, по этому сообщению можно было решить, что авария небольшая, последствия уже ликвидируются. Вражьи голоса говорили другое. Авария большая, выброс изотопов такой, что радиоактивные дожди могут пройти в сотнях километров от станции. Куда ветер дунет… Может быть, и в Крым сейчас ехать опасно. Так зачем Сашка с Ленькой туда едут? А им все трын-трава, только взяли с собой на всякий случай счетчик Гейгера…
У остальной публики настроения были такие же, поэтому в Коктебеле собрались все, кто собирается там в это время года. Иоэльс был уже там, и Крейн, и поэт Мишка Сидельников, и наша Катька, которая драматург, и сестры Павловы, и братья Гинзбурги, и храбрая девочка Ольга Черепкова, и дантист Пельменштейн, и Аркаша, мастер по ремонту холодильников, и многие другие. Агеев разглядел в толпе также девочку Спицыну, познакомил ее с Татьяной.
— Да мы знакомы, кажется…
Спицына поболтала с ними для приличия и удалилась, ее ждут, она приехала с кавалером. Агеев смеялся.
— Татьяна, обрати внимание, смена растет. Это очень умная девочка, скоро она вольется в ваше общество.
Разговоры об аварии забылись через два дня. Остальные разговоры как обычно.
У Татьяны продолжается сезон безмятежности и беспечности, у Агеева сезон великого молчания, поэтому они говорят совсем мало. Молча лежат на пляже. Агеев так давно молчит, что Татьяне наконец самой захотелось его разговорить.
— Знаешь, как-то был странный звонок от профессора Б. Он задал всего один вопрос, выслушал ответ, поблагодарил и повесил трубку.
— Что за вопрос?
— Какая самая гениальная фраза в «Приключениях Гекльберри Финна».
— Она поймала крысу! — сообщил Агеев вялым голосом.
Татьяна засмеялась.
— Я так и сказала.
— Это он тебя на критерий Белкина испытывал.
— Что это такое?
Агеев вздохнул. Обленился, ему даже не хочется рот открывать.
— Белкин был филолог, работал в редакции «Литературной энциклопедии». Ты знаешь, наверное, такая многотомная энциклопедия цвета кофе с молоком.
— Конечно, знаю.
— Ну и вот, Белкин сидел в ихней редакции. Он не был крупный филолог, но человек был самобытный, независимого ума. По направлению ума полная противоположность Тынянову и прочей…
Он запнулся. Татьяна уже знала, что за словом «прочей» должно последовать другое слово, наверняка сильное. Прочей сволочи, прочей шпане, прочими дураками и негодяями… Это типичный Агеев, он желчный, нашу филологическую братию ненавидит. Но в последнее время от сильных выражений в присутствии Татьяны воздерживается, потому что ее это раздражает. Между тем Агеев продолжал. Похоже, удалось его разговорить.
— У Тынянова можно встретить рассуждения, что широкая публика видит в пушкинской эпохе одного Пушкина. А ведь это неверно, это несправедливо, потому что там было много поэтов, замечательных поэтов… Что значит это его рассуждение? Это дотошность историка, который знает всех литераторов эпохи? Нет, это негодование посредственности против великого писателя. Великий возвышается над современниками, его рост больше раз в сто, так что издали виден он один. А Тынянов посредственность, он и по уму посредственность, и по убеждениям посредственность, его это неравенство с гением раздражает, он даже не понимает всю степень этого неравенства. Ему хочется всех уравнять. Великого писателя принизить, маленьких возвысить, доказать, что все примерно одного роста, одного размера, не так велика разница…
Агеев увлекся, раскипятился. Ненависть к Тынянову уже полыхает. Татьяна заметила, что к его речам начинают прислушиваться другие отдыхающие, лежащие на пляже неподалеку. Сейчас толпа слушателей соберется. Среди них будут знакомые. Перескажут все Иоэльсу и Крейну. Конечно, они с идеями Агеева не согласятся. Однако они старые, у них полемический задор угас, не захотят спорить, не станут задирать Агеева. Поэт Сидельников молодой, он постарается втянуть Агеева в дискуссию, тот будет мяться, морщиться и уворачиваться. Потому что тут в душе Агеева раздвоение и противоречие. К людям он относится благодушно и снисходительно. Кого ни возьми, все у него милые. Иоэльс милейший человек, и Крейн, и тот же Мишка Сидельников, и оба Гинзбурга, и сестры Павловы, и даже девочка Ольга Черепкова. Она тоже милая, только дура. Что же касается девочки Спицыной, она не просто милая, она прелестное и очаровательное существо. Особенно ему нравится в Спицыной, что прошлым летом эта девочка обругала его дураком. Агеев смеялся, он невозмутимый человек. Но это все отдельные люди — Иоэльс, Черепкова, Спицына… Другое дело сообщества людей, их классы и объединения. Филологов Агеев презирает. Интеллигенцию ненавидит как класс. Политическая ненависть бушует. Идейные разногласия ведут к вражде и убийству… Трудный человек. Татьяна начинала понимать смысл Жанкиных пророчеств: с Агеевым хорошо год, а больше года его никто не выдержит…
— Агеев, идем пить рислинг! Там дорасскажешь про Белкина и его критерий.
— Не хочу никуда идти, лень. К тому же я напиваюсь не чаще четырех раз в году.
— Ладно, рассказывай здесь.
— Да, я отвлекся на этого тупицу Тынянова. Только чтобы сказать, что Белкин был не такой. У него все наоборот. Он уважает великих. Ему интересны только гении. Изучать стоит только шедевры, рядовая словесность для изучения неинтересна. Все эти маленькие авторы — они для современников, они заполняют журналы, делают текущую литературу, тянут на себе литературный процесс. Они важны и нужны в свое время, без них словесность не живет, но через сорок лет они никому не нужны, только историкам литературы. У историка задача дескриптивная, он не отделяет агнцев от козлищ, описывает всех, производит полную инвентаризацию… А Белкин другое дело, ему интересны только гении, ему также интересны только те собеседники, которые отличают шедевр от посредственного изделия. А на хрена разговаривать с человеком, который ничего не понимает? Если он не отличает масло от маргарина на вкус, если смотрит только на товарную накладную, о чем с ним говорить? И Белкин придумывал тесты, чтобы отличать понимающих от непонимающих. В минуту! Всего один вопрос — и с тобой все ясно. Это и есть критерий Белкина.
— Я прошла испытание?
— Конечно. Профессор Б. тебя любит, но у него не было уверенности, действительно ли ты понимаешь в том, чем занимаешься. Потому что вокруг люди, которые именно не понимают. Не смыслят в своем ремесле. Помнишь, я тебе рассказывал про эту маленькую фуфлыжницу с филфака, которая подвизается в журналах как искусствовед?
— Верочка?
— Точно, Верочка. Она же не просто сама ничего не понимает, она оголтелая нигилистка, доказывает, что никакой разницы на самом деле нет. Никаких имманентных свойств, все различия номинальные, как у бумажных денег. Какой номинал госбанк поставит, такой и будет. Это трешка, а это пятерка.
— Помню, помню… Она в своем роде гениальна, она сочинила манифест шарлатанства, написала гимн, нарисовала герб и флаг всего сообщества этой сволочи. Далее слова нецензурные.
— Обойдусь на этот раз. Даже ругать их скучно. А профессор Б. тебя проверил, только после этого стал читать опус о «Лягушке». Разбор «Гека Финна» ты ему не показывала?
— Нет. Но почему-то он сам стал спрашивать, не писала ли я чего о «Геке Финне».
— Чувствует что-то.
Тут Агеев опять запнулся, засмеялся.
Дальше нельзя, начинается запретная тема. Татьяна поняла и тоже засмеялась. Она знала, какие слова последуют за словами «чувствует что-то». Агеев собирался сказать, что профессор чувствует колебание мировых струн. Он уже говорил, что причина всех событий ее разбор «Гека Финна». Далее его странная метафизика, рассуждения о гуманитарных и физических мировых силах, о точке их соприкосновения, о втором начале термодинамики, о событиях малой вероятности… Профессор что-то чувствует, его вопросы про Гека Финна вызваны той же причиной.
Агеев затронул этот предмет по инерции, но тут же спохватился. У них под Новый год было много разговоров, в том числе и о приходе Духа Старого Полковника, о возможных объяснениях этого странного явления. Тогда же было решено тему закрыть. Предложил это Агеев, сказал, что Татьяна свое давнее обещание исполнила, никаких долгов и обязательств за ней больше нет, а если осталось неудовлетворенное любопытство, пусть оно так и останется неудовлетворенным. Ничего больше не делай! И ничего не бойся! Татьяне этот совет понравился не сразу, но в конечном счете она его приняла.
Примерно так же вышло с другим предновогодним разговором. Агеев с Мишкой очень не хотели признаваться, почему их ничуть не радует предстоящий выход в свет «Защиты Лужина», почему они считают это гнусной и опасной новостью. Они мялись, мычали, морщились, пытались отмолчаться, пытались увильнуть, намекая, что разговор барышням самим не понравится, он может разжечь классовую вражду… И опять-таки в конечном счете они оказались правы, Татьяне и Жанке не понравилось услышанное. Классовая вражда не разгорелась, но какой-то осадок от разговора остался. Все-таки Танька с Жанкой помнят с детства, что слова «интеллигентная девочка» это комплимент, это награда за достойное поведение, а у Мишки с Агеевым все наоборот, слово «интеллигент» произносится с отвращением, это грязное ругательство… Это странно. Девочки тоже не с луны свалились, им и раньше приходилось слышать, как это слово произносят с отвращением. Но от кого это слышишь? От какой-нибудь хабалки в очереди, причем именно в ту минуту, когда она отпихивает тебя локтями и пытается пролезть вперед. Наверное, у Мишки с Агеевым какие-то другие причины ненависти к интеллигенту, но все равно неприятно. Неукротимое желание повесить академика Сахарова как-то смущает и раздражает, но не вызывает личной обиды, а вот нескрываемое отвращение к интеллигенции почему-то задевает лично. Поэтому решили, что в дальнейшем все будет так, как Агеев с Мишкой и хотели с самого начала: никакой политики! Никакой классовой вражды, никаких разговоров на эти темы — по крайней мере до тех пор, пока у Татьяны что-то не переменится в голове.
Они так условились между собой, свое соглашение соблюдали, и все шло прекрасно. Хотя у них накопились новости, было что рассказать друг другу. Нет, Татьяна пока не смирилась с радикальными идеями Агеева насчет академика Сахарова. Но касательно старика в гимнастерке и всей этой истории кое-что было. И Агеев мог рассказать Татьяне кое-что интересное, и у нее было что рассказать Агееву.
Агеев уже слышал от тети Оли, что огоньки в окнах их квартиры в новогоднюю ночь — это не выдумка, тетя Оля сама их видела. Он знал, что тетя Оля никогда не врет. Значит, это факт. Конечно, есть самые обыкновенные объяснения этого факта, более правдоподобные, чем всякая мистика. Не нужно выдумывать привидений, все намного проще. Квартира опустела, до утра в ней никого не будет, в нее проникли какие-то посторонние люди, шмыгают с фонариками, роются в ящиках стола. Может, денег ищут, может, еще чего… Никакие успехи их не ждут, они не найдут ничего и удалятся, постаравшись не оставить никаких следов своего посещения. Агеев выслушал сообщение тети Оли, намотал его на ус. Принял к сведению, Татьяне ничего пересказывать не стал. Она тоже не склонна к мистике, но если вдруг выберет романтическое истолкование… Ну, ей это может понравиться, потому что загадочная новость не согласуется с замысловатыми теориями Агеева, в которые она не верит. А может не понравиться, вызвать тревогу… В любом случае лучше ничего не говорить, мы считаем эту историю закрытой.
У Татьяны новости были еще эффектнее, причем ее новости как раз согласовались с мутной агеевской метафизикой. Во-первых, эти странности с календарем. В августе у нее вроде как случился день, которого в календаре не было. Затем в декабре опять такой день. К черту! Ее эти загадки больше не интересуют, и Агееву она ничего говорить не стала.
Потом была новость еще более занятная.
Татьяна помнила, как Агеев ей говорил, что если она выбирает реалистическое объяснение августовских событий — в коридоре ей встретился живой человек — и захочет этого человека найти, ей его и предъявят. Возможно, для пущей убедительности не одного, а четверых сразу. Четверых стариков, все четверо в старых гимнастерках. Разумеется, Татьяна в такую возможность не верила, это агеевские метафизические бредни. Второе начало термодинамики… Один старик, возможно, был. Тот, который приходил к Агееву. Одного достаточно. Других не нужно. В частности, по этой причине она долгое время не спрашивала старуху Наталью Ивановну, не приезжал ли сюда в августе кто-то из ее родни. Она не спросила об этом в сентябре, сразу по возвращении Натальи Ивановны из деревни. Тогда она не затевала расспросы, опасаясь, что ее засмеют. Если это розыгрыш, устроенный Жанкой и братьями Гинзбургами, они только того и ждут. Стоят за дверью, давятся от смеха… Потом она уже не думала о розыгрыше, искала Гилевских, спросить Наталью Ивановну просто забыла, это уже не казалось важным. Еще позже Агеев подбивал ее задать такой вопрос, но она спрашивать не стала. По правде сказать, теперь опасалась услышать именно тот ответ, который напророчил Агеев. Не хотелось ей спрашивать.
По опыту она знала, что это веское основание — не хочется. Вот все время поисков Гилевских она не говорила Агееву, зачем ей понадобился старый полковник и его вдова. Ей почему-то не хотелось говорить. В дальнейшем оказалось, что это правильно. Если бы она с самого начала задала вопрос Агееву — ну, хотя бы в тот день, когда они болтали о четырех конфорках, о фронтоне и пилястрах и собирались в Третьяковскую галерею, — она бы услышала ответ, и на этом конец истории. Старик? Да, к нему приходил старик. Его звали Василием Анатольевичем. Агеев покупал у него плотницкий инструмент. Потом они обмывали покупку, пировали в большой Жанкиной комнате. Старика сморило, Агеев отнес его в ту комнату Натальи Ивановны, которая давно числится за ним, Агеевым, там уложил на кушетку, оставил спящим, побежал по своим делам. Проспится, сам уйдет, догадается дверь захлопнуть… Услышав такой рассказ, Татьяна прекратила бы свои поиски. Зачем? Старик в гимнастерке был, это гость Агеева, значит, легенда о старом полковнике здесь ни при чем.
Но она ничего не спросила, ничего не рассказала Агееву, и это оказалось хорошо. Она принялась искать прежних жильцов квартиры, к поискам подключился Агеев, они нашли старуху Гилевскую, ныне Халомьеву, и для нее принесенная Татьяной новость оказалась большим утешением. Дело стоило хлопот… А может, это было хорошо и для них двоих. Если бы не эти розыски, их знакомство ограничилось бы одним походом в Третьяковку и двумя походами в театр. Потому что потом была Лариска, после нее Зинаида, и Татьяна больше не посмотрела бы в сторону этого прохвоста Агеева. Но они вместе искали Гилевских. Искали, искали…
Они нашли. Это хорошо, что Татьяна тогда ни о чем не спросила Агеева. Ей просто не хотелось. Поэтому они сейчас лежат на пляже, лениво болтают, лениво раскапывают мелкий галечник в поисках цветных коктебельских камешков…
Иной раз это хорошо — промолчать, ни о чем не спросить. Татьяна это уже знала. Теперь ей не хочется спрашивать Наталью Ивановну, не приезжал ли в августе кто-то из ее родственников. Не хочется, значит, не надо. Она твердо на этом стояла. А потом дала слабину, не удержалась. Наталья Ивановна в марте переезжала на новую квартиру. Когда они теперь увидятся, увидятся ли вообще… Если не спросить сейчас, не спросишь уже никогда. И Татьяна не утерпела, задала вопрос. Ответ был именно тот, которого она опасалась. А может, не опасалась, может, ждала… Сергей из Киева собирался летом приехать. Адрес он знает, бывал здесь раньше, ключи на этот случай всегда хранятся у крестной в Медведково… Правда, потом Наталья Ивановна как-то забыла спросить у крестной, приезжал Сергей или так и не собрался.
— Так он был здесь, ты его видела?
— Ну, кого-то видела… Только не знаю, кто это был, — ответила Татьяна и ничуть при этом не солгала.
— Ну, пожилой такой… В кителе ходит или в гимнастерке. Он всегда, как едет в Москву, так одевается. Нравится ему так. Гимнастерку бережет, сносу ей нет, она у него с войны…
Так и есть... Старик в гимнастерке. Теперь их уже двое. Метафизические бредни Агеева подтверждаются. Интересно, помнит ли крестная Натальи Ивановны день, когда приезжал этот Сергей из Киева. Татьяна не стала спрашивать. Нет смысла. Другие вопросы тоже не имеют смысла. Какой там китель, какая гимнастерка… То, что она видела, было больше похоже на гимнастерку. Китель встречается чаще. Многие старики донашивают китель-сталинку. У сельского начальства невысокого ранга эта мода долго держалась…
А если спросить… Пожалуй, можно спросить и братьев Гинзбургов, и тетю Олю из соседнего подъезда. И неважно, будут ли их ответы правдой или порождениями ложной памяти.
Нет. Ей это уже неинтересно. Один раз она отступила от этого решения, больше не хочет. И Агееву ничего не скажет.
Агеев держится того же. Соблюдает их договоренности. Уже хотел было сказать, почему профессор Б. расспрашивал о ее разборе «Гека Финна», но запнулся. И правильно.
Лежим на пляже, загораем, ищем цветные камешки. Продукты извержения вулкана Карадаг, состоявшегося сто пятьдесят миллионов лет назад. Все наши разговоры только об этом — о камешках, еще о том, как замечательно Татьяна выглядит в темных очках и с налепленной на нос бумажкой. Бумажка — чтобы нос не обгорел на солнце. Хорошо выглядит, глаз не оторвать! Других разговоров у них не бывает. Потому что у Татьяны продолжается сезон беспечности и безмятежности, а у Агеева сезон великого молчания.
Ну, на этот раз она сама пыталась Агеева разговорить. Может быть, напрасно, они сразу налетели на запретную тему. Смешно. Агеев запнулся, затем нашел способ как-то закруглить начавшийся разговор. Спросил благодушно:
— Так тебе критерий Белкина понравился?
— Понравился.
