Irra. Ася и Давыдов
Добавлено: Вт мар 07, 2023 11:15 am
F/M
Irra
Ася и Давыдов
Давыдовский уазик преодолел заполненную недавними дождями колею и замер.
- Всё, матрёш, приехали, - Давыдов с силой захлопнул дверцу «феди», как он называл машину, знавшую еще руку его отца. - Вот в этом ельнике и есть черное озеро.
Честно говоря, Асе вовсе не хотелось выныривать из пропахшей соляркой кабины «феди» в августовскую сырость. Но ничего не поделаешь, пришлось спрыгнуть с высокой подножки, хлюпнув резиновыми сапогами на размер больше, рвануть до подбородка молнию куртки и поспешить за Давыдовым, который уже распахивал телом стебли высокой травы. Ельник сразу проглотил в темноту, цепкие, покрытые лишайником ветви обсыпали холодными каплями, норовили хлестнуть по лицу. Интересно, на чем бы они поехали сюда восемь лет назад, неужели пешком? От одной этой мысли Ася поёжилась, хотя тогда пошла бы, да, без раздумий.
Озеро – небольшая лесная чаша, заполненная смоляно-черной водой, – открылось неожиданно, сразу окунуло в свет открытого пространства, в густую, тяжелую тишину. У топкого берега чернели остовы мертвых стволов, уже ничем не напоминавшие деревья. И почти в центре – тусклое пятно отраженного солнца.
- Вот это да! - выдохнула Ася. – Прямо Чертов глаз.
- А я тебе что говорил! Да, неблизко, но немного потерпеть – и понравится, - Давыдов подмигнул, на что-то намекая, отбросил пятерней упавшие на лоб волосы и загрёб Асю в объятия.
- Ну что, матрёш, давай обустраиваться.
И от этого простого, будничного «обустраиваться» защемило внутри томительно-неизбежным.
***
- Давай, доча, распаковывай скарб, будем обустраиваться.
«Скарб» состоял из рюкзачка Аси и пузатой «челночной» сумки, которую отец с передышками, поправляя съезжавшие очки, донес от остановки автобуса.
Нет, Ася не была в восторге от перспективы провести последние школьные каникулы в деревенском доме, половину которого они снимали на лето под дачу. Но отца она очень любила, не хотела его огорчать, видеть на его лице бессильно-жалкую улыбку человека, который вовсе не хочет улыбаться. Беспомощная, потерянная, эта улыбка появилась в те смутные девяностые – от безденежья, развода с мамой, ее нового замужества. «Доча, тебе нужна новая куртка к осени». – «Да ладно, пап, и в старой похожу». Но отец, улыбнувшись такой вот улыбкой, вел Асю в магазин, и они выбирали, примеряли, оформляли кредит. «Доча, письмо от Марии Васильевны, зовет тебя на каникулы. Ты ведь не против?» – «Конечно, пап, не против».
***
Давыдов сидел на корточках недалеко от кромки воды на сухом взгорке, в клетчатой рубахе с закатанными рукавами, намокших джинсах. Ася видела, как сигарета в его покрытой темными волосками крепкой руке слегка подрагивала.
Она любила запоминать какие-нибудь фрагменты движущейся жизни – словно стоп-кадры, во всей полноте их красок и форм. Сейчас знала, что и этот запомнит: силуэт сидящего к ней спиной мужчины на фоне черной воды. А береза – как она оказалась в этом ельнике? – уже листья сбрасывает: в августе ночи холодные. И плывут они рыжими чешуйками.
Почему ему нужна боль? И с унижением, с отдачей своей силы и воли? Когда-то, после их первого раза, она нашла свою детскую скакалку и с силой хлестнула себя по ноге. Да какая уж там сила и какой замах, но боль резанула, заставила пригнуться, с шумом выдохнуть и тереть, тереть зарозовевшую полоску. На этом ее знакомство с такой болью и закончилось. А ему она нужна. Редко, но нужна.
Где-то там, в подреберье, шевельнулся страх. Ася знала, как его приглушить: из всех стоп-кадров памяти нужно найти тот - давний, потайной. И всмотреться, врасти в него, почувствовать то же, что тогда.
***
- Серёга! Давыдов! Ну идешь ты уже или нет?
- Слушай, Ась, я проверну одно дело с пацанами, и на чёрное сегодня мотанём.
Сережка клюнул теплыми губами ее щеку и крикнул уже на бегу:
- Я зайду за тобой!
Но не зашел. И на черное озеро они тогда так и не «мотанули». Ася, поёживаясь от вечерней августовской прохлады, сидела на крыльце их съемной пол-избы и тасовала стоп-кадры ее последнего школьного лета: и на каждом – высокий загорелый мальчишка, ее ровесник, Сережка Давыдов. Он так и не пришел, а завтра уезжать!
