ClubPN

M/F, M/M

Айзик Бромберг



День ошибок
http://hisharta.clubpn.org/библиотека




1

Мы стояли на палубе «Императрицы Ильрики».
Мы — это мой друг и ровесник Азиз Раялла и я — Иаков Боргес. По свидетельству о крещении — Алонсо Раялла и Хоакин Боргес. Меня крестили младенцем, его — восемнадцати лет от роду. Ни один капитан в Чалько не брал в море без этого. А в море ему хотелось. Главным образом потому, что это был лучший заработок. Он был беден, правда, имел богатого родственника в Текруре, но это совсем другое. А я хотел повидать свет, хотя мог бы внять советам отца и остаться в Испании.
Так мы оба поступили на «Ильрику» — он раньше, в Чалько, я позже, в Кадисе. Там и познакомились.
Он смог устроиться только матросом, потому что не смыслил в навигации, а то, в чем он смыслил, на борту было не нужно. Мне повезло больше — требовался помощник писаря.
В первый раз мы плыли на «Ильрике» пассажирами. Азиз собрался навестить текрурского дядю и позвал меня с собой.
Путь предстоял окольный. Христиан тут не жаловали — особенно после захвата Хардеша, когда имя императора Иоахима проклинали на всех перекрестках. Поэтому капитан «Ильрики» предпочел идти к Литорали, где стоял хишартский гарнизон, а уже оттуда нам следовало верхами добираться до места.
День только перевалил за вторую половину. Палило солнце. Мы маялись непривычным бездельем и чувствовали себя чужими.
— Расскажи, как там у вас, — попросил я, — не хочу выглядеть дураком.
— Рассказывал уже, — вздохнул он, — ты же знаешь, как живут в Магрибе или у аравов.
— У вас война была, — возразил я. — Говорят, много чего переменилось.
— В Текруре никогда ничего не меняется, — ответил Азиз.
— Как ничего? Совсем?
— Совсем.
— И вера ваша тоже?
Его было трудно поддеть. В свои девятнадцать он рассуждал как взрослый. И теперь пущенная мной шпилька не достигла цели.
— Истинное учение, — спокойно ответил он, — у нас с тех же пор, что и у других.
Я заметил, что слова «магометанство», как и всех связанных с ним понятий, он избегал. Может, дело было в моей непосвященности. А может, это было что-то вроде скромности любящего, не желающего даром трепать дорогое ему имя.
— Даже меньше, — похвастался я недавно приобретенными знаниями, — в Магрибе ему тысяча лет.
— Да. До Красной Земли все доходит с опозданием.
— Ну вот видишь, — подхватил я, — а раньше было язычество. Как у нас, как у всех. Поклонение златому тельцу и жертвоприношения… А ты говоришь, ничего не меняется.
— Не торопись, — ответил он, — потом поймешь.
— А сейчас?
— Это нельзя объяснить. Только испытать.
Я махнул рукой. В словах и действиях Азиза логика странным образом переплеталась со знаменитым «верую, ибо абсурдно». Вообще-то такое свойственно не только ему, во всех верах найдется достаточно утверждений, противоречащих здравому смыслу. Иона в чреве кита, не способного проглотить ничего крупнее человеческого кулака, или непорочное зачатие, или триединство… Но не варварские же времена, восемнадцатое столетие, слава тебе господи…
— Скоро прибудем? — спросил я, чтобы сменить тему.
— К вечеру.
— Откуда знаешь?
— Море здесь другое.
— Волны, что ли? Или течение? Как ты только разбираешься?
— Вода. Вода другого цвета. Скалы на берегу размывает сильно, у кромки иногда… вот такая. Как твой кушак. Бледно-красная, полосами. Издали заметно. Видишь — уже начала розоветь.
Я минут пять, до слез в глазах всматривался в воду, но безуспешно.
— Ты не привык, — утешил меня Азиз.
— Ага, это можно только испытать, — передразнил я его.
— Да.
— А другие признаки есть? Поближе?
— Сам поймешь, — ответил он.