— Я знал, что тебе должно понравиться, потому что ты сама изобрела похожую штуку. Критерий Потаповой-Тэлбот.
Она не поняла. То есть не сразу вспомнила… Агеев продолжал радоваться.
— Замечательная вещь! Тоже бьет в цель безошибочно. Позволяет отличить настоящего советского человека от ненастоящего. Простенькая история из книжки, заменяем в ней всего одно имя, Тэлбот на Потапову, и настоящий советский человек меняется в лице. Татьяна, я тебе уже говорил, что ты великий человек?
— Говорил, только я не поверила. Ты был пьян.
— Трезвый я скажу то же самое.
Он опять немного угас, потому что различия настоящего советского человека и ненастоящего — это интересно, однако опять на краешке запретной темы. Теперь уже другой. Не надо! Они отдыхают. Они пойдут с Иоэльсом пить рислинг. Поэт Сидельников приглашал их в ресторан Дома творчества писателей. Они познакомились с поэтом Митей Дадиани. Грузинский князь Дадиани пишет по-русски, работает в странном и редком жанре: сочиняет палиндромы. «А дебилов томит, им от воли беда…» Или это не его палиндром, он цитировал другого автора? Может быть, они не запомнили точно. В любом случае непостижимый жанр, непонятно, как это можно сочинить, с какого конца начать, а вот у поэта получается даже идеологически выдержанный палиндром — либеральный. Талант! Интересно, а умеет кто-нибудь сочинить идеологически выдержанный марксистский палиндром?
Черт, опять запретная тема близко… Агеев смеялся.
Татьяна играла в теннис с известным поэтом-песенником Голенищевым-Гоголем. Поэт был весьма немолод, но прыгал по корту с поразительной легкостью. Все равно продул и по этому поводу продекламировал торжественно и горько:
— Все хуже играю, все лучше пишу!
Агеев на пляже разговорился на литературные темы с Крейном, но разговор скоро иссяк, слишком уж понятия различаются. Крейн заодно похвалился своим знакомством с Лидией Гинзбург, был удивлен, что на Агеева это не произвело большого впечатления. Литературные темы оставили. Ну их…
Впрочем, Татьяна помнит, что Агеев отзывается о Крейне с почтением: у Крейна большие заслуги перед русской литературой.
Потом с выбором безопасных тем стало проще, потому что третьего мая в Коктебель прибыл рыжий Мишка в обществе потрясающей брюнетки. Брюнетку звали Ириной. Они хорошо смотрелись вместе — он рыжий, она черная, оба высокие, рослые. Мишку ждали, Агеев заранее снял для него комнату (называется комнатой только условно), на доске у почты приколол записку: ждем тебя по такому-то адресу.
Теперь у них своя компания, иной раз ходят парами, иной раз вчетвером, иной раз вшестером, когда присоединяется Катька со своим приятелем, а иной раз объединяются с другими компаниями. Ну, уж тут темы разговоров выбирают не они, а коктебельская публика славится своим свободомыслием. Болтай что хочешь, никто не стукнет, потому что стукачи давно выявлены и извержены во тьму внешнюю. На эту тему — о стукачах — рыжий Мишка рассказал парочку поучительных историй. Разумеется, юмористических…
Про Коктебель все известно. Кто забыл, может спросить Жанку. Панцирные кровати, дешевый рислинг и каменистый пляж.
Но сначала был поезд, а в поезде обнаружились коктебельские знакомые Сашка и Ленька, они шептались об аварии на Чернобыльской атомной станции. Сообщение в газетах уже было, по этому сообщению можно было решить, что авария небольшая, последствия уже ликвидируются. Вражьи голоса говорили другое. Авария большая, выброс изотопов такой, что радиоактивные дожди могут пройти в сотнях километров от станции. Куда ветер дунет… Может быть, и в Крым сейчас ехать опасно. Так зачем Сашка с Ленькой туда едут? А им все трын-трава, только взяли с собой на всякий случай счетчик Гейгера…
У остальной публики настроения были такие же, поэтому в Коктебеле собрались все, кто собирается там в это время года. Иоэльс был уже там, и Крейн, и поэт Мишка Сидельников, и наша Катька, которая драматург, и сестры Павловы, и братья Гинзбурги, и храбрая девочка Ольга Черепкова, и дантист Пельменштейн, и Аркаша, мастер по ремонту холодильников, и многие другие. Агеев разглядел в толпе также девочку Спицыну, познакомил ее с Татьяной.
— Да мы знакомы, кажется…
Спицына поболтала с ними для приличия и удалилась, ее ждут, она приехала с кавалером. Агеев смеялся.
— Татьяна, обрати внимание, смена растет. Это очень умная девочка, скоро она вольется в ваше общество.
Разговоры об аварии забылись через два дня. Остальные разговоры как обычно.
У Татьяны продолжается сезон безмятежности и беспечности, у Агеева сезон великого молчания, поэтому они говорят совсем мало. Молча лежат на пляже. Агеев так давно молчит, что Татьяне наконец самой захотелось его разговорить.
— Знаешь, как-то был странный звонок от профессора Б. Он задал всего один вопрос, выслушал ответ, поблагодарил и повесил трубку.
— Что за вопрос?
— Какая самая гениальная фраза в «Приключениях Гекльберри Финна».
— Она поймала крысу! — сообщил Агеев вялым голосом.
Татьяна засмеялась.
— Я так и сказала.
— Это он тебя на критерий Белкина испытывал.
— Что это такое?
Агеев вздохнул. Обленился, ему даже не хочется рот открывать.
— Белкин был филолог, работал в редакции «Литературной энциклопедии». Ты знаешь, наверное, такая многотомная энциклопедия цвета кофе с молоком.
— Конечно, знаю.
— Ну и вот, Белкин сидел в ихней редакции. Он не был крупный филолог, но человек был самобытный, независимого ума. По направлению ума полная противоположность Тынянову и прочей…
Он запнулся. Татьяна уже знала, что за словом «прочей» должно последовать другое слово, наверняка сильное. Прочей сволочи, прочей шпане, прочими дураками и негодяями… Это типичный Агеев, он желчный, нашу филологическую братию ненавидит. Но в последнее время от сильных выражений в присутствии Татьяны воздерживается, потому что ее это раздражает. Между тем Агеев продолжал. Похоже, удалось его разговорить.
— У Тынянова можно встретить рассуждения, что широкая публика видит в пушкинской эпохе одного Пушкина. А ведь это неверно, это несправедливо, потому что там было много поэтов, замечательных поэтов… Что значит это его рассуждение? Это дотошность историка, который знает всех литераторов эпохи? Нет, это негодование посредственности против великого писателя. Великий возвышается над современниками, его рост больше раз в сто, так что издали виден он один. А Тынянов посредственность, он и по уму посредственность, и по убеждениям посредственность, его это неравенство с гением раздражает, он даже не понимает всю степень этого неравенства. Ему хочется всех уравнять. Великого писателя принизить, маленьких возвысить, доказать, что все примерно одного роста, одного размера, не так велика разница…
Агеев увлекся, раскипятился. Ненависть к Тынянову уже полыхает. Татьяна заметила, что к его речам начинают прислушиваться другие отдыхающие, лежащие на пляже неподалеку. Сейчас толпа слушателей соберется. Среди них будут знакомые. Перескажут все Иоэльсу и Крейну. Конечно, они с идеями Агеева не согласятся. Однако они старые, у них полемический задор угас, не захотят спорить, не станут задирать Агеева. Поэт Сидельников молодой, он постарается втянуть Агеева в дискуссию, тот будет мяться, морщиться и уворачиваться. Потому что тут в душе Агеева раздвоение и противоречие. К людям он относится благодушно и снисходительно. Кого ни возьми, все у него милые. Иоэльс милейший человек, и Крейн, и тот же Мишка Сидельников, и оба Гинзбурга, и сестры Павловы, и даже девочка Ольга Черепкова. Она тоже милая, только дура. Что же касается девочки Спицыной, она не просто милая, она прелестное и очаровательное существо. Особенно ему нравится в Спицыной, что прошлым летом эта девочка обругала его дураком. Агеев смеялся, он невозмутимый человек. Но это все отдельные люди — Иоэльс, Черепкова, Спицына… Другое дело сообщества людей, их классы и объединения. Филологов Агеев презирает. Интеллигенцию ненавидит как класс. Политическая ненависть бушует. Идейные разногласия ведут к вражде и убийству… Трудный человек. Татьяна начинала понимать смысл Жанкиных пророчеств: с Агеевым хорошо год, а больше года его никто не выдержит…
— Агеев, идем пить рислинг! Там дорасскажешь про Белкина и его критерий.
— Не хочу никуда идти, лень. К тому же я напиваюсь не чаще четырех раз в году.
— Ладно, рассказывай здесь.
— Да, я отвлекся на этого тупицу Тынянова. Только чтобы сказать, что Белкин был не такой. У него все наоборот. Он уважает великих. Ему интересны только гении. Изучать стоит только шедевры, рядовая словесность для изучения неинтересна. Все эти маленькие авторы — они для современников, они заполняют журналы, делают текущую литературу, тянут на себе литературный процесс. Они важны и нужны в свое время, без них словесность не живет, но через сорок лет они никому не нужны, только историкам литературы. У историка задача дескриптивная, он не отделяет агнцев от козлищ, описывает всех, производит полную инвентаризацию… А Белкин другое дело, ему интересны только гении, ему также интересны только те собеседники, которые отличают шедевр от посредственного изделия. А на хрена разговаривать с человеком, который ничего не понимает? Если он не отличает масло от маргарина на вкус, если смотрит только на товарную накладную, о чем с ним говорить? И Белкин придумывал тесты, чтобы отличать понимающих от непонимающих. В минуту! Всего один вопрос — и с тобой все ясно. Это и есть критерий Белкина.
— Я прошла испытание?
— Конечно. Профессор Б. тебя любит, но у него не было уверенности, действительно ли ты понимаешь в том, чем занимаешься. Потому что вокруг люди, которые именно не понимают. Не смыслят в своем ремесле. Помнишь, я тебе рассказывал про эту маленькую фуфлыжницу с филфака, которая подвизается в журналах как искусствовед?
— Верочка?
— Точно, Верочка. Она же не просто сама ничего не понимает, она оголтелая нигилистка, доказывает, что никакой разницы на самом деле нет. Никаких имманентных свойств, все различия номинальные, как у бумажных денег. Какой номинал госбанк поставит, такой и будет. Это трешка, а это пятерка.
— Помню, помню… Она в своем роде гениальна, она сочинила манифест шарлатанства, написала гимн, нарисовала герб и флаг всего сообщества этой сволочи. Далее слова нецензурные.
— Обойдусь на этот раз. Даже ругать их скучно. А профессор Б. тебя проверил, только после этого стал читать опус о «Лягушке». Разбор «Гека Финна» ты ему не показывала?
— Нет. Но почему-то он сам стал спрашивать, не писала ли я чего о «Геке Финне».
— Чувствует что-то.
Тут Агеев опять запнулся, засмеялся.
Дальше нельзя, начинается запретная тема. Татьяна поняла и тоже засмеялась. Она знала, какие слова последуют за словами «чувствует что-то». Агеев собирался сказать, что профессор чувствует колебание мировых струн. Он уже говорил, что причина всех событий ее разбор «Гека Финна». Далее его странная метафизика, рассуждения о гуманитарных и физических мировых силах, о точке их соприкосновения, о втором начале термодинамики, о событиях малой вероятности… Профессор что-то чувствует, его вопросы про Гека Финна вызваны той же причиной.
Агеев затронул этот предмет по инерции, но тут же спохватился. У них под Новый год было много разговоров, в том числе и о приходе Духа Старого Полковника, о возможных объяснениях этого странного явления. Тогда же было решено тему закрыть. Предложил это Агеев, сказал, что Татьяна свое давнее обещание исполнила, никаких долгов и обязательств за ней больше нет, а если осталось неудовлетворенное любопытство, пусть оно так и останется неудовлетворенным. Ничего больше не делай! И ничего не бойся! Татьяне этот совет понравился не сразу, но в конечном счете она его приняла.
Примерно так же вышло с другим предновогодним разговором. Агеев с Мишкой очень не хотели признаваться, почему их ничуть не радует предстоящий выход в свет «Защиты Лужина», почему они считают это гнусной и опасной новостью. Они мялись, мычали, морщились, пытались отмолчаться, пытались увильнуть, намекая, что разговор барышням самим не понравится, он может разжечь классовую вражду… И опять-таки в конечном счете они оказались правы, Татьяне и Жанке не понравилось услышанное. Классовая вражда не разгорелась, но какой-то осадок от разговора остался. Все-таки Танька с Жанкой помнят с детства, что слова «интеллигентная девочка» это комплимент, это награда за достойное поведение, а у Мишки с Агеевым все наоборот, слово «интеллигент» произносится с отвращением, это грязное ругательство… Это странно. Девочки тоже не с луны свалились, им и раньше приходилось слышать, как это слово произносят с отвращением. Но от кого это слышишь? От какой-нибудь хабалки в очереди, причем именно в ту минуту, когда она отпихивает тебя локтями и пытается пролезть вперед. Наверное, у Мишки с Агеевым какие-то другие причины ненависти к интеллигенту, но все равно неприятно. Неукротимое желание повесить академика Сахарова как-то смущает и раздражает, но не вызывает личной обиды, а вот нескрываемое отвращение к интеллигенции почему-то задевает лично. Поэтому решили, что в дальнейшем все будет так, как Агеев с Мишкой и хотели с самого начала: никакой политики! Никакой классовой вражды, никаких разговоров на эти темы — по крайней мере до тех пор, пока у Татьяны что-то не переменится в голове.
Они так условились между собой, свое соглашение соблюдали, и все шло прекрасно. Хотя у них накопились новости, было что рассказать друг другу. Нет, Татьяна пока не смирилась с радикальными идеями Агеева насчет академика Сахарова. Но касательно старика в гимнастерке и всей этой истории кое-что было. И Агеев мог рассказать Татьяне кое-что интересное, и у нее было что рассказать Агееву.
Агеев уже слышал от тети Оли, что огоньки в окнах их квартиры в новогоднюю ночь — это не выдумка, тетя Оля сама их видела. Он знал, что тетя Оля никогда не врет. Значит, это факт. Конечно, есть самые обыкновенные объяснения этого факта, более правдоподобные, чем всякая мистика. Не нужно выдумывать привидений, все намного проще. Квартира опустела, до утра в ней никого не будет, в нее проникли какие-то посторонние люди, шмыгают с фонариками, роются в ящиках стола. Может, денег ищут, может, еще чего… Никакие успехи их не ждут, они не найдут ничего и удалятся, постаравшись не оставить никаких следов своего посещения. Агеев выслушал сообщение тети Оли, намотал его на ус. Принял к сведению, Татьяне ничего пересказывать не стал. Она тоже не склонна к мистике, но если вдруг выберет романтическое истолкование… Ну, ей это может понравиться, потому что загадочная новость не согласуется с замысловатыми теориями Агеева, в которые она не верит. А может не понравиться, вызвать тревогу… В любом случае лучше ничего не говорить, мы считаем эту историю закрытой.
У Татьяны новости были еще эффектнее, причем ее новости как раз согласовались с мутной агеевской метафизикой. Во-первых, эти странности с календарем. В августе у нее вроде как случился день, которого в календаре не было. Затем в декабре опять такой день. К черту! Ее эти загадки больше не интересуют, и Агееву она ничего говорить не стала.
Потом была новость еще более занятная.
Татьяна помнила, как Агеев ей говорил, что если она выбирает реалистическое объяснение августовских событий — в коридоре ей встретился живой человек — и захочет этого человека найти, ей его и предъявят. Возможно, для пущей убедительности не одного, а четверых сразу. Четверых стариков, все четверо в старых гимнастерках. Разумеется, Татьяна в такую возможность не верила, это агеевские метафизические бредни. Второе начало термодинамики… Один старик, возможно, был. Тот, который приходил к Агееву. Одного достаточно. Других не нужно. В частности, по этой причине она долгое время не спрашивала старуху Наталью Ивановну, не приезжал ли сюда в августе кто-то из ее родни. Она не спросила об этом в сентябре, сразу по возвращении Натальи Ивановны из деревни. Тогда она не затевала расспросы, опасаясь, что ее засмеют. Если это розыгрыш, устроенный Жанкой и братьями Гинзбургами, они только того и ждут. Стоят за дверью, давятся от смеха… Потом она уже не думала о розыгрыше, искала Гилевских, спросить Наталью Ивановну просто забыла, это уже не казалось важным. Еще позже Агеев подбивал ее задать такой вопрос, но она спрашивать не стала. По правде сказать, теперь опасалась услышать именно тот ответ, который напророчил Агеев. Не хотелось ей спрашивать.
По опыту она знала, что это веское основание — не хочется. Вот все время поисков Гилевских она не говорила Агееву, зачем ей понадобился старый полковник и его вдова. Ей почему-то не хотелось говорить. В дальнейшем оказалось, что это правильно. Если бы она с самого начала задала вопрос Агееву — ну, хотя бы в тот день, когда они болтали о четырех конфорках, о фронтоне и пилястрах и собирались в Третьяковскую галерею, — она бы услышала ответ, и на этом конец истории. Старик? Да, к нему приходил старик. Его звали Василием Анатольевичем. Агеев покупал у него плотницкий инструмент. Потом они обмывали покупку, пировали в большой Жанкиной комнате. Старика сморило, Агеев отнес его в ту комнату Натальи Ивановны, которая давно числится за ним, Агеевым, там уложил на кушетку, оставил спящим, побежал по своим делам. Проспится, сам уйдет, догадается дверь захлопнуть… Услышав такой рассказ, Татьяна прекратила бы свои поиски. Зачем? Старик в гимнастерке был, это гость Агеева, значит, легенда о старом полковнике здесь ни при чем.
