Ришка. Kuno. Южная земля
Добавлено: Чт май 12, 2022 9:00 am
M/f, F/f
Ришка
Kuno
Южная земля
Этот текст написан совместно двумя авторами и принадлежит к «хишартскому циклу». Что такое Хишарта, как и когда она появилась, кто в нее играл или играет, можно узнать на её официальном сайте:
http://hisharta.nm.ru/
Все или почти все иноязычные выражения даны в тексте с их русским переводом.
Публикация выходит в преддверии национального праздника Хишарты – Дня открытия, которую все прогрессивное человечество отмечает Тринадцатого июня, в этом году уже в восьмой раз.
Я знаю, далеко за полосой прибоя,
Есть мир. Он не иной. Там все, как у людей.
Он контуры обрел, живет своей судьбою,
Забыв, что создан был фантазией моей.
Порой тот дальний мир на фоне мелких сует,
Возникнет, подчеркнув тщету моих проблем.
Пока его черты мечта не дорисует,
Я там, но не вполне; я здесь, но не совсем...
Двоится силуэт, и множатся пространства.
Что держит меня здесь? Что вновь влечет туда?
И жизнь моя - пример пунктира постоянства.
Я там, но не теперь... Я здесь, но не всегда...
Играю ли, живу, ловлю мечты ли тень я,
Когда я ухожу, забот отбросив ком,
В тот мир, что родился из странного хотения,
Шуршать сухой листвой, бродя в ней босиком?
Ива
Пятого апреля, через час после рассвета, дозорный с грота флагманского галеона “Параклет” прокричал долгожданное - Teyra vejo!, “я вижу землю”. В разрывах освещенных солнцем облаков по курсу эскадры явственно виднелись очертания далеких заснеженных хребтов. Противный ветер не стихал до полуночи, и лишь утром шестого флотилия бросила якоря в окруженной скалами бухте. Было приказано спустить шлюпки, и вскоре адмирал Петр ла Эверра, – в блистающих доспехах, с пышным плюмажем на шляпе, развернутым шестикрестным знаменем в левой и обнаженной шпагой в правой руке, – ступил на береговой песок, дабы объявить открытую землю владением Ильрики и Иосифа, Божией милостию кесарей Хишарты.
В тот день была Страстная пятница. В храмах возносили плащаницу, а по птичникам и скотным дворам катилась резня: их бедные жители теряли жизни, чтобы стать украшением пасхальных столов. В Чалько цвел миндаль. Дети таскали по улицам увитый его цветами гробик с тушкой тунца, радуясь скорому концу поста.
А здесь, в южном полушарии, разгоралась осень. Хишарты удивленно глядели на яркий багрянец, осыпавший листву прибрежных деревьев: из их стволов корабельные плотники торопливо сколачивали крест и алтарь. “И когда все пропели Te Deum и возблагодарили Господа за чудесное окончание тяжких трудов, благородный лано адмирал назвал найденную земную твердь именем нашей благочестивой августы Ильрики, а бухте дал имя Святой Пятницы”, - записывал на пергаменте секретарь имперской эскадры Жеан Тамела.
Солнце было в знаке Овна. Через одиннадцать дней будет затмение, но корабли ла Эверры встретят его уже в океане.
Был год тысяча пятьсот двадцатый…
- Тu mal te conducevas…
Был конец октября, самый распал южной весны. Уже душистым снегом осыпались ветви черешен, закатными облаками отсвечивали абрикосы, - будто звездное скопление упало из космоса на сады Янтарной долины, засыпало ее, покрыло бело-розовой переливчатой туманностью. Воздух был чист и прозрачен, запах миллионов цветов кружил голову, а на крышах домов, открывая свой брачный сезон, урчали хохлатые желтоклювы.
А еще в тот день потянул теплый горец, hatemont. В Альпах этот горный ветер называют “фен”, в Америке “чинук”. Горячий сухой поток лился как вода, тек с хребта в долину, и на пути его вспыхивали яркими огоньками луговые цветы, на ветках открывались новые бутоны, а некоторые девчонки чуть-чуть сходили с ума.
Вот как Ренчи, например.
И что на нее тогда нашло? Находило иногда, и сама не могла потом объяснить почему. Но в тот день она совсем ошалела. Оттого ли, что впервые с начала весны выбежала на свежую траву без обуви, - теперь туфли до самой осени наденет только в школу и по праздникам? Оттого ли, что солнце сияло так радужно-радостно, словно и само было не прочь побегать наперегонки? Оттого ли, что хатемонт обдавал жарким дыханием, налетал с разных сторон, то и дело менял направление, подталкивал, будто приглашая с ним поиграть?
И она играла напропалую, охваченная каким-то диким необъяснимым ликованием. Выбрав склон покруче, упорно лезла вперед, навстречу самому сильному потоку. И вдруг резко поворачивалась и с радостным криком мчалась вниз, гонимая в спину упругими теплыми волнами, легкая и быстрая, будто солнечный зайчик. А когда попадала в залетный вихрь, танцевала вместе с ним, вертелась, и вокруг нее так же кружились далекие горы, близкие холмы и черепичные крыши Белой розы…
Вот где-то в этом весеннем танце она и не заметила проходившего мимо кьора Риваса. А тот при случае зашел к ним домой, и как бы между делом в разговоре спросил: “а почему ваша Ренчи со мной не здоровается?” И когда совершенно ошалевшая и усталая от беготни девочка принеслась, наконец, к родным дверям, выяснилось, что вела себя она плохо. Очень плохо. И вот это только что и было сказано ее новым здешним языком.
И стояла в патио, внутреннем дворике их дома, под цветущими ветками, слушая слова, тяжелые как горные камни.
Слова взрослого, стоящего сейчас в двух шагах спереди.
В этих местах он режедор, это то же самое, что в американском кино называется “шериф”. Только шестиконечную звезду не носит: и так каждый в поселке знает, кто он такой. А кто не знает, – ну, так это его проблемы. Всем же известно, что кавалеры ла Брассе были среди первых десяти семей, которые основали Белую розу.
А еще теперь он ее отец. Patty. У нее язык не повернется сказать patritor, “отчим”. В прошлом году одному приезжему мальчику за такое словечко хорошо надавала по ушам, - знай, дурак городской, что и про кого говоришь! И патти ее даже не отругал, – хотя вообще-то считает, что девчонка без причины драться не должна.
Вообще-то девочка в здешних местах много чего не должна. И очень многое зато должна. Вот здороваться с каждым встреченным взрослым - точно должна. А тем более - с кьором. А уж тем более, если она девочка из дома ла Брассе. И словами это объясняют только раз. Если же надо разъяснять еще, то уже не только словами.
- Esha se conducer es ruborys…
“Стыдно так себя вести” – л-л-л, как же сейчас сты-ыдно! Будто раскаленная пленка расплылась под скулами, протянулась к ушам и шее. Ренчи давно уже поникла русой головой и сосредоточенно изучала пальцы своих ног и травинки в приправе опалых лепестков. В прошлой жизни она нашла своему проступку тысяча и одно оправдание, – другой вопрос, поверили бы ей? Но не с ним. Не сейчас.
Сейчас видела только темные носки его домашних туфель, – сама драит и ваксит их каждый день до зеркального блеска. Вот они исчезли – отвернулся? отошел? не глядит на нее? Не решилась поднять голову, проверить, – а вдруг он только отошел? Лишь бы не встретиться с ним взглядом, – знает, что не выдержит и разревется. А плакать ей пока нельзя, успеет Ренчи еще наплакаться вволюшку. И он ей в этом поможет.
Кажется, скажи хоть слово еще, и она провалится сквозь землю в свое прошлое полушарие, оставив за собой проплавленный в камне след. Но он уже подошел к выводу, – на сегодня главному:
- Chod deve ty facir ob ed?
“Что с тобой надо сделать?” Ренчи знает, – что. И он знает. И сделает это с ней, как бы она не ответила. Но ответит как надо. Лишь бы не подумал – боится, трусит (а ведь боится же, каждый раз боится!). Только губы вот облизнуть и …это как в холодную родниковую воду с разбега – аххх:
- Аn soe …chatissata… (какое же злое слово “ча-ти-сса-та”, – будто змея шипит!)