2

Об окончании путешествия я действительно догадался сам. Сперва, как и было обещано, порозовело море. Потом расступились низкие, выглаженные волнами прибрежные скалы (действительно красно-пурпурные), и нашим взглядам открылся окруженный холмами плоский берег Литорали. И маленькие, узкие белые строеньица, усыпавшие равнину и карабкающиеся по взгорьям. И зубчатые стены Хардеша на холме. И зеленые пятнышки виноградников. И аккуратные ряды глинобитных складов и казарм. И россыпь игрушечных корабликов в порту. И…
И по мере приближения я наблюдал, ошарашенный, как берег обретает грязно-бурый оттенок сухой глины, розовой воды становится не видно от плавающего в волнах мусора, а сбившиеся кучками на берегу люди и скот оказываются удивительно похожи — тощими, иссохшими, грязными телами и каким-то унылым видом, будто они стояли здесь неизмеримо долго и готовились простоять еще столько же.
И над всем этим — чудовищная, неистребимая вонь. Все усиливаясь, в жарком неподвижном воздухе плыл смрад портовых отбросов, гнилой соломы и навоза, дохлой рыбы, дегтя, ворвани и немытых человеческих тел.
— Что с тобой? — спросил Азиз.
— Воняет, — выдавил я, зажимая платком нос и рот. Мне очень не хотелось оскорблять его чувства, я здесь был гостем, а он хозяином. Но я ничего не мог с собой поделать.
— На то и порт.
Другого ответа я не дождался. Оставалось утешать себя, по рецепту англичан, что я рано или поздно привыкну.
Потом пришлось еще целую вечность дожидаться, пока пройдет разгрузка, но нет худа без добра — я немного пришел в себя. Верно говорил Овидий о человеческой способности претерпевать любую пакость, было бы желание…
В общем, по сходням Азиз свел меня под руку, прямо навстречу иссохшему старику — чисто и пристойно одетому и держащемуся с достоинством.
Старик и Азиз чуть поклонились друг другу, по очереди тронув кончиками пальцев лоб, губы и сердце. Обменялись несколькими словами. Потом старик поклонился мне особо и что-то добавил.
— Спрашивает, как себя чувствует наш гость, — объяснил Азиз. Старик глядел с почтением, делая вид, что не замечает моего состояния.
Мой друг ответил что-то, и старик сочувственно поцокал.
— Укачало в дороге, — перевел для меня Азиз.
Он не представил нас друг другу, но я решил молчать и не подавать вида. Кажется, для меня здесь это единственный способ не опозориться.
Миновав большую толпу оборванцев, жавшихся в стороне вперемешку со скотом ( кажется, это были тощие, низкорослые быки и коровы ), мы двинулись к навесу. Нас уже дожидались два дромадера, удерживаемые в поводу смуглым, почти голым мальчишкой. Тут же меланхолично жевал жвачку ослик испанской породы, по моей просьбе загодя купленный в Хардеше ( что такое поездка на верблюде, я уже знал и вовсе не хотел повторения ). Скажу сразу, в пути он показал себя наилучшим образом, и вообще был замечательно вынослив, терпелив и умен. К тому же он напоминал мне о родине.
Мы тронулись в путь. Услышав сзади шум, я не выдержал и обернулся. Невесть откуда взявшиеся портовые служители, воруженные короткими плетьми, энергично врезались в стадо и быстро отделили людей от животных. Один, покрикивая, но не пуская в ход плети, направил стадо к сходням ближайшей фелуки. Двое других занялись людьми, и куда менее деликатно.
— Что с тобой? — крикнул Азиз, наклонясь с верблюда.
Я ничего не говорил, но этого и не требовалось.
— Погнали хайят, — пояснил он, проследив мой взгляд. Это слово я знал. В примерном переводе оно означало «живность», «движимое имущество». Христианские правила, все же делающие разницу между человеком и скотиной, явно не прижились на недавно завоеванной земле.
Я невольно обернулся на старика, ехавшего следом. Тот наблюдал происходящее спокойным взглядом человека, знающего себе цену.
Ударив пятками ослика, я поравнялся с Азизом.
— Скажи… он тоже?… — начал я.
— Кто? — не понял мой друг, — а, он… Ты что, за родственника его принял? Это мой пестун, дядя его ко мне приставил, когда мать умерла, мне еще года не было. С ним и рос…
— Но имя у него есть?
— Рабов по именам не зовут. Клички, кто где занят…
— И его не знаешь?