Но она ничего не спросила, ничего не рассказала Агееву, и это оказалось хорошо. Она принялась искать прежних жильцов квартиры, к поискам подключился Агеев, они нашли старуху Гилевскую, ныне Халомьеву, и для нее принесенная Татьяной новость оказалась большим утешением. Дело стоило хлопот… А может, это было хорошо и для них двоих. Если бы не эти розыски, их знакомство ограничилось бы одним походом в Третьяковку и двумя походами в театр. Потому что потом была Лариска, после нее Зинаида, и Татьяна больше не посмотрела бы в сторону этого прохвоста Агеева. Но они вместе искали Гилевских. Искали, искали…
Они нашли. Это хорошо, что Татьяна тогда ни о чем не спросила Агеева. Ей просто не хотелось. Поэтому они сейчас лежат на пляже, лениво болтают, лениво раскапывают мелкий галечник в поисках цветных коктебельских камешков…
Иной раз это хорошо — промолчать, ни о чем не спросить. Татьяна это уже знала. Теперь ей не хочется спрашивать Наталью Ивановну, не приезжал ли в августе кто-то из ее родственников. Не хочется, значит, не надо. Она твердо на этом стояла. А потом дала слабину, не удержалась. Наталья Ивановна в марте переезжала на новую квартиру. Когда они теперь увидятся, увидятся ли вообще… Если не спросить сейчас, не спросишь уже никогда. И Татьяна не утерпела, задала вопрос. Ответ был именно тот, которого она опасалась. А может, не опасалась, может, ждала… Сергей из Киева собирался летом приехать. Адрес он знает, бывал здесь раньше, ключи на этот случай всегда хранятся у крестной в Медведково… Правда, потом Наталья Ивановна как-то забыла спросить у крестной, приезжал Сергей или так и не собрался.
— Так он был здесь, ты его видела?
— Ну, кого-то видела… Только не знаю, кто это был, — ответила Татьяна и ничуть при этом не солгала.
— Ну, пожилой такой… В кителе ходит или в гимнастерке. Он всегда, как едет в Москву, так одевается. Нравится ему так. Гимнастерку бережет, сносу ей нет, она у него с войны…
Так и есть... Старик в гимнастерке. Теперь их уже двое. Метафизические бредни Агеева подтверждаются. Интересно, помнит ли крестная Натальи Ивановны день, когда приезжал этот Сергей из Киева. Татьяна не стала спрашивать. Нет смысла. Другие вопросы тоже не имеют смысла. Какой там китель, какая гимнастерка… То, что она видела, было больше похоже на гимнастерку. Китель встречается чаще. Многие старики донашивают китель-сталинку. У сельского начальства невысокого ранга эта мода долго держалась…
А если спросить… Пожалуй, можно спросить и братьев Гинзбургов, и тетю Олю из соседнего подъезда. И неважно, будут ли их ответы правдой или порождениями ложной памяти.
Нет. Ей это уже неинтересно. Один раз она отступила от этого решения, больше не хочет. И Агееву ничего не скажет.
Агеев держится того же. Соблюдает их договоренности. Уже хотел было сказать, почему профессор Б. расспрашивал о ее разборе «Гека Финна», но запнулся. И правильно.
Лежим на пляже, загораем, ищем цветные камешки. Продукты извержения вулкана Карадаг, состоявшегося сто пятьдесят миллионов лет назад. Все наши разговоры только об этом — о камешках, еще о том, как замечательно Татьяна выглядит в темных очках и с налепленной на нос бумажкой. Бумажка — чтобы нос не обгорел на солнце. Хорошо выглядит, глаз не оторвать! Других разговоров у них не бывает. Потому что у Татьяны продолжается сезон беспечности и безмятежности, а у Агеева сезон великого молчания.
Ну, на этот раз она сама пыталась Агеева разговорить. Может быть, напрасно, они сразу налетели на запретную тему. Смешно. Агеев запнулся, затем нашел способ как-то закруглить начавшийся разговор. Спросил благодушно:
— Так тебе критерий Белкина понравился?
— Понравился.
— Я знал, что тебе должно понравиться, потому что ты сама изобрела похожую штуку. Критерий Потаповой-Тэлбот.
Она не поняла. То есть не сразу вспомнила… Агеев продолжал радоваться.
— Замечательная вещь! Тоже бьет в цель безошибочно. Позволяет отличить настоящего советского человека от ненастоящего. Простенькая история из книжки, заменяем в ней всего одно имя, Тэлбот на Потапову, и настоящий советский человек меняется в лице. Татьяна, я тебе уже говорил, что ты великий человек?
— Говорил, только я не поверила. Ты был пьян.
— Трезвый я скажу то же самое.
Он опять немного угас, потому что различия настоящего советского человека и ненастоящего — это интересно, однако опять на краешке запретной темы. Теперь уже другой. Не надо! Они отдыхают. Они пойдут с Иоэльсом пить рислинг. Поэт Сидельников приглашал их в ресторан Дома творчества писателей. Они познакомились с поэтом Митей Дадиани. Грузинский князь Дадиани пишет по-русски, работает в странном и редком жанре: сочиняет палиндромы. «А дебилов томит, им от воли беда…» Или это не его палиндром, он цитировал другого автора? Может быть, они не запомнили точно. В любом случае непостижимый жанр, непонятно, как это можно сочинить, с какого конца начать, а вот у поэта получается даже идеологически выдержанный палиндром — либеральный. Талант! Интересно, а умеет кто-нибудь сочинить идеологически выдержанный марксистский палиндром?
Черт, опять запретная тема близко… Агеев смеялся.
Татьяна играла в теннис с известным поэтом-песенником Голенищевым-Гоголем. Поэт был весьма немолод, но прыгал по корту с поразительной легкостью. Все равно продул и по этому поводу продекламировал торжественно и горько:
— Все хуже играю, все лучше пишу!
Агеев на пляже разговорился на литературные темы с Крейном, но разговор скоро иссяк, слишком уж понятия различаются. Крейн заодно похвалился своим знакомством с Лидией Гинзбург, был удивлен, что на Агеева это не произвело большого впечатления. Литературные темы оставили. Ну их…
Впрочем, Татьяна помнит, что Агеев отзывается о Крейне с почтением: у Крейна большие заслуги перед русской литературой.
Потом с выбором безопасных тем стало проще, потому что третьего мая в Коктебель прибыл рыжий Мишка в обществе потрясающей брюнетки. Брюнетку звали Ириной. Они хорошо смотрелись вместе — он рыжий, она черная, оба высокие, рослые. Мишку ждали, Агеев заранее снял для него комнату (называется комнатой только условно), на доске у почты приколол записку: ждем тебя по такому-то адресу.
Теперь у них своя компания, иной раз ходят парами, иной раз вчетвером, иной раз вшестером, когда присоединяется Катька со своим приятелем, а иной раз объединяются с другими компаниями. Ну, уж тут темы разговоров выбирают не они, а коктебельская публика славится своим свободомыслием. Болтай что хочешь, никто не стукнет, потому что стукачи давно выявлены и извержены во тьму внешнюю. На эту тему — о стукачах — рыжий Мишка рассказал парочку поучительных историй. Разумеется, юмористических…
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
40. Пляжная метафизика
Когда затеваются разговоры, полные либерального пафоса, Агеев слушает невозмутимо, вовремя улыбается, но рта не раскрывает. Это Татьяна давно за ним знает, он светский. Не компанейский, а именно светский. Не понесется, размахивая руками, дискутировать, опровергать. Всегда помнит, где находится, с кем разговаривает. Прошлогодний случай с девочкой Черепковой — исключение. Едва ли он забыл, где находится, скорее, девочка Черепкова это забыла, переступила черту. Нам всем должно быть стыдно… Как бы не так! Не всем. Говори за себя.
Первой нарушать согласованные ими обоими запреты стала Татьяна. Может быть, у нее уже что-то переменилось в голове, может быть, просто любопытство замучило. Скучно стало. О том говорить нельзя, об этом нельзя…
— Мишка Сидельников разошелся, изощрялся в красноречии, ты слушал, молчал.
— Молчал. Зачем спорить? Сидельников хороший человек.
— Но ты ни с одним его словом не согласен?
— Наверное. А разве нам уже можно это обсуждать?
— Вообще нельзя. Только временная амнистия. На один раз.
Переглянулись, засмеялись.
— Ладно. Попробуем. Видишь ли, Мишка прав, когда ругает издательскую систему и ее экономические принципы. Однако Мишка сильно ошибается, когда думает, что знает способ все исправить.
— Не знает?
— Конечно. Он думает, что все просто. Достаточно здравого смысла и некоторой смелости. На самом деле все устроено очень сложно. Мишка рассуждает о том, о чем понятия не имеет. Это типично: понятий нет, а мнение есть.
На этом разговор заглох. Однако лед сломан, теперь пляжные разговоры случались на разные темы. Но в той же манере — только изредка, ленивыми голосами, без горячности.
***
……………..
……
— Агеев, что такое карго-культ?
— Где ты слышала это слово?
— От Мити Дадиани слышала.
— Митя грамотей…
Агеев начинает объяснять, что такое карго-культ. Вдруг говорит, что этот культ, поскольку он именно культ, описывается в понятиях религии, теологии. Какое-никакое вероучение, хотя примитивное. Однако имеет свой аналог в другой области, в искусстве. Лубок. А также это очень похоже на то, как Светлана описывает символ веры интеллигентного человека. Этот афоризм, принадлежащий Светлане, Татьяна от него уже слышала раньше. Светлана начинает определение от обратного. Неинтеллигентные люди — это те, которые не читают книг, газет и журналов. А интеллигентные те, которые читают книги, газеты и журналы — и повторяют все, что там написано.
— Не понимаю, в чем сходство, что общего.
— Суеверие. Во всех случаях в основе суеверие. Повторение чужих форм без понимания их смысла. Смысл потерян, причины забыты.
……………..
……
***
…………………..
— Нет, он выступает не против общественного устройства, такого или этакого. Он выступает против цивилизации вообще. То есть его проповедь в точном смысле варварская, дикарская…
……………
………
***
— Власть дана вам, дабы вы, убоясь, не пожрали друг друга, как гады в море…
— Это что за текст?
— Ириней, архиепископ Лионский. Смысл этот самый: начало цивилизации — это тюрьма и виселица на главной площади. А у них в точности наоборот. Они уверены, что царство божие на земле — это когда все тюрьмы и виселицы снесены и разрушены. Поэтому первым делом разогнали полицию.
………………
………..
***
— Ты всегда называешь его не просто Маркус, а великий Маркус.
— Да, он великий человек.
— В чем его величие? Он придумал систему, которую ты сам называешь дурацкой. Там нелепость на нелепости. Поэтому он человек великого ума?
— Да. Эта система не может работать вообще, в принципе. Нетоварная экономика не может существовать. Маркус придумал способ, как заставить ее работать. Хотя бы в пределах одной отрасли. Сделать невозможное — это волшебство. Нужна бешеная изобретательность, смелость фантазии, административный дар, хозяйственная смекалка. Хотя со стороны выглядит глупо: нагромождение нормативов, каких-то прейскурантов, тарифов, фондов, лимитов, особых условий поставки…
………………
…………
***
………………
— Я не знаю, откуда пошли эти идеи. Источник потерялся во мраке времен. Грешу на Станкевича. Мне кажется, поползло из его кружка, до него ничего похожего не было…
………………………………..
***
……………..
……
— Ты знаешь, что такое сбежистость?
— Нет.
— Ты знаешь, что такое давальческое сырье?
— Нет.
— Ты знаешь, что такое бланфикс, рутил и анатаз?
— Нет.
— Ты знаешь, что такое приводка и приправка?
— Нет.
— А ты знаешь, что Мишка Сидельников делает по утрам? Чем он вообще на жизнь зарабатывает?
— Нет.
— Я так и предполагал.
— Что ты предполагал?
— Что ты этих вещей не знаешь. Нет никаких понятий о производстве бумаги, о типографии и полиграфической технологии, об экономических отношениях издательства и типографии, об экономической основе жизни рядового литератора, об издательской политике государства. Да вообще ни о чем реальном. На облаке живешь.
— Ну, может быть. Мне понравилось слово «сбежистость». Это что?
— У хорошей елки ствол по всей длине примерно одинаковой толщины, а у вершины утончается. Называется сбежистость. Эта часть ствола на пиломатериалы не идет, ее пускают на дрова, на целлюлозу. Бумагу делают.
……………..
……
***
— Не путай. Образованные люди есть во всех странах. Интеллигенция чисто русское явление. Это не класс, не сословие, не профессия, это секта. Поэтому даже в России не всякий образованный человек адепт этой секты… Потому что это секта с довольно гадким вероучением…
……………….
….
***
— Хотела перечитать эту книжку, но не нашла.
— Извини, теперь и не найдешь, я эту книжку таксисту отдал, когда мы к старухе ездили. Если хочешь, я для тебя другой экземпляр добуду.
— Хочу.
— Договорились. А что тебя там так заинтересовало?
— Жапризо. В сборнике три романа разных авторов. Два из трех совсем никакие, а Жапризо обращает на себя внимание. Обычно у авторов этого жанра детективная интрига крепкая, сюжет хорошо закручен, а литературная сторона слабая, изображения бледненькие, персонажи картонные, разговоры тупые… У Жапризо наоборот. Детективный сюжет слабый, ненатуральный, с натяжками, с ошибками, зато есть характеры и разговоры. Есть впечатляющие сцены. Разговор на автозаправке в деревне Аваллон-Два Заката… Это запоминается.
— Мне тоже понравилось. Баск, его приемная дочка и рассуждение о припрятанной корочке. Но меня больше поразила другая подробность. Относящаяся не к писательскому мастерству, а к прозе жизни. Героиня выросла в приюте. Теперь она взрослая, живет в Париже, работает в рекламном агентстве на скромной должности. Получает в месяц 1270 франков чистыми, после вычета налогов. Из них 200 франков отсылает ежемесячно в приют. Почти шестая часть. Далее еще подробности: что может себе позволить живущая в Париже одинокая женщина с такими доходами. В какой квартире живет, что ест, как одевается. Она еще покупки делает, и я жалею, что автор не указал цены — что почем купила… Муслиновое платье, купальник, белье, брюки, пуловер, два махровых полотенца, пара босоножек, чемодан из черной кожи…
Татьяна выслушала его слова внимательно. Агеев теоретик. Занимается теорией литературы. Но в жизни ему также интересна практическая сторона. Что почем. Что сколько стоит. Не на облаке живет…
Он засмеялся. Видимо, прочел ее мысли.
— Я принесу тебе эту книжку!
……………..
……
***
— Ты знаешь, почему нельзя лезть пальцами в электрическую розетку?
— Ну, в общем знаю…
— А ребенок не знает. Не имеет понятия об электричестве. Он усваивает этот запрет догматически, без причин. Мама сказала, что нельзя.
— Сейчас опять пойдут разговоры про карго-культ…
— Да. Этот болван запрет запомнил, а причину забыл. Или не знал никогда. Поэтому тупо бубнит: нельзя убивать, нельзя самому творить суд и расправу… Он забыл, что в классической формуле «мне отмщение, и аз воздам» содержится не только запрет, но и обещание, обязательство. Ты не мсти, я за тебя отомщу! Я воздам, я взыщу сполна! Но наш болван отменил это еще раньше, потому что никого убивать нельзя, это нехорошо, негуманно, безнравственно…
……………..
……
***
……………..
……
— Историки такие безмозглые, что я ни разу не встречал, чтобы кто-то связал военную панику 1927 года и кризис хлебозаготовок. Раз нет объяснения причин, о причинах приходится забыть, рассматривать только следствия...
***
……………..
……
— Выбор простой: или отказаться от своих фантазий, или стать презренным ревизионистом, искать компромиссы между фантазиями и реальностью. Иначе этот вопрос ставится так: что они любят больше — власть или свою идеологию?
……………..
……
***
— А все-таки интересно, как это было устроено при царе Горохе, до исторического материализма…
— Вот-вот, это вечный соблазн. Непонятно откуда взявшееся убеждение, что если исторический материализм отменить, то все опять станет как при царе Горохе. Или уж прямо как в Швеции.
……………..
……
***
— Между прочим, ты помнишь нашу старушку Каплан?
— Помню.
— Кто она была по специальности?
— Не знаю.
— Она экономист. В свои лучшие годы работала у Заславской, которая тогда не была академиком. Но они обе с годами не поумнели. Есть признаки.
……………..
……
***
Они вернулись после праздников в Москву, а там еще месяц продолжали жить той же ленивой и расслабленной дачной жизнью. Работа необременительная, свободного времени много. Куда бы поехать? Можно на ВДНХ. Можно в парк Горького. Можно в Сокольники. Парков много. Театров тоже много, но театральный сезон уже кончается. В музей пойти, что ли?
Пошли в музей Тропинина. Это совсем близко, Щетининский переулок, он между Ордынкой и Полянкой. Маленький такой музей, всего четыре зала. Но там есть Рокотов, Аргунов, Левицкий, Боровиковский. Есть Рокотов! Агееву сразу загорелось пойти в этот музей. Ради Рокотова он пешком в Рязань пойдет.
— Смотри, какие глаза! По глазам любую его работу можно узнать.
В музее они встретили Спицыну с кавалером. Остановились, поболтали, вспомнили Коктебель. У всех еще коктебельский загар не сошел, лица черные. Разошлись по разным залам, одна пара туда, другая сюда.
— Что-то мы Спицыну стали часто встречать…
— Это судьба. Спицына очень хотела бы подружиться с тобой, с Жанкой, с Катькой. Покамест она для вас маленькая, но она быстро растет, взрослеет. Умная девочка. Она вольется в вашу компанию, попомни мое слово.
— Пока что она больше радовалась не мне, а тебе.
— Старые знакомые. Но насчет радости ты преувеличиваешь. Спицына была мною разочарована еще два года назад. Или уже три года…
— Чем же ты так отличился?
— Ну, сначала Кривчиков был неизвестно кто. Таинственная личность. Вдобавок ему благоволит Жанна Александровна… Спицына была заинтригована. Потом узнала, что Кривчиков просто школьник. Она была разочарована, интерес сразу угас…
— А ты говоришь, что умная девочка.
— Умная. Но еще маленькая. Тогда она и сама была школьница. Скоро мы опять сравняемся. Осенью Спицына идет на второй курс, я иду на второй курс… Вот я посмотрю, как это на тебя подействует!
— На меня?
— На тебя. Танька с Жанкой большие девочки, давно университет окончили, а Кривчиков все еще студент. Проходит год, два, три, а он все еще студент. Ну его к черту! Это же скучно, это несолидно, даже неприлично… Пора его бросить!
— Плохо ты обо мне думаешь.
— У тебя нет таких предрассудков? Тогда хорошо.