- Пап, я ненадолго к Давыдовым.
Стараясь не расплескать свою злость, Ася рванула дверь веранды их дома – и застыла. Сережка лежал, перегнувшись через валик дивана. Пальцы вытянутых рук судорожно комкали дешевенькое покрывало, загорелые ноги напружиненно вздрагивали. Сережкин отец – добродушный толстяк, балагур, называвший Асю «пигалицей», – стоял над ним, широко расставив ноги, и хлестал, хлестал вдвое сложенным ремнем. В том стоп-кадре – спина, обтянутая старенькой тельняшкой, кожаная петля, готовая врезаться во что-то обнаженное, жарко-красное.
Вряд ли Ася что-то поняла тогда, лишь бежала, бежала в темноте - подальше от этих плещущих хлопков, сдавленных стонов, от застиранной тельняшки. И вместо злости – жалость.
***
Ася никогда не спрашивала Давыдова, знает ли он, что она это видела. Вряд ли его ослепленное болью сознание ощутило тогда ее присутствие. А если спросить, что это даст? Она перестанет бояться ударить его слишком сильно? Или неловко, когда ремень, изогнувшись, опустится ребром, и Давыдов дёрнется об боли, с шумом выдохнет, а на теле тут же вспухнет зацветающая лиловым полоса?
Ей многое приходится улавливать, угадывать, она проникает в него и становится ближе, но не может привыкнуть делать ему больно. Очень больно. И долго – больно. Он хочет этого, она это чувствует, но с момента, когда он вкладывает ей в руку снятый с пояса ремень, она ни о чем не может его спросить. И остаётся лишь угадывать, улавливать.
Через полчаса они сидят на толстом стволе поваленного дерева, где недавно, перегнувшись, лежал Давыдов, и смотрят туда, в центр Чертова глаза.
- Хорошо как, матрёш! Где еще найдешь такое место?
Асе тоже хорошо. Она жмется к Давыдову и думает, как она любит его, как он ей дорог. И хочется спросить его о многом, сейчас уже не страшно.
- Слушай, Давыдов, я давно хочу тебя спросить.
«Ты знаешь, что мне нравится видеть тебя покорным, поверженным? Ты это чувствуешь во мне? Я не люблю давать тебе боль, но мне нравится видеть тебя поверженным – ты знаешь? Давыдов, это стыдно, это страшно?»
- Давай, спроси. О чём?
- Давыдов, почему ты зовёшь меня матрёшей?
Обсудить на Форуме
Irra
Ася и Давыдов
Давыдовский уазик преодолел заполненную недавними дождями колею и замер.
- Всё, матрёш, приехали, - Давыдов с силой захлопнул дверцу «феди», как он называл машину, знавшую еще руку его отца. - Вот в этом ельнике и есть черное озеро.
Честно говоря, Асе вовсе не хотелось выныривать из пропахшей соляркой кабины «феди» в августовскую сырость. Но ничего не поделаешь, пришлось спрыгнуть с высокой подножки, хлюпнув резиновыми сапогами на размер больше, рвануть до подбородка молнию куртки и поспешить за Давыдовым, который уже распахивал телом стебли высокой травы. Ельник сразу проглотил в темноту, цепкие, покрытые лишайником ветви обсыпали холодными каплями, норовили хлестнуть по лицу. Интересно, на чем бы они поехали сюда восемь лет назад, неужели пешком? От одной этой мысли Ася поёжилась, хотя тогда пошла бы, да, без раздумий.
Озеро – небольшая лесная чаша, заполненная смоляно-черной водой, – открылось неожиданно, сразу окунуло в свет открытого пространства, в густую, тяжелую тишину. У топкого берега чернели остовы мертвых стволов, уже ничем не напоминавшие деревья. И почти в центре – тусклое пятно отраженного солнца.
- Вот это да! - выдохнула Ася. – Прямо Чертов глаз.
- А я тебе что говорил! Да, неблизко, но немного потерпеть – и понравится, - Давыдов подмигнул, на что-то намекая, отбросил пятерней упавшие на лоб волосы и загрёб Асю в объятия.
- Ну что, матрёш, давай обустраиваться.
И от этого простого, будничного «обустраиваться» защемило внутри томительно-неизбежным.
***
- Давай, доча, распаковывай скарб, будем обустраиваться.
«Скарб» состоял из рюкзачка Аси и пузатой «челночной» сумки, которую отец с передышками, поправляя съезжавшие очки, донес от остановки автобуса.