— Как мать звала — не спрашивал, — признался Азиз, — а я его зову Рири, это нянька по-нашему… Думаешь, непочетно? Он у нас старший слуга, к хозяину допущен, дядя ему все ключи доверяет — верно? — старик радостно закивал.
— Ты не смотри, что он здесь такой, — продолжал Азиз, — другое дело дома…

3

К концу пути я уже не имел сил глядеть по сторонам. Несмотря на ровную поступь ослика, пыль, жара и духота делали свое дело. Я уже покорился судьбе, но тут негромкий окрик остановил нашу кавалькаду. Я спешился, и Азиз предусмотрительно подхватил меня под локоть.
— Вот мы и дома, — сказал он.
Мальчишка засуетился, таща животных под уздцы в сторону конюшен, причем верблюды послушно пошли за погонщиком, еле достававшим им до морды. Я даже позавидовал такой сноровке. Но Азиз снова окликнул меня, и пришлось обернуться.
Мы стояли в воротах белого двухэтажного дома совершенно арабской наружности, какие, если верить гравюрам, встречаются и в Кордове, и в Алжире. Средней руки строение, беленное грубыми мазками широкой кисти, с маленькими оконцами и узким дверным проемом, выглядело вовсе не так, как я представлял по рассказам Азиза, описывающего имение дяди с плохо скрываемой гордостью.
Нас ожидал торжественный прием. Казалось, навстречу дорогим гостям высыпали все домочадцы до единого — толпа закутанных до глаз женщин и старух и почти голых ребятишек. Завидев нас, они повалились ниц, выставив зады. Мужчины там тоже были, но держались поодаль — видимо, чтобы не терять достоинства. Одного-двух из них старый Рири удостоил кивка, прочих же как будто не заметил и продолжал свой путь.
— Это тоже не родственники, — на всякий случай предупредил Азиз, пока мы продвигались толстостенным беленым коридором, — слуги, рабы, приживальщики — не обращай внимания.
Тут старик, снова поклонившись, бесшумно свернул в боковое ответвление коридора, видимо предназначенное для слуг.
Я уже начал понимать, что дядюшкино жилье изнутри совершенно не такое, каким кажется снаружи.
— А где хозяин?
— Дальше. Мы в первой галерее.
— Это на случай осады? — спросил я, похлопав по холодной каменной стене.
— В Испании дома другие?- поинтересовался мой друг.
— Где как. В горах — бывает, настоящая крепость. Но в городе-то зачем…
— Хорошо живете, — согласился Азиз, — спокойная страна.
Тут в глаза ударил свет — мы миновали очередной проем и оказались во внутреннем дворике. Здесь пол был глиняный, ровный, тщательно выметенный, стены с изразцами, две пальмы, дававшие обильную тень — и, к моему изумлению, маленький пруд с золотыми рыбками. Азиз выжидательно покосился в мою сторону. Я постарался, как мог, выразить восхищение. Как известно, вода здесь является самой большой драгоценностью. Дороже человеческой жизни, я полагаю.
— А дальше куда? — я уже двинулся к маленькой деревянной калиточке, расписанной синими цветами, но Азиз остановил меня.
— Нет, это ход в женскую половину.
— Гарем?
— Женская половина, — повторил он, видимо, незнакомый с этим словом. — Жены, наложницы, служанки, старухи, дети до трех лет…
— А нам куда?
— Вот сюда, — сказал он, отпирая очередную дверь, — слушай, и еще вот что…
— Да? — отозвался я, уже готовый к любым неожиданностям — внезапному появлению джинна, ручного огнедышащего дракона или заколдованной персидской принцессы.
— Тебя дома как называют?
— Иаков…
— Вот так я тебя и представлю. Второе твое имя здесь ни к чему.
— С какого перепуга? — возмутился я ( хотя, если честно, свое испанское имя, навязанное обстоятельствами, сам не очень-то жаловал.)
— Во-первых, ты жуди, — терпеливо объяснил Азиз, — во всяком случае, по крови. А это лучше, чем низрим….
— Христиане?
— Ну да…
— А во-вторых?
— Имя малика Жухима ненавистно здесь каждому младенцу в колыбели. Извини.
— Я был крещен как Хоакин Боргес, — заявил я, останавливаясь и с неожиданной для самого себя злостью, — это имя дал мне отец, достойный человек и лекарь английского королевского флота. И мне плевать, что хишартского императора, отхватившего у вас крепость, звали так же…
— Его здесь не любят, — с нажимом повторил Азиз, — плохое имя. Совсем плохое.
Что-то в его голосе заставило меня насторожиться.
— Здесь нужно жить так, чтобы тебя любили. Иначе нельзя.
— Понял, — ответил я сквозь зубы, — понял…