Бездельная жизнь, беспечная, хотя вскоре после их возвращения одно занятное дело было. Позвонила Николаева, замдиректора музея Пушкина. Агеев звонил ей под Новый год, она попала в его длинный список обязательных звонков. Отбарабанил поздравления. Засвидетельствовал почтение, напомнил о себе. На этом можно прощаться, но Николаева продлила разговор ровно на полминуты. Спросила, как там поживает барышня, которая пишет о «Пиковой даме». Эта работа закончена? Агеев отвечал, что барышня поживает хорошо, работа, насколько ему известно, почти закончена. Разбор закончен, статья будет дописана в первые дни нового года. Ага… А скажите, эта работа пишется не под заказ? Ну, эта барышня пока не знает, куда ее понесет, где будет печатать? Нет, она пока этого не знает. Кстати, как фамилия барышни? Ее фамилия Потапова. Ага, надо запомнить… Способная барышня, интересные наблюдения… На этом разговор закончился. Теперь Николаева вдруг позвонила сама. Очень вовремя, потому что скоро по этому номеру телефона Агеева не будет. Вообще никого не будет. Но само по себе это удивительно, что Николаева позвонила. Она дама важная, в мире пушкинистики стоит высоко. Впрочем, Николаеву интересовал не сам Агеев, она снова спрашивала про ту статью о «Пиковой даме». Да, статья дописана. Нет, Потапова ее еще никуда не носила. Никаких планов на этот счет пока не имеет.
— Я очень надеюсь, что она скоро будет напечатана, — сказала Николаева. — Но ведь вы, Кривчиков, каждый день бываете на Кропоткинской улице? Ходите мимо нашего музея…
— Бываю, хожу.
Он не стал говорить, что на работу ходит не каждый день. На Николаеву это произведет неблагоприятное впечатление. Бездельник…
— Пожалуйста, спросите эту вашу знакомую барышню, Потапову… Как ее имя-отчество?
— Татьяна Львовна.
— Спросите Татьяну Львовну, не найдется ли у нее лишнего экземпляра рукописи. Совсем лишнего, который она может отдать без возврата.
Николаева живо растолковала, в чем состоит ее интерес. Она хотела бы увидеть эту работу еще до выхода в свет. Если автор согласится ее показать… И она опять-таки с согласия автора оставила бы рукопись у себя, в музее. Если согласие будет получено, Кривчиков мог бы рукопись принести, раз уж он ходит мимо музея каждый день…
— Конечно, я спрошу, но я заранее уверен, что Татьяна Львовна согласится. Ей это будет лестно. Я принесу рукопись!
Новость была потрясающая. Первое: Николаева не совсем уверена, что статья выйдет в свет. В жизни всякое бывает… Второе: Николаева не спешит знакомиться с автором. Пока достаточно, чтобы Кривчиков заглянул в музей, он дорогу знает… Третье, самое важное: Николаева интересуется еще не напечатанной статьей. Музей Пушкина интересуется рукописью Потаповой. Музей Пушкина будет хранить рукопись Потаповой. На всякий случай. Потому что с рукописями бывает всякое…
Потрясающая новость!
Агеев хохотал.
— Татьяна, ты великий человек! Ты колеблешь мировые струны. Но твои заслуги успеют оценить и на земле. Музей Пушкина будет хранить твои рукописи. В одном фонде рукописи Пушкина, в другом рукописи Потаповой.
— Уймись, глупый! Просто Николаева вежливая женщина. Академический этикет… Да и вообще музейные люди собирают все подряд. Что-то о Пушкине? Несите сюда! Наверняка у них хранится даже обертка от шоколада «Сказки Пушкина».
— Нет, Потапова, это бессмертие. Останешься в веках. А на земле еще успеешь стать профессоршей!
Когда затеваются разговоры, полные либерального пафоса, Агеев слушает невозмутимо, вовремя улыбается, но рта не раскрывает. Это Татьяна давно за ним знает, он светский. Не компанейский, а именно светский. Не понесется, размахивая руками, дискутировать, опровергать. Всегда помнит, где находится, с кем разговаривает. Прошлогодний случай с девочкой Черепковой — исключение. Едва ли он забыл, где находится, скорее, девочка Черепкова это забыла, переступила черту. Нам всем должно быть стыдно… Как бы не так! Не всем. Говори за себя.
Первой нарушать согласованные ими обоими запреты стала Татьяна. Может быть, у нее уже что-то переменилось в голове, может быть, просто любопытство замучило. Скучно стало. О том говорить нельзя, об этом нельзя…
— Мишка Сидельников разошелся, изощрялся в красноречии, ты слушал, молчал.
— Молчал. Зачем спорить? Сидельников хороший человек.
— Но ты ни с одним его словом не согласен?
— Наверное. А разве нам уже можно это обсуждать?
— Вообще нельзя. Только временная амнистия. На один раз.
Переглянулись, засмеялись.
— Ладно. Попробуем. Видишь ли, Мишка прав, когда ругает издательскую систему и ее экономические принципы. Однако Мишка сильно ошибается, когда думает, что знает способ все исправить.
— Не знает?
— Конечно. Он думает, что все просто. Достаточно здравого смысла и некоторой смелости. На самом деле все устроено очень сложно. Мишка рассуждает о том, о чем понятия не имеет. Это типично: понятий нет, а мнение есть.
На этом разговор заглох. Однако лед сломан, теперь пляжные разговоры случались на разные темы. Но в той же манере — только изредка, ленивыми голосами, без горячности.
***
……………..
……
— Агеев, что такое карго-культ?
— Где ты слышала это слово?
— От Мити Дадиани слышала.
— Митя грамотей…
Агеев начинает объяснять, что такое карго-культ. Вдруг говорит, что этот культ, поскольку он именно культ, описывается в понятиях религии, теологии. Какое-никакое вероучение, хотя примитивное. Однако имеет свой аналог в другой области, в искусстве. Лубок. А также это очень похоже на то, как Светлана описывает символ веры интеллигентного человека. Этот афоризм, принадлежащий Светлане, Татьяна от него уже слышала раньше. Светлана начинает определение от обратного. Неинтеллигентные люди — это те, которые не читают книг, газет и журналов. А интеллигентные те, которые читают книги, газеты и журналы — и повторяют все, что там написано.
— Не понимаю, в чем сходство, что общего.
— Суеверие. Во всех случаях в основе суеверие. Повторение чужих форм без понимания их смысла. Смысл потерян, причины забыты.
……………..
……
***
…………………..
— Нет, он выступает не против общественного устройства, такого или этакого. Он выступает против цивилизации вообще. То есть его проповедь в точном смысле варварская, дикарская…
……………
………
***
— Власть дана вам, дабы вы, убоясь, не пожрали друг друга, как гады в море…
— Это что за текст?
— Ириней, архиепископ Лионский. Смысл этот самый: начало цивилизации — это тюрьма и виселица на главной площади. А у них в точности наоборот. Они уверены, что царство божие на земле — это когда все тюрьмы и виселицы снесены и разрушены. Поэтому первым делом разогнали полицию.
………………
………..
***
— Ты всегда называешь его не просто Маркус, а великий Маркус.
— Да, он великий человек.
— В чем его величие? Он придумал систему, которую ты сам называешь дурацкой. Там нелепость на нелепости. Поэтому он человек великого ума?
— Да. Эта система не может работать вообще, в принципе. Нетоварная экономика не может существовать. Маркус придумал способ, как заставить ее работать. Хотя бы в пределах одной отрасли. Сделать невозможное — это волшебство. Нужна бешеная изобретательность, смелость фантазии, административный дар, хозяйственная смекалка. Хотя со стороны выглядит глупо: нагромождение нормативов, каких-то прейскурантов, тарифов, фондов, лимитов, особых условий поставки…
………………
…………
***
………………
— Я не знаю, откуда пошли эти идеи. Источник потерялся во мраке времен. Грешу на Станкевича. Мне кажется, поползло из его кружка, до него ничего похожего не было…
………………………………..
***
……………..
……
— Ты знаешь, что такое сбежистость?
— Нет.
— Ты знаешь, что такое давальческое сырье?
— Нет.
— Ты знаешь, что такое бланфикс, рутил и анатаз?
— Нет.
— Ты знаешь, что такое приводка и приправка?
— Нет.
— А ты знаешь, что Мишка Сидельников делает по утрам? Чем он вообще на жизнь зарабатывает?
— Нет.
— Я так и предполагал.
— Что ты предполагал?
— Что ты этих вещей не знаешь. Нет никаких понятий о производстве бумаги, о типографии и полиграфической технологии, об экономических отношениях издательства и типографии, об экономической основе жизни рядового литератора, об издательской политике государства. Да вообще ни о чем реальном. На облаке живешь.
— Ну, может быть. Мне понравилось слово «сбежистость». Это что?
— У хорошей елки ствол по всей длине примерно одинаковой толщины, а у вершины утончается. Называется сбежистость. Эта часть ствола на пиломатериалы не идет, ее пускают на дрова, на целлюлозу. Бумагу делают.
……………..
……
***
— Не путай. Образованные люди есть во всех странах. Интеллигенция чисто русское явление. Это не класс, не сословие, не профессия, это секта. Поэтому даже в России не всякий образованный человек адепт этой секты… Потому что это секта с довольно гадким вероучением…
……………….
….
***
— Хотела перечитать эту книжку, но не нашла.
— Извини, теперь и не найдешь, я эту книжку таксисту отдал, когда мы к старухе ездили. Если хочешь, я для тебя другой экземпляр добуду.
— Хочу.
— Договорились. А что тебя там так заинтересовало?
— Жапризо. В сборнике три романа разных авторов. Два из трех совсем никакие, а Жапризо обращает на себя внимание. Обычно у авторов этого жанра детективная интрига крепкая, сюжет хорошо закручен, а литературная сторона слабая, изображения бледненькие, персонажи картонные, разговоры тупые… У Жапризо наоборот. Детективный сюжет слабый, ненатуральный, с натяжками, с ошибками, зато есть характеры и разговоры. Есть впечатляющие сцены. Разговор на автозаправке в деревне Аваллон-Два Заката… Это запоминается.
— Мне тоже понравилось. Баск, его приемная дочка и рассуждение о припрятанной корочке. Но меня больше поразила другая подробность. Относящаяся не к писательскому мастерству, а к прозе жизни. Героиня выросла в приюте. Теперь она взрослая, живет в Париже, работает в рекламном агентстве на скромной должности. Получает в месяц 1270 франков чистыми, после вычета налогов. Из них 200 франков отсылает ежемесячно в приют. Почти шестая часть. Далее еще подробности: что может себе позволить живущая в Париже одинокая женщина с такими доходами. В какой квартире живет, что ест, как одевается. Она еще покупки делает, и я жалею, что автор не указал цены — что почем купила… Муслиновое платье, купальник, белье, брюки, пуловер, два махровых полотенца, пара босоножек, чемодан из черной кожи…
Татьяна выслушала его слова внимательно. Агеев теоретик. Занимается теорией литературы. Но в жизни ему также интересна практическая сторона. Что почем. Что сколько стоит. Не на облаке живет…
Он засмеялся. Видимо, прочел ее мысли.
— Я принесу тебе эту книжку!
……………..
……
***
— Ты знаешь, почему нельзя лезть пальцами в электрическую розетку?
— Ну, в общем знаю…
— А ребенок не знает. Не имеет понятия об электричестве. Он усваивает этот запрет догматически, без причин. Мама сказала, что нельзя.
— Сейчас опять пойдут разговоры про карго-культ…
— Да. Этот болван запрет запомнил, а причину забыл. Или не знал никогда. Поэтому тупо бубнит: нельзя убивать, нельзя самому творить суд и расправу… Он забыл, что в классической формуле «мне отмщение, и аз воздам» содержится не только запрет, но и обещание, обязательство. Ты не мсти, я за тебя отомщу! Я воздам, я взыщу сполна! Но наш болван отменил это еще раньше, потому что никого убивать нельзя, это нехорошо, негуманно, безнравственно…
……………..
……
***
……………..
……
— Историки такие безмозглые, что я ни разу не встречал, чтобы кто-то связал военную панику 1927 года и кризис хлебозаготовок. Раз нет объяснения причин, о причинах приходится забыть, рассматривать только следствия...
***
……………..
……
— Выбор простой: или отказаться от своих фантазий, или стать презренным ревизионистом, искать компромиссы между фантазиями и реальностью. Иначе этот вопрос ставится так: что они любят больше — власть или свою идеологию?
……………..
……
***
— А все-таки интересно, как это было устроено при царе Горохе, до исторического материализма…
— Вот-вот, это вечный соблазн. Непонятно откуда взявшееся убеждение, что если исторический материализм отменить, то все опять станет как при царе Горохе. Или уж прямо как в Швеции.
……………..
……
***
— Между прочим, ты помнишь нашу старушку Каплан?
— Помню.
— Кто она была по специальности?
— Не знаю.
— Она экономист. В свои лучшие годы работала у Заславской, которая тогда не была академиком. Но они обе с годами не поумнели. Есть признаки.
……………..
……
***
Они вернулись после праздников в Москву, а там еще месяц продолжали жить той же ленивой и расслабленной дачной жизнью. Работа необременительная, свободного времени много. Куда бы поехать? Можно на ВДНХ. Можно в парк Горького. Можно в Сокольники. Парков много. Театров тоже много, но театральный сезон уже кончается. В музей пойти, что ли?
Пошли в музей Тропинина. Это совсем близко, Щетининский переулок, он между Ордынкой и Полянкой. Маленький такой музей, всего четыре зала. Но там есть Рокотов, Аргунов, Левицкий, Боровиковский. Есть Рокотов! Агееву сразу загорелось пойти в этот музей. Ради Рокотова он пешком в Рязань пойдет.
— Смотри, какие глаза! По глазам любую его работу можно узнать.
В музее они встретили Спицыну с кавалером. Остановились, поболтали, вспомнили Коктебель. У всех еще коктебельский загар не сошел, лица черные. Разошлись по разным залам, одна пара туда, другая сюда.
— Что-то мы Спицыну стали часто встречать…
— Это судьба. Спицына очень хотела бы подружиться с тобой, с Жанкой, с Катькой. Покамест она для вас маленькая, но она быстро растет, взрослеет. Умная девочка. Она вольется в вашу компанию, попомни мое слово.
— Пока что она больше радовалась не мне, а тебе.
— Старые знакомые. Но насчет радости ты преувеличиваешь. Спицына была мною разочарована еще два года назад. Или уже три года…
— Чем же ты так отличился?
— Ну, сначала Кривчиков был неизвестно кто. Таинственная личность. Вдобавок ему благоволит Жанна Александровна… Спицына была заинтригована. Потом узнала, что Кривчиков просто школьник. Она была разочарована, интерес сразу угас…
— А ты говоришь, что умная девочка.
— Умная. Но еще маленькая. Тогда она и сама была школьница. Скоро мы опять сравняемся. Осенью Спицына идет на второй курс, я иду на второй курс… Вот я посмотрю, как это на тебя подействует!
— На меня?
— На тебя. Танька с Жанкой большие девочки, давно университет окончили, а Кривчиков все еще студент. Проходит год, два, три, а он все еще студент. Ну его к черту! Это же скучно, это несолидно, даже неприлично… Пора его бросить!
— Плохо ты обо мне думаешь.
— У тебя нет таких предрассудков? Тогда хорошо.
Бездельная жизнь, беспечная, хотя вскоре после их возвращения одно занятное дело было. Позвонила Николаева, замдиректора музея Пушкина. Агеев звонил ей под Новый год, она попала в его длинный список обязательных звонков. Отбарабанил поздравления. Засвидетельствовал почтение, напомнил о себе. На этом можно прощаться, но Николаева продлила разговор ровно на полминуты. Спросила, как там поживает барышня, которая пишет о «Пиковой даме». Эта работа закончена? Агеев отвечал, что барышня поживает хорошо, работа, насколько ему известно, почти закончена. Разбор закончен, статья будет дописана в первые дни нового года. Ага… А скажите, эта работа пишется не под заказ? Ну, эта барышня пока не знает, куда ее понесет, где будет печатать? Нет, она пока этого не знает. Кстати, как фамилия барышни? Ее фамилия Потапова. Ага, надо запомнить… Способная барышня, интересные наблюдения… На этом разговор закончился. Теперь Николаева вдруг позвонила сама. Очень вовремя, потому что скоро по этому номеру телефона Агеева не будет. Вообще никого не будет. Но само по себе это удивительно, что Николаева позвонила. Она дама важная, в мире пушкинистики стоит высоко. Впрочем, Николаеву интересовал не сам Агеев, она снова спрашивала про ту статью о «Пиковой даме». Да, статья дописана. Нет, Потапова ее еще никуда не носила. Никаких планов на этот счет пока не имеет.
— Я очень надеюсь, что она скоро будет напечатана, — сказала Николаева. — Но ведь вы, Кривчиков, каждый день бываете на Кропоткинской улице? Ходите мимо нашего музея…
— Бываю, хожу.
Он не стал говорить, что на работу ходит не каждый день. На Николаеву это произведет неблагоприятное впечатление. Бездельник…
— Пожалуйста, спросите эту вашу знакомую барышню, Потапову… Как ее имя-отчество?
— Татьяна Львовна.
— Спросите Татьяну Львовну, не найдется ли у нее лишнего экземпляра рукописи. Совсем лишнего, который она может отдать без возврата.
Николаева живо растолковала, в чем состоит ее интерес. Она хотела бы увидеть эту работу еще до выхода в свет. Если автор согласится ее показать… И она опять-таки с согласия автора оставила бы рукопись у себя, в музее. Если согласие будет получено, Кривчиков мог бы рукопись принести, раз уж он ходит мимо музея каждый день…
— Конечно, я спрошу, но я заранее уверен, что Татьяна Львовна согласится. Ей это будет лестно. Я принесу рукопись!
Новость была потрясающая. Первое: Николаева не совсем уверена, что статья выйдет в свет. В жизни всякое бывает… Второе: Николаева не спешит знакомиться с автором. Пока достаточно, чтобы Кривчиков заглянул в музей, он дорогу знает… Третье, самое важное: Николаева интересуется еще не напечатанной статьей. Музей Пушкина интересуется рукописью Потаповой. Музей Пушкина будет хранить рукопись Потаповой. На всякий случай. Потому что с рукописями бывает всякое…
Потрясающая новость!
Агеев хохотал.
— Татьяна, ты великий человек! Ты колеблешь мировые струны. Но твои заслуги успеют оценить и на земле. Музей Пушкина будет хранить твои рукописи. В одном фонде рукописи Пушкина, в другом рукописи Потаповой.