Казалось четко, а на самом деле, – едва шепнула. Глотнула воздух. Сжала пальцы. Еще раз, громче и отчетливее:
- Аn soe chatissata ob … ой, как же это? … ob la misrespettar …las ajabentes…
Да, за неуважение к старшим. Наказать. Ее наказать. Ее надо наказать. И ее - накажут. Потому что – надо так…
Ну, вот и все, карты легли. Возле ее ноги выкопался из норки коричневый жук и поспешил по своим неотложным жучьим делам, – какое ему дело до горящей от стыда девочки? Лишь бы не наступила. Вверху, в чашечках цветов упоенно жужжали счастливые пчелы…
- Yolco t’omano…
“Жду тебя здесь”. Если бы сказал an gradim, “идем”, они пошли бы в его кабинет, так было всю осень и зиму. Но он ждет - здесь, а значит весна и вправду началась. В теплое время, если, конечно, нет дождя, Ренчи наказывали в патио.
Но это он – ждет, а вот она должна бежать, – и быстренько-быстренько, птичкой лететь! Патти не может долго ждать свою дерзкую девочку.
Развернулась на пятках, оттолкнулась и ринулась к своей цели. И, кажется, не потратила ни одной лишней секунды, - пчела летящая в улей самым коротким путем и та оценила бы Ренчи. Сперва комната, – раздеться: платье бабочкой взлетело через голову, трусики спрыгнули с ее гибкого тела как белый цветок с черешни. Не бросила как попало, ровно сложила на стул, – за неряшливость может и добавить, были случаи, знаем.
Так, сама она готова, теперь бежим дальше. Снова во двор, но не прямо, направо, по деревянной галлерее, в угол, где стоит старая бочка, – в ней, наверно, раньше держали вино, а когда в доме появилась Ренчи, нашлось этой емкости другое назначение. Летом воду в ней приходится менять, чтоб не заводились комары.
И сейчас там вода. И еще там… вспомнить смешно - когда-то она плакала при виде ремешка!
Здесь их называют verges, вержес. В каком-то детском фильме, еще в прошлой жизни, их хранили в чемодане, – вот же глупость, придумают тоже! Их нарезают на берегах озер из черенков цевитозы, там ее полным-полно. Правда, патти говорил, что это не та настоящая цевитоза, которая растет на старой земле, а просто к похожему растению на юге пристало уже привычное название. Впрочем, это не важно,– цевитоза так цевитоза.
Конечно, можно делать вержес и из садовых веток, но они и кривые, и ломучие, и неровные. А цевитозинки как на подбор, – тонкие, гладкие, ровные, только вот ножницами концы поровнять, чтобы все были одной длины. И даже не ломаются, – одного пучка на раз хватает, даже если очень строго. Да и, кроме того, если на каждое наказание резать ветки в саду, так никаких черешен или абрикосов для одной девочки не напасешься.
Плодовыми ветвями патти неделю назад нахлестал, вот как только первые цветы появились. Это обычай такой здешний, очень старый. Вот так отделил одну абрикосовую ветку и поколотил младшую, – по спине, по попе, по рукам и ногам, - на счастье, чтобы сама так же росла и расцветала. Бил через платье и было совсем даже не больно, а весело и радостно, – она хохотала и убегала от него, будто хотела спрятаться, понарошку, конечно!
И следов почти не было. Только вот с цевитозочкой так не получится, уж как поскачет-попрыгает, так на пару дней полоски останутся, а то и больше, – если уж очень Ренчи виновата. Ну, вот, как теперь, например…
Потянула из воды ближайший букет, - сама связывала их тонкой проволокой. Прутья свежие и скользкие, в каждом пучке по пять. После порки Ренчи чмокнет каждый отдельно, ни одного не пропуская, – все такие потрепанные, усталые, горячие от своей работы. А вот губы ее, такие теперь пересохшие, наоборот будут влажными от пролитых слез. А почему целовать – ну надо так, а почему надо, – ждать еще два месяца.
Вода с журчанием стекала с прутьев, цевитозы всегда сперва такие мокрые-премокрые. Перед тем, как начать, нарочно подержит их на ее коже, чтоб она чуть привыкла, - хотя как к ним привыкнешь? Так врач, когда делает укол, сперва смазывает спиртом, и все равно же больно, но почему-то спокойнее. Все же надо их стряхнуть, - хлопнула пучком по бортику, разлетевшиеся капли блеснули на солнце, как маленькие алмазы.
И промахнулась, попала не только по дереву, но и по воде, осыпав лицо и грудь веером брызг. А-ах!
Замерла с пучком в руке, широко распахнула глаза. Холодная вода отрезвила ее, словно прорвала ту жесткую пленку стыда, которой успела оплести себя в патио. Словно со стороны увидела себя голой у бочки с розгами, – и сейчас ее ними будут сечь, о-ой, больно же ка-а-ак!
Будто у вколотого ей препарата окончился срок анестезии, и откуда-то снизу живота всплыл, тошными струйками потек жалкий детский страх: …не надо! …пожалуйста! …я же не хотела! …я больше так не буду!
Взялась за репрессии. Куснула себя за руку – больно, ага? А щас будет еще больнее - зло стукнула ногой о твердое дерево бочки и попала прямо косточкой – у-уйй! Попрыгала на второй, чтоб успокоиться. И погрозила пальцем своему отражению в воде, – будешь мне бояться! Трусиха! Elantosa! Ла Брассе никогда не пугаются, поняла? Большие не трусили перед саблями и штыками, а маленькие – перед розгами. И она не струсит…
Или… хотя бы не подаст вида.
Она и не подала, когда снова пришла в патио, уже с пучком в руке. И колени ее не дрожали, - почти. И даже глядела уже не вниз, а куда-то в сторону, как-то расплывчато, видя его лишь в общих чертах.
И снова стояла, вбирая голым телом лучи солнца, прохладную свежесть весеннего сада и аромат цветов. И его взгляд. Не пыталась прикрыться, – во-первых, чем, не букетом же? А во-вторых, – зачем, в двенадцать с половиной еще не было в ее теле ничего особенного, - так, в лучшем случае какие-то эскизы, наброски будущих в нем перемен. А время вокруг девочки текло тяжко и медленно, словно сок в капиллярах деревьев…
- Da my… (совсем как в русском, и понятно сразу: что она сейчас ему может дать кроме розог?)
Перехватила прутья за кончики, вода снова увлажнила ладонь. Подала, как и положено, – ручкой вперед, так раньше благородные ланос, сдаваясь в плен, вежливо отдавали свои шпаги другим, таким же благородным кавалерам. А в его плену она с того самого дня, как он пришел в их прежний дом. И уже - навсегда. Tra lobre.
Принял. На безымянном пальце его с мамой обручальное кольцо, на указательном перстень-печатка из полосатого халцедона, родовой герб ла Брассе: три звезды в терновом венце. Всегда начинает целовать с перстня. Не заставлял – сама после первого их раза полезла губами к его руке, каким-то инстинктом поняла: так надо.
Так будет и сейчас. Но не скоро, ах как же не скоро сможет, наконец, ткнуться перед ним коленками в осыпанную белыми лепестками землю. И прошептать слова, которые не смеет вымолвить ему до порки. И постарается – постарается! – не выкрикнуть их раньше времени.
Штирлиц (кто это, кстати? не помню…) говорил, что при родах все женщины кричат на родном языке. А вот маленькие женщины под розгами, – они на каком языке плачут?
Языков у Ренчи уже два. Она уже все понимает и говорит почти без акцента. И даже думает иногда на новом, привыкла. А на прежнем только с мамой.
“Прости!”… decyva!… как легко вылетают из трепещущих губ, когда сзади бушует злое жалящее пламя. Ах, как же просто кричалось – первое, конечно, второго еще не знала, - в навеки оставленном мире за тремя океанами!
Но не теперь, не в этой ее жизни! Сам знает, когда ее простить, это он решит. Нет, реветь все равно придется, она девчонка, ее никто не упрекнет в слабости. А промолчать уж никак не получится, с прутьями и так шутки плохи, а уж нынче реветь Ренчи на весь поселок. Но прощения попросит уже потом. И не жалким детским “прости”, а как положено девочке из хорошей семьи: me ynoshet, sobricho, извините меня, пожалуйста.
И не только у патти. Кьор Ривас живет недалеко, так что извиняться Ренчи пойдет прямо сразу, по горячим следам. Пока следы эти на коже еще горячие-прегорячие. Только вот платье накинет, про трусы сегодня лучше и не вспоминать. Но если б патти приказал, – пошла бы и голая.