4

Мне, по делам и не только, приходилось общаться с маврами. Поэтому я знал поговорку «правоверный бывает богатым только дома». Но смысл ее постиг лишь сейчас.
Мы попали наконец в святая святых. Не очень большая, но высокая зала, стены в коврах, в промежутках покрытые синими мозаичными изразцами. Потолок терялся бы во тьме, не будь он подсвечен дюжиной светильников. Выложенный резными плитками из желтоватого вещества, он сначала не показался мне чем-то особенным, пока Азиз не шепнул, что это слоновая кость. На полу толстые ковры, сьедающие звук шагов.
Под самым большим ковром, на низенькой оттоманке возлежал дряхлый хозяин в алом халате и тюрбане, со сложенными на животе, унизанными перстнями пальцами и смуглым личиком капризного ребенка. На специальной подставочке по правую его руку сидел, вцепившись когтями в жердочку, охотничий сокол, на привязи и в колпачке. За спиной дядюшки застыл старик Рири с опахалом из павлиньих перьев. У ног своего господина расположилась на корточках женщина, до глаз закутанная в покрывало, но выставившая наружу босые ноги, на которых тоже все пальцы были в кольцах, с ногтями, крашенными хной. Справа и слева, по местному обычаю сев на пятки, несли охрану двое вооруженных слуг. Дальше, расходясь полукругом, устроились кто сидя, кто полулежа с полдюжины женщин, с открытыми лицами, но под головной накидкой из кисеи или шелка — в незнакомых одеяниях, похожих на греческие туники с рукавами, и шальварах, также все босиком, разукрашенные всевозможными бусами, кольцами, серьгами, цепочками на лодыжках… Еще дальше — старухи, служанки, рабыни, присматривающие за стайкой голых детишек, возившихся на полу, и одетая на турецкий манер маленькая ручная обезьянка.
Азиз, войдя, с порога отвесил низкий поклон, и я последовал его примеру. Полезная привычка не задавать вопросов пригодилась и здесь. Только когда дядюшка соблаговолил нас заметить, я смог, также вместе с Азизом, разогнуть спину и оглядеться. Дядюшка небрежно, но с улыбкой махнул рукой, давая знак приблизиться. Мы двинулись вперед, беззастенчиво разглядываемые свитой. Старухи громко шептались, тыча пальцами в мое белое лицо и иноземное платье. Женщины и дети глазели вовсю, но не решались приблизиться. Голый черный малыш лет двух сделал попытку схватить меня за полу, но был оттащен матерью.
Дядюшка спросил что-то. Азиз почтительно ответил. После этого нам было позволено отойти в сторонку и занять место на подушках.
— Что он говорит? — шепнул я, усаживаясь.
— Спрашивает, кто ты. Я сказал, что сын лекаря, а отец твой гяур, но хороших правил. Он доволен.
— Вот так честь, — съязвил я.
— Конечно, — кивнул Азиз, принявший мои слова за чистую монету, — неверных у нас не любят. Но ты — гость, мой, а теперь и его. Это совсем другое.
— Вообще-то я есть хочу — заявил я, — так что это кстати.
— Подождешь, — ответил он невозмутимо.
— И долго ждать?
— Увидишь.
Я подавил вздох. Но тут по знаку хозяина одна из женщин достала длинный струнный инструмент, положила на колени и заиграла. Заунывная мелодия, похожая не то на молитву, не то на плач, разом заполнила высокую залу, отдаваясь эхом от гулких стен. Та, что неподвижно сидела у ног дядюшки, закутанная в покрывало, начала медленно подниматься.
Она оказалась статной и широкобедрой, с кожей цвета топленого молока, в короткой тунике и шальварах, в полупрозрачной вуали, не закрывающей, а притягивающей внимание к лицу. Повела головой вправо-влево, мотнула черными косами. Топнула ногой — легко, быстро глянув вокруг, потом взметнула руки, закружилась, все убыстряя ритм. Не она следовала мелодии, а мелодия ей, и я замер неподвижно, только следя, как она изгибает стан, клонится из стороны в сторону, бьет дробь босыми ступнями — и наконец, застывает с поднятыми руками, опускается и замирает на коленях, там же, где была, у ног своего хозяина.
— Видел? — горделиво спросил Азиз, будто женщина была его собственностью.
— Кто… кто это?
— Первая жена. Турчанка, зовут Феридэ. Дядя целое состояние отдал. Теперь жалеет.
— Почему? — спросил я, еще не отошедший от потрясения.
— Бесплодной оказалась. Танцы — это так, для красоты. А дядя стар, пора о наследнике думать.
— Но вот же дети…
— Это от рабынь, от младших жен. Что от них толку, сами будут слугами. Нужен праведный, законный, понимаешь? Только она может дать.
— А если нет?
— От дяди зависит. Пока терпит, ждет, она молодая еще. Надоест — возьмет другую.
Я не стал уточнять, какова же в таком случае будет судьба низложенной жены.
— Не надо было брать иноземную, — добавил Азиз, — лучше своя, надежнее, да и родню знаешь, не вслепую дело делается. Но уж очень она ему приглянулась. Женщины, будь они неладны.
Он тяжело вздохнул, как человек, у которого на душе накопилось слишком много невысказанного.
— Ладно, сейчас будем обедать. Узнаешь, что такое текрурская стряпня.
Хозяин хлопнул в ладоши, и в залу вереницей потянулись подавальщики с подносами (одного, совсем молодого, старый Рири вдруг остановил на входе, указав на блюдо, и выкрикнул что-то злобным тоненьким голосом. Парень, поклонившись, тут же метнулся назад). Начали обносить обедающих.
Первым получил свою долю хозяин, потом приближение, согласно рангу, потом слуги и домочадцы… Мы всё ждали. Я даже занервничал — очередность здесь явно означала, во сколько ценит человека владелец дома. Азиз успокоительно положил мне руку на плечо. Тут дядя махнул рукой, Феридэ поднялась, взяла самый большой поднос, без видимого усилия подняла его и пошла прямо к нам. Низко склонившись, опустила его на столик у моих ног. Снова посмотрела мне в глаза, распрямилась и исчезла.
Я так и застыл, уставясь на свисавшиие с блюда виноградные грозди. Азиз снисходительно улыбался.
— Особая честь, как гостю, да еще издалека, — объяснил он, — первая жена угощение подносит. Смотри, как ты ему понравился.