— Уймись, глупый! Просто Николаева вежливая женщина. Академический этикет… Да и вообще музейные люди собирают все подряд. Что-то о Пушкине? Несите сюда! Наверняка у них хранится даже обертка от шоколада «Сказки Пушкина».
— Нет, Потапова, это бессмертие. Останешься в веках. А на земле еще успеешь стать профессоршей!
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
41. Завод «Реморгтехника»
Эта встреча состоялась уже в июне, 12 числа, во вторник. День у обоих выдался свободный, что в последнее время не редкость, и они долго решали, куда пойти. В прошлый раз ездили в Битцевский лес. На полянке шашлычная, такой временный павильончик, столбики, парусиновый навес, жаровни на улице, столики расставлены, шашлыки из хорошо промаринованной свинины с луком, запах дыма… Однако далеко. Ближе всего парк Горького.
До парка Горького они не добрались. По Пятницкой бежал навстречу профессор Б. Он маленького роста, щуплый, такой воробышек. И движется быстро, бежит будто вприпрыжку. Он всю жизнь так бегал и сегодня мчится в привычном для себя темпе, только теперь ему это трудно дается, у профессора с возрастом стало сдавать сердце. К тому же он бежит не налегке, волочет пишущую машинку в обшарпанном футляре. Машинка старая, тяжелая, профессор заметно кренится набок. Татьяна глазастая, заметила его еще издали. Когда они сблизились, поздоровалась, теперь и он ее увидел, узнал, заулыбался, Агеев тем временем протянул здоровенную лапу к машинке, и профессор без возражений передал машинку ему. Перевел дух, весело оглядел Татьяну и ее спутника. Заметил все сразу. Мальчишка помоложе ее на годик-другой, попроще, вообще не похож на нее характером, он провинциал, по внешности типичный тракторист, однако они вместе и хорошо понимают друг друга. Обходятся без слов, им достаточно переглянуться.
После первых приветствий Татьяна стала знакомить профессора Б. со своим спутником. Мальчишка наклонил голову, улыбнулся. Все как полагается. Все-таки не тракторист, держится хорошо. И какая-то работа мысли на лице отражается… Профессор доложил, что несет машинку из мастерской, сейчас направляется к метро.
— Так идемте, — предложила Татьяна.
— Куда? — спросил профессор и засмеялся.
— К метро.
Он опять засмеялся.
— Зачем?
Татьяна растерялась, ее спутник остался невозмутим. Профессор был доволен ее растерянностью. Он не отличается изысканной учтивостью и церемонностью, какая предписывается профессору литературной традицией, он простой, непосредственный, любит забавные положения.
— Зачем вам идти со мной до метро? Вы шли в другую сторону, ваши планы это нарушит, вы куда-нибудь опоздаете. А мне это мало поможет. Я только оценю вашу вежливость, а сам потащу машинку дальше. Мне с ней сегодня еще долго путешествовать!
Да, профессор Б. был не тот человек, который без споров примет условные изъявления вежливости, скажет спасибо… Или он в самом деле не любит всех этих условностей, церемоний и формальностей, или нарочно Татьяну дразнит. Недорого стоит твоя вежливость, в любом случае не простирается дальше станции метро «Новокузнецкая»…
Однако Татьяна недолго раздумывала.
— А где вы еще собираетесь путешествовать с этой машинкой?
Он решил, что она задала этот вопрос по наивности, не подумав. Сейчас у тебя вытянется лицо…
— В мастерской ее ремонтировать отказались. Велели ехать на завод «Реморгтехника», это другой конец города. Если там ее починят в моем присутствии, я еще потащу ее домой. Где я живу, вы, Таня, знаете.
Профессор веселился. Конечно, проделать с ним этот путь она не может… Однако он зря надеялся увидеть, как вытянется ее лицо. Татьяна и на этот раз не раздумывала.
— Поехали!
— Куда?
— Ну, на этот ваш завод «Реморгтехника».
Профессор сделал круглые глаза.
— Ну? Вы так можете?
— Поехали!
Теперь смеялась Татьяна. Ее спутник вежливо улыбался и молчал. Профессор сдался.
— Ладно, идемте… Если вы так можете… Вообще это удивительно, вы ведь шли куда-то по своим делам.
— У нас нет никаких дел. У нас свободный день.
— Но куда-то вы шли…
— Куда-то, это точно. Куда-нибудь. Могли пойти в парк Горького. Поехать с вами на завод «Реморгтехника» намного интереснее.
Татьяна не лукавила, она действительно так думала. И она была совершенно права, день прошел интереснее, чем они надеялись.
Они немножко поболтали еще в вагоне метро, но вот куда ехали, в какую сторону — это совершенно стерлось из памяти Татьяны. Какое-то загадочное место, задним числом можно даже усомниться, существует ли оно на самом деле. Есть ли в Москве завод «Реморгтехника»? Агеев говорит, что есть. Он еще раньше возил туда на ремонт машинки из своей конторы. Татьяна этот завод видела своими глазами, помнит, как он выглядит. Трехэтажное промышленное здание из стекла и бетона, тесный хоздвор, много зелени, деревья, кусты, штабеля досок, сваленные в беспорядке бетонные плиты, много ржавого железа неизвестного происхождения… Она все помнит, но какие-то сомнения у нее остались. Где это? В тридевятом царстве. Наверное, можно посмотреть в справочник, и волшебство рассеется…
Разумеется, с приемщицей говорил профессор Б., машинка-то его. Сразу оказалось, что в этом жанре он не силен. Немолодой человек, с огромным жизненным опытом, прошел всю войну, после войны был задержан на службе еще года на два, работал с пленными немцами — он немецкий язык хорошо знает, после войны закончил образование, сделал прекрасную карьеру в науке, автор нескольких книг, живой, общительный, остроумный, приятный в обществе человек, а разговаривать с приемщицей ремонтного завода не умеет. Темна и загадочна для него душа приемщицы. Приемщица сказала, чтобы он приехал за своей машинкой через неделю. Раньше никак. Сегодня? Да вы смеетесь! Сегодня и людей тех нет, которые умеют чинить такую машинку.
Тут спутник Татьяны, который до сих пор помалкивал и держался где-то на полшага сзади, приблизился и шепнул профессору: «Позволите, я попробую!» Профессор позволил, отошел в сторону. Терять нечего, хуже не будет… Татьяна переглянулась с профессором Б., незаметно кивнула головой. Это значило: не беспокойтесь, дело по нашей части. Швейцары, вахтеры, официанты, таксисты, гардеробщицы, продавщицы, парикмахерши, приемщицы в химчистке, кассирши в сберкассе — они все не составляют для нас никакой трудности. Они обожают Агеева, готовы для него в лепешку расшибиться. Но почему-то его ненавидят регистраторши в регистратуре районной поликлиники, медсестры и секретарши больших начальников. С ними он не умеет разговаривать. Причин Татьяна не знала. В чем разница? Видимо, какая-то разница есть, только Агеев не хочет ее объяснить, в трудных для себя случаях выпускает вперед Татьяну. Сейчас его случай. Машинка будет готова сегодня. Но нескоро, только часа через три…
Пошли во двор, выбрали удобный штабель досок, стали располагаться, настраиваться на долгое ожидание. Дождя нет, погода приятная. Во дворе есть тенистые места. У Агеева на плече висит сумка, собирала сумку Татьяна, там бутерброды, печенья, лимонад, яблочный сок…
Начал разговор профессор. Для затравки общие темы, легкие, светские. Новости. Свежие анекдоты. Недавние институтские происшествия. Рассказы про общих знакомых. Потом пусть молодые люди расскажут о своей поездке в Коктебель. Он это место хорошо знает, может дополнить их рассказ неизвестными им историческими подробностями. Дом Волошина… Писательские байки, афоризмы…
Затем более актуальные предметы. Эта история со Смоляковым… Профессору Б. хотелось об этом поговорить. Но знает ли об этой истории приятель Татьяны, можно ли говорить при нем… В таких делах профессор был осторожен, опытный человек. Татьяна вспомнила эту историю сама. Значит, можно, это не секрет.
Профессор смеялся.
— Да, Татьяна, суровый вы человек! Давно я такого не видел.
— Извините, Арон Исаакович, мне все кажется, что я вас сильно подвела.
— Да мне-то что… Это у вас статья не выйдет. Не жалко?
— Жалко. Но как подумаю…
— Вот это интересно — о чем вы думаете! Для меня это полная загадка, что у вас в голове делается. Наверное, постарел, перестал понимать молодых.
Опять он смеялся.
— Я просто пыталась вообразить… Пройдет сто лет. Возможно, человечество еще будет существовать, не погибнет раньше. Но меня, разумеется, на свете давно не будет. Смолякова не будет. А журнал сохранится, где-нибудь в библиотеке стоит на полке. И там наши со Смоляковым имена по-прежнему стоят рядом. Мы все еще стоим в обнимку.
— О вечности думаете! — продолжал смеяться профессор.
— Вам смешно. Я согласна, может быть, в этот журнал не только через сто лет, а через год никто не заглянет. Но меня все равно передергивает. Потому что это действительно навсегда, навечно.
— М-да, вы впечатлительны. У вас воображение. У вас брезгливость к неподходящему обществу. Но как вы жить собираетесь?
— Как до сих пор жила.
— А ваша работа о «Лягушке»?
Теперь он не смеялся, только лукаво улыбался и щурился.
— То же самое. Полежит. Не напечатаю сейчас, напечатаю через двадцать лет. А если не получится, то и никогда. Но уж в любом случае без Смолякова.
— Что ж, принципы — это красиво. Это можно уважать. Это дорого обходится, но если вас цена устраивает… Значит, вы можете себе это позволить. Также это значит, что я в самом деле отстал от жизни, не понимаю молодых.
Помолчали. Татьяна не знала, что сказать. Агеев в разговоре совсем не участвовал.
— Итак, двадцать лет ожидания? — спросил профессор. — Подходит?
— Подходит.
Вдруг Агеев открыл рот и негромко произнес одно слово:
— Кеплер…
Профессор быстро на него глянул и покивал головой. Татьяна их не поняла. Она потом Агеева спросит, при чем здесь Кеплер. Профессор разглядывал их с Агеевым, переводил взгляд с одного на другого.
— А скажите, Таня… Эта история про молодого человека, который пытался проникнуть в аспирантуру, выкручивал институту обе руки и успел в самом деле выкрутить руки Щербине… Это был наш друг Виктор?
Агеев громко засмеялся, Татьяна улыбалась, помотала головой.
— Это был не я. Я даже при желании не мог бы подать документы в аспирантуру, потому что у меня подходящих документов нет. Я уже учился на филфаке, но окончил только первый курс.
— А потом?
— Потом устроил себе отпуск. В сентябре пойду на второй курс.
— Это хорошо, — сказал профессор. — Но ведь я вас видел раньше? Только не могу вспомнить где.
— У вас в институте. Благой разговаривал со мной у входа в актовый зал. Все это видели, стали выяснять, кто я, откуда. Акиньшин знал, потому что Благой через него запрашивал для меня у дирекции разрешения присутствовать.
— Да, вспомнил! Акиньшин всем все объяснил. Вы приехали из Средней Азии. Вы учились у Самойловича.
— Да, учился у Самойловича. Я не был его студентом, но был знаком с ним много лет.
Профессор Б. вздохнул. Видимо, вспоминал Самойловича.
Перевел глаза на Татьяну и потребовал:
— А теперь, Таня, рассказывайте, что вы там насочиняли про Гека Финна!
Опять смеялся. Он часто смеется, жизнерадостный человек.
— Я все расскажу, — обещала Татьяна. — Но сначала вы обещаете открыть мне одну важную тайну.
— Тайну? — профессор протянул это слово и округлил глаза.
— Да, большую тайну.
— Говорите!
Вопрос у Татьяны был простой. Профессор сначала даже читать не стал ее опус о «Лягушке». Год статья у него лежала, он ее в руки не брал. Потом вдруг прочитал, заинтересовался. Почему не читал — это Татьяну уже не интересует, Жанка ей все объяснила, примем эти объяснения. Но вот почему прочел… Это интересно, но вопрос надо задать осторожно, потому что официальная версия состоит в том, профессор сначала читал, но не вчитался, не разглядел…
— Я помню, вы говорили, что первый раз читали недостаточно внимательно…
— Да. Потом незадолго до Нового года приводил в порядок бумаги, наткнулся на эту рукопись, стал перечитывать.
Татьяна молчала, смотрела на него. Ждала.
— Ну и вот…
Она по-прежнему молчала.
— Таня!
— Да, Аарон Исаакович, я помню. Но я же просила открыть тайну. Я думаю, была еще какая-то причина.
— Интересно… Татьяна, вам важно это знать?
— Важно. Иначе не стала бы спрашивать. Узнать это для меня даже важнее, чем напечатать статью.
— Интересно…
— Да. Но вы можете не говорить, если не хотите. Это тайна.
Она нашла правильные слова. Опять профессор Б. смеялся.
— Тайна… Что бы это могло быть?
— Кто-то напомнил обо мне. Кто-то назвал при вас мое имя.
— Ладно… Знаю, вы смеяться надо мной не станете. Таня, вам знакома фамилия Костин?
— Нет.
— Правильно, вы его не застали. Это был мой товарищ, мы начинали вместе. Он зарубежник, писал об американцах, переводил. Его давно нет на свете, я по нему скучаю. Последнее время он мне снится. Сидим мы в ресторане Дома ученых у стеклянной стенки, Костин мне говорит, что стекло это венецианское. Я и не знал. Помните, Таня, я вас спрашивал?
— Помню. Я со слов Акиньшина тоже сказала, что стекло венецианское.
— А еще Костин говорит, что лежит у меня его статья о «Лягушке». Давно лежит. Я в растерянности. Не помню такой его статьи. А ты посмотри! Я говорю, что есть статья о «Лягушке», только не его. А чья же? Девочка одна приносила. Костин удивился. Девочка пишет о «Лягушке»… А на критерий Белкина ты ее пробовал?
Татьяна прыснула, Агеев захохотал басом.
— Так вы знаете, что это такое?
— Теперь знаем.
— Откуда?
Татьяна кивнула на Агеева. Агеев признался:
— От покойного Фохта слыхал.
— К Фохту у вас тоже было поручение? Ну да, Фохт помнил Самойловича…
Опять профессор призадумался, загрустил. Вспоминал Фохта, Самойловича, Костина…
— Да, Татьяна, все сошлось. Стекло оказалось венецианское. Пора перечитать статью о «Лягушке».
— Спасибо, Арон Исаакович! Я узнала именно то, что хотела.
— Но это тайна, Татьяна. Была моя тайна, теперь наша с вами тайна.
— Я помню.
— Теперь рассказывайте про Гека Финна!
— С удовольствием. Давно собиралась.
Она начала пересказывать свой разбор. Ведь построения в общем очень простые и элегантные. Перифразы вечных сюжетов. На первом плане всегда что-то очевидное, какая-то броская деталь, примета. Человек живет в бочке. Человек живет на необитаемом острове. Приемная мать читает своему приемному сыну историю другого приемыша. Король и три наследницы. Молодые люди из двух враждующих семейств полюбили друг друга. Это все наглядно, лежит на поверхности, поэтому даже школьник догадывается, в чем дело, довольно ухмыляется и говорит «ага!..» Помним, кто там жил в бочке, это история классическая. То есть в точном смысле классическая, древнегреческая. Про Робинзона тоже все слыхали. Некоторые догадываются про Ромео и Джульетту. Американский комментатор Марка Твена, явно гордясь своей проницательностью, пишет, что вдова Дуглас не случайно выбрала из библии книгу «Исход», именно историю Моисея в тростниках. Потому что найденного в тростниках младенца усыновила дочь фараона, он ее приемыш, а Гек приемыш самой вдовы Дуглас. Для приемного сына эта история будет особенно поучительной… Да-да, всегда есть какая-то явная примета старинного сюжета, поэтому связь прозрачна, легко прочитывается. Доступно старшекласснику. Некоторые старшеклассники даже знают, как это называется, произносят умные слова. Аллюзия, параллель, реминисценция… еще всякие слова, синонимов много…
Только все это чушь. У Марка Твена приметная подробность — это всегда только первое звено построения. Бочка, остров… Суть не только в том, что Диоген жил в бочке, суть также в легенде о том, как к Диогену пришел Александр и приглашал к себе, звал философа во дворец. Возможно, звал и в свои походы. Известен и легендарный ответ: «Что ты можешь для меня сделать? Отойди, не засти мне солнце!» Тоже классика. А к Геку Финну приходит Том Сойер, приглашает в свою шайку разбойников — при условии, что тот вернется к вдове, будет жить в доме и вести себя прилично. Правильно, в разбойники берут только приличных, хорошо воспитанных мальчиков… Диоген устоял, не выманил его Александр из бочки, а Гек не устоял, его Том Сойер из бочки выманил, сыграл на тщеславии. Однако параллель проработанная, многоходовая. Не одна деталь, а целый сюжет. Великий завоеватель, атаман шайки разбойников… Идейный циник и стихийный циник… Поиски человека… Дальше то же самое. Не только в том суть, что Гек приемыш, а еще в том, что после он сам инсценирует свое убийство, затем сидит в кустах, наблюдает, как люди ищут его тело в воде. Его ищут в воде, а он в кустах на берегу. Тростники на Миссисипи не растут. А потом он совершает подвиг освободителя — увел негра из рабства. У кого увел? Ну, не у самой вдовы Дуглас, своей усыновительницы, а у ее сестры, мисс Уотсон. Моисей тоже изъял свой народ не прямо из собственности дочери фараона, а из собственности ее папы. Косвенный ущерб… Итак, сюжет исхода. Потом сюжет Дефо и два шекспировских, все с развитием, все с инверсией, перевернуты… Сильная игра с классикой, дерзкая, напористая. Игра с сюжетами, игра с идеями. У Дефо идея естественного человека за тридцать лет до Руссо, а Твен смеется: этот ваш естественный слишком цивилизованный, а я вам покажу настоящего, но и тот заражен предрассудками…
Разбор был большой, обстоятельный, пересказ занял у Татьяны час. Полный час профессор Б. сидел на досках в тени заводских лип, внимательно слушал, кивал, временами отхлебывал яблочный сок из бутылки, жевал печенье «Привет», слушал…
Он не сказал Татьяне, что один эпизод этого разбора ему знаком. Ну, частично знаком. Про Гека Финна в тростниках. Откуда знаком? А мне Костин во сне рассказывал… Нет! Костин спрашивал про свою статью о «Лягушке». Эту тайну Татьяна у профессора вырвала. И достаточно. Довольно с нее.