Нет, Ася не была в восторге от перспективы провести последние школьные каникулы в деревенском доме, половину которого они снимали на лето под дачу. Но отца она очень любила, не хотела его огорчать, видеть на его лице бессильно-жалкую улыбку человека, который вовсе не хочет улыбаться. Беспомощная, потерянная, эта улыбка появилась в те смутные девяностые – от безденежья, развода с мамой, ее нового замужества. «Доча, тебе нужна новая куртка к осени». – «Да ладно, пап, и в старой похожу». Но отец, улыбнувшись такой вот улыбкой, вел Асю в магазин, и они выбирали, примеряли, оформляли кредит. «Доча, письмо от Марии Васильевны, зовет тебя на каникулы. Ты ведь не против?» – «Конечно, пап, не против».
***
Давыдов сидел на корточках недалеко от кромки воды на сухом взгорке, в клетчатой рубахе с закатанными рукавами, намокших джинсах. Ася видела, как сигарета в его покрытой темными волосками крепкой руке слегка подрагивала.
Она любила запоминать какие-нибудь фрагменты движущейся жизни – словно стоп-кадры, во всей полноте их красок и форм. Сейчас знала, что и этот запомнит: силуэт сидящего к ней спиной мужчины на фоне черной воды. А береза – как она оказалась в этом ельнике? – уже листья сбрасывает: в августе ночи холодные. И плывут они рыжими чешуйками.
Почему ему нужна боль? И с унижением, с отдачей своей силы и воли? Когда-то, после их первого раза, она нашла свою детскую скакалку и с силой хлестнула себя по ноге. Да какая уж там сила и какой замах, но боль резанула, заставила пригнуться, с шумом выдохнуть и тереть, тереть зарозовевшую полоску. На этом ее знакомство с такой болью и закончилось. А ему она нужна. Редко, но нужна.
Где-то там, в подреберье, шевельнулся страх. Ася знала, как его приглушить: из всех стоп-кадров памяти нужно найти тот - давний, потайной. И всмотреться, врасти в него, почувствовать то же, что тогда.
***
- Серёга! Давыдов! Ну идешь ты уже или нет?
- Слушай, Ась, я проверну одно дело с пацанами, и на чёрное сегодня мотанём.
Сережка клюнул теплыми губами ее щеку и крикнул уже на бегу:
- Я зайду за тобой!
Но не зашел. И на черное озеро они тогда так и не «мотанули». Ася, поёживаясь от вечерней августовской прохлады, сидела на крыльце их съемной пол-избы и тасовала стоп-кадры ее последнего школьного лета: и на каждом – высокий загорелый мальчишка, ее ровесник, Сережка Давыдов. Он так и не пришел, а завтра уезжать!
- Пап, я ненадолго к Давыдовым.
Стараясь не расплескать свою злость, Ася рванула дверь веранды их дома – и застыла. Сережка лежал, перегнувшись через валик дивана. Пальцы вытянутых рук судорожно комкали дешевенькое покрывало, загорелые ноги напружиненно вздрагивали. Сережкин отец – добродушный толстяк, балагур, называвший Асю «пигалицей», – стоял над ним, широко расставив ноги, и хлестал, хлестал вдвое сложенным ремнем. В том стоп-кадре – спина, обтянутая старенькой тельняшкой, кожаная петля, готовая врезаться во что-то обнаженное, жарко-красное.
Вряд ли Ася что-то поняла тогда, лишь бежала, бежала в темноте - подальше от этих плещущих хлопков, сдавленных стонов, от застиранной тельняшки. И вместо злости – жалость.
***
Ася никогда не спрашивала Давыдова, знает ли он, что она это видела. Вряд ли его ослепленное болью сознание ощутило тогда ее присутствие. А если спросить, что это даст? Она перестанет бояться ударить его слишком сильно? Или неловко, когда ремень, изогнувшись, опустится ребром, и Давыдов дёрнется об боли, с шумом выдохнет, а на теле тут же вспухнет зацветающая лиловым полоса?
Ей многое приходится улавливать, угадывать, она проникает в него и становится ближе, но не может привыкнуть делать ему больно. Очень больно. И долго – больно. Он хочет этого, она это чувствует, но с момента, когда он вкладывает ей в руку снятый с пояса ремень, она ни о чем не может его спросить. И остаётся лишь угадывать, улавливать.
Через полчаса они сидят на толстом стволе поваленного дерева, где недавно, перегнувшись, лежал Давыдов, и смотрят туда, в центр Чертова глаза.
- Хорошо как, матрёш! Где еще найдешь такое место?
Асе тоже хорошо. Она жмется к Давыдову и думает, как она любит его, как он ей дорог. И хочется спросить его о многом, сейчас уже не страшно.
- Слушай, Давыдов, я давно хочу тебя спросить.
«Ты знаешь, что мне нравится видеть тебя покорным, поверженным? Ты это чувствуешь во мне? Я не люблю давать тебе боль, но мне нравится видеть тебя поверженным – ты знаешь? Давыдов, это стыдно, это страшно?»
- Давай, спроси. О чём?
- Давыдов, почему ты зовёшь меня матрёшей?
Обсудить на Форуме