5

Обед длился бесконечно долго. После невыносимо острых приправ, от которых я никак не мог отдышаться и залпом выпил два стакана ледяной воды; после обильных мясных блюд с подливами из фиников и слив; после жареных плодов манго и сочащихся жиром сладостей; после прохладного подкисленного шербета, который все равно не утолял жажду… В общем, текрурское гостеприимство сразило меня наповал. Несколько раз я поглядывал на Азиза, но он только делал страшные глаза, и я, чтобы не оскорбить хозяина и не смутить домочадцев, заставлял себя проглатывать новые куски. Кончилось тем, что я еле смог встать после трапезы и наконец был препровожден в один из гостевых покоев. Слуга, указывавший путь, довел меня до самой постели, разгладил покрывало, что-то щебетал, низко кланяясь, и никак не хотел уходить. Наконец меня осенило, я с трудом залез в карман, выудил мелкую монету и дал ему. Он кинулся целовать мои руки. Я отшатнулся, наполовину с непривычки, наполовину из брезгливости: его собственные руки, да и лицо тоже, были сомнительной чистоты, а платье пестрело грязными пятнами. Он отступил, снова рассыпавшись в благодарностях, и наконец убрался вон. Разморенный жарой и сытостью, я улегся поверх богатого нечистого покрывала и уснул как убитый.
Не знаю, сколько прошло времени, но когда я открыл глаза, солнце уже садилось. В углах серели вечерние тени. В маленькое окошко-бойницу (точь-в точь тюремное, разве что решетки нет) пробивались косые оранжевые лучи заката, и стало определенно прохладнее, чем днем. Я встал, поеживаясь и ощущая зов природы. Но, заглянув под кровать, я лишний раз убедился, что нахожусь не в просвещенной Европе. Придется выйти.
Толкнув окованную железом дверь, я оказался в коридоре. Ориентироваться здесь не было никакой возможности. Природа повторила свой зов, на этот раз настойчивее. Махнув рукой, я двинулся вперед, наудачу между узких высоких беленых стен, должно быть, предназначенных сдерживать толпу вражеских бойцов, возможно даже верхами, и обреченных безнадежно заблудиться в этом лабиринте. Но тут судьба наконец смилостивилась, и очередной поворот вывел меня во двор.
Здесь было еще тепло, почти жарко, не то что в доме. И двор был не тот, что прежде, проще и неухоженней — видно, для хозяйственных нужд. Пустое вытоптанное пространство, посредине колодец, справа небольшая рощица каких-то местных деревьев. Две служанки, согнувшись, что-то полоскали в корыте, и, слава богу, не обратили на меня внимания. Еще одна, сидя на корточках, перебирала рассыпанные на земле плоды. Обратиться к женщинам я не решался, но тут, хвала небесам, заметил давешнего мальчишку-конюха. Кое-как с помощью жестов я объяснил ему, что мне требуется. Это было невероятно, но, прежде чем воспользоваться его указаниями, я был вынужден снова залезть в карман и бросить ему мелкую монету. Он недовольно скривился и снова протянул ладонь. Это уж было чересчур даже для теркурских обычаев. Но мне уже было не до таких тонкостей, и, махнув на него рукой, я поспешил, куда указали. Европа не Европа, но нужное убежище здесь все-таки имелось — целомудренно скрытое от взоров в глубине сада, отчего я и не заметил его раньше.
Но когда, успокоенный, я выходил оттуда, собираясь вернуться в дом, странные звуки заставили меня остановиться. Из-за кустов я почти ничего не видел, но неприятные, визгливые женские выкрики слышалась отчетливо. Во дворе что-то происходило, что-то недоброе и, похоже, не предназначенное для чужих глаз. Теперь уже выйти и обнаружить себя было неловко. Оставалось ждать.
Тут снова раздался тот же странный звук. Не выдержав, я прильнул к просвету между ветками.
Посреди двора, прямо на утоптанной земле, лежала ничком, извиваясь, обнаженная женщина. Она кричала — тонко, жалобно, на одной ноте, даже не пытаясь вскочить и убежать, хотя никто не держал ее. Белая кожа на спине, бедрах и ягодицах была рассечена яркими алыми линиями, а над женщиной, с каким-то длинным орудием, хлеща размеренно и неторопливо, возвышался страшных размеров мужчина. Правая рука его мерно ходила вверх-вниз, спина была мокра от пота, и лоснилась потная бритая голова. В десятке шагов, у колодца, сбились в кучку женщины, одна держала на руках младенца, но даже он не издавал ни звука. Потрясенный, я замер под защитой древесной листвы, не в силах оторвать взгляд от происходящего, как ребенок, которому нянька рассказывает страшную сказку. И вдруг все кончилось. Мужчина отбросил свое орудие и неторопливо удалился, даже не взглянув на жертву. Женщины, будто очнувшись, приблизились и захлопотали над ней, неподвижно лежащей в пыли. Почувствовав, что теперь можно, истошно заплакал ребенок. Им было явно не до меня, да и заметь они неположенное, все равно побоялись бы об этом сказать. Я быстро вышел из своего укрытия и зашагал прочь.
По вполне понятной причине я заплутал, еле переступив порог. Все эти проклятые переходы, закутки и двери были совершенно неотличимы друг от друга. В поисках своей комнаты я метался по давешнему узкому коридору и, слава богу, наткнулся на Азиза.
— Ты где пропадаешь, я весь дом обшарил, слуг послал на улицу проверить… Эй, ты что?
Я молча помотал головой. Тогда, взяв меня за руку, мой друг быстро довел меня до нужной комнаты, усадил на кровать и плеснул в лицо водой из кувшина. Только тогда я пришел в себя.
— Нехорошо, — нахмурился он, выслушав мой сбивчивый рассказ, — нехорошо.
Я кивнул.
— Ты не должен был видеть, — продолжал Азиз, — женская половина, и как тебя туда занесло…
— Что это было? — спросил я.
— Пустяки, служанка там кому-то не угодила, или просто попала под горячую руку… бывает. Нет, но как тебя никто не остановил, туда мужчинам нельзя…
— А этот…
— Управляющий? Он другое дело, должен же кто-то за порядком следить. Без этого никак.
Окончательно сбитый с толку, я лишь молча кивнул. Азиз заметил мою оторопь, но истолковал ее по-своему:
— Не бойся, ты гость. Женщины точно болтать не станут — побоятся. Ну и я никому не скажу. А служанка — она такая маленького росточка, белая?
— Да…
— Джила, так я и знал. Бестолковая, все из рук валится, это он ее пожалел еще — прутом…
— Ничего себе пожалел.
— А то. У нас и другое есть… Показать?
— Да не надо, — слабо запротестовал я.
— Идем-идем, такое видеть нужно, будет дома что рассказать, когда вернешься…
Уверенно лавируя, он провел меня мимо всех закутков и закоулков в небольшую комнату, уставленную сундуками и ларями ( кажется, в этом доме больше всего следовало бояться хозяйственных помещений.) Подойдя к одному из сундучков, мой друг откинул крышку.
— Смотри.
Внутри, на подставке, обитой войлоком, лежал свернутый кольцом кнут.
— Странный… — выдавил я, чтобы что-нибудь сказать.
— Знаешь, из чего? — спросил Азиз. — Слышал, в Текруре ослы водятся, особые, вашим не чета? То есть с виду от твоего осла, скажем, не отличить, но шкура на ощупь — как дерево. Вот такого растят, кормят и ждут, пока умрет сам. Потом хвост срезают. У нас говорят: чем старше ослище, тем крепче кнутище…
— С виду легкий… Неужели таким можно…
— Еще как можно, — посерьезнел мой друг, — не дай Аллах на себе попробовать. Его в суде используют.
— Как это?
— Для испытания. Если человек невиновен, большого вреда ему не будет — ссадины там, синяки. А вот если виновен … мышцы рассекает до кости.
— И ты веришь?
— Закон есть закон. Не нами придумано, не нам и менять. Ладно, хватит, пошли отсюда. Ужин скоро…