Он дослушал до конца, переглянулся с Агеевым, Агеев снова сказал:
— Кеплер.
И опять профессор Б. закивал головой. Агеев решил немного распространить свою мысль.
— «Гек Финн» написан сто лет назад. Ровно сто лет Марк Твен ждал своего читателя! Конечно, она может подождать своего двадцать лет.
— Да, — согласился профессор Б. и замолчал.
Щурился, думал о чем-то. Наконец сказал так:
— Это великолепно! Татьяна, спасибо, я тоже услышал именно то, что хотел.
Сделал паузу. Поднял руку, помахал кистью в воздухе.
— Все! Теперь на время забудем об этом. «Гек Финн» пусть пока полежит, а мы с вами подумаем, как жить дальше.
Татьяна все поняла. Вторая часть беседы окончена, начинается третья часть. Трехчастная композиция. Сначала зачин, экспозиция. Коктебельские анекдотики… Голенищев-Гоголь… Все хуже играю, все лучше пишу… Далее часть первая. Темы житейские, со вплетением мотивов героических и мистических. Часть вторая, академическая. Чистая филология, беспримесная. Главная тема, солирующая виолончель… Часть третья. Она опять житейская. Но уже ничего героического. Только проза жизни. Ламентации и передача опыта поколений. Профессор будет учить их жизни.
Все так и было, она правильно догадалась.
— Татьяна, вы расширили мои горизонты. Теперь я лучше понимаю молодых. Вы мечтаете о великом. Думаете о вечности. Думаете о своем месте в истории. У вас есть принципы. Вам хочется сделать что-нибудь необыкновенное, чего никто раньше сделать не мог. При этом не хочется платить за свои успехи неподобающую цену. Например, не хочется якшаться с негодяями. Это вредно для вечности, для истории… Я правильно все понял?
Татьяна замешкалась с ответом, запнулась. За нее ответил Агеев:
— Ну, в целом правильно…
Опять профессор Б. смеялся.
— Это общий ответ. Когда захотите подробностей, приходите с корзинкой!
Теперь смеялись все. Потому что все трое недавно перечитывали Марка Твена. Помнят детали.
— Теперь поговорим о жизни. В обычной жизни устремления к великому вредны. Желание соблюсти принципы дорого обходится. Ладно, я уже знаю, что вы можете позволить себе такую роскошь. А жить как-то все же надо… Стоять двумя ногами на земле. Поэтому свои великие цели и задачи надо на время отложить, заняться делишками попроще. Написать ровно три статейки таких, чтобы в них не было ничего великого и гениального. Быстренько напечатать в журнальчиках средней руки. Столичных, но средненьких, таких сколько угодно. Потому что таково квалификационное требование: чтобы защитить диссертацию, надо иметь самое меньшее две публикации, лучше три…
Это был тот план, о котором Татьяна сама думала. Начать печататься, обзавестись степенью, найти работу, где за ученую степень платят… Только у нее план был отвлеченный, абстрактный, а профессор Б. знал все подробности реализации. Надо сдать кандидатские экзамены по философии и иностранному языку. Профессор знает место, где это можно сделать быстро, почти мгновенно. В Академии наук есть кафедра философии. На Волхонке. Нет, не институт философии, а кафедра философии. Институт исследовательский, а кафедра занимается только одним делом — принимает экзамены по философии у всех академических аспирантов, из всех институтов, таковых набираются сотни и тысячи… Принимают и у посторонних. Достаточно принести отношение. Можно обойтись даже без директора издательства, это переписка на уровне отделов. Заведующий редакцией обращается к заведующему кафедрой… Это примут, профессор знает, есть такой опыт, практика…
Вообще профессор был знаток всех административных и деловых тонкостей. Где сдать экзамены, в какие журнальчики отнести статейки… Он подскажет. Также он подскажет тему работы, поможет сочинить план. Это можно прямо сейчас, здесь, пока у них есть свободное время. Берите бумажку, карандашик!
Татьяна вспомнила, как Агеев говорил, что профессор Б. великий знаток конъюнктуры. Так и есть. Сейчас профессор учит ее в точности тому, чему учил в феврале сам Агеев. Учит халтурить. Учит плохому. Тема должна быть легкой для исполнения. Тема должна быть проходимой, чтобы любой ученый совет проглотил, не поперхнулся. Если правильно выбрать тему и составить план, можно управиться с делом за полгода… Татьяна внутренне хмыкнула. Тут профессор недооценивает ее возможности. Она может справиться и за два месяца. При участии Агеева, конечно. Как же они похожи! Один молодой, другой старый, один профессор, другой первокурсник, один маленький человечек, другой большой и массивный, один воевал, другой и в мирное время от армии увернулся… Но оба большие циники и прагматики, у них великие задачи отдельно, а халтура отдельно.
Тем временем профессор довел свой инструктаж до конца. Когда будут сданы два экзамена, напечатаны три статьи и дописана сама диссертация, вы пойдете в университет, к профессору Д., это мой старый товарищ, я ему позвоню. В наш институт нельзя, это опасное место, у нас Щербина… К профессору Д. можно. Там есть такой хитрый ход — кроме статуса аспиранта есть статус прикрепленного соискателя. Да, берут людей со стороны. Берут, берут, это проверено… Там же сдаете последний экзамен, по специальности. И в течение года выходите на защиту. На все про все уйдет не больше двух лет. Самое волокитное — напечататься… Начните с этого, займитесь немедленно!
Агеев смотрел на Татьяну и улыбался. Теперь ты никуда не денешься. Тебя взяли за ручку и повели… Выведут тебя в люди!
На этом третья часть беседы, житейская и деловая, закончилась. Теперь финал. На коду пошли. Опять истории и анекдоты.
Анекдоты у профессора Б. были академические, а значит, с мрачноватым колоритом. С ужасами и кошмарами. Профессор вспоминал, как он в молодости работал в месткоме Академии наук. О да, он был большой общественник, профсоюзный деятель! А в академии помимо своих месткомов в каждом институте был общий местком, объединенный. Этот местком тесно сотрудничал с академической поликлиникой, поэтому профессору Б. приходилось видеть медицинскую статистику. В каком из академических институтов люди чаще умирали от инфарктов? В нашем, нашем… Самый опасный для здоровья был институт. Инфаркты и инсульты сыпались дождем. Потому что тут шли идеологические битвы. Борьба не на жизнь, а на смерть. И народец здесь подобрался что надо. Опаснейшие были персонажи, прямо исчадия ада. Ни в одном институте таких больше не было, даже у философов с их безупречным марксизмом, а наши останутся в истории навсегда…
Правда, потом, когда накал борьбы несколько снизился и за статейкой в газете не следовали аресты, инфарктов тоже стало поменьше. Но склоки продолжались, потому что самые опасные борцы выжили, остались на своих местах, сохранили боевой задор. А кровь убиенных тоже взывала к отмщению… Подвести под монастырь теперь никто никого не мог, но можно же просто сожрать, выжить из института… Войны продолжались, а потом враждующие фракции приняли неожиданное решение. Потолковали и заключили соглашение, смысл которого выражался двумя словами: ногами вперед. Это значит, что больше никто никого вышвырнуть не может. Ни те этих, ни эти тех. Воевать можете сколько хотите, а уволить никого нельзя. Институт стал похож на французскую академию бессмертных, членство пожизненное, выход только ногами вперед… Конвенцию заключили и соблюдали, только она была негласная, о ней знали не все. Молодые даже не слыхали, не догадывались, насколько прочно защищены этим тайным соглашением…
Дальше шли более веселые и легкомысленные истории. Вот уже после войны вдруг вспомнили, что в составе академии и ее институтов есть ученые еще дореволюционные, старорежимные. Живучий народ. Некоторые из этих старичков до сих пор удивительно несведущи в марксизме. Надо устроить для них ликбез, специальный семинар по марксизму-ленинизму. И устроили. Академику Соболевскому дали прорабатывать работу Энгельса «О происхождении семьи, частной собственности и государства», пусть он на следующем занятии сделает доклад. Не были уверены, что Соболевский примет такое задание, потому что он с незапамятных времен известен как монархист и черносотенец, он был крупный деятель в Союзе русского народа. Однако Соболевский поручение принял. Сделал доклад. Тон доклада был для публики советского поколения удивительный. Таким тоном говорят о реферате студента-двоечника. Никакого трепета перед классиком марксизма. Начал Соболевский с мычания. Э-ээ… э-ээ… Ну что вам сказать, неплохая брошюрка. Неплохая. Заметно, что автор не этнограф, он этих примитивных племен в глаза не видел. Пересказывает Моргана и других, перетолковывает в пользу марксизма… Но все равно неплохая брошюрка. Дельная, познавательная. Соболевский прочитал с удовольствием… Руководитель семинара не решался его прерывать, только умирал от ужаса. Вскоре семинар прикрыли, отказались от этой затеи.
Профессор Б. рассказывал все эти истории с увлечением, с сочными подробностями, он прирожденный рассказчик, молодежь слушала с удовольствием. От кого еще такое услышишь… Агееву тоже было интересно, хотя он знал, что профессор Б. немножко привирает. Намеренно путает двух Соболевских. Тот Соболевский, который делал доклад на семинаре по марксизму, не был академиком, он был членкор. Черносотенцем он тоже не был. Академиком, монархистом и черносотенцем был его брат, который умер гораздо раньше, в конце двадцатых. Но это неважно. Важна красота истории. Версия профессора Б. эффектнее, сильнее художественно. Это закон искусства: неслучившееся, но правдоподобное надо предпочитать случившемуся, но неправдоподобному…
Напоследок профессор Б. читал стихи. Те самые, которые он читал еще на слете молодых поэтов в 1934 году. Татьяна слушала, но не понимала ни слова, разумеется, потому что стихи были на языке идиш. Профессора это не смущало. У него давно не было случая почитать эти стихи кому-нибудь, а тут хоть какие-то слушатели. Вдруг профессор глянул очередной раз на физиономию Агеева, вообще не слишком выразительную, что-то разглядел…
— Виктор, а ведь вы понимаете?
— Ну, немножко…
— Почему немножко?
— Потому что это литвыш.
Профессор дернул бровями, заговорил на непонятном для Татьяны языке. Агеев отвечал с запинкой, но отвечал…
— Татьяна, извините! — сказал профессор.
Они с Агеевым обменялись еще несколькими фразами, профессор повертел головой. Татьяна различила только имя Самойловича… Затем они продолжили разговор вновь по-русски.
А там уже пришло время забрать машинку из ремонта…
— Молодые люди, я рад, что встретил вас сегодня на Пятницкой! Надеюсь, это оказалось полезно не только для меня, но и для вас.
Молодые люди охотно это подтвердили. Им повезло даже больше.
Домой профессор вернулся уже около трех часов дня в сопровождении тех же двух оруженосцев. От приглашения на обед оруженосцы отказались. Нет, нет, профессор провел с ними сегодня достаточно много времени…
Попрощались с профессором Б., вышли на улицу, посмотрели на часы. Пожалуй, ни в какой парк Горького они сегодня уже не поедут, но и домой возвращаться рано, дома делать нечего. Погуляют просто так, пообедают где-нибудь. Тихонько обсудят впечатления дня.
— Агеев, что там про Кеплера?
— Это легенда. Якобы у Кеплера были какие-то сложности с изданием его труда о законах вращения светил. Он к этому относился спокойно. Сказал так: создатель ждал зрителя семь тысяч лет, я могу подождать читателя лет сто или двести.
— Звучит хорошо. Агеев, а о чем вы с профессором говорили на идиш?
— Вообще-то произносится «идыш». Он спросил, где я научился этому языку. Думал, что от Самойловича. Нет, я год жил в еврейской семье, это было до Самойловича, мне было девять лет… Потом я удивлялся, почему он говорит на пойлыш, а пишет на литвыш. Это разные диалекты. Он сказал, что литературный язык сложился на основе литовского наречия. Почему? Непонятно. Странное желание сделать книжный язык далеким от разговорного…
Они забрели в какое-то маленькое кафе. Там неожиданно хорошо кормили. Дивные отбивные с луком, картофельное пюре…
— Надо запомнить это местечко.
— Надо. Только ездить сюда далеко. Разве что еще окажемся рядом.
Обжора Агеев взял вторую порцию отбивных. И уже держа вилку в руках, заметил философским тоном:
— Это удивительно. Профессор Б. — чистая душа. Ихний институт настоящий гадюшник, а он там работал в опасные времена и уцелел вполне, остался собой. Добрый, честный. Единственная уступка эпохе — халтурил, халтурил… А в молодости тоже небось мечтал о чем-то великом.
Татьяна не стала спорить. Также не стала говорить, что заметила большое сходство Агеева со стариком. Агеев покамест отделяет халтуру от настоящей работы, но ведь испортит руку, перестанет различать… Это въедается, штампы уже вертятся в голове, вертятся на языке, прямо просятся на бумагу… Она это по себе уже чувствует.
Пообедали, побродили еще, вернулись домой, дело уже к вечеру, а вечером их ждала новость. Телефонный звонок. Аппарат в коридоре, трубку снял Агеев. Вернулся в комнату очень скоро, сообщил, что звонила Николаева, говорила коротко, в спешке. Статью Потаповой читала, понравилось, просит Татьяну Львовну позвонить ей в конце недели, кажется, у нее открылась возможность пристроить статью в «Литературную учебу».
— Думаю, она захочет тебя увидеть. Татьяна, твои дела идут в гору. Профессоршей будешь!
***
Агеев своих снов никогда не помнит. На этот раз запомнил. Ему снился Пушкин. Не поэт, а другой Пушкин, ночной сторож лагеря «Норус».
— Дождался свою рыжую?
— Она не рыжая.
— Это все равно, — сказал Пушкин.
***
На другой день позвонила Зинаида.
Далее быстрый переезд. Чемоданы, такси. Агеев обошел квартиру, проверил краны, отключил электричество, запер дверь, ключ положил в карман. Спустился вниз, где его уже ждала Татьяна. Оглянулись, посмотрели в окна старого дома, сели в машину, поехали.
В машине молчали. Татьяна вспоминала, как они стояли в большой Жанкиной комнате, смотрели на елочку.
— Агеев, кстати, куда делись елочные игрушки?
— Жанке отдал. Она у нас последняя ответственная съемщица, она и наследует за прежними жильцами.
— Это хорошо. Значит, мы эти игрушки еще увидим.
Эта встреча состоялась уже в июне, 12 числа, во вторник. День у обоих выдался свободный, что в последнее время не редкость, и они долго решали, куда пойти. В прошлый раз ездили в Битцевский лес. На полянке шашлычная, такой временный павильончик, столбики, парусиновый навес, жаровни на улице, столики расставлены, шашлыки из хорошо промаринованной свинины с луком, запах дыма… Однако далеко. Ближе всего парк Горького.
До парка Горького они не добрались. По Пятницкой бежал навстречу профессор Б. Он маленького роста, щуплый, такой воробышек. И движется быстро, бежит будто вприпрыжку. Он всю жизнь так бегал и сегодня мчится в привычном для себя темпе, только теперь ему это трудно дается, у профессора с возрастом стало сдавать сердце. К тому же он бежит не налегке, волочет пишущую машинку в обшарпанном футляре. Машинка старая, тяжелая, профессор заметно кренится набок. Татьяна глазастая, заметила его еще издали. Когда они сблизились, поздоровалась, теперь и он ее увидел, узнал, заулыбался, Агеев тем временем протянул здоровенную лапу к машинке, и профессор без возражений передал машинку ему. Перевел дух, весело оглядел Татьяну и ее спутника. Заметил все сразу. Мальчишка помоложе ее на годик-другой, попроще, вообще не похож на нее характером, он провинциал, по внешности типичный тракторист, однако они вместе и хорошо понимают друг друга. Обходятся без слов, им достаточно переглянуться.
После первых приветствий Татьяна стала знакомить профессора Б. со своим спутником. Мальчишка наклонил голову, улыбнулся. Все как полагается. Все-таки не тракторист, держится хорошо. И какая-то работа мысли на лице отражается… Профессор доложил, что несет машинку из мастерской, сейчас направляется к метро.
— Так идемте, — предложила Татьяна.
— Куда? — спросил профессор и засмеялся.
— К метро.
Он опять засмеялся.
— Зачем?
Татьяна растерялась, ее спутник остался невозмутим. Профессор был доволен ее растерянностью. Он не отличается изысканной учтивостью и церемонностью, какая предписывается профессору литературной традицией, он простой, непосредственный, любит забавные положения.
— Зачем вам идти со мной до метро? Вы шли в другую сторону, ваши планы это нарушит, вы куда-нибудь опоздаете. А мне это мало поможет. Я только оценю вашу вежливость, а сам потащу машинку дальше. Мне с ней сегодня еще долго путешествовать!
Да, профессор Б. был не тот человек, который без споров примет условные изъявления вежливости, скажет спасибо… Или он в самом деле не любит всех этих условностей, церемоний и формальностей, или нарочно Татьяну дразнит. Недорого стоит твоя вежливость, в любом случае не простирается дальше станции метро «Новокузнецкая»…
Однако Татьяна недолго раздумывала.
— А где вы еще собираетесь путешествовать с этой машинкой?
Он решил, что она задала этот вопрос по наивности, не подумав. Сейчас у тебя вытянется лицо…
— В мастерской ее ремонтировать отказались. Велели ехать на завод «Реморгтехника», это другой конец города. Если там ее починят в моем присутствии, я еще потащу ее домой. Где я живу, вы, Таня, знаете.
Профессор веселился. Конечно, проделать с ним этот путь она не может… Однако он зря надеялся увидеть, как вытянется ее лицо. Татьяна и на этот раз не раздумывала.
— Поехали!
— Куда?
— Ну, на этот ваш завод «Реморгтехника».
Профессор сделал круглые глаза.
— Ну? Вы так можете?
— Поехали!
Теперь смеялась Татьяна. Ее спутник вежливо улыбался и молчал. Профессор сдался.
— Ладно, идемте… Если вы так можете… Вообще это удивительно, вы ведь шли куда-то по своим делам.
— У нас нет никаких дел. У нас свободный день.
— Но куда-то вы шли…
— Куда-то, это точно. Куда-нибудь. Могли пойти в парк Горького. Поехать с вами на завод «Реморгтехника» намного интереснее.