И даже не сбегает умыться. Так и пойдет, – пусть видит ее заплаканные глаза и раскаленные щеки, она заслужила. Кьор сам же говорил, что каждый должен нести свой крест. Вот она и понесет: в двенадцать лет он именно такой. “Розги это твое малое детское покаяние”, – объяснял кьор, “им радоваться надо, а не бояться”.
- Ты хорошая девочка, bona poeda, - скажет ей священник, – И твой отец хорошо тебя воспитывает.
- Да, я знаю. У меня самый лучший в мире отец!
И никогда не узнает, что старик долго глядел вслед носящейся по лугу девчонке и думал с грустью: “Как обманчиво, как призрачно твое наивное счастье… как хрупка, как непрочна твоя радость, прелестный ребенок! Так много печали еще ждет тебя в жизни, а ты не видишь, не хочешь поверить в зло этого мира, а ведь он жесток, дитя мое, так жесток! И как тот древний царь бросал в море свой перстень, пытаясь спастись от завистливой судьбы, лучше и ты прими сейчас толику печали. Я кину кольцо за тебя, маленькая Ренчи, и ты не узнаешь, зачем я так поступил... И пусть будет тебе немножко горько, но эта малая горечь да защитит тебя от большего горя”…
Не узнает, конечно. Незачем ей это знать.
А вот, что бывает за неуважение к старшим, - узнает прямо сейчас. А вернее – вспомнит. Выполнит работу над ошибками. Вот только он сядет…
Он с самого начала вышколил, – младшая не имеет права сидеть, если взрослые стоят. И не важно почему, – не должна и все тут, так положено. Ренчи и одной порки хватило, чтобы это затвердить, – и даже не ей, а ее ногам, они сами вскакивают, если он, например, входит в ее комнату, а она, допустим, читает или делает уроки. А в детскую он может войти в любое время суток, маленькой девочке нечего скрывать от своего патти.
А вот она в его с мамой спальню может зайти только когда там убирает. А в кабинет еще и если он сам туда позовет, – когда холодно, Ренчи наказывают там. Но в кабинете он садится на край свого кожаного кресла, так, чтобы подлокотники не мешали. А в патио у хозяина дома есть другое законное место, такой тяжелый высокий стул из черного дерева под ветвистой черешней, - он любит в теплую погоду посидеть, покурить трубку.
И порет здесь же. Вот уже сел, занял боевую позицию, пучок в правой руке. Подошла к нему тоже справа, как положено. Остановилась, замерла, застыла. Время исчезло вообще. Видела наглаженные стрелки на бежевых брюках, – только шаг и дальше уже ничего от нее не зависит. Ну, или почти ничего, помнит же, что просить раньше времени нельзя.
Она уже освоила здесь простую детскую уловку, – надо постараться лечь дальше, сместить центр тяжести вперед, ближе к вытянутым рукам. Тогда попа окажется прямо на его коленях и он не будет стегать наотмашь, чтоб не ударить самого себя, – и уже проверено, кстати! И если бы наказывал ее за какую-то взрослую глупость типа плохой оценки, так бы она и сделала, - ага, такая вот хитрая Ренчи. Но - не за это. Не теперь…
Помог ей решиться, – притянул за талию, чуть наклонил, слегка подтолкнул… еще миг, и она уже легла поперек его ног, касаясь земли лишь пальцами своих. Увидела свои еще по-зимнему бледные руки на фоне земли, травы и белой лепестковой опали. И еще того же жука. И по бокам свои же хвосты цвета спелой соломы, - сперва принялась было заплетать косы, как местные девчонки, но он сказал, что так тоже красиво-ойй!
Жигнуло так внезапно, что Ренчи толком даже не вскрикнула, - то ли мозг не успел подать сигнала всем нервным окончаниям, то ли язык во рту не вышел из отпуска? Зато на ожог среагировала правая рука – непроизвольно вскинулась вверх к укушенному месту, наивно пытаясь его прикрыть. И тут же была перехвачена в запястье сильными мужскими пальцами.
Ренчи шепотом, почти про себя, застонала, слезы уже прокладывали влажные тропинки по скулам, подбираясь к дрожащим губам, - авангард будущего прилива. Знала, что будет ей за постыдную слабость, – прикрываться ладонью! Возьмет покрепче, и начикает прутьями, - по кисти, по пальцам, по всей пятерне. Попу поротую под платьем не видно, а исполосованную руку никуда не спрячешь. И каждый будет знать, – вот трусливая слабачка, которая не умеет себя вести под розгами, – и это почти в тринадцать, о-о-ой, позор какой!
Только он этого не сделал, - правда, не сделал! Чуть подержал пойманную лапку на весу и отпустил – та быстро спряталась вниз, а Ренчи для верности еще и перехватила предательницу левой, – не вырвешься теперь! А потом…
- Regre te, fyroela...
Слово, будто капелька падает. Фьо. Рё. Ля. А потом сказал это снова, - уже по-русски:
- Терпи, дочка…
И вот тогда она заплакала – и еще до того, как розги снова коснулись ее тела… и снова… и снова…
“Какого черта?” - подумал жук, получив на спину первую на сегодня слезу девочки. И поспешил зарыться в землю, от греха подальше. Пчелы как и прежде летали между ульем и пастбищами, раздавшиеся в саду звуки их никак не тревожили. Зато пара желтоклювов, томно перебиравших друг дружке перья на верхушке той самой черешни, в панике вспорхнула и ушла на высоту, кружась и присматривая, где бы продолжить роман. И с высоты их полета цветущие кроны деревьев казались упавшими на землю белыми облаками…
Белые облака ленивой чередой тянулись по летнему небу, – точно такие же, как в ее прошлом мире. Торопиться им, понятно, некуда. Хорошо так вот не спеша плыть по воздуху, ни о чем не заботясь, ничем не тревожась, над волнистыми холмами, над отрогами гор, над полями уже зреющей пшеницы, над бурыми кронами сосен и зелеными буков, отражаться в темном зеркале лесного озера и глазах плывущей по нему девочки.
А если лечь на спину и закинуть голову, то увидишь их снизу. Но мочить голову Ренчи не хотела, им уже скоро домой. Были б надолго, – конечно, нырнула на глубину, ушла в сумрачный мир осклизлых коряг, черных водорослей и липких от ила ракушек. Но сушить волосы времени нет, так что рыбы напрасно ждут ее в гости.
Ну и ладно! И пусть себе облака плавают по небу. Разве плохо плыть просто так, плавно проникать сквозь гладь уже прогретой жарким солнцем воды, – если опустить ногу вниз, ближе ко дну, там куда холоднее.
Стрекоза-виррока зависла над ее головой, позвенела, как и положено, фасеточными глазами увидела в озере сто или тысячу девочек, – вот плещутся тут всякие, комаров пугают! И улетела, раздраженно треща пропеллерами.
Ренчи ловко лавировала между листьями и цветами бледно-желтых кувшинок, – их так просто не сорвешь, а зацепиться легко. Прозрачная вода ласково обнимала тело, тонкими яркими бликами дробила лучи солнца…
- Ренчи!
Так, ее зовут, а значит, - надо выбираться. Патти не любит два раза повторять, это понятно.
Быстро, саженками, погребла к берегу, рассекая озеро, словно маленькая торпеда. Держала курс наискосок, к зарослям кустов, где оставила платье. Еще не так давно ей не надо было отходить далеко от места, где стоял патти, - разве чтоб не пугать рыб. Но разделась бы точно там и побежала искать спуск к воде уже голой, – ну кто, скажите, станет брать купальник на рыбалку? А тем более, когда они здесь только вдвоем.
Ощутила ногами тонкий донный ил, вот и берег. Плеснув напоследок, выскочила, стряхивая с себя воду. Раньше побегала бы по песку, попрыгала, чтоб высохнуть, – летом это такая радость! И не пришлось натягивать сейчас платье, так противно липнущее к мокрому телу. Ладно, как-то высохну по дороге, не сахарная…
Уфф, какой все-таки класс! Вода – просто с ума сойти!
В озере Ренчи купалась уже с ноября, едва лишь отцвели сады. К холодной воде патти приучил ее сразу, как только приехали в Белую розу. Обливал каждое утро, в теплую погоду в патио, зимой и осенью в ванной. Ах, как же она сперва брыкалась и завывала! Но с ним особо не поспоришь, может так разогреть, – мало не покажется. Нет, за это, конечно, не было, но вообще за капризы получала (и получит!) очень даже запросто.