6

Я был уверен, что не смогу есть. Хотелось сказаться больным и остаться у себя в комнате, вряд ли в этом апофеозе гостеприимства гостя стали бы принуждать. Я не думал, что после увиденного и особенно услышанного смогу как ни в чем не бывало сидеть в той же зале, смотреть в глаза радушному хозяину и улыбаться в ответ на его улыбку. Я не думал, что смогу спокойно взирать на толпу служанок и младших жен, среди которых рискую увидеть давешнюю жертву.
Оказалось, могу. На лице Азиза было столько неподдельного удивления, когда я заикнулся было, что, пожалуй, еще не голоден… Нельзя было обидеть хозяйского племянника и особенно хозяина. Здесь нужно жить так, чтобы тебя любили, иначе нельзя.
И я, не будучи голоден, сидел, скрестив ноги, на ковре, и пытался что-то есть. И не будучи весел, поневоле улыбался и наклонял голову, когда взгляд хозяина задерживался на мне. Лучше бы я не был почетным гостем, не выделялся из толпы домочадцев — ей-богу, было бы спокойнее. Хорошо хоть, Джила на ужине так и не появилась — отлеживалась, верно, после полученного. И Феридэ больше не танцевала — Азиз шепнул, что дядя, кажется, сейчас не в духе, и потому ее не видно и не слышно. Лицом он владел хорошо, но в голосе, когда он делился со мной новостью, слышалась непривычное для него злорадство.
Так или иначе, дождавшись окончания трапезы, я с радостью удрал в свою комнату, даже проводника мне не понадобилось. Отлучался только по нужде — оказалось, есть для этого местечко поближе. А потом дотемна, допоздна сидел на постели и убеждал себя, что придется еще день-другой потерпеть, чтобы не нарушать приличий, но потом — домой, домой.
Мысли в голову лезли самые пакостные. Методы местного судопроизводства вызывали оторопь. Но мне ли о том рассуждать, если в просвещенной Европе каких-нибудь двести лет назад в суде запросто применяли такие же «доказательства». Давали подсудимому в руки раскаленное железо, якобы обожжется только виновный, а правому это ничем не грозит… Хорошо хоть Азизу, неграмотному и неискушенному в наших делах, не было об этом известно.
Всплыло в памяти, между прочим, и читанное бог весть когда в «Энциклопедии путешественника» описание того самого текрурского осла особой породы, asinus potentis. В отличие от обычного европейского или азиатского осла, костяк и шкуру имеет чрезвычайно прочные, не встречающиеся более ни у одного животного. Там подтверждалось, что хвосты asinus potentis используются для изготовления высококачественных кнутов, не имеющих себе равных в мире, и только после естественной смерти.
И тут в дверь постучали.
Нет, не так — поскреблись, еле слышно. И еще. Я только с третьего раза догадался встать и открыть.
Разумеется, я не мог бы сказать, какая очередная служанка стоит передо мной, до глаз закутанная в белое, в этой стране одинаковых женщин нетрудно было и ошибиться. Правда, полоска смуглой кожи и пара веселых карих глаз, глядящих из-под повязки, выглядели незнакомыми. Она поманила меня пальцем.
Короткий, но впечатляющий опыт пребывания в этом доме не прошел для меня даром. В ее веселье мне чудился подвох. Я настороженно глядел на нее, не зная, что делать, но тут она тихонько прыснула, прикрывая рот накидкой. И я позволил наконец взять себя за руку.
Больше я уже не останавливался, увлекаемый за ней по новому незнакомому ходу, только что не подземному, хотя тут, похоже, ни в чем нельзя быть уверенным. Чем дальше мы шли, тем сильнее мной овладевал страх пополам с возбуждением. В лицо пахнуло ночным холодом. Мы пересекли знакомый дворик с колодцем. Я понял, что не ошибся в своей догадке.
Служанка привела меня к дверям невинной девичьей комнатки, освещенной медной масляной лампой Алладина, обитой веселеньким английским ситцем в цветочек, насыщенной ароматом курительницы, с огороженной шелковым пологом кроватью и грудой подушек на полу. Я переступил порог и остановился.
Она сидела на низенькой скамеечке, с горностаем на коленях, с монистом в маслянисто-черных волосах, скрученных в жгуты, завернутая в тонкую расшитую ткань, под которой просвечивали грудная повязка, под ней полоска светлой кожи и тонкие, голые до плеч руки. Служанка шмыгнула за дверь, и мы остались вдвоем.
Глядя на меня снизу вверх, она ждала. Я медлил. Тогда, спустив зверька на пол, Феридэ быстро поднялась и приблизилась. Она была напряжена еще больше, чем я. Заговорила быстро и отчаянно — сперва по-турецки, но я в нем слаб и только помотал головой, потом по-фарсидски, и, сжалившись над ней, я тихо сказал: арави.
— Слава Аллаху, — вздохнула она, — откуда ты знаешь?
— В Кордове, — ответил я, — мавры были на постое семьсот лет. У нас даже земля и небо мавританские.
— Ты смеешься? — спросила она настороженно.
— Нет. Не бойся.
— Я не боюсь, — ответила она и вдруг заплакала.
— Ну что ты, — шепнул я, — не хочешь, не надо… Я сейчас уйду. Ничего не было.
А сам подумал: что толку уходить, если поймают, хватит и того, что просто здесь был…
Но она схватила меня за одежду:
— Стой. Не уходи. Я хочу.
— Тебе нужно, — поправил я, осторожно ее коснувшись. Она не оттолкнула мою руку. Смотрела в глаза, не зная, как объяснить.
— Нужно. И хочу. Так бывает?
— Да. Бывает.
Она наконец приблизилась и спрятала лицо у меня на груди.
— Тебе нужно … нужен …
— Да, обязательно, если я не понесу теперь, то не знаю, что будет. Он старый. Совсем старый.
Мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять смысл этих слов.
Мы одновременно опустились на ковер. Я распутал прозрачное покрывало, взял в ладони ее лицо.
— Слушай. Я тебе расскажу про Кордову.
Она опять заплакала — тихонько, неслышно.
— У нас, — начал я, — самая большая мечеть в христианском мире. Высокое прекрасное здание, огромные витые колонны — зеленые, синие, украшенные позолотой… Ты бы видела, как между ними сквозит солнце…
Она молчала и ждала.
— Дом Аверроэса, философа и поэта, сохранился в целости с двенадцатого столетия. Я был в его саду. Видел фонтан и колодец.
— Расскажи еще.
— Месяца месяцами сменялись до нас, мудрецы мудрецами сменялись до нас, эти мертвые камни у нас под ногами прежде были зрачками пленительных глаз…
— Еще…
— В жизни сей опьянение лучше всего, нежной гурии пение лучше всего, вольной страсти кипение лучше всего, всех запретов забвение лучше всего…
— Еще… еще…
— Как чуден милой лик… как чуден… милой… лик…