Татьяна не лукавила, она действительно так думала. И она была совершенно права, день прошел интереснее, чем они надеялись.
Они немножко поболтали еще в вагоне метро, но вот куда ехали, в какую сторону — это совершенно стерлось из памяти Татьяны. Какое-то загадочное место, задним числом можно даже усомниться, существует ли оно на самом деле. Есть ли в Москве завод «Реморгтехника»? Агеев говорит, что есть. Он еще раньше возил туда на ремонт машинки из своей конторы. Татьяна этот завод видела своими глазами, помнит, как он выглядит. Трехэтажное промышленное здание из стекла и бетона, тесный хоздвор, много зелени, деревья, кусты, штабеля досок, сваленные в беспорядке бетонные плиты, много ржавого железа неизвестного происхождения… Она все помнит, но какие-то сомнения у нее остались. Где это? В тридевятом царстве. Наверное, можно посмотреть в справочник, и волшебство рассеется…
Разумеется, с приемщицей говорил профессор Б., машинка-то его. Сразу оказалось, что в этом жанре он не силен. Немолодой человек, с огромным жизненным опытом, прошел всю войну, после войны был задержан на службе еще года на два, работал с пленными немцами — он немецкий язык хорошо знает, после войны закончил образование, сделал прекрасную карьеру в науке, автор нескольких книг, живой, общительный, остроумный, приятный в обществе человек, а разговаривать с приемщицей ремонтного завода не умеет. Темна и загадочна для него душа приемщицы. Приемщица сказала, чтобы он приехал за своей машинкой через неделю. Раньше никак. Сегодня? Да вы смеетесь! Сегодня и людей тех нет, которые умеют чинить такую машинку.
Тут спутник Татьяны, который до сих пор помалкивал и держался где-то на полшага сзади, приблизился и шепнул профессору: «Позволите, я попробую!» Профессор позволил, отошел в сторону. Терять нечего, хуже не будет… Татьяна переглянулась с профессором Б., незаметно кивнула головой. Это значило: не беспокойтесь, дело по нашей части. Швейцары, вахтеры, официанты, таксисты, гардеробщицы, продавщицы, парикмахерши, приемщицы в химчистке, кассирши в сберкассе — они все не составляют для нас никакой трудности. Они обожают Агеева, готовы для него в лепешку расшибиться. Но почему-то его ненавидят регистраторши в регистратуре районной поликлиники, медсестры и секретарши больших начальников. С ними он не умеет разговаривать. Причин Татьяна не знала. В чем разница? Видимо, какая-то разница есть, только Агеев не хочет ее объяснить, в трудных для себя случаях выпускает вперед Татьяну. Сейчас его случай. Машинка будет готова сегодня. Но нескоро, только часа через три…
Пошли во двор, выбрали удобный штабель досок, стали располагаться, настраиваться на долгое ожидание. Дождя нет, погода приятная. Во дворе есть тенистые места. У Агеева на плече висит сумка, собирала сумку Татьяна, там бутерброды, печенья, лимонад, яблочный сок…
Начал разговор профессор. Для затравки общие темы, легкие, светские. Новости. Свежие анекдоты. Недавние институтские происшествия. Рассказы про общих знакомых. Потом пусть молодые люди расскажут о своей поездке в Коктебель. Он это место хорошо знает, может дополнить их рассказ неизвестными им историческими подробностями. Дом Волошина… Писательские байки, афоризмы…
Затем более актуальные предметы. Эта история со Смоляковым… Профессору Б. хотелось об этом поговорить. Но знает ли об этой истории приятель Татьяны, можно ли говорить при нем… В таких делах профессор был осторожен, опытный человек. Татьяна вспомнила эту историю сама. Значит, можно, это не секрет.
Профессор смеялся.
— Да, Татьяна, суровый вы человек! Давно я такого не видел.
— Извините, Арон Исаакович, мне все кажется, что я вас сильно подвела.
— Да мне-то что… Это у вас статья не выйдет. Не жалко?
— Жалко. Но как подумаю…
— Вот это интересно — о чем вы думаете! Для меня это полная загадка, что у вас в голове делается. Наверное, постарел, перестал понимать молодых.
Опять он смеялся.
— Я просто пыталась вообразить… Пройдет сто лет. Возможно, человечество еще будет существовать, не погибнет раньше. Но меня, разумеется, на свете давно не будет. Смолякова не будет. А журнал сохранится, где-нибудь в библиотеке стоит на полке. И там наши со Смоляковым имена по-прежнему стоят рядом. Мы все еще стоим в обнимку.
— О вечности думаете! — продолжал смеяться профессор.
— Вам смешно. Я согласна, может быть, в этот журнал не только через сто лет, а через год никто не заглянет. Но меня все равно передергивает. Потому что это действительно навсегда, навечно.
— М-да, вы впечатлительны. У вас воображение. У вас брезгливость к неподходящему обществу. Но как вы жить собираетесь?
— Как до сих пор жила.
— А ваша работа о «Лягушке»?
Теперь он не смеялся, только лукаво улыбался и щурился.
— То же самое. Полежит. Не напечатаю сейчас, напечатаю через двадцать лет. А если не получится, то и никогда. Но уж в любом случае без Смолякова.
— Что ж, принципы — это красиво. Это можно уважать. Это дорого обходится, но если вас цена устраивает… Значит, вы можете себе это позволить. Также это значит, что я в самом деле отстал от жизни, не понимаю молодых.
Помолчали. Татьяна не знала, что сказать. Агеев в разговоре совсем не участвовал.
— Итак, двадцать лет ожидания? — спросил профессор. — Подходит?
— Подходит.
Вдруг Агеев открыл рот и негромко произнес одно слово:
— Кеплер…
Профессор быстро на него глянул и покивал головой. Татьяна их не поняла. Она потом Агеева спросит, при чем здесь Кеплер. Профессор разглядывал их с Агеевым, переводил взгляд с одного на другого.
— А скажите, Таня… Эта история про молодого человека, который пытался проникнуть в аспирантуру, выкручивал институту обе руки и успел в самом деле выкрутить руки Щербине… Это был наш друг Виктор?
Агеев громко засмеялся, Татьяна улыбалась, помотала головой.
— Это был не я. Я даже при желании не мог бы подать документы в аспирантуру, потому что у меня подходящих документов нет. Я уже учился на филфаке, но окончил только первый курс.
— А потом?
— Потом устроил себе отпуск. В сентябре пойду на второй курс.
— Это хорошо, — сказал профессор. — Но ведь я вас видел раньше? Только не могу вспомнить где.
— У вас в институте. Благой разговаривал со мной у входа в актовый зал. Все это видели, стали выяснять, кто я, откуда. Акиньшин знал, потому что Благой через него запрашивал для меня у дирекции разрешения присутствовать.
— Да, вспомнил! Акиньшин всем все объяснил. Вы приехали из Средней Азии. Вы учились у Самойловича.
— Да, учился у Самойловича. Я не был его студентом, но был знаком с ним много лет.
Профессор Б. вздохнул. Видимо, вспоминал Самойловича.
Перевел глаза на Татьяну и потребовал:
— А теперь, Таня, рассказывайте, что вы там насочиняли про Гека Финна!
Опять смеялся. Он часто смеется, жизнерадостный человек.
— Я все расскажу, — обещала Татьяна. — Но сначала вы обещаете открыть мне одну важную тайну.
— Тайну? — профессор протянул это слово и округлил глаза.
— Да, большую тайну.
— Говорите!
Вопрос у Татьяны был простой. Профессор сначала даже читать не стал ее опус о «Лягушке». Год статья у него лежала, он ее в руки не брал. Потом вдруг прочитал, заинтересовался. Почему не читал — это Татьяну уже не интересует, Жанка ей все объяснила, примем эти объяснения. Но вот почему прочел… Это интересно, но вопрос надо задать осторожно, потому что официальная версия состоит в том, профессор сначала читал, но не вчитался, не разглядел…
— Я помню, вы говорили, что первый раз читали недостаточно внимательно…
— Да. Потом незадолго до Нового года приводил в порядок бумаги, наткнулся на эту рукопись, стал перечитывать.
Татьяна молчала, смотрела на него. Ждала.
— Ну и вот…
Она по-прежнему молчала.
— Таня!
— Да, Аарон Исаакович, я помню. Но я же просила открыть тайну. Я думаю, была еще какая-то причина.
— Интересно… Татьяна, вам важно это знать?
— Важно. Иначе не стала бы спрашивать. Узнать это для меня даже важнее, чем напечатать статью.
— Интересно…
— Да. Но вы можете не говорить, если не хотите. Это тайна.
Она нашла правильные слова. Опять профессор Б. смеялся.
— Тайна… Что бы это могло быть?
— Кто-то напомнил обо мне. Кто-то назвал при вас мое имя.
— Ладно… Знаю, вы смеяться надо мной не станете. Таня, вам знакома фамилия Костин?
— Нет.
— Правильно, вы его не застали. Это был мой товарищ, мы начинали вместе. Он зарубежник, писал об американцах, переводил. Его давно нет на свете, я по нему скучаю. Последнее время он мне снится. Сидим мы в ресторане Дома ученых у стеклянной стенки, Костин мне говорит, что стекло это венецианское. Я и не знал. Помните, Таня, я вас спрашивал?
— Помню. Я со слов Акиньшина тоже сказала, что стекло венецианское.
— А еще Костин говорит, что лежит у меня его статья о «Лягушке». Давно лежит. Я в растерянности. Не помню такой его статьи. А ты посмотри! Я говорю, что есть статья о «Лягушке», только не его. А чья же? Девочка одна приносила. Костин удивился. Девочка пишет о «Лягушке»… А на критерий Белкина ты ее пробовал?
Татьяна прыснула, Агеев захохотал басом.
— Так вы знаете, что это такое?
— Теперь знаем.
— Откуда?
Татьяна кивнула на Агеева. Агеев признался:
— От покойного Фохта слыхал.
— К Фохту у вас тоже было поручение? Ну да, Фохт помнил Самойловича…
Опять профессор призадумался, загрустил. Вспоминал Фохта, Самойловича, Костина…
— Да, Татьяна, все сошлось. Стекло оказалось венецианское. Пора перечитать статью о «Лягушке».
— Спасибо, Арон Исаакович! Я узнала именно то, что хотела.
— Но это тайна, Татьяна. Была моя тайна, теперь наша с вами тайна.
— Я помню.
— Теперь рассказывайте про Гека Финна!
— С удовольствием. Давно собиралась.
Она начала пересказывать свой разбор. Ведь построения в общем очень простые и элегантные. Перифразы вечных сюжетов. На первом плане всегда что-то очевидное, какая-то броская деталь, примета. Человек живет в бочке. Человек живет на необитаемом острове. Приемная мать читает своему приемному сыну историю другого приемыша. Король и три наследницы. Молодые люди из двух враждующих семейств полюбили друг друга. Это все наглядно, лежит на поверхности, поэтому даже школьник догадывается, в чем дело, довольно ухмыляется и говорит «ага!..» Помним, кто там жил в бочке, это история классическая. То есть в точном смысле классическая, древнегреческая. Про Робинзона тоже все слыхали. Некоторые догадываются про Ромео и Джульетту. Американский комментатор Марка Твена, явно гордясь своей проницательностью, пишет, что вдова Дуглас не случайно выбрала из библии книгу «Исход», именно историю Моисея в тростниках. Потому что найденного в тростниках младенца усыновила дочь фараона, он ее приемыш, а Гек приемыш самой вдовы Дуглас. Для приемного сына эта история будет особенно поучительной… Да-да, всегда есть какая-то явная примета старинного сюжета, поэтому связь прозрачна, легко прочитывается. Доступно старшекласснику. Некоторые старшеклассники даже знают, как это называется, произносят умные слова. Аллюзия, параллель, реминисценция… еще всякие слова, синонимов много…
Только все это чушь. У Марка Твена приметная подробность — это всегда только первое звено построения. Бочка, остров… Суть не только в том, что Диоген жил в бочке, суть также в легенде о том, как к Диогену пришел Александр и приглашал к себе, звал философа во дворец. Возможно, звал и в свои походы. Известен и легендарный ответ: «Что ты можешь для меня сделать? Отойди, не засти мне солнце!» Тоже классика. А к Геку Финну приходит Том Сойер, приглашает в свою шайку разбойников — при условии, что тот вернется к вдове, будет жить в доме и вести себя прилично. Правильно, в разбойники берут только приличных, хорошо воспитанных мальчиков… Диоген устоял, не выманил его Александр из бочки, а Гек не устоял, его Том Сойер из бочки выманил, сыграл на тщеславии. Однако параллель проработанная, многоходовая. Не одна деталь, а целый сюжет. Великий завоеватель, атаман шайки разбойников… Идейный циник и стихийный циник… Поиски человека… Дальше то же самое. Не только в том суть, что Гек приемыш, а еще в том, что после он сам инсценирует свое убийство, затем сидит в кустах, наблюдает, как люди ищут его тело в воде. Его ищут в воде, а он в кустах на берегу. Тростники на Миссисипи не растут. А потом он совершает подвиг освободителя — увел негра из рабства. У кого увел? Ну, не у самой вдовы Дуглас, своей усыновительницы, а у ее сестры, мисс Уотсон. Моисей тоже изъял свой народ не прямо из собственности дочери фараона, а из собственности ее папы. Косвенный ущерб… Итак, сюжет исхода. Потом сюжет Дефо и два шекспировских, все с развитием, все с инверсией, перевернуты… Сильная игра с классикой, дерзкая, напористая. Игра с сюжетами, игра с идеями. У Дефо идея естественного человека за тридцать лет до Руссо, а Твен смеется: этот ваш естественный слишком цивилизованный, а я вам покажу настоящего, но и тот заражен предрассудками…
Разбор был большой, обстоятельный, пересказ занял у Татьяны час. Полный час профессор Б. сидел на досках в тени заводских лип, внимательно слушал, кивал, временами отхлебывал яблочный сок из бутылки, жевал печенье «Привет», слушал…
Он не сказал Татьяне, что один эпизод этого разбора ему знаком. Ну, частично знаком. Про Гека Финна в тростниках. Откуда знаком? А мне Костин во сне рассказывал… Нет! Костин спрашивал про свою статью о «Лягушке». Эту тайну Татьяна у профессора вырвала. И достаточно. Довольно с нее.
Он дослушал до конца, переглянулся с Агеевым, Агеев снова сказал:
— Кеплер.
И опять профессор Б. закивал головой. Агеев решил немного распространить свою мысль.
— «Гек Финн» написан сто лет назад. Ровно сто лет Марк Твен ждал своего читателя! Конечно, она может подождать своего двадцать лет.
— Да, — согласился профессор Б. и замолчал.
Щурился, думал о чем-то. Наконец сказал так:
— Это великолепно! Татьяна, спасибо, я тоже услышал именно то, что хотел.
Сделал паузу. Поднял руку, помахал кистью в воздухе.
— Все! Теперь на время забудем об этом. «Гек Финн» пусть пока полежит, а мы с вами подумаем, как жить дальше.
Татьяна все поняла. Вторая часть беседы окончена, начинается третья часть. Трехчастная композиция. Сначала зачин, экспозиция. Коктебельские анекдотики… Голенищев-Гоголь… Все хуже играю, все лучше пишу… Далее часть первая. Темы житейские, со вплетением мотивов героических и мистических. Часть вторая, академическая. Чистая филология, беспримесная. Главная тема, солирующая виолончель… Часть третья. Она опять житейская. Но уже ничего героического. Только проза жизни. Ламентации и передача опыта поколений. Профессор будет учить их жизни.
Все так и было, она правильно догадалась.
— Татьяна, вы расширили мои горизонты. Теперь я лучше понимаю молодых. Вы мечтаете о великом. Думаете о вечности. Думаете о своем месте в истории. У вас есть принципы. Вам хочется сделать что-нибудь необыкновенное, чего никто раньше сделать не мог. При этом не хочется платить за свои успехи неподобающую цену. Например, не хочется якшаться с негодяями. Это вредно для вечности, для истории… Я правильно все понял?
Татьяна замешкалась с ответом, запнулась. За нее ответил Агеев:
— Ну, в целом правильно…
Опять профессор Б. смеялся.
— Это общий ответ. Когда захотите подробностей, приходите с корзинкой!
Теперь смеялись все. Потому что все трое недавно перечитывали Марка Твена. Помнят детали.
— Теперь поговорим о жизни. В обычной жизни устремления к великому вредны. Желание соблюсти принципы дорого обходится. Ладно, я уже знаю, что вы можете позволить себе такую роскошь. А жить как-то все же надо… Стоять двумя ногами на земле. Поэтому свои великие цели и задачи надо на время отложить, заняться делишками попроще. Написать ровно три статейки таких, чтобы в них не было ничего великого и гениального. Быстренько напечатать в журнальчиках средней руки. Столичных, но средненьких, таких сколько угодно. Потому что таково квалификационное требование: чтобы защитить диссертацию, надо иметь самое меньшее две публикации, лучше три…
Это был тот план, о котором Татьяна сама думала. Начать печататься, обзавестись степенью, найти работу, где за ученую степень платят… Только у нее план был отвлеченный, абстрактный, а профессор Б. знал все подробности реализации. Надо сдать кандидатские экзамены по философии и иностранному языку. Профессор знает место, где это можно сделать быстро, почти мгновенно. В Академии наук есть кафедра философии. На Волхонке. Нет, не институт философии, а кафедра философии. Институт исследовательский, а кафедра занимается только одним делом — принимает экзамены по философии у всех академических аспирантов, из всех институтов, таковых набираются сотни и тысячи… Принимают и у посторонних. Достаточно принести отношение. Можно обойтись даже без директора издательства, это переписка на уровне отделов. Заведующий редакцией обращается к заведующему кафедрой… Это примут, профессор знает, есть такой опыт, практика…
Вообще профессор был знаток всех административных и деловых тонкостей. Где сдать экзамены, в какие журнальчики отнести статейки… Он подскажет. Также он подскажет тему работы, поможет сочинить план. Это можно прямо сейчас, здесь, пока у них есть свободное время. Берите бумажку, карандашик!