Привыкла на удивление быстро и, прыгая под холодными струями, пищала больше по привычке. А он смеялся и кричал маме: “…, давай полотенце!”. А когда выпускал из своих рук насухо растертую Ренчи, всегда отвешивал дочке звонкий шлепок, – за что? а вот за просто так! - и она с радостным визгом неслась одеваться. И даже, наверно, обиделась бы на него, если б однажды забыл хляснуть ее на прощанье по голой попе.
С апреля, когда ей исполнилось двенадцать, уже обливалась сама. И сейчас начинает каждое утро с ведра воды. Только теперь он даже не зайдет в дворик, если она уже разделась. Хотя она совсем-совсем не стесняется.
Но уже нельзя. Oc nas. Это, наверно, первое слово, которое она здесь выучила. И очень твердо так.
И второе так же хорошо запомнила, - oc fase, “так надо”. Вот так надо, и все тут.
Конечно, патти всегда можно попросить. Но - только один раз. И если он уже второй раз повторит, значит, надо делать, как сказал. А упрашивать дальше уже дерзость, lashivitas. А за дерзость, – ну, в общем понятно, что бывает в двенадцать лет, пусть теперь даже и восемь месяцев плюс. Больно бывает и стыдно.
Немножко больно будет и сегодня. А вот стыдно, – хм, очень даже вряд ли. Лишь бы продержаться. А то обидно ведь будет ужа-асно, – так стараться и потерять все в последний день. Но уже недолго осталось, она выдержит.
Расправила по бедрам сразу намокшее платье. Успела снять с головы туго намотанную косынку, выпустив на волю волосы. Разгладила тонкую ткань, надела снова, уже свободнее, таким треугольником на затылке…
- Ренчи, ты скоро там?
Так, нефиг копаться! Бегом, бегом… Рванула к нему напрямик, напролом через высокие заросли шпажника, больно цапавшего за голые локти и колени, – ай, плевать, царапиной больше, царапиной меньше!
Да, патти, вот бежит твоя обычная Ренчи. В том же белом летнем платье и такой же косынке. Такая же тонкая и поджарая, как и прежде. И ничего так в ней особо за два месяца не прибавилось, разве самую чуточку.
И все же есть одно изменение, есть. И летом не заметить его нельзя, – на левой щиколотке девочки блестит серебряная цепочка-пульсера. Что значит, здешним объяснять не надо, а кто не понял, …ну, разве что на ушко.
А вот и я, патти! Ты же не сердишься на меня, правда?
Нет, не сердился, конечно. Как раз перевязывал ремешком большую такую вязанку прутьев, - успел, видно, своим ножом нарубить, пока она плескалась.
Ну да, цевитозки, они самые. Вот здесь на озере они и растут. И если идти, например, на рыбалку, можно тут же и дочке свежих гостинцев набрать, – с запасом, чтобы надолго хватило. Правда, раньше они были покороче.
- Пошли…
Взвалила связку на плечо, поправила ремешок, – ничего, свой груз не тяжкий. Подумала, что со стороны сноп прутьев выглядит как колчан со стрелами, который в прошлые времена оруженосцы возили за благородными рыцарями, луки древние хишарты всегда очень уважали. А вот интересно, были ли раньше девочки-оруженосцы?
Раз не было… ну, значит, она будет первой!
На озеро она тащила его удочки и ведро с прикормкой. А в прошлом апреле, осенью, когда брал ее на уток, доверил ей патронташ и свою охотничью сумку. Ружье носить еще тогда не заслужила, но может, – в этом году?
Удочки останутся тут до вечера, в шалаше из буковых веток. Сегодня тускло-оловянным бульбулям с черными пятнами перепало лишь целое ведро густой кукурузной каши, – кушайте на здоровье, приятного вам аппетита!
А к вечеру им захочется добавки… Правда, вечером на озеро ее не возьмет. Он-то в сапогах, ему все равно, а вот она может очень даже запросто напороться в потемках на какую-то корягу или острую ветку. Да и вечерняя рыбалка это дело мужское, ланос наверняка захотят посидеть в своей компании, без женского в ней участия.
А когда вернется, она будет чистить пойманную рыбу - бр-р-р! Любит это занятие чуть меньше, чем развешивать на просушку выстиранные простыни, и чуть больше, чем школьную математику. Но – будет. И не потому, что порку любит еще меньше. Просто в жизни не всегда приходится делать то, что любишь и хочешь.
И он сам так и говорит. А если он говорит… – значит, так оно и есть.
Ладно, прощайте бульбули, до скорой встречи на кухне! До свидания, озеро! A revegendo!
Шла по тропке как настоящий оруженосец сзади своего рыцаря, глядя ему в коротко постриженный затылок. И почему-то старалась ступать босыми ногами ровно по отпечаткам его тяжелых сапог во влажной приозерной почве, – приходилось чуть ли не прыгать, но Ренчи держалась и не отставала, пока не вышли на подъем.
Здесь начинался уже песок. И вместе с ним самое неприятное место на всей дороге, – узкая полоса кустов оленехвата, в октябре он цвел гроздями ярко-синих соцветий. Увы, такие красивые цветочки к лету превращались в очень неприятные на ощупь колючие шарики, множество высохших плодов щедро усыпало тропинку.
Когда ходили сюда весной, - пока отвыкшие за зиму ноги еще не приспособились - Ренчи начинала на этом участке жалобно так поскуливать, и было, если честно, отчего. Намекала, что вот неплохо бы взять кого-то на руки и перенести через тернии. И он шутливо ворчал, но брал и нес, - а что ей еще надо для счастья?
Но сейчас уже вполне (ой, блин!) терпимо, и этот фокус не пройдет (увы и ах!). Ну, а уж к концу лета она пронесется по этим колкостям, как ракета, и даже их не заметит.
Вот оленьи цапучки позади, и пусть олени их себе на бока и цепляют, а с платья она все собрала. Теперь над рыцарем и его оруженосцем уже сомкнулись кроны тепиньи, высокой южной сосны, отсюда ее бесчисленные полки тянулись вверх до самых гор. Хвоя у нее бурая и мягкая, и шагать по ней совсем даже не колко.
Стройные колонны сосен были залиты солнцем, оно проблесками прорывалось сквозь ветки, тепло золотило кожу идущей по тропинке девочки. Ее легкие полными глотками вдыхали пропитанный запахами хвои и смолы воздух, уставшим от колючек ступням было приятно прохладно в тени густых папоротников подлеска.
Такой говорливый раньше лес теперь помалкивал, – все, кто трещал, чиликал и пел в нем по весне, сейчас выводил детей. Та самая желтоклюва, что в ужасе взлетела с черешни от хлеста розог и девчоночьего плача, пряталась сейчас в дупле над головой Ренчи и терпеливо грела выщипанным пузом пять крапчатых яичек.
На вырубке, как всегда в декабре, сделали привал. Патти присел покурить, а Ренчи была отпущена “попастись”, - вокруг горячих от солнца трухлявых пней, среди стебельков сухой травы густо росла сладкая дольцета.
Вдоль тропы Ренчи давно уже ее выбрала, и теперь в поисках ягод отходила все дальше, осторожно пробираясь по завалам высохшей коры и тонкой древесной трухе. Переспелая дольцета то и дело лопалась в пальцах, пачкая их липким соком, точь-в-точь земляника в прошлой жизни, которую забывала все больше и больше.
Грозди ягод алели по земле, словно камни-гранаты в маминых серьгах, - подарил ей на их свадьбу, еще там, в прошлом. Так у эстрезов принято, сережки надевают когда выходят замуж. А уж как же Ренчи сперва донимали за проколотые в детстве уши (упросила же маму на десять лет)! Ничего, за два года уже заросли и даже не видно. Никто не скажет теперь, что она tralentina, иностранка, чужачка. Теперь она своя.
И это ее земля. Южная земля. Teyra Estresa.
Тронула пальцем мочку уха (и, конечно, испачкала красным). И все равно ведь, - подумала, - когда-то придется снова их колоть, надевать чьи-то чужие гранаты. Oc fase. До конца школы он меня точно не выдаст, а там…
Ах, не хочу, не хочу даже думать! И пока, – в двенадцать и даже с половиной, - это еще можно.
И пока лето, каникулы и перемазанные ягодой пальцы…
Ришка
Kuno
Южная земля
Этот текст написан совместно двумя авторами и принадлежит к «хишартскому циклу». Что такое Хишарта, как и когда она появилась, кто в нее играл или играет, можно узнать на её официальном сайте:
http://hisharta.nm.ru/
Все или почти все иноязычные выражения даны в тексте с их русским переводом.
Публикация выходит в преддверии национального праздника Хишарты – Дня открытия, которую все прогрессивное человечество отмечает Тринадцатого июня, в этом году уже в восьмой раз.
Я знаю, далеко за полосой прибоя,
Есть мир. Он не иной. Там все, как у людей.
Он контуры обрел, живет своей судьбою,
Забыв, что создан был фантазией моей.
Порой тот дальний мир на фоне мелких сует,
Возникнет, подчеркнув тщету моих проблем.
Пока его черты мечта не дорисует,
Я там, но не вполне; я здесь, но не совсем...
Двоится силуэт, и множатся пространства.
Что держит меня здесь? Что вновь влечет туда?
И жизнь моя - пример пунктира постоянства.
Я там, но не теперь... Я здесь, но не всегда...
Играю ли, живу, ловлю мечты ли тень я,
Когда я ухожу, забот отбросив ком,
В тот мир, что родился из странного хотения,
Шуршать сухой листвой, бродя в ней босиком?
Ива
Пятого апреля, через час после рассвета, дозорный с грота флагманского галеона “Параклет” прокричал долгожданное - Teyra vejo!, “я вижу землю”. В разрывах освещенных солнцем облаков по курсу эскадры явственно виднелись очертания далеких заснеженных хребтов. Противный ветер не стихал до полуночи, и лишь утром шестого флотилия бросила якоря в окруженной скалами бухте. Было приказано спустить шлюпки, и вскоре адмирал Петр ла Эверра, – в блистающих доспехах, с пышным плюмажем на шляпе, развернутым шестикрестным знаменем в левой и обнаженной шпагой в правой руке, – ступил на береговой песок, дабы объявить открытую землю владением Ильрики и Иосифа, Божией милостию кесарей Хишарты.
В тот день была Страстная пятница. В храмах возносили плащаницу, а по птичникам и скотным дворам катилась резня: их бедные жители теряли жизни, чтобы стать украшением пасхальных столов. В Чалько цвел миндаль. Дети таскали по улицам увитый его цветами гробик с тушкой тунца, радуясь скорому концу поста.
А здесь, в южном полушарии, разгоралась осень. Хишарты удивленно глядели на яркий багрянец, осыпавший листву прибрежных деревьев: из их стволов корабельные плотники торопливо сколачивали крест и алтарь. “И когда все пропели Te Deum и возблагодарили Господа за чудесное окончание тяжких трудов, благородный лано адмирал назвал найденную земную твердь именем нашей благочестивой августы Ильрики, а бухте дал имя Святой Пятницы”, - записывал на пергаменте секретарь имперской эскадры Жеан Тамела.
Солнце было в знаке Овна. Через одиннадцать дней будет затмение, но корабли ла Эверры встретят его уже в океане.
Был год тысяча пятьсот двадцатый…
- Тu mal te conducevas…
Был конец октября, самый распал южной весны. Уже душистым снегом осыпались ветви черешен, закатными облаками отсвечивали абрикосы, - будто звездное скопление упало из космоса на сады Янтарной долины, засыпало ее, покрыло бело-розовой переливчатой туманностью. Воздух был чист и прозрачен, запах миллионов цветов кружил голову, а на крышах домов, открывая свой брачный сезон, урчали хохлатые желтоклювы.
А еще в тот день потянул теплый горец, hatemont. В Альпах этот горный ветер называют “фен”, в Америке “чинук”. Горячий сухой поток лился как вода, тек с хребта в долину, и на пути его вспыхивали яркими огоньками луговые цветы, на ветках открывались новые бутоны, а некоторые девчонки чуть-чуть сходили с ума.
Вот как Ренчи, например.
И что на нее тогда нашло? Находило иногда, и сама не могла потом объяснить почему. Но в тот день она совсем ошалела. Оттого ли, что впервые с начала весны выбежала на свежую траву без обуви, - теперь туфли до самой осени наденет только в школу и по праздникам? Оттого ли, что солнце сияло так радужно-радостно, словно и само было не прочь побегать наперегонки? Оттого ли, что хатемонт обдавал жарким дыханием, налетал с разных сторон, то и дело менял направление, подталкивал, будто приглашая с ним поиграть?
И она играла напропалую, охваченная каким-то диким необъяснимым ликованием. Выбрав склон покруче, упорно лезла вперед, навстречу самому сильному потоку. И вдруг резко поворачивалась и с радостным криком мчалась вниз, гонимая в спину упругими теплыми волнами, легкая и быстрая, будто солнечный зайчик. А когда попадала в залетный вихрь, танцевала вместе с ним, вертелась, и вокруг нее так же кружились далекие горы, близкие холмы и черепичные крыши Белой розы…
Вот где-то в этом весеннем танце она и не заметила проходившего мимо кьора Риваса. А тот при случае зашел к ним домой, и как бы между делом в разговоре спросил: “а почему ваша Ренчи со мной не здоровается?” И когда совершенно ошалевшая и усталая от беготни девочка принеслась, наконец, к родным дверям, выяснилось, что вела себя она плохо. Очень плохо. И вот это только что и было сказано ее новым здешним языком.
И стояла в патио, внутреннем дворике их дома, под цветущими ветками, слушая слова, тяжелые как горные камни.
Слова взрослого, стоящего сейчас в двух шагах спереди.
В этих местах он режедор, это то же самое, что в американском кино называется “шериф”. Только шестиконечную звезду не носит: и так каждый в поселке знает, кто он такой. А кто не знает, – ну, так это его проблемы. Всем же известно, что кавалеры ла Брассе были среди первых десяти семей, которые основали Белую розу.
А еще теперь он ее отец. Patty. У нее язык не повернется сказать patritor, “отчим”. В прошлом году одному приезжему мальчику за такое словечко хорошо надавала по ушам, - знай, дурак городской, что и про кого говоришь! И патти ее даже не отругал, – хотя вообще-то считает, что девчонка без причины драться не должна.
Вообще-то девочка в здешних местах много чего не должна. И очень многое зато должна. Вот здороваться с каждым встреченным взрослым - точно должна. А тем более - с кьором. А уж тем более, если она девочка из дома ла Брассе. И словами это объясняют только раз. Если же надо разъяснять еще, то уже не только словами.
- Esha se conducer es ruborys…
“Стыдно так себя вести” – л-л-л, как же сейчас сты-ыдно! Будто раскаленная пленка расплылась под скулами, протянулась к ушам и шее. Ренчи давно уже поникла русой головой и сосредоточенно изучала пальцы своих ног и травинки в приправе опалых лепестков. В прошлой жизни она нашла своему проступку тысяча и одно оправдание, – другой вопрос, поверили бы ей? Но не с ним. Не сейчас.
Сейчас видела только темные носки его домашних туфель, – сама драит и ваксит их каждый день до зеркального блеска. Вот они исчезли – отвернулся? отошел? не глядит на нее? Не решилась поднять голову, проверить, – а вдруг он только отошел? Лишь бы не встретиться с ним взглядом, – знает, что не выдержит и разревется. А плакать ей пока нельзя, успеет Ренчи еще наплакаться вволюшку. И он ей в этом поможет.
Кажется, скажи хоть слово еще, и она провалится сквозь землю в свое прошлое полушарие, оставив за собой проплавленный в камне след. Но он уже подошел к выводу, – на сегодня главному:
- Chod deve ty facir ob ed?
“Что с тобой надо сделать?” Ренчи знает, – что. И он знает. И сделает это с ней, как бы она не ответила. Но ответит как надо. Лишь бы не подумал – боится, трусит (а ведь боится же, каждый раз боится!). Только губы вот облизнуть и …это как в холодную родниковую воду с разбега – аххх:
- Аn soe …chatissata… (какое же злое слово “ча-ти-сса-та”, – будто змея шипит!)
Казалось четко, а на самом деле, – едва шепнула. Глотнула воздух. Сжала пальцы. Еще раз, громче и отчетливее:
- Аn soe chatissata ob … ой, как же это? … ob la misrespettar …las ajabentes…
Да, за неуважение к старшим. Наказать. Ее наказать. Ее надо наказать. И ее - накажут. Потому что – надо так…
Ну, вот и все, карты легли. Возле ее ноги выкопался из норки коричневый жук и поспешил по своим неотложным жучьим делам, – какое ему дело до горящей от стыда девочки? Лишь бы не наступила. Вверху, в чашечках цветов упоенно жужжали счастливые пчелы…
- Yolco t’omano…
“Жду тебя здесь”. Если бы сказал an gradim, “идем”, они пошли бы в его кабинет, так было всю осень и зиму. Но он ждет - здесь, а значит весна и вправду началась. В теплое время, если, конечно, нет дождя, Ренчи наказывали в патио.
Но это он – ждет, а вот она должна бежать, – и быстренько-быстренько, птичкой лететь! Патти не может долго ждать свою дерзкую девочку.
Развернулась на пятках, оттолкнулась и ринулась к своей цели. И, кажется, не потратила ни одной лишней секунды, - пчела летящая в улей самым коротким путем и та оценила бы Ренчи. Сперва комната, – раздеться: платье бабочкой взлетело через голову, трусики спрыгнули с ее гибкого тела как белый цветок с черешни. Не бросила как попало, ровно сложила на стул, – за неряшливость может и добавить, были случаи, знаем.
Так, сама она готова, теперь бежим дальше. Снова во двор, но не прямо, направо, по деревянной галлерее, в угол, где стоит старая бочка, – в ней, наверно, раньше держали вино, а когда в доме появилась Ренчи, нашлось этой емкости другое назначение. Летом воду в ней приходится менять, чтоб не заводились комары.
И сейчас там вода. И еще там… вспомнить смешно - когда-то она плакала при виде ремешка!
Здесь их называют verges, вержес. В каком-то детском фильме, еще в прошлой жизни, их хранили в чемодане, – вот же глупость, придумают тоже! Их нарезают на берегах озер из черенков цевитозы, там ее полным-полно. Правда, патти говорил, что это не та настоящая цевитоза, которая растет на старой земле, а просто к похожему растению на юге пристало уже привычное название. Впрочем, это не важно,– цевитоза так цевитоза.
Конечно, можно делать вержес и из садовых веток, но они и кривые, и ломучие, и неровные. А цевитозинки как на подбор, – тонкие, гладкие, ровные, только вот ножницами концы поровнять, чтобы все были одной длины. И даже не ломаются, – одного пучка на раз хватает, даже если очень строго. Да и, кроме того, если на каждое наказание резать ветки в саду, так никаких черешен или абрикосов для одной девочки не напасешься.
Плодовыми ветвями патти неделю назад нахлестал, вот как только первые цветы появились. Это обычай такой здешний, очень старый. Вот так отделил одну абрикосовую ветку и поколотил младшую, – по спине, по попе, по рукам и ногам, - на счастье, чтобы сама так же росла и расцветала. Бил через платье и было совсем даже не больно, а весело и радостно, – она хохотала и убегала от него, будто хотела спрятаться, понарошку, конечно!
И следов почти не было. Только вот с цевитозочкой так не получится, уж как поскачет-попрыгает, так на пару дней полоски останутся, а то и больше, – если уж очень Ренчи виновата. Ну, вот, как теперь, например…
Потянула из воды ближайший букет, - сама связывала их тонкой проволокой. Прутья свежие и скользкие, в каждом пучке по пять. После порки Ренчи чмокнет каждый отдельно, ни одного не пропуская, – все такие потрепанные, усталые, горячие от своей работы. А вот губы ее, такие теперь пересохшие, наоборот будут влажными от пролитых слез. А почему целовать – ну надо так, а почему надо, – ждать еще два месяца.
Вода с журчанием стекала с прутьев, цевитозы всегда сперва такие мокрые-премокрые. Перед тем, как начать, нарочно подержит их на ее коже, чтоб она чуть привыкла, - хотя как к ним привыкнешь? Так врач, когда делает укол, сперва смазывает спиртом, и все равно же больно, но почему-то спокойнее. Все же надо их стряхнуть, - хлопнула пучком по бортику, разлетевшиеся капли блеснули на солнце, как маленькие алмазы.
И промахнулась, попала не только по дереву, но и по воде, осыпав лицо и грудь веером брызг. А-ах!
Замерла с пучком в руке, широко распахнула глаза. Холодная вода отрезвила ее, словно прорвала ту жесткую пленку стыда, которой успела оплести себя в патио. Словно со стороны увидела себя голой у бочки с розгами, – и сейчас ее ними будут сечь, о-ой, больно же ка-а-ак!
Будто у вколотого ей препарата окончился срок анестезии, и откуда-то снизу живота всплыл, тошными струйками потек жалкий детский страх: …не надо! …пожалуйста! …я же не хотела! …я больше так не буду!
Взялась за репрессии. Куснула себя за руку – больно, ага? А щас будет еще больнее - зло стукнула ногой о твердое дерево бочки и попала прямо косточкой – у-уйй! Попрыгала на второй, чтоб успокоиться. И погрозила пальцем своему отражению в воде, – будешь мне бояться! Трусиха! Elantosa! Ла Брассе никогда не пугаются, поняла? Большие не трусили перед саблями и штыками, а маленькие – перед розгами. И она не струсит…
Или… хотя бы не подаст вида.
Она и не подала, когда снова пришла в патио, уже с пучком в руке. И колени ее не дрожали, - почти. И даже глядела уже не вниз, а куда-то в сторону, как-то расплывчато, видя его лишь в общих чертах.
И снова стояла, вбирая голым телом лучи солнца, прохладную свежесть весеннего сада и аромат цветов. И его взгляд. Не пыталась прикрыться, – во-первых, чем, не букетом же? А во-вторых, – зачем, в двенадцать с половиной еще не было в ее теле ничего особенного, - так, в лучшем случае какие-то эскизы, наброски будущих в нем перемен. А время вокруг девочки текло тяжко и медленно, словно сок в капиллярах деревьев…
- Da my… (совсем как в русском, и понятно сразу: что она сейчас ему может дать кроме розог?)
Перехватила прутья за кончики, вода снова увлажнила ладонь. Подала, как и положено, – ручкой вперед, так раньше благородные ланос, сдаваясь в плен, вежливо отдавали свои шпаги другим, таким же благородным кавалерам. А в его плену она с того самого дня, как он пришел в их прежний дом. И уже - навсегда. Tra lobre.
Принял. На безымянном пальце его с мамой обручальное кольцо, на указательном перстень-печатка из полосатого халцедона, родовой герб ла Брассе: три звезды в терновом венце. Всегда начинает целовать с перстня. Не заставлял – сама после первого их раза полезла губами к его руке, каким-то инстинктом поняла: так надо.
Так будет и сейчас. Но не скоро, ах как же не скоро сможет, наконец, ткнуться перед ним коленками в осыпанную белыми лепестками землю. И прошептать слова, которые не смеет вымолвить ему до порки. И постарается – постарается! – не выкрикнуть их раньше времени.
Штирлиц (кто это, кстати? не помню…) говорил, что при родах все женщины кричат на родном языке. А вот маленькие женщины под розгами, – они на каком языке плачут?
Языков у Ренчи уже два. Она уже все понимает и говорит почти без акцента. И даже думает иногда на новом, привыкла. А на прежнем только с мамой.
“Прости!”… decyva!… как легко вылетают из трепещущих губ, когда сзади бушует злое жалящее пламя. Ах, как же просто кричалось – первое, конечно, второго еще не знала, - в навеки оставленном мире за тремя океанами!
Но не теперь, не в этой ее жизни! Сам знает, когда ее простить, это он решит. Нет, реветь все равно придется, она девчонка, ее никто не упрекнет в слабости. А промолчать уж никак не получится, с прутьями и так шутки плохи, а уж нынче реветь Ренчи на весь поселок. Но прощения попросит уже потом. И не жалким детским “прости”, а как положено девочке из хорошей семьи: me ynoshet, sobricho, извините меня, пожалуйста.
И не только у патти. Кьор Ривас живет недалеко, так что извиняться Ренчи пойдет прямо сразу, по горячим следам. Пока следы эти на коже еще горячие-прегорячие. Только вот платье накинет, про трусы сегодня лучше и не вспоминать. Но если б патти приказал, – пошла бы и голая.
И даже не сбегает умыться. Так и пойдет, – пусть видит ее заплаканные глаза и раскаленные щеки, она заслужила. Кьор сам же говорил, что каждый должен нести свой крест. Вот она и понесет: в двенадцать лет он именно такой. “Розги это твое малое детское покаяние”, – объяснял кьор, “им радоваться надо, а не бояться”.
- Ты хорошая девочка, bona poeda, - скажет ей священник, – И твой отец хорошо тебя воспитывает.
- Да, я знаю. У меня самый лучший в мире отец!
И никогда не узнает, что старик долго глядел вслед носящейся по лугу девчонке и думал с грустью: “Как обманчиво, как призрачно твое наивное счастье… как хрупка, как непрочна твоя радость, прелестный ребенок! Так много печали еще ждет тебя в жизни, а ты не видишь, не хочешь поверить в зло этого мира, а ведь он жесток, дитя мое, так жесток! И как тот древний царь бросал в море свой перстень, пытаясь спастись от завистливой судьбы, лучше и ты прими сейчас толику печали. Я кину кольцо за тебя, маленькая Ренчи, и ты не узнаешь, зачем я так поступил... И пусть будет тебе немножко горько, но эта малая горечь да защитит тебя от большего горя”…
Не узнает, конечно. Незачем ей это знать.
А вот, что бывает за неуважение к старшим, - узнает прямо сейчас. А вернее – вспомнит. Выполнит работу над ошибками. Вот только он сядет…
Он с самого начала вышколил, – младшая не имеет права сидеть, если взрослые стоят. И не важно почему, – не должна и все тут, так положено. Ренчи и одной порки хватило, чтобы это затвердить, – и даже не ей, а ее ногам, они сами вскакивают, если он, например, входит в ее комнату, а она, допустим, читает или делает уроки. А в детскую он может войти в любое время суток, маленькой девочке нечего скрывать от своего патти.
А вот она в его с мамой спальню может зайти только когда там убирает. А в кабинет еще и если он сам туда позовет, – когда холодно, Ренчи наказывают там. Но в кабинете он садится на край свого кожаного кресла, так, чтобы подлокотники не мешали. А в патио у хозяина дома есть другое законное место, такой тяжелый высокий стул из черного дерева под ветвистой черешней, - он любит в теплую погоду посидеть, покурить трубку.
И порет здесь же. Вот уже сел, занял боевую позицию, пучок в правой руке. Подошла к нему тоже справа, как положено. Остановилась, замерла, застыла. Время исчезло вообще. Видела наглаженные стрелки на бежевых брюках, – только шаг и дальше уже ничего от нее не зависит. Ну, или почти ничего, помнит же, что просить раньше времени нельзя.
Она уже освоила здесь простую детскую уловку, – надо постараться лечь дальше, сместить центр тяжести вперед, ближе к вытянутым рукам. Тогда попа окажется прямо на его коленях и он не будет стегать наотмашь, чтоб не ударить самого себя, – и уже проверено, кстати! И если бы наказывал ее за какую-то взрослую глупость типа плохой оценки, так бы она и сделала, - ага, такая вот хитрая Ренчи. Но - не за это. Не теперь…
Помог ей решиться, – притянул за талию, чуть наклонил, слегка подтолкнул… еще миг, и она уже легла поперек его ног, касаясь земли лишь пальцами своих. Увидела свои еще по-зимнему бледные руки на фоне земли, травы и белой лепестковой опали. И еще того же жука. И по бокам свои же хвосты цвета спелой соломы, - сперва принялась было заплетать косы, как местные девчонки, но он сказал, что так тоже красиво-ойй!
Жигнуло так внезапно, что Ренчи толком даже не вскрикнула, - то ли мозг не успел подать сигнала всем нервным окончаниям, то ли язык во рту не вышел из отпуска? Зато на ожог среагировала правая рука – непроизвольно вскинулась вверх к укушенному месту, наивно пытаясь его прикрыть. И тут же была перехвачена в запястье сильными мужскими пальцами.
Ренчи шепотом, почти про себя, застонала, слезы уже прокладывали влажные тропинки по скулам, подбираясь к дрожащим губам, - авангард будущего прилива. Знала, что будет ей за постыдную слабость, – прикрываться ладонью! Возьмет покрепче, и начикает прутьями, - по кисти, по пальцам, по всей пятерне. Попу поротую под платьем не видно, а исполосованную руку никуда не спрячешь. И каждый будет знать, – вот трусливая слабачка, которая не умеет себя вести под розгами, – и это почти в тринадцать, о-о-ой, позор какой!
Только он этого не сделал, - правда, не сделал! Чуть подержал пойманную лапку на весу и отпустил – та быстро спряталась вниз, а Ренчи для верности еще и перехватила предательницу левой, – не вырвешься теперь! А потом…
- Regre te, fyroela...
Слово, будто капелька падает. Фьо. Рё. Ля. А потом сказал это снова, - уже по-русски:
- Терпи, дочка…
И вот тогда она заплакала – и еще до того, как розги снова коснулись ее тела… и снова… и снова…
“Какого черта?” - подумал жук, получив на спину первую на сегодня слезу девочки. И поспешил зарыться в землю, от греха подальше. Пчелы как и прежде летали между ульем и пастбищами, раздавшиеся в саду звуки их никак не тревожили. Зато пара желтоклювов, томно перебиравших друг дружке перья на верхушке той самой черешни, в панике вспорхнула и ушла на высоту, кружась и присматривая, где бы продолжить роман. И с высоты их полета цветущие кроны деревьев казались упавшими на землю белыми облаками…
Белые облака ленивой чередой тянулись по летнему небу, – точно такие же, как в ее прошлом мире. Торопиться им, понятно, некуда. Хорошо так вот не спеша плыть по воздуху, ни о чем не заботясь, ничем не тревожась, над волнистыми холмами, над отрогами гор, над полями уже зреющей пшеницы, над бурыми кронами сосен и зелеными буков, отражаться в темном зеркале лесного озера и глазах плывущей по нему девочки.
А если лечь на спину и закинуть голову, то увидишь их снизу. Но мочить голову Ренчи не хотела, им уже скоро домой. Были б надолго, – конечно, нырнула на глубину, ушла в сумрачный мир осклизлых коряг, черных водорослей и липких от ила ракушек. Но сушить волосы времени нет, так что рыбы напрасно ждут ее в гости.
Ну и ладно! И пусть себе облака плавают по небу. Разве плохо плыть просто так, плавно проникать сквозь гладь уже прогретой жарким солнцем воды, – если опустить ногу вниз, ближе ко дну, там куда холоднее.
Стрекоза-виррока зависла над ее головой, позвенела, как и положено, фасеточными глазами увидела в озере сто или тысячу девочек, – вот плещутся тут всякие, комаров пугают! И улетела, раздраженно треща пропеллерами.
Ренчи ловко лавировала между листьями и цветами бледно-желтых кувшинок, – их так просто не сорвешь, а зацепиться легко. Прозрачная вода ласково обнимала тело, тонкими яркими бликами дробила лучи солнца…
- Ренчи!
Так, ее зовут, а значит, - надо выбираться. Патти не любит два раза повторять, это понятно.
Быстро, саженками, погребла к берегу, рассекая озеро, словно маленькая торпеда. Держала курс наискосок, к зарослям кустов, где оставила платье. Еще не так давно ей не надо было отходить далеко от места, где стоял патти, - разве чтоб не пугать рыб. Но разделась бы точно там и побежала искать спуск к воде уже голой, – ну кто, скажите, станет брать купальник на рыбалку? А тем более, когда они здесь только вдвоем.
Ощутила ногами тонкий донный ил, вот и берег. Плеснув напоследок, выскочила, стряхивая с себя воду. Раньше побегала бы по песку, попрыгала, чтоб высохнуть, – летом это такая радость! И не пришлось натягивать сейчас платье, так противно липнущее к мокрому телу. Ладно, как-то высохну по дороге, не сахарная…
Уфф, какой все-таки класс! Вода – просто с ума сойти!
В озере Ренчи купалась уже с ноября, едва лишь отцвели сады. К холодной воде патти приучил ее сразу, как только приехали в Белую розу. Обливал каждое утро, в теплую погоду в патио, зимой и осенью в ванной. Ах, как же она сперва брыкалась и завывала! Но с ним особо не поспоришь, может так разогреть, – мало не покажется. Нет, за это, конечно, не было, но вообще за капризы получала (и получит!) очень даже запросто.
Привыкла на удивление быстро и, прыгая под холодными струями, пищала больше по привычке. А он смеялся и кричал маме: “…, давай полотенце!”. А когда выпускал из своих рук насухо растертую Ренчи, всегда отвешивал дочке звонкий шлепок, – за что? а вот за просто так! - и она с радостным визгом неслась одеваться. И даже, наверно, обиделась бы на него, если б однажды забыл хляснуть ее на прощанье по голой попе.
С апреля, когда ей исполнилось двенадцать, уже обливалась сама. И сейчас начинает каждое утро с ведра воды. Только теперь он даже не зайдет в дворик, если она уже разделась. Хотя она совсем-совсем не стесняется.
Но уже нельзя. Oc nas. Это, наверно, первое слово, которое она здесь выучила. И очень твердо так.
И второе так же хорошо запомнила, - oc fase, “так надо”. Вот так надо, и все тут.
Конечно, патти всегда можно попросить. Но - только один раз. И если он уже второй раз повторит, значит, надо делать, как сказал. А упрашивать дальше уже дерзость, lashivitas. А за дерзость, – ну, в общем понятно, что бывает в двенадцать лет, пусть теперь даже и восемь месяцев плюс. Больно бывает и стыдно.
Немножко больно будет и сегодня. А вот стыдно, – хм, очень даже вряд ли. Лишь бы продержаться. А то обидно ведь будет ужа-асно, – так стараться и потерять все в последний день. Но уже недолго осталось, она выдержит.
Расправила по бедрам сразу намокшее платье. Успела снять с головы туго намотанную косынку, выпустив на волю волосы. Разгладила тонкую ткань, надела снова, уже свободнее, таким треугольником на затылке…
- Ренчи, ты скоро там?
Так, нефиг копаться! Бегом, бегом… Рванула к нему напрямик, напролом через высокие заросли шпажника, больно цапавшего за голые локти и колени, – ай, плевать, царапиной больше, царапиной меньше!
Да, патти, вот бежит твоя обычная Ренчи. В том же белом летнем платье и такой же косынке. Такая же тонкая и поджарая, как и прежде. И ничего так в ней особо за два месяца не прибавилось, разве самую чуточку.
И все же есть одно изменение, есть. И летом не заметить его нельзя, – на левой щиколотке девочки блестит серебряная цепочка-пульсера. Что значит, здешним объяснять не надо, а кто не понял, …ну, разве что на ушко.
А вот и я, патти! Ты же не сердишься на меня, правда?
Нет, не сердился, конечно. Как раз перевязывал ремешком большую такую вязанку прутьев, - успел, видно, своим ножом нарубить, пока она плескалась.
Ну да, цевитозки, они самые. Вот здесь на озере они и растут. И если идти, например, на рыбалку, можно тут же и дочке свежих гостинцев набрать, – с запасом, чтобы надолго хватило. Правда, раньше они были покороче.
- Пошли…
Взвалила связку на плечо, поправила ремешок, – ничего, свой груз не тяжкий. Подумала, что со стороны сноп прутьев выглядит как колчан со стрелами, который в прошлые времена оруженосцы возили за благородными рыцарями, луки древние хишарты всегда очень уважали. А вот интересно, были ли раньше девочки-оруженосцы?
Раз не было… ну, значит, она будет первой!
На озеро она тащила его удочки и ведро с прикормкой. А в прошлом апреле, осенью, когда брал ее на уток, доверил ей патронташ и свою охотничью сумку. Ружье носить еще тогда не заслужила, но может, – в этом году?
Удочки останутся тут до вечера, в шалаше из буковых веток. Сегодня тускло-оловянным бульбулям с черными пятнами перепало лишь целое ведро густой кукурузной каши, – кушайте на здоровье, приятного вам аппетита!
А к вечеру им захочется добавки… Правда, вечером на озеро ее не возьмет. Он-то в сапогах, ему все равно, а вот она может очень даже запросто напороться в потемках на какую-то корягу или острую ветку. Да и вечерняя рыбалка это дело мужское, ланос наверняка захотят посидеть в своей компании, без женского в ней участия.
А когда вернется, она будет чистить пойманную рыбу - бр-р-р! Любит это занятие чуть меньше, чем развешивать на просушку выстиранные простыни, и чуть больше, чем школьную математику. Но – будет. И не потому, что порку любит еще меньше. Просто в жизни не всегда приходится делать то, что любишь и хочешь.
И он сам так и говорит. А если он говорит… – значит, так оно и есть.
Ладно, прощайте бульбули, до скорой встречи на кухне! До свидания, озеро! A revegendo!
Шла по тропке как настоящий оруженосец сзади своего рыцаря, глядя ему в коротко постриженный затылок. И почему-то старалась ступать босыми ногами ровно по отпечаткам его тяжелых сапог во влажной приозерной почве, – приходилось чуть ли не прыгать, но Ренчи держалась и не отставала, пока не вышли на подъем.
Здесь начинался уже песок. И вместе с ним самое неприятное место на всей дороге, – узкая полоса кустов оленехвата, в октябре он цвел гроздями ярко-синих соцветий. Увы, такие красивые цветочки к лету превращались в очень неприятные на ощупь колючие шарики, множество высохших плодов щедро усыпало тропинку.
Когда ходили сюда весной, - пока отвыкшие за зиму ноги еще не приспособились - Ренчи начинала на этом участке жалобно так поскуливать, и было, если честно, отчего. Намекала, что вот неплохо бы взять кого-то на руки и перенести через тернии. И он шутливо ворчал, но брал и нес, - а что ей еще надо для счастья?
Но сейчас уже вполне (ой, блин!) терпимо, и этот фокус не пройдет (увы и ах!). Ну, а уж к концу лета она пронесется по этим колкостям, как ракета, и даже их не заметит.
Вот оленьи цапучки позади, и пусть олени их себе на бока и цепляют, а с платья она все собрала. Теперь над рыцарем и его оруженосцем уже сомкнулись кроны тепиньи, высокой южной сосны, отсюда ее бесчисленные полки тянулись вверх до самых гор. Хвоя у нее бурая и мягкая, и шагать по ней совсем даже не колко.
Стройные колонны сосен были залиты солнцем, оно проблесками прорывалось сквозь ветки, тепло золотило кожу идущей по тропинке девочки. Ее легкие полными глотками вдыхали пропитанный запахами хвои и смолы воздух, уставшим от колючек ступням было приятно прохладно в тени густых папоротников подлеска.
Такой говорливый раньше лес теперь помалкивал, – все, кто трещал, чиликал и пел в нем по весне, сейчас выводил детей. Та самая желтоклюва, что в ужасе взлетела с черешни от хлеста розог и девчоночьего плача, пряталась сейчас в дупле над головой Ренчи и терпеливо грела выщипанным пузом пять крапчатых яичек.
На вырубке, как всегда в декабре, сделали привал. Патти присел покурить, а Ренчи была отпущена “попастись”, - вокруг горячих от солнца трухлявых пней, среди стебельков сухой травы густо росла сладкая дольцета.
Вдоль тропы Ренчи давно уже ее выбрала, и теперь в поисках ягод отходила все дальше, осторожно пробираясь по завалам высохшей коры и тонкой древесной трухе. Переспелая дольцета то и дело лопалась в пальцах, пачкая их липким соком, точь-в-точь земляника в прошлой жизни, которую забывала все больше и больше.
Грозди ягод алели по земле, словно камни-гранаты в маминых серьгах, - подарил ей на их свадьбу, еще там, в прошлом. Так у эстрезов принято, сережки надевают когда выходят замуж. А уж как же Ренчи сперва донимали за проколотые в детстве уши (упросила же маму на десять лет)! Ничего, за два года уже заросли и даже не видно. Никто не скажет теперь, что она tralentina, иностранка, чужачка. Теперь она своя.
И это ее земля. Южная земля. Teyra Estresa.
Тронула пальцем мочку уха (и, конечно, испачкала красным). И все равно ведь, - подумала, - когда-то придется снова их колоть, надевать чьи-то чужие гранаты. Oc fase. До конца школы он меня точно не выдаст, а там…
Ах, не хочу, не хочу даже думать! И пока, – в двенадцать и даже с половиной, - это еще можно.
И пока лето, каникулы и перемазанные ягодой пальцы…