7

— Эй, вставай.
Я открыл глаза. Уже давно рассвело, было жарко и душно, и болела с недосыпа голова.
Азиз стоял у изголовья, мрачный и решительный.
— Вставай, скорее.
От звука его голоса я мигом проснулся. Сел на постели, нервно приглаживая волосы.
— Что случилось?
— Ты где был ночью?
— Что?
Нет, кажется, я все-таки еще не проснулся, я сплю и вижу дурной сон.
— Где ты был? — повторил он.
— Нигде, спал…
— Не ври. Скажи, пока я тебя спрашиваю, не другие.
После этих слов я понял, что отступать некуда.
— Я спал, — заявил я как мог обиженно, — ну, вышел раз по нужде…
— Куда?
— Во двор, а что?
— Почему не туда, где я указывал?
— Потому что невтерпеж было, — парировал я, стараясь, чтобы голос звучал насмешливо, — прости, если что не так. Тут у вас и днем заплутать можно…
Он перевел дух. Кажется, начинал верить.
— В какой двор?
— А я почем знаю. Темно было. Ты можешь мне наконец сказать, что происходит?
Он колебался.
— Или у вас принято так гостей трясти с утра пораньше? — добавил я, — садись, что ли…
Он с размаха уселся на постель рядом со мной и ударил кулаком по покрывалу.
— Тут такое дело… Мальчишка на тебя указал.
— Какой мальчишка?
— Конюх. Говорит, видел тебя ночью на женской половине.
— Где? — шепнул я с пересохшей глоткой. Если в доме, рядом с ее комнатой — все, конец…
— Во дворе, где же еще…
— А сам-то он что там делал? Ему же вроде не положено?
— Он там бывает, помои выносит, по поручениям бегает, мал еще, ну, в общем, смотрят на это сквозь пальцы…
— Ага, — кивнул я, поражаясь собственной наглости, — мужчинам, значит, нельзя. Мальчишка не в счет, управляющий не в счет…
— Шайтан, — с чувством ответил Азиз, — но ты-то взрослый. И он тебя видел. Ночью, перед рассветом.
— Я по нужде ходил, — напомнил я, криво улыбаясь, — забыл?
Азиз зажал голову ладонями. Вид у него был самый несчастный.
— Так… что делать… Слушай, сейчас дядя за тобой пришлет. Я тоже буду, ты по-нашему не понимаешь… Он уже все знает. Если бы еще не он, а Рири хотя бы… если б я успел… но теперь поздно.
У меня похолодело в животе.
— Азиз…
Он повернулся ко мне, взял за плечи и уставился глаза в глаза.
— Значит, так. Ты здесь впервые, ты гость, обычаев наших не знаешь, и вообще неверный, неразумный, какой с тебя спрос…
— Чего это неразумный? — запротестовал я.
— Молчи, слушай. Спрашивать будут — говори одно и то же, без запинки, уверенно. Заплутал, во двор вышел случайно, по нужде, никого не встретил, ничего не видел. Мальчишке веры немного, он сирота, подкидыш, в доме живет из милости… но все-таки.
— Азиз…
— Ну?
— Что со мной будет? — спросил я тихо.
— Ничего, — ответил он, сжав мое плечо, и я почувствовал, как дрожит его рука, — ничего…

8

Дядюшка выглядел расстроенным. Он возлежал на своей оттоманке, подперев голову рукой и едва ли не надувшись. Мне было совестно на него смотреть. Накануне я похитил у его жены девственность, изрядно намучив ее и себя. Второй раз, перед рассветом, вышло удачнее. Когда я уходил, она поцеловала меня на прощанье. Стоило подумать о ней, как по телу пробегала короткая судорога желания.
Парадная зала была пуста. Присутствовали только мы с дядюшкой, Рири, управляющий и мальчишка-доносчик. Азиз, стоявший по левую руку от родственника, был бледен и кусал губы.
— Это я виноват, — сокрушенно повторял он по пути сюда.
— Перед кем?
— Перед дядей. Он мне доверял, ввел в свой дом, а я его опозорил.
— Это я его опозорил, — буркнул я.
— Перед тобой я тоже виноват — ты гость, доверился мне… а я не уследил.
— Я не ребенок, чтоб за мной следить.
Но в его глазах я прочел красноречивое опровержение моим словам.
Теперь он стоял напротив, полный решимости защищать меня до последнего.
Дядюшка зашевелился и почесал подбородок. Потом бранчливо сказал что-то в пространство.
— Он спрашивает, понимаешь ли ты, что сделал.
Я стоял, переминаясь с ноги на ногу и мучительно подыскивая как можно более невинный ответ.
— Я сделал то, что делают все живые люди, — осторожно сказал я наконец.
Дядюшка недовольно вскинул брови и удостоил меня взглядом. Снова сказал что-то, уже резче.
— Он спрашивает, о чем ты говоришь.
— Я говорю, — снова попытался я вывернуться, — что плоть слаба…
Дядюшка разразился гневными криками и даже приподнялся на ложе, перейдя в полусидячее положение.
— Он говорит, ты нарушил законы гостеприимства, попрал честь дома и хозяина и еще имеешь наглость…
Дальше отступать было некуда.
— Я имел в виду, что вышел ночью по нужде, — прервал я его.
Дядюшка осекся. Потом мотнул головой в сторону Рири, и тот подтолкнул вперед мальчишку. Дядюшка глянул на него чуть ли не с тоской.
— Где и когда ты его видел? — перевел для меня Азиз.
Мальчишка запричитал быстро-быстро, оглядываясь и указывая на меня. Надо было дать ему вторую монету, подумал я.
— Он говорит, во дворе на женской половине. Ночью, а до того еще днем. Два раза.
— Не два, — возразил я терпеливо, — один раз, ночью. Он все напутал.
Азиз перевел.
Выслушав, дядюшка стукнул кулаком по ложу. Потом вперился в меня глазами и раздельно, отчетливо выговорил несколько слов.
— Говори правду, — прошептал Азиз, — если хочешь жить.
Я окаменел. Со стороны, возможно, это выглядело как невозмутимость.
— Один раз,- повторил я, не опуская взгляда, — я был во дворике ночью. Ходил по нужде.
И добавил, почти отчаявшись:
— Неужели я нанес такую обиду хозяину, заплутав в темноте и воспользовавшись не тем отхожим местом?
Азиз, сверкнув глазами, повторил мои слова.
Дядюшка промолчал, прищурился и с полминуты просидел неподвижно. Мертвую тишину зала нарушала только возня мальчишки, скребущего пальцами в голове.
Наконец хозяин открыл глаза и буркнул свое решение.
Азиз, не дослушав, кинулся в ноги к дядюшке и заговорил что-то быстро, сбивчиво и то и дело тыча в меня пальцем. Завязалась короткая перебранка, в которой, как я понял, победил мой друг. Дядюшка, хмыкнув, наклонил голову. Азиз чуть порозовел лицом, а старый Рири, взяв мальчишку за шиворот, отвесил ему подзатыльник и потащил прочь.
— Ну? — спросил я.
— Говорит, подозрение необоснованное, — замялся Азиз, оглянувшись на дядюшку, — но так это оставить нельзя. Честь семьи. Слухи пойдут…
— И что же?
— Ты должен доказать, что невиновен. Завтра утром, это на рассвете положено…
— О господи.
— Не бойся. Он велел управляющему проводить дознание, но я упросил, чтоб позволили мне. Ты выдержишь. Обещаю.

9

… Почти сутки я провел в своей комнате, сидя неподвижно и глядя в одну точку. К добру или к худу, но я действительно виновен. Ужас перед ожидавшим меня был таков, что воспринимался почти спокойно. Повторись прошлая ночь — пошел бы я к ней снова? Да. Нет. Не знаю.
Днем я почти не ел, только пил воду. Азиз уговаривал, твердил, что понадобятся силы. Но мне кусок не шел в горло. Правда, ночью спал как ни в чем не бывало — как будто совесть у меня была чиста.
На рассвете Азиз разбудил меня, дал умыться и вывел во двор — тот, что на мужской половине, чистый и красивый.
Нас уже ждали. Дядюшка, рядом старик Рири и управляющий, и проходя мимо, я старательно смотрел в землю, чтобы случайно не встретиться взглядом. Угрызений совести не было. Только страх.
Под сенью двух пальм, возле искусственного пруда с золотыми рыбками, в выложенной голубыми изразцами стене на уровне человеческого роста было вделано медное кольцо. Азиз подвел меня к нему и помог раздеться до пояса.
— Возьмись вот здесь.
Я поднял к кольцу руки, и он несильно закрепил их веревкой.
— Ничего не бойся, — добавил он, — а ну погоди-ка…
Он завозился, вытягивая из рукава надушенный шелковый платок. Где-то я его уже видел. Свернув платок вдвое, Азиз обвязал мне лицо.
— Зачем? — тупо спросил я.
— Так положено. Дыши.
От платка шел сладковатый густой аромат, дурманящий и смутно знакомый. У меня даже голова отяжелела.
— Дыши, — повторил Азиз, отступая, — ну, иншалла.*
Я сделал вдох. Потом еще и еще…
И тут просвистело что-то в воздухе, спину обдало кипятком, я закричал, и дурманный запах ударил в голову. Я еле устоял на ногах. Снова просвистело, обожгло, я выгнулся дугой, пытаясь увернуться, и снова закричал.
Появилась Феридэ — прекрасная как никогда, окутанная белой накидкой.
— Ну что ты кричишь, — шепнула она, улыбаясь мне, как несмышленышу.
Я взвился от нового удара, но не мог издать ни звука, потому что она зажала мне рот ладонью.
— Иди сюда, — сказала она, обнимая меня за шею.
Кнут лег внахлест, загорелся рубец через обе лопатки, но мы уже успели соединить наши губы, и я застонал, обхватывая ее почему-то освободившимися руками.
Одним прикосновением испепелились все наши одежды, и с пятым ударом я вошел в нее.
С победным криком, снова и снова, я ударял ее, мешая наслаждение и обжигающую боль, как в ту нашу единственную ночь, и запах уст ее был прекрасен, да лобзает меня лобзанием уст своих, ибо ласки твои лучше вина…Я был как пьяный, от ожогов, от счастья и от дурманящего запаха, и с последним ударом она исчезла, осчастливленная навеки, а я повис на связанных руках, целуя искусанными губами шелк пестрого надушенного платка.

—————————

* с богом (араб.)

10

Я открыл глаза. Лежа ничком на постели, я по-прежнему чувствовал слабый аромат, так оглушивший меня утром. Не находя его источника, я огляделся (безрезультатно), потом приподнялся на локтях и сел. Осторожно повел плечами и поморщился. Я был в комнате один. Голова чуть кружилась, спину саднило, но, в общем, я чувствовал себя неплохо.
Запах шел из-за ворота, и, запустив туда руку, я наконец извлек уголок платка. Он болтался у меня на шее, завязанный узлом. Я сразу вспомнил все.
И позавчерашнюю ночь на женской половине. И сегодняшнее дознание. И где я видел этот платок раньше. В ее комнате, на столике с благовониями. Слабый запах опия еще не выветрился до конца.
Как платок попал к Азизу? Он не вхож на женскую половину.
Я снова пошевелил плечами. Спина была в целости, кожа не рассечена…
Значит, я невиновен? Или рассказы о кнуте — ложь? Или сам я уже вконец изолгался и запутался?
Тут появился Азиз — еще настороженный, но уже не как раньше, улыбающийся одними глазами.
— Проснулся? — спросил он. — А то вечер уже. Я тебя будил, будил… Как спина?
— Хорошо, — осторожно ответил я.
— Все в порядке, ты оправдан. Тут такое дело — сразу видно: десяток ссадин, и только. Ты уж на меня зла на не держи.
— Ничего,- ответил я, — бывает. Значит, судьба такая.
— Да, — согласился Азиз, — аравы говорят: судьба человека обмотана вокруг его шеи.
Я демонстративно потянул из-за пазухи завязанный на шее платок.
— Да, слушай. Ты случайно не знаешь, как он ко мне попал? От тебя, или мне вчера померещилось?
— Померещилось, — ровно ответил Азиз, — первый раз его вижу. Да ты же не в себе был, помнишь? Под кнутом смеялся, как безумный, и собственные руки тянулся целовать…
Мы уставились друг на друга.
— Да, — медленно сказал я, — точно, не в себе был.
— Ничего, — ответил Азиз, — случается. Да, кстати: дядя тебя видеть хочет, когда оклемаешься. Он тебя простил. Когда надумаешь ехать, сказал мне и Рири сопровождать тебя до порта. И в дорогу велел дать своего верблюда.
— Зачем?
— Тут такое дело… Осел твой пропал, видно, конюхи не уследили. Кто-то прямо из стойла увел…
— Глупцы, — кивнул я, глядя ему в глаза, — небось из-за хвоста украли. Они же не знали, что он обычный. Думали, это ваш, текрурский, на кнут пойдет. Воистину сегодня день ошибок.





31.01.2012.