Татьяна вспомнила, как Агеев говорил, что профессор Б. великий знаток конъюнктуры. Так и есть. Сейчас профессор учит ее в точности тому, чему учил в феврале сам Агеев. Учит халтурить. Учит плохому. Тема должна быть легкой для исполнения. Тема должна быть проходимой, чтобы любой ученый совет проглотил, не поперхнулся. Если правильно выбрать тему и составить план, можно управиться с делом за полгода… Татьяна внутренне хмыкнула. Тут профессор недооценивает ее возможности. Она может справиться и за два месяца. При участии Агеева, конечно. Как же они похожи! Один молодой, другой старый, один профессор, другой первокурсник, один маленький человечек, другой большой и массивный, один воевал, другой и в мирное время от армии увернулся… Но оба большие циники и прагматики, у них великие задачи отдельно, а халтура отдельно.
Тем временем профессор довел свой инструктаж до конца. Когда будут сданы два экзамена, напечатаны три статьи и дописана сама диссертация, вы пойдете в университет, к профессору Д., это мой старый товарищ, я ему позвоню. В наш институт нельзя, это опасное место, у нас Щербина… К профессору Д. можно. Там есть такой хитрый ход — кроме статуса аспиранта есть статус прикрепленного соискателя. Да, берут людей со стороны. Берут, берут, это проверено… Там же сдаете последний экзамен, по специальности. И в течение года выходите на защиту. На все про все уйдет не больше двух лет. Самое волокитное — напечататься… Начните с этого, займитесь немедленно!
Агеев смотрел на Татьяну и улыбался. Теперь ты никуда не денешься. Тебя взяли за ручку и повели… Выведут тебя в люди!
На этом третья часть беседы, житейская и деловая, закончилась. Теперь финал. На коду пошли. Опять истории и анекдоты.
Анекдоты у профессора Б. были академические, а значит, с мрачноватым колоритом. С ужасами и кошмарами. Профессор вспоминал, как он в молодости работал в месткоме Академии наук. О да, он был большой общественник, профсоюзный деятель! А в академии помимо своих месткомов в каждом институте был общий местком, объединенный. Этот местком тесно сотрудничал с академической поликлиникой, поэтому профессору Б. приходилось видеть медицинскую статистику. В каком из академических институтов люди чаще умирали от инфарктов? В нашем, нашем… Самый опасный для здоровья был институт. Инфаркты и инсульты сыпались дождем. Потому что тут шли идеологические битвы. Борьба не на жизнь, а на смерть. И народец здесь подобрался что надо. Опаснейшие были персонажи, прямо исчадия ада. Ни в одном институте таких больше не было, даже у философов с их безупречным марксизмом, а наши останутся в истории навсегда…
Правда, потом, когда накал борьбы несколько снизился и за статейкой в газете не следовали аресты, инфарктов тоже стало поменьше. Но склоки продолжались, потому что самые опасные борцы выжили, остались на своих местах, сохранили боевой задор. А кровь убиенных тоже взывала к отмщению… Подвести под монастырь теперь никто никого не мог, но можно же просто сожрать, выжить из института… Войны продолжались, а потом враждующие фракции приняли неожиданное решение. Потолковали и заключили соглашение, смысл которого выражался двумя словами: ногами вперед. Это значит, что больше никто никого вышвырнуть не может. Ни те этих, ни эти тех. Воевать можете сколько хотите, а уволить никого нельзя. Институт стал похож на французскую академию бессмертных, членство пожизненное, выход только ногами вперед… Конвенцию заключили и соблюдали, только она была негласная, о ней знали не все. Молодые даже не слыхали, не догадывались, насколько прочно защищены этим тайным соглашением…
Дальше шли более веселые и легкомысленные истории. Вот уже после войны вдруг вспомнили, что в составе академии и ее институтов есть ученые еще дореволюционные, старорежимные. Живучий народ. Некоторые из этих старичков до сих пор удивительно несведущи в марксизме. Надо устроить для них ликбез, специальный семинар по марксизму-ленинизму. И устроили. Академику Соболевскому дали прорабатывать работу Энгельса «О происхождении семьи, частной собственности и государства», пусть он на следующем занятии сделает доклад. Не были уверены, что Соболевский примет такое задание, потому что он с незапамятных времен известен как монархист и черносотенец, он был крупный деятель в Союзе русского народа. Однако Соболевский поручение принял. Сделал доклад. Тон доклада был для публики советского поколения удивительный. Таким тоном говорят о реферате студента-двоечника. Никакого трепета перед классиком марксизма. Начал Соболевский с мычания. Э-ээ… э-ээ… Ну что вам сказать, неплохая брошюрка. Неплохая. Заметно, что автор не этнограф, он этих примитивных племен в глаза не видел. Пересказывает Моргана и других, перетолковывает в пользу марксизма… Но все равно неплохая брошюрка. Дельная, познавательная. Соболевский прочитал с удовольствием… Руководитель семинара не решался его прерывать, только умирал от ужаса. Вскоре семинар прикрыли, отказались от этой затеи.
Профессор Б. рассказывал все эти истории с увлечением, с сочными подробностями, он прирожденный рассказчик, молодежь слушала с удовольствием. От кого еще такое услышишь… Агееву тоже было интересно, хотя он знал, что профессор Б. немножко привирает. Намеренно путает двух Соболевских. Тот Соболевский, который делал доклад на семинаре по марксизму, не был академиком, он был членкор. Черносотенцем он тоже не был. Академиком, монархистом и черносотенцем был его брат, который умер гораздо раньше, в конце двадцатых. Но это неважно. Важна красота истории. Версия профессора Б. эффектнее, сильнее художественно. Это закон искусства: неслучившееся, но правдоподобное надо предпочитать случившемуся, но неправдоподобному…
Напоследок профессор Б. читал стихи. Те самые, которые он читал еще на слете молодых поэтов в 1934 году. Татьяна слушала, но не понимала ни слова, разумеется, потому что стихи были на языке идиш. Профессора это не смущало. У него давно не было случая почитать эти стихи кому-нибудь, а тут хоть какие-то слушатели. Вдруг профессор глянул очередной раз на физиономию Агеева, вообще не слишком выразительную, что-то разглядел…
— Виктор, а ведь вы понимаете?
— Ну, немножко…
— Почему немножко?
— Потому что это литвыш.
Профессор дернул бровями, заговорил на непонятном для Татьяны языке. Агеев отвечал с запинкой, но отвечал…
— Татьяна, извините! — сказал профессор.
Они с Агеевым обменялись еще несколькими фразами, профессор повертел головой. Татьяна различила только имя Самойловича… Затем они продолжили разговор вновь по-русски.
А там уже пришло время забрать машинку из ремонта…
— Молодые люди, я рад, что встретил вас сегодня на Пятницкой! Надеюсь, это оказалось полезно не только для меня, но и для вас.
Молодые люди охотно это подтвердили. Им повезло даже больше.
Домой профессор вернулся уже около трех часов дня в сопровождении тех же двух оруженосцев. От приглашения на обед оруженосцы отказались. Нет, нет, профессор провел с ними сегодня достаточно много времени…
Попрощались с профессором Б., вышли на улицу, посмотрели на часы. Пожалуй, ни в какой парк Горького они сегодня уже не поедут, но и домой возвращаться рано, дома делать нечего. Погуляют просто так, пообедают где-нибудь. Тихонько обсудят впечатления дня.
— Агеев, что там про Кеплера?
— Это легенда. Якобы у Кеплера были какие-то сложности с изданием его труда о законах вращения светил. Он к этому относился спокойно. Сказал так: создатель ждал зрителя семь тысяч лет, я могу подождать читателя лет сто или двести.
— Звучит хорошо. Агеев, а о чем вы с профессором говорили на идиш?
— Вообще-то произносится «идыш». Он спросил, где я научился этому языку. Думал, что от Самойловича. Нет, я год жил в еврейской семье, это было до Самойловича, мне было девять лет… Потом я удивлялся, почему он говорит на пойлыш, а пишет на литвыш. Это разные диалекты. Он сказал, что литературный язык сложился на основе литовского наречия. Почему? Непонятно. Странное желание сделать книжный язык далеким от разговорного…
Они забрели в какое-то маленькое кафе. Там неожиданно хорошо кормили. Дивные отбивные с луком, картофельное пюре…
— Надо запомнить это местечко.
— Надо. Только ездить сюда далеко. Разве что еще окажемся рядом.
Обжора Агеев взял вторую порцию отбивных. И уже держа вилку в руках, заметил философским тоном:
— Это удивительно. Профессор Б. — чистая душа. Ихний институт настоящий гадюшник, а он там работал в опасные времена и уцелел вполне, остался собой. Добрый, честный. Единственная уступка эпохе — халтурил, халтурил… А в молодости тоже небось мечтал о чем-то великом.
Татьяна не стала спорить. Также не стала говорить, что заметила большое сходство Агеева со стариком. Агеев покамест отделяет халтуру от настоящей работы, но ведь испортит руку, перестанет различать… Это въедается, штампы уже вертятся в голове, вертятся на языке, прямо просятся на бумагу… Она это по себе уже чувствует.
Пообедали, побродили еще, вернулись домой, дело уже к вечеру, а вечером их ждала новость. Телефонный звонок. Аппарат в коридоре, трубку снял Агеев. Вернулся в комнату очень скоро, сообщил, что звонила Николаева, говорила коротко, в спешке. Статью Потаповой читала, понравилось, просит Татьяну Львовну позвонить ей в конце недели, кажется, у нее открылась возможность пристроить статью в «Литературную учебу».
— Думаю, она захочет тебя увидеть. Татьяна, твои дела идут в гору. Профессоршей будешь!
***
Агеев своих снов никогда не помнит. На этот раз запомнил. Ему снился Пушкин. Не поэт, а другой Пушкин, ночной сторож лагеря «Норус».
— Дождался свою рыжую?
— Она не рыжая.
— Это все равно, — сказал Пушкин.
***
На другой день позвонила Зинаида.
Далее быстрый переезд. Чемоданы, такси. Агеев обошел квартиру, проверил краны, отключил электричество, запер дверь, ключ положил в карман. Спустился вниз, где его уже ждала Татьяна. Оглянулись, посмотрели в окна старого дома, сели в машину, поехали.
В машине молчали. Татьяна вспоминала, как они стояли в большой Жанкиной комнате, смотрели на елочку.
— Агеев, кстати, куда делись елочные игрушки?
— Жанке отдал. Она у нас последняя ответственная съемщица, она и наследует за прежними жильцами.
— Это хорошо. Значит, мы эти игрушки еще увидим.
Каталоги нашей Библиотеки:
Re: Гертруда. Привидение Голиковского переулка. Мистический роман
42. Он ушел
Конечно, впоследствии обнаружилось, что жильцов выгнали преждевременно. Дом опустел, а строители не пришли, работы не начались.
Год прошел, а старый дом оставался в прежнем положении. Точно в том же положении, в каком его оставили прежние жильцы, даже стекла не побиты. Только днем в доме раздаются стуки, это трудятся добытчики, старатели, хозяйственные люди, отбивают старый паркет. Участковый, уже знакомый блондин с папочкой под мышкой, этой деятельности не препятствует, он сам в душе хозяйственный мужичок, ему больно думать, как будут ломать перекрытия, и прекрасный старый дубовый паркет смешается с кучей прочего строительного мусора, будет вывезен на свалку. Эх, были бы жильцы поумнее, они бы сами свой паркет отколупали и забрали с собой в новые квартиры, потому что в их новых квартирах такого паркета нет, там паркетная доска, дрянь ужасная… В их новых квартирах и батарей отопления таких нет, и даже обыкновенных водопроводных кранов. Там технический прогресс победил, батареи из каких-то тонких пластинок, едва ли не жестяных. Всю жизнь потом будут вспоминать настоящие батареи, чугунные, гармошкой, будут вспоминать старые латунные краны, которые никогда не протекали…
Ладно, считай, это все уже пропало, все с собой не возьмешь, а паркет пусть забирают, если кому нужно… Приходят каждое утро со стамеской, молотком и мешком, отбивают шашку за шашкой… Этих участковый пускал беспрепятственно, подростков с бутылками гонял, и дом оставался в прежнем состоянии, только без паркета.
Потом и этот ежедневный стук в доме затих, старатели закончили свою деятельность. Тишина, пустота. Дом стоит. Может быть, он так простоит и еще год, два, три… Рано выгнали жильцов, напрасно выгнали. Всегда так бывает.
Между прочим, та квартира на третьем этаже, где Татьяна два года назад встретила старика в гимнастерке, даже паркета не лишилась. Стоит запертая, нетронутая, добытчики почему-то знали, что в эту квартиру ходить не следует. Может быть, им участковый не велел. А участковому, может быть, Зинаида что-то сказала. Последними из квартиры выезжали Татьяна с Агеевым, и квартира имела в точности тот вид, в каком они тут все оставили, разве что счетчик не крутится и прибавился годовой слой пыли. В остальном все как было. Брошенная мебель, брошенный старый холодильник «Север». Затхлость. Двери комнат распахнуты настежь, наружная дверь заперта, ключ Агеев забрал с собой. Впрочем, ключи от этой двери есть и у Натальи Ивановны, и у Жанки, и у Мишки… Наверняка ключи сохранились, просто они больше не нужны, никто сюда больше не возвращался, незачем возвращаться… Все на новых местах, все живы, здоровы. У всех все в порядке, у Татьяны с Агеевым тоже все в порядке. Между прочим, они все еще вместе. Год прошел, а пророчество Жанки не сбылось, они не разбежались, даже не собираются.
В июне исполнился ровно год как квартиру оставил последний жилец. Наступил июль, дом все стоит. Потом август, и в один из августовских дней тишина в опустевшей квартире была нарушена. Сначала кашель, потом шаги… Открылась дверь второй комнаты Натальи Ивановны, которую еще недавно занимал Агеев, в коридор вышел старик. Он ничуть не изменился, выглядел по-прежнему. Гимнастерка, трехдневная щетина, мутноватые голубые глаза... Прошелся по коридору, заглянул в открытые двери комнат. Шевельнул бровями, потоптался на месте. Заговорил негромко, рассеянно, с долгими паузами, как всегда говорят с собой.
— Никого нет. Все ушли. И девочки этой нет…
Постоял еще, подумал.
— Хорошая девочка, все исполнила.
Постоял еще, вздохнул.
— Никого нет, и мне незачем оставаться.
Старик снова вздохнул и неспешно двинулся по коридору в обратную сторону, вернулся в ту комнату, из которой вышел. Дверь за ним закрылась, только в коридоре остался дух какого-то грубого табака, может быть, папиросного. А может быть, махорки.
КОНЕЦ
Конечно, впоследствии обнаружилось, что жильцов выгнали преждевременно. Дом опустел, а строители не пришли, работы не начались.
Год прошел, а старый дом оставался в прежнем положении. Точно в том же положении, в каком его оставили прежние жильцы, даже стекла не побиты. Только днем в доме раздаются стуки, это трудятся добытчики, старатели, хозяйственные люди, отбивают старый паркет. Участковый, уже знакомый блондин с папочкой под мышкой, этой деятельности не препятствует, он сам в душе хозяйственный мужичок, ему больно думать, как будут ломать перекрытия, и прекрасный старый дубовый паркет смешается с кучей прочего строительного мусора, будет вывезен на свалку. Эх, были бы жильцы поумнее, они бы сами свой паркет отколупали и забрали с собой в новые квартиры, потому что в их новых квартирах такого паркета нет, там паркетная доска, дрянь ужасная… В их новых квартирах и батарей отопления таких нет, и даже обыкновенных водопроводных кранов. Там технический прогресс победил, батареи из каких-то тонких пластинок, едва ли не жестяных. Всю жизнь потом будут вспоминать настоящие батареи, чугунные, гармошкой, будут вспоминать старые латунные краны, которые никогда не протекали…
Ладно, считай, это все уже пропало, все с собой не возьмешь, а паркет пусть забирают, если кому нужно… Приходят каждое утро со стамеской, молотком и мешком, отбивают шашку за шашкой… Этих участковый пускал беспрепятственно, подростков с бутылками гонял, и дом оставался в прежнем состоянии, только без паркета.
Потом и этот ежедневный стук в доме затих, старатели закончили свою деятельность. Тишина, пустота. Дом стоит. Может быть, он так простоит и еще год, два, три… Рано выгнали жильцов, напрасно выгнали. Всегда так бывает.
Между прочим, та квартира на третьем этаже, где Татьяна два года назад встретила старика в гимнастерке, даже паркета не лишилась. Стоит запертая, нетронутая, добытчики почему-то знали, что в эту квартиру ходить не следует. Может быть, им участковый не велел. А участковому, может быть, Зинаида что-то сказала. Последними из квартиры выезжали Татьяна с Агеевым, и квартира имела в точности тот вид, в каком они тут все оставили, разве что счетчик не крутится и прибавился годовой слой пыли. В остальном все как было. Брошенная мебель, брошенный старый холодильник «Север». Затхлость. Двери комнат распахнуты настежь, наружная дверь заперта, ключ Агеев забрал с собой. Впрочем, ключи от этой двери есть и у Натальи Ивановны, и у Жанки, и у Мишки… Наверняка ключи сохранились, просто они больше не нужны, никто сюда больше не возвращался, незачем возвращаться… Все на новых местах, все живы, здоровы. У всех все в порядке, у Татьяны с Агеевым тоже все в порядке. Между прочим, они все еще вместе. Год прошел, а пророчество Жанки не сбылось, они не разбежались, даже не собираются.
В июне исполнился ровно год как квартиру оставил последний жилец. Наступил июль, дом все стоит. Потом август, и в один из августовских дней тишина в опустевшей квартире была нарушена. Сначала кашель, потом шаги… Открылась дверь второй комнаты Натальи Ивановны, которую еще недавно занимал Агеев, в коридор вышел старик. Он ничуть не изменился, выглядел по-прежнему. Гимнастерка, трехдневная щетина, мутноватые голубые глаза... Прошелся по коридору, заглянул в открытые двери комнат. Шевельнул бровями, потоптался на месте. Заговорил негромко, рассеянно, с долгими паузами, как всегда говорят с собой.
— Никого нет. Все ушли. И девочки этой нет…
Постоял еще, подумал.
— Хорошая девочка, все исполнила.
Постоял еще, вздохнул.
— Никого нет, и мне незачем оставаться.
Старик снова вздохнул и неспешно двинулся по коридору в обратную сторону, вернулся в ту комнату, из которой вышел. Дверь за ним закрылась, только в коридоре остался дух какого-то грубого табака, может быть, папиросного. А может быть, махорки.
КОНЕЦ
Каталоги нашей Библиотеки: